1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Вам, чьи черты небесные чисты,    

Сердца – просты, а очи – словно  пламя.    

Чтоб знатной даме можно было с нами    

Здесь жить годами без забот и свар,    

Наш основатель дал нам злата в дар.    

     

В дар златой металл    

Наш король нам дал,    

Чтоб от бед сберечь нас;    

Тот не канет в вечность,    

Кто нам завещал    

В дар златой металл*.    

     

     Глава LV

  О том, как было устроено жилище телемитов    

     

Посреди  внутреннего двора был дивный алебастровый фонтан, увенчанный изображением трех  граций, причем каждая грация держала в руках рог изобилия, а вода лилась у них  из сосков, рта, ушей, глаз и прочих отверстий.    

Стены,  выходившие во двор, поддерживались массивными колоннами из халцедона и порфира,  которые соединялись прекрасными античными арками, а под этими арками были  устроены прелестные галереи, длинные и широкие, украшенные живописью, а также  рогами оленей, единорогов, носорогов, клыками гиппопотамов и слонов и другими  достопримечательностями.    

Помещения  для женщин были расположены между башнями Арктикой и Мессембриной. Мужчины  занимали все остальные. Напротив женской половины, между двумя первыми башнями,  были устроены для развлечения ристалище, ипподром, театр, бассейн для плавания  и изумительные трехъярусные бани, где ни в чем не было недостатка, между прочим  и в благовонной смолистой воде.    

У реки  был разбит для прогулок красивый парк с чудным лабиринтом посредине. Между  двумя другими башнями помещались манежи для игры в маленький и в большой мяч.  Возле башни Криэры был сад, где росли всевозможные плодовые деревья,  рассаженные по косым линиям. Сад переходил потом в большой парк, где была  пропасть всяких зверей.    

Между  двумя следующими башнями помещалось стрельбище, где стреляли из лука, пищали и  арбалета; за башней Гесперией находились одноэтажные службы, за ними – конюшня,  а перед службами – соколий двор, коим ведали испытанные сокольничие; туда  ежегодно поступали с Крита, из Венеции и Сарматии лучшие образцы разных птичьих  пород: орлы, кречеты, ястребы, балабаны, сапсаны, соколы,  ястребы-перепелятники, дербники и другие, которых так искусно приручали и  обучали, что, вылетев из замка порезвиться в поле, они ловили все, что  придется. Псарня помещалась поодаль, ближе к парку.    

Все  залы, покои и кабинеты были убраны коврами, менявшимися в зависимости от  времени года. Полы были застелены зеленым сукном. Кровати – вышитыми  покрывалами. В каждой уборной стояло хрустальное зеркало в усыпанной жемчугом  раме из чистого золота, и такой величины оно достигало, что человек виден был в  нем во весь рост. Перед залами женской половины находились помещения для  парфюмеров и цирюльников, через руки которых непременно должны были пройти  мужчины, навещавшие женщин. Парфюмеры каждое утро доставляли в женские покои  розовую, апельсинную и миртовую воду и вносили туда драгоценные курильницы, от  коих исходил дым всяческих благоуханий.    

     Глава LVI

  О том, как были одеты монахи и монахини Телемской обители    

     

Первое  время после основания обители женщины одевались сообразно своему вкусу и  желанию. Впоследствии же они по своей доброй воле ввели следующую реформу.    

Они  стали носить темно-красные или же розовые чулки ровно на три пальца выше  колена. Кайма на чулках была из вышивок и прошивок. Подвязки были круглые, под  цвет рукавчиков. Башмачки, туфельки и домашние туфли делались из алого,  красного или же лилового бархата, с бахромчатыми прорезами.    

Поверх  сорочки надевался лиф из шелкового сукна и кринолинчик из тафты, белой,  красной, коричневой, серой и т. д. На кринолинчик надевалась юбка из серебряной  тафты с прошивками из чистого золота, напоминавшими желобки на колоннах, или  же, в зависимости от погоды и по желанию, из атласа, из шелка, из бархата,  оранжевая, коричневая, зеленая, пепельная, голубая, светло-желтая, красная, алая,  белая, а по праздникам – юбка из золотой парчи, из серебряной ткани, отделанная  у кого канителью, у кого вышивками.    

Плащи  надевались глядя по времени года: из золотой ткани с серебряным шитьем, из  красного атласа, отделанного золотой канителью, из белой, голубой, черной,  коричневой тафты, шелковой саржи, бархата, серебряной парчи, серебряной ткани,  золотых нитей, атласа или же бархата, расшитого всеми возможными золотыми  узорами.    

Летом  вместо плащей носили иногда прелестные марлоты из таких же материй или  мавританские накидки из лилового бархата с серебряной канителью, прошитые  золотыми нитями, а то – с золотыми шнурами, украшенными по швам мелким  индийским жемчугом. А на шляпах неизменно красовался султан под цвет обшлагов,  со множеством золотых подвесков. Зимою – плащи из тафты вышеперечисленных  цветов, подбитые мехом рыси, черной генетты, калабрийской куницы, соболя и  прочими дорогими мехами.    

Четки,  запястья, цепочки, ожерелья – все это было из драгоценных камней, а именно:  карбункулов, рубинов, рубинов-баласов, брильянтов, сапфиров, изумрудов, бирюзы,  гранатов, агатов, бериллов и отборного жемчуга, как мелкого, так равно и  крупного.    

Головные  уборы соответствовали времени года: зимой носили французские шляпы, весной –  испанские, летом – тосканские, по праздничным же и воскресным дням непременно  надевали французские головные уборы, ибо они скромнее и солиднее всех прочих.    

У мужчин  были свои моды: чулки, шерстяные или же суконные, темно-красные, розовые,  белые, черные; бархатные панталоны таких же или приближающихся к этим цветов, с  вышивками и прорезами по вкусу каждого; куртки из парчи золотой, парчи  серебряной, бархата, атласа, шелка, тафты, таких же цветов, с прорезами,  прошивкой и отделкой – всем на загляденье; шнуры – шелковые, таких же цветов,  пряжки – золотые, с эмалью; камзолы и кафтаны – из золотой парчи, золотой  ткани, серебряной парчи, бархата, расшитые, как кому нравилось; плащи – такие  же роскошные, как и у дам; пояса – шелковые, под цвет куртки; у каждого на боку  шпага с золоченым эфесом, с золотым острием филигранной работы, в бархатных  ножнах одного цвета с панталонами; такие же были и кинжалы; шляпы – из черного  бархата, украшенные множеством золотых ягодок и пуговок; на шляпах красовались  усыпанные золотыми блестками белые перья, с которых свешивались рубины,  изумруды и т. д.    

Впрочем,  между мужчинами и женщинами царило такое согласие, что и те и другие ходили в  одеждах одной и той же ткани, одинаковой расцветки, а чтобы не вышло ошибки,  несколько молодых людей должны были ежеутренне оповещать мужчин, что сегодня  собираются надеть дамы, ибо все в обители подчинялось желаниям дам.    

Не  думайте, однако ж, что мужчины и женщины тратили много времени на то, чтобы с  таким вкусом и так пышно наряжаться, – там были особые гардеробщики,  каждое утро державшие наготове любую одежду, а также горничные, умевшие в  мгновение ока одеть и убрать даму с ног до головы. А чтобы телемиты никогда не  ощущали недостатка в одежде, возле Телемского леса было построено огромное  светлое здание в полмили длиною и со всеми возможными приспособлениями, –  там жили ювелиры, гранильщики, вышивальщики, портные, золотошвеи, бархатники,  ковровщики, ткачи, и каждый занимался своим делом и работал на телемских  монахов и монахинь. Материи и ткани поставлял им сеньор Навсиклет, и он же  каждый год отправлял в обитель с Жемчужных и Каннибальских островов семь  кораблей с грузом слитков золота, шелка-сырца, жемчуга и драгоценных камней.  Если жемчужины теряли от времени природную свою белизну[256], их скармливали  петухам, на которых это действовало, как слабительное на соколов, и благодаря  этому восстанавливали первоначальный их цвет.    

     Глава LVII

  О том, какой у телемитов был уклад жизни    

     

Вся их  жизнь была подчинена не законам, не уставам и не правилам, а их собственной  доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились,  спали когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить,  есть или еще что-либо делать. Такой порядок завел Гаргантюа. Их устав состоял  только из одного правила:    

     

ДЕЛАЙ  ЧТО ХОЧЕШЬ,    

     

ибо людей  свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в  порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой,  которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила  эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое  насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они  добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и  свергнуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному и мы жаждем того, в  чем нам отказано.    

Благодаря  свободе у телемитов возникло похвальное стремление делать всем то, чего,  по-видимому, хотелось кому-нибудь одному. Если кто-нибудь из мужчин или женщин  предлагал: «Выпьем!» – то выпивали все; если кто-нибудь предлагал: «Сыграем!» –  то играли все; если кто-нибудь предлагал: «Пойдемте порезвимся в поле» – то шли  все. Если кто-нибудь заговаривал о соколиной или же другой охоте, женщины  тотчас садились на добрых иноходцев, на парадных верховых коней и сажали ястреба-перепелятника,  сапсана или же дербника себе на руку, которую плотно облегала перчатка; мужчины  брали с собой других птиц.    

Все это  были люди весьма сведущие, среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной  женщины, которые не умели бы читать, писать, играть на музыкальных  инструментах, говорить на пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и  стихи и прозу. Нигде, кроме Телемской обители, не было столь отважных и учтивых  кавалеров, столь неутомимых в ходьбе и искусных в верховой езде, столь сильных,  подвижных, столь искусно владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской  обители, не было столь нарядных и столь изящных, всегда веселых дам, отменных  рукодельниц, отменных мастериц по части шитья, охотниц до всяких почтенных и  неподневольных женских занятий.    

Вот  почему, когда кто-нибудь из мужчин бывал вынужден покинуть обитель, то ли по  желанию родителей, то ли по какой-либо другой причине, он увозил с собою одну  из женщин, именно ту, которая благосклонно принимала его ухаживания, и они  вступали в брак; они и в Телеме жили в мире и согласии, а уж поженившись, еще  того лучше; до конца дней своих они любили друг друга так же, как в день  свадьбы.    

Да,  чтобы не забыть: приведу вам загадку, высеченную на медной доске, которая была  обнаружена в фундаменте обители. Гласит она буквально следующее.    

     Глава LVIII

  Пророческая загадка[257]    

     

     

Мечтающий о счастье сын земли,    

Душой воспряв, моим речам внемли!    

Коль веришь ты, что может человек    

Истолковать светил небесных бег    

И силой прозорливости своей    

Предугадать дела грядущих дней    

И что божественное Провиденье    

Ему порой дарует позволенье, –    

Как утверждают книги мудрецов, –    

Проникнуть в судьбы будущих веков,    

Прислушайся, и я тебе открою,    

Что этой осенью или зимою    

Откуда-то придут в наш край родимый    

Такие люди, коим нестерпимы    

Ни отдых, ни веселие, ни смех    

И кои, не считая то за грех,    

Людей любого званья совратят,    

Повсюду сея распрю и разлад.    

И если кто-нибудь любой ценой    

Решит пойти дорогою такой,    

Того слова прельстительные их    

Натравят на друзей и на родных.    

Не будет стыдно дерзостному сыну    

Вонзить кинжал отцу родному в спину,    

И даже на носителей корон    

Меч подданными будет занесен,    

Ибо они себе составят мненье,    

Забыв о долге и повиновенье,    

Что всем поочередно суждено    

То вверх всплывать, то вновь идти на  дно.    

И это породит так много споров,    

Так много перебранок и раздоров,    

Что худшего история не знала,    

Хотя известно ей чудес немало.    

В ту пору многих доблестных людей,    

Кого толкнет в водоворот страстей    

Их молодой и легковерный пыл,    

Постигнет смерть в расцвете лет и  сил.    

И кто борьбою этой увлечется,    

Тот больше от нее не оторвется,    

Пока небесный и земной простор    

Не преисполнит шумом свар и ссор.    

Повсюду станут воздавать почет    

Не тем, кто справедлив, а тем, кто  лжет,    

Ибо рассудок подчинится слепо    

Сужденьям черни, темной и свирепой,    

К соблазну жадной, подлой, суеверной.    

О, сей потоп, прискорбный и  безмерный!    

Потопом смуту вправе я назвать:    

Она не станет времени терять,    

И всю страну охватит, и не минет,    

Пока бог весть откуда не нахлынет    

Поток воды, скрывая с головою    

Всех тех, кто, увлеченный пылом боя,    

Свой дух в сраженьях так ожесточит,    

Что и скотам безвинным не простит,    

Зачем покорно целыми стадами    

Они идут со всеми потрохами    

Не идолам на жертвоприношенье,    

А смертным на обычное съеденье.    

Теперь и вы поймете без труда,    

Что эта неизбывная вражда    

В изрядное расстройство и кручину    

Введет шарообразную махину!    

И даже те, кому она мила,    

Кто ей не хочет гибели и зла,    

Попробуют, усилий не жалея,    

Закрепостить ее и править ею    

Так мудро, что останется несчастной    

Лишь вопиять к создателю всечасно.    

И в довершенье бед наступит день,    

Когда весь небосвод обложит тень,    

Светило дня плотнее закрывая,    

Чем мрак затменья или тьма ночная,    

И встанет между солнцем и землей    

Глухой, непроницаемой стеной,    

И в мире запустенье воцарится.    

Но раньше, чем все это совершится,    

Подземными толчками будет он    

Сильнее и внезапней потрясен,    

Чем Этна в час, когда рука Кронида    

Низринула ее на титанида,    

И чем громады энарийских скал    

В тот страшный день, когда Тифон  восстал    

И принялся, гордыней обуян,    

Швырять мятежно горы в океан.    

Итак, земля за краткие мгновенья    

Претерпит столь большие разрушенья,    

Что те, кто смог ее поработить,    

Не станут больше властью дорожить.    

Тогда сердца исполнятся желаньем    

Покончить с этим долгим состязаньем,    

Поскольку вышесказанный поток    

Заставит всех пуститься наутек.    

Однако до того, как убежать,    

Еще успеет каждый увидать    

Огонь, разлившийся по небосводу,    

Чтоб высушить нахлынувшую воду.    

Когда ж пройдут событий этих дни,    

Да будут с ликованием одни    

Богатствами и манною небесной    

Награждены обильно и чудесно,    

Другие ж превратятся в бедняков.    

Итак, теперь, когда в конце концов    

Грядущее я вам истолковал,    

Любой из вас свою судьбу узнал.    

Сдержал я слово. О, сколь счастлив  тот,    

Кто до конца такого доживет!*    

     

Как  скоро чтение этого документа окончилось, Гаргантюа глубоко вздохнул и сказал  присутствующим:    

– Люди,  преданные евангельскому учению, подвергаются гонениям с давних пор, однако ж  счастлив тот, кто, не смущаясь этими гонениями и не соблазняясь и не обольщаясь  влечениями плоти, прямиком идет к цели, которую предуказал нам Господь устами  возлюбленного своего Сына.    

– А как  вы полагаете, – спросил монах, – что заключает в себе и что означает  эта загадка?    

–  Что? – переспросил Гаргантюа. – Раскрытие и утверждение божественной  истины.    

–  Клянусь святым Годераном, я эту загадку совсем по-другому толкую! –  воскликнул монах. – Это же слог пророка Мерлина[258]! Вычитывайте в ней  любые иносказания, придавайте ей самый глубокий смысл, выдумывайте сколько  вашей душе угодно – и вы и все прочие. А я вижу здесь только один смысл, то  есть описание игры в мяч, впрочем довольно туманное. Совратители людей – это  игроки в мяч, обыкновенно состоящие между собой в дружеских отношениях. После  двух подач мяча один из них выходит из игры, а другой начинает. Верят первому,  кто крикнет, как пролетит мяч: над или под веревкой. Поток воды – это пот;  плетенка ракетки – из бараньих или же козьих кишок; шарообразная махина – это  мяч. После игры обычай таков: обсушиться возле яркого огня, переменить сорочку,  а потом с удовольствием сесть за стол, при этом особенно весело пируют те, кто  выиграл. И – гуляй, душа!    

     

Конец    

     

 Пантагрюэль, король  дипсодов, показанный в его доподлинном виде со всеми его ужасающими деяниями и  подвигами

  Сочинение покойного магистра Алькофрибаса, извлекателя квинтэссенции    

     Десятистишие мэтра Гюга  Салеля[259],    

     

     

Коль автор вправе похвалу снискать,    

Приятное с полезным сочетав,    

Тебя читатель должен прославлять    

Затем, что, шуточный предмет избрав,    

Сумел ты эту повесть написать,    

Где столько истин, всем полезных,  скрыто.    

Мне кажется, я слышу Демокрита,    

Чей смех бичует глупости людские.    

Пусть книга будет в наши дни забыта, –    

Пиши: ее поймут века другие*.    

     

     От автора    

     

Славнейшие  и доблестнейшие воители, люди знатные и простые, любители чтения увлекательного  и благопристойного! Вы не так давно видели, читали и изучали Великие и  бесподобные хроники об огромном великане Гаргантюа и отнеслись к этой книге  с таким же доверием, с каким люди истинно верующие относятся к Библии или же к  Святому евангелию, и не раз при встрече с почтенными дамами и благородными  девицами вместо любовных речей вы услаждали их слух извлеченными из этой книги  забавными и длинными рассказами, за что вам честь и хвала и вечная память!    

Будь моя  воля, я бы всем и каждому велел позабыть о своих обязанностях, пренебречь  своими занятиями и бросить свои дела, дабы все свое время посвятить этим  рассказам, так чтобы никакие посторонние предметы не отвлекали рассказчиков и  мыслей их не занимали, – таким путем все в конце концов выучили бы эти  рассказы наизусть, и, в случае если бы книгопечатание прекратилось или если бы  все книги почему-либо погибли, каждый мог бы слово в слово пересказать сию  повесть своим детям и передать ее наследникам своим и потомкам как бы из рук в  руки, точно некую религиозную каббалу, ибо пользы от нее больше, чем, вероятно,  полагает шайка покрытых болячками самохвалов, еще меньше понимающих в забавных  этих приключениях, нежели Ракле в Институциях.[260]    

Многие  из моих знакомых высокопоставленных сеньоров, отправившись на охоту по крупному  зверю или же на охоту соколиную и не найдя зверя в том месте, которое указал  ловчий, или же если сокол упустил добычу, бывали, как вы сами понимаете, сильно  огорчены, и всякий раз поднимали их дух и разгоняли их тоску бесподобные деяния  упомянутого Гаргантюа.    

Бывают и  такие случаи, и это совсем не враки: у человека адски болят зубы, просадит он  на лекарей все свое достояние, а толку никакого, и вот оказывается, что самое  действительное средство – это обернуть вышеназванные Хроники в добротное  полотно, предварительно хорошенько его прогрев, сверху посыпать порошком из  сухих какашек и приложить к больному месту.    

А уж про  бедных венериков и подагриков говорить нечего! Сколько раз приходилось нам  видеть их после длительных втираний и смазываний! Лица у них блестят, как замки  на дверях кладовой, где хранится сало, зубы стучат, точно клавиши органа или же  спинета, а изо рта брызжет пена, точно у кабана, которого загнали собаки! Чем  же они тогда занимаются? Единственное их утешение – послушать несколько страниц  из вышеуказанной книги, и как же они чертыхаются, если в то время, пока их  держат в парильне, чтение не приносит им существенного облегчения, –  точь-в-точь как роженицы, когда им читают житие св. Маргариты![261]    

Что ж,  по-вашему, это безделица? Найдите мне на любом языке и в любой отрасли знания  книжку, которая обладала бы такими же свойствами, особенностями и  преимуществами, и я куплю вам полпинты требухи. Не найдете, милостивые  государи, не найдете! Это книга в своем роде единственная, равных себе не  имеющая и беспримерная. Я готов утверждать это под страхом любой кары, вплоть  до костра, но только не включительно, а исключительно. Те же, кто будет  утверждать обратное, суть предопределенцы, отщепенцы, совратители и  соблазнители.    

Правда,  такие выдающиеся произведения, как Феспент, Неистовый Роланд, Роберт-Дьявол,  Фьерабрас, Гийом Бесстрашный, Гюон Бордоский, Мандевиль и Матабрюна[262],  обладают некими таинственными свойствами, но с той книгой, о которой здесь идет  речь, они сравнения не выдерживают. Громадная выгода и польза от вышеупомянутой  гаргантюинской хроники общеизвестна, непреложное чему доказательство состоит в  том, что у книгопродавцев она разошлась за два года в таком количестве, в каком  Библия не расходилась в течение девяти лет.    

А чтобы  вам было чем развлекаться и впредь, я, покорнейший слуга ваш, ныне предлагаю  вашему вниманию другую книгу в таком же духе, впрочем несколько более  достоверную и правдоподобную, нежели та. Можете мне поверить (если только у вас  нет против меня какого-либо предубеждения), что я толкую в ней обо всем не так,  как евреи толкуют закон Божий. Я не так воспитан, мне еще не случалось лгать  или же передавать за верное то, чего на самом деле не было. Я пишу, как те  протобестии, то бишь протонотарии, которые, вместо того чтобы составлять жития  святых мучеников и угодников, сочиняют любовные историйки про угодников  дамских. Quod vidimus testamur[263].  Я веду рассказ о страшных деяниях и подвигах Пантагрюэля, а я у него прослужил  от молодых ногтей и до самых последних дней, на днях же я получил у него  позволение[264]  посетить те края, где я жил, когда у меня еще молоко на губах не обсохло, и  узнать, кто еще из моей родни существует на свете.    

Итак,  заканчивая этот пролог, я долгом своим почитаю сказать, что готов прозаложить  всем чертям на свете тело свое и душу, всего себя со всеми потрохами, если на  протяжении этой истории хоть раз прилгну. Но уж и вас чтоб спалил антонов  огонь, чтоб падучая вас била, чтоб молния вас убила, чтоб от язв на ногах вам  охрометь, чтоб от поноса вам отощать, чтоб во всем теле у вас приключилось  трясение, а в заднем проходе воспаление, чтоб вас, как Содом и Гоморру,  поглотили сера, огонь и пучина морская, если вы не будете твердо верить всему,  о чем я поведаю вам в предлагаемой мною хронике!    

     Глава I

  О происхождении и древности рода великого Пантагрюэля    

     

Я почитаю  не излишним и не бесполезным, раз у нас есть досуг, напомнить вам, откуда ведет  начало свое и происхождение добрый Пантагрюэль, ибо ведомо мне, что все добрые  историографы так именно и составляли свои хроники, и не только греки, арабы и  язычники, но и авторы Священного писания, как, например, высокочтимый  евангелист Лука и евангелист Матфей.    

Надобно  вам знать, что в начале мира (я веду рассказ свой издалека, – если считать  по способу древних друидов[265],  то это было более сорока сороков ночей тому назад), вскоре после того как Авель  пал от руки своего брата Каина, земля, впитав в себя кровь праведника, уродила  множество всяких плодов, какие только в ее лоне произрастают, в особенности же  так много кизиля, что приснопамятный этот год был назван годом крупного кизиля,  ибо три его ягоды составляли целый буасо.    

В тот  год греки стали считать время на календы, в марте не было Великого поста, а  первая половина августа была в мае. Кажется, на октябрь этого года или, если  только не ошибаюсь, на сентябрь, – а я страх как боюсь ошибиться, –  пришлась неделя, известная нам по летописям под названием семипятничной, ибо на  этой неделе бывает семь пятниц по причине високосной нерегулярности, в связи с  чем солнце, точно хромец, слегка пошатнулось влево, луна отклонилась от своей  орбиты более чем на пять туаз, и было ясно видно сотрясение так называемого  неподвижного небосвода, столь сильное, что средняя Плеяда, покинув спутников  своих, отклонилась в сторону линии равноденствия, а звезда, именуемая Колосом,  покинула созвездие Девы и двинулась по направлению к Весам, – все это были  явления столь грозные и столь трудные и недоступные для понимания, что  астрологи обломали об них все зубы, а зубы-то у них, должно полагать, были ох  какие длинные, коли могли они так далеко доставать!    

Да будет  вам известно, что все ели помянутый кизиль с удовольствием, ибо он был хорош на  взгляд и приятен на вкус, но подобно тому как Ной, этот святой человек,  которому мы так обязаны и признательны за то, что он взрастил для нас виноград,  из коего мы добываем нектароподобный, восхитительный, упоительный, веселящий,  удивительный, божественный напиток, именуемый хмельным, – подобно тому  как Ной, вкушая его, перехватил, ибо не подозревал о силе его действия и о его  крепости, так же точно мужчины и женщины, жившие в те времена, накинулись на  прекрасные крупные ягоды кизиля. И от сего с ними произошли всякие несчастья,  ибо у всех у них появились ужасные опухоли, но только в разных местах.    

У иных  пухнул живот, да так, что это уж был не живот, а здоровенная бочка; на них было  написано: Ventrem omnipotentem[266],  и все это были люди порядочные и изрядные шутники, от коих впоследствии  произошли святой Пузан и Канунпоста.    

У иных  росли плечи, да так, что этих горбунов стали называть монтиферами, то  есть гороносцами, – подобных им вы и сейчас еще можете наблюдать среди лиц  обоего пола и разных состояний, и от них произошел Эзоп[267], о поучительных деяниях  и изречениях коего вы имеете возможность прочитать в книге.    

У иных  вытягивался в длину орган, именуемый пахарем, – он становился на диво  длинным, дюжим, ражим, пригожим, цветущим, торчащим вверх на античный манер, и  люди пользовались им как поясом и раз пять или шесть обматывали его вокруг  туловища. Когда же он находился в стоячем положении, а ветер дул людям в спину,  то в эту минуту при взгляде на них можно было подумать, что это играющие в  кентен выставили пики. Порода этих людей исчезла, по крайней мере так  утверждают женщины, ибо они постоянно плачутся, что    

     

Нет больше этих толстячков и т. д., –    

     

конец  песенки вам известен.    

У иных  отрастали яички и принимали такие чудовищные размеры, что в мюид могло  поместиться штуки три, не больше. Отсюда ведут свое происхождение лотарингские  яички, которых гульфик не вмещает, так что они обретаются в глубине штанов.    

У иных  росли ноги, росли стопы, и при взгляде на таких людей можно было подумать, что  перед вами не то журавли, не то фламинго или же что это люди на ходулях,  которых школяры называют на своем языке двустопными.    

У иных  увеличивался в размерах нос до такой степени, что становился похож на трубку от  перегонного куба, и был он весь испещрен жилками, усеян пупырышками, весь  опухший, сизо-багровый, угреватый, покрытый бутончиками бутонов, прошитый  красными нитями, – такой нос вы могли видеть у каноника по имени не то  Панзу, не то Пузу, да еще у анжерского лекаря по имени Культяп. Некоторые из  тех, кто произошел от этой породы людей, возымели пристрастие к ячменному  отвару, большинство же пристрастилось к виноградному соку. От них ведут свое  происхождение Назон и Овидий[268],  а равно и все те, о коих сказано: Ne reminiscaris.[269]    

У иных  росли уши, и такие они становились большие, что из одного уха люди делали себе  и куртку, и штаны, и камзол, а другим накрывались, как испанским плащом, и  говорят, что в Бурбонне доныне сохранилась порода людей, благодаря которой  бурбоннезские уши вошли в поговорку.    

Иные же  росли и вдоль и поперек. От них-то и произошли великаны.    

А от них  – Пантагрюэль;[270]    

И первым  был Шальброт,    

Шальброт  родил Сараброта,    

Сараброт  родил Фариброта,    

Фариброт  родил Хуртали, великого охотника до супов, царствовавшего во времена потопа,    

Хуртали  родил Немврода,    

Немврод  родил Атласа, подпиравшего плечами небо, чтобы оно не упало,    

Атлас  родил Голиафа,    

Голиаф  родил Эрикса, первого фокусника,    

Эрикс  родил Тита,    

Тит  родил Эриона,    

Эрион  родил Полифема,    

Полифем  родил Кака,    

Как  родил Этиона, первого подхватившего дурную болезнь, оттого что не пил летом  холодного вина, о чем у нас есть свидетельство Бертакино,    

Этион  родил Энкелада,    

Энкелад  родил Кея,    

Кей  родил Тифона,    

Тифон  родил Алоея,    

Алоей  родил Ота,    

От родил  Эгеона,    

Эгеон  родил сторукого Бриарея,    

Бриарей  родил Порфириона,    

Порфирион  родил Адамастора,    

Адамастор  родил Антея,    

Антей  родил Агафона,    

Агафон  родил Пора, с которым воевал Александр Великий,    

Пор  родил Аранфа,    

Аранф  родил Габбару, установившего обычай выпивать за чье-либо здоровье,    

Габбара  родил Голиафа Секундильского,    

Голиаф  родил Оффота, которому благодаря его длинному носу было очень удобно пить из  отверстия в бочке,    

Оффот  родил Артахея,    

Артахей  родил Оромедона,    

Оромедон  родил Геммагога, изобретателя башмаков с загнутыми вверх острыми носками,    

Геммагог  родил Сизифа,    

Сизиф  родил Титанов, от коих произошел Геркулес,    

Геркулес  родил Енака, великого искусника по части снятия с рук клещей,    

Енак  родил Фьерабраса, побежденного пэром Франции Оливье, другом Роланда,    

Фьерабрас  родил Морганта[271],  первого человека на свете, который играл в кости, надев очки,    

Моргант  родил Фракасса, о котором написал Мерлин Коккай[272],    

Фракасс  родил Феррагуса,    

Феррагус  родил Мухолова, первого, кто начал коптить бычьи языки на дымовой трубе, а  прежде их солили, как ветчину,    

Мухолов  родил Боливоракса,    

Боливоракс  родил Копуна,    

Копун  родил Гайоффа, у которого яички были сделаны из тополя, а детородный член из  рябины,    

Гайофф  родил Живоглота,    

Живоглот  родил Брюльфера,    

Брюльфер  родил Жру,    

Жру  родил Галаада, изобретателя винных бутылок,    

Галаад  родил Мирланго,    

Мирланго  родил Галаффра,    

Галаффр  родил Тяжеловеса,    

Тяжеловес  родил Робоастра,    

Робоастр  родил Сортибранта Конимбрского,    

Сортибрант  родил Брюланта Монмирейского,    

Брюлант  родил Брюйе, побежденного Ожье Датчанином, пэром Франции,    

Брюйе  родил Мобрена,    

Мобрен  родил Немогу,    

Немогу  родил Аклебака,    

Аклебак  родил Нестоита,    

Нестоит  родил Грангузье,    

Грангузье  родил Гаргантюа,    

Гаргантюа  родил доблестного Пантагрюэля, моего господина.    

Я  предвижу, что, когда вы прочтете это место, у вас возникнет вполне законное  недоумение, и вы спросите: «Как же это так? Ведь во время потопа погибли все,  за исключением Ноя и еще семи человек, которых он взял с собою в ковчег, однако  ж в их число упомянутый Хуртали не попал?»    

Вопрос,  по правде говоря, разумный и сам собою напрашивающийся, но мой ответ, я думаю,  вас удовлетворит, или у меня плохо проконопачена голова. На свете меня в то  время не было, брать же с потолка я не намерен, и я сошлюсь на масоретов,  еврейских истолкователей Священного писания: масореты положительно утверждают,  что вышеназванного Хуртали в Ноевом ковчеге не было, оттого что не мог он туда  войти, – слишком он был велик, – он сидел на ковчеге верхом и болтал  ногами, как мальчишки на деревянных конях или же как впоследствии убитый при  Мариньяно громадный Бернский бык[273],  восседавший на тяжелом орудии, а у этого верхового животного, бесспорно,  изящная и легкая иноходь. Благодаря этому Хуртали оказался вторым после Бога  спасителем помянутого ковчега, ибо он предотвратил кораблекрушение: он с  помощью ног приводил ковчег в движение и поворачивал его в любую сторону, так  что его ноги служили ковчегу как бы рулем. Находившиеся в ковчеге передавали  ему по трубе достаточное количество съестного, ибо почитали Хуртали за своего  благодетеля, и время от времени переговаривались с ним, как Икароменипп с  Юпитером[274],  о чем поведал нам Лукиан.    

Ну как,  вы все поняли? В таком случае хлопните винца, только не разбавляйте водой. Не  верится вам, что ли? «Ну и мне тоже не верится», – сказала кума.    

     Глава II

  О рождении грозного Пантагрюэля    

     

В  пятисотдвадцатичетырехлетнем возрасте Гаргантюа прижил сына Пантагрюэля со  своей женой Бадбек, дочерью короля амавротов[275],  населяющих Утопию. Бадбек умерла от родов, так как ребенок оказался  необыкновенно большим и тяжелым и мог появиться на свет лишь ценою жизни  матери.    

Дабы  вполне уяснить себе, какие причины и основания были для того, чтобы дать  младенцу при крещении такое имя, примите в рассуждение, что в тот год во всей  Африке стояла великая сушь: дождя не было тридцать шесть месяцев, три недели,  четыре дня и тринадцать с лишком часов, солнце же так немилосердно пекло, что  вся земля высохла, – даже во времена Илии не было такой жары, как тогда,  ибо на всей земле не осталось ни единого деревца, на котором сохранился хотя бы  один-единственный листик или цветок. Трава пожелтела, реки обезводели,  источники иссякли; несчастные рыбы, коих покинула родная стихия, бились на  земле и страшно кричали; из-за отсутствия росы птицы падали наземь; волки,  лисицы, олени, кабаны, лани, зайцы, кролики, ласки, куницы-белодушки, барсуки и  другие животные валялись на полях мертвые, с разинутыми пастями. На людей жалко  было смотреть. Они бродили, высунув язык, точно борзые после шестичасовой  охоты; иные бросались в колодцы, иные в поисках тени залезали в брюхо  коровы, – Гомер называет таких людей алибантами. Все кругом как  вымерло. Нельзя было без жалости смотреть на тщетные усилия людей, пытавшихся  принять меры против этой ужасающей жажды. Больших трудов стоило, например,  уберечь в церквах святую воду, чтобы ее всю сразу не извели. На совете, который  господа кардиналы держали со святейшим отцом, было постановлено, чтобы больше  одного раза никому святой воды не давать. В церкви, однако ж, всегда можно было  видеть несколько десятков несчастных жаждущих, обступивших того, кто раздавал  воду, и раскрывавших рты в надежде, что им, как злому богачу из притчи о  Лазаре, достанется хоть капелька, иначе, мол, эта капелька пропадет зря. Блажен  был тот, кто обладал тогда холодным погребом с изрядным запасом воды!    

Один  философ, поставив перед собой вопрос, отчего морская вода солона, замечает, что  когда Феб дал править светозарною своею колесницею своему сыну Фаэтону,  упомянутый Фаэтон, новичок в этом деле, заблудился и, вместо того чтобы  держаться эклиптики, проходящей между тропиками солнечной сферы, оказался так  близко от земли, что все находившиеся под ним страны высохли, а значительная  часть неба сгорела, – именно та, которую философы называют via lactea[276],  неучи же – дорогою святого Иакова, хотя славнейшие из поэтов уверяют,  что это именно то место, куда пролилось молоко Юноны, когда она кормила грудью  Геркулеса. Одним словом, земля от страшной жары покрылась невероятно обильным  потом и насытила им море, вот отчего море и стало соленым, так как всякий пот  солон. Вы в этом легко можете убедиться, стоит вам только попробовать либо ваш  собственный пот, либо пот венериков, которых врачи заставляют потеть, –  разницы тут нет никакой.    

Нечто  подобное произошло и в тот год, о котором здесь идет речь, ибо в одну из  пятниц, когда все, преисполнившись особого благоговения, принимали участие в  торжественном служении с чтением множества молитв и пением прекрасных  песнопений и молили всемогущего Бога призреть благосердием своим на таковое ужасное  бедствие, вдруг стало явственно видно, что из земли проступают крупные капли  влаги, как у человека во время сильной испарины. Бедный народ обрадовался – он  вообразил, что это ему будет на пользу, ибо иные утверждали, что в воздухе не  осталось ни капли влаги, дождя, следственно, ожидать не приходится, и земля-де  восполняет этот недостаток. Люди ученые уверяли, что это у антиподов прошел  дождь, о каковом дожде Сенека, толкуя о происхождении и истоках реки Нила,  упоминает в четвертой книге[277]Questionum  naturalium[278].  Все они, однако, ошибались, ибо как скоро молебствие окончилось и каждому  захотелось напиться этой росы вволю, оказалось, что это рассол, и притом еще  хуже и солонее морской воды.    

И вот  именно потому, что Пантагрюэль родился в этот самый день, отец и дал ему такое  имя, ибо панта по-гречески означает «все», а грюэль на языке  агарян означает «жаждущий», и понимать это надо было, во-первых, так, что в  день его рождения весь мир испытывал жажду, а во-вторых, что отец в пророческом  озарении уже провидел тот день, когда сын его станет владыкою жаждущих, чему он  незамедлительно нашел подтверждение в другом, еще более явном знаке.    

Дело в  том, что когда жена его Бадбек производила на свет и повивальные бабки у нее  принимали, то сначала из ее утробы вышло шестьдесят восемь погонщиков мулов,  причем каждый вел под уздцы мула, навьюченного солью, потом вышло девять  дромадеров, тащивших ветчину и копченые бычьи языки, потом семь верблюдов с  грузом угрей, потом, наконец, двадцать пять возов с луком-пореем, чесноком и  зеленым луком, и обоз этот навел на помянутых бабок страх. Впрочем, некоторые  из них заметили:    

– Ох,  сколько вкусных вещей! Это потому, надо быть, что мы пьем порциями детскими, а  не немецкими. Нет, это добрый знак, от такой пищи позывает на вино.    

А пока  они судачили, появился на свет и сам Пантагрюэль, лохматый, как медведь, и при  виде его одна из повитух прорекла:    

–  Родился он весь в волосах, стало быть, натворит чудес, и если только будет  жить, то уж поживет!    

     Глава III

  О том, как скорбел Гаргантюа по случаю смерти своей жены Бадбек    

     

Когда  Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и растерян? Его отец  Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек скончалась, и в то же самое время  видя, что новорожденный сын его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не  знал, что ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его, заключалось  в следующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена,  то ли смеяться от радости, что у него родился сын. Он нашел логические доводы в  пользу и того и другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично  умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое недоумение  никак не мог и, запутываясь все больше и больше, метался, как мышь в мышеловке,  бился, как коршун в тенетах.    

– Что же  мне, плакать? – рассуждал он сам с собой. – Да. А почему? Скончалась  моя милая женушка, такая, сякая, этакая, разэтакая. Никогда уж больше я ее не  увижу, другой такой никогда не найду, – это для меня потеря  невознаградимая. Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь?  Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее мне и жизнь не  в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка, крошечка, крохотулечка, никогда-то  я тебя больше не увижу! О бедный Пантагрюэль! Нет у тебя милой мамы, ласковой  кормилицы, дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как жестоко  ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела все права на бессмертие!    

Произнося  эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг, вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как  жеребец.    

– Ах ты,  мой сыночек! – продолжал он. – Шалунишка ты мой, плутишка ты мой, да  какой же ты у меня хорошенький! Благодарю тебя, Боже, за то, что Ты даровал мне  такого чудного сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого красивого!  Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь,  тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите  скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери,  нарежьте хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня  плащ, я надену камзол, – крестины нужно отпраздновать торжественно.    

В это  мгновение до него донеслись заупокойные молитвы, читавшиеся священниками,  которые отпевали его жену, и тут он прервал свою пышную речь и неожиданно в  исступлении крикнул:    

–  Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня приводит в отчаяние. Я уже  не молод, я старею, погода ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума.  Клянусь честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла? Ну что  ж, ей-богу (da jurandi![279]),  слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо, она, уж верно, попала в рай, а  то и еще куда-нибудь получше, она молит за нас Бога, она блаженствует, она  далека от наших горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора  мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, – обратился он к  повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины? Что-то я их не вижу), – вы  идите на похороны, а я уж тут понянчу сына, – я очень огорчен и могу  простудиться. Но только сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит,  можете мне поверить, честное даю вам слово.    

Они  послушались его и отправились на похороны и погребение, бедный же Гаргантюа  остался дома. И тут он сочинил для памятника нижеследующую эпитафию:    

     

От родов умерла моя Бадбек,    

А я считал их столь нетрудным делом!    

Лицом она была – резной ребек,    

Швейцарка – животом, испанка – телом.    

Да будет рай теперь ее уделом,    

Раз на земле она чуждалась зла!    

Под этот камень трупом охладелым    

Легла она, когда к ней смерть  пришла*.    

     

     Глава IV

  О детстве Пантагрюэля    

     

У  древних историографов и поэтов я вычитал, что многие в этом мире появляются на  свет престранным образом, но об этом долго рассказывать. Коли есть у вас досуг,  прочтите VII книгу Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство  Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать, ибо трудно  поверить, чтобы в столь краткий срок можно было вырасти и окрепнуть настолько,  что даже Геркулес не идет с ним ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще  в колыбели убил двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а  вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги поистине ужасающие.    

Я не  стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он высасывал молоко из  четырех тысяч шестисот коров и что печку, в которой можно было варить ему  кашку, складывали все печники из Сомюра, что в Анжу, из Вильдьё, что в  Нормандии, и из Фрамона, что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в  огромной каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в Бурже, возле  дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того острые и крепкие, что он отгрыз  от указанной колоды немалый кусок, и это явственно видно.    

Однажды  утром захотелось ему пососать одну из своих коров (а это были, гласит история,  единственные его кормилицы), руки же у него были привязаны к колыбельке, так он  одну руку, изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за ноги и  отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью и почками; и он сожрал  бы ее всю целиком, да она заревела так, словно на нее волки напали, на каковой  ее рев сбежались люди и помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не  весьма ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у Пантагрюэля,  и он отлично с нею справился, как вы бы справились с сосиской; когда же у него  попытались отнять кость, он проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал  потом приговаривать: «Кус! Кус! Кус!» – говорить-то он как следует еще не умел,  а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт вполне. После этого  происшествия те, кто ему прислуживал, привязали его к колыбели толстыми  канатами вроде тех, какие делают в Тене для перевозки соли в Лион[280], или  же тех, какими привязан в нормандской гавани Грас большущий корабль  «Франсуаза».[281]    

Со всем  тем, когда громадный медведь, которого выкормил отец Пантагрюэля, вырвался на  волю и начал лизать ребенку личико, ибо кормилицы не потрудились вытереть ему  как следует губенки, мальчик освободился от этих самых канатов так же легко,  как Самсон от тетив, коими опутали его филистимляне, схватил его медвежье  высокородие и разорвал на части, как цыпленка, а затем, после такой удачной  охоты, устроил себе превосходный завтрак.    

Гаргантюа,  полагая, что так недолго и до беды, велел привязать младенца четырьмя толстыми  железными цепями, а над колыбелью устроить надежный свод. Одну из этих цепей и  сейчас еще можно видеть в Ла-Рошели, – по вечерам ее поднимают в гавани  между двумя большими башнями, – другую в Лионе, третью в Анжере, а  четвертую унесли черти, чтобы связать Люцифера, который порвал на себе цепи в  то время, когда у него схватило живот, оттого что Люцифер съел за завтраком  фрикасе из души какого-то судейского. После этого кажется вполне правдоподобным  то, что пишет Николай Лира[282]  по поводу одного места в Псалтири: Et Og regem Basan[283] – де, мол, названный Oг  сызмала был таким сильным и крепким, что его в колыбели пришлось сковать  железными цепями. С тех пор Пантагрюэль вел себя тихо и смирно, так как одолеть  железные цепи ему уж было не под силу, да и колыбель стесняла движения его рук.    

Но вот однажды  его отец Гаргантюа по случаю какого-то большого праздника задал роскошный пир  владетельным князьям, состоявшим при его дворе. Слуги, по-видимому, сбились с  ног и совсем позабыли про бедного Пантагрюэля, никто на него и внимания не  обращал. Как же он поступил?    

Как  поступил? А вот послушайте, мои милые.    

Он  попытался разорвать цепи руками, но так и не сумел, слишком они были крепкие.  Тогда он так наподдал ногами, что передняя стенка колыбели обрушилась, – а  ведь она была из толстого бревна в семь квадратных ампанов[284], – сколько мог,  вытянул ноги, спустил их и достал до земли; затем принатужился, выпрямился и  так, связанный, и понес на хребте колыбель, точь-в-точь как черепаха,  карабкающаяся вверх по стене; глядя на него, можно было подумать, что это целый  корабль водоизмещением в пятьсот тонн поднялся на гребень волны. Так он  предстал перед пирующими, и вид у него при этом был столь решительный, что  гостей взяла оторопь; руки у него, однако ж, были связаны, и оттого он ничего  не мог взять себе из еды, – он лишь с великим трудом нагибался и нет-нет  да и слизывал что-нибудь языком. Тогда отец догадался, что ребенка позабыли  накормить, и велел снять с него цепи, предварительно посоветовавшись с  пировавшими князьями и сеньорами, к мнению которых присоединились и придворные  лекари, полагавшие, что если ребенка долго держать в колыбели, то у него  образуются камни в почках.    

Итак, с  ребенка сняли цепи, усадили за стол и вдоволь накормили, а он после этого с  досады так трахнул кулаком по самой середине своей колыбельки, что она  разлетелась более чем на пятьсот тысяч кусков, да еще потом объявил, что больше  ни за что туда не вернется.    

     Глава V

  Подвиги, совершенные доблестным Пантагрюэлем в юном возрасте    

     

Итак,  Пантагрюэль рос с каждым днем и заметно входил в тело, чему отец в силу  естественных чувств своих к сыну не мог не радоваться, и велел он смастерить  для него, когда тот был еще маленький, арбалет, чтобы бить пташек, –  теперь этот арбалет известен под названием большого шантельского арбалета;  затем он отправил его в школу, дабы тот юные свои годы посвятил ученью.    

И точно:  Пантагрюэль поехал учиться в Пуатье[285]  и оказал большие успехи; вскоре, однако ж, он заметил, что когда у школяров  выпадают свободные часы, то они не знают, чем себя занять, и ему стало их  жалко, и вот как-то раз отломил он от громадной скалы, которая называется  Паслурден, огромный камень длиною приблизительно в двенадцать квадратных туаз и  в четырнадцать ампанов толщиною и без труда установил его среди поля на четырех  столбах, дабы школяры, когда им нечего делать, забирались туда с изрядным  количеством бутылок, ветчины и пирожков, устраивали себе пир и ножичком  вырезали на камне свои имена, а камень так с той поры и зовется Поднятым  камнем. И в память этого события вас не внесут теперь в матрикулы Пуатьерского  университета, прежде чем вы не напьетесь из Конского источника в Крутелль, не  пройдетесь по Паслурдену и не взберетесь на Поднятый камень.    

Немного  спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях о своих предках, что Жофруа  де Люзиньян[286],  по прозвищу Жофруа Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки  зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял отпуск, чтобы, как  подобает порядочному человеку, посетить могилу усопшего родича. Он взял с собой  кое-кого из своих товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого  аббата Ардийона, затем – Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж, Фонтене-ле-Конт, где  они приветствовали ученого Тирако[287],  они прибыли наконец в Майезе[288]  и посетили гробницу означенного Жофруа Большой Зуб, и тут при взгляде на его  изображение Пантагрюэль струхнул, ибо Жофруа был изображен человеком свирепого  вида, наполовину вынувшим свой меч из ножен, и сейчас же осведомился о причине  этого. Местные каноники ему ответили, что причина тут одна:    

     

Pictoribus  atque poetis[289]  и т. д.,    

     

то есть  художники и поэты вольны изображать что хотят и как им вздумается. Однако  Пантагрюэль, не удовлетворившись их ответом, сказал:    

– Он  изображен так не без причины. Я подозреваю, что перед смертью ему нанесли  оскорбление и он требует, чтобы родичи за него отомстили. Я этого так не  оставлю и поступлю, как велит мне долг.    

В Пуатье  Пантагрюэль не вернулся, а почел за нужное побывать в других французских  университетах; того ради, проехав Ла-Рошель, он сел на корабль и, прибыв в  Бордо, обнаружил, что там не весьма усердно занимаются физическими  упражнениями; одни лишь грузчики на песчаном берегу играли в лунки.    

Оттуда  он проследовал в Тулузу и там отлично выучился танцевать, выучился фехтовать  обеими руками, как то принято у местных студентов, но едва он увидел, что эти  самые студенты живьем поджаривают своих профессоров[290], точно это копченые  сельди, то не стал там долее задерживаться и, отбывая, воскликнул:    

– Не дай  мне Бог умереть такой смертью! Я от природы человек пылкий, куда мне еще  подогреваться на костре!    

Затем он  отправился в Монпелье, обнаружил там отменные мирвосские вина и веселую  компанию и подумал было, не остаться ли ему изучать медицину, но потом решил,  что это занятие крайне беспокойное и безотрадное и что от лекарей пахнет  промывательным, как от старых чертей.    

Пришло  было ему в голову изучать законы, да как увидел он, что законников в том городе  всего-навсего трое паршивых да один плешивый, так, нимало не медля, и отбыл и  расстояние от Моста стражей до Нимского амфитеатра прошел меньше чем за три  часа, а это уже представляется чем-то сверхъестественным. В Авиньоне[291] он  не успел пробыть и трех дней, как уже влюбился, и немудрено: Авиньон – владение  папское, а потому женщины охотно играют здесь в подхвостник.    

Видя,  что дело плохо, наставник Пантагрюэля Эпистемон увез его в Валанс, что в  Дофине, но и тут было незаметно, чтобы студенты усиленно упражнялись, притом  городские озорники имели обыкновение лупить студентов, на Пантагрюэля же это не  произвело приятного впечатления, и в один из воскресных дней, когда все  танцевали на улицах и кому-то из студентов тоже захотелось потанцевать, а  озорники ему не дали, Пантагрюэль на них напал, погнал их прямо к Роне и чуть  было не утопил, но они, как кроты, ушли под землю и укрылись под Роной, в доброй  полумиле от берега. Этот подземный ход сохранился доныне.    

Затем  Пантагрюэль покинул Валанс и, трижды шагнув и единожды прыгнув, очутился в  Анжере, и там ему очень понравилось, и он погостил бы там подольше, но его  прогнала оттуда чума.    

Он  проследовал в Бурж, долго учился там на юридическом факультете и оказал большие  успехи; потом он не раз говорил, что книги по юриспруденции напоминают ему чудо  какой красивый и нарядный плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, а по  краям отделанный дерьмом.    

– На всем  свете не сыщешь такой прекрасной, такой цветистой и такой изящной книги, как  тексты Пандектов[292],  – говаривал он, – а вот отделка их, то бишь глоссы Аккурсия, до того  грязная, противная и вонючая, точно это отбросы и нечистоты.    

Из Буржа  Пантагрюэль отправился в Орлеан, и там ватага проказливых студентов угостила  его на славу, в короткий срок обучила играть в мяч, ибо местные студенты по  этой части молодцы, – так хорошо научила, что он достиг в этом  совершенства, – и несколько раз возила на острова, где было принято играть  в круглячки. А чтобы ломать себе голову над книгами – от этого Пантагрюэль  всячески себя оберегал, так как боялся испортить зрение, тем паче что один из  профессоров твердил на лекциях, что нет ничего опаснее для зрения, чем болезнь  глаз.    

Спустя  несколько дней, после того как Пантагрюэль получил степень лиценциата прав,  один из его знакомых студентов (в науках он был не силен, зато превосходно  танцевал и играл в мяч) сочинил в стихах девиз лиценциатов местного  университета:    

     

Сунув в гульфик мячик меткий,    

Познакомившись с ракеткой,    

Скрыв под шапкой волос редкий,    

В хоровод веселый встав,    

Будешь тотчас доктор прав*.    

     

     Глава VI

  О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык    

     

Как-то  раз, не сумею сказать – когда именно, Пантагрюэль после ужина прогуливался со  своими приятелями у городских ворот, где берет начало дорога в Париж. Здесь он  повстречал весьма миловидного студента, шедшего по этой дороге, и,  поздоровавшись с ним, спросил:    

– Откуда  это ты, братец, в такой час?    

Студент  же ему на это ответил:    

– Из  альмаматеринской, достославной и достохвальной академии города, нарицаемого  Лютецией.[293]    

– Что  это значит? – обратился к одному из своих спутников Пантагрюэль.    

– То  есть из Парижа, – отвечал тот.    

– Так ты  из Парижа? – спросил студента Пантагрюэль. – Ну, как же вы, господа  студенты, проводите время в этом самом Париже?    

Студент  ему на это ответил так:    

– Мы  трансфретируем Секвану поутру и ввечеру, деамбулируем по урбаническим  перекресткусам, упражняемся во многолатиноречии и, как истинные женолюбусы,  тщимся снискать благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего  женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации лупанариев и в  венерном экстазе инкулькируем наши веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих  амикабилиссимных меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах «Еловая шишка»,  «Замок», «Магдалина» и «Мул», уплетандо отменные баранусовые лопаткусы,  поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда карманари ностри тощают и  пребывают эксгаустными от звонкой монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с  лучшими нашими орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и пенатов.    

Тут  Пантагрюэль воскликнул:    

– На  каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-богу, ты еретик!    

–  Сениор, нет, – возразил студент, – ибо едва лишь возблещет первый луч  Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един из велелепейших храмов, и там,  окропившись люстральной аквой, пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я  очищаю и избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов, величаю  верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и воздаю ему любовью за  любовь, соблюдаю десять заповедей и по мере сил моих не отступаю от них ни на  шаг. Однакорум поеликве мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я  редко и нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами, молендо  подаяниа.    

– А, да  пошел он в задницу! – воскликнул Пантагрюэль. – Что этот сумасшедший  городит? Мне сдается, что он нарочно придумал какой-то дьявольский язык и хочет  нас обморочить.    

На это  один из спутников ему сказал:    

–  Сеньор! Этот молодец пытается обезьянничать с парижан, на самом же деле он  обдирает с латыни кожу, хотя ему кажется, что он подражает Пиндару[294]; он  совершенно уверен, что говорит на прекрасном французском языке – именно потому,  что говорит не по-людски.    

– Это  правда? – спросил Пантагрюэль.    

Студент  же ему на это ответил:    

– Сениор  миссер! Гению моему несродно обдираре, как выражается этот гнусниссимный  сквернословус, эпидермный покров с нашего галликского вернакула, – вицеверсотив,  я оперирую в той дирекции, чтобы и такум и сякум его обогатаре, дабы стал он  латинокудрым.    

–  Клянусь Богом, я научу тебя говорить по-человечески! – вскричал  Пантагрюэль. – Только прежде скажи мне, откуда ты родом.    

На это  ему студент ответил так:    

– Отцы и  праотцы мои генеалогируют из регионов Лимузинских, идеже упокояется прах  святителя Марциала.    

–  Понимаю, – сказал Пантагрюэль, – ты всего-навсего лимузинец, а туда  же суешься перенимать у парижан. Поди-ка сюда, я тебе дам хорошую выволочку!    

Тут он  схватил его за горло и сказал:    

– Ты  обдираешь латынь, ну, а я, клянусь Иоанном Крестителем, заставлю тебя драть  козла. Я с тебя с живого шкуру сейчас сдеру!    

Тут  бедный лимузинец завопил:    

– Эй,  барчук, слышь! Ой, святой Марциал, помоги! Ох, да отступись ты от меня за ради  Бога, не трожь!    

– Вот  сейчас ты заговорил по-настоящему, – заметил Пантагрюэль.    

И с  этими словами он его отпустил, ибо бедняга лимузинец в это самое мгновение  наложил полные штаны, задник же на штанах у него был с прорезами.    

– Святой  Алипентин, ну и аромат! – воскликнул Пантагрюэль. – Фу, вот навонял  репоед проклятый!    

Итак,  Пантагрюэль отпустил его. Однако ж воспоминание об этом происшествии  преследовало лимузинца всю жизнь, и до того он был этим потрясен, что все ему  чудилось, будто Пантагрюэль хватает его за горло, а несколько лет спустя он  умер Роландовой смертью[295],  в чем явственно виден гнев Божий, и пример этого лимузинца подтверждает правоту  одного философа у Авла Геллия, утверждавшего, что нам надлежит говорить языком  общепринятым и, по выражению Октавиана Августа, избегать непонятных слов так же  старательно, как кораблеводитель избегает подводных скал.    

     Глава VII

  О том, как Пантагрюэль прибыл в Париж, и о прекрасных книгах, находящихся в  библиотеке монастыря св. Виктора    

     

Получив  в Орлеане отличное образование, Пантагрюэль задумал посетить еще великий  университет Парижский. Однако ж перед самым отъездом он получил сведения, что  назад тому двести четырнадцать лет с колокольни орлеанской церкви во имя св.  Агниана упал громадный и огромный колокол и никакие приспособления не могли  сдвинуть его с места, – такой он был тяжелый, – хотя для этого  применялись все средства, какие указывают Витрувий в De architectura[296],  Альберти в De re aedificatoria[297],  Эвклид, Феон, Архимед и Герон в De ingeniis[298]; все было напрасно.  Пантагрюэль милостиво согласился исполнить смиренную просьбу граждан и жителей  означенного города и порешил поднять колокол на колокольню.    

И точно:  он приблизился к лежавшему на земле колоколу и с такою легкостью поднял его  мизинцем, с какою вы бы подняли бубенчик. Однако ж, прежде чем поднять его на  колокольню, Пантагрюэль вздумал задать утреннюю серенаду и, позванивая в  колокол, пронес его по всем улицам, отчего сердца горожан преисполнились  бурного веселья; кончилось же это весьма скверно, ибо, пока он нес на руке  колокол и звонил, доброе орлеанское вино все как есть испортилось и скислось.  Народ понял это только вечером, ибо от прокисшего вина орлеанцам стало дурно и  всех их выворотило наизнанку.    

– Это  все от Пантагрюэля, – говорили они. – У нас во рту соленый вкус.    

Вскоре  после этого Пантагрюэль со своими спутниками прибыл в Париж, и навстречу ему  выбежал весь народ, – вы же знаете, что парижане глупы от природы, глупы  во всех ключах и во всех тональностях, и они смотрели на Пантагрюэля в великом  смущении и отнюдь не без страха: они опасались, как бы он не уволок здание суда  в какое-нибудь захолустье, – утащил же его отец колокола с Собора  Богоматери и повесил же он их на шею своей кобыле!    

Пробыв  здесь некоторое время и оказав изрядные успехи во всех семи свободных науках[299],  Пантагрюэль утверждал, что в этом городе хорошо жить, а умирать плохо, оттого  что бродяги на кладбище Невинноубиенных младенцев[300] греют себе зад костями  мертвецов. О библиотеке же св. Виктора[301]  он был чрезвычайно высокого мнения, в частности о книгах, список коих мы  прилагаем[302],  и primo:    

     

Bigua  salutis,    

Bragueta  juris,    

Pantofla  Decretorum,    

Malogranatum  vitiorum[303],    

Клубок  теологии,    

Метелка  проповедника, сочинение Дармоеда,    

Слоновьи  яички для отважных,    

Отрава  для епископов,    

Marmotretus,  De baboinis et cingis, cum commento Dorbellis,    

Decretum  universitatis Parisiensis super gorgiasitate muliercularum ad placitum[304],    

Явление  святой Гертруды инокине Пуассийского монастыря, в то время как та производила  на свет,    

Ars  honeste pettandi in societate, per M. Ortuinum[305],    

Горчичник  покаяния,    

Гамаши,  alias[306]  Башмаки терпения,    

Formicarium  artium,    

De  brodiorum usu et honestate chopinandi, per Silvestrem Prieratem, Jacospinum[307],    

Судейское  головомороченье,    

Корзинка  нотариусов,    

Звено,  связующее состоящих в браке,    

Гнездо  созерцания,    

Пустозвонство  законников,    

Побудительная  сила вина,    

Сила,  притягивающая к сыру,    

Decrotatorium  scholarium,    

Tartaretus,  De modo cacandi[308],    

Римские  парады,    

Брико,  De differentiis soupparum[309],    

Хлестание  по задику,    

Шлепание  подошвою по ягодицам смиренных,    

Треножник  благомыслия,    

Чан  великодушия,    

Крючки  на удочках духовников,    

Щелкание  приходскими священниками друг друга по носу,    

Reverendi  Patris Fratris Lubini, Provincialis Bavardiae, De croquendis lardonibus libri  ires,    

Pasquili,  Doctoris marmorei, De capreolis cum chardoneta соmedendis, tempore Papali ab  Ecclesia interdicto[310],    

Обретение  креста Господня, на шесть действующих лиц, разыгранное продувными бестиями,    

Окуляры  поримупаломничающих,    

Majoris,  De modo faciendi boudinos[311],    

Прелатская  волынка,    

Беда,  De optimitate triparum[312],    

Жалоба  адвокатов на реформы в области подношений,    

Бумагомаранье  поверенных,    

Горох  в сале, cum commento,    

Доходец  от индульгенций,    

Praeclarissimi  juris utriusque Doctoris Maistre Pilloti Raquedenari, De bobelinandis glosse  Accursiane baguenaudis, Repetitio enucidiluculidissima,    

Stratagemata  Francarchieri[313] Баньоле,    

Franctopinus,  De re militari, cum figuris Tevoti,    

De  usu et utilitate escorchandi equos et equas, authore M.    

nostro  de Quebecu[314],    

Неотесанность  попиков,    

M.  п. Rostocostojambedanesse, De moustarda post prandium servienda, lib.  quatuordecim, apostilati per M. Vaurillonis[315],    

Мзда  брачащихся поповским сожительницам,    

Quaestio  subtilissima, utrum Chimera in vacuo bombinans possit comedere secundas  intentiones, et fuit debatuta per decem hebdomadas in concilio Constantiensi[316],    

Адвокатская  алчность,    

Barbouilamenta  Scoti[317],    

О  летучемышеподобных париках у кардиналов,    

De  calcaribus removendis decades undecim, per M. Albericum de Rosata,    

Ejusdem,  De castrametandis crinibus, lib. tres[318],    

Вторжение  Антонио де Лейвы в земли Бразильские,    

Marforii  bacalarii cubantis Rome, De pelendis mascarendisque Cardinalium mulis[319],    

Ответ  тем, кто утверждает, что папский мул питается в строго определенные часы,    

Предсказание,  que incipit Silvi Triquebille, balata per M. n. Songecruyson,    

Boudarini  episcopi, De emulgentiarum profectibus enneades novem, cum privilegio papali ad  triennium, et postea поп[320],    

Шашни  девиц,    

Облысение  зада у вдовиц,    

Монашеский  капюшон,    

Особый  способ бормотания молитв у братьев целестинцев,    

Перевозная  пошлина, вымогаемая, то бишь взимаемая, нищенствующими монашескими орденами,    

Зубостучание  у голытьбы,    

Богословская  мышеловка,    

Узость  некоего отверстия у магистров наук,    

Оккамовы  поварята с малой тонзурой,    

Magistri  п. Fripesaulcetis, De grabellationibus horarum canonicarum, lib. quadraginta,    

Cullebutatorium  confratriarum, incerto authore[321],    

Шляпы  братьев прожорливцев,    

Испанский  Пропотелио, запоясзаткнутый братом Иньиго,    

Глистогонное  средство для кухонных мужиков,    

Poiltronismus  rerum Italicarum, authore, magistro[322] Брюльфера,    

R.  Lullius, De batisfolagiis Principium,    

Callibistratorium  caffardiae, auctore M. Jacobo Hocstratem, hereticometra[323],    

Ерник,  De magistro nostrandorum magistro nostratorumque beuvetis lib. octo  galantissimi[324],    

Испускание  ветров буллистами, копиистами, скрипторами, аббревиаторами, референдариями и  датариями в описании Региса,    

Постоянный  альманах для подагриков и венериков,    

Maneries  ramonandi fournellos, per M. Eccium.[325]    

Плутни  купцов,    

Удобства  монашеской жизни,    

Рагу  из святош,    

История  злых духов,    

Побирушничанье  отставных служивых,    

Неуклюжие  увертки официалов,    

Золотые  россыпи казначеев,    

Badinatorium  sophistarum,    

Antipericatametanaparbeugedamphicribrationes  merdicantium[326],    

Улитка  рифмачей,    

Опыты  алхимериков,    

Проделки  сборщиков лепты на монастыри, покрохамсобранные братом Серратисом,    

Оковы  религии,    

Раскачивание  звонарями собственных бил,    

Подлокотник  старости,    

Намордник  для дворянства,    

Бормотание  молитв себе под нос,    

Цепи  набожности,    

Котелок  для всех четырех времен года,    

Ступка  политической жизни,    

Опахало  затворников,    

Капюшон  исповедников,