1 2 3 4 5 6 7 
– Чудесно,  генерал! О, если бы со мной была моя рота Молокососов! Но, увы, она почти вся  рассеялась. Остались каких-нибудь тридцать человек.    

– По  возвращении вы сможете восстановить ее в полном составе.    

– Значит,  мне придется уехать?    

– Да…  Вы поедете курьером довольно далеко, под Ледисмит. Вы отвезете Жуберу[62] секретные  документы чрезвычайной важности. На телеграф положиться нельзя: английские  шпионы проникают всюду. Почта идет слиш-ком медленно. Вам придется двигаться  быстрее почты, пожирая дороги, этапы, железнодорожные пути, станции, мчаться  без остановки дни и ночи, избегая засад, ускользая от шпионов, превозмогая сон  и усталость, и добраться как можно скорее, во что бы то ни стало, любой ценой.  Вы обладаете всеми необходимыми для этого качествами: вы храбры, выносливы,  предприимчивы, находчивы, вы умеете выйти из любого положения и никогда не  теряетесь.    

– Располагайте  мною, генерал. Когда прикажете отправляться?    

– Через  полчаса.    

– Одному?    

– Так,  пожалуй, было бы лучше. Однако вас могут убить по дороге, а потому возьмите с собой  надежного товарища, который, если вы погибнете, мог бы довести до конца это  поручение или уничтожить документы, если вы будете ранены или захвачены в плен.    

– В  таком случае, я возьму своего лейтенанта, Фанфана.    

– Ну  что ж, Фанфан так Фанфан. А теперь давайте установим ваш маршрут, конечно, без  учета неожиданных дорожных происшествий. Отсюда до Ледисмита по прямой триста  миль.    

«Около  пятисот километров», – поправил про себя Жан.    

– Накинем  еще пятьдесят миль на окольные пути, которые вам придется выбирать. Отсюда до  Блумфонтейна[63]  по шоссе восемьдесят миль. От Блумфонтейна до Винбурга вы проедете железной  дорогой – тоже восемьдесят миль. От Винбурга по шоссе до Бетлехема восемьдесят  пять миль. От Бетлехема до передовых бурских позиций под Ледисмитом снова по  железной дороге – около девяноста миль. Если Винбург занят англичанами, –  а об этом вы узнаете на узловой станции Смол-диил, – вы проедете поездом  до Кронстада и доберетесь до Бетлехема через Линдлей. Рекомендую вам как можно  меньше пользоваться железной дорогой. Самое простое было бы, конечно, из  Блумфонтейна доехать поездом до Претории, а уже оттуда спуститься до Ледисмита,  но такое путешествие отнимет не менее восьми дней, а может быть, и больше.  Дороги забиты военным снаряжением, и поезда движутся медленнее хороших лошадей.  Потому-то я и советую вам передвигаться больше по шоссейным дорогам – это даст  выигрыш во времени.    

– Но,  генерал, где и как мы найдем лошадей по выходе из вагона?    

– А  вам они и не понадобятся. Кстати, Сорви-голова, ездите вы на велосипеде?    

– О  да, генерал! – ответил Сорви-голова, весь просияв при мысли о таком  оригинальном путешествии,    

– Отлично!    

– Велосипед  – мой любимый вид спорта, и, не хвастая, могу сказать: я в нем очень силен.    

– Охотно  верю.    

Кронье  взял со стола большой конверт, тщательно запечатанный, перевязанный и с обеих  сторон покрытый лаком:    

– Вот  вам документы. Конверт непромокаемый. Зашейте его за подкладку вашей куртки и  отдайте его лично в руки генералу Жуберу. Вот пропуск. Он обеспечит вам помощь  и поддержку в пределах территории обеих республик. Зайдите на склад, там вы  найдете обширный выбор велосипедов. Предусмотрительный дядя Поль прислал их нам  сюда вместе с другим военным снаряжением. А теперь, мой мальчик, отправляйтесь,  не теряя ни минуты. До свиданья! Да защитит вас Бог, и да поможет он вам  вернуться живым и невредимым.    

Сорви-голова  принадлежал к людям, которых никогда нельзя застать врасплох. Недолго думая, он  помчался в свою палатку и, застав там Фанфана, с места в карьер спросил:    

– Скажи,  Фанфан, ты хороший велосипедист?    

И Фанфан  ответил важно и убежденно на выразительном жаргоне улицы Гренета:    

– Спрашиваешь!..  Я же тренером был. И каким!    

– Тогда  пойдем выбирать себе машины – и айда на прогулку.    

– На  войну? На каталке? Шик!.. Багаж и оружие брать?    

– Никакого  багажа! По одеялу, по ружью, по дюжине сухарей и по сотне патронов.    

Они  тотчас же отправились в велосипедное отделение склада, где увидели сотню сверкавших  новизною машин.    

Сорви-голова  как истый патриот принялся искать изделия французской марки и скоро нашел  именно то, что ему было надо. Это были два велосипеда военного образца; легкие,  прочные и удобные машины с отличным ходом и пятикратной передачей. Каплю масла  в педали оси, проверить гайки и тормоза – и домой, в палатку! А там – свернуть  одеяла, перекинуть их через плечо справа налево, а ружья – слева направо,  привязать к поясным ремням кожаные сумки с сухарями и патронами. На все это  ушло не более десяти минут.    

Фанфану  хотелось отправиться на велосипедах прямо из лагеря. Но здесь не было дорог, а  им предстояло спускаться под уклон в двадцать пять градусов. Пришлось идти  пешком, волоча за собой машины. Передовые посты остались позади. Теперь перед  ними простиралась степь, безлюдная, на каждом шагу таящая засады и грозящая  гибелью.    

– Послушай,  хозяин, – предложил Фанфан, – а не нажать ли на педали? Чем мы  рискуем! Только ноги поразомнем да увидим, как пойдет у нас это дело.    

– Идет!    

Оседлав  велосипеды, друзья покатили прямо на восток. Дороги, правда, не было, но голая,  ровная и твердая земля вельдта очень удобна для велосипедной езды. Тем не,  менее Фанфану все казалось, что они едут недостаточно быстро.    

– Слышь-ка  ты, хозяин, молоко мы, что ли, боимся расплескать? Двенадцать километров в час!  Махнуть бы со скоростью двадцати пяти… А, хозяин?    

– Ну  да! Чтобы свалиться в первую попавшуюся яму, наскочить на камень или на  какой-нибудь пень? Двенадцать километров в час, а может быть, и того меньше! Ты  – солдат-велосипедист, а не гонщик.    

– Есть,  хозяин! Кстати, куда это мы направляемся таким аллюром?    

– На  Я кобсдальскую дорогу, что тянется с севера на юг. Каких-нибудь двадцать минут –  и мы будем там.    

Через  пятнадцать минут оба друга выехали на широкую, проложенную бесчисленным количеством  воловьих упряжек дорогу. Колеи здесь были очень глубоки, но зато дорожки,  утоптанные быками, превосходны.    

Сияющий  Фанфан болтал, как сорока, и называл себя самым счастливым велосипедистом обоих  полушарий. А Сорви-голова, слушая его болтовню, поднимал время от времени  голову и тревожно вглядывался в даль. Однако ничего подозрительного, по крайней  мере до сих пор, он не приметил.    

Так без  каких-либо помех они проехали семь-восемь километров. Но вдруг дорога стала круто  понижаться и привела к реке.    

– Это  Моддер, – спокойно произнес Сорви-голова. – Я знал, что он встретится  на нашем пути. Тут есть брод. Перейдем.    

И оба,  вскинув на плечи велосипеды, смело вошли в воду.    

Течение,  даже у берегов, было очень быстрое. Приходилось крепко упираться ногами в дно,  чтобы не быть унесенными потоком.    

Река  становилась все глубже, вода дошла им сначала до пояса, потом до груди и,  наконец, до шеи.    

– Эх,  ходули бы! – вздохнул Фанфан, тащивший свой велосипед в отчаянно вытянутых  над головой руках.    

Их  ружья, патроны, одеяла – все вымокло, за исключением сухарей, которые из  предосторожности привязали к рулям велосипедов. Но патроны воды не боятся,  остальное – просохнет!    

К  счастью, вода в реке была в этот сезон на самом низком уровне; в противном  случае наши друзья столкнулись бы с непреодолимыми трудностями.    

Вот  наконец и другой берег. Отдышавшись и отряхнув с платья воду, взобрались пешком  на прибрежный откос и снова покатили. Не было еще и восьми часов утра, но в  Африке солнце в это время стоит летом уже высоко. Начинала донимать жара.  Фанфан достал из мешка сухарь и стал жадно грызть.    

– Постноватая  закусочка, – сказал он, набив полный рот. – Не мешало бы добавить к  ней хоть каких-нибудь овощей.    

– Позавтракаем  в Якобсдале, – коротко ответил Сорви-голова.    

– Ты  ничего не ешь и все молчишь, хозяин. А между тем обычно ты не дурак покушать,  да и за словом в карман не лезешь.    

– Опасаюсь  неприятных встреч.    

– А  далеко еще до Якобсдаля?    

– Три  лье.    

– Хо!  Всего какой-нибудь часок езды! Дорога хорошая… поднажмем на педали, а?    

– Нажмем!    

Так они  мчались уже добрых тридцать минут.    

Внезапно  Жан Грандье, ехавший впереди, заметил справа, на расстоянии двух километров,  небольшой отряд кавалеристов, человек пять-шесть.    

Всадники  перевели коней на крупную рысь с явной целью перерезать дорогу велосипедистам.    

– Фанфан,  можешь припустить до двадцати и даже двадцати пяти километров. Видишь кавалеристов?..  Наверное, уланы.    

– Слева,  да? Вижу.    

– Нет,  справа.    

– Значит,  их два взвода. Да, это уланы. Не дрейфь и пошевеливай ногами! Жарь! Жарь!..    

Друзья  припали к рулям и понеслись со скоростью курьерского поезда.    

Но и  уланы послали лошадей в карьер. С пиками наизготовку они бешеным галопом  мчались наперерез велосипедистам.    

Скачка  была недолгая, но захватывающая. Ведь это был не один из тех безобидных матчей  на хорошо утрамбованной дороге или гоночной дорожке, опасный разве только для  кошельков зрителей или для самолюбия его участников.    

Дорога  скверная, а местами и совсем непроходимая.    

Под  густым слоем красной пыли коварно притаились рытвины и камни, которых не увидишь,  пока не наскочишь на них. А ставкой в этой отчаянной гонке служат жизни двух  молодых людей, а быть может, и спасение целой армии.    

– Проскочим! –  бормочет Сорви-голова.    

Его  мускулы готовы лопнуть от напряжения, взгляд прикован к дороге; крепко сжимая  руль, он инстинктивно объезжает попадающиеся на пути препятствия.    

…Уланы  все приближались. Уже доносились их крики. Жану явственно послышались слова, от  которых закипела вся его кровь: «Pigsticking! Pigsticking!» – «Подколем  свинью!.. Подколем!»    

«И не  иметь возможности подстрелить этих свирепых зверей!» – вздохнул Сорви-голова.    

Фанфан,  следивший за левым взводом, радостно крикнул:    

– Не  порть себе кровь, хозяин!.. Обогнали! Пройдем!    

Однако  правый взвод приближался с молниеносной быстротой. Дорога, правда, немного  улучшилась, но оба велосипедиста начали уже выдыхаться.    

Фи-ю-ю-ю!..  Фи-ю-ю-ю!.. – просвистело мимо ушей несколько пуль, и началась пальба.    

Это  открыл огонь левый, обойденный взвод. Не столько ради того, чтобы подстрелить  беглецов, сколько для того, чтобы они испугались, потеряли самообладание,  необходимое при быстрой езде, и свалились с велосипедов.    

Но  испытанному мужеству капитана Сорви-голова и Фанфана чужда такого рода  слабость. Они давно привыкли к музыке пуль.    

Вот  вдали уже показались окруженные деревьями строения, до них всего пол-лье.    

Якобсдаль!    

Пол-лье!  Еще пять минут этого адского хода – и они спасены.    

Левый  взвод нагонял их с тылу, правый находился всего в ста пятидесяти метрах.    

– Ходу,  Фанфан, ходу!    

– Жарь!  Жарь!.. – подхватил парижанин. Англичане взревели от ярости: эти  бесстрашные мальчишки пронеслись буквально под самым их носом.    

А тут  еще пущенные в карьер кони перемахнули по инерции через дорогу и проскакали метров  пятьдесят, прежде чем всадникам удалось их остановить. Но кавалеристы не  мешкали. Они круто повернули коней и, вернувшись на дорогу, продолжали  преследование. Расстояние, отделявшее велосипедистов от Якобсдаля, сокращалось  буквально на глазах. К несчастью, дорога в окрестностях этого городка оказалась  истоптанной и изрытой стадами. Молокососам пришлось снова замедлить ход.    

Внезапно  велосипед Жана попал в засыпанную пылью яму, заднее колесо его занеслось на  полном ходу, и Сорвиголова, подскочив в воздух, перекувырнулся и, пролетев  метров шесть, растянулся в грязной выбоине.    

Фанфан,  налетев на его валявшийся посреди дороги велосипед, также перемахнул через руль  своей машины и после невообразимого прыжка в воздухе растянулся рядом со своим  начальником:    

– Видал?  Вот так падение – блеск!    

 ГЛАВА 5    

     

     Отчаянная борьба. –  Истребление людей и лошадей. – Король стрелков. – Стычка, в которой  Сорви-голова одержал победу, а Фанфан потерял кончик уха. – Последний из  оставшихся в живых. – На память майору Колвиллу. – В Якобсдале. –  В путь!    

     

Все перемешалось  в неописуемом беспорядке – руки, ноги, ружья, рюкзаки.    

Фанфан,  с обезьяньей ловкостью вскочивший первым, нашел в себе силы позубоскалить:    

– Ничего  страшного!.. А знаешь, я вообще, наверное, резиновый.    

Сорви-голова  с трудом поднялся на одно колено, тяжело перевел дух и провел рукой по лбу.    

– А  меня так хватило по голове, – сказал он, – что в глазах будто  миллионы электрических лампочек засверкали.    

– Ничего  не развинтилось, а, хозяин? – спросил Фанфан с какой-то особой, нежной и  простодушной тревогой.    

– Чепуха!  Разве можно в наши годы бояться таких пируэтов! – ответил Жан.    

Уланы  между тем мчались во весь опор. Их была целая дюжина, и они ничуть не сомневались,  что в два счета покончат с этими мальчишками, которые, как им казалось,  потеряли способность к сопротивлению.    

Сорви-голова  собрал все свои силы и самообладание.    

Он решил  драться и во что бы то ни стало выполнить данное ему поручение. Падение сильно  оглушило его, однако он не показал и вида, что ему плохо. Железная воля  восторжествовала над физической болью.    

Быстро  сняв с плеча маузер, Жан прицелился в улан, которые с копьями наперевес мчались  на них, припав к холкам своих коней.    

– Не  стреляй! – бросил он Фанфану.    

Читатели  «Ледяного ада» помнят, вероятно, каким замечательным стрелком стал Жан Грандье  в Клондайке благодаря урокам одного канадца.    

Уланы  скакали по четыре в ряд.    

Раздались  подряд четыре выстрела, настолько частые, что они как бы слились в один.    

Крр… –  точно полотно разорвалось. Четыре всадника первого ряда грохнулись оземь с раздробленными  черепами.    

Кони  второго ряда инстинктивно свернули в сторону, чтобы не раздавить упавших, но  лошади убитых продолжали мчаться вперед и после падения своих всадников. Один  из коней с молниеносной быстротой скакал посередине дороги; сейчас он наскочит  на велосипеды и раздавит обоих Молокососов. То была гнедая лошадь с  темно-каштановыми манжетами у копыт и с белой звездой на лбу.    

Грянул  пятый выстрел. Пуля с ужасающей точностью попала в центр белой звездочки и размозжила  животному череп. Конь тяжко рухнул в двадцати шагах от велосипедистов,    

– Черт  возьми, вот это выстрел! – пробормотал Фанфан, такой же спокойный под  огнем, как и его командир.    

Все  произошло почти мгновенно.    

Англичане  обрушили на Молокососов потоки брани и угроз, которые, однако, произвели на них  не большее впечатление, чем карканье ворон.    

Уланы  уже не решались на лобовую атаку. Они двинулись на противника с флангов. Их  строй напоминал острый угол, вершина которого как бы упиралась в сорванцов.    

Сорви-голова  с невозмутимым спокойствием навел ружье сначала на правофлангового головного  кавалериста, затем мгновенно перевел прицел на левофлангового. Он стрелял, как  охотник, убивающий дуплетом пару куропаток. Оба солдата упали, даже не  вскрикнув, даже не взмахнув руками.    

Шесть  всадников и одна лошадь уложены семью выстрелами! Есть от чего прийти в ужас!    

Впрочем,  в Клондайке Сорви-голова превзошел и это достижение, когда во время полярной  ночи истреблял арктических волков, причем единственной мишенью ему служил  фосфорический блеск их глаз.    

Замечательный  стрелок протянул Фанфану свое ружье с опустевшим магазином.    

– Дай  твое! – сказал он.    

Маленький  парижанин отдал ему свое заряженное ружье, и Сорви-голова вздохнул с облегчением,  снова почувствовав в руках надежное, пригодное к действию оружие.    

Англичане  на мгновение заколебались. Да и понятно: они желали поохотиться за двумя подозрительными  велосипедистами, сыграть забавную партию своей излюбленной игры «подколем  свинью», а напоролись на двух молодцов, которые в одно мгновение уничтожили  шестерых улан.    

Атака не  удалась. Тщетно двое ближайших к Молокососам улан пытаются на полном скаку  пронзить их копьями. Копья слишком коротки и не достигают цели, а пущенные в  карьер кони вихрем проносятся мимо Молокососов.    

Просиявший  Фанфан показал уланам нос и крикнул им вдогонку:    

– Проваливайте-ка  вы со своими палками от метлы! Они годны только на то, чтобы сшибать с деревьев  орехи да яблоки!    

– Погоди  еще радоваться, – заметил Сорви-голова: – Думаешь, они вернутся?    

– Ничуть  не сомневаюсь. Всей душой ненавижу их, но охотно признаю их мужество.    

– Значит,  по-твоему, им мало полученной взбучки?    

– Да.  А вот и доказательство… Ложись. Скорей!.. Сорви-голова, повалив на землю своего  товарища, распластался рядом с ним в канаве.    

И  вовремя! Грянуло шесть выстрелов. Взвились столбики пыли, взлетели осколки  камней.    

– Ба! –  торжествовал Фанфан. – Да что они, ногами, что ли, стреляют?..  Точь-в-точь, как я!    

Уланы  убедились, видно, что конной атакой ничего не добьешься; они отъехали метров на  триста, спешились и, укрывшись за своими конями, открыли ответный огонь.    

Весьма  неосторожный ход, когда имеешь дело с таким стрелком, как Сорви-голова.    

Огромная  выбоина, вырытая бурскими повозками, укрывала не хуже траншеи. Сорви-голова, не  обращая внимания па град пуль, которыми осыпали их англичане, прицелился в одну  из лошадей противника чуть пониже уха. Сраженный выстрелом конь, прежде чем  упасть, вздыбился, открыв при этом скрывавшегося за ним солдата.    

Раздался  второй выстрел. Улан, пораженный в лоб, опрокинулся навзничь.    

– Всего  пятеро осталось! – завопил Фанфан, но тут же вскрикнул: – Ужалили!..    

Он  неосторожно приподнял голову над колеей, и английская пуля сняла, как резцом,  мочку его правого уха.    

– Да  ты не волнуйся, сущие пустяки!    

– Тем  лучше. Пора уж кончать, – отозвался Сорвиголова.    

Уланы,  легкомысленно опустошив магазины своих ружей, прекратили на время огонь. Пока  они наспех, торопливо роясь в патронташах, перезаряжали ружья, Сорвиголова с  молниеносной быстротой перестрелял лошадей.    

Ни одна  лошадь не падала сразу. Все они бились, поднимались на дыбы и отскакивали в сторону,  обнажая скрывавшихся за ними всадников. Один из пяти оставшихся в живых улан  целился в них, стоя на колене. Но Жан успел опередить его, и, пораженный пулей  капитана Сорви-голова, он опрокинулся навзничь.    

– А  теперь только четверо! – торжествовал Фанфан, зажимая рукой сильно  кровоточащее ухо.    

Вся эта  драма длилась не более пяти минут. Уцелевших улан охватил какой-то суеверный  страх.    

О, если  бы у них были кони, как охотно бросились бы они наутек! Но бедным животным досталось  сильнее людей: все они были перебиты.    

Уланам  оставалось только поплотнее прижаться к земле. А кругом – ни ложбинки, ни  камня, за которым можно было бы укрыться, лишь кое-где скудные клочья степной  травы.    

Молокососы  же, хотя и уступали уланам в численности, были отлично укрыты от глаз противника.    

– Пора  кончать! – повторил Сорви-голова. – Нам нельзя терять времени, ведь  путешествие только началось. Гром и молния! А как охотно уничтожил бы я целый  полк этих проклятых улан!    

Сорви-голова  прекрасно научился у буров бить врага из засады. Он умел, не обнаруживая себя,  следить за всеми действиями противника, мог незаметно для неприятеля изменить  позицию или зайти врагу в тыл. Вот и теперь, зарядив свое ружье, он шепнул  несколько слов Фанфану, а сам пополз по выбоине.    

Уйдя  метров на пятьдесят от своего товарища, Жан едва слышно свистнул сквозь зубы.    

Фанфан  тотчас же насадил на ружье шляпу и, вытянув в сторону руку, приподнял шляпу над  выбоиной. Англичане клюнули на эту приманку и принялись нещадно ее  обстреливать. Их головы чуть приподнялись над землей. Но для Жана Грандье и  этого было достаточно. Паф! Паф!.. – раздались его меткие выстрелы. И  тотчас же за ними последовали два других: паф, паф!.. Жан послал их наугад,  целясь чуть повыше линии цвета хаки, по которой можно было узнать затянутые в  мундиры спины улан. Наступила полная тишина. Потом от земли отделился один  (всего один!) объятый смертельным ужасом человек.    

– Погибли!  Все погибли! – кричал он, размахивая белым платком. – Вы убили  всех!.. Я сдаюсь, сдаюсь.    

– Откуда  он взялся? – удивился Сорви-голова, поднимаясь в свою очередь. –  Значит, я все-таки промахнулся… Эй, Фанфан! Поднимайся! Победа за нами!    

Улан  подходил, шатаясь, растерянный, с обезумевшими от ужаса глазами.    

– Руки  вверх, молодчик! – скомандовал Сорви-голова.    

Тот  поднял дрожащие руки и, заикаясь, пробормотал:    

– О  нет, я не обману… У меня пропала всякая охота сопротивляться… Прошу только об одном:  пощадите!    

– Охотно, –  ответил Сорви-голова, из обычной своей осторожности не опуская, однако, ружья.  Внезапно его осенила мысль.    

– Номер  вашего полка? – спросил он улана, который дрожал и лязгал от страха  зубами.    

– Третий  уланский, – с трудом ответил солдат.    

– В  таком случае, вы должны знать майора Колвилла.    

– Конечно,  я его знаю. Он – помощник командира третьего уланского. Наш полк стоит в Ледисмите,  а мой эскадрон был отправлен под Кимберли для разведочной службы.    

– Вот  что: я отпущу вас на свободу, но с одним условием. Согласны?    

– Да,  вы только скажите. Исполню все, что потребуете.    

– Мое  имя Сорви-голова, я – Брейк-нек, капитан Молокососов. Это я взорвал мост на Моддере.    

– Я  очень много слышал о вас, – произнес улан.    

– Вы  видели, как я только что расправился с вашим взводом?    

– О,  это ужасно!.. Вы страшный человек!    

– Я  напоминаю об этом не из хвастовства, а только для того, чтобы вы повторили мои  слова майору Колвиллу. Вы прибавите еще: «Человек, которого вы осудили на  идиотскую и варварскую игру „Pigsticking“, поклялся убить вас и убьет. Ничто не  спасет вас от его мести». А теперь можете идти: вы свободны!    

Хорошо  вымуштрованный солдат отдал по-военному честь, поблагодарил и поплелся прочь,  пошатываясь, точно пьяный, или как человек, одержимый каким-то кошмаром.    

– И  передайте вашим привет! – крикнул ему вдогонку Фанфан. – А теперь  займемся каталками, – добавил он, обращаясь к Жану.    

На  первый взгляд, велосипед производит впечатление необычайно хрупкой машины, в действительности  же он обладает большой прочностью. Когда смотришь на изогнутые под различными  углами эмалированные трубочки, из которых построен его корпус, на колеса с  тонкими, как лапки паука, спицами, так и кажется, что среднего веса тяжесть,  самый незначительный удар могут разладить весь этот механизм. А между тем он не  гнется даже под тяжестью толстяка весом в сто килограммов и может устоять  против сильнейших ударов, что и подтвердилось на примере велосипедов, выбранных  Молокососами.    

После  внимательного осмотра сорванцы убедились, что в рамах их велосипедов нет даже  намека на искривление, и собрались катить дальше, но тут Фанфан, с одной ногой  уже на педали, задержался и, окинув взором ужасное нагромождение человеческих  трупов и мертвых лошадей, печально произнес:    

– Пока  защищаешь свою шкуру, все тебе нипочем – знай себе колотишь, будто издеваешься  над смертью. Потасовка так и подсыпает тебе пороху в кровь… А кончилась битва,  прошла опасность, да как поглядишь вот на такую кучу Маккавеев[64] которые всего пять минут  назад были цветущими парнями, невольно подумаешь: «До чего же это грязная штука  – война!»    

– Да,  но война за независимость священна, – задумчиво произнес  Сорви-голова. – На нас напали, и нам вдвоем пришлось защищаться против  двенадцати человек. Моя совесть спокойна, и я не жалею о случившемся.    

– Я  понимаю: лучше самому убить дьявола, чем дать ему укокошить себя, –  согласился Фанфан. – И, уж конечно, я предпочитаю стоять на земле, чем  лежать в ней, да еще вечно. Но все-таки, что бы ты там ни говорил, а война –  грязная штука… Едем, однако, завтракать.    

Оба  товарища снова оседлали велосипеды и через, десять минут уже въезжали в  Якобсдаль.    

Якобсдаль  – это большое село или, если хотите, маленький городок.    

Сорви-голова  и Фанфан вошли в лавку, позади которой было пристроено что-то вроде таверны, и  потребовали завтрак. Им подали яйца, две копченые селедки, лук, яблоки ранет,  бутылку эля и буханку черствого хлеба.    

Изголодавшийся  Фанфан забыл все треволнения и ужасы войны и, широко раздувая ноздри, жадно  вдыхал запах съестного, словно сказочный людоед, учуявший где-то человечий дух.    

– Копченая  селедка, как, впрочем, и ящерица, – друг человека, – глубокомысленно  произнес он.    

Фанфан  надрезал селедки в длину, отделил головки, положил на блюдо, потом очистил и  нарубил мелко лук, снял кожуру с яблок, нарезал их ломтиками, перемешал все и,  обильно полив эту мешанину маслом и уксусом, принялся поглощать свое  невообразимое кушанье.    

– Ты  попробуй только, хозяин, – сказал он, набив полон рот. – Пища богов!    

Но Жану  эта кулинария внушала мало доверия, он приналег на яйца.    

Через  четверть часа оба друга, расплатившись с хозяином таверны, катили в Блумфонтейн  по тропинке, называвшейся громким словом «дорога».    

 ГЛАВА 6    

     

     Бешеная езда. – В  поезде. – Поезд подорван! – Отчаянные усилия. – Под огнем. –  Сорви-голова и Жубер. – Пробито легкое. – Доктор Тромп. –  Черный, но не негр. – О том, как «выкручивался» Фанфан.    

     

Дорога  была довольно прямая, но скверная, если вообще можно назвать дорогой путь, проложенный  повозками.    

На ее  постройку не пришлось тратиться. Никто не потрудился над ее трассой, никто не  позаботился вымостить ее камнем, прорыть по бокам водосточные канавы. О нет!  Она возникла совсем иначе. Кому-то надо было проехать от одного селения к  другому. Он запряг в повозку пару быков и покатил себе прямиком. За первой  повозкой последовала вторая, потом третья… Так с течением времени образовалась  широкая колея. И это называлось дорогой!    

Повозки  передвигались по ней легко, устраивала она и пешеходов, а подчас даже велосипедистов,  о чем свидетельствует тот факт, что Сорви-голова и Фанфан проехали по ней без  остановки сорок шесть километров, отделявших Якобсдаль от Эммауса.    

Но что  особенно замечательно: они потратили на это всего-навсего четыре часа! Конечно,  на дорогах департамента Сены и Марны[65]  такой рекорд показался бы более чем скромным, но для оранжистской дороги  подобная скорость просто чудо!    

А если к  этому прибавить еще семнадцать километров, которые они проехали от лагеря Кронье  до Якобсдаля, да переход через Моддер, да схватку с уланами, то каждый охотно  согласится, что оба Молокососа отнюдь не были «шляпами». В Эммаусе, крошечном  городишке с библейским наименованием, пришлось сделать остановку. Все здешние  мужчины были на войне; в городке остались одни старики, женщины и дети.    

Сорви-голова  предпочел бы, правда, без передышки мчаться до другого селения, в двадцати  четырех километрах отсюда, – но Фанфан запротестовал:    

– Селедка  с яблоками и сырым луком развела во мне чертов костер. Хозяин, да угости же ты  бедного Фанфана хоть кружкой пива, или молока, или какого-нибудь дешевенького  винца, а то и просто свежей воды! Все, что угодно, только бы напиться! Умоляю  тебя!    

Сорви-голова  рассмеялся и вошел в ближайший дом. Причудливо путая английские слова с  голландскими, он попросил немного молока. Хозяйка дома, молодая женщина,  посматривала на него с недоверием. Тогда Сорви-голова вспомнил о пропуске  Кронье и показал его своей собеседнице. Мгновенно все изменилось. Молокососам  расточали улыбки, пожимали им руки, предлагали отдохнуть, непременно хотели  накормить их всякой всячиной, словом, готовы были ради них перевернуть весь дом  вверх тормашками.    

– Благодарю!  Молока, только молока, – сказал Жан.    

Немедленно  притащили молоко. Его несли горшочками, кувшинами, ведрами: тут было чем  утолить жажду целой роты!    

Фанфан  пил, рискуя лопнуть, Сорви-голова – более умеренно. Напившись, оба, несмотря на  самые настойчивые уговоры остаться, вскочили на свои велосипеды и покатили  дальше.    

Путь из  Эммауса до ближайшего селения, где они остановились, прошел без приключений.  Они переночевали в одной бурской семье, оказавшей им братское и самое  великодушное гостеприимство.    

Оба  Молокососа заснули сном праведников, но, как истые воины, проснулись с зарей,  наскоро поели и покатили дальше.    

До  Блумфонтейна оставалось еще восемьдесят четыре километра. На полдороге пришлось  переходить вброд Крааль, приток Моддера, то есть, проще говоря, искупаться.  Этот более чем трудный этап был проделан за восемь часов, включая три  получасовые остановки.    

В  Блумфонтейн прибыли в четыре часа. Не позволив себе даже осмотреть город, они  отправились прямо на вокзал. Впрочем, этот маленький городок был лишен каких бы  то ни было достопримечательностей. Десять тысяч жителей; слишком новые и  слишком претенциозные дома, которые к тому же совершенно терялись на непомерно  широких улицах. Пропуск Кронье и здесь открыл перед Молокососами все двери.    

Но  оказалось, что отсюда нет ни одного поезда на Винбург. Поезда ходили только до  Претории и обратно. Им предстояло доехать до Кронстада, чтобы уже оттуда на  велосипедах добраться до Бетлехема. Особой беды, в сущности, не было, потому  что дорога из Винбурга в Бетлехем – одна из самых скверных в Оранжевой  республике.    

От  Блумфонтейна до Кронстада сто двадцать миль, или двести двадцать два километра.  Поезда идут со скоростью не более двадцати пяти километров в час, а порой их  скорость не превышает даже пятнадцати-шестнадцати километров. Приняв во внимание  возможные задержки, друзья рассчитали, что этот путь займет у них около  пятнадцати часов.    

Они были  в восторге. Подумать только: спать и в то же время двигаться вперед!    

– Ведь  не быки же мы, в самом деле, – философствовал Фанфан.    

В шесть  часов отходил товарный поезд в Преторию. В одном из его вагонов комфортабельно  устроили уже начавших уставать посланцев Кронье. Получив по две охапки соломы,  они соорудили себе постели, от которых успели уже отвыкнуть. Потом проверили  погрузку велосипедов и заснули богатырским сном.    

Поезд  медленно тронулся и покатил. Время от времени он останавливался, свистел,  пыхтел, снова трогался, и так – час за часом.    

Прошла  ночь, наступил день. Молокососы проснулись, поели, попили и снова завалились  спать. Им теперь не оставалось ничего другого, как философски относиться к бегу  времени.    

Прошел  еще день, вернее – часть дня. Поезд полз все медленнее и медленнее. В  Трансваале пути были загромождены так же сильно, как и в Оранжевой республике.    

Кронстад.  Наконец-то! Их путешествие длилось целые сутки! Сорви-голова и Фанфан, совсем  одеревенев от неподвижности, рады были снова помчаться по проселкам.    

Они  отмахали без остановки тридцать километров. На ночь пришлось сделать привал. На  обед – по сухарю. И яблоку. А потом ночевка на берегу маленького притока  Вельша, который, в свою очередь, впадает в реку Вааль.    

Встали с  зарей. На завтрак опять по сухарю и яблоку – и в путь! До Бетлехема еще сто километров.  Что ж, они их одолеют!    

В шесть  часов вечера оба Молокососа, измученные, вспотевшие, покрытые красноватой пылью,  были уже в Бетлехеме.    

Кронье  мог гордиться своими посланцами.    

Скорей  на вокзал!    

Им  надавали в дорогу еды и питья и усадили в поезд, который должен был отойти  через час. Утолив голод и жажду, оба друга заснули под мерный стук колес с чувством  людей, хорошо исполнивших свой долг.    

От  Бетлехема до последнего пункта под Ледисмитом, куда доходят поезда буров, всего  восемьдесят миль, то есть около ста сорока восьми километров.    

Поезда  идут здесь быстрее, чем на других линиях. Начальник станции уверил их, что в  три часа утра поезд проскочит через ущелье Ван-Реннен, и самая трудная часть  пути будет пройдена.    

Поезд  уверенно пожирал пространство, как вдруг раздался сильный взрыв, от которого содрогнулся  и остановился на полном ходу весь состав. Все его сцепления разорвались.    

Оглушенные  и контуженные, Сорви-голова и Фанфан, шатаясь, поднялись на ноги. Рассветало.    

– Вот  так штука! – вырвалось у маленького парижанина любимое словечко.    

На сей  раз «штука» оказалась миной, дьявольски отважно и ловко подложенной англичанами.    

– Нас  подорвали! – вне себя от гнева вскричал Сорви-голова. – Пастух  откликнулся на песню пастушки.[66]  А, Фанфан?    

Ущелье  Ван-Реннен было давно пройдено. Состав находился между Бестерс и Уолкерс Гек,  далеко от позиций буров, в совершенно безлюдном месте, где трудно было ожидать  какой-нибудь помощи.    

Правда,  вагоны были обиты стальными листами, однако недостаточно толстыми, чтобы служить  надежной защитой. Все же в известной мере и эта броня предохраняла от пуль.  Охрана поезда состояла из пятидесяти решительных людей, которые не собирались  дешево отдать свою жизнь.    

Впереди  локомотива буры поместили пустой вагон и тендер с углем. Эта мудрая предосторожность  вполне оправдала себя. Искалеченный взрывом вагон полетел под откос с высоты  четырех метров. Тендер свалился набок и загородил путь паровозу, который,  видимо, не пострадал. Третий вагон не упал, но колеса правой стороны соскочили  с рельсов и по самые оси врезались в землю. Следовательно, нельзя было  двигаться и задним ходом.    

Положение  осложнялось еще тем, что англичане, находившиеся в засаде с обеих сторон железнодорожного  полотна, открыли огонь.    

Под  прикрытием ответного огня буров машинист полез под состав, чтобы исследовать  путь.    

Авария  оказалась значительной. Два отрезка рельсов были вырваны и скрючены. Но их  можно было заменить: в хвостовом вагоне находился большой запас рельсов. Самое  трудное – это сбросить с пути тендер.    

Группа в  несколько человек вызвалась отправиться на исправление пути; другая группа добровольцев  с тем же самоотвержением, что и первая, рискуя жизнью, полезла под третий  вагон. Выкапывая землю из-под увязших колес, храбрецы старались свалить  поврежденный вагон с насыпи.    

Все эти  работы отняли много времени и стоили немало крови.    

Два бура  были тяжело ранены, но они решительно отказались от помощи:    

– Нет,  нет! Спасайте оружие. А нами займетесь потом.    

Фанфан и  особенно Сорви-голова не находили себе места от бешенства.    

Наконец,  после получасовых усилий и потери двух человек, бурам удалось уложить и закрепить  перед локомотивом новые рельсы.    

Теперь  все зависело от того, сможет ли он дать задний ход и отойти немного назад.  Тогда можно было бы пустить его с разгону, как таран, на тендер и сбросить  последний под откос.    

Почти  всем бурам пришлось заняться спасением поезда. Естественно, что стрельба с их  стороны ослабла. Англичане стали смелей. Их кавалеристы гарцевали на расстоянии  револьверного выстрела от вагонов.    

– Опять  уланы! – пробормотал Сорви-голова. Улан было около сотни. Две трети из них  спешились и открыли огонь по бурам, работавшим на пути. Пришлось бросить работу  и снова взяться за ружья. Вокруг поезда завязалось настоящее сражение.    

Впервые  в жизни Сорви-голова благоразумно отказался подвергать себя риску. Зная, что не  имеет права умереть или даже получить ранение до тех пор, пока не передаст  Жуберу пакет Кронье, он стрелял из-за прикрытия, что, впрочем, ничуть не  отзывалось на меткости его выстрелов.    

Англичане  упорствовали и несли потери. Можно было уже заметить признаки замешательства в  их рядах, когда к ним подошло значительное подкрепление. Положение буров стало  критическим.    

Несколько  лошадей, испуганных выстрелами, бешено понеслись по степи. Одна из них запуталась  в болтающихся поводьях и грохнулась наземь в пятидесяти шагах от поезда.    

В уме  Жана Грандье мгновенно созрел смелый план.    

– Куда  сорвался? В уме ли ты? – крикнул ему Фанфан.    

– Нам  не уйти от них. Выкручивайся как знаешь, а я попытаюсь совершить невозможное.  Руку, товарищ! До свидания!    

Забыв о  благоразумии и не слушая возражений Фанфана, Сорви-голова думал только о поручении  Кронье. Он спрыгнул с площадки вагона и побежал к упавшей лошади.    

Пули так  и свистели вокруг него. Но Сорви-голова, не обращая никакого внимания на эту  музыку и приводя буров в восторг своим бесстрашием и самообладанием, освободил  ноги лошади от поводьев, в которых она запуталась. Доброе животное тотчас же  вскочило, Сорви-голова прыгнул в седло, дал шпоры и послал ее галопом к  Ледисмиту.    

Вдогонку  ему открыли огонь из двадцати карабинов. Пули неумолимо преследовали его. Вдруг  Сорви-голова странно подпрыгнул в седле и зашатался, но тут же выпрямился,  вскрикнул не то от боли, не то от бешенства и продолжал свой путь вдоль  скалистых берегов, среди которых змеится река Клип перед своим впадением в реку  Сюрприз-Гилль.    

– Браво,  Сорви-голова! Браво!.. – закричал просиявший от гордости Фанфан при виде  нового подвига своего командира.    

– Браво,  Сорви-голова! – вторили восхищенные буры. «А все-таки мы пропали, –  размышлял Фанфан, – если только скоро, очень скоро не подоспеет помощь…  Эх, попадись и мне такой конек, уж я бы тоже не отказал ему в чести спасти меня  на своей спине. Но что поделать – его нет! Придется, видно, пошевелить  мозгами».    

В эту  минуту грянуло радостное «ура». Бурам удалось наконец, выкопав землю из-под  колес третьего вагона, пустить его под откос. Путь назад был свободен, по  крайней мере на известное расстояние.    

Машинист  дал задний ход, чтобы сцепить вагоны; потом, разогнав состав и рискуя разбить  паровоз, пустил его полным ходом вперед. Первый удар только сместил тендер,  второй сдвинул его на край полотна, третий сбросил с насыпи.    

Мужество  и ловкость буров не пропали даром. Вновь положенные рельсы не подвели. Поезд  благополучно прошел. Проскочили! Буры понесли тяжелые потери, но спасли  вооружение.    

Машинист  дал полный ход. Поезд понесся вперед на всех парах и… налетел на огромный  обломок скалы, сброшенный на рельсы.    

Удар  оказался сильнее первого. Он повредил механизм паровоза, из всех отверстий  которого повалили густые клубы пара.    

– Теперь-то  уж совсем погорели! – воскликнул Фанфан. – А так как вы не питаете  ровно никакой симпатии к понтонам, господин Фанфан, то и придется вам выкинуть  свой номер.    

И покуда  англичане обстреливали остановленный поезд, Фанфан стал потихоньку пробираться  к паровозу.    

А  Сорви-голова по-прежнему мчался на большой английской лошади к бурским  аванпостам. Всадник явно слабел. Бедному Молокососу стало трудно дышать, на лбу  у него выступил холодный пот, его розовые щеки побледнели. Ему приходилось  напрягать всю свою железную волю, чтобы удержаться в седле и осилить боль,  терзавшую его при каждом скачке коня. – Домчусь ли? – шептал он  ослабевшим голосом. – Надо доехать, надо…    

И он  снова пришпорил теперь уже взмыленную лошадь, а чтобы не упасть, ухватился за  ее гриву.    

– Задыхаюсь!..  Пить!.. Пить!.. Я, кажется, отдал бы сейчас весь остаток своей жизни за стакан  воды!    

На  секунду он выпустил из рук гриву коня, достал носовой платок и, просунув его  под куртку, зажал им рану на груди.    

Вдруг  ему почудилось, что показались бурские траншеи.    

Так и  есть: над гребнями холмов мелькнуло около дюжины желтоватых вспышек, и над его  головой засвистели пули.    

– Ружейные  выстрелы! – прошептал Жан с горькой усмешкой. – Теперь это  единственный вид приветствия между людьми.    

Он  вытащил из-за пазухи платок и замахал им в знак своих мирных намерений.    

И хотя белая  ткань платка стала красной от его крови, огонь все же прекратился. Из траншей  выскочили люди и побежали навстречу этому странному всаднику.    

Сорви-голова,  бледный, как тяжело больной человек, собрал последние силы, чтобы прямо и гордо  держаться в седле.    

Он  остановил коня, которого буры мгновенно схватили с обеих сторон под уздцы.    

– Кто  вы? Откуда? Зачем?..    

– Я  капитан Сорви-голова. Привез бумаги генералу Жуберу от Кронье. Там дерутся…  Поезд, на котором я ехал, будет захвачен англичанами.    

Буры  заметили наконец, как он бледен, увидели кровь, большим темным пятном проступившую  на его куртке.    

– Вы  ранены?.. Мы понесем вас.    

– Ведите  меня к генералу Жуберу.    

– Он  сейчас в Нихолсонснеке, а это совсем рядом. «Рядом» означает у буров по меньшей  мере километр. В сопровождении группы всадников Жан Грандье направился к  генералу.    

– Это  ваш почетный конвой, дорогой товарищ, – произнес узнавший его  фельд-корнет.    

– Сейчас  мне больше нужна, пожалуй, простая сиделка,[67] –  ответил Сорви-голова, бледный, как полотно, но сумевший еще найти в себе силы  шутить.    

Наконец  они подъехали к большой палатке, над которой развевался национальный флаг. Через  открытые полы ее было видно, что она полна пароду.    

– Вот  мы и приехали, – сказал фельд-корнет. Сорви-голова, сделав отчаянное  усилие, сам слез с коня и твердой поступью, но с искаженным от боли лицом  приблизился к генералу. Отдавая правой рукой честь,    

Сорви-голова  левой протянул ему обагренный кровью конверт и, не успев ничего сказать, даже  не вскрикнув, тяжело рухнул навзничь. Очевидно, это последнее усилие  окончательно подорвало его силы.    

– Отнесите  этого храброго мальчика в больницу – взволнованно приказал Жубер. – И  пусть о нем заботятся, как обо мне самом.    

Жана  уложили на носилки, и дружеские руки с бесконечными предосторожностями понесли  его в ближайший госпиталь.    

Через  полчаса Сорви-голова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки,  добрую улыбку я воркотню своего друга, доктора Тромпа.    

– Ну  конечно, это я, мой дорогой Сорви-голова! Я – Тромп, по профессии целитель. «Тромп  – обманите смерть»,[68]  как вы однажды удачно выразились… Надеюсь провести ее и на сей раз.    

– Так,  значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? – встревожился  Сорви-голова.    

– Очень  серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфорд, не так ли?.. Она попала  вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, эта английская пуля – весьма  гуманное существо. Но тем не менее, несмотря на все ее человеколюбие, я просто  теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик,  настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да  это и неудивительно.    

– Значит,  доктор, вы уверены, что я выживу?    

– Вполне!  Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование,  и ничего больше! Старайтесь даже не думать – и, увидите, все пойдет как по  маслу.    

– Еще  одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?    

– Поезд  взят англичанами, оставшиеся в живых люди захвачены в плен.    

– Бедный  Фанфан! – вздохнул Сорви-голова. Доктор Тромп, с обычным своим искусством  перевязав Жана, дал ему успокоительного, и наш герой заснул крепким сном.    

Время  бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорви-голова все еще крепко спал. Его  разбудил шум: где-то рядом спорили.    

– Убирайся  вон, черномазый! – кричал на кого-то санитар.    

– Не  уйду!.. Мне надо с ним повидаться.    

– А,  не уйдешь? Так на тебе, получай!.. – и санитар замахнулся палкой.    

Но тут  негр заговорил довольно странным для африканца языком:    

– Отстань,  чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив…    

И, не  обращая внимания на санитара, негр затянул марш Молокососов.    

– Фанфан!  Да это же Фанфан! – радостно закричал Сорви-голова.    

Санитар  пытался было помешать Фанфану войти, но тот, услыхав голос друга, с ловкостью  заправского Гавроша дал санитару подножку, от которой тот растянулся на полу, а  сам вихрем влетел в госпитальную палатку и подскочил к койке Жана Грандье,  который ждал его с распростертыми объятиями.    

Перед  раненым предстал какой-то черный человечек, вращавший белками глаз. От него  нестерпимо несло запахом машинного масла и колесной мази.    

Сорви-голова  так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:    

– Ну,  если раненый хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив,  я свободен. Мы счастливы! Пойду умыться. Потом обнимемся и поболтаем.    

– Нет,  Фанфан, нет! Постой! Расскажи только, как тебе удалось выбраться оттуда?    

– Ты  же сказал мне: «Выкручивайся», вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы  подцепить нас, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом я  навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром,  настоящим негром самого чудесного черного цвета. Англичанишки приняли меня за  кафра и называли «боем».[69]  А невеселое, скажу тебе, занятие – быть здесь кафром или боем. Англичане, едва  увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку  моей кареты, приговаривая:    

«Пошел  прочь, мошенник!» Я, разумеется, не заставил их повторять это напутствие и помчался  в лагерь. Там меня били за черную кожу. А здесь тоже побили, да еще наврали,  что ты умер. Но, как видишь, я решил сам убедиться в этом. Теперь я с тобой. Ты  жив… Молчи! Тебе нельзя говорить… Я счастлив! Бегу мыться. Потом вернусь и буду  по-братски за тобой ухаживать.    

 ГЛАВА 7    

     

     Выздоровление. –  Сорви-голова хочет вернуться на фронт. – Пятнадцать дней спустя. –  Битва на Спионскопе. – Луи Бота. – Наступление буров. – Страшная  пальба. – Пленники. – Смерть генерала Вуда. – Горе капитана  Сорви-голова. – Последняя воля. – Патрик Ленокс. – Возвращение  под Кимберли.    

     

Современная  «пулька», как, по свойственной ему склонности к деликатному обращению, называл  ее доктор Тромп, и на этот раз оказалась гуманной.    

Выздоровление  Жана Грандье шло с поразительной быстротой.    

Этому  немало способствовали, кроме неустанного внимания доктора Тромпа и ухода преданного  Фанфана, крепкий организм и неугасимая воля к жизни нашего героя.    

Не  обошлось, конечно, и без асептики.    

– Видите  ли, дорогой мой, – повторял своему пациенту доктор, – без асептики  нет и не может быть настоящей хирургии. Вас здорово поддели… Случись это лет  двадцать назад, вы через два-три дня умерли бы от такой раны. А теперь от этого  не умирают. Я хотел бы даже заполучить вас с обоими пробитыми легкими, насквозь  пробуравленной печенкой и пусть даже с дыркой в желудке.    

– О,  вы слишком добры ко мне, доктор! – стараясь сохранить серьезность, ответил  Сорви-голова. – Благодарю вас и в следующий раз непременно постараюсь  устроить так, чтобы меня привезли к вам изрешеченным, как шумовка.    

– И  увидите тогда, что процесс выздоровления не станет от этого ни более  длительным, ни более трудным.    

– Итак,  доктор, до следующего раза!    

Этот  разговор происходил спустя восемь дней после ранения Жана.    

Фанфан,  отмытый добела, покидал своего друга только для того, чтобы побегать по лагерю  и собрать для него свежие новости.    

Под  Ледисмитом продолжали драться. На фронт то и дело отправлялись партии подлечившихся  раненых. С нетерпением ожидал своей очереди и Сорви-голова.    

В конце  второй недели он уже отлично ходил, проявлял волчий аппетит и во что бы то ни  стало хотел вернуться в строй.    

Однако  доктор Тромп настоял, чтобы он пробыл в госпитале еще неделю. Всю эту неделю  Сорви-голова сгорал от нетерпения ринуться в битву.    

И битва  произошла. Жестокая битва! Она прославилась благодаря бесстрашному наступлению  буров и вошла в историю под названием «сражение на Спионскопе».    

«Коп» –  это на языке буров более или менее крутой холм, подъем на который не представляет,  однако, больших трудностей. Полевые укрепления, траншеи, нагромождения скал и  засеки превращали его в удобную стратегическую единицу.    

Спионскоп  высился над долиной Вентера, левого притока Тугелы. Со стороны английских  позиций он представлял собой три вала, вернее – три контр-эскарпа.[70]    

Англичане  сильно преувеличивали стратегическое значение Спионскопа, в то время как буры  недооценивали его. Может быть, потому, что в их руках были другие высоты,  господствовавшие над этим холмом.    

Но,  какова бы ни была причина, бюргеры плохо охраняли свои позиции на Спионскопе.  Настолько плохо, что однажды ночью англичанам удалось выбить оттуда весь  бурский гарнизон, состоявший из ста пятидесяти человек. А заняв холм, они  затрубили победу. Они были искренне убеждены, что овладели ключом от Ледисмита.    

Телеграф  немедленно разнес эту весть по всей Европе, а падкая до сенсаций английская печать  преувеличила и раздула ее до размеров события огромной важности. Словом,  известие о взятии бурских позиций на Спионскоие вызвало в Англии один из тех  взрывов энтузиазма, которые превращают великую нацию в посмешище всего мира.    

По  существу, то была простая военная операция, стычка на аванпостах, в результате  которой, как это часто бывает на войне, вскоре завязалось действительно большое  сражение.    

На  другой же день англичанам пришлось запеть совсем иную песню.    

Жубер  понял, какой стратегический и моральный ущерб нанесла бурам эта потеря, и приказал  генералу Луи Бота во что бы то ни стало отобрать у англичан позиции на  Спионскопе.    

Бота,  молодой, тридцатипятилетний генерал, уже четыре дня успешно бился под Колензо.    

Это был  энергичный человек, прекрасный знаток маневренной войны, умевший быстро вынашивать  свой замысел и хорошо выполнять его. Короче говоря, генерал Бота был выдающимся  полководцем.    

Противником  его был генерал Уоррен, командовавший английскими войсками.    

Еще  накануне Сорви-голова вошел в состав отряда генерала Бота. В виде единственной  награды за свой подвиг он выпросил у генерала Жубера позволение идти в бой в  первых рядах.    

Старый  генерал горячо рекомендовал нашего героя генералу Бота. Вспомнив о происхождении  Жана Грандье, Жубер пожал ему руку и произнес:    

– Я  тем более горжусь таким храбрым и преданным нашему делу солдатом, как вы, что и  в моих жилах течет французская кровь.    

Бота  тепло встретил отважного посланца Кронье и доверил ему командование небольшим  отрядом авангарда, которому предстояло действовать в ближайшую же ночь.    

Авангард  состоял из трехсот пятидесяти буров, набранных во всех частях из числа самых  выносливых и ловких бойцов. Молокососы, рассеянные теперь по всем фронтам, были  представлены в нем Жаном Грандье и Фанфаном.    

Это была  отборная часть, опираясь на которую Бота впервые в военной практике буров решился  на обходное движение.    

Речь шла  ни больше ни меньше как о том, чтобы взобраться ночью на один из трех валов  Спионскопа и на рассвете ударить по первой английской траншее.    

Дерзкий  замысел, который именно благодаря своей смелости должен был увенчаться успехом,  но какою ценой!    

Никто из  людей не сомневался, что все они обречены, но с тем большим мужеством шли они  на приступ.    

Тяжелое  задание.    

Молокососы  выступили со своим отрядом в полночь. Оставив лошадей у подножия первого вала,  они стали карабкаться вверх.    

Положение  буров было ужасно. Под ногами пропасть, наверху, над головами, траншеи англичан  с их шквальным огнем, а еще повыше, слева от траншей, английская артиллерия.    

Люди взбирались  медленно. Затаив дыхание, избегая малейшего шороха, они с ловкостью кошек  цеплялись за каждый выступ.    

Авангард  поддерживали пятьсот человек, сосредоточенных у подножия второго вала, и  столько же – у третьего.    

Сорви-голова  и Фанфан возглавляли передовой отряд, Они отлично были знакомы с местностью,  которую успели изучить, когда эскадрон Молокососов действовал тут в качестве  разведчиков.    

Это  опасное и утомительное восхождение длилось три с половиной часа.    

На  рассвете передовые английские караулы подняли тревогу.    

Измученные  и задыхающиеся от усталости буры сгрудились за выступом земли, чтобы передохнуть,  прежде чем ринуться на штурм английской траншеи.    

Отличительная  черта этой операции – наступление, и притом один из труднейших его видов –  ночная атака. Ни возгласов команды, ни криков «ура», ни театральных эффектов.  Примкнутые штыки, маузеры с полными магазинами да пронзительный свисток,  означающий: «Вперед!»    

О, какие  же они храбрецы! Какой стремительный порыв! И откуда взялась такая горячность у  этих бесспорно отважных, но обычно спокойных буров, характеру которых противно  всякое бравирование опасностью?    

Между  бурами и первой английской траншеей, до отказа набитой солдатами, простиралась  открытая местность.    

Бойцы  генерала Бита бесстрашно устремились вперед, хотя бурская военная школа и не учила  их наступательному бою.    

– Да  здравствует свобода!    

Эти  магические слова рвались у них прямо из сердца, переполненного горячим патриотизмом,  и часто переходили в предсмертный хрип.    

Буров  встретил убийственный залп ли-метфордов Пушки грохотали без перерыва, поливая  их шрапнелью и лиддитовыми снарядами. Скошена была уже половина отряда. Но и  тяжело раненные буры собирали последние силы для ответного огня. Даже те, кому  уже не суждено было вырваться из объятий смерти, судорожно хватали ружья и,  спустив курок, тут же умирали с возгласом: «Да здравствует свобода!»    

К ним  можно было отнести слова, сказанные о русских одним из наших знаменитых генералов:    

«Для  того чтобы вывести из строя русского солдата, нужны две пули: одна – чтобы  повалить его, другая – чтобы его убить»[71]    

Наступил  все же момент, когда буры дрогнули. Сорви-голова и Фанфан находились в первых  рядах, но ни один из них не получил еще ни единой царапины.    

Война  всегда чревата неожиданностями.    

– Вперед!  Вперед! От этих пуль не умирают!.. – крикнул Сорви-голова, первым бросаясь  на неприятеля.    

– Вперед! –  вторил парижский Гаврош, ни на шаг не отстававший от своего друга.    

Как раз  в эту минуту вступили в действие резервные отряды буров. Они только что вскарабкались  на другие валы и с ходу пошли на штурм английских позиций. Загремела артиллерия  генерала Бота. Пушки Круппа, «Максимы» и орудия Крезо извергали на английские  траншеи убийственный град стальных снарядов    

Теперь  дублинские стрелки, которые защищали английские передовые укрепления, в свою  очередь стали нести тяжелые потери. Их ряды буквально таяли. Скоро положение  дублинцев стало безнадежным. Из пятисот защитников триста уже выбыли из строя.  К тому же они попали в окружение. Ничего не поделаешь – приходилось сдаваться!    

Английский  капитан с раздробленным левым плечом размахивал белым платком, нацепленным на  кончик сабли.    

– Hands  up! – крикнули Сорви-голова, Фанфан и несколько буров, первыми спрыгнувшие  в траншею.    

Англичане  побросали оружие, подняли руки и сдались на милость победителя. Их немедленно  отправили вниз, в бурский лагерь.    

Трудно  переоценить значение этого первого успеха, купленного столь дорогою ценой. Но  то было лишь начало. Надо еще отвоевать остальные позиции.    

На  помощь англичанам подошел генерал Вуд с двумя пехотными полками. То были отборные  английские войска. Они храбро ринулись в штыки под водительством своего  отважного начальника.    

Сорви-голова  навел на генерала ружье. Сейчас он выстрелит и убьет его…    

Внезапно  он вздрогнул и отвел свой маузер. Жан узнал того самого генерала, который некогда  спас его от злейшей и оскорбительной пытки «pigsticking».    

Разумеется,  это враг. Но враг честный и благородный!    

В душе  юного француза никогда не умирало чувство благодарности к своему спасителю.    

Жану  Грандье хотелось как-нибудь спасти его, укрыть от пуль. Он отлично понимал, что  Вуда сейчас убьют, тем не менее он думал о том, как было бы хорошо взять его в  плен, избавить от всех опасностей войны, окружить заслуженным вниманием.    

Убийственный  огонь буров остановил контратаку англичан. Бюргеры стреляли, пользуясь малейшим  прикрытием, причем каждый из них целился в заранее намеченную жертву. Их огонь  косил ряды англичан. Протяжный и тоскливый стон на несколько мгновений заглушил  пальбу.    

Английские  солдаты отступали, невзирая на просьбы, угрозы и даже удары своих офицеров.  Генерал Вуд пал одним из первых. Сорви-голова бросился к тому месту, где он  свалился, и отыскал его среди мертвых и раненых. Высвободив из-под трупов и  увидев его, бледного, окровавленного и еле дышавшего, Жан воскликнул:    

– Это  не я, генерал! О нет, не я! Клянусь!    

Сорви-голова  расстегнул его мундир, поднял рубашку и увидел по обеим сторонам его груди  круглые синеватые отверстия с дрожащими на них каплями крови.    

Фанфан,  прибежавший вслед за своим другом, помог ему осторожно усадить раненого.    

С  первого же взгляда им стало ясно, что раны смертельны. Да и сам генерал,  казалось, не питал никаких иллюзий относительно своего состояния.    

– Генерал! –  снова заговорил Сорви-голова. – Мы отнесем вас в тыл, в госпиталь. Вас  будут лечить, вас спасут!    

Раненый,  уже несколько секунд напряженно вглядывавшийся в лицо Жана, видимо, стараясь  что-то вспомнить, узнал наконец это молодое честное лицо, на котором нетрудно  было прочесть выражение глубокого горя. Из побелевших губ его вырвалось тихое,  как дыхание, слово:    

– Брейк-нек!    

– Да,  генерал, это я. И я в отчаянии, что вам так плохо! Но мы вас спасем.    

– Благодарю.  Мне уже никто не поможет. Умираю… Я прошу вас только… Во внутреннем кармане  мундира бумажник, в нем завещание… Передайте его после боя какому-нибудь английскому  офицеру, пусть отошлет моей семье. А меня снесите туда, поближе к моим  товарищам по оружию… Обещаете?    

– Клянусь,  генерал!    

– Благодарю…  Вашу руку… Прощайте! Взгляд его потускнел, на губах показалась струйка розоватой  от крови пены, он глубоко вздохнул и замолк навсегда.    

Между  тем со всех сторон сбегались и вступали в бой резервы буров. Англичане,  понесшие огромные потери, отходили к месту слияния рек Венгера и Тугелы. Было  около двух часов пополудни. Там и сям еще шла перестрелка. Но пушечные выстрелы  раздавались реже. То были последние судороги ожесточенной битвы.    

Буры  победили: Спионскоп снова в их руках!    

Сражение  кончилось. Победители пропели благодарственный псалом, а генерал Жубер в ответ  на многочисленные поздравления обнажил голову и скромно ответил:    

– С  божьего соизволения.    

Обе  стороны понесли жестокие потери. На поле битвы осталось более полутора тысяч убитых  и раненых.    

Генерал  Уоррен попросил перемирия, и Жубер, верный своим правилам, великодушно согласился.    

Другой  на его месте, безусловно, отказал бы и тем самым сделал бы свою победу более полной  и надежной. Скоро, увы, именно так и поступят англичане, воспользовавшись  неизмеримо более тяжелым положением буров. Мы увидим, как они будут испепелять  огнем стопушечной артиллерии своих великодушных противников и жестоко  истреблять истощенных, умирающих от голода и ран бойцов, не щадя ни женщин, ни  детей.    

Впрочем,  для буров скоро вообще пробьет час, возвещающий конец их победам, плодами  которых они не умели пользоваться. В самом непродолжительном времени им  предстоит столкнуться с новой стратегией, на службу которой англичане бросят  подавляющие противника силы.    

И это  будет конец! Но если буры и падут на глазах равнодушной Европы, они, как хорошо  сказал старик Крюгер, все же увидят весь мир и спасут свою национальную честь.    

Как  только перемирие было подписано, Сорви-голова поспешил исполнить волю генерала  Вуда.    

Он  потребовал носилки и попросил у Бота почетный караул, чтобы отдать генералу  последние почести. Получив разрешение бурского полководца, Сорви-голова в  сопровождении двадцати солдат, трубача и носильщиков отправился па поле битвы.    

Шествие  двинулось в нейтральную зону, где буры и англичане бок о бок мирно выполняли  скорбное дело – разыскивали и уносили с поля боя раненых и мертвых.    

При виде  траурной процессии все они тотчас же бросали работу и, вытянувшись в струнку,  отдавали честь.    

Но вот  кортеж приблизился к английским линиям. По приказу Жана Грандье трубач заиграл  парламентерский сигнал.    

Из  траншеи выступил взвод англичан во главе с юным офицером.    

Сорви-голова  удивленно воскликнул:    

– Лейтенант  Патрик Ленокс! Вы? И свободны?    

– Счастлив  приветствовать вас, капитан Сорви-голова!    

– Но  как же вы очутились здесь?    

– Мне  удалось бежать… после того как мой отец был убит на моих глазах в бурском госпитале.    

– Его  убили?! Кто же мог совершить столь низкое преступление, противное сердцу  каждого порядочного человека?.. Верьте мне, лейтенант: моими устами все буры  осуждают этот гнусный поступок.    

– Да,  Сорви-голова, я знаю, вы – честный противник, и я жму вашу руку с искренней  симпатией, которая навсегда останется неизменной.    

– И  вы, лейтенант, также можете быть уверены в моем к вам расположении.    

После  того как оба молодых человека обменялись теплым рукопожатием, Сорви-голова произнес:    

– Имею  честь, лейтенант, передать вам останки генерала Вуда, павшего на поле брани. Вручаю  вам также личные бумаги генерала. Я принял последний вздох этого храброго  солдата, который поручил мне отнести его тело к своим и позаботиться о том,  чтобы этот бумажник был доставлен его семье.    

Шотландский  офицер обнажил саблю и скомандовал:    

– На-караул!    

– На-караул! –  повторил за ним Жан. Взводы буров и англичан, стоявшие по обе стороны носилок,  одновременно отдали последнюю честь усопшему.    

– От  имени офицерского корпуса ее величества королевы, – взволнованным голосом  произнес Патрик, – от имени семейства генерала благодарю вас, товарищ. А  теперь прощайте! Желаю вам благополучно вернуться на родину, в прекрасную  Францию, к тем, кто вам дорог.    

– Прощайте!  Желаю и вам также счастливо избежать опасностей войны и вернуться на родину…    

На  другой день генерал Жубер вызвал к себе капитана Сорви-голова и сказал ему:    

– Вы  проявили себя как самоотверженный, находчивый и отважный курьер, доставив мне  важные бумаги генерала Кронье. Посылаю вас обратно с документами, не менее  важными.    

– Я  весь к вашим услугам, генерал.    

– Вы  отправитесь через два часа поездом в Блумфонтейн через Преторию. В Блумфонтейне  вы достанете себе коней и во весь опор поскачете в лагерь Магерсфонтейн.    

– Слушаю,  генерал.    

– До  свидания! Желаю успеха. Если предчувствие не обманывает меня, – добавил  Жубер, – у вас там скоро должно начаться жаркое дело.    

 ГЛАВА 8    

     

     Старый Боб. –  Предчувствия Жубера. – Ослепление Коонье. – Обходное движение. –  В окружении. – Лагерь Вольверскрааля. – Ожесточенная  бомбардировка. – Героическое сопротивление. – Капитуляция. –  Четыре тысячи пленных! – Капитан Жюно. – Два друга. – Бегство.    

     

Старая и  фатальная для англичан стратегия генералов Митуэна, Уайта, Буллера и Уоррена  отжила свой век.    

Английское  правительство поняло свои ошибки и решило во что бы то ни стало исправить их,  не скупясь на деньги и не щадя людей. Командующим английскими силами в Южной  Африке назначили маршала Робертса. Прошло уже с месяц, как он прибыл сюда  вместе с начальником своего штаба, лордом Китченером.    

С  первого же дня прибытия они оба неустанно работали над переустройством армии и  подготовкой ее к операциям совершенно нового типа.    

Неутомимая  деятельность лорда Робертса, его воинственное, чисто солдатское красноречие,  его бесспорный авторитет полководца быстро подняли воинский дух армии.    

Уже одно  сознание, что с ними их «старый Боб», вызвало у солдат взрыв энтузиазма и внушило  им уверенность в победе.    

Теперь,  больше чем когда-либо, численное превосходство было на стороне англичан.  Страшное превосходство, о которое неизбежно должен был разбиться героизм буров,  сколь бы велик он ни был.    

Состав  английской армии утроился. Ежедневно прибывали пароходы, до отказа набитые  людьми, лошадьми, продовольствием и боеприпасами. Английская армия превосходила  теперь своей численностью все население обеих республик, включая женщин и  детей.    

Великобритания  насчитывала тогда четыреста миллионов жителей, а в двух крохотных государствах  ее противника числилось всего лишь двести тысяч человек.[72]    

Великобритания  отправила в Южную Африку двести двадцать тысяч солдат, тогда как буры за все  время войны не могли выставить более тридцати тысяч бойцов.    

В  английские войска беспрерывным потоком вливались подкрепления из метрополии, в  то время как бурские отряды, отрезанные от всего мира, несли ничем не  возмещаемые потери в людях и снаряжении.    

Могущественная  Англия, стремясь покончить с этой героической горсткой бойцов, вынуждена была  напрячь все свои силы и бросить на буров такое количество войск, которого она  никогда не выставляла даже против Наполеона.    

Если она  и одержит победу, ей не придется особенно гордиться завоеванием, купленным такою  ценой.    

Таким  образом, лорд Робертс начал свои военные операции, располагая всем необходимым  для победы, и с армией достаточно многочисленной, чтобы вторгнуться в обе  республики. При этом он был еще избавлен от необходимости идти на помощь  осажденным генералам Митуэну и Буллеру, которых буры беспощадно колотили.    

Старый  маршал готовился нанести решающий удар под Кимберли. Главные его силы сосредотачивались  перед армией Кронье, которой предстояло выдержать первый натиск.    

Кронье  славился не только гражданской доблестью и военными способностями. Не менее  примечателен был он своим упрямством. Это упрямство, о которое разбивалось все,  даже сама очевидность, и должно было привести его к катастрофе.    

В  пакете, который Сорви-голова привез Кронье, вместе с другими документами  находилось письмо Жубера, где генерал давал Кронье несколько советов в связи с  новой военной ситуацией.    

«Остерегайтесь  старого Боба, как самого дьявола, – писал Жубер. – Говорят, он  задумал что-то новое. Это искуснейший стратег. Он строит все на маневре и  избегает лобовых атак. Боюсь, что нас ожидают обходные движения широким  фронтом, которые он в силах осуществить благодаря чудовищному количеству своих  солдат…»    

Кронье,  горделиво взглянув на действительно грозные укрепления, возведенные бурами против  лорда Митуэна, тихо, как бы про себя, проговорил:    

– За  такими стенами я не боюсь никого и ничего, даже обходного движения, мысль о котором  преследует Жубера. Робертс – такой же английский генерал, как и все прочие  генералы, с которыми мне приходилось иметь дело. На обходное движение он не  решится.    

Кронье  совершил двойную ошибку.    

Во-первых,  Робертс – прирожденный солдат, обязанный возвышением исключительно своему  таланту полководца, – не был таким же английским генералом, как и все  прочие. Во-вторых, он решился.    

Все  произошло без лишнего шума и треска, без ненужной болтовни и бряцания оружием.  По возвращении в лагерь Кронье Сорви-голова снова впрягся в тяжелую службу  разведчика. Теперь он служил под командой полковника Виллебуа-Марей, выполняя  эту опасную работу с обычной своей находчивостью и усердием. Он набрал отряд в  два десятка молодых людей, таких же смелых и ловких, как он сам. В их числе  находился, конечно, и Поль Поттер. Фанфан был его лейтенантом.    

С  невероятной отвагой, но и с неслыханной для таких юнцов осторожностью  Молокососы предпринимали дальние объезды по всему фронту Кронье и возвращались  всегда с целым коробом важных военных сведений.    

14  февраля Сорви-голова примчался во весь опор сообщить своему полковнику, что  английские войска заняли Коффифонтейн. Сообщение это было настолько серьезно,  что Виллебуа-Марей решил проверить его лично. Он отправился один и вернулся  страшно взволнованный. Сорви-голова не ошибся.    

Полковник  немедленно известил о случившемся Кронье. Последний спокойно ответил, что все  это вполне вероятно, но нет никаких причин волноваться.    

Однако  Виллебуа-Марей, обладавший непогрешимой проницательностью питомца современной  военной школы, чувствовал, что это событие является лишь одной из частей  широкого обходного движения.    

На  следующий день полковник, еще более озабоченный, чем накануне, снова поскакал в  направлении Коффи-фонтейна, на этот раз в сопровождении австрийского офицера,  графа Штернберга. Не доехав до Коффифонтейна, они остановились. Там шло  сражение. Гремели пушки. Один раненый английский солдат уверял, что сюда  подходит лорд Китченер с пятнадцатитысячной армией. Оба офицера видели, как  вдали прошло несколько английских полков.    

Иностранные  офицеры помчались в Магерсфонтейн поставить в известность об этом Кронье. Но  генерал выслушал их равнодушно и, пожав плечами, ответил:    

– Да  нет же, господа, вы ошиблись! Какое там обходное движение! Его нет и не может  быть. Даже очень крупные силы не решились бы на столь рискованную операцию.    

Прошло  еще двадцать четыре часа.    

На  рассвете полковник Виллебуа-Марей, взяв с собой восемь кавалеристов, отправился  в разведку по направлению к Якобсдалю. На полдороге он увидел английскую армию,  тянувшуюся бесконечной лентой, и во весь опор поскакал обратно. К своему  великому удивлению, он не заметил ни малейшего признака тревоги в бурских  траншеях. Беззаботные буры мирно почивали у своих повозок.    

Полковник  забил тревогу. Над ним стали смеяться.    

– Но  неприятель совсем рядом! Его войска вот-вот окружат и захватят вас.    

Буры  ответили новым взрывом хохота и вскоре опять захрапели.    

Виллебуа-Марей  бросился к генералу, рассказал ему о страшной опасности, готовой обрушиться на  его маленькую армию, умолял отдать приказ об отступлении.    

С  волнением, от которого исказились благородные черты его лица и задрожал голос,  он добавил:    

– Генерал  Кронье! Вы берете на себя страшную ответственность… Вы будете разгромлены, а  между тем в ваших руках исход борьбы за независимость!.. Послушайте меня, я не  новичок в военном деле. Опасность велика. Умоляю вас, прикажите отступать! Вы  пожертвуете при этом только своим обозом, который и так уже можно считать  потерянным, но вы спасете своих людей – четыре тысячи бойцов. Еще не поздно!    

Кронье  выслушал полковника с тем безропотным терпением, с каким взрослые относятся к  шалостям избалованных детей, усмехнулся и, покровительственно похлопав его по  плечу, ответил следующими, вошедшими в историю словами:    

– Я  лучше вас знаю, что мне надо делать. Вы еще не родились, когда я был уже  генералом.    

– Но,  в таком случае, поезжайте убедиться лично, что английская армия наполовину завершила  окружение! – не унимался полковник.    

Вместо  ответа Кронье пожал плечами и отвернулся. День 16 февраля прошел в том же преступном  по своей тупости бездействии.    

17-го  после полудня кавалеристы полковника Виллебуа-Марей снова отправились в разведку.  Отряд возглавлял он сам. Перед его взором нескончаемым потоком тянулись колонны  английских войск.    

Отправился  на разведку и граф Штернберг. Сопровождавший его бурский военный интендант  Арнольди насмешливо заметил:    

– Хотел  бы я увидеть хоть одного из тех английских солдат, которые так преследуют ваше  воображение.    

– Ну  что ж, взгляните! – ответил австрийский офицер, простирая руку к  горизонту, потемневшему от сплошной массы людей, лошадей и пушек.    

Арнольди  побледнел, пришпорил коня и, обезумев от волнения, помчался в лагерь Магерсфонтейи.    

Еще  издалека он принялся кричать:    

– К  оружию!.. К оружию!.. Англичане!..    

– Слишком  поздно! – с грустью в голосе заметил Штернберг, скакавший рядом с ним.    

– Да,  слишком поздно! – как унылое эхо, повторил Виллебуа-Марей, тоже  примчавшийся во весь опор.    

Кронье  убедился наконец в своей ошибке, понял, в какое тяжелое положение поставлена  благодаря его слепоте лучшая бурская армия. Надо все же отдать ему должное: в  нем мгновенно пробудился бесстрашный воитель.    

Приказ  об отступлении отдан. В лагере поднялась невообразимая суматоха. Шутка сказать!  Обоз состоял из четырех тысяч быков, такого же количества верховых коней и  несметного множества повозок.[73]    

Запрягли,  как попало, быков, нагрузили наспех повозки. Но еще надо было снять пушки с их  гнезд, установить их на лафеты и разослать разведчиков, узнать, какими путями  отходить, чтобы не наткнуться на врага. Подумать только! Потеряно целых четверо  суток! А Кронье и теперь из-за своего бурского упрямства никак не хотел бросить  обоз и налегке, пользуясь чудесной подвижностью буров, вывести их из окружения.    

Кронье  также ни за что не хотел расстаться со своим обозом, что не только привело, как  читатель увидит дальше, к пленению его армии, но и послужило началом крушения  всей борьбы буров за независимость.    

В два  часа ночи лагерь наконец опустел.    

Вперемежку  с кавалеристами, погонщиками, повозками и верховыми лошадьми ринулись во мрак  ночи женщины и дети, перепуганные и оглушенные щелканьем бичей, скрипом телег,  мычаньем быков, топотом коней и криками людей.    

Что это –  отступление? Нет, бегство!    

Бежали,  то замедляя, то ускоряя шаг, всю ночь и весь следующий день. К вечеру вконец изнуренные  животные не могли уже двигаться дальше.    

Кронье  вынужден был разбить лагерь. Его маленькая армия заняла большой изгиб долины  Вольверскрааль на Моддере, между Кудусрандом и Паарденбергом. Теперь Кронье  оказался в полном окружении. Сам он был бессилен прорвать железное кольцо.  Оставалось надеяться на помощь других бурских армий.[74]    

Но до их  прибытия надо продержаться. Хватит ли сил?    

Кронье  наскоро укрепил свою позицию. Женщин и детей укрыли за скалистым выступом в  глубине оврага, вырытого рекой Моддер. Телеги установили на склоне холма, а  животных, которых негде было укрыть, привязали к деревьям на берегу реки.    

Весь  день 19 февраля ушел на рытье траншей, сеть которых была устроена по всем  правилам военного искусства. Они выходили на поверхность разрезом, достигающим  одного метра в ширину, но по мере углубления сужались до двадцати пяти  сантиметров. Большинство траншей имело форму буквы «Т». Проникнуть в них  представлялось возможным только с одного из концов.    

Генералу  Девету удалось разомкнуть кольцо англичан и дать Кронье возможность вывести из  окружения людей, пожертвовав, разумеется, обозом Кронье отказался. На помощь  Девету подоспел генерал Бота. Оба они посылали гонца за гонцом к генералу  Кронье, умоляя его выйти из окружения через прорыв, который они обязались  удерживать еще в течение суток. Кронье презрительно отказался, в выражениях  столь грубых, что генерал Девет не решился даже опубликовать его дословный  ответ в своей книге. И небольшие отряды Девета и Бота, после тщетного ожидания  выхода Кронье из окружения, вынуждены были отойти под натиском англичан.    

Последовавшая  вскоре после этого сдача армии Кронье англичанам на некоторое время совершенно  деморализовала остальные бурские армии. Дезертирство стало настолько массовым явлением,  что Генерал Девет решил распустить по домам большую часть своих солдат, чтобы  позволить им справиться с этим моральным потрясением. Только спустя некоторое  время к бурам вернулась их боеспособность, но англичане к тому времени уже  заняли значительную часть территории обеих республик, и бурам пришлось перейти  к партизанской войне.    

Здесь и  суждено было окопавшейся, исчезнувшей под землей в ожидании помощи армии Кронье  выдержать такую страшную бомбардировку, какой не знала еще ни одна из  современных войн. Причем Кронье не мог даже отвечать на стальной ураган,  разразившийся 19 февраля над его лагерем: у него не было полевой артиллерии, а  установить тяжелые орудия под таким огнем было немыслимо.    

Бойцам,  не покидавшим траншей, эта бомбардировка не причинила существенных потерь. Сто  пятьдесят английских пушек, половина которых были крупного калибра,  сосредоточили свой огонь сперва по фургонам и повозкам, которые через два часа,  воспламенившись от снарядов, превратились в гигантский костер невиданной силы.  Покончив с обозом, англичане принялись за животных. То была чудовищная бойня.  На берегу реки валялись окровавленные туши четырех тысяч быков со вспоротыми  животами и изодранными внутренностями.    

Огонь не  угасал целых двое суток.    

От  сильного жара трупы животных начали разлагаться.    

Лагерь  наполнило отвратительное зловоние, воздух в нем стал невыносимым. Да и траншеи,  в которых были битком набиты четыре тысячи людей, лишенных возможности хотя бы  на минуту покинуть свои убежища, вскоре превратились в очаги всевозможной  заразы.    

Все  ужасы войны обрушились на смельчаков. Но и больные, задыхаясь от зловония и  нависшего над ними зеленоватого дыма лиддитовых снарядов, изнуренные и  искалеченные, они продолжали стойко держаться под не прекращавшимся ураганным  огнем и отказывались капитулировать.