1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
В Монрейле – Приморском он исполнял тягостные, но полезные  обязанности полицейского надзирателя. Он не был свидетелем первых шагов  Мадлена. Своей должностью он был обязан протекции Шабулье, секретаря графа  Англеса – министра, состоявшего в то время префектом парижской полиции. Когда  Жавер появился в Монрейле – Приморском, Мадлен успел уже стать крупным фабрикантом  с большим состоянием и из дядюшки Мадлена превратиться в господина Мадлена.    

У некоторых полицейских чинов бывают особые лица: выражение  их представляет странную смесь низости и сознания власти. У Жавера было именно  такое лицо, но низость в нем отсутствовала.    

Если бы человеческие души были доступны для глаза, то, по  нашему глубокому убеждению, все явственно увидели бы одну странность, а именно  – соответствие каждого из представителей человеческого рода какому-нибудь виду  животного мира; и это помогло бы легко убедиться в истине, пока еще едва  прозреваемой мыслителем и состоящей в том, что – от устрицы до орла, от свиньи  до тигра – все животные таятся в людях и каждое в отдельности – в отдельном  человеке. А бывает и так, что даже несколько в одном.    

Животные суть не что иное, как прообразы наших добродетелей  и пороков, блуждающие пред нашим взором призраки наших душ. Бог показывает их  нам, чтобы заставить нас задуматься. Но так как животные – это всего лишь тени,  то бог не одарил их восприимчивостью в полном смысле этого слова; да и к чему  им это? Наши души, напротив, существуя реально и обладая конечной целью,  получили от бога разум, то есть восприимчивость к воспитанию. Правильно  поставленное общественное воспитание всегда может извлечь из души, какова бы она  ни была, то полезное, что она содержит.    

Разумеется, все сказанное верно лишь в отношении видимой  земной жизни и не предрешает сложного вопроса о предшествующем и последующем  облике существ, которые не являются человеком. Видимое «я» никоим образом не дает  мыслителю права отрицать «я» скрытое. Сделав эту оговорку, продолжаем.    

Итак, если читатель на минуту предположит вместе с нами, что  в каждом человеке таится представитель животного мира, нам будет легко  определить, что представлял собой полицейский надзиратель Жавер.    

Астурийские крестьяне убеждены, что среди волчат одного  помета всякий раз попадается щенок, которого мать сразу же убивает, потому что  иначе, если б он вырос, то непременно сожрал бы остальных волчат.    

Придайте этому псу, детенышу волчицы, человеческое лицо, и  перед вами Жавер.    

Жавер родился в тюрьме от гадалки, муж которой был сослан на  каторгу. Когда Жавер вырос, он понял, что находится вне общества, и отчаялся  когда-либо проникнуть в него. Он заметил, что общество беспощадно устраняет из  своей среды два класса людей: тех, кто на него нападает, и тех, кто его  охраняет; у него был выбор только между этими двумя классами; в то же время он  чувствовал в себе задатки моральной стойкости, порядочности и честности,  которым сопутствовала необъяснимая ненависть к цыганской среде, откуда он вышел  сам. Он поступил в полицию. И преуспел. В сорок лет он был полицейским  надзирателем.    

В молодости он служил на юге надсмотрщиком на галерах.    

Но прежде чем перейти к дальнейшему, поясним, что именно мы  имели в виду, употребив выражение «человеческое лицо» в применении к Жаверу.    

Человеческое лицо Жавера состояло из вздернутого носа с  двумя глубоко вырезанными ноздрями, к которым с двух сторон примыкали огромные  бакенбарды. Вам сразу становилось не по себе, когда вы впервые видели эти две  чащи и две пещеры. Когда Жавер смеялся, что случалось редко, смех его был  страшен: тонкие губы раздвигались и обнажали не только зубы, но и десны, а  вокруг носа широко расползались свирепые складки, словно на морде хищного  зверя. Когда Жавер бывал серьезен, это был дог; когда он смеялся, это был тигр.  Далее: узкий череп, массивная челюсть, волосы, закрывавшие лоб и свисавшие до  самых бровей, над переносицей звездообразная неизгладимая морщина, словно  печать гнева, мрачный взгляд, злобно сжатые губы, вид начальственный и  жестокий.    

Этот человек состоял из двух чувств, очень простых и  относительно хороших, но доведенных им до крайности и сделавшихся поэтому почти  дурными, – из уважения к власти и из ненависти к бунту; а в его глазах  воровство, убийство, все существующие преступления являлись лишь  разновидностями бунта. Он был проникнут слепой и глубокой верой во всякое  должностное лицо, от первого министра до сельского стражника; он чувствовал  презрение, неприязнь и отвращение ко всем, кто хоть раз преступил границы  закона. Он был непреклонен и не признавал никаких исключений. О первых он  говорил: «Чиновник не может ошибаться. Судья никогда не бывает неправ». О  вторых он говорил: «Эти погибли безвозвратно. Ничего путного из них выйти не может».    

Он всецело разделял доходящие до абсурда убеждения тех  людей, которые приписывают человеческим законам какой-то дар создавать или,  если хотите, обнаруживать грешников и которые изгоняют низы общества на берега  некоего Стикса. Он был стоически тверд, серьезен и суров, печален и задумчив,  скромен и надменен, как все фанатики. Взгляд его леденил и сверлил, как бурав.  Вся его жизнь заключалась в двух словах: наблюдать и выслеживать. Он проложил  прямую линию на самом извилистом пути в мире, он верил в полезность своего  дела, свято чтил свои обязанности, он был шпионом, как бывают священником. Горе  тому, кому суждено было попасть в его руки! Он арестовал бы родного отца за  побег с каторги и донес бы на родную мать, уклонившуюся от полицейского  надзора. И он сделал бы это с чувством внутреннего удовлетворения, которое  дарует добродетель. Наряду с этим – жизнь, полная лишений, одиночество,  самоотречение, целомудрие, никаких удовольствий. Олицетворение беспощадного  долга, полиция, понятая так, как спартанцы понимали Спарту, неумолимый страж,  свирепая порядочность, сыщик, изваянный из мрамора, Брут в шкуре Видока – вот  что такое был Жавер.    

Вся его особа изобличала человека, который подсматривает и  таится. Мистическая школа Жозефа де Местра, которая в ту эпоху приправляла  высокой космогонией стряпню газет так называемого ультрароялистского толка, не  преминула бы изобразить Жавера как символ. Вы не видели его лба, прятавшегося  под шляпой, вы не видели его глаз, исчезавших под бровями, вы не видели его  подбородка, потонувшего в шейном платке, вы не видели его рук, закрытых  длинными рукавами, вы не видели его палки, которую он носил под полой  редингота. Но вот являлась необходимость – и изо всей этой тьмы, словно из  засады, вдруг выступал узкий и угловатый лоб, зловещий взгляд, угрожающий  подбородок, огромные руки и увесистая дубинка.    

В свободные минуты, которые выпадали не часто, он, ненавидя  книги, все же читал их, благодаря чему не был совершенным невеждой. Это  проявлялось в некоторой напыщенности его речи.    

Как мы уже сказали, у него не было никаких пороков. Когда он  бывал доволен собой, то позволял себе понюшку табаку. Только это и роднило его  с человечеством.    

Легко понять, что Жавер был грозой для того разряда людей,  который в ежегодном статистическом отчете министерства юстиции значится под  рубрикой: Темные личности. При одном имени Жавера они обращались в бегство,  появление самого Жавера приводило их в оцепенение.    

Таков был этот страшный человек.    

Жавер был недремлющим оком, постоянно устремленным на  Мадлена. Оком, полным догадок и подозрений. В конце концов Мадлен заметил это,  но, видимо, не придал этому никакого значения. Он ни разу ни о чем не спросил  Жавера, не искал с ним встречи и не избегал его; казалось, он с полным  равнодушием выносил этот тяжелый и почти давящий взгляд. Обращался он с  Жавером, как со всеми, приветливо и непринужденно.    

По нескольким случайно вырвавшимся у Жавера словам можно  было заключить, что, побуждаемый характерным для этой породы людей  любопытством, которое вызывается столько же инстинктом, сколько и волей, он  тайно разыскивал все следы, какие только мог оставить за собой в прошлом  дядюшка Мадлен. Очевидно, ему удалось узнать – иногда он намекал на это, –  что кто-то наводил где-то какие-то справки о некоем исчезнувшем семействе. Как-то  раз он сказал вслух, разговаривая сам с собой: «Теперь, кажется, он у меня в  руках!» После этого целых три дня он был задумчив и не произносил ни слова.  Должно быть, нить, которую он уже считал пойманной, порвалась.    

Впрочем, человеческое существо не может не ошибаться –  такова необходимая поправка к некоторым словам, иначе смысл их мог бы  показаться чересчур непреложным; сущность инстинкта состоит именно в том, что  он может поколебаться, сбиться со следа и потерять дорогу. В противном случае  инстинкт одержал бы верх над разумом и животное оказалось бы умнее человека.    

Очевидно, Жавер был отчасти сбит с толку полнейшей  естественностью и спокойствием Мадлена.    

Но однажды странный образ действий Жавера, видимо, произвел  впечатление на Мадлена. И вот при каких обстоятельствах.    

 Глава шестая.    Дедушка Фошлеван    

     

Как-то утром Мадлен шел по одному из немощеных монрейльских  переулков. Внезапно он услышал шум и увидел на некотором расстоянии кучку  людей, Он подошел к ним. У старика крестьянина, которого Звали дедушка Фошлеван,  упала лошадь, а сам он очутился под телегой.    

Этот Фошлеван принадлежал к числу тех немногих врагов, какие  еще оставались в это время у Мадлена. Когда Мадлен поселился в Монрейле,  Фошлеван, довольно грамотный крестьянин, бывший прежде сельским писцом, занимался  торговлей, но с некоторых пор дела его шли плохо. Фошлеван видел, как этот  простой рабочий богател, а он, хозяин, постепенно разорялся. Это наполняло его  сердце завистью, и он при всяком удобном случае старался чем-нибудь повредить  Мадлену. Затем наступило банкротство, и старик, у которого от всего имущества  осталась только лошадь с телегой, не имевший к тому же ни семьи, ни детей,  вынужден был стать ломовым извозчиком.    

При падении лошадь сломала обе ноги и не могла подняться.  Старик оказался между колесами, и упал он так несчастливо, что телега всей  своей тяжестью давила ему на грудь. Она была основательно нагружена. Дедушка  Фошлеван испускал душераздирающие вопли. Его пытались вытащить, но безуспешно.  Неловкое движение, неверное усилие, неудачный толчок – и ему был бы конец.  Высвободить его можно было лишь одним способом – приподняв телегу снизу. Жавер,  случайно оказавшийся здесь в момент несчастья, послал за домкратом.    

Но вот подошел Мадлен. Все почтительно расступились.    

– Помогите! – кричал старик Фошлевая, –  Добрые люди, спасите старика!    

Мадлен обратился к присутствующим:    

– Нет ли домкрата?    

– За ним пошли, – отвечал один крестьянин.    

– А скоро его сюда доставят?    

– Да пошли-то в самое ближнее место, в Флашо, к  кузнецу, но на это понадобится добрых четверть часа.    

– Четверть часа! – вскричал Мадлен.    

Накануне шел дождь, земля размокла, телега с каждой минутой  увязала все глубже и все сильнее придавливала грудь старика Фошлевана. Все  понимали, что не пройдет и пяти минут, как у него будут сломаны все ребра.    

– Нельзя ждать четверть часа, – сказал Мадлен  крестьянам, стоявшим вокруг.    

– Ничего не поделаешь!    

– Да ведь будет поздно! Разве вы не видите, что телега  уходит все глубже?    

– Как не видеть!    

– Послушайте, – продолжал Мадлен, – пока еще  под телегой довольно места, можно подлезть под нее и приподнять ее спиной.  Всего полминуты, а за это время беднягу успеют вытащить. Найдется здесь человек  с крепкой спиной и добрым сердцем? Кто хочет заработать пять луидоров?    

Никто в толпе не сдвинулся с места.    

– Десять луидоров! – сказал Мадлен.    

Присутствовавшие смотрели в землю. Один из них пробормотал:    

– Тут нужна дьявольская сила. Как бы тебя самого не  придавило!    

– Ну же! – настаивал Мадлен. – Двадцать  луидоров!    

Опять молчание.    

– Желания-то у них хватает… – произнес чей-то  голос.    

Мадлен обернулся и узнал Жавера. Он не заметил, когда тот  подошел.    

– А вот силы не хватает, – продолжал Жавер. –  Чтобы поднять на спине такую телегу, надо быть страшным силачом.    

Пристально глядя на Мадлена, он произнес, отчеканивая каждое  слово:    

– Господин Мадлен! В своей жизни я знал только одного  человека, способного сделать то, что вы требуете.    

Мадлен вздрогнул.    

Равнодушным тоном, но не сводя с Мадлена глаз, Жавер  добавил:    

– Это был один каторжник.    

– Вот как! – отозвался Мадлен.    

– Каторжник из Тулонской тюрьмы.    

Мадлен побледнел.    

Между тем телега продолжала медленно уходить в землю.  Дедушка Фошлеван хрипел и вопил:    

– Задыхаюсь! У меня ребра трещат! Домкрат! Сделайте  что-нибудь! Ох!    

Мадлен оглянул толпу.    

– Неужели никто не хочет заработать двадцать луидоров и  спасти жизнь бедному старику?    

Ни один из присутствовавших не шевельнулся. Жавер продолжал:    

– В своей жизни я знал только одного человека, который  мог заменить домкрат. Это тот каторжник.    

– Ох! Сейчас меня раздавит! – крикнул старик.    

Мадлен поднял голову, встретил все тот же ястребиный, не  отрывавшийся от него взгляд Жавера, посмотрел на неподвижно стоявших крестьян и  грустно улыбнулся. Потом, не сказав ни слова, опустился на колени, и не успела  толпа даже вскрикнуть, как он уже был под телегой.    

Наступила страшная минута ожидания и тишины. На глазах у  всех Мадлен, почти плашмя лежа под чудовищным грузом, дважды пытался подвести  локти к коленям, но тщетно. Ему закричали: «Дядюшка Мадлен! Вылезайте!» Сам  старик Фошлеван сказал ему: «Господин Мадлен! Уходите! Видно, уж мне на роду  написано так умереть! Оставьте меня! Не то и вас задавит!» Мадлен ничего не  отвечал.    

Зрители тяжело дышали. Колеса продолжали уходить все глубже,  и теперь Мадлену было уже почти невозможно вылезти из-под телеги.    

Вдруг вся эта громада пошатнулась, телега начала медленно  приподниматься, колеса наполовину вышли из колеи. Послышался задыхающийся  голос:    

«Скорей! Помогите!» Это крикнул Мадлен, напрягший последние  силы.    

Все бросились на помощь. Самоотверженный поступок одного  придал силу и мужество остальным. Два десятка рук подхватили телегу. Старик  Фошлеван был спасен.    

Мадлен встал на ноги Он был смертельно бледен, хотя пот лил  с него градом. Его одежда была разорвана и покрыта грязью. Все плакали. Старик  целовал ему колени и говорил, что это сам господь. А на лице Мадлена было  какое-то странное выражение блаженного неземного страдания, и он спокойно  смотрел на Жавера, все еще не спускавшего с него глаз.    

 Глава седьмая.    Фошлеван становится садовником в Париже    

     

Фошлеван при падении вывихнул себе коленную чашку. Дядюшка  Мадлен велел отвезти его в больницу, устроенную им для рабочих в здании его  фабрики; уход за больными был там поручен двум сестрам милосердия. На следующее  утро старик нашел на тумбочке возле кровати тысячефранковый билет и записку,  написанную рукой дядюшки Мадлена: «Я покупаю у вас телегу и лошадь». Телега  была сломана, а лошадь околела. Фошлеван выздоровел, но его колено перестало  сгибаться. Заручившись рекомендациями монахинь и местного священника, Мадлен  устроил старика садовником при женском монастыре в квартале Сент – Антуан в  Париже.    

Вскоре после этого случая Мадлен был назначен мэром. Когда  Жавер впервые увидел Мадлена, опоясанного шарфом, дававшим ему власть над всем  городом, он ощутил такой трепет, какой мог бы ощутить пес, который под одеждой  хозяина почуял волка. С этой минуты он стал всячески избегать встречи с ним. Но  когда служебные обязанности принуждали его являться к мэру и уклониться от  этого было невозможно, он выказывал ему глубочайшее почтение.    

На благоденствие, созданное дядюшкой Мадленом в Монрейле –  Приморском, кроме видимых признаков, о которых мы уже упоминали, указывал и  другой признак, который, не будучи видимым, казался, однако, не менее  показательным. Признак этот безошибочен. Когда население нуждается, когда  работы не хватает, когда торговля идет плохо, налогоплательщик, вынужденный к  тому безденежьем, невольно уклоняется от уплаты, пропускает все сроки, и  государству приходится расходовать большие деньги на принудительные меры по  сбору податей. Когда же работы вдоволь, когда край счастлив и богат, налоги  выплачиваются легко, и взыскание их обходится государству дешево. Можно  сказать, что для определения степени общественной нищеты и общественного  богатства есть один непогрешимый барометр: это расходы по взиманию налогов. За  семь лет расходы по взиманию налогов сократились в Монрейльском округе на три  четверти, – тогдашний министр финансов де Виллель часто приводил этот  округ в пример другим.    

Таково было состояние края, когда Фантина вернулась на  родину. Все давно забыли ее. К счастью, двери фабрики Мадлена были гостеприимно  раскрыты для всех желающих. Она явилась туда, и ее приняли в женскую  мастерскую. Ремесло было для Фантины совершенно новым, она не могла проявить  особого мастерства и зарабатывала очень мало, но ей хватало и этого; главная  задача была разрешена: она жила своим трудом.    

     Глава восьмая.    Госпожа Виктюрньен тратит тридцать пять франков во имя нравственности    

     

Когда Фантина увидела, что может жить самостоятельно, она  воспряла духом. Жить честным трудом – какая это милость неба! В самом деле, к  ней вернулась любовь к труду. Она купила зеркало, радовалась, глядя на свою  молодость, на свои красивые волосы и красивые зубы, о многом забыла, стала  думать теперь только о Козетте и возможном будущем и зажила почти счастливо.  Она сняла комнатку и омеблировала ее в кредит, в расчете на будущий заработок;  в этом сказались привычки ее прежней беспорядочной жизни.    

Не решаясь выдавать себя за замужнюю женщину, она, как мы  уже упоминали, всячески избегала говорить кому-нибудь о своей дочурке.    

В первое время она, как известно читателю, аккуратно платила  Тенардье. Но писать она не умела, а научилась только подписывать свое имя, и ей  приходилось для переписки с ними обращаться к писцу.    

Писала она часто. Это было замечено. В женской мастерской  начали поговаривать о том, что Фантина «пишет письма» и что она «завела шашни».    

Никто не следит за поступками других так ревниво, как те,  кого эти поступки касаются меньше всего. «Почему этот господин выходит только в  сумерки? Почему по четвергам господин такой-то никогда не вешает на гвоздь ключ  от своей комнаты? Почему он всегда ходит переулками? Почему та дама всегда  выходит из фиакра, не доезжая до дому. Почему она посылает за почтовой бумагой,  когда дома у нее „полным-полно“ этой бумаги?» и т. п., и т. п. Есть  особы, которые, ради того чтобы отыскать разгадку этих загадок, в сущности  говоря, совершенно им безразличных, расходуют больше денег, тратят больше  времени, делают больше усилий, чем могло бы понадобиться на десяток добрых дел;  и все это бескорыстно, из любви к искусству, получая в награду за свое  любопытство только удовлетворение этого самого любопытства и ничего больше. Они  готовы следить за такой-то женщиной или за таким-то мужчиной по целым дням,  часами простаивать на перекрестках, в подъездах, ночью, в холод и в дождь,  подкупать посыльных, подпаивать извозчиков и лакеев, задаривать горничную,  давать на чай привратнику. Для чего? Да просто так. Из страстного желания  увидеть, узнать, раскопать. Из непреодолимой потребности разболтать. А ведь  часто эти разоблаченные секреты, эти обнародованные тайны, эти разгаданные  загадки влекут за собой катастрофы, дуэли, банкротства, разоряют целые  семейства, разбивают жизни, к великой радости того, кто «раскрыл все» без  всякой выгоды для себя, повинуясь одному лишь инстинкту. И это очень печально.    

Некоторые особы бывают злыми единственно из-за того, что им  хочется поговорить. Их беседы, болтовня в гостиной, пересуды в прихожей  напоминают камины, быстро пожирающие дрова; они требуют много топлива, а  топливо – это ближний.    

Итак, за Фантиной стали наблюдать.    

Многие завидовали ее белокурым волосам и белым зубам.    

Заметили, что в мастерской ей часто случалось отвернуться и  смахнуть слезу. Это бывало в те минуты, когда она думала о своем ребенке, а  возможно, и о человеке, которого любила когда-то.    

Рвать таинственные нити, привязывающие нас к  прошлому, – мучительный и трудный процесс.    

Было установлено, что она пишет письма не реже двух раз в  месяц, всегда по одному и тому же адресу, и оплачивает их почтовым сбором.  Ухитрились узнать и адрес: «Милостивому государю, господину Тенардье,  трактирщику в Монфермейле». Выпытали все в кабачке у писца, простодушного  старика, который не мог влить в себя бутылочку красного вина без того, чтобы не  выложить при этом весь свой запас чужих секретов. Словом, стало известно, что у  Фантины есть ребенок. «Судя по всему, это шлюха». Нашлась кумушка, которая  совершила путешествие в Монфермейль, повидалась с Тенардье и, вернувшись,  сказала: «Я истратила тридцать пять франков, зато все узнала. Я видела  ребенка!»    

Эта кумушка была мегера по имени г-жа Виктюрньен,  блюстительница и опекунша всеобщей добродетели. Г-же Виктюрньен было пятьдесят  шесть лет, и старость удваивала ее природное безобразие. Голос у нее был  дребезжащий, а характер брюзжащий. Как ни странно, когда-то эта женщина была  молода. В молодости, в самый разгар 93-го года, она вышла замуж за монаха,  который, надев красный колпак, сбежал из монастыря и из бернардинца стал  якобинцем. Она была худющая, злющая, скупая, упорная, вздорная, ядовитая, но  все же не могла забыть покойного монаха, который сумел подчинить ее и согнуть.  Во время Реставрации она стала святошей, столь ревностной, что священники  простили ей ее монаха. У нее сохранилась землица, которую она собиралась  отказать какой-то духовной общине, о чем кричала на всех перекрестках. Она была  на очень хорошем счету в Аррасском епископстве. Вот эта-то самая г-жа  Виктюрньен съездила в Монфермейль и вернулась со словами: «Я видела ребенка».    

На все это ушло немало времени. Фантина уже больше года  работала на фабрике, как вдруг, однажды утром, надзирательница мастерской  вручила ей от имени мэра пятьдесят франков и, заявив, что она уволена,  посоветовала ей, также от имени мэра, уехать из города.    

Это случилось в тот месяц, когда супруги Тенардье, которые  уже получали двенадцать франков вместо первоначальных шести, только что  потребовали пятнадцать франков вместо двенадцати.    

Фантина была сражена этим ударом. Уехать из города она не  могла, так как задолжала за квартиру и за мебель. Пятидесяти франков не могло  хватить на то, чтобы покрыть долг. Она пробормотала несколько умоляющих слов.  Надзирательница объявила ей, что она должна немедленно покинуть мастерскую.  Фантина к тому же была посредственной работницей. Подавленная отчаянием и еще  более стыдом, она покинула мастерскую и пошла домой. Итак, теперь ее проступок  был известен всем.    

Фантина чувствовала, что она не в силах защищаться. Кто-то  посоветовал ей обратиться к мэру; она не посмела. Мэр дал ей пятьдесят франков,  потому что был добр, и выгнал ее, потому что был справедлив. Она покорилась  этому приговору.    

 Глава девятая.    Торжество госпожи Виктюрньен    

     

Итак, вдова монаха тоже на что-нибудь да пригодилась.    

Между тем сам Мадлен ничего не знал обо всей этой истории.  Жизнь изобилует такими сложными сплетениями обстоятельств! Мадлен почти никогда  не заходил в женскую мастерскую. Во главе этой мастерской он поставил старую  деву, рекомендованную ему местным кюре, и вполне доверял этой надзирательнице,  которая действительно была вполне почтенной, справедливой и неподкупной особой  весьма твердых правил, исполненной милосердия, но того милосердия, которое, не  отказывая в подаянии, не возвысилось, однако, до умения понимать и прощать.  Мадлен во всем полагался на нее. Лучшие из людей часто бывают вынуждены  передавать свои полномочия другим. И вот, облеченная всей полнотой власти и  вполне убежденная в своей правоте, надзирательница произвела следствие,  разобрала дело, осудила и наказала Фантину.    

Пятьдесят франков она взяла из суммы, которая была  предоставлена Мадленом в ее полное и безотчетное распоряжение для выдачи  пособий и для вспомоществования нуждающимся работницам.    

Фантина стала искать места служанки; она ходила из дома в  дом. Никто не хотел ее брать. Уехать из города она не могла. Старьевщик,  которому она задолжала за мебель – и какую мебель! – сказал ей: «Если вы  вздумаете сбежать, вас арестуют, как воровку». Домохозяин, которому она  задолжала за квартиру, сказал ей: «Вы молоды и красивы, значит, можете заплатить».  Она разделила между домохозяином и старьевщиком свои пятьдесят франков, вернула  торговцу три четверти обстановки, сохранив лишь самое необходимое, и осталась  без работы, без всякого общественного положения, не имея ничего, кроме кровати,  и все-таки обремененная долгом приблизительно в сто франков.    

Она принялась шить грубые рубахи для солдат гарнизона,  зарабатывая двенадцать су в день. Содержание дочери стоило ей десять су. Именно  в это время она и начала неаккуратно платить Тенардье.    

Тогда же старушка, у которой она, возвращаясь домой по  вечерам, зажигала свечку, научила ее искусству жить в нищете. Вслед за умением  довольствоваться малым идет умение жить ничем. Это как бы две комнаты: в первой  темно, во второй непроглядный мрак.    

Фантина узнала, как зимой обходятся без дров, как  отказываются от птички, которая за два дня съедает у вас проса на целый лиар,  как превращают юбку в одеяло, одеяло в юбку, как берегут свечу, ужиная при  свете, падающем из окна противоположного дома. Мы и не подозреваем, как много умеют  извлечь из одного су иные слабые создания, состарившиеся в честности и в нужде.  В конце концов такое умение становится талантом. Фантина приобрела этот высокий  талант и приободрилась.    

Как-то раз она сказала соседке: «Знаете что? Если я буду  спать не больше пяти часов, а все остальное время заниматься шитьем, мне  все-таки удастся кое-как заработать на хлеб. И потом, когда человеку грустно,  он и ест меньше. Что ж! Страдания, тревога и кусочек хлеба, с одной стороны,  огорчения – с другой, все это вполне насытит меня».    

Жить вместе с Козеттой было бы для Фантины в ее отчаянном  положении величайшим счастьем. Она хотела было поехать за ней. Но разве это  возможно? Заставить ребенка делить ее лишения? И потом она ведь должна  Тенардье! Как рассчитаться с ними? А деньги на дорогу! Где взять их?    

Старушка по имени Маргарита, которая, если можно так  выразиться, давала ей уроки нищенского существования, была святая женщина,  истинно набожная, бедная, но всегда готовая помочь беднякам и даже богачам,  грамотная ровно настолько, чтобы уметь подписать: Моргорита, если была в этом  надобность, но верившая в бога, что является высшей ученостью.    

Внизу, на дне, много таких праведниц; когда-нибудь они будут  наверху. Эта жизнь имеет свое «завтра».    

В первое время Фантине было так стыдно, что она не решалась  выйти из дому.    

Когда она шла по улице, ей казалось, что люди смотрят ей  вслед и показывают на нее пальцем; все смотрели на нее, но никто не здоровался;  едкое и холодное презрение прохожих пронизывало ее тело и душу, как струя  ледяного ветра.    

В маленьких городках несчастная женщина чувствует себя  словно обнаженной под насмешливыми и любопытными взглядами толпы. В Париже вас  по крайней мере никто не знает, и эта безвестность заменяет одежду. О, как  хотелось Фантине вернуться в Париж! Но это было невозможно.    

Волей-неволей пришлось привыкать к потере уважения, как она  уже привыкла к нищете. Мало-помалу она примирилась и с этим. Месяца через два  она осмелела и как ни в чем не бывало выходила на улицу… «Мне все  равно», – говорила она.    

И шла, высоко подняв голову, с горькой улыбкой на губах,  чувствуя сама, что становится бесстыдной.    

Госпожа Виктюрньен видела из окна Фантину, когда та  проходила мимо, видела, в каком жалком состоянии находится «эта тварь»,  поставленная благодаря ей «на надлежащее место», и торжествовала. У злых людей  – свои, подлые радости.    

Непосильная работа изнуряла Фантину: сухой кашель, который  был у нее и прежде, усилился. Иногда она говорила соседке: «Пощупайте, какие у  меня горячие руки».    

И все-таки по утрам, когда она расчесывала старым сломанным  гребнем свои чудные волосы, пушистые и мягкие, как шелк, она испытывала  приятное чувство удовлетворенного женского тщеславия.    

 Глава десятая.    Последствия торжества    

     

Ее уволили с фабрики в конце зимы; прошло лето, снова  наступила зима. Чем короче день, тем меньше успеваешь сделать. Зимой нет тепла,  нет света, нет полудня, вечер сливается с утром, туман, сумерки, окошко серо, в  него ничего не видно. Небо – словно пробоина во мраке, а день – как темный  подвал. У солнца нищенский вид. Ужасное время года! Зима все превращает в  камень – и влагу небесную, и сердце человеческое. Кредиторы не давали Фантине  покоя.    

Она зарабатывала слишком мало. Долги все росли. Тенардье,  неаккуратно получавшие деньги, забрасывали ее письмами; содержание их приводило  ее в отчаяние, а уплата почтовых сборов разоряла. Однажды они написали, что ее  маленькая Козетта ходит в холода чуть не голой, что ей необходима шерстяная  юбка и что мать должна прислать не меньше десяти франков. Получив письмо,  Фантина весь день не выпускала его из рук. Вечером она зашла к цирюльнику,  заведение которого находилось на углу, и вынула из прически гребень. Чудесные  белокурые волосы покрыли ее до пояса.    

– Какие замечательные волосы! – вскричал  цирюльник.    

– А сколько бы вы дали мне за них? – спросила она.    

– Десять франков.    

– Стригите.    

Она купила вязаную юбку и отослала ее Тенардье.    

Эта юбка привела супругов Тенардье в ярость. Они хотели  получить деньги. Юбку они отдали Эпонине Бедный Жаворонок продолжал зябнуть.    

Фантина думала. «Теперь моей детке тепло. Я одела ее своими  волосами». Она начала носить маленькие круглые чепчики, закрывавшие ее  стриженую голову; она все еще была красива.    

Черное дело свершалось в сердце Фантины Лишившись отрады  расчесывать волосы, она возненавидела все окружающее. Она долгое время  разделяла всеобщее глубокое уважение к дядюшке Мадлену; однако, без конца  повторяя про себя, что это он выгнал ее с фабрики и что именно он является  причиной всех ее бед, она начала ненавидеть и его – его-то больше всех. Проходя  мимо фабрики в те часы, когда рабочие толпились у ворот, она нарочно старалась  громко смеяться и петь.    

Услыхав однажды это пение и этот смех, старуха работница  сказала про нее: «Ну, эта девушка плохо кончит».    

И вот, со злобой в сердце, словно бросая кому-то вызов, она  завела любовника, первого встречного, человека, которого она вовсе не любила.  Это был негодяй, бродячий музыкант, проходимец; он бил ее и вскоре бросил с  таким же отвращением, с каким она сошлась с ним.    

Она обожала своего ребенка.    

Чем ниже она опускалась, чем темнее становилось все вокруг  нее, тем ярче сиял в глубине ее души образ этого кроткого ангелочка. Она  говорила: «Когда я разбогатею, моя Козетта будет со мной» – и смеялась от  радости. Кашель привязался к ней, и она часто обливалась потом.    

Однажды она получила от Тенардье письмо такого содержания:  «Козетта заболела заразной болезнью, которая ходит у нас по всей округе. Это  сыпная горячка, как ее называют. Нужны дорогие лекарства. Они нас совсем  разорили, и мы больше не в состоянии покупать их. Если в течение недели вы не  пришлете сорок франков, девочка умрет».    

Фантина громко расхохоталась и сказала старухе соседке:    

– Они сошли с ума! Сорок франков! Сколько это? Два  наполеондора! Где же мне взять их? До чего глупы эти крестьяне!    

Она вышла на лестницу и, подойдя к слуховому окошку,  перечитала письмо еще раз.    

Потом она спустилась с лестницы и вприпрыжку побежала по  улице, все еще продолжая хохотать.    

Прохожий, попавшийся ей навстречу, спросил ee:    

– Чего это вы так развеселились? Она ответила:    

– Да так, получила глупое письмо из деревни. Просят  прислать сорок франков. Одно слово – крестьяне!    

Проходя по площади, она увидела множество людей, окружавших  какую-то повозку странной формы; на империале ее стоял и разглагольствовал  человек, одетый в красное. Это был шарлатан-дантист, разъезжавший из города в  город и предлагавший публике вставные челюсти, разные порошки, мази и эликсиры.    

Фантина замешалась в толпу и принялась, как все, хохотать  над его напыщенной речью, уснащенной воровскими словечками для черни и ученой  тарабарщиной для чистой публики. Внезапно зубодер заметил эту красивую  смеющуюся девушку и крикнул:    

– Эй ты, хохотунья! У тебя красивые зубки! Уступи мне  два твоих резца, и я дам тебе по наполеондору за каждый.    

– Что это еще за резцы? – спросила Фантина.    

– Резцы, – важно отвечал зубной лекарь, – это  передние зубы Два верхних зуба.    

– Какой ужас! – вскричала Фантина.    

– Два наполеондора! – прошамкала беззубая старуха,  стоявшая сзади. – Везет же людям!    

Фантина убежала и заткнула уши, чтобы не слышать хриплого  голоса дантиста, который кричал ей вслед:    

– Поразмысли, красотка! Два наполеондора на улице не  валяются. Если надумаешь, приходи вечером в трактир «Серебряная палуба», я буду  там.    

Фантина вернулась домой рассерженная и рассказала о  случившемся своей доброй соседке Маргарите.    

– Вы только представьте себе! Это какой-то изверг. И  как только таким людям позволяют разъезжать по городам? Вырвать у меня два  передних зуба! Да ведь я стану уродом! Волосы могут еще отрасти, но зубы!  Чудовище! Да я лучше соглашусь броситься вниз головой с шестого этажа! Он  сказал, что вечером будет в «Серебряной палубе».    

– Сколько же он тебе предложил? – спросила  Маргарита.    

– Два наполеондора.    

– Это сорок франков.    

– Да, – сказала Фантина, – это сорок франков.    

Она задумалась и принялась за работу. Через четверть часа  она бросила шитье и вышла на лестницу, чтобы перечитать письмо Тенардье.    

Вернувшись, она спросила у Маргариты, работавшей рядом с  ней:    

– Скажите, вы не знаете, что это такое – сыпная  горячка?    

– Знаю, – ответила престарелая девица, – это  такая болезнь.    

– И на нее требуется много лекарств?    

– О да! Страшно много.    

– А что при этом болит?    

– Да все болит, все тело.    

– И к детям она, значит, тоже пристает?    

– К детям-то всего чаще.    

– А от нее умирают?    

– Сколько угодно, – ответила Маргарита. Фантина  спустилась по лестнице и еще раз перечитала письмо.    

Вечером она вышла из дому. Люди видели, что она направилась  в сторону Парижской улицы, где были трактиры.    

На следующее утро, когда Маргарита, как обычно, чуть свет  вошла в комнату Фантины, где они всегда работали вместе, чтобы не жечь второй  свечки, девушка сидела на постели бледная, вся застывшая. Видно было, что она  не ложилась. Чепчик лежал у нее на коленях. Свеча горела всю ночь, от нее  остался лишь маленький огарок.    

Потрясенная этим чудовищным нарушением обычного порядка,  Маргарита остановилась на пороге.    

– Господи помилуй! – воскликнула она. – Вся  свечка сгорела! Видно, случилось недоброе!    

Она посмотрела на Фантину, повернувшую к ней свою стриженою  голову.    

За эту ночь Фантина постарела на десять лет.    

– Иисусе! – изумилась Маргарита. – Что с  тобой случилось, Фантина?    

– Ничего, – ответила Фантина. – Напротив,  теперь все хорошо. Моя девочка не умрет от этой ужасной болезни, у нее будут  лекарства. Я довольна.    

С этими словами она показала старой деве два наполеондора,  блестевшие на столе.    

– Господи Иисусе! – снова вскричала Маргарита – Да  ведь это целое богатство! Где же ты взяла эти золотые?    

– Достала, – ответила Фантина и улыбнулась. Свеча  осветила ее лицо. Это была кровавая улыбка. Красноватая слюна показалась в  углах губ, а во рту зияла черная дыра.    

Два передних зуба были вырваны.    

Она отослала в Монфермейль сорок франков.    

А между тем со стороны Тенардье это была хитрость, чтобы  выманить деньги. Козетта была здорова.    

Фантина выбросила зеркало за окошко. Она давно уже  перебралась из своей комнатки на третьем этаже в мансарду под самой крышей,  запиравшуюся только на щеколду, в одну из тех конур, где потолок, спускаясь к  половицам, образует угол и где на каждом шагу вы ударяетесь об него головой.  Бедняк может дойти до конца своей комнаты, так же как и до конца своей судьбы,  лишь все ниже и ниже нагибаясь. У Фантины уже не было кровати, у нее оставалась  только какая-то рвань, которую она называла одеялом, тюфяк, валявшийся на голом  полу, да разодранный соломенный стул. Забытый в углу маленький розан засох. В  глиняном кувшине из-под масла, в другом углу, теперь была вода; зимой вода  замерзала, и различный ее уровень долго оставался отмеченным на его стенках  ледяными кольцами. Потеряв стыд, Фан-тина потеряла и кокетливость. Это была  последняя грань. Она стала выходить на улицу в грязных чепчиках. За недостатком  времени, а быть может, из равнодушия, она перестала чинить свое белье. Когда  пятки на чулках прорывались, она подворачивала носки, – это было заметно  по некрасивым сборкам над башмаками. Свой старый изношенный корсаж она чинила  лоскутками коленкора, которые рвались при каждом движении. Кредиторы устраивали  ей скандалы и ни на минуту не оставляли ее в покое. Они ловили ее на улице, они  ловили ее на лестнице. Она проводила в слезах и думах целые ночи. Глаза у нее  блестели, она ощущала постоянную боль в спине, в верхушке левой лопатки. Она  сильно кашляла. Она ненавидела дядюшку Мадлена и никому не жаловалась. Она шила  по семнадцать часов в сутки, но вдруг подрядчик, ведавший работой заключенных  женщин и заставлявший их трудиться за очень низкую плату, сбавил цену на  рубашки настолько, что оплата рабочего дня вольной швеи свелась к девяти су.  Семнадцать часов работы за девять су! Кредиторы Фантины стали безжалостнее, чем  когда-либо. Старьевщик, который забрал у нее почти всю обстановку, все  повторял: «Когда же ты мне заплатишь, негодная?» Господи боже! Чего хотели от  нее все эти люди? Она чувствовала себя затравленной, в ней стали развиваться  инстинкты, присущие дикому зверю. Тенардье написал ей, что. право же, он был  чересчур добр, ожидая так долго, что ему нужны сто франков, и притом  немедленно; в противном случае он вышвырнет Козетту, хотя она только еще  оправляется после тяжелой болезни, на холод, на улицу, а там – будь что будет,  пусть околевает, это ее дело. «Сто франков! – подумала Фантина. – Но  разве есть ремесло, которое может дать сто су в день?»    

– Ну что ж, – сказала она. – Продадим  остальное.    

И несчастная стала публичной женщиной.    

 Глава одиннадцатая.    Christus nos liberavit[26]    

     

Что же такое представляет собой история Фантины? Это история  общества, покупающего рабыню.    

У кого? У нищеты.    

У голода, у холода, у одиночества, у заброшенности, у  лишений. Горестная сделка. Душу за кусок хлеба. Нищета предлагает, общество  принимает предложение.    

Святой завет Иисуса Христа правит нашей цивилизацией, но еще  не проник в нее. Говорят, что европейская цивилизация упразднила рабство. Это  заблуждение. Оно все еще существует, но теперь его тяжесть падает только на  женщину, имя его – проституция.    

Его тяжесть падает на женщину, то есть на грацию, на  слабость, на красоту, на материнство. Это позор для мужчины, и при этом  величайший позор.    

В том акте горестной драмы, к которому мы подошли в нашем  повествовании, уже ничего не осталось от прежней Фантины. Окунувшись в грязь,  женщина превращается в камень. Прикосновение к ней пронизывает холодом. Она  проходит мимо вас, она терпит вас, но она вас не знает; она обесчещена, и она  сурова. Жизнь и общественный строй сказали ей свое последнее слово. С ней уже  случилось все, что было ей отпущено на всю жизнь. Она все перечувствовала, все  перенесла, все испытала, все перестрадала, все утратила, все оплакала. Она  покорилась судьбе с той покорностью, которая так же похожа на равнодушие, как  смерть похожа на сон. Она ничего больше не избегает. Она ничего больше не  боится. Пусть разверзнутся над ней хляби, небесные, пусть прокатит над ней свои  воды весь океан! Что ей до этого? Она – губка, насыщенная до предела.    

Так по крайней мере кажется ей самой, но человек ошибается,  если думает, что возможно исчерпать свою судьбу и что чаша его выпита до дна.    

Что же представляют собой все эти судьбы, гонимые вперед?  Куда они идут? И почему они такие, а не иные?    

Тот, кому это ведомо, видит весь этот мрак.    

Он один. Имя ему – бог.    

     Глава двенадцатая.Досуги господина Баматабуа    

     

Во всех маленьких городках, в Монрейле – Приморском – в  частности, всегда есть особая порода молодых людей, которые в провинции  проедают свои полторы тысячи ливров ренты с таким видом, с каким все им  подобные пожирают в Париже двести тысяч франков в год. Это существа,  относящиеся к многочисленным видам пустоцветов, – это круглые нули,  паразиты, ничтожества, у которых есть немного земли, немного глупости и немного  ума; люди, которые в гостиной показались бы деревенщиной, а в кабаке считают  себя аристократами, которые говорят: «Мои луга, мои леса, мои крестьяне»,  освистывают актрис в театре, чтобы показать, что они люди со вкусом, и задирают  гарнизонных офицеров, чтобы доказать, что они люди храбрые, охотятся, курят,  зевают, пьют, пахнут табаком, играют на бильярде, глазеют на приезжих, когда те  выходят из дилижанса, днюют и ночуют в кофейнях, обедают в трактире, держат  собаку, которая грызет кости у них под столом, и любовницу, которая накрывает  на стол, торгуются из-за гроша, утрируют моду, восхищаются трагедией, презирают  женщин, донашивают старые сапоги до дыр, подражают Лондону, глядя на него  сквозь призму Парижа, и Парижу, глядя на него сквозь призму Понт-а-Мусон, к старости  окончательно тупеют, ничего не делают, ни на что не годны, но особого вреда не  приносят.    

Феликс Толомьес, несомненно, был бы одним из таких господ,  если бы он никогда не выезжал из своей провинции и ни разу не побывал в Париже.    

Будь они богаче, про них сказали бы: «Это щеголи». Будь они  победнее, про них сказали бы: «Это лодыри». Но в сущности говоря, это просто  бездельники. Среди таких бездельников есть скучные, есть скучающие, есть  мечтатели; попадаются и негодяи.    

В те времена щеголь состоял из высокого воротничка, широкого  галстука, часов с брелоками, трех разноцветных жилетов, надетых один на другой,  причем синий и красный надевались снизу, из оливкового фрака с короткой талией,  длинными заостренными фалдами и двумя рядами серебряных пуговиц, посаженных  очень тесно и доходящих до самых плеч, а также из более светлых, тоже  оливковых, панталон, украшенных по швам неопределенным, но всегда нечетным  числом шелковых кантов, от одного до одиннадцати, – предел, которого никто  не переступал. Присоедините к этому полусапожки с железными подковками на  каблуках, цилиндр с узкими полями. волосы, взбитые копной, огромную трость и  речь, расцвеченную каламбурами Потье. Вдобавок ко всему – усы и шпоры. Усы в те  годы являлись отличительным признаком штатских лиц, шпоры – пешеходов.    

У провинциального франта шпоры бывали длиннее, а усы  свирепее.    

Это происходило во времена борьбы южноамериканских республик  с испанским королем, борьбы Боливара с Морильо. Шляпы с узкими полями  составляли принадлежность роялистов и назывались «морильо»; либералы облюбовали  шляпы с широкими полями, носившие название «боливаров».    

Месяцев через восемь после того, о чем было рассказано на  предыдущих страницах, в первых числах января 1823 года, вечером, на улице,  покрытой только что выпавшим снегом, один из этих франтов, из этих  бездельников, человек «благонамеренный», ибо голова у него была увенчана  «морильо», закутанный в широкий теплый плащ, довершавший в зимнюю пору модный  наряд, забавлялся тем, что поддразнивал некое создание женского пола, разгуливавшее  в открытом бальном платье и с цветами на голове перед витриной офицерской  кофейни. Франт курил сигару, ибо таково было решительное требование моды.    

Всякий раз как женщина проходила мимо него, он пускал ей в  лицо вместе с облаком сигарного дыма какое-нибудь замечание, казавшееся ему  верхом остроумия и веселости, как, например – «Вот так уродина! Да уберешься ли  ты наконец? Эх ты, беззубая!» и т. п. и т. п. Звали франта господин  Баматабуа. Женщина, уныло разряженное привидение, сновавшее взад и вперед по  снегу, – не отвечала ему, даже не смотрела на него и молча, с мрачной  настойчивостью, продолжала свою прогулку, каждые пять минут снова и снова  подвергаясь его насмешкам, словно осужденный солдат, прогоняемый сквозь строй.  Такое невнимание, должно быть, раздосадовало шалопая; воспользовавшись  моментом, когда она повернулась к нему спиной, он подкрался к ней сзади,  нагнулся, давясь хохотом, схватил пригоршню снега и внезапно сунул его за вырез  платья, между ее обнаженными лопатками. Девушка испустила дикий вопль,  обернулась и, как пантера, бросилась на мужчину, впиваясь ему в лицо ногтями и  обливая его потоком отборной брани, которой могла бы позавидовать пьяная  солдатня. Эти ругательства, выкрикиваемые осипшим от водки голосом, вылетали из  обезображенного рта, в котором действительно недоставало двух передних зубов.  То была Фантина.    

На шум из кофейни гурьбой высыпали офицеры, столпились  прохожие, и вокруг живого клубка, в котором трудно было разобрать, где был  мужчина и где женщина, образовался широкий круг зрителей, хохотавших, гикавших,  хлопавших в ладоши; мужчина отбивался, шляпа с него слетела, а женщина колотила  его ногами и кулаками, рыча от ярости, беззубая, простоволосая, стриженая, вся  посиневшая, страшная.    

Внезапно от толпы отделился высокий человек, схватил женщину  за лиф ее атласного, забрызганного грязью платья и сказал:    

– Иди за мной.    

Женщина подняла голову, и ее истошный крик внезапно  оборвался. Глаза ее остекленели, посиневшее лицо стало мертвенно-бледным, она  задрожала от ужаса. Она узнала Жавера.    

Франт воспользовался этим обстоятельством и улизнул.    

 Глава тринадцатая.    Разрешение некоторых вопросов, находящихся в ведении муниципальной полиции    

     

Жавер раздвинул толпу, прорвал сомкнутый круг и широким  шагом направился к находившемуся на противоположном конце площади полицейскому  участку, таща за собой несчастную женщину. Она машинально повиновалась ему. Ни  он, ни она не произнесли ни слова. Тьма-тьмущая зевак шла за ними следом в  полном восторге, отпуская грубые шутки. Чем глубже несчастье, тем больше  поводов для сквернословия.    

Дойдя до полицейского участка, представлявшего собой  отапливаемую печкой и охраняемую постовыми низкую комнату со стеклянной  зарешеченной дверью, выходившей прямо на улицу, Жавер отворил дверь и, войдя  вместе с Фантиной, закрыл ее за собой, к великому разочарованию любопытных,  которые, встав на цыпочки и вытянув шею, заглядывали в мутное стекло караульни,  пытаясь что-нибудь увидеть. Любопытство подобно чревоугодию. Увидеть – все  равно что полакомиться.    

Войдя в комнату, Фантина, неподвижная и безмолвная,  опустилась на пол в углу, съежившись, как испуганная собачонка.    

Караульный сержант принес зажженную свечу и поставил на  стол. Жавер сел, вынул из кармана листок гербовой бумаги и принялся писать.    

Этот разряд женщин всецело отдан нашим законодательством во  власть полиции. Она делает с ними все, что хочет, наказывает их, как ей угодно,  и по своему усмотрению отнимает у них два печальных блага, которые они называют  своим ремеслом и своей свободой. Жавер казался бесстрастным, его суровое лицо  не выдавало никаких чувств. Между тем он был серьезно и глубоко озабочен.  Наступила одна из тех минут, когда он бесконтрольно, но отдавая полный отчет  строгому суду собственной совести, должен был проявить грозную и неограниченную  власть. В эту минуту – он сознавал это – табурет простого агента полиции  становился судилищем. Он творил суд. Творил суд и выносил приговор. Он напрягал  все свои умственные способности, чтобы как можно лучше разрешить трудную  задачу, стоявшую перед ним. Чем глубже он вникал в дело этой женщины, тем  глубже становилось его возмущение. Только что он сам был свидетелем преступного  действия, это было несомненно. Он сам видел на улице, как общество в лице  домовладельца и избирателя подверглось нападению и оскорблению со стороны  выброшенной за борт твари. Проститутка посягнула на буржуа. Он сам видел это,  он, Жавер. Он молча писал.    

Кончив, он поставил свою подпись, сложил бумагу и, вручив ее  сержанту, сказал:    

– Возьмите трех солдат и отведите эту девку в  тюрьму. – И, обернувшись к Фантине, добавил: – Ты отсидишь шесть месяцев.    

Несчастная задрожала.    

– Шесть месяцев! Шесть месяцев тюрьмы! – вскричала  она. – Шесть месяцев зарабатывать семь су в день! Что же будет с Козеттой?  С моей дочкой! С моей дочкой! Но ведь я и так должна Тенардье больше ста  франков, знаете ли вы об этом, господин полицейский надзиратель?    

Она поползла к нему на коленях по мокрому каменному полу,  истоптанному грязными сапогами всех этих людей.    

– Господин Жавер! – говорила она, в отчаянии ломая  руки. – Умоляю вас, пощадите меня! Уверяю вас, я не виновата. Если бы вы  были там с самого начала, вы бы сами увидели, что я говорю правду! Клянусь  богом, я нe виновата. Этот господин, которого я не знаю, ни с того ни с сего  сунул мне ком снега за ворот платья. Разве разрешается совать снег за ворот,  когда мы ходим по улице и никого не трогаем? Меня всю так и перевернуло. Я,  видите ли, не совсем здорова! А потом он и до этого довольно долго говорил мне  разные обидные слова. Уродина! Беззубая! Я и без того знаю, что у меня нет  зубов. Я ничего не делала, я думала про себя: «Ну что ж, господин забавляется».  Я вела себя с ним хорошо, я с ним не разговаривала. Но он сунул мне снег за  шиворот. Господин Жавер, добрый господин надзиратель! Неужели же там, за  дверью, не найдется ни одного человека, который видел, как было дело, и мог бы  подтвердить, что это правда? Может быть, нехорошо, что я рассердилась. Но  знаете, в первую минуту не владеешь собой. Бывает, и погорячишься. И когда вам  на спину неожиданно попадает что-нибудь холодное… Я виновата, что испортила  шляпу этого господина. Зачем он ушел? Я бы попросила у него прощения. О  господи. мне это ничего не стоит, я бы попросила у него прощения. Помилуйте  меня на этот раз, господин Жавер. Послушайте, вы же знаете, в тюрьме зарабатывают  только семь су в день, правительство в этом не виновато, но там зарабатывают  только по семь су в день, а ведь я, вы можете себе представить, я ведь должна  выплатить сто франков, или мне привезут мою крошку. Боже всемогущий! Я не могу  взять ее к себе. То, что я делаю, так гадко! О моя Козетта, мой ангелочек, что  только с ней будет, с моей бедной деткой! Вы знаете, эти Тенардье – крестьяне,  трактирщики, их не урезонишь. Подайте им деньги, и никаких разговоров. Не  сажайте меня в тюрьму! Ведь мою крошку сейчас же выбросят вон, на большую  дорогу, иди куда глаза глядят, зимой! Вы должны сжалиться над ней, вы добрый,  господин Жавер. Если бы она была постарше, она бы сама зарабатывала себе на  жизнь, но она еще не может, она ведь совсем маленькая. В конце концов я не  такая уж дурная женщина. Не подлость и не жадность сделали из меня то, чем я  стала. Если я пила водку, то с горя. Я совсем ее не люблю, но она как-то  оглушает. Когда мне лучше жилось, вам стоило бы только заглянуть в мои шкафы, и  вы бы сразу увидели, что я не какая-нибудь ветреница и что я люблю порядок. У  меня и белье было, много белья. Сжальтесь надо мной, господин Жавер!    

Не поднимаясь с колен, согнувшись чуть не до самого пола,  сотрясаясь от рыданий, ничего не видя от застилавших глаза слез, с полуобнаженной  грудью, ломая руки и кашляя сухим отрывистым кашлем, она говорила тихо, словно  умирающая. Великая скорбь – это божественный и грозный луч, преображающий лица  несчастных. В эту минуту Фантина снова была прекрасна. Время от времени она  умолкала и кротко целовала у сыщика полу сюртука. Она смягчила бы каменное  сердце, но деревянное сердце смягчить нельзя.    

– Ну, – сказал Жавер, – довольно, я выслушал  тебя! Ты все сказала? Теперь ступай. Ты отсидишь шесть месяцев, сам бог не  сможет тут ничего поделать.    

При этих торжественных словах: «Сам бог не сможет тут ничего  поделать», она поняла, что приговор произнесен. Она приникла к полу и  прошептала:    

– Смилуйтесь!    

Жавер повернулся к ней спиной.    

Солдаты схватили ее за руки.    

За несколько минут до того, никем не замеченный, в комнату  вошел человек Закрыв за собой дверь и прислонившись к ней, он слышал отчаянные  мольбы Фантины.    

В тот миг, когда солдаты схватили несчастную женщину, не  желавшую подняться с пола, он шагнул вперед, выступил из мрака и сказал:    

– Подождите!    

Жавер поднял глаза и узнал Мадлена. Он снял шляпу и  поклонился ему принужденно и с досадой.    

– Извините, господин мэр… – начал он.    

Это обращение «господин мэр» произвело на Фантину странное  действие. Она вскочила, вытянулась во весь рост, словно привидение, выросшее  из-под земли, обеими руками оттолкнула солдат, которые не успели ее удержать,  вплотную подошла к Мадлену. устремила на него помутившийся взгляд, выкрикнула:    

– Ах, вот что! Так это ты – господин мэр?    

И, разразившись хохотом, плюнула ему в лицо.    

Мадлен вытер лицо и сказал:    

– Инспектор Жавер! Отпустите эту женщину на свободу.    

Жаверу показалось, что он сходит с ума. В эту минуту он  испытал, и почти одновременно, самые сильные душевные потрясения, какие ему  когда-либо выпадали на долю. Увидеть своими глазами, как публичная женщина  плюет в лицо мэру, это было столь чудовищно, что он счел бы святотатством одну  мысль о возможности такого факта. В глубине души он с отвращением сопоставлял  то, чем была эта женщина, с тем, чем, может статься, некогда был этот мэр, и к  его ужасу совершившееся преступление начинало представляться ему вполне  естественным. Когда же мэр, этот государственный чиновник, спокойно вытер лицо  и сказал: «Отпустите эту женщину на свободу», в голове у него все смешалось; он  лишился дара мысли и дара речи; доступный ему предел изумления был превзойден.  Он онемел.    

Не менее странное действие произвела эта фраза и на Фантину.  Она подняла голую руку и схватилась за печную заслонку, словно у нее вдруг  закружилась голова. Потом оглянулась по сторонам и заговорила тихо, словно про  себя:    

– На свободу! Меня отпустят! Значит, я не сяду в тюрьму  на шесть месяцев! Кто это сказал? Не может быть, чтобы кто-нибудь сказал это.  Я, наверно, ослышалась. Этот изверг мэр не мог сказать такую вещь! Дорогой господин  Жавер! Ведь это вы сказали, чтобы меня отпустили на свободу? Знаете что, я  расскажу вам все, и тогда вы позволите мне уйти. Этот изверг, этот старый  негодяй мэр один виноват во всем. Вообразите, господин Жавер: он выгнал меня из  мастерской только из-за сплетен каких-то негодниц. Ну разве это не чудовищно!  Уволить бедную девушку, которая честно живет своим трудом! И тогда я стала  зарабатывать слишком мало денег, с этого-то и начались все несчастья. Прежде  всего вам, господам полицейским, следовало бы ввести одно улучшение – вам бы  надо запретить тюремным подрядчикам причинять вред бедным людям. Сейчас я вам  объясню, в чем дело. Вы зарабатываете шитьем рубах двенадцать су, вдруг  заработок падает до девяти су, и вы никак не можете прожить на это. Ну и живи,  как знаешь. А ведь у меня моя маленькая Козетта, вот мне и пришлось  волей-неволей стать дурной женщиной. Теперь вы понимаете, что во всем виноват  этот подлый мэр. Правда, я растоптала перед офицерской кофейней шляпу того  господина, но ведь он сунул мне ком снега за ворот и испортил платье. А у нашей  сестры только и есть одно шелковое платье, чтобы надевать по вечерам. Поверьте,  господин Жавер: я никогда умышленно не делала зла, и все-таки кругом я вижу  столько женщин, которые гораздо хуже меня, а живут они гораздо лучше. О  господин Жавер! Ведь это вы сказали, чтобы меня отпустили? Правда? Наведите  справки, спросите у моего квартирного хозяина, теперь я вовремя вношу  квартирную плату, все скажут вам, что я честная женщина. Ой, господи! Простите  меня, я нечаянно дотронулась до заслонки и надымила.    

Мадлен слушал ее с глубоким вниманием. Пока она говорила, он  успел пошарить в своем кармане, вытащить оттуда кошелек и открыть его. Кошелек  оказался пустым. Он спрятал его в карман и спросил Фантину.    

– Сколько, вы говорите, у вас долгу?    

Фантина, не сводившая глаз с Жавера, тут обернулась к нему.    

– Не с тобой говорят!    

И обратилась к солдатам:    

– Вы видели, ребята, как я плюнула ему в лицо? А,  старый мошенник мэр, ты пришел сюда, чтобы напугать меня, а я тебя не боюсь! Я  боюсь только господина Жавера, доброго господина Жавера!    

Потом она снова обратилась к Жаверу:    

– Видите ли, господин полицейский надзиратель, надо  все-таки быть справедливым. Я понимаю, что вы человек справедливый, господин  надзиратель. В самом деле, все это очень просто, мужчина для забавы сунул  женщине за ворот снегу и насмешил господ офицеров, – надо же людям  чем-нибудь развлекаться, ведь такие, как я, только для этого и существуют на  свете! А потом приходите вы, – вы должны ведь навести порядок; вот вы и  уводите женщину, которая провинилась; но так как вы человек добрый, то,  поразмыслив, вы сказали, чтобы меня отпустили на свободу; это ради малютки,  ведь если бы вы посадили меня на полгода в тюрьму, я не могла бы кормить мою  крошку. Но смотри больше не попадайся, чертовка! О, больше я не попадусь,  господин Жавер! Пусть делают со мной все что угодно, я и не пикну. Сегодня,  видите ли, я закричала потому, что мне стало нехорошо, я не ожидала, что этот  господин сунет мне снегу за ворот, и потом, я уже говорила вам, я не совсем  здорова, я кашляю, и здесь, в желудке, у меня словно клубок какой-то, так и  жжет. Доктор сказал мне: «Лечитесь». Да вот, дотроньтесь, дайте руку, не  бойтесь, вот здесь…    

Она больше не плакала, голос ее звучал кротко, она прижимала  к своей нежной белой груди грубую ручищу Жавера и смотрела на него с улыбкой.    

Вдруг она быстро поправила платье, опустила задравшуюся  почти до колен юбку и пошла к двери. Дружески кивая головой солдатам, она  проговорила вполголоса:    

– Ну, ребята, господин надзиратель сказал, чтобы меня  отпустили. Я ухожу.    

Она положила руку на щеколду. Еще один шаг, и она была бы на  улице.    

До этой минуты Жавер стоял неподвижно, уставив глаза в пол;  он был похож на сдвинутую с места, поставленную боком статую, которая ждет,  чтобы ее куда-нибудь убрали.    

Стук щеколды пробудил его. Он поднял голову, лицо его  выражало сознание своей неограниченной власти – выражение, тем более пугающее,  чем ниже стоит обладатель этой власти: свирепое у дикого зверя, жестокое у  ничтожного человека.    

– Сержант! – крикнул он. – Разве вы не  видите, что эта мерзавка уходит? Кто вам разрешил отпустить ее?    

– Я, – сказал Мадлен.    

Услышав голос Жавера, Фантина задрожала и выпустила щеколду,  подобно тому как пойманный вор выпускает из рук только что украденную вещь.  Услышав голос Мадлена, она обернулась; не произнося ни слова, не осмеливаясь  даже вздохнуть полной грудью, она в зависимости от того, кто говорил,  переводила взгляд с Мадлена на Жавера, с Жавера на Мадлена.    

Было ясно, что Жавер, как говорится, совершенно «спятил»,  если позволил себе сказать сержанту то, что он сказал, после приказания мэра  отпустить Фантину на свободу. Дошел ли он до того, что забыл о присутствии  мэра? Решил ли, что «начальство» не могло отдать такого приказания и что  господин мэр попросту оговорился? А может быть, перед лицом чудовищных событий,  которые в течение последних двух часов разыгрывались у него на глазах, он  убедил себя, что надо решиться на крайние меры, что необходимо низшему стать  высшим, сыщику сделаться чиновником, представителю полиции превратиться в  представителя юстиции и что при создавшемся исключительном положении порядок,  законность, нравственность, правительство – словом, все общество в целом  олицетворяется в нем одном, в Жавере?    

Как бы там ни было, но когда Мадлен произнес: «Я»,  полицейский надзиратель Жавер обернулся к мэру, бледный, застывший, с  посиневшими губами и полным отчаяния взглядом, весь дрожа едва заметной мелкой  дрожью, и – неслыханное дело! – сказал, опустив глаза, но твердым голосом:    

– Господин мэр! Это невозможно.    

– Как так? – спросил Мадлен.    

– Эта дрянь оскорбила почтенного горожанина.    

– Полицейский надзиратель Жавер, – возразил Мадлен  примирительным и спокойным тоном, – послушайте. Вы честный человек, и мы  легко поймем друг друга. Вот как обстояло дело. Я проходил по площади, когда вы  уводили эту женщину; там еще оставались люди, я расспросил их и все узнал.  Виноват был этот господин, и по-настоящему полиции следовало арестовать именно  его.    

Жавер ответил:    

– Эта мерзавка только что оскорбила вас, господин мэр.    

– Это мое дело, – возразил Мадлен. –  Оскорбление касается, по-моему, только меня. Я могу отнестись к нему, как мне  угодно.    

– Прошу прощения, господин мэр, но оскорбление вашей  особы касается не только вас, оно касается правосудия.    

– Полицейский надзиратель Жавер! – возразил  Мадлен. – Высшее правосудие – это совесть. Я слышал рассказ этой женщины и  знаю, что я делаю.    

– А я, господин мэр, не знаю, верить ли мне своим  глазам.    

– В таком случае ограничьтесь повиновением.    

– Я повинуюсь долгу. Мой долг требует посадить эту  женщину в тюрьму на шесть месяцев.    

Мадлен мягко ответил ему:    

– Запомните хорошенько: она не проведет в тюрьме ни  одного дня.    

После этого решительного заявления Жавер отважился  пристально взглянуть на мэра и сказал ему своим прежним, глубоко почтительным  тоном:    

– Мне очень жаль, что я должен ослушаться господина  мэра, это первый раз в моей жизни, но осмелюсь заметить, что я действую в  пределах своих полномочий. Ограничусь, если так угодно господину мэру, случаем,  касающимся этого горожанина. Я был там. Эта самая девка набросилась на  господина Баматабуа, избирателя и домовладельца. Ему принадлежит красивый дом с  балконом, что на углу площади, четырехэтажный, из тесаного камня. Вот что  бывает на белом свете! Как хотите, господин мэр, а этот проступок, подлежащий  ведению уличной полиции, за которую отвечаю я, и я арестую девицу Фантину.    

Тогда Мадлен скрестил руки на груди и произнес таким суровым  тоном, каким он никогда еще в этом городе не говорил:    

– Проступок, о котором вы говорите, подлежит рассмотрению  муниципальной полиции. Согласно статье девятой, одиннадцатой, пятнадцатой и  шестьдесят шестой свода уголовных законов, подобные проступки подсудны мне.  Приказываю отпустить эту женщину на свободу.    

Жавер хотел было сделать еще одну последнюю попытку:    

– Однако, господин мэр…    

– Что касается вас, то напоминаю вам статью восемьдесят  первую закона от тринадцатого декабря тысяча семьсот девяносто девятого года о  произвольном аресте.    

– Позвольте, господин мэр…    

– Ни слова больше.    

– Но я…    

– Ступайте, – сказал Мадлен.    

Жавер принял этот удар грудью, как русский солдат, не  дрогнув, не опустив глаза. Он низко поклонился господину мэру и вышел.    

Фантина, посторонившись, застыла у дверей, изумленно глядя  ему вслед.    

Она тоже была во власти странного смятения. Только что здесь  из-за нее происходил как бы поединок двух враждебных сил. На ее глазах боролись  два человека, которые держали в руках ее свободу, ее жизнь, ее душу, ее  ребенка; один из этих людей тянул ее в сторону мрака, другой возвращал к свету.  Она смотрела на борьбу этих людей расширенными от страха глазами, и ей  казалось, что перед ней два исполина; один говорил, как ее злой дух, другой –  как добрый ангел. Ангел победил злого духа, и этим ангелом, – вот что  заставляло ее дрожать с головы до ног, – этим освободителем оказался тот  самый человек, которого она ненавидела, тот самый мэр, которого она так долго  считала виновником всех своих бедствий, тот самый Мадлен! И он спас ее в ту  именно минуту, когда она нанесла ему такое ужасное оскорбление! Неужели она ошиблась?  Неужели ей предстояло переделать всю свою душу?.. Она не знала, что думать, она  трепетала. Она слушала, она смотрела, ошеломленная, растерянная, и чувствовала,  как с каждым словом Мадлена в ней тает и рассеивается чудовищный мрак  ненависти, как отогревается ее сердце и как зарождается в нем что-то  неизъяснимое, таящее в себе радость, доверие и любовь.    

Когда Жавер вышел, Мадлен обернулся к ней и медленно, с  трудом выговаривая каждое слово, как человек выдержанный, который не хочет дать  волю слезам, сказал ей:    

– Я слышал ваш рассказ. Я ничего не знал об этом Думаю,  что все это правда, больше того: чувствую, что все это правда. Я не знал даже,  что вы ушли из моей мастерской. Отчего же вы не обратились ко мне? Впрочем,  теперь уж об этом нечего говорить; я заплачу ваши долги, я пошлю за вашим  ребенком или вы сами поедете к нему. Вы будете жить здесь или в Париже, где  захотите. Я беру на себя заботу о вашем ребенке и о вас. Вы не будете больше  работать, если не пожелаете сами. Я буду давать вам столько денег, сколько  понадобится. Вы снова будете счастливы, а став счастливой, снова станете  честной. Более того, – слушайте, я это утверждаю – если только все было  так, как вы говорите, а я в этом не сомневаюсь, то вы никогда и не переставали  быть чистой и непорочной перед богом. О бедная женщина!    

Это было свыше сил бедной Фантины. Взять к себе Козетту!  Бросить эту гнусную жизнь! Жить свободно, богато, счастливо, честно и с  Козеттой! Внезапно увидеть, как посреди ее горестей расцветает райское  блаженство! Она взглянула на человека, который говорил ей все это, почти  бессмысленным взглядом и могла лишь простонать: «О – о-о!» Ноги у нее  подкосились, она упала на колени перед Мадленом, и, прежде чем он успел  помешать ей, он почувствовал, как она схватила его руку и припала к ней губами.    

Тут она лишилась сознания.    

     

 Книга шестая    

Жавер    

       Глава первая.    Начало умиротворения    

     

Мадлен велел перенести Фантину в больницу, устроенную им в  том доме, где – жил он сам, и поручил ее сестрам – те сразу же уложили ее в  постель. У нее открылась сильнейшая горячка. Почти всю ночь она была без памяти  и громко бредила. Однако под утро она все же уснула.    

На другой день около полудня Фантина проснулась и услышала у  своей постели, совсем близко, чье-то дыхание; она отвернула полог и увидела стоявшего  подле нее Мадлена, – он устремил взгляд куда-то поверх ее головы. Взгляд  этот был полон тревоги и сострадания и молил о чем-то. Она проследила  направление этого взгляда и увидела, что он был обращен к висевшему на стене  распятию.    

Отныне Мадлен совершенно преобразился в глазах Фантины. Ей  казалось, что от него исходит сияние. Видимо, он был погружен в молитву. Она  долго смотрела на него, не осмеливаясь нарушить его задумчивость. Наконец она  робко проговорила:    

– Что это вы делаете?    

Мадлен стоял здесь уже целый час. Он ждал, когда Фантина  проснется. Взяв ее руку, он пощупал пульс и спросил:    

– Как вы себя чувствуете?    

– Хорошо, я немного поспала, – ответила  она, – кажется, мне лучше. Это скоро пройдет.    

Отвечая на вопрос, который она задала ему вначале, и как  будто только что услышав его, он сказал:    

– Я молился страдальцу, который там, на небесах.    

И мысленно добавил: «За страдалицу, которая здесь, на  земле».    

Ночь и утро Мадлен провел в розысках. Теперь он знал все.  История Фантины стала известна ему во всех ее душераздирающих подробностях. Он  продолжал:    

– Вы много выстрадали, бедная мать. О, не сетуйте, ваш  удел – удел избранных! Именно таким путем люди создают ангелов. Люди не  виноваты: они не умеют делать это по-иному. Тот ад, из которого вы  вышли, – начало рая. Пройти через него было необходимо.    

Он глубоко вздохнул. А она улыбалась ему своей особенной  улыбкой, которой недостаток двух передних зубов придавал высшую красоту.    

Этой же ночью Жавер написал письмо. Утром он сам сдал это  письмо в почтовую контору Монрейля – Приморского. Оно было адресовано в Париж,  надпись на конверте гласила: «Господину Шабулье, секретарю префекта полиции».  Так как происшествие в полицейском участке получило широкую огласку,  почтмейстерша и еще несколько человек, видевшие письмо до того, как оно было  отправлено, и узнавшие на конверте почерк Жавера, решили, что он посылает  прошение об отставке.    

Мадлен поспешил написать супругам Тенардье. Фантина  задолжала им сто двадцать франков. Он послал триста, с тем чтобы они взяли себе  причитающуюся им сумму, а на остальные немедленно привезли ребенка в Монрейль –  Приморский, где его ожидает больная мать.    

Тенардье был потрясен.    

– Черт побери, – сказал он жене, – мы не  выпустим из рук ребенка. Вот когда эта пичуга превратится в дойную корову! Я догадываюсь,  в чем тут дело. Какой-нибудь простофиля втюрился в мамашу.    

Он прислал в ответ искусно составленный счет на пятьсот с  чем-то франков. В этом счете фигурировали два других неоспоримых счета, один от  врача, другой от аптекаря, которые лечили и снабжали лекарствами Эпонину и  Азельму, перенесших длительную болезнь. А Козетта, как мы уже говорили, была  здорова. Пришлось сделать лишь маленькую подтасовку имен. Под счетом Тенардье  приписал: «Получено в счет долга триста франков».    

Мадлен немедленно послал еще триста франков и написал:  «Поскорее привезите Козетту».    

– Черта с два! – сказал Тенардье. – Нет, мы  не выпустим из рук ребенка.    

Между тем Фантина все не поправлялась. Она по-прежнему  лежала в больнице.    

Вначале сестры приняли «эту девку» и ухаживали за ней с  брезгливым чувством. Кто видел барельефы в Реймском соборе, тот помнит, как  презрительно оттопырены губы дев мудрых, взирающих на дев неразумных. Это  извечное презрение весталок к блудницам вытекает из чувства женского  достоинства. Сестры оказались во власти этого глубочайшего инстинкта, еще  усиленного в них набожностью. Однако Фантина очень быстро обезоружила их. Все  ее слова были проникнуты кротостью и смирением, страстная материнская любовь  невольно смягчала сердце. Однажды сестры услышали, как она громко бредила в  жару:    

– Я была грешницей, но когда ко мне вернется мое дитя,  это будет означать, что бог простил меня. Пока я вела дурную жизнь, мне не  хотелось, чтобы моя Козетта была со мной, я не могла бы вынести ее удивленного  и грустного взгляда. Но ведь я грешила ради нее, вот почему бог прощает меня.  Когда Козетта будет здесь, я почувствую на себе благословение божие. Я взгляну  на нее, и при виде этого невинного создания мне станет легче. Она ничего еще не  знает. Понимаете, сестрицы? Ведь это ангел. Пока они такие маленькие, крылышки  у них не отпадают.    

Мадлен навещал ее два раза в день, и всякий раз она  спрашивала его:    

– Скоро я увижу мою Козетту?    

Он отвечал:    

– Возможно, что завтра утром. Я жду ее приезда с минуты  на минуту.    

Бледное лицо матери сияло.    

– О, как я буду счастлива! – говорила она.    

Мы уже сказали, что она не поправлялась. Напротив, состояние  ее как будто ухудшалось с каждой неделей. Этот ком снега, попавший ей на голую  спину между лопаток, вызвал внезапное исчезновение испарины, и болезнь,  назревавшая в ней в течение нескольких лет, вдруг разразилась с необычайной  силой. В то время при исследовании и лечении грудных болезней уже начинали  руководствоваться полезными советами Лаэнека. Врач выслушал Фантину и покачал  головой.    

Мадлен спросил врача:    

– Ну как?    

– У нее, кажется, есть ребенок, которого она хочет  видеть? – вопросом на вопрос ответил врач.    

– Да.    

– Так поторопитесь с его приездом.    

Мадлен вздрогнул.    

Фантина спросила у него:    

– Что сказал врач?    

Сделав над собой усилие, Мадлен улыбнулся.    

– Он сказал, что надо поскорее послать за вашим  ребенком и что это вылечит вас.    

– О да! – воскликнула она. – Он прав. Почему  только Тенардье так долго держат у себя мою Козетту? Но она приедет. О,  наконец-то счастье близко, оно тут, я уже вижу его!    

Тенардье, однако, «не выпускал ребенка из рук» и все  увиливал. То Козетта не совсем здорова и нельзя ей пускаться в путь зимой То  ему надо получить в деревне мелкие просроченные долги и т. д., и  т. д.    

– Я пошлю кого-нибудь за Козеттой, – сказал Мадлен  – А если понадобится, поеду сам.    

Под диктовку Фантины он написал следующее письмо, которое  дал ей подписать:    

     

«Господин Тенардье!    

Отдайте Козетту подателю сего письма.  Все мелкие расходы будут вам оплачены. Остаюсь уважающая вас    

Фантина».    

     

Тем временем произошло важное событие. Тщетно пытаемся мы  как можно искуснее обтесывать таинственную глыбу – нашу жизнь. Черная жилка  рока неизменно проступает на ее поверхности.    

 Глава вторая.    Каким образом Жан может превратиться в Шана    

     

Однажды утром, когда Мадлен сидел у себя в кабинете и  занимался приведением в порядок некоторых срочных дел мэрии на случай своей  поездки в Монфермейль, ему сказали, что с ним желает говорить полицейский  надзиратель Жавер. Услышав это имя, Мадлен не мог подавить в себе неприятное  чувство. Со времени происшествия в полицейском участке Жавер избегал его более  чем когда-либо, и с тех пор Мадлен ни разу его не видел.    

– Пусть войдет, – сказал он.    

Жавер вошел.    

Мадлен продолжал сидеть у камина, с пером в руке, не  поднимая глаз от папки с протоколами о нарушении порядка на общественных  дорогах, которую он просматривал, делая пометки. При появлении Жавера он не  переменил позы. Он невольно вспомнил о бедной Фантине и счел уместным проявить  холодность.    

Жавер почтительно поклонился г-ну мэру, который сидел к нему  спиной. Мэр не обернулся и продолжал делать пометки на бумагах.    

Жавер сделал два-три шага вперед и молча остановился.    

Физиономист, хорошо знакомый с натурой Жавера и в течение  долгого времени изучавший этого дикаря, состоявшего на службе у цивилизации, это  странное сочетание римлянина, спартанца, монаха и солдафона, этого неспособного  на ложь шпиона и непорочного сыщика, – физиономист, которому была бы  известна его затаенная и давняя ненависть к Мадлену и его столкновение с мэром  из-за Фантины, непременно сказал бы себе, наблюдая Жавера в эту минуту: «Что-то  случилось». Всякому человеку, знающему его совесть, непоколебимую, ясную,  искреннюю, честную, суровую и свирепую, стало бы ясно, что во внутренней жизни  Жавера только что произошло какое-то крупное событие. Все, что лежало на душе у  Жавера, немедленно отражалось и на его лице. Как все люди с сильными страстями,  он был подвержен резким сменам настроения, но никогда еще выражение его лица не  было так необычно и так странно. Войдя, он поклонился Мадлену, причем во  взгляде его не было сейчас ни злобы, ни гнева, ни подозрительности; он  остановился в нескольких шагах от мэра, за его креслом, и теперь стоял почти  навытяжку с непритворным и суровым хладнокровием человека, который никогда не  отличался кротостью, но всегда обладал терпением; полный непоказного смирения и  спокойной покорности, он ждал без единого слова и жеста, когда г-ну мэру угодно  будет обернуться, ждал невозмутимый, серьезный, сняв шапку и опустив глаза,  словно солдат перед офицером или преступник перед судьей. Все чувства и все  воспоминания, какие можно было в нем угадать, исчезли. На этом лице, простом и  непроницаемом, как гранит, не было теперь ничего, кроме угрюмой печали. Все его  существо выражало приниженность, решимость и какое-то мужественное уныние.    

Наконец мэр положил перо и, полуобернувшись, спросил:    

– Ну! Что такое? В чем дело, Жавер?    

Жавер молчал, словно собираясь с мыслями, потом заговорил с  грустной торжественностью, не лишенной, однако, простодушия:    

– Дело в том, господин мэр, что совершено преступление.    

– Какое?    

– Один из низших чинов администрации проявил неуважение  к важному должностному лицу и притом самым грубым образом. Считаю своим долгом  довести об этом до вашего сведения.    

– Кто этот низший чин администрации? – спросил  Мадлен.    

– Я, – сказал Жавер.    

– Вы?    

– Я.    

– А кто же то должностное лицо, которое имеет основания  быть недовольным этим низшим чином?    

– Вы, господин мэр.    

Мадлен приподнялся. С суровым видом, по-прежнему не поднимая  глаз, Жавер продолжал:    

– Господин мэр! Я пришел просить вас, чтобы вы  потребовали у начальства моего увольнения.    

Мадлен в изумлении хотел было что-то сказать, но Жавер  прервал его:    

– Вы скажете, что я мог бы подать в отставку и сам. Но  этого недостаточно. Подать в отставку – это почетно. Я совершил проступок, я  должен быть наказан. Надо, чтобы меня выгнали.    

Помолчав, он добавил:    

– Господин мэр! В прошлый раз вы были несправедливы,  когда обошлись со мной так строго. Сегодня это будет справедливо.    

– Да почему? За что? – вскричал Мадлен. – Что  за вздор! Что все это значит? В чем же оно состоит, это ваше преступление? Что  вы мне сделали? В чем ваша вина передо мной? Вы обвиняете себя, вы хотите,  чтобы вас сместили…    

– Выгнали, – поправил его Жавер.    

– Хорошо, выгнали. Пусть будет так. Но я не понимаю…    

– Сейчас поймете, господин мэр. Жавер глубоко вздохнул  и продолжал все так же холодно и печально:    

– Господин мэр! Полтора месяца назад, после истории с  той девкой, я был вне себя от ярости, и я донес на вас.    

– Донесли?    

– Да. В полицейскую префектуру Парижа.    

Мадлен, смеявшийся почти так же редко, как Жавер, вдруг  рассмеялся.    

– Как на мэра, вмешавшегося в распоряжения полиции?    

– Нет, как на бывшего каторжника.    

Мэр сделался бледен, как полотно.    

Жавер, все еще не поднимая глаз, продолжал:    

– Я думал, что это так. У меня давно уже были  подозрения Сходство, справки, которые вы наводили в Фавероле, ваша  необыкновенная физическая сила, история со стариком Фошлеваном, ваше искусство  в стрельбе, нога, которую вы слегка волочите, что-то еще… всякие мелочи! Так  или иначе, я принимал вас за некоего Жана Вальжана.    

– За… Как вы его назвали?    

– За Жана Вальжана Это каторжник, которого я видел  двадцать лет назад, когда служил помощником надзирателя на тулонских галерах.  Говорят, что по выходе из острога Жан Вальжан обокрал епископа, потом совершил  еще одно вооруженное нападение – ограбил на большой дороге маленького савояра.  Восемь лет тому назад он каким-то образом скрылся, его разыскивали. Я и  вообразил себе… Словом, я это сделал. Гнев подтолкнул меня, и я донес на вас в  префектуру.    

Мадлен уже несколько минут снова занимался своими  протоколами; тут он спросил с выражением полнейшего равнодушия:    

– И что же вам ответили?    

– Что я сошел с ума.    

– Ну?    

– Ну, и они были правы.    

– Хорошо, что вы сами это сознаете!    

– Еще бы не сознавать, когда настоящий Жан Вальжан  нашелся.    

Листок бумаги, который держал Мадлен, выскользнул у него из  рук; он поднял голову, пристально посмотрел на Жавера и сказал с непередаваемым  выражением:    

– Ах, вот как!    

Жавер продолжал:    

– Вот как это было, господин мэр. Говорят, что в нашем  округе, возле Альи – Высокая – Колокольня, жил старикашка по имени Шанматье.  Это был настоящий голяк, и никто не замечал его. Неизвестно, на что живет этот  народец. И вот недавно, нынешней осенью, дядю Шанматье арестовали за кражу  яблок, из которых готовят сидр, совершенную им у… впрочем, это неважно. Там  имели место кража, проникновение в сад через забор и повреждение веток на  дереве. И вот нашего Шанматье поймали с поличным: ветка яблони так и осталась у  него в руке. Негодяя сажают в кутузку. Пока что дело пахло исправительным  домом, не больше. Но тут-то и вмешивается провидение. Местная тюрьма была в  плохом состоянии, и судебный следователь счел нужным перевести Шанматье в  Аррас, в департаментскую тюрьму. В этой самой аррасской тюрьме сидит бывший  каторжник Бреве. Не знаю, право, за что его там держат, но за хорошее поведение  он назначен старостой камеры. Так вот, господин мэр, не успел этот Шанматье  войти туда, как Бреве закричал: «Эге! Я знаю этого человека. Это старый  острожник. Погляди-ка на меня, дружище! Ты – Жан Вальжан!..» – «Жан Вальжан?  Какой Жан Вальжан?» – Шанматье прикидывается удивленным. «Не валяй  дурака, – говорит Бреве, – Ты – Жан Вальжан! Двадцать лет назад ты  был на каторге в Тулоне. И я был там вместе с тобой». Шанматье отпирается. Еще  бы! Вы, конечно, понимаете почему! Начинается расследование. Раскапывают всю  эту историю. И вот что обнаружилось. Тридцать лет назад этот самый Шанматье был  подрезалыциком деревьев в разных местах, в том числе в Фавероле. Тут его след  пропадает. Однако спустя долгое время он снова появляется в Оверни, потом в  Париже, где, по его словам, он был тележником и где у него дочь-прачка, что не  доказано, и, наконец, он появляется в этих краях. Ну-с, кем же б+л Жан Вальжан  до того, как попал на каторгу за кражу? Подрезалыциком деревьев. Где? В  Фавероле. Еще одно обстоятельство. При крещении Вальжану было дано имя Жан, а  его мать носила до замужества фамилию Матье. Вполне естественно будет  предположить, что по выходе с каторги он, чтобы скрыть прошлое, принял фамилию  матери и назвался Жан Матье. Он отправляется в Овернь. Имя Жан местное  произношение превращает в Шан, и его начинают называть Шан Матье. Наш приятель  не возражает, и вот вам – Шанматье! Вы следите за моим рассказом? Навели  справки в Фавероле. Семьи Жана Вальжана там уже не оказалось. Где она,  неизвестно. Знаете, среди людей этого класса нередки исчезновения целого  семейства. Вы ищете, но его уже и след простыл. Если эти люди не грязь, то они  – пыль. От начала этих событий прошло тридцать лет, и в Фавероле нет теперь  никого, кто бы помнил Жана Вальжана. Обращаются за справками в Тулон. Кроме  Бреве, остались только два каторжника, которые когда-то видели Жана Вальжана  Это приговоренные к пожизненной каторге Кошпай и Шенильдье. Их выписывают с  каторги и привозят в Аррас. Устраивают им очную ставку с так называемым  Шанматье. У них нет сомнений, Для них, как и для Бреве, это Жан Вальжан. Тот же  возраст – ему пятьдесят четыре года, тот же рост, та же наружность, –  словом, тот же человек, тот самый. Как раз в это время я и послал донос в  парижскую префектуру. Мне ответили, что я сошел с ума и что Жан Вальжан  находится в Аррасе в руках полиции. Вы понимаете, как это удивило меня? Ведь  я-то считал, что этот Жан Вальжан здесь и что я держу его в рукax! Я написал  судебному следователю. Он вызвал меня, мне показали Шанматье…    

– И что же? – прервал его Мадлен.    

Лицо Жавера, не умевшего лгать, было печально, Он ответил:    

– Господин мэр! Правда есть правда. Мне очень досадно,  но этот человек, несомненно, Жан Вальжан. Я тоже узнал его.    

– Вы уверены в этом? – спросил Мадлен очень тихо.    

Жавер рассмеялся тем горьким смехом, который невольно  вырывается у человека, глубоко убежденного в своей правоте.    

– Еще бы!    

Задумавшись, он машинально перебирал пальцами в песочнице,  стоявшей на столе, мелкий песок для просушки чернил, затем добавил:    

– И теперь, когда я увидел настоящего Жана Вальжана, я  и сам не понимаю, как я мог думать иначе. Простите меня, господин мэр.    

Обращая эти значительные, молящие о прощении слова к тому,  кто полтора месяца назад унизил его в полицейском участке, сказав в присутствии  всех: «Ступайте!», Жавер, этот высокомерный человек, был сейчас, сам того не  сознавая, исполнен простоты и достоинства. Мадлен ответил на его просьбу  следующим внезапным вопросом:    

– А что говорит этот человек?    

– Да что уж, господин мэр, его дело плохо! Если это Жан  Вальжан, тут рецидив. Перепрыгнуть через забор, сломать ветку, стянуть  несколько яблок – для ребенка это шалость, для взрослого проступок, для  каторжника преступление. Это кража, и притом за оградой владений. Тут уж пахнет  не исправительной полицией, а судом присяжных. Не несколькими днями тюрьмы, а  пожизненной каторгой. А тут еще история с маленьким савояром, которая, надеюсь,  всплывет. Черт побери, тут есть от чего открещиваться, не так ли? Да, для  всякого другого, но не для Жана Вальжана. Жан Вальжан – хитрая бестия! Вот еще  одна черта, по которой я его узнаю. Другой почуял бы, что тут можно обжечься,  стал бы бесноваться, кричать – и котелок закипает, когда ставишь его на огонь, –  другой не согласился бы стать Жаном Вальжаном и так далее и тому подобное. А  этот делает вид, что ничего не понимает, и говорит: «Я Шанматье, я не был на  каторге!» Он прикидывается удивленным, он разыгрывает из себя тупицу, и это  куда умнее. О, это ловкая шельма! Ну да все равно, доказательства налицо. Его  опознали четыре человека. Старый мошенник будет осужден. Дело передано в  аррасский суд! Я еду туда. Меня вызывают свидетелем.    

Между тем Мадлен, снова повернувшись к письменному столу,  спокойно разбирал бумаги, читая их – и делая пометки с видом сильно занятого  человека. Наконец он обратился к Жаверу:    

– Ну, довольно, Жавер. В сущности говоря, меня все эти  подробности мало интересуют. Мы теряем время, а у нас есть срочные дела. Вот  что, Жавер, немедленно сходите к тетушке Бюзопье, которая торгует зеленью на  углу улицы Сен-Сольв, и скажите ей, чтобы она подала жалобу на возчика Пьера  Шенелонга. Этот скот едва не раздавил своей телегой ее и ее ребенка. Он должен  понести наказание. Затем пойдите к господину Шарселе – улица Монтр-де-Шампиньи.  Он жалуется, что дождевая вода из водосточной трубы соседа стекает прямо под  фундамент его дома и размывает его. Затем проверьте, действительно ли имеют  место нарушения полицейских правил в домах вдовы Дорис на улице Гибур и госпожи  Рене ле Босе на улице Гаро – Блан, и составьте протоколы. Впрочем, я даю вам  слишком много поручений. Вы ведь, кажется, собираетесь уезжать? Если не  ошибаюсь, вы сказали, что дней через восемь или через десять едете в Аррас по  этому делу?..    

– Нет, господин мэр, раньше.    

– Когда же?    

– По-моему, я уже говорил вам, господин мэр: дело  разбирается в суде завтра, я еду сегодня с вечерним дилижансом.    

Мадлен сделал едва уловимое движение.    

– И сколько времени оно продлится?    

– Самое большее – день. Приговор будет вынесен не позже  чем завтра вечером. Но я не буду ждать приговора. Тут дело верное. Дам  показание и сейчас же вернусь.    

– Хорошо, – сказал Мадлен и жестом отпустил  Жавера.    

Однако Жавер не уходил.    

– Господин мэр! – сказал он.    

– Что еще? – спросил Мадлен.    

– Господин мэр! Мне остается напомнить вам об одном  обстоятельстве.    

– О каком?    

– О том, что я должен быть уволен со службы.    

Мадлен встал.    

– Жавер! Вы честный человек, и я уважаю вас. Вы  преувеличиваете свою вину. К тому же это оскорбление касается только меня.  Жавер! Вы заслуживаете повышения, а не понижения. Я настаиваю на том, чтобы вы  остались на своем месте.    

Жавер взглянул на Мадлена своим правдивым взглядом, сквозь  который словно просвечивала его немудрая, но чистая и неподкупная совесть, и  спокойно возразил:    

– Я не могу согласиться с вами, господин мэр.    

– Повторяю, это касается только меня, – сказал  Мадлен.    

Но Жавер, поглощенный все той же мыслью, продолжал:    

– Я же ничего не преувеличил. Вот как я рассуждаю. Я  несправедливо заподозрил вас. Но это еще ничего. Подозревать – наше право,  право полиции: хотя подозревать лиц, стоящих выше себя, – в этом, пожалуй,  кроется уже некоторое беззаконие. Но вот, не имея доказательств, в порыве  гнева, из мести, я донес на вас как на каторжника, на вас, почтенного человека,  мэра, на должностное лицо! Это предосудительно, весьма предосудительно. В вашем  лице я, представитель власти, оскорбил власть! Если бы кто-либо из моих  подчиненных сделал то, что сделал я, я счел бы его недостойным служить в  полиции и выгнал бы со службы. И что же? – спросите вы. Так вот,  послушайте, господин мэр, еще два слова. Я в своей жизни частенько бывал строг.  По отношению к другим. Это было справедливо. Я поступал правильно. И если бы  теперь я не оказался строг по отношению к самому себе, все то справедливое, что  я делал, стало бы несправедливым. Разве я имею право щадить себя больше, нежели  других? Нет. Как! Значит, я был годен лишь на то, чтобы карать всех, кроме  самого себя? Но в таком случае я был бы презренным человеком! Но в таком случае  все те, которые говорят: «Что за подлец этот Жавер!», оказались бы правы!  Господин мэр! Я не хочу, чтобы вы были добры ко мне; ваша доброта испортила мне  немало крови, когда она была обращена на других, и мне, Жаверу, она не нужна.  Доброта, которая отдает предпочтение публичной девке перед почтенным  горожанином, агенту полиции перед мэром, тому, кто внизу, перед тем, кто  наверху, – такую доброту я считаю дурной добротой. Именно эта доброта и  разрушает общественный строй. Боже мой! Быть добрым очень легко, быть  справедливым – вот что трудно! Окажись вы тем, за кого я вас принимал, –  ого! я бы уж не был добр с вами; вы бы тогда увидели! Господин мэр! Я обязан  поступить с самим собой так же, как поступил бы со всяким другим. Преследуя  злодеев и расправляясь с негодяями, я часто повторял себе: «Смотри у меня! Если  ты споткнешься, если только я поймаю тебя на каком-нибудь промахе, пощады не  жди!» И вот я споткнулся, я сам совершил промах. Ну что ж! Уволен, прогнан,  вышвырнут! Поделом! У меня есть руки, пойду землю пахать, ни от какой работы не  откажусь. Господин мэр! Интересы службы требуют, чтобы был показан пример. И я  прошу об увольнении полицейского надзирателя Жавера.    

Все это было произнесено смиренным, гордым, безнадежным и  убежденным тоном, придававшим своеобразное величие этому необычному поборнику  чести.    

– Посмотрим, – проговорил Мадлен и протянул ему  руку.    

Жавер отступил и произнес непримиримо суровым тоном:    

– Прошу прощения, господин мэр, но это недопустимо. Мэр  не подает руки доносчику.    

– Да, доносчику! – добавил он сквозь зубы. –  С той минуты, как я употребил во зло полицейскую власть, я не более как  доносчик.    

Тут он низко поклонился и направился к выходу.    

В дверях он обернулся и сказал, по-прежнему не поднимая  глаз:    

– Господин мэр! Я не оставлю службы до тех пор, пока не  назначат заместителя.    

Он вышел. Мадлен долго сидел в задумчивости, прислушиваясь к  твердым и уверенным шагам, постепенно затихавшим на каменных плитах коридора.    

     

 Книга седьмая    

Дело Шанматье    

       Глава первая.    Сестра Симплиция    

     

Не все происшествия, о которых сейчас пойдет речь, стали  известны в Монрейле – Приморском, но и то немногое, что проникло туда, оставило  в этом городе такое яркое воспоминание, что в нашей книге оказался бы большой  пробел, если бы мы не рассказали о них во всех подробностях.    

Среди этих подробностей читатель встретит обстоятельства,  которые покажутся ему неправдоподобными, но мы сохраним их из уважения к  истине.    

После посещения Жавера, около полудня, Мадлен, как обычно,  отправился навестить Фантину.    

Прежде чем войти в ее палату, он вызвал к себе сестру  Симплицию.    

Две монахини, служившие сиделками в больнице, были, как и  все сестры милосердия, лазаристками. Одну из них звали сестра Перепетуя, другую  – сестра Симплиция.    

Сестра Перепетуя, попросту сиделка, была самая обыкновенная  крестьянка, поступившая в услужение к богу, как она поступила бы на всякое  другое место. Она пошла в монахини, как идут в кухарки. Подобный тип далеко не  редкость. Монашеские ордена охотно прибирают к рукам грубую мужицкую глину, из  которой нетрудно вылепить что угодно: и капуцина и урсулинку. Деревенщину  обычно посылают на черную работу благочестия. Превращение волопаса в кармелита  совершается очень просто; волопас становится кармелитом без особых затруднений;  невежество, объединяющее деревню и монастырь, быстро подготовляет почву для  сближения и сразу уравнивает сельского жителя с монахом. Блуза поширевот вам и  ряса. Сестра Перепетуя была здоровенная монахиня родом из Марин близ Понтуаза;  дерзкая, честная и краснощекая, она говорила на языке простонародья, бормотала  псалмы, брюзжалa, подслащивала лекарственный отвар, в зависимости от степени  ханжества или лицемерия пациента, грубила больным, ворчала на умирающих,  приставала к ним с господом богом и сердито глушила их агонию молитвами.    

Сестра Симплиция была бела чистейшей белизною воска. Рядом с  сестрой Перепетуей она напоминала восковую свечу, стоящую возле сальной. Венсен  де Поль превосходно запечатлел образ сестры милосердия в тех прекрасных словах,  где слиты воедино безграничная свобода и полное порабощение: «Не будет у них  иной обители – кроме больницы, иной кельи – кроме угла, сдающегося внаем, иной  часовни – кроме приходской церкви, иного монастырского двора – кроме улицы  города или же больничной палаты, иной ограды – кроме послушания, иной решетки –  кроме страха божия, иного покрывала – кроме скромности». Сестра Симплиция  являлась олицетворением этого идеала. Никто не знал, сколько сестре Симплиции  лет; она никогда не была молода и, казалось, никогда не будет старой. Это была  особа – мы не смеем сказать «женщина» – кроткая, строгая, хорошо воспитанная,  холодная, не солгавшая ни разу в жизни. Она была до того кротка, что казалась  хрупкой, и в то же время была крепче гранита. Она прикасалась к страждущим  чудесными пальцами, тонкими и прозрачными. От ее речей словно веяло тишиной;  она говорила ровно столько, сколько было необходимо; звук ее голоса в  одинаковой степени мог бы наставить грешника в исповедальне и очаровать  слушателя в светской гостиной. И это нежное создание охотно мирилось с грубым  шерстяным платьем, чувствуя в его жестком прикосновении постоянное напоминание  о небесах и о боге. Подчеркнем одну особенность. Полная неспособность лгать,  полная неспособность сказать, даже по необходимости, даже невольно, что бы то  ни было, не соответствующее истине, – такова была отличительная черта  характера сестры Симплиции, такова была высшая ее добродетель. Эта  непоколебимая правдивость снискала ей славу чуть ли не во всей конгрегации.  Аббат Сикар упоминает о сестре Симплиции в письме к глухонемому Масье. «Как бы  искренни, как бы чисты мы ни были, в нашей правдивости всегда можно найти  трещинку – трещинку мелкой невинной лжи. Но только не у сестры Симплиции».  Мелкая ложь, невинная ложь – да полно, существует ли она! Ложь – это воплощение  зла. Солгать чуть-чуть – невозможно; тот, кто лжет, лжет до конца; ложь-это  олицетворение дьявола; у Сатаны есть два имени: он зовется Сатаной, и он  зовется Ложью. Так думала она. И как думала, так и поступала. Отсюда и  проистекала та чистейшая белизна, о которой мы уже говорили, – белизна,  сияние которой распространялось даже на ее уста и глаза. У нее была сияющая  чистотой улыбка, у нее был сияющий чистотой взгляд. В окне этой совести не было  ни одной паутинки, ни одной пылинки. Вступая в общину Сен – Венсен де Поль, она  приняла имя Симплиции, и выбор ее был не случаен. Как известно, Симплиция  Сицилийская – это та святая, которая дала вырвать себе обе груди, но, будучи  уроженкой Сиракуз, не согласилась сказать, что родилась в Сежесте, хотя эта  ложь спасла бы ее. Она была подходящей заступницей для этой святой души.    

У сестры Симплиции, когда она вступала в общину, были две  слабости, от которых она постепенно избавилась: она питала пристрастие к  лакомствам и любила получать письма. Она никогда ничего не читала, кроме молитвенника,  написанного крупным шрифтом по-латыни. Она не понимала латыни, но понимала  молитвенник.    

Благочестивая девушка привязалась к Фантине, очевидно,  чувствуя в ней скрытую добродетель, и посвятила себя почти исключительно уходу  за ней.    

Мадлен отвел сестру Симплицию в сторону и каким-то странным  тоном, который припомнился сестре несколько позже, попросил ее позаботиться о  Фантине.    

Переговорив с сестрой, он подошел к Фантине.    

Фантина каждый день ждала появления Мадлена, как ждут  солнечного луча, несущего с собой тепло и радость Она говорила сестрам: «Я  только тогда в живу, когда приходит господин мэр».    

В этот день ее сильно лихорадило Увидев Мадлена, она сейчас  же спросила:    

– А Козетта?    

– Скоро, – ответил он, улыбаясь.    

Мадлен держал себя с Фантиной как обычно. Только вместо  получаса он, к великому удовольствию Фантины, просидел целый час. Он тысячу раз  повторил окружающим, что больная ни в чем не должка нуждаться. Все заметили,  что на минуту лицо его стало очень мрачным. Однако это объяснилось, когда узнали,  что врач, нагнувшись, шепнул ему на ухо: «Ей значительно хуже».    

Затем он вернулся в мэрию, и конторщик видел, как он,  внимательно изучив дорожную карту Франции, висевшую у него в кабинете,  карандашом записал на клочке бумаги какие-то цифры.    

 Глава вторая.    Проницательность дядюшки Скофлера    

     

Из мэрии он направился на другой конец города, к некоему  фламандцу Скауфлеру, а на французский лад – Скофлеру, который отдавал внаем  лошадей и «кабриолеты по желанию».    

Чтобы кратчайшим путем добраться до этого Скофлера, надо  было идти по безлюдной улице, где находился церковный дом того прихода, к  которому принадлежал Мадлен. По слухам, священник этого прихода был человек  достойный и почтенный, умевший при случае подать добрый совет. В ту минуту,  когда Мадлен поравнялся с церковным домом, на улице был только один прохожий, и  этот прохожий заметил следующее: уже миновав дом священника, г-н мэр  остановился, постоял, потом вернулся и дошел до ворот этого дома; в воротах  была калитка с железным стукальцем; он быстро взялся за стукальце и приподнял  его, потом снова остановился и как бы замер в раздумье, однако по прошествии  нескольких секунд, вместо того чтобы громко пост±чать, он тихонько опустил  стукальце и пошел дальше с поспешностью, какой до того не обнаруживал.    

Мадлен застал Скофлера дома, за починкой сбруи.    

– Дядюшка Скофлер! – сказал он. – Есть у вас  хорошая лошадь?    

– У меня все лошади хорошие, господин мэр, –  возразил фламандец. – Что значит, по-вашему, «хорошая лошадь»?    

– Такая, которая могла бы пробежать двадцать лье за  один день.    

– Черт возьми! – воскликнул фламандец. –  Двадцать лье!    

– Да.    

– Запряженная в кабриолет?    

– Да.    

– А сколько времени она будет отдыхать после такого  конца?    

– Если понадобится, она должна быть в состоянии выехать  обратно на следующий же день.    

– И проделать такой же путь?    

– Да.    

– Черт возьми! Черт возьми! Как вы сказали? Двадцать  лье?    

Мадлен вынул из кармана листок бумаги, на котором было  карандашом набросано несколько цифр. Он показал их фламандцу. Это были цифры:  пять, шесть и восемь с половиной.    

– Видите? – сказал он. – Всего девятнадцать с  половиной, то есть все равно, что двадцать лье.    

– Господин мэр, – сказал фламандец – У меня есть  то, что вам нужно. Моя белая лошадка. Вам, наверно, случалось ее видеть. Это  коняшка из нижнего Булоне. Горяча, как огонь. Сперва ее думали объездить под  седло – куда там! Брыкается, скидывает на землю. Решили, что она с пороком, не  знали просто, что с ней и делать. Я купил ее и запряг в кабриолет. И что же вы  думаете, сударь? Этого-то ей и надо было. Послушна, как овечка, быстра, как  ветер. Дело в том, что не надо было садиться ей на спину. Не желала она ходить  под седлом. У каждого свой норов. Везти – согласна, нести на себе – ни за что.  Видно, уж так она про себя и порешила.    

– И она пройдет такое расстояние?    

– Пройдет все ваши двадцать лье. Крупной рысью и  меньше, чем за восемь часов, но только при некоторых условиях.    

– При каких же?    

– Во-первых, на полдороге вы дадите ей часок  передохнуть; она поест, и пока она будет есть, кто-нибудь должен побыть при  этом, чтобы работник постоялого двора не отсыпал у нее овса, а то я заме» чал,  что на постоялых дворах конюхи пропивают больше овса, чем лошади его съедают.    

– За этим последят.    

– Во-вторых… А что, этот кабриолет нужен вам самим,  господин мэр?    

– Да.    

– А умеет ли господин мэр править?    

– Умею.    

– Хорошо, но только, господин мэр, вы должны ехать один  и без поклажи, чтобы не перегружать лошадь.    

– Согласен.