1 2 3 4 
— Присмотри за Майклом, — сказала Брет. — Не давай ему очень распускаться.
— Ваш друзья пошла наверху, — сказал немец-метрдотель. Он вечно подслушивал. Брет обернулась к нему.
— Благодарю вас. Вы еще что-то хотели сказать?
— Нет, мэм.
— Хорошо, — сказала Брет.
— Оставьте нам столик на троих, — сказал я немцу.
Он улыбнулся своей гнусной, румяно-белой улыбочкой.
— Мэдэм будет кушать здесь?
— Нет, — сказала Брет.
— Тогда я думиль, один столь для два довольно?
— Не разговаривай с ним, — сказала Брет. — Майкл, наверно, наскандалил, — сказала она, когда мы поднимались по лестнице. На лестнице мы встретили Монтойю. Он поклонился, но без улыбки.
— Встретимся в кафе, — сказала Брет. — Спасибо тебе, Джейк.
Мы остановились у дверей наших комнат. Брет прямо пошла дальше по коридору до номера Ромеро. Она вошла, не постучавшись. Она просто открыла дверь, вошла и притворила ее за собой.
Я постоял немного перед дверью Майкла, потом постучал. Ответа не было. Я взялся за ручку, и дверь отворилась. В комнате все было вверх дном. Чемоданы стояли раскрытые, повсюду валялась одежда. Возле кровати выстроились пустые бутылки. Майкл лежал на постели, и лицо его казалось посмертной маской, снятой с него самого. Он открыл глаза и посмотрел на меня.
— Привет, Джейк, — сказал он очень медленно. — Я хочу соснуть. Я давно уже хо-чу со-снуть.
— Дайте я накрою вас.
— Не надо. Мне и так тепло. Не уходите. Я е-ще не сплю.
— Сейчас уснете, не расстраивайтесь, дорогой мой.
— Брет завела себе матадора, — сказал Майкл. — Зато еврей ее уехал.
Он повернул голову и посмотрел на меня.
— Это замечательно, правда?
— Да. А теперь спите, Майкл. Вам нужно поспать.
— Я за-сыпаю. Я хочу немного со-снуть.
Он закрыл глаза. Я вышел из комнаты и тихо притворил дверь. В моей комнате сидел Билл и читал газету.
— Ты видел Майкла?
— Да.
— Пойдем завтракать.
— Я не стану завтракать здесь. Этот немец очень хамил, когда я вел Майкла по лестнице.
— Он и с нами хамил.
— Пойдем позавтракаем в городе.
Мы спустились по лестнице. Вверх по лестнице поднималась служанка с подносом, накрытым салфеткой.
— Это Брет несут завтрак.
— И малышу, — сказал я.
На террасе под аркадой к нам подошел немец-метрдотель. Его красные щеки лоснились. Он был очень вежлив.
— Я оставляль столь для два джентльмены, — сказал он.
— Возьмите его себе, — сказал Билл. Мы перешли на другую сторону.
Мы поели в ресторане на одной из улиц, выходящих на площадь. В ресторане сидели одни мужчины. Было дымно, пьяно и шумно. Еда оказалась хорошая, вино тоже. Мы мало разговаривали. Потом мы пошли в кафе и смотрели, как фиеста достигает точки кипения. Брет пришла вскоре после завтрака. Она сказала, что заглянула в комнату Майкла и что он спит.
Когда фиеста закипела и, перелившись через край, хлынула к цирку, мы пошли вместе с толпой. Брет сидела в первом ряду между мной и Биллом. Прямо под нами был кальехон — проход между первым рядом и красным деревянным барьером. Бетонные скамьи позади нас быстро заполнялись. Впереди, за красным барьером, желтел укатанный песок арены. В тени он казался немного отяжелевшим от дождя, но на солнце он был сухой, твердый и гладкий. Служители и личные слуги матадоров шли по проходу, неся на плечах ивовые корзины. В корзинах были плотно уложены туго свернутые, запачканные кровью плащи и мулеты. Слуги матадоров открыли тяжелые кожаные футляры, прислонив их к барьеру, так что видны были обернутые красным рукоятки шпаг. Они развертывали красные, в темных пятнах мулеты и вставляли в них палки, чтобы ткань натягивалась и чтобы матадору было за что держать ее. Брет внимательно следила за ними. Все, что касалось ремесла матадора, интересовало ее.
— Его именем помечены все плащи и мулеты, — сказала она. — Почему это называется мулетой?
— Не знаю.
— Их когда-нибудь стирают?
— Не думаю. Они могут полинять.
— Они, должно быть, жесткие от крови, — сказал Билл.
— Странно, — сказала Брет. — Совсем не обращаешь внимания на кровь.
Внизу, в узком проходе, служители заканчивали приготовления. Все места были заняты. Наверху все ложи были заняты. Не оставалось ни одного пустого места, кроме кресла в ложе президента. Когда он появится, начнется бой. Напротив нас, по ту сторону гладкого песка, в высоких воротах корраля, стояли матадоры, перекинув плащи через руку, и болтали между собой в ожидании сигнала выйти на арену. Брет смотрела на них в бинокль.
— Хотите взглянуть?
Я посмотрел в бинокль и увидел всех трех матадоров. Ромеро стоял в середине, налево от него Бельмонте, направо Марсьял. За ними стояли их куадрильи, а еще дальше, в воротах корраля и на открытом пространстве загона, — пикадоры. Ромеро был в черном костюме. Треуголку он низко надвинул на глаза. Треуголка мешала мне разглядеть его лицо, но мне показалось, что оно сильно изуродовано. Он смотрел прямо перед собой. Марсьял осторожно курил сигарету, пряча ее в горсть. Бельмонте тоже смотрел прямо перед собой, лицо у него было изможденное, желтое, длинная волчья челюсть выдавалась вперед. Он смотрел в пространство. Казалось, ни он, ни Ромеро не имеют ничего общего с остальными. Они были совсем одни. Над ними, в ложах, послышались хлопки — появился президент, — и я передал Брет бинокль. Раздались аплодисменты. Заиграла музыка. Брет смотрела в бинокль.
— Возьмите, — сказала она.
В бинокль я увидел, что Бельмонте что-то говорит Ромеро. Марсьял выпрямился, бросил сигарету — и, смотря прямо перед собой, подняв голову, размахивая свободной рукой, три матадора открыли церемониальное шествие. За ними, развернувшись, двинулись три куадрильи, одинаково шагая, подхватив плащи и размахивая свободной рукой, а позади ехали пикадоры, подняв свои длинные копья. Шествие замыкали две упряжки мулов и служители. Матадоры поклонились, не снимая треуголок, перед ложей президента, потом подошли к барьеру под нами. Педро Ромеро снял тяжелый, расшитый золотом плащ и передал его через барьер своему личному слуге. Он что-то сказал ему. Теперь, когда Ромеро стоял так близко, было видно, что губы у него вздулись и вокруг глаз кровоподтеки. Опухшее лицо было в багровых пятнах.
Слуга Ромеро взял плащ, взглянул на Брет, подошел к нам и передал ей плащ.
— Разверните его перед собой, — сказал я.
Брет наклонилась вперед. Плащ был тяжелый и негнущийся от золота. Слуга Ромеро оглянулся, покачал головой и сказал что-то. Мой сосед перегнулся к Брет.
— Он не хочет, чтобы вы развертывали его, — сказал он. — Он хочет, чтобы вы сложили его и держали на коленях.
Брет сложила тяжелый плащ.
Ромеро не смотрел на нас. Он говорил с Бельмонте. Бельмонте послал свой парадный плащ друзьям. Он смотрел на них, улыбаясь своей волчьей улыбкой, одними губами. Ромеро перегнулся через барьер и спросил воды. Ему принесли кувшин, и Ромеро налил воды на подкладку своего боевого плаща и потом ногой в туфле затоптал нижний край в песок.
— Зачем это он? — спросила Брет.
— Чтобы тяжелее был на ветру.
— Лицо у него нехорошее, — сказал Билл.
— Ему самому нехорошо, — сказала Брет. — Его бы надо в постель уложить.
Первого быка убивал Бельмонте. Бельмонте работал очень хорошо. Но он получал тридцать тысяч песет за выход, и люди всю ночь простояли в очереди за билетами, чтобы посмотреть на него, и поэтому толпа требовала, чтобы он работал лучше, чем очень хорошо. Главное обаяние Бельмонте в том, что он работает близко к быку. В бое быков различают территорию быка и территорию матадора. Пока матадор находится на своей территории, он в сравнительной безопасности. Каждый раз, как он вступает на территорию быка, ему угрожает смерть. Бельмонте в свою лучшую пору всегда работал на территории быка. Этим он давал ощущение надвигающейся трагедии. Люди шли на бой быков, чтобы видеть Бельмонте, чтобы испытать это ощущение и, может быть, увидеть смерть Бельмонте. Пятнадцать лет назад говорили, что, если хочешь увидеть Бельмонте на арене, делай это скорее, пока он еще жив. С тех пор он убил больше тысячи быков. После того как он перестал выступать, о его работе ходили легенды, и, когда он вернулся на арену, публика была разочарована, потому что ни один матадор во плоти не мог работать так близко к быку, как того требовала легенда, не исключая, конечно, и самого Бельмонте.
К тому же Бельмонте ставил условия, требовал, чтобы его быки были не слишком крупные и рога их не слишком опасные, и потому предвкушение трагической развязки отпадало и публика, которая ждала от изнуренного свищом Бельмонте втрое больше того, что Бельмонте когда-либо был в состоянии дать, считала себя обокраденной и обманутой, и от презрения волчья челюсть Бельмонте еще дальше выступала вперед, и лицо его становилось все желтее, и он двигался все с большим трудом, по мере того как усиливалась боль, и в конце концов толпа перешла от криков к действиям, но его лицо по-прежнему выражало одно холодное презрение. Он думал, что сегодня у него будет большой день, но это оказался день издевательств и оскорблений, и под конец подушки, куски хлеба и овощи полетели на арену, где он некогда одерживал свои величайшие победы. Только челюсть его все сильней выдвигалась вперед. Иногда, при особенно оскорбительном выкрике, он поворачивал голову и улыбался своей зубастой, волчьей, безгубой улыбкой, а боль, которую причиняло ему каждое движение, терзала его все сильней и сильней, пока его желтое лицо не стало цвета пергамента, и, после того как он убил второго быка и кончилось швырянье подушками и хлебом, после того как он приветствовал президента с той же волчьей улыбкой и с тем же презрительным взглядом и передал через барьер шпагу, чтобы ее вытерли и убрали в футляр, он зашел в кальехон и оперся о барьер под нашими местами, спрятав голову в руки, ничего не видя, ничего не слыша, только пересиливая боль. Когда он наконец поднял голову, он попросил воды. Он сделал несколько глотков, прополоскал рот, выплюнул воду, взял свой плащ и вернулся на арену.
Публика была против Бельмонте, и потому она была за Ромеро. Она аплодировала ему с той минуты, как он отделился от барьера и пошел на быка. Бельмонте тоже следил за Ромеро, все время, не подавая виду, украдкой следил за ним. На Марсьяла он не обращал внимания. Все, что мог сделать Марсьял, он знал наперед. Он вернулся на арену для состязания с Марсьялом, считая исход предрешенным. Он думал, что будет состязаться с Марсьялом и другими корифеями декадентской школы, и он знал, что его честная работа будет так выгодно отличаться от лжекрасоты декадентской техники, что одного его появления на арене окажется достаточно. Ромеро испортил ему первый выход. Ромеро делал постоянно, делал плавно, спокойно и красиво все то, что Бельмонте теперь лишь изредка мог заставить себя сделать. Публика чувствовала это, даже туристы из Биаррица, даже американский посол и тот под конец понял. На такое состязание Бельмонте не пошел бы, потому что оно могло кончиться только тяжелой раной или смертью. Бельмонте утратил прежнюю силу. Он уже не испытывал минуты величайшего подъема на арене. Он не был уверен, что такие минуты вообще возможны. Все стало другим, и жизнь теперь только изредка вспыхивала в нем. И сейчас в его работе бывали проблески прежнего величия, но они не имели цены, потому что он учел их заранее, когда, выйдя из автомобиля и облокотившись на забор, выбирал быков полегче из стада своего друга, хозяина ганадерии. И потому он имел дело с двумя некрупными покладистыми быками, почти без рогов, и если он порою чувствовал, что к нему возвращается величие — только малая частица его сквозь ни на миг не отпускавшую боль, — это было величие учтенное, запроданное, и он не испытывал удовлетворения. Он еще мог быть великим, но от сознания этого бой быков уже не становился, как прежде, счастьем.
В Педро Ромеро было величие. Он любил бой, и я видел, что он любит быков, и видел, что он любит Брет. Весь день, если только это зависело от него, он работал напротив нас. Ни разу он не взглянул на нее. Поэтому он работал лучше, и работал хорошо не только для нее, но и для себя. Оттого, что он не взглядывал на нее, ища одобрения, он внутренне делал все для себя, и это придавало ему силы, и вместе с тем он делал все и для нее. Но он делал это так, что это не было ему во вред. Напротив, именно потому он весь тот день так хорошо работал.
Его первое китэ пришлось прямо под нами. Все три матадора по очереди перехватывают быка после того, как он кинется на пикадора. Первый на очереди был Бельмонте. Вторым — Марсьял. Потом настала очередь Ромеро. Все трое стояли слева от лошади. Пикадор, надвинув шляпу на лоб, направил копье под острым углом на быка, глубоко вонзил шпоры и, держа поводья левой рукой, заставил лошадь двинуться вперед. Бык смотрел зорко. Казалось, он смотрит на белую лошадь, но на самом деле он следил за треугольным острием копья. Ромеро заметил, что бык начинает поворачивать голову. Он не хотел кидаться на лошадь. Ромеро взмахнул плащом, привлекая взгляд быка красным цветом. Бык рванулся, кинулся, но вместо яркого плаща перед ним очутилась белая лошадь, и пикадор, далеко перегнувшись через голову лошади, всадил стальной наконечник длинной палки орехового дерева в бугор мышц между лопатками быка и, опираясь на нее, медленно повернул лошадь, так что стальное острие вошло глубже и кровь показалась на лопатке быка, которого готовили для Бельмонте.
Раненый бык не упорствовал. У него не было сильного желания бодать лошадь. Он повернул, отделился от пикадора и лошади, и Ромеро увел его своим плащом. Он увел его мягко и плавно, потом остановился и, стоя прямо против быка, протянул ему плащ. Хвост быка взвился, бык кинулся, и Ромеро, плотно сдвинув ноги, сделал веронику. Влажный, тяжелый от песка плащ расправился, словно надувшийся парус, и Ромеро сделал полный оборот под самой мордой быка. Теперь они снова стояли друг против друга. Ромеро улыбнулся. Бык снова кинулся, плащ Ромеро снова надулся парусом, и он опять сделал веронику, на этот раз в другую сторону. Ромеро так близко пропускал мимо себя быка, что человек, и бык, и плащ, описывающий полный круг перед мордой быка, сливались в одно резко очерченное целое. Все это происходило так неторопливо и размеренно, что казалось, Ромеро убаюкивает быка. Он сделал четыре полных оборота, закончил полуоборотом, который поставил его к быку спиной, и, перекинув плащ через левую руку, опершись правой о бедро, пошел навстречу аплодисментам, а бык стоял неподвижно, глядя на его удаляющуюся спину.
Со своими быками он работал безупречно. Его первый бык плохо видел. После двух вероник Ромеро уже знал в точности, насколько зрение быка повреждено. Он приноровился к этому. Это не было блестящей работой. Это было только безупречной работой. Толпа требовала, чтобы быка заменили. Поднялся шум. Ничего замечательного нельзя сделать с быком, который не различает цветов, но президент не отдавал приказа о замене.
— Почему его не заменят? — спросила Брет.
— За него заплатили. Никому не хочется терпеть убытки.
— Это несправедливо по отношению к Ромеро.
— Смотрите, как он справляется с быком, который не видит красного цвета.
— Не люблю смотреть на такие вещи.
Тягостно следить за такой работой, если тебе не безразличен тот, кому приходится ее делать. Так как бык не видел ни расцветки плаща, ни красного сукна мулеты, Ромеро пришлось дразнить его своим телом. Он подходил вплотную к быку, чтобы бык видел его, а когда бык кидался, он перехватывал нападение мулетой и заканчивал маневр по всем правилам классической школы. Туристам из Биаррица это не нравилось. Они думали, что Ромеро трусит, потому что, подставляя быку мулету вместо своего тела, он каждый раз отступал на полшага в сторону. Им больше нравилось, когда Бельмонте имитировал самого себя или когда Марсьял имитировал Бельмонте. Трое таких умников сидели сзади нас во втором ряду.
— Чего он боится? Бык такой глупый, он только на мулету лезет.
— Просто новичок. Еще не научился.
— Но раньше, с плащом, он был очень хорош.
— Волнуется, очевидно.
В середине арены, совсем один, Ромеро продолжал все ту же игру и подходил так близко, дразня быка своим телом, что бык ясно видел его, подходил еще ближе, и бык тупо глядел на него, наконец, подходил вплотную, и бык, решив, что можно действовать наверняка, опускал голову, кидался, но в последнюю секунду Ромеро подставлял красную мулету тем легким, еле заметным движением, которое так возмущало биаррицких знатоков тавромахии.
— Сейчас он должен убить его, — сказал я Брет. — Бык все еще сильный. Он не дал себя измотать.
В середине арены Ромеро, стоя против быка, вытащил шпагу из складок мулеты, поднялся на носки и направил клинок. Бык кинулся, и Ромеро кинулся. Левая рука Ромеро набросила мулету на морду быка, чтобы ослепить его, левое плечо вдвинулось между рогами, шпага опустилась, и на одно мгновение бык и Ромеро, который возвышался над быком, сжимая высоко поднятой правой рукой эфес шпаги, вошедшей до отказа между лопатками быка, слились воедино. Потом группа распалась. Ромеро, легко оттолкнувшись от быка, стоял, подняв руку, лицом к быку, и его белая рубашка, разорванная под мышкой, развевалась от ветра, а бык с торчащим между лопатками красным эфесом, опустив голову, шатался на подгибающихся ногах.
— Сейчас упадет, — сказал Билл.
Ромеро стоял так близко к быку, что бык видел его. Не опуская руки, он заговорил с быком. Бык подобрался, потом голова его выдвинулась вперед, и он начал падать, сначала медленно, потом вдруг перевернулся на спину, задрав все четыре ноги.
Ромеро подали шпагу, и, держа ее острием вниз, с мулетой в левой руке, он направился к ложе президента, поклонился, выпрямился, подошел к барьеру и отдал шпагу и мулету своему слуге.
— Трудный бык, — сказал тот.
— В пот вогнал, — сказал Ромеро. Он вытер лицо. Слуга протянул ему кувшин с водой. Ромеро смочил губы. Пить из кувшина ему было больно. Он не взглянул на нас.
Марсьял имел большой успех. Ему все еще хлопали, когда появился последний бык Ромеро. Это был тот самый бык, который утром вырвался вперед и убил одного из толпы.
Во время работы с первым быком избитое лицо Ромеро было очень заметно. Каждое движение открывало его. Напряженная, кропотливая работа с быком, который плохо видел, подчеркивала его состояние. Драка с Коном не повлияла на его мужество, но лицо его было изуродовано и тело избито. Теперь он избавлялся от этого. Избавлялся с каждым маневром. Бык попался хороший, крупный, с настоящими рогами, и он послушно поворачивал и кидался. Таких именно быков любил Ромеро.
Когда он кончил работать мулетой и готовился убить быка, толпа потребовала, чтобы он продолжал. Зрители не хотели, чтобы Ромеро убивал быка, не хотели, чтобы зрелище кончилось. Ромеро продолжал работать. Он словно давал урок боя быков. Он проделал все маневры, один за другим, законченно, медленно, плавно и четко. Не было ни трюков, ни фальши. Не было резких движений. И каждый раз, как маневр достигал кульминационной точки, внезапно и больно сжималось сердце. Толпа требовала, чтобы это длилось без конца.
Бык стоял, расставив ноги, подготовленный к последнему удару, и Ромеро убил его у самого барьера, под нами. Он убил не так, как убил предыдущего быка, когда у него не было выбора, а так, как ему хотелось. Он встал прямо против быка, вытащил шпагу из складок мулеты и нацелился. Бык смотрел на него. Ромеро заговорил с быком и слегка хлопнул его по ноге. Бык нагнул голову, а Ромеро ждал его, сдвинув ноги, опустив мулету, нацеливаясь шпагой. Когда Ромеро взмахнул низко опущенной мулетой, бык кинулся на нее, и Ромеро, плотно сдвинув ноги, не трогаясь с места, вонзил шпагу между лопаток быка, потом отклонился влево, закрыв собой мулету, — и все было кончено. Бык попытался шагнуть вперед, ноги его стали подгибаться, он зашатался, помедлил, потом упал на колени, и старший брат Ромеро, зайдя сзади, нагнулся над быком и всадил короткий нож в загривок быка у основания рогов. Первый раз он промахнулся. Он снова всадил нож, и бык рухнул, дернулся и застыл. Брат Ромеро, ухватившись одной рукой за рог, в другой держа нож, посмотрел вверх, на ложу президента. По всему амфитеатру махали платками. Президент посмотрел вниз из своей ложи и махнул носовым платком. Брат Ромеро отрезал черное корявое ухо мертвого быка и побежал с ним к Ромеро. Бык, черный и грузный, с вывалившимся языком, лежал на песке. Мальчишки сбегались к нему со всех концов арены. Они окружили его кольцом и начали плясать вокруг мертвого быка.
Ромеро взял ухо из рук своего брата и поднял его к ложе президента. Президент наклонил голову, и Ромеро, стараясь опередить бросившуюся за ним толпу, побежал к нам. Он перегнулся через барьер и протянул ухо Брет. Потом кивнул головой и улыбнулся. Толпа уже окружала его. Брет протянула ему плащ.
— Понравилось? — крикнул Ромеро.
Брет ничего не ответила. Они, улыбаясь, смотрели друг на друга. Брет держала ухо в руке.
— Не запачкайтесь кровью, — сказал Ромеро и засмеялся.
Толпа требовала его. Несколько подростков криками приветствовали Брет. В толпе, кроме мальчишек, были танцоры и пьяные. Ромеро, повернувшись, попытался пробиться сквозь толпу. Но толпа окружила его, она хотела вынести его на руках. Он отбивался, выскользнул было и, окруженный толпой, бросился бежать к выходу. Он не хотел, чтобы его вынесли на руках. Но его не отпустили и подняли. Ему было неудобно, ноги болтались, а все тело было избито. Несколько человек подняли его и побежали с ним к выходу. Рука его лежала на чьем-то плече. Он обернулся и виновато взглянул на нас. Толпа выбежала вслед за ним в ворота цирка.
Мы втроем вернулись в отель. Брет поднялась наверх. Мы с Биллом пошли в столовую первого этажа, поели крутых яиц и выпили несколько бутылок пива. Пришел Бельмонте, уже в обычном платье, с ним был его импресарио и еще двое. Они сели за соседний столик и заказали еду. Бельмонте ел очень мало. Они должны были ехать семичасовым поездом в Барселону. На Бельмонте была рубашка в голубую полоску и темный пиджак, он ел яйца всмятку. Остальные ели полный обед. Бельмонте ничего не говорил. Он только отвечал на вопросы.
Билла утомил бой быков. И меня утомил. Зрелище боя всегда очень волновало нас обоих. Мы молча ели крутые яйца, и я смотрел на Бельмонте и на людей за его столиком. Видимо, это были люди серьезные и деловитые.
— Пойдем в кафе, — сказал Билл. — Мне хочется абсенту.
Шел последний день фиесты. Небо заволакивало тучами. Площадь была полна народу, пиротехники готовили фейерверк к вечеру и накрывали его буковыми ветками. Кругом стояли мальчишки. Мы прошли мимо стоек с ракетами на длинных бамбуковых палках. Перед кафе собралась большая толпа. Играла музыка, плясали танцоры. Проносили великанов и карликов.
— Где Эдна? — спросил я Билла.
— Не знаю.
Мы смотрели, как наступает вечер последнего дня фиесты. От абсента все казалось лучше. Я пил его без сахара, и он приятно горчил.
— Мне жаль Кона, — сказал Билл. — Ему было очень тяжело.
— А ну его к черту, — сказал я.
— Куда, по-твоему, он поехал?
— В Париж.
— А что, по-твоему, он там будет делать?
— А ну его к черту.
— Что, по-твоему, он будет делать?
— Сойдется опять со своей старой любовью.
— А кто его старая любовь?
— Некая Фрэнсис.
Мы выпили еще абсенту.
— Когда ты уезжаешь? — спросил я.
— Завтра.
Немного погодя Билл сказал:
— Ну что же, фиеста прошла чудесно.
— Да, — сказал я, — все время чем-то были заняты.
— Даже не верится. Похоже на изумительный кошмар.
— Почему не верится? — сказал я. — Я всему поверю. Включая кошмары.
— Что с тобой? Скверно?
— До черта скверно.
— Выпей еще абсенту. Эй, подойдите сюда. Еще абсенту этому сеньору.
— Мне очень скверно, — сказал я.
— Выпей, — сказал Билл. — Пей медленно.
Становилось темно. Фиеста продолжалась. Я начал пьянеть, но от этого не чувствовал себя лучше.
— Ну как?
— Скверно.
— Хочешь еще?
— Не поможет.
— Попробуй. Никогда нельзя знать, может быть, именно эта рюмка поможет. Эй, вы! Еще абсенту этому сеньору.
Я сразу налил воды в абсент и размешал, вместо того чтобы дать ей стечь каплями. Билл бросил в стакан кусочек льда. Я ложкой помешал лед в темной, мутной смеси.
— Вкусно?
— Очень.
— Не пей так быстро. Тебя стошнит.
Я поставил стакан. Я вовсе не собирался пить быстро.
— Я пьян.
— Еще бы!
— Этого ты хотел, да?
— Именно. Напейся. Разгони тоску.
— Ну хорошо, я пьян. Этого ты хотел?
— Сядь.
— Не хочу, — сказал я. — Я пойду в отель.
Я был очень пьян. Я не помню, чтобы я когда-нибудь был так пьян. Вернувшись в отель, я поднялся наверх. Дверь в комнату Брет была приоткрыта. Я сунул голову в комнату. Майкл сидел на кровати. Он помахал мне бутылкой.
— Джейк, — сказал он. — Идите сюда, Джейк.
Я вошел в комнату и сел. Комната ходила ходуном, если я не смотрел в одну точку.
— Знаете, ведь Брет уехала с этим матадором.
— Неправда.
— Правда. Она искала вас, хотела проститься. Они уехали семичасовым.
— Вот как?
— Зря это она, — сказал Майкл. — Не следовало ей этого делать.
— Нет.
— Хотите выпить? Я сейчас позвоню, чтобы подали пива.
— Я пьян, — сказал я. — Я пойду к себе и лягу.
— Вдрызг? Я сам был вдрызг.
— Да, — сказал я. — Вдрызг.
— Ну ладно, — сказал Майкл. — Идите спать, Джейк.
Я вышел из комнаты, пошел к себе и лег на кровать. Кровать закачалась, я приподнялся и стал смотреть в стену, чтобы остановить качку. За окном, на площади, шумела фиеста. Но она утратила всякий смысл. Потом приходили Майкл и Билл, звали меня вниз, пообедать с ними. Я притворился спящим.
— Он спит. Не трогайте его.
— Он пьян в стельку, — сказал Майкл. Они вышли.
Я встал, вышел на балкон и стал смотреть, как танцуют на площади. Мир перестал кружиться. Он был очень ясный и четкий, лишь слегка затуманенный по краям. Я умылся, пригладил волосы. Лицо мое в зеркале показалось мне странным. Потом спустился вниз в столовую.
— Вот он! — сказал Билл. — Молодец, Джейк! Я же знал, что ты не раскиснешь.
— Привет, старый пьянчуга! — сказал Майкл.
— Я захотел есть и проснулся.
— Поешь супцу, — сказал Билл.
Мы пообедали втроем, и казалось, что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

19

Наутро все было позади. Фиеста кончилась. Я проснулся около девяти часов, принял ванну, оделся и сошел вниз. Площадь была пуста, улицы безлюдны. На площади дети подбирали палки от ракет. Кафе только еще открывались, официанты выносили удобные плетеные кресла и расставляли их вокруг мраморных столиков в тени аркады. Повсюду подметали улицы и поливали водой из шланга.
Я сел в удобное плетеное кресло и откинулся на спинку. Официант не спешил подойти ко мне. Объявления о выгрузке быков и о дополнительных поездах все еще белели на колоннах. Вышел официант в синем фартуке, с тряпкой и ведром воды и начал срывать объявления, отдирая бумагу полосами и смывая ее в тех местах, где она прилипла к камню. Фиеста кончилась.
Я выпил кофе, и немного спустя пришел Билл. Я смотрел, как он идет через площадь. Он сел за мой столик и заказал кофе.
— Ну, — сказал он, — вот и конец.
— Да, — сказал я. — Когда ты едешь?
— Еще не знаю. Пожалуй, возьмем машину. Разве ты не в Париж?
— Нет. У меня в запасе еще неделя. Я думаю поехать в Сан-Себастьян.
— Мне уже хочется домой.
— А что Майкл думает делать?
— Он едет в Сен-Жан-де-Люс.
— Давай возьмем машину и доедем все вместе до Байонны. Ты можешь сесть там на вечерний поезд.
— Хорошо. После завтрака поедем.
— Ладно. Я найму машину.
Мы позавтракали и заплатили по счету. Монтойя не подходил к нам. Счет принесла одна из служанок. Машина ждала у подъезда. Шофер взвалил часть вещей на крышу автомобиля и привязал их, остальные сложил рядом со своим сиденьем, и мы сели. Машина пересекла площадь, свернула на поперечную улицу, проехала под деревьями, потом пошла под гору, прочь от Памплоны. Дорога не показалась мне очень долгой. У Майкла была бутылка фундадора. Я только раза два хлебнул. Мы перевалили через горы, оставили позади Испанию, проехали по белым дорогам через густолиственную, влажную, зеленую Бискайю и наконец въехали в Байонну. Мы сдали вещи Билла на хранение, и он взял билет до Парижа. Поезд его уходил в семь десять. Мы вышли из вокзала. Наша машина ждала у подъезда.
— Что мы сделаем с машиной? — спросил Билл.
— А, наплевать, — сказал Майкл. — Давайте еще покатаемся.
— Ладно, — сказал Билл. — Куда мы поедем?
— Поедем в Биарриц и выпьем.
— Майкл Расточитель, — сказал Билл.
Мы поехали в Биарриц и оставили машину у дверей фешенебельного ресторана. Мы вошли в бар, уселись на высоких табуретах и выпили виски с содовой.
— За это я плачу, — сказал Майкл.
— Бросим кости.
Мы выбросили покерные кости из глубокого кожаного стаканчика. Билл выиграл в первом туре. Майкл проиграл мне и вручил бармену стофранковую бумажку, Порция виски стоила двенадцать франков. Мы еще выпили, и опять проиграл Майкл. Каждый раз он давал бармену на чай. В соседней комнате играл хороший джаз. Это был приятный бар. Мы еще выпили. Я выиграл в первом же туре, выбросив четыре короля. Билл и Майкл продолжали играть. Майкл выбросил четыре валета и выиграл. Второй тур выиграл Билл. В решающем туре Майкл выбросил три короля и оставил их без прикупа. Он передал стаканчик Биллу. Билл потряс его, выбросил кости — три короля, туз и дама.
— Вам платить, — сказал Билл. — Майкл Старый Шулер.
— Мне очень жаль, — сказал Майкл, — но я не могу.
— В чем дело?
— Денег нет, — сказал Майкл. — Ничего не осталось. У меня ровно двадцать франков в кармане. Нате, возьмите двадцать франков.
Билл слегка изменился в лице.
— У меня только-только хватило расплатиться с Монтойей. И то слава богу.
— Выпишите чек, я вам дам денег, — сказал Билл.
— Очень вам благодарен, но я не имею права выписывать чеки.
— А где вы думаете достать денег?
— Немного я получу. Мне должны прислать деньги за полмесяца. В Сен-Жан-де-Люс есть гостиница, где я могу жить в кредит.
— Что мы будем делать с машиной? — спросил меня Билл. — Может быть, отпустим ее?
— Пусть подождет. Хотя на что она нам?
— Давайте выпьем еще по одной, — сказал Майкл.
— Отлично. За это я плачу, — сказал Билл. — А у Брет есть деньги? — Он повернулся к Майклу.
— Вряд ли. Я почти весь счет Монтойи оплатил из ее денег.
— У нее хоть какие-нибудь деньги есть при себе? — спросил я.
— Вряд ли. У нее никогда нет денег. Она получает пятьсот фунтов в год, и триста пятьдесят из них уходит на проценты жидам.
— Недурно наживаются, — сказал Билл.
— Неплохо. Кстати, они не евреи. Мы просто зовем их так. Они, кажется, шотландцы.
— Так у нее совсем нет денег? — спросил я.
— Вероятно. Все, что у нее было, она отдала мне перед отъездом.
— Ну что ж, — сказал Билл, — остается только выпить еще по одной.
— Верно, — сказал Майкл. — Говорить о деньгах — занятие пустое.
— Вы правы, — сказал Билл. Мы с Биллом разыграли, кому платить. Билл проиграл и заплатил. Мы вышли к дожидавшейся машине.
— Куда вы хотите ехать, Майкл? — спросил Билл.
— Давайте просто покатаемся. Это, может быть, поднимет мой кредит. Покатаемся немного.
— Отлично. Мне хочется взглянуть на побережье. Давайте поедем в Андай.
— На побережье у меня нет никакого кредита.
— Как знать, — сказал Билл.
Мы поехали по дороге, идущей вдоль побережья. Зеленели луга, мелькали белые, под красными крышами виллы, клочки леса, и по краю далеко отступившего от берега очень синего моря кудрявились волны. Мы проехали через Сен-Жан-де-Люс и другие прибрежные городки, расположенные подальше. Позади холмистой равнины, по которой мы ехали, видны были горы, отделявшие нас от Памплоны. Дорога вела все дальше. Билл взглянул на часы. Нам пора было возвращаться. Он постучал в стекло и велел шоферу ехать обратно. Машина, разворачиваясь, задом въехала в придорожную траву. За нами был лес, впереди, перед нами, — луговина, а дальше — море.
Мы остановились в Сен-Жан-де-Люс, у подъезда отеля, где Майкл собирался жить, и он вышел из машины. Шофер внес его чемоданы. Майкл стоял возле машины.
— Прощайте, друзья, — сказал Майкл. — Замечательная была фиеста.
— Всего хорошего, Майкл, — сказал Билл.
— Скоро увидимся, — сказал я.
— О деньгах не беспокойтесь, — сказал Майкл. — Вы заплатите, Джейк, за машину, а я вам пришлю свою долю.
— Прощайте, Майкл.
— Прощайте, друзья. Спасибо вам.
Он пожал руку Биллу и мне. Машина отъехала, и мы помахали ему. Он стоял на дороге и смотрел нам вслед. В Байонну мы приехали перед самым отходом поезда. Носильщик принес чемоданы Билла из камеры хранения. Я проводил его до решетки на перроне.
— Ну прощай, Джейк, — сказал Билл.
— Прощай, дружище!
— Очень хорошо было. Я очень хорошо провел время.
— В Париже задержишься?
— Нет. Я семнадцатого на пароход. Ну прощай!
— Прощай, Билл.
Он прошел через дверцу в решетке к поезду. Носильщик шел впереди с чемоданами. Я смотрел, как отходит поезд. Билл стоял у одного из окон. Окно проехало, весь поезд проехал, рельсы опустели. Я вышел через вокзал к автомобилю.
— Сколько с меня? — спросил я шофера. За путь до Байонны мы уговорились заплатить сто пятьдесят песет.
— Двести песет.
— А сколько вы возьмете, чтобы завезти меня на обратном пути в Сан-Себастьян?
— Пятьдесят песет.
— Вы шутите.
— Тридцать пять песет.
— Это слишком дорого, — сказал я. — Отвезите меня в отель «Панье-Флери».
У подъезда отеля я заплатил шоферу и дал ему на чай. Машина была покрыта пылью. Я провел чехлом спиннинга по стенке машины. Эта пыль было последнее, что связывало меня с Испанией и фиестой. Шофер завел мотор, и машина покатила по улице. Я смотрел, как она сворачивает на дорогу в Испанию. Я вошел в отель и снял номер. Мне дали тот же номер, в котором я жил, когда Билл, и Кон, и я были в Байонне. Казалось, это было когда-то очень давно. Я умылся, переменил рубашку и пошел в город.
В газетном киоске я купил номер «Нью-Йорк геральд» и зашел в кафе почитать его. Странно было снова очутиться во Франции. Все здесь отдавало провинциальной тишиной и спокойствием. Я почти жалел, что не поехал с Биллом в Париж, но Париж — это значило бы продолжение фиесты. С меня пока довольно было фиест. В Сан-Себастьяне будет тихо. Сезон откроется не раньше августа. Я сниму хороший номер в отеле и буду читать и купаться. Там прекрасный пляж. Набережная обсажена чудесными деревьями, и много детей со своими нянями проводят там лето до открытия сезона. По вечерам оркестр будет играть под деревьями напротив кафе «Маринас». Я буду сидеть в кафе «Маринас» и слушать музыку.
— Как у вас тут кормят? — спросил я официанта. К кафе примыкал ресторан.
— Хорошо. Очень хорошо. Здесь очень хорошо кормят.
— Отлично.
Я пошел в ресторан и пообедал. Для Франции это был обильный обед, но после испанских трапез он показался мне несколько скудным. За неимением другой компании я заказал бутылку «шато марго». Приятно было пить медленно, и смаковать вино, и пить в одиночестве. Бутылка вина — хорошая компания. Потом я выпил кофе. Официант посоветовал мне бискайский ликер под названием «иссара». Он принес бутылку с ликером и наполнил рюмку. Он сказал, что иссару делают из пиренейских цветов. Из настоящих пиренейских цветов. Ликер видом напоминал вежеталь, а запахом — итальянский ликер «стрега». Я велел официанту убрать пиренейские цветы и принести мне французский vieux marc. Он оказался вкусным. После кофе я выпил вторую рюмку.
Официант, по-видимому, немного обиделся за пиренейские цветы, поэтому я щедро дал ему на чай. Это обрадовало его. Хорошо жить в стране, где так легко и просто доставлять людям радость. В Испании никогда нельзя знать наперед, поблагодарит ли тебя официант. Во Франции же все построено на четкой финансовой основе. Нет страны, где жизнь была бы проще. Никто не осложняет отношений, становясь твоим другом по каким-то неясным причинам. Если хочешь, чтобы тебя любили, стоит только истратить немного денег. Я истратил немного денег, и официант полюбил меня. Он оценил мои достоинства. Он будет рад снова увидеть меня. Когда-нибудь я снова приду сюда обедать, и он рад будет меня видеть и захочет, чтобы я сел за его столик. Это будет искренняя любовь, потому что у нее будет разумное основание. Я почувствовал, что вернулся во Францию.
На другое утро я всем в отеле дал слишком много на чай, чтобы приобрести еще друзей, и утренним поездом уехал в Сан-Себастьян. На вокзале я дал носильщику на чай ровно столько, сколько считал нужным, потому что сомневался, что еще когда-нибудь увижусь с ним. Мне только хотелось иметь несколько добрых друзей французов в Байонне на случай, что я вернусь туда. Я знал, что если они запомнят меня, то будут мне верными друзьями.
В Ируне была пересадка, и нужно было предъявить паспорт. Мне жаль было покидать Францию. Во Франции так легко жилось. Я знал, что делаю глупость, возвращаясь в Испанию. В Испании никогда ничего нельзя предугадать. Я знал, что глупо возвращаться в Испанию, но я стал в очередь со своим паспортом, открыл чемоданы и показал содержимое таможенному чиновнику, взял билет, прошел через дверцу, сел в поезд и через сорок минут и восемь туннелей очутился в Сан-Себастьяне.
Даже в жаркий день в Сан-Себастьяне чувствуется как бы прохлада раннего утра. Кажется, что листья на деревьях никогда не бывают совсем сухими. Улицы такие, точно их только что поливали. В самый жаркий день на некоторых улицах тенисто и прохладно. Я выбрал отель в центре города, где я уже останавливался, и получил комнату с балконом, откуда открывался вид на городские крыши. За крышами высился зеленый склон горы.
Я распаковал свои вещи и сложил книги на столик в головах кровати, достал бритвенный прибор, повесил кое-что из одежды в большой шкаф и собрал белье, чтобы отдать его в стирку. Потом я принял душ в ванной и спустился вниз завтракать. В Испании часы еще не перевели на летнее время, поэтому я пришел рано. Я перевел свои часы. Приехав в Сан-Себастьян, я выиграл час.
Когда я шел а столовую, портье вручил мне бланк из полиции, чтобы я его заполнил. Я подписал бланк, потом отправил телеграмму в отель Монтойи с просьбой все письма и телеграммы на мое имя пересылать по такому-то адресу. Я высчитал, сколько дней пробуду в Сан-Себастьяне, телеграфировал в редакцию, чтобы мою корреспонденцию сохраняли, но все телеграммы в течение шести дней пересылали в Сан-Себастьян. Потом я пошел в столовую и позавтракал.
После завтрака я поднялся к себе, немного почитал и заснул. Проснулся я в половине пятого. Я достал купальный костюм, завернул его вместе с гребенкой в полотенце, вышел на улицу и зашагал к бухте Конча. Начинался отлив. Желтый прибрежный песок был гладкий и твердый. Я вошел в кабинку, разделся, надел купальный костюм и пошел по гладкому песку к морю. Приятно было идти босиком по теплому песку. Купающихся в воде и на берегу было довольно много. Вдали, там, где края бухты почти сходились, замыкая гавань, за белой линией прибоя виднелось открытое море. Несмотря на отлив, изредка подкатывали медленные волны. Появлялась легкая зыбь, потом волны тяжелели и плавно набегали на теплый песок. Я вошел в воду. Вода была холодная. Когда подкатила волна, я нырнул, поплыл под водой и поднялся на поверхность, уже не чувствуя холода. Я подплыл к плоту, подтянулся и лег на горячие доски. На другом конце плота отдыхали молодой человек и девушка. Девушка отстегнула бретельку своего купального костюма и повернулась спиной к солнцу. Молодой человек лежал ничком на плоту и разговаривал с ней. Она смеялась его словам и подставляла под солнечные лучи загорелую спину. Я лежал на плоту под солнцем, пока не обсох. Потом я несколько раз нырнул. Один раз я нырнул глубоко, почти до самого дна. Я плыл с открытыми глазами, и кругом было зелено и темно. Плот отбрасывал густую тень. Я выплыл около плота, посидел на нем, еще раз нырнул, пробыл под водой как можно дольше и поплыл к берегу. Я полежал на берегу, чтобы обсохнуть, зашел в кабинку, снял купальный костюм, окатился холодной водой и вытерся насухо.
Я прошел берегом под деревьями до казино, а потом по одной из прохладных улиц вышел к кафе «Маринас». Внутри кафе играл оркестр, и я сидел на террасе, наслаждаясь прохладой среди жаркого дня, и пил лимонад со льдом, а потом выпил большой стакан виски с содовой. Я долго просидел на террасе кафе «Маринас», читал газеты, смотрел на публику и слушал музыку.
Позже, когда стало темнеть, я погулял по набережной вдоль бухты и наконец вернулся в отель ужинать. Велосипедисты, участники пробега «Вокруг Бискайи», отдыхали эту ночь в Сан-Себастьяне. Они сидели в столовой за отдельным длинным столом, со своими тренерами и импресарио. Все они были французы и бельгийцы, и они уделяли немало внимания еде, но это не мешало им веселиться. На дальнем конце стола сидели две хорошенькие француженки, в которых было много чисто монмартрского шика. Я не мог определить, с кем из молодых людей они приехали. Все, сидевшие за длинным столом, говорили на арго и обменивались шутками, непонятными для посторонних, и случалось, что шуток, сказанных вполголоса в дальнем конце стола, не повторяли, когда девушки просили об этом. Старт финального перегона Сан-Себастьян — Бильбао был назначен на пять часов утра. Велосипедисты пили много вина, лица у них были темные, обожженные солнцем. К гонкам они относились серьезно, только когда состязались между собой. Они так часто соревновались друг с другом, что было почти безразлично, кто победит в этом пробеге. Особенно в чужой стране. Финансовую сторону всегда можно уладить.
У одного из гонщиков, добившегося преимущества в две минуты, был чирей, который причинял ему сильную боль. Он не мог сидеть как следует. У него была багровая от загара шея и выгоревшие на солнце светлые волосы. Остальные подтрунивали над ним. Он постучал вилкой по столу.
— Слушайте, — сказал он, — завтра мой нос так плотно прилипнет к рулю, что только легкий ветерок будет овевать мои чирьи.
Одна из девушек взглянула на него через стол, и он, покраснев, засмеялся. Они говорили, что испанцы не умеют ездить на велосипеде.
Я пил кофе на террасе с представителем крупного велосипедного завода. Он сказал, что пробег был очень интересный и его стоило посмотреть, если бы только Ботекиа не выбыл из строя в Памплоне. Очень мешала пыль, но испанские дороги лучше французских. По его мнению, только велогонки — настоящий спорт. Следил ли я за пробегом «Вокруг Франции»? Только по газетам? «Вокруг Франции» было величайшим спортивным событием. Организуя этот пробег и сопровождая гонщиков, он узнал Францию. Мало кто знает Францию. Всю весну, все лето и всю осень он провел на дорогах с гонщиками. Смотрите, сколько автомобилей теперь сопровождает из города в город все пробеги. Франция — богатая страна и с каждым годом становится спортивней. Со временем она будет самой спортивной страной. И это благодаря велогонкам. И еще футболу. Он знает Францию. La France sportive. Он знает велосипедный спорт. Мы выпили коньяку. Но конечно, и в Париж вернуться неплохо. Париж — самый спортивный город в мире. Знаю ли я кабачок «Веселый негр»? Еще бы не знать. Если я как-нибудь загляну туда, я его застану. Непременно загляну. Мы там опять выпьем по рюмочке коньяку. Непременно выпьем. Они отправляются утром, без четверти шесть. Встану ли я к их отъезду? Постараюсь непременно. Может быть, разбудить меня? Будет очень интересно. Я скажу портье, чтобы меня разбудили. Он с удовольствием сам разбудит меня. Зачем же затруднять его, я скажу портье, чтобы меня разбудили. Мы разошлись, попрощавшись до утра.
Назавтра, когда я проснулся, гонщики и сопровождавшие их автомобили уже покрыли трехчасовой путь. Кофе и газеты мне подали в постель, потом я оделся и, захватив купальный костюм, отправился на пляж. Утро еще не кончилось, все было свежо, прохладно и влажно. Под деревьями гуляли дети с нянями в форме или в крестьянском платье. Испанские дети были красивы. Под одним деревом сидели чистильщики сапог и разговаривали с солдатом. У солдата была только одна рука. Начался прилив, дул крепкий ветер, и набегали большие волны.
Я разделся в одной из кабинок, пересек узкую полосу пляжа и вошел в воду. Я поплыл, стараясь не попадать в волну, но иногда она накрывала меня. Выплыв в спокойную воду, я повернулся и лег на спину. Лежа на спине, я видел только небо и чувствовал легкое укачивание зыби. Я перевернулся и поплыл обратно, и большая волна вынесла меня на берег, потом я опять поплыл, стараясь держаться между волнами и не давать им захлестывать меня. Когда я устал плавать между волнами, я повернул и поплыл к плоту. Вода была бурливая и холодная. Мне казалось, что утонуть невозможно. Я плыл медленно, меня словно тихо уносило течением, потом взобрался на плот и сидел, обсыхая на уже нагретых солнцем досках. Я смотрел на бухту, на старый город, на казино, на ряд деревьев вдоль набережной, на белые крылечки и золотые буквы вывесок больших отелей. Вдали, справа, почти замыкая бухту, виднелся зеленый холм с замком. Плот покачивался от движения воды. С левой стороны узкого прохода в открытое море высился другой холм. Я подумал, что хорошо бы переплыть бухту, но побоялся судорог.
Я обсыхал на солнце и вглядывался в усеянный купающимися пляж. Они казались очень маленькими. Немного спустя я встал, уперся пальцами ног в край плота и, когда он накренился под моей тяжестью, нырнул точно и глубоко, потом поднялся на поверхность, подталкиваемый водой, отряхнулся от соленой воды и, не спеша, размеренно поплыл к берегу.
Одевшись и заплатив за кабинку, я пошел обратно в отель. Велосипедисты оставили в читальне несколько номеров журнала «Авто». Я собрал их, вышел с ними из отеля и уселся в кресле на солнечной стороне, чтобы почитать их и войти в курс спортивной жизни Франции. Вскоре из отеля вышел портье с синим конвертом в руках.
— Вам телеграмма, сэр.
Я подсунул палец под заклеенный край, развернул телеграмму и прочел. Ее переслали из Парижа.

ЕСЛИ МОЖЕШЬ ПРИЕЗЖАЙ МАДРИД ОТЕЛЬ МОНТАНА НУЖНА ТВОЯ ПОМОЩЬ БРЕТ

Я дал портье на чай и перечел телеграмму. По тротуару шагал почтальон. Он вошел в отель. У него были пышные усы и вид бравого служаки. Потом он вышел из отеля. За ним по пятам шел портье.
— Еще телеграмма для вас, сэр.
— Спасибо, — сказал я.
Я вскрыл телеграмму. Ее переслали из Памплоны.

ЕСЛИ МОЖЕШЬ ПРИЕЗЖАЙ МАДРИД ОТЕЛЬ МОНТАНА НУЖНА ТВОЯ ПОМОЩЬ БРЕТ

Портье не уходил, вероятно дожидаясь чаевых.
— Когда есть поезд на Мадрид?
— Уже ушел в девять утра. Есть почтовый в одиннадцать, а потом Южный экспресс в десять вечера.
— Возьмите мне билет на экспресс. Деньги вам сейчас дать?
— Как вам угодно, — сказал он. — Могу поставить на счет.
— Пожалуйста.
Итак, Сан-Себастьян полетел к черту. Мне кажется, я смутно ждал чего-то в этом роде. Я увидел, что портье еще стоит в дверях.
— Пожалуйста, дайте мне телеграфный бланк.
Он принес бланк, я достал свое вечное перо и вывел:

ЛЕДИ ЭШЛИ ОТЕЛЬ МОНТАНА МАДРИД ПРИЕДУ ЗАВТРА ЭКСПРЕССОМ ЦЕЛУЮ ДЖЕЙК

Теперь, кажется, все. Так, так. Сначала отпусти женщину с одним мужчиной. Представь ей другого и дай ей сбежать с ним. Теперь поезжай и привези ее обратно. А под телеграммой поставь «целую». Так, именно так. Я пошел в отель завтракать.
Я плохо спал эту ночь в Южном экспрессе. Утром я позавтракал в вагоне-ресторане и любовался поросшими сосной горами между Авилой и Эскуриалом. Я увидел в окно дворец, серый, длинный и холодный под солнцем, ничуть не восхитился. Вдали, по ту сторону иссушенной солнцем равнины, на вершине невысокой горы показался белый плотный массив Мадрида.
Мадридский Северный вокзал — конечная станция. Все маршруты кончаются здесь. Поезда не идут дальше. Перед вокзалом стояли извозчики и такси и шеренга отельных агентов. Было похоже на провинциальный город. Я взял такси, и мы поехали в гору, сначала парком, потом мимо нежилого дворца и недостроенной церкви над обрывом, выше и выше, пока не добрались до новой, жаркой части города. Машина ровной улицей выехала на Пуэрта-дель-Соль, пересекла оживленную, шумную площадь и выбралась на Каррера-Сан-Херонимо. Для защиты от зноя у всех магазинов навесы были опущены, ставни на солнечной стороне улицы закрыты. Машина подъехала к тротуару и остановилась. Я увидел вывеску на втором этаже: «Отель Монтана». Шофер внес мои чемоданы и поставил их возле лифта. Лифт не действовал, и я пошел наверх пешком. На втором этаже была медная дощечка с надписью: «Отель Монтана». Я позвонил, но никто не вышел. Я еще раз позвонил, и дверь открыла хмурая служанка.
— Леди Эшли здесь? — спросил я.
Она тупо посмотрела на меня.
— У вас живет англичанка?
Она повернулась и кликнула кого-то. К двери подошла очень толстая женщина. Ее седые, густо напомаженные волосы жесткими фестонами лежали вокруг лица. Она была низкого роста и выглядела внушительно.
— Muy buenos[18], — сказал я. — У вас живет англичанка? Я хотел бы повидать ее.
— Muy buenos. Да, здесь живет англичанка. Конечно, вы можете повидать ее, если она хочет вас видеть.
— Она хочет меня видеть.
— Я пошлю спросить у нее.
— Очень жарко.
— Летом в Мадриде всегда очень жарко.
— Зато зимой как холодно.
— Да, зимой очень холодно.
Остановлюсь ли я тоже в отеле «Монтана»?
Этого я еще не решил, но я попросил бы принести мои вещи снизу, чтобы они не пропали. В отеле «Монтана» никогда ничего не пропадает. В других гостиницах — да. Но не здесь. Нет. В ее отеле прислугу нанимают с большим разбором. Рад слышать это. Все же я предпочел бы, чтобы мои вещи принесли наверх.
Вернулась служанка и сказала, что английская женщина хочет видеть английского мужчину сейчас же, немедленно.
— Ну вот, — сказал я. — Видите. Я вам так и говорил.
— Верно.
Я шел за спиной служанки по длинному темному коридору. Дойдя до конца, она постучала в одну из дверей.
— Хэлло, — сказала Брет. — Это ты, Джейк?
— Я.
— Входи, входи.
Я открыл дверь. Служанка притворила ее за мной. Брет лежала в постели. Она только что пригладила волосы и еще держала щетку в руке. В комнате был тот беспорядок, какой бывает только у людей, привыкших всегда держать прислугу.
— Милый! — сказала Брет.
Я подошел к кровати и обнял ее. Она поцеловала меня, и я почувствовал, что, целуя меня, она думает о чем-то другом. Она дрожала, прижавшись ко мне. Она очень похудела.
— Милый! Это было просто ужасно.
— Расскажи мне все.
— Нечего рассказывать. Он только вчера уехал. Я заставила его уехать.
— Почему ты не оставила его при себе?
— Не знаю. Есть вещи, которых нельзя делать. Хотя, думаю, я ему не принесла вреда.
— Ты, вероятно, ничего, кроме добра, не принесла ему.
— Он вообще не должен ни с кем связываться. Я это сразу поняла.
— Разве?
— О черт! — сказала она. — Не будем об этом говорить. Никогда не будем об этом говорить.
— Ладно.
— Все-таки было неприятно, что он стыдится меня. Знаешь, он сначала стыдился меня.
— Да что ты?
— Да, да. Его, должно быть, ругали за меня в кафе. Он хотел, чтобы я отпустила волосы. Представляешь себе меня с длинными волосами? На кого бы я была похожа!
— Вот чудак.
— Он говорил, что это придаст мне женственность. Я была бы просто уродом.
— Ну и что же?
— Ничего. Это скоро прошло. Он недолго стыдился меня.
— А почему ты писала, что нужна моя помощь?
— Я не знала, сумею ли я заставить его уехать, и у меня не было ни гроша, чтобы уехать самой. Он, знаешь, все хотел дать мне денег. Я сказала ему, что мне деньги девать некуда. Он знал, что это неправда. Но не могла же я брать у него деньги.
— Конечно.
— Ох, не будем говорить об этом. Хотя кое-что было забавно. Дай мне, пожалуйста, сигарету.
Я дал ей закурить.
— Он выучился английскому языку, когда был официантом в Гибралтаре.
— Да.
— Кончилось тем, что он предложил мне руку и сердце.
— Серьезно?
— Конечно. А я даже за Майкла не могу выйти.
— Может быть, он думал, что станет лордом Эшли?
— Нет. Не потому. Он серьезно хотел жениться на мне. Чтобы я не могла уйти от него, говорил он. Он хотел сделать так, чтобы я никогда не могла уйти от него. Но только после того, как я стану женственной.
— Теперь тебе будет спокойнее.
— Да. Мне опять хорошо. Я с ним забыла этого несчастного Кона.
— Это хорошо.
— Знаешь, я бы осталась с ним, но я видела, что это плохо для него. Мы с ним отлично ладили.
— Если не считать твоей наружности.
— О, к этому он бы привык.
Она потушила сигарету.
— Мне, знаешь, тридцать четыре года. Не хочу я быть такой дрянью, которая занимается тем, что губит мальчишек.
— Ну конечно.
— Не хочу я этого. Мне сейчас хорошо, знаешь. Мне сейчас спокойно.
— Это хорошо.
Она отвернулась. Я подумал, что она хочет достать еще сигарету. Потом я увидел, что она плачет. Я чувствовал, как она плачет. Дрожит и плачет. Она не поднимала глаз. Я снова обнял ее.
— Не будем никогда говорить об этом. Пожалуйста, не будем никогда говорить об этом.
— Брет, дорогая моя!
— Я вернусь к Майклу. — Я крепче обнял ее, чувствуя, как она плачет. — Он ужасно милый и совершенно невозможный. Он как раз такой, какой мне нужен.
Она не поднимала глаз. Я гладил ее волосы. Я чувствовал, как она дрожит.
— Не хочу я быть такой дрянью, — сказала она. — Но только, Джейк, прошу тебя, никогда не будем говорить об этом.
Мы ушли из отеля «Монтана», Когда я хотел уплатить по счету, хозяйка не взяла денег. Счет был оплачен.
— Ну ладно, пусть, — сказала Брет. — Теперь уж это неважно.
Мы взяли такси и поехали в «Палас-отель», оставили там вещи, заказали места в Южном экспрессе на тот же вечер и зашли в бар при отеле выпить коктейль. Мы сидели у стойки на высоких табуретах и смотрели, как бармен встряхивал мартини в большом никелированном миксере.
— Удивительно, как чинно и благородно бывает в баре большого отеля, — сказал я.
— В наше время только бармены и жокеи еще умеют быть вежливыми.
— Каким бы вульгарным ни был отель, в баре всегда приятно.
— Странно.
— Бармены всегда очаровательны.
— Знаешь, — сказала Брет, — так оно и есть. Ему только девятнадцать лет. Поразительно, правда?
Мы чокнулись стаканами, когда они рядышком стояли на стойке. От холода они покрылись бусинками. За окном со спущенной шторой угадывался летний зной Мадрида.
— Я люблю, чтобы в коктейле была маслина, — сказал я бармену.
— Вы совершенно правы, сэр. Пожалуйста.
— Спасибо.
— Простите, что не предложил вам.
Бармен отошел подальше вдоль стойки, чтобы не слышать нашего разговора. Брет отпила из своего стакана, не поднимая его с деревянной стойки. Потом она взяла стакан в руки. Теперь, после того как она отпила глоток, она уже могла поднять его, не расплескав коктейля.
— Вкусно. Правда, приятный бар?
— Все бары приятные.
— Знаешь, сначала я просто не верила. Он родился в тысяча девятьсот пятом году. Я тогда училась в парижском пансионе. Ты подумай!
— Что ты хочешь, чтобы я подумал?
— Не ломайся. Можешь ты угостить свою даму или нет?
— Пожалуйста, еще два мартини.
— Так же, как первые, сэр?
— Было очень вкусно. — Брет улыбнулась бармену.
— Благодарю вас, мэм.
— Ну, будь здоров, — сказала Брет.
— Будь здорова!
— Знаешь, — сказала Брет, — до меня он знал только двух женщин. Он никогда ничем не интересовался, кроме боя быков.
— Еще успеет.
— Не знаю. Он думает, что главное была я сама. А не то что вообще фиеста и все такое.
— Пусть ты.
— Да. Именно я.
— Ты, кажется, не хотела больше об этом говорить.
— Как-то само собой получается.
— Лучше не говори, тогда все это останется при тебе.
— Я и не говорю, а только хожу вокруг да около. Знаешь, Джейк, мне все-таки очень хорошо.
— Так и должно быть.
— Знаешь, все-таки приятно, когда решишь не быть дрянью.
— Да.
— Это нам отчасти заменяет бога.
— У некоторых людей есть бог, — сказал я. — Таких даже много.
— Мне от него никогда проку не было.
— Выпьем еще по мартини?
Бармен смешал еще две порции и налил коктейль в чистые стаканы.
— Где мы будем обедать? — спросил я Брет. В баре было прохладно. Чувствовалось, что на улице за окном очень жарко.
— Здесь? — предложила Брет.
— Здесь, в отеле, скверно. Вы знаете ресторан «Ботэн»? — спросил я бармена.
— Да, сэр. Если угодно, я напишу вам адрес.
— Благодарю вас.
Мы пообедали в ресторане «Ботэн», на втором этаже. Это один из лучших ресторанов в мире. Мы ели жареного поросенка и пили «риоха альта». Брет ела мало. Она всегда мало ела. Я съел очень сытный обед и выпил три бутылки «риоха альта».
— Как ты себя чувствуешь, Джейк? — спросила Брет. — Господи! Ну и обед же ты съел!
— Я чувствую себя отлично. Хочешь что-нибудь на десерт?
— Ох нет.
Брет курила.
— Ты любишь поесть, правда? — сказала она.
— Да, — сказал я. — Я вообще многое люблю.
— Например?
— О! — сказал я. — Я многое люблю. Хочешь что-нибудь на десерт?
— Ты меня уже спрашивал, — сказала Брет.
— Да, — сказал я. — Совершенно верно. Выпьем еще бутылку?
— Хорошее вино.
— Ты почти не пила, — сказал я.
— Пила. Ты не заметил.
— Закажем две бутылки, — сказал я. Вино подали. Я отлил немного в свой стакан, потом налил Брет, потом наполнил свой стакан. Мы чокнулись.
— Будь здоров! — сказала Брет. Я осушил свой стакан и еще раз наполнил его. Брет дотронулась до моего локтя.
— Не напивайся, Джейк, — сказала она. — Не из-за чего.
— Почем ты знаешь?
— Не надо, — сказала она. — Все будет хорошо.
— Я вовсе не напиваюсь, — сказал я. — Я просто попиваю винцо. Я люблю выпить винца.
— Не напивайся, — сказала она. — Не напивайся, Джейк.
— Хочешь покататься? — спросил я. — Хочешь покататься по городу?
— Правильно, — сказала Брет. — Я еще не видела Мадрида. Надо посмотреть Мадрид.
— Я только допью, — сказал я.
Спустившись вниз, мы через столовую первого этажа вышли на улицу. Один из официантов пошел за такси. Было жарко и солнечно. В конце улицы, на маленькой площади, обсаженной деревьями и поросшей травой, была стоянка такси. Подъехала машина, на подножке, держась за окно, ехал официант. Я дал ему на чай, сказал шоферу, куда ехать, и сел рядом с Брет. Машина покатила по улице. Я откинулся на спинку сиденья. Брет подвинулась ко мне. Мы сидели близко друг к другу. Я обнял ее одной рукой, и она удобно прислонилась ко мне. Было очень жарко и солнечно, и дома были ослепительно белые. Мы свернули на Гран-Виа.
— Ах, Джейк! — сказала Брет. — Как бы нам хорошо было вместе.
Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофер резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.
— Да, — сказал я. — Этим можно утешаться, правда?