1 2 3 4 5 6 
– Если  бы я мог уберечь вас хоть от одной муки, видит Бог, я сделал бы это, –  сказал он. – Но сегодняшней ночью вам придется пройти по тернистой дороге,  иначе той, которую вы любите, придется потом, быть может, даже и навеки, ходить  по пылающему пути.    

Артур  побледнел и вскричал:    

– Будьте  осторожны, сэр, будьте осторожны!    

– Не  лучше ли вы послушаете, что я вам скажу? – произнес Ван Хелзинк. –  Тогда, по крайней мере, вы будете знать, что я вам предлагаю. Сказать?    

– Итак  уже все ясно, – вставил Моррис.    

После  некоторого молчания Ван Хелзинк продолжал – видно было, что это стоило ему  большого труда.    

– Мисс  Люси умерла, не так ли? Да? Следовательно, все в порядке. Но если она не  умерла?    

Артур  вскочил на ноги.    

– Господи! –  вскричал он. – Что вы хотите этим сказать? Разве произошла какая-нибудь  ошибка? Разве ее похоронили живой?    

Он впал  в такое отчаяние, что тяжело было смотреть на него.    

– Я  ведь не сказал, что она жива, дитя мое; я не то хотел сказать. Я хочу сказать  только, что она «немертва».    

– Не  мертва! Не жива! Что вы хотите этим сказать? Что это – кошмар, или что-то еще  более ужасное?    

– Бывают  тайны, о которых мы можем только догадываться, которые могут разрушаться лишь  годами и по частям. Поверьте, перед нами лишь часть тайны. Но я ничего еще не  сказал. Вы разрешите мне отрубить голову мертвой Люси?    

– Клянусь  небом и землей, нет! – вскричал Артур с негодованием. – Я ни за что  на свете не соглашусь на поругание ее тела. Ван Хелзинк, вы слишком пытаете  меня! Что я сделал вам дурного, за что вы меня так терзаете? Что сделала вам  эта бедная девушка, за что вы так издеваетесь над ее могилой? Или вы сошли с  ума, говоря подобные вещи, или я помешался, слушая их! Не смейте даже думать о  подобном осквернении, я ни за что не дам своего согласия! Я пойду защищать ее  могилу от поругания, и, клянусь Богом, я ее защищу!    

Ван  Хелзинк встал со своего места и сказал сурово и серьезно:    

– Лорд  Годалминг, у меня тоже есть долг, долг по отношению к другим, к вам и к  умершей, и клянусь Богом, я это сделаю. Я прошу вас лишь об одном: пойдемте со  мною, посмотрите и послушайте, и если позже я предложу вам то же самое, не  беритесь за дело ревностнее меня, ибо тогда я исполню свой долг по собственному  усмотрению. Тогда я исполню ваше желание и буду готов дать вам отчет, когда и  где вы захотите.    

Тут  голос его дрогнул, и он продолжал гораздо мягче:    

– Но,  умоляю вас, не смотрите на меня так сердито. В моей жизни было много тяжелых минут,  терзавших мне душу, но такая трудная задача впервые выпала на мою долю.  Поверьте, когда настанет время и вы перемените свое мнение обо мне, то один  лишь ваш взгляд сотрет воспоминания об этих ужасных часах, ибо я сделаю все,  что во власти человека, чтобы спасти вас от горя. Подумайте только! Чего ради я  стал бы так трудиться и мучиться? Я пришел сюда чтобы помочь вам, во-первых,  чтобы оказать услугу моему другу Джону, во-вторых, и помочь милой молодой  девушке, которую я, как и вы, очень полюбил. Ей, – мне стыдно сказать, но  я говорю это просто, – я отдал то, что дали и вы: кровь из моих вен; и дал  ее я, который вовсе не был возлюбленным Люси, а лишь врачом и другом; если моя  смерть в состоянии дать ей что-нибудь теперь, когда она «He-мертва», то я отдам  жизнь охотно.    

Он  сказал это с какой-то благородной, мягкой гордостью, и Артур был очень тронут  этим. Он взял руку старика и сказал дрожащим голосом:    

– О,  как ужасно об этом думать, и я никак не могу понять, в чем дело, но обещаю вам  идти с вами и ждать.    

     

    

 Глава шестнадцатая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

(Продолжение)    

Ровно  без четверти двенадцать мы перелезли через низкую ограду кладбища. Ночь была  темна, луна лишь порою выглядывала из-за туч, тянувшихся по небу. Мы старались  держаться как можно ближе друг к другу; Ван Хелзинк шел впереди, показывая  дорогу. Когда мы подошли к могиле, я начал внимательно следить за Артуром, так  как близость местности, связанной со столькими печальными воспоминаниями, могла  его взволновать; но он держался молодцом. Должно быть, таинственность увлекла  его. Профессор открыл дверь склепа и, заметив наше колебание, подбодрил нас  тем, что сам прошел вперед. Мы последовали за ним, и он закрыл за нами дверь.  Затем он зажег тусклый фонарь и указал на гроб. Артур, сильно волнуясь,  двинулся вперед; Ван Хелзинк сказал мне:    

– Ты  вчера был со мною. Тело Люси лежало тогда здесь в гробу?    

– Да,  лежало.    

Профессор  обратился к остальным:    

– Вы  слышите? И все-таки кое-кто мне еще не верит. Он взял отвертку и снова снял  крышку с гроба. Артур, бледный и молчаливый, глядел на это; когда крышку сняли,  он ступил вперед.    

Ван  Хелзинк откинул цинковую крышку, мы взглянули в гроб и попятились назад.    

Гроб был  пуст!    

В  течение нескольких минут никто не произнес ни слова.    

Затем  профессор сказал:    

– Два  дня тому назад я пришел сюда со Сьюардом и открыл гроб; и мы нашли его пустым,  как и сейчас. Затем мы остались ожидать и увидели нечто белое, двигавшееся  между деревьями. На следующий день мы пришли сюда днем и нашли Люси в гробу. Не  правда ли, Джон?    

– Да.    

– В  ту ночь мы пришли как раз вовремя. Пропал еще один ребенок, и мы, благодаря  Богу, нашли его невредимым среди могил. Вчера я пришел сюда до захода солнца,  так как при заходе солнца «не-мертвое» оживает.    

Я  прождал тут всю ночь до восхода, но ничего не увидел. Должно быть, потому, что  я привесил к дверям чеснок, которого «не-мертвое» не выносит, и другие вещи,  которых оно избегает. Сегодня вечером, еще до захода солнца, я снял чеснок и  все остальное, вот почему мы нашли гроб пустым. Подождите вместе со мною. До  сих пор тут происходило очень много странного. Если мы потихоньку спрячемся  где-нибудь вне склепа, мы увидим еще более странные вещи.    

Мы по  очереди вышли из склепа, профессор вышел последним и закрыл за собою дверь.    

О, как  приятен и чист был ночной воздух после душного склепа! Ван Хелзинк принялся за  работу. Сначала он вынул из своего саквояжа что-то вроде тонких вафельных  бисквитов, аккуратно завернутых в белую салфетку, затем полную горсть  беловатого вещества вроде теста или замазки. Он мелко накрошил вафли и смешал с  замазкой, потом, накроив из этой массы тонкие полосы, замазал щели дверей  склепа. Меня это озадачило, и стоя поблизости от него, я спросил, что он  делает. Артур и Квинси подошли тоже, так как оба были очень заинтересованы. Он  ответил:    

– Я  закрываю вход в могилу, чтобы «He-мертвое» не могло туда войти.    

– А  это что? – спросил Артур.    

Ван  Хелзинк благоговейно снял шляпу и сказал:    

– Святые  дары. Я привез их из Амстердама. У меня есть отпущение грехов.    

Ответ  мог устрашить самого ярого скептика, и каждый из нас почувствовал, что при  таких серьезных шагах профессора, шагах, при которых он решается употребить  самое для него священное, невозможно ему не верить. Мы тихо и покорно заняли  указанные места вокруг склепа, стараясь разместиться так, чтобы никто из  прохожих не мог нас заметить. Я жалел других, в особенности Артура. Мне самому  весь этот страх был уже знаком по предыдущему визиту.    

Наступило  долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, затем послышался тихий и  резкий свист профессора. Он указал вдаль: на тисовой дорожке показалась белая  фигура, которая медленно приближалась, и в ту же минуту из-за мчавшихся туч  выглянула луна и с поразительной отчетливостью осветила женщину с темными  волосами, одетую в саван. Лица не было видно, поскольку оно склонилось, как  казалось, над белокурым ребенком. Было тихо, затем раздался резкий короткий  крик, каким иногда во сне кричат дети. Мы хотели броситься вперед, но профессор  погрозил нам рукою из-за тисового дерева, и мы увидели, как белая фигура  двинулась дальше. Теперь она была настолько близко, что мы могли ясно ее разглядеть,  тем более, что луна все еще светила. Дрожь пробежала у меня по телу, и я  услышал тяжелое дыхание Артура, когда мы узнали черты Люси Вестенр; но до чего  они изменились! Мягкое выражение лица превратилось в каменную, бессердечную,  жестокую маску, а беспорочность – в сладострастную похотливость. Ван Хелзинк  выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы все подошли к склепу, вытянувшись в  одну линию. Ван Хелзинк поднял фонарь и протянул вперед облатку; при свете,  падавшем на лицо Люси, мы увидели, что ее губы были в крови и свежая кровь  сочилась по подбородку и пятнала белизну савана.    

Нам  стало жутко. При трепетном свете я заметил, что даже железные нервы Ван  Хелзинка ему изменили. Артур стоял около меня, и если бы я не схватил его за  руку и не поддержал, он наверное упал бы.    

Увидев  нас, Люси – я называю фигуру, стоявшую перед нами, Люси, потому что она была  похожа на Люси – шипя как кошка, застигнутая врасплох, отступила назад и  посмотрела на нас. Это были глаза Люси по форме и по цвету, это несомненно были  ее глаза, но не ясные, а полные адского огня вместо знакомых нам чистых  ласковых очей. В тот момент остаток моей любви к ней перешел в ненависть и  чувство омерзения; если бы нужно было убить ее сейчас, я сделал бы это с диким  удовольствием. Когда она взглянула на нас, глаза ее запылали и лицо исказилось  сладострастной улыбкой. О, Господи, как ужасно было это видеть! Она опустилась  на землю, бесчувственная как дьявол, и продолжала ревностно прижимать ребенка к  своей груди, рыча, как собака над костью. Ребенок вдруг резко вскрикнул и  застонал. При этом из груди Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась  к нему с распростертыми объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и  закрыл лицо руками.    

Она  все-таки продолжала к нему приближаться и с томной, сладострастной грацией  сказала:    

– Приди  ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия жаждут тебя, приди,  мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой, приди ко мне.    

В ее  голосе была какая-то дьявольская сладость, он звучал, как серебряный  колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому, подействовали  завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он находился как будто под  гипнозом – он широко раскрыл ей свои объятия. Она была уже готова кинуться к  нему, но Ван Хелзинк бросился вперед, держа перед собой золотой крестик. Она  отшатнулась и с искаженным, полным злобы лицом бросилась мимо него к входу в  склеп.    

     

    

     

В  нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная какой-то  непреодолимой силой. Затем повернулась к нам лицом, и яркий свет луны и фонаря  Ван Хелзинка осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось видеть такого  злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не увидит. Роскошные  краски превратились в багрово-синие; глаза, казалось, метали искры адского  огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца змей Медузы, а очаровательный  рот превратился в открытый квадрат, как в маске страсти у греков или японцев.    

В таком  виде она простояла несколько минут, показавшихся нам целой вечностью, между  поднятым крестом и священным затвором входа в склеп. Ван Хелзинк нарушил  тишину, спросив Артура:    

– Ответь,  друг мой. Продолжать ли мне свою работу?    

Артур,  закрыв лицо руками, ответил:    

– Делай  что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно быть.    

Ему  сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли его под  руки. Мы слышали, как Ван Хелзинк подошел к дверям и начал вынимать из щелей  священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены, когда  увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в промежуток,  сквозь который едва ли могло пройти даже лезвие ножа. Какое-то радостное  чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хелзинк снова спокойно заткнул  щели замазкой.    

Покончив  с этим, он поднял ребенка и сказал:    

– Идемте,  друзья мои; до завтра нам здесь делать нечего. В полдень тут похороны; сейчас  же после них мы придем сюда. Все друзья умершего уйдут раньше двух часов; когда  могильщик закроет ворота, мы останемся, так как нужно сделать еще кое-что; но  не то, что мы делали сегодня ночью. Что же касается малютки, то с ним все в  порядке, и к завтрашнему дню он будет здоров. Мы положим его так, чтобы его  нашла полиция, как и в прошлую ночь, а затем пойдем домой. Подойдя вплотную к  Артуру, он сказал:    

– Друг  мой, Артур, ты перенес тяжелое испытание, но впоследствии ты увидишь, как необходимо  оно было. Теперь тебе плохо, дитя мое. Завтра в это время. Бог даст, все уже  будет кончено, так что возьми себя в руки.    

Мы  оставили ребенка в спокойном месте и отправились домой.    

     

29  сентября.    

Около  двенадцати часов мы втроем: Артур, Квинси Моррис и я – отправились к  профессору. Странно вышло, что все инстинктивно оделись в черные костюмы. В  половине второго мы были уже на кладбище и бродили там, наблюдая; когда же  могильщики закончили работу, и сторож, убежденный, что все ушли, закрыл ворота,  каждый из нас занял свое место. На этот раз у Ван Хелзинка вместо маленькой  сумки был с собою какой-то длинный кожаный ящик, должно быть, порядочного веса.    

Когда на  дороге смолкли шаги посетителей, мы тихо последовали за профессором к склепу.  Профессор вынул из сумки фонарь, две восковые свечи и осветил склеп. Когда мы  снова подняли крышку гроба, то увидели тело Люси во всей красе. Но у меня  исчезла вся любовь, осталось лишь чувство отвращения к тому, что приняло образ  Люси, не взяв ее души. Даже лицо Артура стало каким-то жестоким, когда он на  нее взглянул. Он обратился к Ван Хелзинку:    

– Это  тело Люси, или же просто демон в ее оболочке?    

– Это  ее тело, и в то же время не ее. Но погоди немного, и ты увидишь ее такою, какой  она была.    

Там  лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окровавленные, сладострастные губы, на  которые страшно было глядеть – это плотское бездушное существо казалось  дьявольской насмешкой над непорочностью Люси. Ван Хелзинк со своей обычной  последовательностью начал вынимать из ящика различные вещи и раскладывать их в  известном порядке. Сначала он вынул паяльник, затем маленькую лампочку, выделявшую  какой-то газ, ярко горевший слабым синим пламенем, и наконец круглый деревянный  кол, толщиной в два с половиной или три дюйма и около трех футов длиной. С  одного конца он был обожжен и заострен. Потом профессор вынул тяжелый молот. На  меня всякие врачебные приготовления действуют возбуждающе и ободряюще, но  Артура и Квинси они привели в смущение. Но все-таки они крепились и терпеливо  ждали. Когда все было приготовлено, Ван Хелзинк сказал:    

– Раньше,  чем приняться за дело, объясню вам, кое-что. Все это относится к области знаний  и опыта древних народов и всех тех, кто изучал власть «He-мертвого». Становясь  таковыми, они превращаются в бессмертных; они не могут умереть, им приходится  продолжать жить год за годом, увеличивая количество жертв и размножая зло  мирское: ибо все, умирающие от укуса «He-мертвого», сами становятся  «He-мертвыми» и губят в свою очередь других. Таким образом, круг их все  расширяется так же, как и круги на воде от брошенного камня. Друг Артур, если  бы Люси тебя поцеловала тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты раскрыл  ей свои объятия, то и ты со временем, после смерти, стал бы «nosferatu»[5], как это  называют в восточной Европе, и увеличил бы количество «He-мертвых».    

Карьера  этой несчастной лишь началась. Те дети, кровь которых она высасывала, еще не  находятся в опасности, но если она будет продолжать жить «He-мертвою», то они  все в большем количестве станут терять кровь; ее власть заставит их приходить к  ней, и она высосет у них всю кровь своим отвратительным ртом. Но если она  действительно умрет, то все прекратится. Крошечные ранки на шейках исчезнут, и  они вернутся к своим игрушкам, даже не зная, что с ними было. Самое главное  здесь то, что если вернуть «He-мертвое» к настоящей смерти, то душа бедной Люси  станет свободной. Вместо того, чтобы по ночам творить зло и с каждым днем все  больше уподобляться дьяволу, она сможет спокойно занять свое место среди  ангелов. Так что, друг мой, та рука, что нанесет ей удар освобождения, будет  для нее благословенной. Я сам готов это сделать, но, может быть, среди нас  найдется кто-нибудь, у которого на то больше прав.    

Мы все  посмотрели на Артура. Он понял также, как и мы все, что бесконечная любовь призывала  его исполнить этот долг, чтобы память Люси осталась для нас священной, а не  нечестивой; он выступил вперед и смело сказал, хотя руки его дрожали, а лицо  было бледно, как снег:    

– Верные  друзья мои, благодарю вас из глубины своей разбитой души! Скажите, что нужно  сделать, и я не дрогну.    

Ван  Хелзинк положил ему руку на плечо и сказал:    

– Молодец.  Немного храбрости, и все будет кончено. Этот кол надо вбить ей в сердце. Это  будет ужасное испытание, я уверен, но это ненадолго, и потом ты будешь  радоваться больше, чем теперь горюешь, и выйдешь отсюда с облегченной душой. Но  не следует колебаться, раз уж ты решился. Думай лишь о том, что мы, твои верные  друзья, здесь, с тобою, и все время молимся за тебя.    

Артур  взял кол и молот. А раз он на что-нибудь решился, то рука его никогда не  дрогнет.    

     

    

     

Ван  Хелзинк открыл свой молитвенник и начал читать молитву, а Квинси и я повторяли  за ним слова, как могли. Артур приставил кол заостренным концом к ее сердцу, и  я видел, как острие впилось в тело. Затем он ударил изо всей силы.    

Люси  стала корчиться в гробу, и какой-то гнусный, леденящий кровь крик сорвался с ее  красных губ. Тело вздрагивало, корчилось и извивалось; белые острые зубы  стучали и кусали губы, а изо рта била пена. Но Артур ни разу не дрогнул.    

Затем  вздрагивание и судороги тела стали тише, зубы перестали стучать, лицо  успокоилось. Ужасная работа была кончена.    

Молот выпал  из рук Артура. Он зашатался и упал бы, если бы мы его не поддержали. Пот градом  катился у него со лба, и он задыхался.    

Нечеловеческая  сила воли и желание спасти ее душу помогли ему исполнить эту работу, на которую  иначе у него не хватило бы сил. В течение нескольких минут мы так были  поглощены заботами о нем, что и не посмотрели на гроб. Когда же мы туда  взглянули, шепот удивления и испуга раздался среди нас. Мы смотрели так  внимательно, что даже Артур поднялся с земли, на которую он опустился в изнеможении,  и подошел посмотреть. Лицо его изменилось, мрачное выражение исчезло и  засветилось радостью.    

В гробу  больше не было того ужасного существа, которого мы так боялись и которое так  презирали, что убить его было привилегией. Там лежала Люси такой, какой мы  видели ее при жизни, выражение лица было удивительно чисто и мило, хотя горе и  страдания оставили на нем следы, но даже эти следы были нам дороги, так как  именно такой мы привыкли видеть ее в последнее время. Мы чувствовали, что спокойствие,  отразившееся на ее лице, было не что иное, как символ вечного грядущего покоя.  Ван Хелзинк подошел, положил руку на плечо Артура и сказал:    

– Ну  что, Артур, друг мой, дитя мое, прощен ли я теперь?    

Артур  взял руку старика, поднял ее и, поцеловав, сказал:    

– Да.  Да благословит тебя Бог за то, что ты вернул душу моей возлюбленной, а мне  покой!    

– Теперь,  дитя мое, ты можешь ее поцеловать, – сказал профессор. – Поцелуй ее в  мертвые губы, если хочешь, ибо теперь она уже не злой дьявол и не погибшее  навеки существо. Она больше не «He-мертвое» дьявола. Она принадлежит Богу, и  душа ее вместе с Ним.    

Артур  наклонился и поцеловал, затем мы выслали его и Квинси из склепа; профессор и я  отпилили кол, оставив острие в ее теле.    

Затем мы  отрезали ей голову и набили рот чесноком, запаяли цинковый гроб, привинтили  крышку деревянного гроба и, собрав наши вещи, ушли. Закрыв дверь, профессор  передал ключ Артуру.    

Раньше  чем двинуться дальше, Ван Хелзинк сказал:    

– Теперь,  мой друг, первый шаг уже сделан, а он был для нас самый трудный. Но осталась  еще одна большая работа – найти автора всех наших печалей и уничтожить его. У  меня есть нить, и по ней мы доберемся до него, но это долгая и трудная задача,  тут есть опасность и большой риск. Не поможете ли вы все мне? Мы научились  верить, не так ли? А если так, то не наш ли это долг? Я надеюсь на удачу.    

Мы  поочередно пожали ему руку, и условие было заключено. Затем профессор сказал:    

– Через  два дня прошу всех прийти ко мне в семь часов обедать. Я представлю вам двух других  сотоварищей, которых вы еще не знаете; я все приготовлю для нашей совместной  работы и раскрою все свои планы. Джон, пойдем ко мне, с тобою я должен  посоветоваться еще о многом, и ты можешь помочь. Сегодня я еду в Амстердам, но  завтра вечером вернусь. Затем начнется великая борьба. Но сначала мне хочется  еще многое рассказать вам, чтобы вы знали, что делать и чего следует  остерегаться.    

     

    

 Глава семнадцатая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

(Продолжение)    

Когда мы  приехали в отель Беркли, Ван Хелзинк нашел ожидавшую его телеграмму:    

     

«Приеду  поездом. Джонатан в Уайтби. Важные новости. Мина Харкер».    

     

Профессор  был в восторге:    

– О,  чудная мадам Мина, – сказал он, – это не женщина, а жемчужина! Она  едет, но я не могу остаться. Она должна заехать к тебе, Джон. Ты должен  встретить ее на станции. Телеграфируй ей в поезд, чтобы предупредить об этом.    

Когда  депеша была отправлена, он выпил чашку чая; одновременно сообщив мне о дневнике,  который вел Джонатан Харкер за границей, и дал копию, перепечатанную на пишущей  машинке, вместе с копией дневника госпожи Харкер в Уайтби.    

– Возьми, –  сказал он, – и познакомься хорошенько с их содержанием. Когда я вернусь, в  твоих руках окажутся все нити, и тогда нам легче будет приступить к нашим  расследованиям. Береги их – в них много ценного. Тебе нужна будет вся твоя вера  в меня, даже после опыта сегодняшнего дня. То, что здесь сказано, может  послужить началом конца для тебя, для меня и для многих других; или же может  прозвучать погребальным звоном по «He-умершим», которые ходят по земле. Прочти  все внимательно, и если сможешь что-нибудь добавить к этой повести, сделай это,  потому что это крайне важно. Ты ведь тоже вел дневник о замеченных тобою  странных вещах, не так ли? Да? Тогда мы все обсудим вместе, при встрече.    

Затем он  уложил вещи и вскоре поехал на Ливерпульскую улицу. Я направился к Паддингтону,  куда и прибыл приблизительно за пятнадцать минут до прихода поезда.    

Толпа  поредела после беспорядочной суеты, свойственной всем вокзалам в момент прибытия  поезда, и я начал чувствовать себя неуютно, боясь пропустить свою гостью, когда  изящная хорошенькая девушка подошла ко мне и, окинув меня быстрым взглядом,  спросила:    

– Доктор  Сьюард, не правда ли?    

– А  вы миссис Харкер? – ответил я тотчас же; она протянула руку.    

– Я  узнала вас по описанию милой бедной Люси.    

Я взял  ее чемодан, в котором была пишущая машинка, и мы отправились на Фенчер-стрит по  подземной железной дороге, после того как я послал депешу моей экономке, чтобы  она немедленно приготовила гостиную и спальню для миссис Харкер.    

Немного  спустя мы приехали. Она знала, конечно, что моя квартира помещалась в доме для  умалишенных, но я заметил, что она не в силах была сдержать легкую дрожь, когда  мы входили.    

Она  сказала, что если можно, она сейчас же придет ко мне в кабинет, так как многое  должна сообщить. Поэтому я заканчиваю предисловие к моему фонографическому  дневнику в ожидании ее прихода. До сих пор у меня еще не было возможности  просмотреть бумаги, оставленные Ван Хелзинком, хотя они лежат раскрытые передо  мной. Я должен занять ее чем-нибудь, чтобы иметь возможность прочесть их. Она  не знает, как нам дорого время и какая работа нам предстоит. Я должен быть  осторожным, чтобы не напугать ее. Вот и она!    

     Дневник Мины Харкер    

     

29  сентября.    

Приведя  себя в порядок, я сошла в кабинет доктора Сьюарда. У дверей я на минуту остановилась,  так как мне показалось, что он с кем-то разговаривает. Но поскольку он просил  меня поторопиться, я постучалась и после приглашения вошла.    

К  величайшему изумлению, у него никого не было.    

Он  оказался совершенно один, а напротив него на столе стояла машина, в которой я  сейчас же по описанию узнала фонограф. Я никогда их не видела и была очень  заинтересована.    

– Надеюсь,  что не задержала вас, – сказала я, – но я остановилась у дверей,  услышав, что вы разговариваете, и подумала, что у вас кто-то есть.    

– О, –  ответил он, улыбнувшись, – я только заносил записи в свой дневник.    

– Ваш  дневник? – спросила я удивленно.    

– Да, –  ответил он, – я храню его здесь.    

Он  положил руку на фонограф. Меня это страшно поразило, и я выпалила:    

– Да  ведь это лучше стенографии! Можно послушать, как он говорит?    

– Конечно, –  ответил доктор быстро и встал, чтобы завести фонограф. Но вдруг остановился, и  его лицо приобрело озабоченное выражение.    

– Дело  в том, – начал он неловко, – здесь записан только мой дневник; а так  как в нем исключительно – почти исключительно – факты, относящиеся ко мне, то  может быть неудобно, т. е. я хочу сказать… – Он остановился, а я попыталась  вывести его из затруднения:    

– Вы  помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте услышать, как она умерла; я  буду очень благодарна. Она была мне очень, очень дорога.    

К моему  удивлению, доктор ответил с выражением ужаса на лице:    

– Рассказать  вам о ее смерти? Ни за что на свете!    

– Почему  же? – спросила я, и меня начало охватывать какое-то жуткое чувство.    

Доктор  замолчал опять, и я видела, что он старается придумать извинение. Наконец, он  пробормотал:    

– Видите  ли, я затрудняюсь выбрать какое-нибудь определенное место из дневника.    

В то  время, как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с бессознательным  простодушием, изменившимся голосом и с детской наивностью:    

– Это  совершенная правда, клянусь честью.    

Я не  могла сдержать улыбки, на которую он ответил гримасой.    

– Представьте  себе, хотя я уже много месяцев веду дневник, мне никогда не приходило в голову,  как найти какое-нибудь определенное место в том случае, если бы захотелось его  посмотреть.    

К концу  фразы я окончательно решилась, уверенная, что дневник доктора, лечившего Люси,  мог многое добавить к сумме наших сведений о том ужасном существе, и я смело  сказала:    

– В  таком случае, доктор Сьюард, вы бы лучше разрешили мне переписать его на  пишущей машинке. Он побледнел как мертвец и почти закричал:    

– Нет!  Нет! Нет! Ни за что на свете я не дам вам узнать эту ужасную историю!    

Тогда  меня охватил ужас: значит, мое предчувствие оказалось верным.    

Я  задумалась и машинально переводила глаза с одного предмета на другой,  бессознательно ища какой-нибудь благовидный предлог, чтобы дать ему понять, что  я догадываюсь, в чем дело. Вдруг мои глаза остановились на огромной кипе бумаг,  напечатанных на пишущей машинке, лежавшей на столе. Его глаза встретили мой  взгляд и машинально проследовали в том же направлении. Увидев пакет, он понял  мое намерение.    

– Вы  не знаете меня, – сказала я, – но когда вы прочтете эти бумаги – мой  собственный дневник и дневник моего мужа, который я сама переписала, – вы  узнаете меня лучше. Я не утаила ни единой мысли своего сердца в этом деле, но,  конечно, вы меня еще не знаете – пока; и я не вправе рассчитывать на такую же  степень вашего доверия.    

Он встал  и открыл большой ящик в шкафу, в котором были расставлены в известном порядке  полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и сказал:    

– Вы  совершенно правы: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но теперь – знаю; и  позвольте сказать, что я должен был знать вас с давних пор. Люси говорила вам  обо мне, говорила и мне о вас. Позвольте искупить свой невежливый поступок.  Возьмите эти цилиндры и прослушайте их. Первые полдюжины относятся лично ко  мне, и они не ужаснут вас; тогда вы узнаете меня лучше. К тому времени будет  готов обед. Между тем я перечитаю некоторые из этих документов и смогу лучше  понять некоторые вещи.    

Он сам  отнес фонограф в мою комнату и завел его. Теперь я узнаю что-нибудь интересное,  ибо познакомлюсь с другой стороной любовной истории, одну из которой я уже  знаю…    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

29  сентября.    

Я так  был поглощен удивительными дневниками Джонатана Харкера и его жены, что не замечал  времени.    

Как раз  когда я кончил чтение дневника миссис Харкер, она вошла с распухшими от слез  глазами. Это глубоко меня тронуло.    

– Я  очень боюсь, что огорчил вас, – сказал я как можно мягче.    

– О,  нет, не огорчили, – ответила она, – но ваше горе бесконечно меня  тронуло. Это удивительная машина, но она до жестокости правдива. Она передала  мне страдания вашего сердца с мучительной точностью. Никто не должен больше  слышать их повторения! Видите, я старалась быть полезной: я перепечатала слова  на пишущей машинке, и никому больше не придется подслушивать биение вашего  сердца, как сделала это я.    

– Никому  не нужно больше знать об этом, и никто не узнает, – произнес я мягким  голосом. Она положила свою руку на мою и сказала очень серьезно:    

– Ах  да! Но ведь должны они!..    

– Должны?  Почему?    

– Потому  что частица сей ужасной истории касается смерти Люси и всего, что ее вызвало; потому  что для предстоящей борьбы для избавления земли от этого чудовища мы должны  владеть всем знанием и всеми средствами, какие только возможны. Я думаю,  цилиндры, которые вы мне дали, содержат больше того, что мне следовало бы  знать, но я вижу, что ваши записки проливают много света на эту мрачную тайну.  Вы позволите помочь вам, не правда ли? Я знаю все до одного известного пункта;  и я уже вижу, хотя ваш дневник довел меня только до 7 сентября, до какого  состояния была доведена бедная Люси и как подготавливалась ее ужасная гибель.  Джонатан и я работали день и ночь с тех пор, как нас посетил профессор Ван  Хелзинк. Джонатан поехал в Уайтби, чтобы раздобыть еще сведений, а завтра он  приедет сюда, чтобы помочь нам. Нам незачем иметь тайны друг от друга; работая  сообща, при абсолютном доверии, мы безусловно будем сильнее, чем и том случае,  если бы некоторые из нас блуждали впотьмах.    

Она  посмотрела на меня так умоляюще, и в то же время проявила столько мужества и  решимости, что я сейчас же выразил согласие.    

– Вы  можете поступать в этом доме, – сказал я, – как вам угодно… Вам еще  предстоит узнать ужасные вещи; но раз вы прошли такой большой путь по дороге к  смерти бедной Люси, то не согласитесь, я знаю, оставаться в потемках. Конец –  самый конец – может дать вам проблеск успокоения… Но пойдемте обедать, нам надо  поддерживать силы для той работы, которая нам предстоит; перед нами жестокий и  ужасный путь. После обеда вы узнаете все остальное, и я отвечу на ваши вопросы,  если вам попадется что-нибудь непонятное, тем более что для нас, присутствовавших  при этом, ничего непонятного нет.    

     Дневник Мины Харкер    

     

29  сентября.    

После  обеда я прошла с доктором Сьюардом в его кабинет. Он принес из моей комнаты фонограф,  а я взяла пишущую машинку. Он усадил меня на удобный стул и поставил фонограф  так, чтобы я могла дотянуться до него, не вставая с места, и показал, как его  останавливать, если нужно было сделать паузу. Затем он взял стул, повернулся  спиной ко мне, чтобы я чувствовала себя свободней, и углубился в чтение. Я приставила  к ушам металлический вилкообразный приемник и начала слушать.    

Когда  ужасная история смерти Люси и все последующее было окончено, я беспомощно лежала  в своем кресле. В моем мозгу вертелось какое-то огненное колесо, и если бы не  святой луч света, проникший в эту массу ужасов при мысли, что моя милая,  славная Люси наконец-то успокоилась, я не думаю, чтобы я перенесла эту муку, не  устроив истерики. Все было до того дико, таинственно и странно, что, не знай я  приключения Джонатана в Трансильвании, я не поверила бы случившемуся. Я решила  попытаться рассеяться, занявшись чем-нибудь другим, поэтому взяла футляр от  пишущей машинки и сказала доктору Сьюарду:    

– Дайте  мне теперь все это переписать. Мы должны быть готовы к приезду доктора Ван Хелзинка  и Джонатана. В таких случаях порядок – все, – и я думаю, если мы  приготовим весь наш материал, и каждая статья будет помещена в хронологическом  порядке, то сделаем многое.    

Исполняя  мое желание, он поставил фонограф на малую скорость, и я начала перепечатывать  с начала седьмого цилиндра. Я сняла три копии с дневника и со всего остального.  Было поздно, когда я закончила; доктор Сьюард в это время выходил для обхода  своих больных; когда он вернулся, то сел рядом со мною читать, так что я не  чувствовала себя одинокой за работой.    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

30  сентября.    

Мистер  Харкер приехал в 9 часов.    

После  завтрака он с женой отправился к себе в комнату, и когда через некоторое время  я проходил мимо, то услышал стук пишущей машинки. Они, по-видимому, сильно  заняты этим делом. Миссис Харкер говорит, что они стараются связать в  хронологическом порядке каждый клочок достоверности, которая у них имеется. У  Харкера в руках переписка между принимавшими ящики в Уайтби и посыльными из Лондона,  которым они были поручены. Теперь он читает мой дневник, перепечатанный женой.  Мне интересно, что они из него извлекают. Вот он…    

Странно,  почему мне не приходило в голову, что соседний дом может быть убежищем графа! А  между тем поведение пациента Рэнфилда давало нам достаточно указаний на это. О,  если бы мы догадались раньше, то могли бы спасти бедную Люси! Харкер говорит,  что к обеду он сможет показать целую связную повесть. Он считает, что тем  временем мне следует повидать Рэнфилда, так как он до сих пор служил известным  указанием на приход и уход графа. Пока я с трудом это вижу, но когда разберусь  в числах, то вероятно соглашусь с этим.    

Когда я  вошел, Рэнфилд спокойно сидел в своей комнате со сложенными руками и кроткой  улыбкой. В ту минуту он казался совершенно нормальным. Я сел и начал беседовать  с ним на самые разнообразные темы, он говорил вполне рассудительно. Затем  Рэнфилд заговорил о возвращении домой, – вопрос, которого он не поднимал,  насколько я помню, за все время своего пребывания здесь. Он совершенно уверенно  говорил о немедленном освобождении. Я уверен, что не посоветуйся я с Харкером и  не сличи по числам время припадков Рэнфилда, я был бы готов отпустить его после  кратковременного наблюдения. Но теперь я крайне подозрительно отношусь к нему.  Припадки оказывались каким-то непонятным образом связанными с близостью графа.  Он – плотоядный, и во время своих диких рысканий у дверей часовни пустынного  дома всегда говорил о «хозяине». Все это похоже на подтверждение нашей мысли…  Однако я недолго оставался у него; он до некоторой степени даже слишком  нормален в настоящее время, так что нельзя испытывать его слишком глубокими  вопросами. Он может задуматься, и тогда… Я не доверяю этим спокойным настроениям  и приказал служителю, чтобы тот получше присматривал за ним и имел наготове, нa  случай надобности, смирительную рубашку.    

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

29  сентября,    

(в  поезде по дороге к Лондону).    

Когда я  получил любезное извещение м-ра Биллингтона, что он даст мне все возможные  справки, то решил, что лучше всего поехать в Уайтби и на месте получить необходимые  сведения. Моей целью было выследить груз графа до его прибытия в Лондон.  Позднее мы сможем заняться самим графом. М-р Биллингтон приготовил в своей  конторе все бумаги, касавшиеся отправки ящиков. Тут оказались: накладная на  «пятьдесят ящиков простой земли, предназначенной для опытов», копия с письма  Картеру Патерсону и их ответ; я снял копии со всех документов. Вот все  сведения, которые смог дать м-р Биллингтон, так что я спустился к порту и  повидался с береговой стражей и таможенными чиновниками. У всех нашлось что сказать  мне по поводу странного прибытия корабля, событие мало-помалу начинает  испаряться из людской памяти; но никто не мог добавить чего-либо к несложному  описанию «пятидесяти ящиков простой земли». Затем я повидался с начальником станции,  который дал мне возможность снестись с рабочими, принявшими ящики. Их квитанция  совершенно сходилась со списком, и им нечего было добавить, кроме того, что  ящики были «огромны и ужасно тяжелы».    

     

30  сентября.    

Начальник  станции был настолько добр, что дал мне рекомендацию к своему товарищу,  начальнику станции в Кингс Кросс, поэтому приехав туда утром, я мог расспросить  его о прибытии ящиков. Он сейчас же познакомил меня с нужными служащими, и я  увидел, что их квитанция сходилась с первичной накладной.    

Оттуда я  прошел в центральную контору Картера Патерсона, где меня встретили чрезвычайно  любезно. Патерсон просмотрел дело в своем журнале, приказал снять копии и  сейчас же протелеграфировал в свою контору в Кингс Кросс за дополнительными  сведениями. К счастью, люди, перевозившие вещи, оказались там, и чиновник  сейчас же прислал их мне, послав с одним из них накладную и все бумаги, имеющие  отношение к отправке ящиков в Карфакс. Здесь я опять увидел полную  согласованность с квитанцией; посыльные смогли дополнить краткость написанного  некоторыми подробностями. Эти последние, как я вскоре увидел, относились  исключительно к большому количеству пыли при работе и, соответственно этому, к  вызванной в действующих лицах жажде. После того как я доставил им возможность облегчения  оной при посредстве государственного денежного знака, один из рабочих заметил:    

– Это  был, сударь, самый ветхий дом, какой я когда-либо видел. Черт возьми! Да его не  трогали лет сто! Там было столько пыли, что вы могли бы спокойно спать на ней,  не повредив ваших костей. Ну, а старая часовня – от нее пробегал мороз по коже!  Господи, да я бы ни минуты не остался там после того, как стемнеет.    

Одной  вещью я теперь доволен: тем, что все ящики, прибывшие в Уайтби из Варны на  «Дмитрии», были в целости перенесены в старую часовню Карфакса. Их должно быть  там пятьдесят, если только некоторые из них с тех пор не были передвинуты с  места.    

Я  постараюсь найти ломового, который увез ящики из Карфакса, когда на них напал  Рэнфилд. Держась за эту нить, мы сможем многое узнать.    

     Дневник Мины Харкер    

     

30  сентября.    

Джонатан  вернулся полный жизни, надежды и решимости; к вечеру мы привели все в порядок.  Собственно говоря, следует пожалеть всякого, которого так бы неустанно  преследовали, как графа. Но ведь он – не человек, даже не животное, – он  просто вещь. Достаточно прочесть отчет доктора Сьюарда о смерти бедной Люси и  всего, что последовало, чтобы иссушить источники жалости в сердце.    

     

Позднее.    

Лорд  Годалминг и м-р Моррис приехали раньше, чем мы ожидали. Д-р Сьюард отсутствовал  по делу и взял с собой Джонатана, так что мне пришлось их принять. Встреча была  слишком мучительна, поскольку напоминала нам всем надежды бедной Люси несколько  месяцев тому назад. Конечно, они слышали обо мне от Люси, и оказалось, что  доктор Ван Хелзинк также «плясал под мою дудку», как выразился м-р Моррис.  Бедняжки, ни один из них не догадывался, что я все знаю о предложениях, которые  они делали Люси. Они не могли хорошенько сообразить, что говорить или делать,  так как не были осведомлены, насколько я посвящена в происходящее; поэтому им  пришлось держаться нейтральных тем. Как бы то ни было, я, все обдумав, пришла к  заключению, что лучше всего ввести их в курс дела, обратив внимание на  хронологический порядок событий. Я знала из дневника д-ра Сьюарда, что они  присутствовали при смерти Люси – ее настоящей смерти – и что мне не стоит  опасаться выдать преждевременно какую-либо тайну. Я сказала им, как умела, что  прочитала все бумаги и дневники и что мы с мужем, перепечатав их на машинке,  только что привели все в порядок. Я дала каждому по копии для чтения в  библиотеке. Когда лорд Годалминг получил свою пачку и перечитал ее – а пачка  получилась солидная – то сказал:    

– Вы  переписали все это, миссис Харкер?    

Я  кивнула головой; он продолжал:    

– Я  не совсем понимаю цель этого; но вы все такие хорошие люди и работали так  сердечно и энергично, что мне лишь остается с закрытыми глазами принять ваши  выводы и постараться помочь вам. Я уже получил урок, и такой урок, который  может сделать человека скромным до последнего часа его жизни. Кроме того, я  знаю, что вы любили мою бедную Люси. – Он отвернулся и закрыл лицо руками.  Я расслышала слезы в его голосе. М-р Моррис с инстинктивной деликатностью  положил на минуту руку ему на плечо и затем спокойно вышел из комнаты.    

Вероятно,  в сердце каждой женщины живет чувство матери, потому что я, увидев слезы и горе  этого большого, взрослого, сдержанного человека, не могла удержаться от того,  чтобы не подойти к нему и не попытаться утешить. Мои слова о Люси вызвали  сначала новый взрыв горя и слез, а потом мало-помалу он успокоился. Эта сцена и  мне стоила слез, но она скрепила наши отношения, и расставаясь, мы обменялись  обещаниями быть друг для друга братом и сестрой.    

Проходя  по коридору, я увидела м-ра Морриса, смотревшего в окно. Он обернулся, услышав  шаги.    

– Как  Артур? – спросил он. Потом, заметив мои красные глаза, продолжил:    

– А,  я вижу, вы его утешали! Бедный малый, ему это нужно. Никто, кроме женщины, не может  помочь мужчине, когда у него сердечное горе; а его некому утешить.    

Свое  собственное горе он переносил так мужественно, что мое сердце истекало кровью.  Я видела рукопись в его руках и знала, что, прочитав ее, он поймет, как много я  знала; поэтому я сказала:    

– Я  бы хотела иметь возможность утешить всех, кто страдает. Разрешите мне быть и  вашим другом и приходите ко мне за утешением, когда вам это будет нужно. Вы  узнаете потом, почему я так говорю.    

Он  увидел, что я говорю серьезно, и, подойдя ко мне, взял мою руку и поднес к  своим губам; это показалось мне жалким утешением для такой мужественной и  самолюбивой души; инстинктивно я наклонилась и поцеловала его. Слезы подступили  к его глазам – но заговорил он совершенно спокойным голосом:    

– Маленькая  девочка, вы никогда не раскаетесь в этой чистосердечной доброте!    

Затем он  прошел в кабинет к своему товарищу. «Маленькая девочка»! – это те самые  слова, с которыми он обращался к Люси, – ей он доказал свою дружбу!    

     

    

 Глава восемнадцатая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

30  сентября.    

Я  вернулся домой в 5 часов и узнал, что Годалминг и Моррис не только приехали, но  уже успели проштудировать копии с различных дневников и писем, составленных и  написанных Харкером и его женой. Харкер еще не вернулся из своей экспедиции.  Миссис Харкер дала нам по чашке чая, и я откровенно признаюсь, что впервые с тех  пор, как я живу в этом старом доме, он походил на домашний очаг. Когда мы  закончили чаепитие, миссис Харкер обратилась ко мне:    

– Доктор  Сьюард, могу ли я попросить вас об одном одолжении? Я хочу видеть вашего пациента,  м-ра Рэнфилда. Позвольте повидаться с ним. Написанное о нем в вашем дневнике  страшно меня интересует!    

Для  отказа не было никакого основания; поэтому я взял ее с собой. Я вошел в комнату  Рэнфилда и сказал ему, что его хочет видеть одна дама. Он ответил совершенно  просто:    

– Зачем?    

– Она  обходит весь дом и хочет видеть всех его обитателей, – ответил я.    

– Прекрасно, –  ответил он, – пустите ее; но подождите минутку, пока я приведу все в порядок.    

У него  был своеобразный способ уборки: он попросту проглотил всех мух и пауков, заключенных  в коробках, прежде чем я смог остановить его. Было ясно, что он боялся или  подозревал какое-то вмешательство. Окончив свое мерзкое занятие, он весело  сказал:    

– Пусть  дама войдет, – и сел на краю постели, опустив голову, но поглядывая  исподлобья так, чтобы видеть ее при входе. На минуту я подумал, что у него  может быть какое-нибудь преступное намерение; я вспомнил, как он был спокоен  как раз перед нападением на меня в моем кабинете, и я постарался встать так,  чтобы сразу схватить его, если он сделает попытку броситься к ней. Она вошла в  комнату с непринужденной грацией, подошла к нему с милой улыбкой и протянула  руку.    

– Добрый  вечер, мистер Рэнфилд, – сказала она. – Как видите, я знаю вас по  рассказам доктора Сьюарда.    

Он долго  ничего не отвечал, но глаза его внимательно оглядели ее с ног до головы, а лицо  было сосредоточенно нахмурено. Постепенно это выражение сменилось удивлением,  перешедшим в сомнение; затем, к моему великому изумлению, он сказал:    

– Ведь  вы не та девушка, на которой доктор хотел жениться? Впрочем, вы не можете быть  ею, знаете ли, потому что она умерла.    

Миссис  Харкер ответила с прелестной улыбкой:    

– О  нет! У меня есть собственный муж, за которого я вышла замуж, прежде чем мы  встретились с доктором Сьюардом. Я – миссис Харкер.    

– Что  же в таком случае вы делаете здесь?    

– Мы  с мужем гостим у доктора Сьюарда.    

– Ну,  так не оставайтесь тут больше.    

– Почему  же?    

Я  подумал, что разговор подобного рода так же мало приятен миссис Харкер, как и  мне, поэтому я переменил тему:    

– Откуда  вы знаете, что я собирался на ком-то жениться?    

Его  ответ был дан после паузы, во время которой он на секунду перевел взгляд с  миссис Харкер на меня, и сейчас же снова стал смотреть исключительно на нее:    

– Что  за ослиный вопрос!    

– Я  совершенно этого не нахожу, м-р Рэнфилд, – сказала миссис Харкер, желая  помешать мне говорить с ним. Он ответил, высказывая ей столько же  почтительности и вежливости, сколько презрения ко мне:    

– Вы,  конечно, понимаете, миссис Харкер, что когда человек так любим и уважаем, как  наш хозяин, то все его касающееся интересует весь наш маленький круг. Д-р  Сьюард любим не только своими домашними и друзьями, но также и своими  пациентами, из которых некоторые почти лишены душевного равновесия и способны  искажать причины и следствия.    

Я  положительно разинул рот, услышав это. Мне интересно было узнать, не затронуло  ли присутствие миссис Харкер какую-нибудь струну в его памяти. Если эта фраза  была самопроизвольной или вызвана бессознательным влиянием миссис Харкер, у нее  должен быть какой-нибудь редкий дар и сила.    

Мы  продолжали некоторое время наш разговор. Рэнфилд еще больше поразил меня, рассказав  миссис Харкер в связной форме историю своего покушения на меня и выразив  сожаление о случившемся. Посмотрев на часы, я увидел, что пора ехать на вокзал  встречать Ван Хелзинка, и сказал миссис Харкер, что пора уходить. Она сейчас же  собралась, любезно сказав Рэнфилду:    

– До  свидания. Надеюсь видеться с вами часто при более благоприятных для вас  обстоятельствах.    

На это к  моему глубокому удивлению он ответил:    

– Прощайте,  милая! Молю Бога, чтобы мне никогда больше не пришлось увидеть ваше прекрасное  лицо. Благослови и храни Он вас.    

     

Отправляясь  на вокзал навстречу Ван Хелзинку, я оставил всех дома. Бедный Артур выглядел  веселее, чем я помню его с тех пор, как заболела Люси, а Квинси похож на вполне  жизнерадостного человека, чего давно уже не было.    

Ван  Хелзинк выскочил из вагона с юношеской живостью. Он сразу увидел меня и  бросился ко мне со словами:    

– Ну,  Джон, как дела? Хороши? Так! Я был очень занят, но решил приехать сюда и  остаться здесь, сколько понадобится. Все мои дела устроены, и мне о многом надо  вам рассказать. Мадам Мина у вас? Да? А ее муж? А Артур и мой друг Квинси, они  тоже у тебя? Прекрасно!    

По  дороге домой я рассказал ему о происшедшем и о том, как пригодился в некоторой  степени мой дневник благодаря сообразительности миссис Харкер. Профессор  прервал меня и начал:    

– Ax,  эта удивительная мадам Мина! У нее мужской ум – и женское сердце. Милосердный  Бог предназначил ее для известной цели, устроив такое хорошее сочетание. До сих  пор судьба делала из этой женщины нашу помощницу: но после той ужасной ночи она  не должна больше прикасаться к нашему делу. Нехорошо, что ей приходится так  сильно рисковать жизнью. Мы, мужчины, намерены уничтожить чудовище; а это не  женское дело. Даже если оно ей и не повредит, все же ее сердце может не  выдержать таких ужасов, и после она может страдать наяву от нервных припадков,  а во сне – от кошмаров. К тому же миссис Харкер – молодая женщина и недавно замужем;  надо думать и о других вещах, если не сейчас, то через некоторое время. Вы  говорите, она все перепечатала? Тогда она должна присутствовать при нашем  разговоре; но завтра пусть простится со своей работой; мы будем продолжать ее  сами.    

Я с  радостью согласился с ним и затем рассказал, что мы открыли в его отсутствие:  именно, что дом, который купил Дракула, находится рядом с моим. Он поразился, и  мне показалось, что его охватила сильная тревога.    

– О,  если бы мы знали это раньше, – сказал он, – тогда мы могли бы  схватить его и спасти нашу бедную Люси. Однако после лета по малину не ходят,  как говорится. Не будем думать об этом и доведем дело до конца.    

Затем он  глубоко задумался; молчание продолжалось до тех пор, пока мы не въехали в ворота  дома. Прежде чем разойтись, чтобы переодеться к обеду, он сказал миссис Харкер:    

– Я  узнал, мадам Мина, от моего друга Джона, что вы с мужем привели в полный  порядок все бумаги, касающиеся того, что произошло до настоящего момента.    

– Не  до настоящего момента, профессор, – возразила она, – но до  сегодняшнего утра.    

– Но  почему же не до этой минуты? Мы увидели, как много света проливают даже незначительные  детали. Мы все рассказали свои тайны, и никому не сделалось хуже.    

Миссис  Харкер покраснела и, вынув из кармана бумагу, сказала:    

– Будьте  добры прочитать и сказать, следует ли это включить. Здесь мой протокол сегодняшнего  дня. Я тоже вижу необходимость фиксировать все, даже пустяки; но тут мало  материала, за исключением имеющего чисто личное значение. Надо ли его вписать?    

Профессор  серьезно прочитал написанное и отдал ей обратно со словами:    

– Оно  могло бы и не быть включенным, если хотите; но я очень прошу включить. Это заставит  вашего мужа еще больше полюбить вас, а всех нас, ваших друзей, еще больше чтить  вас и также больше уважать и любить.    

Она,  покраснев вторично, взяла бумагу обратно.    

Таким  образом, все отчеты, имеющиеся в наших руках, полны и приведены в порядок. Профессор  взял одну копию, чтобы познакомиться с ней после обеда до общей беседы, которая  назначена на 9 часов. Все остальные уже прочитали; так что когда мы встретимся  в кабинете, мы будем осведомлены относительно фактов и сможем обсудить план  борьбы с этим ужасным и таинственным врагом.    

     Дневник Мины Харкер    

     

30  сентября.    

Сойдясь  вечером после обеда в кабинете д-ра Сьюарда, мы бессознательно образовали  что-то вроде заседания или комитета. Профессор Ван Хелзинк был председателем,  его попросил о том д-р Сьюард, как только профессор вошел в комнату. Меня он  посадил рядом с собой и попросил быть секретарем.    

– Я  могу, надеюсь, принять как основное положение, что все мы знакомы с фактами,  изложенными в этих бумагах.    

Мы все  ответили утвердительно, и он продолжал:    

– Я  полагаю, в таком случае необходимо сообщить вам кое-что о том, с каким врагом  нам приходится иметь дело. Потом я посвящу вас в историю жизни этого существа, которая  была мною тщательно проверена. Затем мы может обсудить, как нам слезет  действовать, и сообразно с этим принять меры.    

Вампиры  существуют на свете; некоторые из вас убедились в этом воочию. Даже если бы у  нас не было собственного печального опыта, учения и свидетельства прежних  времен достаточно убедительны для здравомыслящих людей. Сознаюсь, сначала я был  скептиком. Увы, знай я с самого начала то, что знаю теперь, догадайся я раньше  – одна драгоценная для всех нас жизнь была бы спасена на радость всем любившим  ее. Но это, к сожалению, невозвратимо; и мы должны работать, чтобы не дать  погибнуть другим душам, пока есть возможность их спасти. Вампир не умирает, как  пчела, после того как один раз ужалит. Он только крепнет; а делаясь сильнее,  приобретает возможность творить еще больше зла. Этот вампир, живущий среди нас,  сам по себе имеет силу двадцати человек; он хитрее смерти, потому что его  хитрость – плод веков; все люди, к которым он может приблизиться, в его власти;  он больше чем зверь, так как он – дьявол во плоти; он может в предоставленных  ему пределах появляться где и когда угодно, в любой свойственной ему форме; он  может управлять стихиями: бурей, туманом, громом; он может повелевать низшими  существами: крысами, совами, летучими мышами, молью, лисицами, волками; он  может увеличиваться и уменьшаться в объеме; он может временами исчезать и  неожиданно появляться. Каким же образом мы можем вступить с ним в борьбу и  начать наше дело? Как мы найдем его местопребывание? А найдя, как мы сможем его  уничтожить? Друзья мои, это очень трудно; мы затеваем ужасное дело, и могут  произойти вещи, которые заставят нас содрогнуться. Если мы хоть на минуту потеряемся  в этой борьбе, он победит наверняка; и тогда что станется с нами? Жизнь – пустяки!  Но быть побежденным в данном случае – не только вопрос жизни и смерти. Дело в  том, что мы уподобимся ему; с минуты его победы мы превратимся в таких же  бездушных существ, что и он, без сердца и совести, питающихся телами и душами  тех, которых больше всего любим. Для нас навеки будут закрыты райские двери;  ибо кто вновь откроет их для нас? Мы будем вести существование отвергнутых  всеми; мы сделаемся темным пятном на фоне божественного сияющего солнца; стрелой  в борьбе против Того, Кто умер за нас всех. Но мы стоим лицом к лицу со священной  обязанностью; а разве в таком положении можно отступать? За себя я скажу – нет;  но я стар, и жизнь с солнечным светом, сияющими днями, с пением птичек, музыкой  и любовью осталась далеко позади меня. Вы же все – молоды: некоторые из вас  познали печаль, но вам предстоит еще немало прекрасных дней. Что же вы мне  ответите?    

Когда  профессор кончил, муж посмотрел мне прямо в глаза, я ответила тем же; слов было  не нужно.    

– Я  отвечаю за Мину и за себя, – сказал он.    

– Рассчитывайте  на меня, профессор, – лаконически сказал м-р Квинси Моррис.    

– Я  с вами, – сказал лорд Годалминг, – ради Люси, если не по другой  причине.    

Д-р  Сьюард просто кивнул головой. Профессор встал и, положив на стол золотое  распятие, протянул руки в обе стороны. Мы все взяли друг друга за руки. Таким  образом был заключен наш торжественный союз. Я чувствовала, что сердце у меня  похолодело; но мне даже в голову не пришло отступить. Мы опять сели на свои  места, и Ван Хелзинк продолжил:    

– Итак,  вы знаете, с чем нам предстоит бороться. Но мы также не лишены силы. На нашей  стороне власть единения – власть, которой лишена природа вампиров; в наших  руках научные источники; мы можем свободно мыслить и действовать, и часы дня и  ночи – совершенно одинаково – принадлежат нам. В общем, поскольку наши силы в  нашей власти, мы можем свободно пускать их в ход. У нас есть самоотверженность  и цель, достижение которой бескорыстно. Все это имеет громадное значение.    

Теперь  посмотрим, до какой степени организованы противные нам силы; в чем слабые стороны  вампира? Наконец, рассмотрим ограничения вампиров вообще и нашего в частности.    

Все, с  чем нам приходится считаться, – это традиции и суеверия. Сначала они  представляются не имеющими большого веса, но когда дело идет о жизни и смерти –  все приобретает иное значение. И мы должны довольствоваться ими в силу  необходимости, так как, во-первых, мы не имеем под руками других средств, а  во-вторых, в такого рода вещах традиции и суеверия в сущности все. Разве вера в  вампиров – не суеверие? А между тем нам приходится поневоле верить в их существование.  Кто из нас год тому назад допустил бы возможность существования таких явлений в  наш научно-скептический, требующий только фактов девятнадцатый век? Мы даже насмехались  над верованием, которое подтвердилось у нас на глазах. Примите же в таком  случае и веру в то, что вампир, также как и учение о его ограничениях и  способах искоренения пока существуют в природе. Ибо, позвольте вам заметить,  что он известен, повсюду в обитаемых местах. О нем писали в Древней Греции и  Древнем Риме; он процветал во всей Германии, во Франции, в Индии и даже в  Херсонесе; даже в Китае, который так отдален от нас, даже там он существовал, и  люди боятся его до сих пор. Он сопутствовал возникновению исландцев, гуннов,  славян, саксонцев, мадьяр. Так что пока у нас есть данные, на основании которых  мы можем действовать; а кроме того, заметьте, многие из этих верований  подтверждаются нашим собственным опытом. Вампир живет и не может умереть как  люди, только потому, что пришло их время; он будет процветать, пока у него есть  возможность жиреть от крови живых; даже больше: мы знаем на основании наших собственных  наблюдений, что он может молодеть; его жизненные способности возобновляются, когда  его специальный корм в изобилии. Но он не может процветать без этой диеты; он  не ест, как другие. Даже друг Джонатан, живший с ним несколько недель, никогда  не видел, как он ест – никогда! Он не отбрасывает тени, он не дает отражения в  зеркале – опять-таки по наблюдениям Джонатана. В его руках сконцентрирована  сила многих людей – о чем опять свидетельствует Джонатан – судя по тому, как  граф закрыл дверь от волков или помог ему сойти с дилижанса. Он может  превращаться в волка, как мы знаем по сведениям о прибытии корабля в Уайтби,  когда он разорвал собаку; он может уподобиться летучей мыши, как  свидетельствует мадам Мина, которая видела его в окне в Уайтби, и друг Джон,  который видел его вылетающим из соседнего дома, и друг Квинси – у окна мисс Люси.  Он может окружить себя туманом, который он сам вызывает – об этом  свидетельствует благородный капитан корабля; но как мы знаем, расстояние, на  котором он может создать этот туман, ограничено; и туман может появляться  только вокруг него. Он материализуется в лунных лучах в виде пыли, как Джонатан  видел это в замке Дракулы при появлении сестер. Он может бесконечно утоньшаться  – мисс Люси, когда была вампиром, проскальзывала сквозь отверстие толщиной в  волос у дверей склепа. Он может, если однажды нашел дорогу, выходить откуда бы  то ни было, и входить куда угодно. Он может видеть в темноте. Он может проделывать  все эти вещи, но тем не менее он не свободен. Нет, он даже больше в плену, чем  раб на галере, чем безумный в своей камере. Он не может идти куда хочет; он –  выродок природы – должен подчиняться, однако, некоторым ее законам.  Почему? – Этого мы не знаем. Он не может никуда войти, пока кто-нибудь из  домочадцев не пригласит его, хотя потом он может входить куда угодно. Его мощь  исчезает с наступлением дня, как у всякой нечистой силы. Только в известное  время у него бывает ограниченная свобода, так например, если он находится не на  месте, с которым связан, то может менять личину только в полдень, или точно в  моменты восхода или захода солнца. Все это нам известно наверняка, и в  настоящем нашем докладе мы имеем доказательства всего этого. Таким образом, все  фокусы и превращения доступны ему в отведенных для него пределах, но только  тогда, когда он находится в своем земном доме, в гробу, доме, заменяющем ему  преисподнюю. Во всех же остальных случаях он может превращаться только в известный  час. Кроме того, утверждают, что он может проходить через проточную воду только  в час прилива или отлива. Затем, есть предметы, обладающие свойством лишать его  силы, как, например, чеснок; что же касается таких священных предметов, как мое  распятие, которое объединяет нас в принятом нами решении, то для вампиров они  не имеют никакого значения, хотя встретив или увидев их на своем пути, вампиры  стараются поместиться подальше от них и относятся к ним с молчаливой почтительностью.  Есть и другие вещи, о которых я расскажу, если они понадобятся нам в наших поисках.  Ветка шиповника, положенная на гроб вампира, не дает ему выйти из него;  освященная пуля, выпущенная в гроб, убивает его действительно насмерть. Что же  касается прокалывания вампира, то мы уже имели случай убедиться в  недействительности этого средства; отрезанная голова дает ему покой. Мы и это  видели собственными глазами.    

Таким  образом, если мы найдем жилище этого нечеловека, то сможем лишить его возможности  покидать свой гроб, и уничтожить, если будем точно следовать тому, что нам  известно. Но он умен. Я просил своего друга Арминиуса, профессора Будапештского  университета, дать о нем сведения; он навел справки по всем имеющимся в его  распоряжении источникам и сообщил мне о том, кем он был. По-видимому, наш  вампир был тем самым воеводой Дракулой, который прославил свое имя в войне с  турками из-за великой реки на границе с Турцией. Если это действительно так, то  он не был обыкновенным человеком, так как и в те времена и много веков спустя о  нем шла слава, как о хитрейшем и лукавейшем человеке из «Залесья». Могучий ум и  железная решительность ушла с ним за пределы его земной жизни и теперь  направлена против нас. Дракулы были – пишет мне Арминиус – знаменитым и  благородным родом, хотя среди них появлялись иногда отпрыски, которых  современники подозревали в общении с лукавым. Они познакомились с тайной наукой  в горах над Германштадтским озером, где дьявол берет себе в виде дани каждого  десятого человека в ученики. В рукописях встречаются такие слова как «стрегонка»  – «ведьма», «ордог» и «покал», «сатана» и «ад»; а в одной рукописи об этом  самом Дракуле говорится как о «вампире», что нас с вами теперь вряд ли удивит.  В числе его потомства есть великие мужи и великие женщины, могилы которых почитаются  священными местами, а между тем там же на кладбище гнездится и эта мерзость.  Ибо не последним из ужасов является то обстоятельство, что это лукавое существо  живет в тесной близости со всем добрым; в безлюдной же почве, почве без святых  воспоминаний для него не существует отдыха.    

Во время  доклада м-р Моррис сосредоточенно смотрел в окно, затем неожиданно встал и  вышел из комнаты. Наступило долгое молчание, потом профессор продолжал:    

– А  теперь мы должны решить, что делать! У нас много данных, надо заняться  приготовлениями к нашей кампании. Мы знаем из расследования Джонатана, что из  замка графа в Уайтби прибыло 50 ящиков земли, которые все были приняты в  Карфаксе; мы знаем также, что, по крайней мере, некоторые из этих ящиков были  перенесены в другое место. Мне кажется, что прежде всего мы должны установить,  остались ли остальные ящики в доме за стеною, которая граничит с нашим домом.    

В эту  минуту нас неожиданно прервали: с улицы донесся звук пистолетного выстрела;  окно было разбито пулей, которая рикошетом от верха амбразуры ударилась о  противоположную стенку комнаты. Боюсь, в душе я трусиха, потому что я  вскрикнула. Мужчины вскочили на ноги, лорд Годалминг бросился к окну и открыл  его. В это время мы услышали с улицы голос Морриса:    

– Жаль.  Простите, я, должно быть, испугал вас. Сейчас я вернусь – и расскажу, в чем  дело.    

Через  минуту он вошел и сказал:    

– Это  было очень глупо с моей стороны; прошу прощения, миссис Харкер, боюсь, я вас  страшно испугал. Но дело в том, что в то время, когда говорил профессор, сюда  прилетела огромная летучая мышь и уселась на подоконнике. У меня такое  отвращение к этим проклятым животным под влиянием событий последнего времени,  что я не могу выносить их вида, поэтому я пошел и выстрелил в нее, как поступаю  теперь всегда, когда вижу их вечером или ночью. Ты еще смеялся надо мной. Арчи!    

– Попали  ли вы в нее? – спросил Ван Хелзинк.    

– Не  знаю; думаю что нет, так как она улетела.    

Не  сказав больше ни слова, он сел на прежнее место, а профессор начал резюмировать  свой доклад:    

– Мы  должны выследить местонахождение каждого из ящиков; и когда с этим покончим, то  должны или взять в плен или убить чудовище в его логове; или же должны, так  сказать, «стерилизовать» землю, чтобы он не мог в ней больше укрываться. Тогда  в конце концов мы сможем найти его в человеческом образе в промежутке между  полуднем и заходом солнца и овладеть им в такое время, когда он слабее всего.    

Что же  касается вас, мадам Мина, то эта ночь будет последним этапом, в котором вы принимаете  участие. Вы слишком дороги нам всем, чтобы мы могли позволить вам подвергаться  риску; вы не должны нас больше ни о чем расспрашивать. Обо всем мы скажем вам в  свое время. Мы мужчины и способны к выносливости, а вы должны быть нашей  путеводной звездой; мы будем действовать тем свободнее, чем больше будем уверены,  что вы вне опасности.    

Все  мужчины, даже Джонатан, казалось, почувствовали облегчение; но мне показалось несправедливым,  что они будут подвергаться опасности и, может быть, даже вредить себе, заботясь  обо мне, так как отвлекут этим часть своих сил от борьбы; но они твердо решили,  и хотя пилюля показалась мне очень горькой, я ничего не могла им возразить, и  мне оставалось только принять их рыцарскую заботливость.    

Мистер  Моррис прекратил дебаты:    

– Так  как нам нельзя терять времени, я предлагаю сейчас же осмотреть тот дом. В нашем  деле время – все, и быстрота действий может спасти новую жертву.    

Сознаюсь,  что сердце у меня упало, когда пришло время приниматься за работу, но я ничего  не сказала, опасаясь больше всего сделаться им в тягость и стать помехой в работе.    

Итак,  они решились пойти к Карфаксу с тем, чтобы пробраться в дом.    

Как  истинные мужчины, они предложили мне лечь спать, точно женщина может заснуть, когда  тот, кого она любит, находится в опасности! Я лягу и притворюсь спящей, чтобы  Джонатан не волновался, когда вернется.    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

1  октября.    

4  часа после полудня.    

Мы  только что собрались выйти из дома, как мне принесли спешное послание от  Рэнфилда, спрашивавшего, не может ли он сейчас же повидать меня, так как ему  необходимо сообщить нечто чрезвычайно важное.    

Я  поручил посыльному передать, что в настоящий момент очень занят. Служитель  добавил:    

– Он,  по-видимому, очень нуждается, сэр. Я никогда еще не видел его в таком состоянии  нетерпения. Не берусь предсказать, что будет, но полагаю, что если вы не  повидаетесь, с ним опять сделается один из его страшных припадков.    

Я знал,  что этот человек не сказал бы так без оснований, поэтому ответил:    

– Хорошо,  я сейчас приду, – и попросил остальных подождать меня несколько минут, так  как мне надо навестить пациента.    

– Возьми  нас с собою, Джон, – сказал профессор. – Его случай по описанию в  твоем дневнике сильно меня заинтересовал, и к тому же он имеет некоторое  отношение к нашему делу. Я очень хотел бы повидать Рэнфилда, особенно теперь,  когда его душевное равновесие нарушено.    

– Можно  нам также пойти? – спросил лорд Годалминг и м-р Моррис.    

Я  кивнул, и мы все вместе пошли по коридору.    

Мы нашли  Рэнфилда в возбужденном состоянии, но гораздо разумнее в разговоре и манерах  чем раньше.    

Требование  заключалось в том, чтобы я немедленно выпустил его из больницы и отправил  домой. Он подкреплял свое требование аргументами, доказывавшими его полное  выздоровление, и обращал мое внимание на свою полную нормальность.    

– Я  взываю к вашим друзьям, – добавил он, – может быть, они не откажутся  высказать свое мнение по моему делу, хотя, к слову, вы забыли нас познакомить.    

Я был  настолько удивлен, что странность этой претензии, претензии сумасшедшего, находящегося  в доме умалишенных, представить ему посетителей, не поразила меня в ту минуту;  к тому же, в его манере держаться было известного рода достоинство, как у  человека, привыкшего к обращению с равными себе, поэтому я сейчас же представил  их друг другу. Он всем пожал руку, говоря каждому по очереди:    

– Лорд  Годалминг, я имел честь быть одно время помощником вашего отца в Уиндгаме:  очень горько знать, судя по вашему титулу, что его уже нет в живых. Все знавшие  любили и уважали его; в молодости он изобрел, как я слышал, жженый пунш из  рома; он сильно в ходу в ночь перед Дэрби.    

– Мистер  Моррис, вы должны гордиться своим состоянием и высоким положением. Признание их  Соединенными Штатами является прецедентом, могущим иметь большие последствия, когда  полюс и тропики присягнут в верности звездам, то есть национальному  американскому флагу.    

– О,  как мне выразить свое удовольствие при встрече с профессором Ван Хелзинком?  Сэр, я не извиняюсь за то, что не произнес в честь вас приличествующих случаю  предисловий. Когда человек произвел революцию в области терапии, своим  открытием бесконечной эволюции в мировой субстанции, обычные разговорные формы  неуместны, раз они пытаются ограничить его одним классом. Вас, джентльмены, которые  национальностью, наследственностью или врожденными дарованиями предназначены  для высокого положения в этом мире, я призываю в свидетели, что я нормален  настолько, насколько, по крайней мере, нормально большинство людей, пользующихся  полной свободой. И я уверен, что вы, доктор Сьюард, гуманный и юридически  образованный человек, сочтете своим нравственным долгом обращаться со мною, как  с человеком, заслуживающим выполнения своей просьбы…    

Я  подозреваю, что все мы опешили. Я, по крайней мере, был убежден, несмотря на  мое знание характера и истории болезни этого человека, что к нему вернулся  рассудок, и у меня было сильное желание сказать, что я удовлетворен состоянием  его здоровья и позабочусь о формальностях, необходимых для освобождения на  следующее утро. Все же я решил, что необходимо подождать немного с решением  такого важного вопроса, так как на основании прежнего опыта знал о внезапных  переменах, которым был подвержен этот больной. Поэтому я ограничился тем, что  констатировал наличие быстрого выздоровления, сказав, что побеседую с ним об  остальном утром и тогда посмотрю, что можно сделать во исполнение его желания.  Это совсем не удовлетворило Рэнфилда, и он быстро сказал:    

– Боюсь,  доктор Сьюард, едва ли вы поняли меня как следует. Я хочу уехать сейчас – немедленно  – в эту же минуту, если можно. Время не терпит. Я уверен, что стоит только  высказать такому великолепному практику, как д-р Сьюард, такое простое и в то  же время такое важное желание, чтобы быть уверенным в его исполнении.    

Он зорко  посмотрел на меня, и заметив на моем лице отрицательное отношение, посмотрел на  других, точно испытывая их. Не получив удовлетворительного ответа, он  продолжил:    

– Неужели  я ошибся в своем предположении?    

– Да,  ошиблись, – сказал я откровенно, но почувствовал, что сказал это грубо.  Наступило продолжительное молчание, после которого он медленно произнес:    

– В  таком случае, позвольте привести основания для моего требования. Позвольте мне  просить о такой уступке, о милости, о привилегии – как хотите. В данном случае  я прошу не ради каких-то своих целей, но ради других. Я не вправе сообщать вам  полностью все причины, но вы можете поверить, что это хорошие, честные,  бескорыстные причины, основанные на высочайшем чувстве долга. Если бы могли,  сэр, заглянуть мне в сердце, вы бы вполне одобрили руководящие мною чувства.  Даже больше, вы стали бы считать меня своим лучшим и преданнейшим другом.    

Опять он  испытующе посмотрел на нас! У меня росло убеждение, что эта внезапная перемена  во вполне логичной манере выражаться была лишь новой формой или фазой  сумасшествия, и поэтому решил дать ему продолжать еще немного, зная по опыту,  что в конце концов он как все сумасшедшие выдаст себя. Ван Хелзинк смотрел на  него с крайне сосредоточенным видом, его пушистые брови почти сошлись, до того  он нахмурился. Он сказал Рэнфилду тоном, на который я в тот момент не обратил  внимания, но которому впоследствии немало удивился, когда вспомнил – потому что  он вполне походил на обращение к равному себе:    

– Можете  ли вы откровенно сообщить мне настоящую причину вашего желания быть освобожденным  именно сегодня? Я ручаюсь, что если вы со свойственной вам откровенностью удовлетворите  меня – незнакомца без предрассудков, – доктор Сьюард даст вам на свой  собственный страх и риск привилегию, которой вы добиваетесь.    

Рэнфилд  грустно покачал головой с выражением глубокого сожаления. Профессор продолжал:    

– Послушайте,  сэр, образумьтесь! Вы требуете, чтобы к вам отнеслись как к вполне выздоровевшему  человеку, вы стараетесь импонировать нам своей полной нормальностью. И это делаете  вы, человек, в выздоровлении которого мы все еще сомневаемся. Если вы не  поможете нам в наших усилиях выбрать правильный образ действий, то как сможем  мы выполнить те обязанности, которые вы на нас же возлагаете? Будьте  благоразумны и помогите нам; и если это будет в наших силах, мы поможем вам  исполнить ваше желание.    

Рэнфилд  продолжал качать головой и ответил:    

– Мне  нечего сказать, профессор; ваши аргументы очень убедительны, и я не колебался  бы ни минуты, если бы имел право; но в данном случае я не свободен. Я могу  только просить вас верить мне. Если я получу отказ, то ответственность за то,  что случится, будет лежать не на мне.    

Я решил,  что настало время прекратить эту сцену, которая становилась комически  серьезной, и поэтому направился к двери, сказав:    

– Идемте,  друзья мои; у нас есть дело. Спокойной ночи, Рэнфилд.    

Однако,  когда я почти дошел до двери, с пациентом произошла новая перемена. Он так  быстро подскочил ко мне, что у меня моментально зародилось подозрение, не  собирается ли он вторично сделать попытку напасть на меня. Мои опасения,  однако, были неосновательны, так как он умоляюще простер ко мне обе руки и  начал жестами выражать ту же просьбу об освобождении. Хотя он заметил, что эти  движения вредили ему в нашем мнении, так как наводили нас на мысли о новом  припадке, он все же продолжал умолять меня. Я посмотрел на Ван Хелзинка и  увидел в его глазах подтверждение своего мнения, поэтому я стал несколько  сдержаннее, продолжал быть настороже, и сказал Рэнфилду, что все его усилия  напрасны. Я и раньше замечал у него нечто похожее на это возрастающее волнение  именно в тех случаях, когда он добивался исполнения какого-нибудь из своих  многочисленных фантастических требований, например, когда ему нужна была кошка;  я полагал, что после категорического отказа он впадет в ту же угрюмую покорность,  как и в предыдущих случаях. Мои ожидания не оправдались: убедившись, что  просьба его не будет исполнена, он впал в неистовство. Он бросился на колени,  протягивал ко мне руки, ломал их в жалобной мольбе, по его щекам катились  слезы, и все лицо и фигура выражали глубочайшее волнение.    

– Умоляю  вас, доктор Сьюард, взываю к вам, чтобы вы выпустили меня сейчас же из этого  дома. Вышлите меня как и куда хотите, пошлите со мной сторожей с кнутами и  цепями; пусть они увезут меня в смирительной рубашке со связанными руками и  закованными в железо ногами хотя бы в тюрьму; но выпустите меня отсюда! Я  говорю из глубины сердца – из самой души. Вы не знаете, кому и как вы вредите,  а я не могу вам сказать! Горе мне! Я не могу сказать! Но во имя всего для вас  святого, дорогого, в память вашей разбитой любви, во имя живущей еще в вас  надежды – ради Всемогущего, возьмите меня отсюда и спасите от зла мою душу!  Неужели вы не слышите меня, не понимаете? Неужели никогда не узнаете? Разве вы  не видите, что теперь я здоровый, нормальный человек, борющийся за спасение  своей души? О, послушайте меня! Послушайте меня! Отпустите! Отпустите!  Отпустите!    

Я решил,  что чем больше это будет продолжаться, тем больше он будет неистовствовать и  дойдет до припадка; поэтому я взял его за руку и поднял с колен.    

– Довольно, –  сказал я строго, – довольно; я уже достаточно насмотрелся. Ложитесь в постель  и постарайтесь вести себя приличнее.    

Он  неожиданно затих и внимательно взглянул мне прямо в глаза. Потом, не говоря ни  слова, встают и, медленно передвигаясь, пошел и сел на край кровати. Покорность  пришла так же неожиданно, как и в предыдущих случаях.    

Когда я  последним из всей компании выходил из комнаты, он сказал мне спокойным голосом  благовоспитанного человека:    

– Вы  воздадите мне справедливость со временем, д-р Сьюард, сегодня я сделал все, что  в моих силах, чтобы убедить вас.    

     

    

 Глава девятнадцатая    

     

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

1  октября.    

5  часов дня.    

Мы с  легким сердцем отправились на поиски вампира, потому что оставили Мину в прекрасном  настроении. Я так рад, что она согласилась остаться и предоставить работу нам,  мужчинам. Мне как-то страшно становилось при мысли, что она вообще принимает  участие в этом ужасном деле; но теперь, когда ее работа кончена и когда  благодаря ее энергии, сообразительности и предусмотрительности вся история  связана и единое целое, – она может чувствовать, что ее дело сделано и что  с этого времени она может предоставить остальное нам. Все мы были несколько  взволнованы сценою с Рэнфилдом. Выйдя от него, мы до самого возвращения в  кабинет не обмолвились ни словом. Затем мистер Моррис сказал доктору Сьюарду:    

– Послушай,  Джон, мне кажется, что если этот человек не замышлял какой-нибудь выходки, то  он нормальнейший из сумасшедших, которых я когда-либо встречал. Я не вполне в  этом уверен, но мне кажется, что у него была какая-то серьезная цель, и если это  так, то, пожалуй, жаль, что не удалось осуществиться его желанию.    

Мы с  лордом Годалмингом молчали, но доктор Ван Хелзинк добавил:    

– Ты  больше меня знаешь о сумасшедших, Джон, и я рад этому; если бы мне пришлось решать  вопрос о его освобождении, боюсь, я освободил бы его, конечно, до того  истерического припадка, который мы наблюдали в конце. Но век живи – век учись,  и в данном случае не надо было давать ему потачки, как выразился бы мой друг  Квинси. Что ни делается – все к лучшему.    

Доктор  Сьюард ответил:    

– Не  знаю! Но, пожалуй, я согласен с тобою. Если бы этот человек был обыкновенным  сумасшедшим, я бы решился поверить ему; но он, по-видимому, каким-то непонятным  образом связан с графом, так что я боюсь повредить нашему предприятию, потакая  его выходкам. Не могу забыть, как он молил о кошке, а затем почти с такой же  страстностью пытался перегрызть мне горло зубами. Кроме того, он называет графа  «господин и повелитель». Он хочет выйти, чтобы помочь ему каким-то бесовским  образом. Наш отвратительный вампир имеет в своем распоряжении волков, и крыс, и  всю свою братию; я думаю, он не побрезгует обратиться к помощи почтенного  умалишенного. Хотя, по правде говоря, он выражался вполне связно. Надеюсь, что  служители будут осмотрительнее, чем раньше, и не дадут ему возможности бежать.  А не то в связи с предстоящей работой, способной истощить человеческие силы,  могут случиться большие неприятности.    

– Не  волнуйся, друг Джон, – ответил профессор, – мы все стараемся  исполнить свой долг в этом ужасном и печальном случае; каждый из нас поступает  так, как ему кажется лучше. Но что же нам остается, кроме надежды на милосердие  всемилостивого Бога?    

Лорд  Годалминг вышел на несколько минут из комнаты и вернулся, держа в руках маленький  серебряный свисток.    

– Эта  старая дыра, вероятно, полна крыс, – сказал он. – На всякий случай я  захватил с собой предохранительное средство.    

Обойдя  стену, мы направились к дому, стараясь держаться в тени деревьев. Когда мы подошли  к подъезду, профессор открыл свой мешок и вынул множество предметов, которые  разложил на ступеньках, рассортировав их на четыре маленькие кучки,  предназначавшиеся, по-видимому, для каждого из нас. Затем он сказал:    

– Друзья  мои, мы затеваем очень рискованное предприятие и нам понадобится всевозможное  оружие. Наш враг силен не только как дух. Помните, он обладает силой двадцати  человек, и в то же время у нас обыкновенные шеи и глотки, которые поддаются  простой силе. Более сильный человек или кучка людей, которые вместе сильнее  его, могут на некоторое время его удержать; но все же они не могут повредить  ему так, как он нам. Поэтому даже лев должен остерегаться его прикосновения.  Храните это у вашего сердца, – сказал он, подняв небольшое распятие и  протянув его мне, так как я был к нему ближе всех. – Наденьте эти цветы себе  на шею, – протянул он мне венок увядших цветов чеснока, – а для  других врагов, обычного типа, возьмите этот револьвер и нож; на всякий случай  вот вам крошечные электрические лампочки, которые вы можете прикрепить себе на  грудь; но важнее всего вот это оружие: мы не должны расточать его понапрасну.    

Это был  маленький кусок освященной облатки, которую он положил в конверт и передал мне.    

– Теперь, –  добавил он, – скажи-ка, Джон, где отмычки? Если нам не удастся открыть  дверь, то придется вламываться в дом через окно, как было однажды у мисс Люси.    

Доктор  Сьюард попробовал несколько отмычек, причем его хирургическая привычка послужила  ему немалую службу. Он быстро нашел подходящую и открыл дверь.    

– In  manus tuas, Domine![6] –  сказал профессор, переступая через порог и осеняя себя крестным знамением.    

Мы  закрыли за собой дверь, чтобы не привлекать ничьего внимания, когда зажжем свои  электрические лампочки. Профессор осторожно попробовал замок, чтобы узнать,  сможем ли мы отпереть его без затруднения, если будем торопиться к выходу.  После этого все мы зажгли свои лампочки и принялись за поиски. Я никак не мог  отделаться от ощущения, что с нами находился кто-то еще. Вероятно, это было  следствием воспоминания, неотвязно жившего в моей душе, о жуткой обстановке, в  которой произошли все эти ужасы в Трансильвании. Мне показалось, что и  остальные испытывали те же чувства, поскольку я заметил, что при каждом звуке,  каждой новой тени, каждом шорохе они то и дело оглядывались.    

Все  окружающее было покрыто густым слоем пыли. Пол казался покрытым ею на несколько  вершков, за исключением тех мест, где видны были свежие следы с отпечатками  гвоздей с широкими шляпками, как я мог различить, освещая затвердевшую пыль  своей лампочкой. Стены были также покрыты слоем пыли, а по углам висела масса  паутины. В зале на столе лежала большая связка ключей с пожелтевшими от времени  ярлыками на каждом из них. По-видимому, ими несколько раз пользовались, потому  что на пыльном покрывале стола было несколько одинаковых следов, подобных тому,  какой образовался после того, как их поднял профессор. Он повернулся ко мне и  сказал:    

– Ты  знаком с этим местом, Джонатан? Ты снимал с него план, и тебе оно, во всяком  случае, более знакомо, чем мне. Где дорога к часовне?    

Я имел  смутное представление, где находится часовня, хотя в прошлое свое посещение так  и не смог добраться до нее. В конце концов, после нескольких неверных  поворотов, я нашел дорогу и очутился против низкой, сводчатой, дубовой двери,  обитой железными полосами.    

– Вот  это где, – сказал профессор, осветив своей лампой маленький план дома,  скопированный из книг моей собственной корреспонденции, относящейся к найму  дома. С небольшим затруднением мы отыскали в связке нужный нам ключ и отперли  дверь. Мы готовились к чему-то неприятному, потому что в то время, когда мы  открывали дверь, сквозь щели крался слабый отвратительный запах, но никто из  нас не ожидал той вони, которая ударила нам в нос. Никто из нас, кроме меня, не  встречал раньше графа, а когда его видел я, он либо находился в своих комнатах,  но в стадии поста, либо, если был упитан свежей кровью – находился в  разрушенном здании на открытом воздухе; здесь же помещение было небольшое и  закрытое, кроме того, в нем десятки лет никто не жил, из-за чего воздух  сделался затхлым и зловонным; в нем носился землистый запах каких-то гниющих  миазмов, вызывавший тошноту.    

При  обычных условиях такое зловоние заставило бы нас бросить это предприятие; но данный  случай был не из обыкновенных, а высокая и ужасная цель, к которой мы  стремились, вливала в нас силу, бывшую сильнее просто физических неприятностей.  После невольного содрогания, охватившего нас при первом приступе омерзения, мы  все как один принялись за работу, словно это отвратительное место было садом,  наполненным розами. Мы произвели подробный осмотр местности, перед началом  которого профессор сказал:    

– Нам  предстоит, во-первых, проверить, сколько осталось ящиков; затем мы должны исследовать  каждую дыру, каждую щель, каждый угол, и посмотреть, не можем ли мы найти какого-нибудь  ключа к тому, что произошло с остальными ящиками.    

Достаточно  было одного взгляда, чтобы узнать сколько их осталось, потому что ящики с  землей были громадного размера и не могли остаться незамеченными.    

Из  пятидесяти осталось всего двадцать девять!    

Я  испытал мгновение ужаса, ибо, заметив, что лорд Годалминг внезапно повернулся и  посмотрел вдоль темнеющего прохода, я также взглянул туда – и на минуту у меня  замерло сердце. Мне показалось, что я вижу силуэт графа, вырисовывающийся в  тени; я отчетливо увидел лукавое, мертвенно-бледное горбоносое лицо с красными  глазами, красными губами. Это продолжалось всего одно мгновение, потому что,  когда лорд Годалминг сказал:    

– Мне  показалось, что я видел чье-то лицо, но это только игра теней, – и  возобновил свои расследования, я направил свет моей лампочки в указанном  направлении и пошел в проход. Я не нашел ничьих следов; а так как там не  встретилось ни углов, ни дверей, ни малейшей скважины, а лишь одни капитальные  стены, то, следовательно, ему некуда было и скрыться. Я решил, что страх сыграл  на руку воображению, и ничего не сказал своим спутникам.    

Несколько  минут спустя я увидел, как Моррис попятился внезапно от угла, который исследовал.  Мы все инстинктивно повернули головы в его сторону, поскольку нервы у всех были  напряжены, и увидели массу фосфоресцирующих точек, мерцавших, как звезды. Все  мы невольно попятились, увидев, что угол буквально наводнился крысами.    

Минуту  или две мы стояли без движения, но лорд Годалминг, который, по-видимому, приготовился  к такой встрече, подошел к огромной, обитой железом двери, наружную сторону которой  доктор Сьюард описал в своем дневнике, повернул ключ в замке, вынул огромные  засовы и растворил ее настежь. Затем, вынув из кармана маленький серебряный  свисток, резко и пронзительно свистнул. Ему ответил лай собак из-за дома доктора  Сьюарда, и приблизительно через минуту из-за угла примчались три фокстерьера.  Мы бессознательно подвинулись к двери; я случайно заметил, что в этом месте  пыль была сильно сбита: по-видимому, недостающие ящики проносились этим путем.  Но даже за эту минуту количество крыс возросло. Собаки бросились к нам, но на пороге  дома вдруг остановились, зарычали, затем одновременно задрав носы, начали выть  самым зловещим образом.    

Лорд  Годалминг взял одну из собак, внес внутрь и опустил на пол. Лишь только ее ноги  коснулись земли, к ней вернулась природная храбрость, и она кинулась на своих  естественных врагов. Они обратились в такое бегство, что прежде чем она успела  загрызть одну, другим собакам, которых пришлось внести таким же образом, почти  не осталось добычи. Крысы исчезли так же быстро, как и появились.    

После их  исчезновения мы почувствовали облегчение, точно избавились от чьего-то дьявольского  присутствия. К нам вернулось наше бодрое настроение. Было ли оно вызвано  освежением мертвенной атмосферы благодаря открытой двери часовни, или  облегчением, которое мы почувствовали, очутившись на свежем воздухе, – не  знаю; но тень ужаса, казалось, соскользнула с нас, как одежда, и самая цель  нашего прихода потеряла отчасти свое ужасное значение, хотя мы ни на йоту не  поколебались в нашем решении. Закрыв наружную дверь, заперев ее, задвинув засовы  и захватив с собой собак, мы возобновили поиски в доме. Мы ничего не нашли,  кроме громадного количества пыли, все в нем осталось нетронутым, даже следы  моих ног со времени моего первого посещения. Ни разу собаки не проявили  признаков какой-либо боязни, и даже когда мы вернулись к часовне, они прыгали  вокруг нас, точно только что охотились на кроликов в лесу.    

На  востоке уже алела заря, когда мы вышли из подъезда. Доктор Ван Хелзинк вынул из  связки ключ от входной двери и, заперев ее нормальным путем, положил ключ себе  в карман.    

– До  сих пор, – сказал он, – наша ночь была очень удачна. Мы избежали  всякого вреда, чего я очень боялся, и в то же время мы узнали, сколько ящиков  недостает. Больше всего я рад тому, что этот наш первый – и может быть  труднейший и опаснейший – шаг совершился без участия нашей прелестнейшей мадам  Мины, без омрачения ее сна или бодрствования образами, звуками и запахами и  тому подобными ужасами, которые она могла бы никогда не забыть. Мы имели возможность  сказать «шах» в той шахматной игре, которую мы ведем для спасения человеческих  душ, а теперь пойдем домой. Заря приближается, у нас же есть основание быть  довольными своей работой первой ночью.    

Когда мы  вернулись, все было тихо.    

Я на  цыпочках вошел в нашу комнату и нашел Мину спящей и дышащей так тихо, что мне  пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать ее дыхание. Она выглядит бледнее  обыкновенного. Надеюсь, что ей не повредило сегодняшнее собрание. Я  действительно очень признателен профессору за то, что он исключил ее из сферы  нашей будущей работы и даже наших совещаний. Некоторые вещи встревожили бы ее  слух; и в то же время скрывать их от нее было бы хуже, чем рассказывать, если  бы она заподозрила, что от нее что-то скрывают. С этих пор наша работа должна  быть для нее запретной книгой, по крайней мере до того времени, пока мы не  сможем сказать ей, что все кончено и что земля освободилась от чудовища  подземного мира.    

     

1  октября.    

Позже.    

Вполне  естественно, что мы проспали, потому что вчерашний день был сплошь занят работой,  а ночь не принесла нам покоя. Даже на Мине, должно быть, сказалось истощение  вчерашнего дня, потому что хотя я сам проспал чуть не до полудня, тем не менее  я проснулся раньше ее, и будил ее два или три раза, пока она наконец не  проснулась. Она спала так крепко, что, проснувшись, в продолжение нескольких  секунд не узнавала меня и смотрела на меня с невыразимым ужасом, как бывает  после кошмара. Она немного жаловалась на усталость, и я оставил ее отдыхать.    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

1  октября.    

Выло  около полудня, когда профессор разбудил меня; он был веселее и радостнее обыкновенного;  по-видимому, результаты работы прошлой ночью прояснили для него кое-какие  вопросы и сняли с души какую-то тяжесть. Коснувшись происшествий сегодняшней  ночи, он вдруг сказал:    

– Твой  больной очень меня интересует. Можно ли мне посетить его с тобой сегодня утром?  Но если ты очень занят и ничего не имеешь против, я могу пойти один. Для меня  новость – сумасшедший, разговаривающий как философ и рассуждающий так здраво.    

У меня  была спешная работа; я сказал ему, что буду рад, если он пойдет один, так что в  этом случае ему не придется меня дожидаться; затем я позвал служителя и дал ему  необходимые разъяснения.    

Я  продолжал свою работу и скоро ее окончил. По-видимому, время в самом деле  прошло очень быстро, так как Ван Хелзинк уже успел вернуться.    

– Я  не помешаю? – вежливо спросил он, стоя у двери.    

– Нисколько, –  ответил я. – Войди. Моя работа кончена, и я свободен. Теперь я могу пойти  с тобой, если хочешь.    

– Это  лишнее: я видел его!    

– Ну?    

– Боюсь,  что он не очень высокого мнения обо мне. Наше свидание было коротко; когда я  вошел в комнату, он сидел на стуле, опираясь локтями на колени, и лицо его  выражало мрачное неудовольствие. Я обратился к нему как можно веселее и,  насколько мог, почтительнее. Он не ответил ничего. «Разве вы не узнаете меня?»  – спросил я. Ответ его был малоуспокоителен: «Я знаю вас слишком хорошо: вы  старый дурак, Ван Хелзинк. Я хотел бы, чтобы вы убрались вместе с вашими  идиотскими теориями куда-нибудь в другое место. Да будут прокляты все  толстокожие голландцы». Больше он не сказал ни слова, а сидел с невозмутимой  мрачностью и таким равнодушием ко мне, как будто меня совсем не было в комнате.  Так на этот раз я потерял случай поучиться чему-нибудь у этого мудрого безумца;  поэтому я решил пойти и, если можно, развеселиться в приятной беседе с нашей  прелестной мадам Миной. Меня бесконечно радует, что она не будет больше  волноваться из-за этих ужасов. Хотя нам и будет сильно недоставать ее общества,  но так лучше.    

     Дневник Мины Харкер    

     

1  октября.    

Мне  странно сегодня находиться в потемках после стольких лет полного доверия  Джонатана, видеть, как он умышленно избегает разговоров на известные темы,  особенно на самые интересные для меня. После вчерашнего утомительного дня я  долго спала, и хотя Джонатан тоже проспал, все же он встал раньше меня. Перед  тем как уйти, он говорил со мной так нежно и ласково как никогда, но ни разу не  проронил ни слова о том, что произошло с ними во время посещения графского  дома. А между тем он должен был знать, как ужасно я волновалась. Милый, бедный  мальчик. Вероятно, это расстроило его еще больше, чем меня. Все они сошлись на  том, что мне лучше быть подальше от этой работы, и я согласилась с ними. Но каково  знать, что они что-то от меня скрывают!    

Но  делать нечего – когда-нибудь Джонатан все мне расскажет; а я для того, чтобы он  не подумал, что я что-то от него скрываю, буду по-прежнему вести свой дневник.  Если он усомнится в моем доверии, я покажу ему дневник, в котором записана  каждая мысль моего сердца, для того, чтобы его дорогие глаза прочитали их.  Сегодня я чувствую себя страшно грустной, и у меня упадок духа. Вероятно, это  реакция после ужасного волнения.    

Прошлой  ночью я пошла спать, когда все ушли, просто потому, что они мне так велели.  Спать не хотелось, и я сгорала от нетерпения узнать, как у них дела. Я  продолжала думать обо всем, что произошло со времени нашей встречи с Джонатаном  в Лондоне, и все это представляется ужасной трагедией рока, ведущего нас  неумолимо к какому-то концу. Если бы я не приехала в Уайтби, милая бедная Люси  была бы теперь с нами. У нее не было никакого желания идти на кладбище, пока не  приехала я; если бы она не пошла туда со мной днем, ее бы не влекло туда сонную;  а если бы она не попала туда ночью во сне, чудовище не смогло бы ей повредить.  О, зачем я поехала в Уайтби!    

Не помню  хорошо, как я заснула прошлой ночью. Помню только, что внезапно услышала лай  собак и множество странных звуков, точно в комнате мистера Рэнфилда, которая  находится где-то под моей, кто-то шумно заиграл гаммы. Затем кругом наступило  полнейшее молчание, молчание до того глубокое, что оно меня поразило: я встала  и выглянула в окно. Все было темно и безмолвно, черные тени, отбрасываемые деревьями,  озаренными лунным светом, казались наполненными собственной молчаливой тайной.  Все казалось неподвижным, мрачным и застывшим, так что тонкая полоска белого  тумана, которая медленно ползла по траве к дому, казалась единственной живой  точкой в природе. Я думаю, что отвлечься от грустных мыслей было полезно,  потому что, когда я вернулась в постель, то почувствовала, как мной овладела  сонливость.    

Я лежала  некоторое время спокойно, но никак не могла заснуть, поэтому я опять встала и  снова выглянула в окно. Туман расстилался теперь около самого дома, так что я  могла видеть, как он лежал у самых стен, точно подкрадывался к окнам.  Несчастный Рэнфилд шумел в своей комнате больше прежнего, и хотя я не могла  различить ни одного слова в его разговоре, но в звуках голоса как-то улавливала  странную угрозу. Затем я услышала шум борьбы и поняла, что с ним борются  служители. Я так испугалась, что бросилась на кровать, натянула на голову  одеяло и заткнула пальцами уши. Тогда мне нисколько не хотелось спать – так, по  крайней мере, я думала – но должно быть, я немедленно заснула, потому что не  помню ничего, кроме снов, до самого утра, когда меня разбудил Джонатан. Мне  пришлось сделать некоторое усилие, и прошло какое-то время, пока я сообразила,  где я, и что надо мной наклонился Джонатан. Мне приснился очень страшный сон.  Странно, что в нем необычайным образом отразилось то, о чем я думала в  последнее время.    

     

    

     

Мне  казалось, что я сплю и жду Джонатана. Я боялась за него, но была бессильна  действовать, так как мои ноги, руки и мозг страшно отяжелели. Итак, я спала  неспокойно и думала. Затем мне стало казаться, что воздух стал тяжелый, сырой и  холодный. Я откинула с лица одеяло и к своему удивлению увидела, что вокруг  меня все тускло. Газовый рожок, который я оставила гореть для Джонатана, слегка  его завернув, казался крошечной красной искрой в сплошном тумане, который,  по-видимому, сделался гуще и пробрался в комнату. Тогда мне пришло в голову,  что я не закрыла окно перед тем, как лечь спать. Я хотела подойти к нему, чтобы  удостовериться в этом, но какой-то свинцовый летаргический сон, казалось,  сковал мои члены и волю. Я закрыла глаза, но могла видеть сквозь веки.  (Удивительно, какие шутки играют над нами сны и как мы можем фантазировать в  соответствии с ними.) Туман становился все гуще и гуще, и я могла теперь  видеть, как он проникает в комнату, потому что видела его в форме дыма или  клубов пара, проникавших не через окно, а через замочную скважину. Туман стал  еще гуще и сконцентрировался в виде облачного столба, сквозь вершину которого я  могла разглядеть свет газового рожка, горевшего как красный глаз. В голове все  начало кружиться, а облачная колонна тоже кружилась по комнате. Но вдруг у меня  на глазах пламя рожка раздвоилось и засверкало, как мне показалось сквозь  туман, двумя красными глазами, подобно тому, как рассказывала Люси в одну из  наших совместных прогулок, когда заходящая заря осветила окна церкви Св. Марии  на утесе. Вдруг я с ужасом сообразила, что Джонатан точно так же видел этих  ужасных женщин, превращавшихся из кружащегося в лунном свете тумана в реальные  создания, и должно быть, во сне мне сделалось дурно, потому что все  превратилось в беспросветный туман. Последним проблеском сознания было  фантастическое видение багрово-белого лица, склонявшегося из тумана. Надо быть  осторожной с подобными снами, потому что они могут повредить рассудку, если  будут повторяться слишком часто. Я бы могла попросить доктора Ван Хелзинка или  Сьюарда прописать мне что-нибудь от бессонницы, но боюсь напугать их, так как в  настоящее время они и так немало волнуются из-за меня. Постараюсь сегодня выспаться  как следует. Если это не удастся, я попрошу дать мне дозу хлорала; он не может  повредить, если не злоупотреблять им, но даст хороший ночной сон. Прошлая ночь  утомила меня сильнее, чем если бы я вовсе не спала.    

     

2  октября,    

10  часов.    

Прошлую  ночь я спала, но без снов. Я, должно быть, спала крепко, так как даже не проснулась,  когда вернулся Джонатан; но сон не освежил меня, потому что сегодня я чувствую  страшную слабость и упадок духа. Весь вчерашний день я провела, пытаясь читать,  или лежала и дремала. Днем мистер Рэнфилд попросил позволения меня видеть.  Бедный человек – он был очень кроток, а когда я уходила, поцеловал мне руку и  призвал на меня Божье благословение. Меня это как-то сильно тронуло; я плачу,  когда вспоминаю о нем. Новая слабость; Джонатан страшно огорчился бы, если бы  узнал, что я плакала. Я сделала все, что могла, чтобы подбодрить их, и  вероятно, мое усилие принесло мне пользу, потому что я забыла о своей  усталости. После обеда они отослали меня спать, а сами пошли все вместе, как  сказали, покурить, но я знаю, что они хотели поделиться друг с другом своими  впечатлениями дня; я видела по манерам Джонатана, что он хотел сообщить им  что-то важное. Мне совсем не хотелось спать, поэтому я попросила доктора  Сьюарда дать какое-нибудь снотворное средство, так как я плохо спала прошлую  ночь. Он был настолько добр, что сам приготовил для меня снотворный порошок и  велел принять его, сказав, что он не повредит. Я приняла его и жду сна,  которого все нет. Надеюсь, что я не поступила неправильно: когда мною начинает  овладевать сон, мною овладевает и чувство страха; мне начинает казаться, что я,  возможно, делаю глупость, лишая себя возможности проснуться: у меня все время  такое чувство, точно это может мне понадобиться… Но меня начинает клонить ко  сну. Спокойной ночи!    

     

    

 Глава двадцатая    

     

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

1  октября.    

Вечером.    

Я застал  Томаса Спелинга у себя в Бетнал Грине, но к несчастью, он был не в состоянии  что-нибудь вспомнить. Перспектива выпить со мною стакан пива так его  соблазнила, что он слишком рано принялся за желанный кутеж. Все-таки я узнал от  его жены, что он был лишь помощником Смолетта, который является ответственным  лицом перед фирмой, так что я решил поехать в Уолворф. Мистера Джозефа Смолетта  я застал дома. Он очень скромный и умный малый, тип хорошего, добросовестного  рабочего, очень толкового при этом. Он твердо помнил весь инцидент с ящиками и,  вынув из какого-то таинственного места в брюках записную книжку со странными  застежками, в которой оказались иероглифические полустертые записи карандашом,  сказал мне, куда были доставлены ящики. Их было шесть, сказал он мне, на том  возу, который он принял в Карфаксе и сдал в дом номер 197 по Чиксэнд-стрит,  Мэйл-энд-Нью-Таун, а кроме того, еще шесть штук, которые он сдал Джамайко Лэн,  Бермондси.    

Я дал  Смолетту полсоверена и спросил его, были ли взяты еще ящики из Карфакса.    

Он  ответил:    

– Вы  были так добры ко мне, что я расскажу вам все, что знаю. Несколько дней тому  назад я слышал, как некий Блоксмэн рассказывал, что он со своим помощником  сделали какое-то темное дело в каком-то старом доме в Перфмоте. Такие дела не  так часто встречаются, и возможно, что Сэм Блоксмэн расскажет вам что-нибудь  интересное.    

Я  сказал, что если он достанет его адрес, то получит еще полсоверена. Тут он  наскоро проглотил свой чай и встал, сказав, что пойдет искать его повсюду. У  дверей он остановился и сказал:    

– Послушайте,  начальник, вам нет никакого смысла оставаться тут. Найду ли я Сэма, скоро или  нет, сегодня во всяком случае он вам ничего не скажет. Сэм удивительный  человек, когда он пьян. Если вы мне дадите конверт с маркой и напишете на нем  свой адрес, я отыщу Сэма и напишу вам сегодня же вечером. Но вам придется  отправиться к нему с утра, так как Сэм встает очень рано и немедленно уходит из  дома, как бы он ни был пьян накануне.    

Я  написал адрес, наклеил марку и, отдав конверт Смолетту, отправился домой. Как  бы там ни было, а мы уже идем по следам. Я сегодня устал, и мне хочется спать.  Мина крепко спит, она что-то слишком бледна, и у нее такой вид, будто она  плакала. Бедняжка, я убежден, что это неведение ее терзает, и она наверное  беспокоится за меня и за других. Но в данном случае мне легче видеть ее  разочарованной и беспокоящейся сейчас, нежели в будущем с окончательно расстроенными  нервами.    

     

2  октября.    

Вечером.    

Длинный,  томительный, тревожный день. С первой же почтой я получил адресованный мне  конверт с вложением грязного лоскута бумаги, на котором карандашом дрожащей  рукой было написано:    

     

«Сэм  Блокемэн, Коркранс, 4, Поттер Корт, Бартэлстрит, Уолворф. Спросить перевозчика  ».    

     

Я  получил письмо, когда еще лежал в постели, и встал, не будя Мину. Она выглядела  усталой, бледной и не совсем здоровой. Я решил не будить ее и, вернувшись со  своих новых поисков, отправить ее в Эксэтер. Мне кажется, что дома, занимаясь  своей повседневной работой, она будет лучше себя чувствовать, чем здесь, среди  нас, да еще в полном неведении относительно того, что происходит. Я встретил  доктора Сьюарда и сказал ему, куда ухожу, обещав вскоре вернуться и рассказать  ему и остальным, как только что-нибудь разузнаю. Я поехал в Уолворф и с  некоторыми затруднениями нашел Поттер Корт и дом Коркранса. Когда я спросил  человека, открывшего дверь, где живет перевозчик, то за полсоверена узнал, что мистер  Блоксмэн, выспавшись после выпитого накануне в Коркоране пива, уже в пять часов  утра отправился на работу в Поплар. Он не знал точно, где находится это место,  но насколько он помнил, в каком-то вновь открытом товарном складе; с этими  жалкими данными я отправился в Поплар. Было около двенадцати часов, когда я,  ничего не найдя, зашел в кафе, где обедали несколько рабочих. Один из них  утверждал, что на Кросс Энджэл стрит строят новый холодный амбар для нового  товарного склада. Я тотчас же принял это к сведению. Беседа со сторожем и  главным приказчиком – я наградил их обоих звонкой монетой – навела меня на след  Блоксмэна; я обещал уплатить ему его поденную плату, и он пошел к своему  начальнику спросить разрешения поговорить со мной. Он был довольно видный  малый, хотя немного грубый в разговоре и манерах. Когда я дал ему задаток,  обещав заплатить за сведения, он сказал мне, что дважды ездил из Карфакса в  какой-то дом на Пикадилли и отвез туда девять больших ящиков – «невероятно  тяжелых» – на специально нанятой повозке. Я спросил о номере дома на Пикадилли,  на что он ответил:    

– Номер-то,  начальник, я забыл, но это всего в нескольких шагах от большой, недавно выстроенной  белой церкви или чего-то в том же роде. Дом старый и пыльный, хотя в сравнении  с тем проклятым домом, откуда ящики взяты, это царский дворец.    

– Как  же вы попали в эти дома, раз они пустые?    

– В  доме в Пэрфлитс меня встретил старый господин, он же помог мне поднять ящики и  поставить на телегу. Черт подери, это был самый здоровый парень, которого я  когда-либо видел, а ведь такой старый, с седыми усами, и такой тощий, что даже  тени не отбрасывал.    

Эти  слова ужасно меня поразили.    

– Представьте,  он поднял свой конец ящика с такой легкостью, точно это был фунт чаю, между тем  как я, задыхаясь и обливаясь потом, с трудом поднял свой, а ведь я тоже не  цыпленок.    

– Как  же вы вошли в дом на Пикадилли? – спросил я.    

– Там  был он же. Он, должно быть, вышел и пришел туда раньше и сам открыл мне дверь и  помог внести ящики в переднюю.    

– Все  девять? – спросил я.    

– Да,  на первой телеге их было пять, а на второй четыре. Это был ужасно тяжелый труд,  и я даже не помню, как попал домой.    

– Что  же, вы оставили ящики в передней?    

– Да,  это была большая передняя, совершенно пустая.    

Я сделал  еще одну попытку разузнать дальнейшее.    

– А  ключей у вас не было никаких?    

– Мне  не нужно было ни ключей, ни чего-нибудь другого, потому что старик сам открыл  дверь и сам закрыл ее за мною, когда я перенес все на место. Я не помню всего  точно – проклятое пиво!    

– И  не можете вспомнить номер дома?    

– Нет,  сэр, но вы и так сможете легко найти его. Такой высокий дом с каменным фасадом  и аркой наверху, с высокими ступенями перед дверьми. Я хорошо помню эти  ступени, по ним я и таскал ящики вместе с тремя бродягами, жаждавшими получить  на чай. Старик дал им по шиллингу; видя, что им так много дают, они стали  требовать еще, тогда старик схватил одного из них за плечо, собираясь спустить  его с лестницы, и только тогда они ушли, ругаясь.    

Я решил,  что узнал вполне достаточно, чтобы найти тот дом, и заплатив своему новому приятелю  за сведения, поехал на Пикадилли. Тут пришла мне в голову мысль: граф ведь сам  мог убрать эти ящики. Если так, то время дорого, поскольку теперь он может это  сделать в любое время.    

У цирка  Пикадилли я отпустил кэб и пошел пешком. Недалеко от белой церкви я увидел дом,  похожий на тот, что описывал Блоксмэн. У дома был такой запущенный вид, словно  в нем давно уже никто не жил.    

В  Пикадилли мне больше нечего было делать, так что я обошел дом с задней стороны,  чтобы посмотреть, не узнаю ли я тут еще чего-нибудь. Там суетливо летали чайки.  На Пикадилли я расспрашивал грумов и их помощников, не могут ли они что-нибудь  рассказать о пустующем доме. Один из них сказал, что, по слухам, его недавно  заняли, но неизвестно, кто. Он сказал еще, что раньше тут висел билетик о  продаже дома и что, может быть, Митчел и Кэнди, агенты, которым была поручена  продажа, что-нибудь и смогут сказать по этому поводу, так как, насколько он помнит,  он видел название этой фирмы на билетике. Я старался не показывать вида,  настолько мне эти было важно; и поблагодарив его, как обычно, полсовереном,  пошел дальше. Наступили сумерки, близился осенний вечер, так что я не хотел  терять времени. Разыскав в адресной книге адрес Митчел и Кэнди в Беркли, я  немедленно отправился к ним в контору на Сэквил-стрит.    

Господин,  встретивший меня, был невероятно любезен, но настолько же необщителен. Сказав,  что дом на Пикадилли продан, он посчитал вопрос исчерпанным. Когда я спросил,  кто его купил, он широко раскрыл глаза, немного помолчал и ответил:    

– Он  продан, сэр.    

– Прошу  извинения, – сказал я так же любезно, – но по особо важным причинам  мне необходимо знать, кто его купил.    

Он  помолчал, затем, еще выше подняв брови, снова лаконично повторил:    

– Он  продан, сэр.    

– Неужели, –  сказал я, – вы больше ничего мне не скажете?    

– Нет,  ничего, – ответил он. – Дела клиентов Митчел и Кэнди находятся в  верных руках.    

Спорить  не имело смысла, так что, решив все же разойтись по-хорошему, я сказал:    

– Счастливы  ваши клиенты, что у них такой хороший поверенный, ревностно стоящий на страже  их интересов. Я сам юрист. – Тут я подал ему свою визитную  карточку. – В данном случае я действую не из простого любопытства а по  поручению лорда Годалминга, желающего узнать кое-какие подробности относительно  того имущества, которое, как ему показалось, недавно продавалось.    

Эти  слова изменили дело: он ответил любезнее:    

– Если  бы я мог, то охотно оказал бы вам услугу, в особенности лорду Годалмингу. Мы исполняли  его поручения и, между прочим, сняли для него несколько комнат, когда он был  еще Артуром Холмвудом. Если хотите, оставьте его адрес, я поговорю с  представителями фирмы по этому поводу и, во всяком случае, сегодня же напишу  лорду. Если будет возможно, я с удовольствием отступлю от наших правил и сообщу  необходимые его сиятельству сведения.    

Мне  необходимо было заручиться другом, а не врагом, так что я дал адрес доктора  Сьюарда и ушел. Уже стемнело; я порядком устал и проголодался. В «Аэро-Брэд  компани» я выпил чашку чаю и следующим поездом выехал в Пэрфлит.    

Все были  дома: Мина выглядела усталой и бледной, но старалась казаться веселой и ласковой.  Мне было больно, что приходится все скрывать от нее и тем причинить  беспокойство. Слава Богу, завтра это кончится.    

Я не мог  рассказать остальным о своих последних открытиях, приходилось ждать, пока уйдет  Мина. После обеда мы немного музицировали, чтобы отвлечься от окружающего нас  ужаса, а затем я проводил Мину в спальню и попросил ее лечь спать. В этот вечер  Мина казалась особенно ласковой и сердечной и ни за что не хотела меня отпускать,  но мне нужно было еще о многом переговорить с друзьями, и я ушел. Слава Богу,  наши отношения нисколько не изменились оттого, что мы не во все посвящаем друг  друга.    

Вернувшись,  я застал всех друзей собравшимися у камина в кабинете. В поезде я все точно  записал в дневник, так что мне пришлось только прочесть им свою запись: когда я  кончил, Ван Хелзинк сказал:    

– Немало,  однако, пришлось вам потрудиться, друг Джонатан. Но зато теперь мы наверняка  напали на след пропавших ящиков. Если все они найдутся в том доме, то и делу  скоро конец. Но если некоторых из них не окажется, то придется снова  отправляться на поиски, пока мы не найдем все ящики, после чего нам останется  лишь одно – заставить этого негодяя умереть естественной смертью.    

Мы  сидели молча, как вдруг мистер Моррис спросил:    

– Скажите,  как мы попадем в этот дом?    

– Но  попали же мы в первый, – быстро ответил лорд Годалминг.    

– Артур,  это большая разница. Мы взломали дом в Карфаксе, но тогда мы находились под  защитой ночи и загороженного стеною парка. На Пикадилли будет гораздо труднее,  безразлично, днем или ночью. Я очень сомневаюсь, что нам удастся туда попасть,  если этот индюк-агент не достанет нам каких-либо ключей; может быть, завтра мы  получим от него письмо, тогда все разъяснится.    

Лорд  Годалминг нахмурился и мрачно зашагал взад и вперед по комнате. Затем  постепенно замедляя шаги, он остановился и, обращаясь по очереди к каждому из  нас, сказал:    

– Квинси  рассуждает совершенно правильно. Взлом помещения вещь слишком серьезная; один  раз сошло великолепно, но в данном случае это более сложно. Разве только мы  найдем ключи от дома у графа.    

Так как  до утра мы ничего не могли предпринять и приходилось ждать письма Митчела, мы  решили устроить передышку до завтра. Мы довольно долго сидели, курили, обсудили  этот вопрос со всех сторон и разошлись. Я воспользовался случаем и записал все  в дневник; теперь мне страшно хочется спать, пойду и лягу.    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

1  октября.    

Рэнфилд  снова меня беспокоит; его настроения так быстро меняются, что трудно понять его  состояние; не знаю даже в чем тут причина – это начинает меня сильно  интриговать. Когда я вошел к нему сегодня утром, после того, как он выгнал Ван  Хелзинка, у него был такой вид, точно он повелевает судьбами мира; и он  действительно повелевает судьбой, но очень своеобразно. Его положительно ничто  на свете не интересует; он точно в тумане и свысока глядит на слабости и  желания всех смертных. Я решил воспользоваться случаем и кое-что разузнать у  него.    

Из очень  длинной беседы, причем он все время говорил изумительно здраво и осмысленно, я  сделал вывод, что Рэнфилд твердо верит в свое предназначение для какой-то  высшей цели. Он убежден, что достигнет ее не путем использования человеческих  душ, а исключительно чужих жизней… Некоторые подробности беседы и взгляды на  пользу, которую он может извлечь из чужой жизни, до того близки к рассказанному  нам Ван Хелзинком о вампирах, что у меня неожиданно мелькнула мысль о влиянии  на Ренфилда графа. Неужели так? Как это раньше не пришло мне в голову?    

     

Позже.    

После  обхода я пошел к Ван Хелзинку и рассказал ему о своих подозрениях. Он очень серьезно  отнесся к моим словам и, подумав немного, попросил взять его с собою к  Рэнфилду. Когда мы вошли, то были поражены, увидев, что он опять рассыпал свой  сахар. Сонные осенние мухи, жужжа, влетали в комнату. Мы старались навести его  на прежний разговор, но он не обращал на нас никакого внимания. Он напевал,  точно нас совсем не было в комнате, затем достал кусок бумаги и сложил его в  виде записной книжки. Мы так и ушли ни с чем.    

По-видимому,  это действительно исключительный случай; надо будет сегодня тщательно  проследить за ним.    

     Письмо от Митчел и  Кэнди лорду Годалмингу    

     

1  октября.    

     

Милостивый  государь!    

Мы  счастливы в любое время пойти навстречу Вашим желаниям. Из этого письма Ваше  сиятельство узнает, согласно его желаниям, переданным нам мистером Харкером,  подробности о покупке и продаже дома No 347 на Пикадилли. Продавцами были  поверенные мистера Арчибальда Винтер-Сьюффилда. Покупатель – знатный  иностранец, граф де Вил, который произвел покупку лично, заплатив всю сумму  наличными. Вот все, что нам известно.    

Остаемся  покорными слугами Вашего сиятельства,    

Митчел  и Кэнди.    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

2  октября.