1 2 3 4 
— На вечер Разудалова.
   
— Пойду. Назло всем этим чокнутым борцам за демократию. А ты?
   
— Я и в Союзе был к эстраде равнодушен.
   
Муся говорит:
   
— Подумаешь! Как будто ты из филармонии не вылезал…
   
Потом она рассказывала мне:
   
«Концерт прошел нормально. Хулиганов было трое или четверо. Зарецкий нес таинственный плакат — „Освободите Циммермана!“. На вопрос: „Кто этот самый Циммерман?“ — Зарецкий отвечал:
   
— Сидит за изнасилование.
   
— В Москве?
   
— Нет, в городской тюрьме под Хартфордом…
   
Из зала Разудалову кричали:
   
— Почему не эмигрируешь в Израиль?
   
Разудалов отвечал:
   
— Я, братцы, не еврей. За что, поверьте, дико извиняюсь…
   
Сам он постарел, рассказывала Муся. Однако голос у него пока довольно звонкий. Песенки все те же. Он любит ее. Она любит его. И оба любят русскую природу…
   
А потом ему вопросы задавали. И не только о политике. Один, к примеру, спрашивает:
   
— Есть ли жизнь на Марсе?
   
Бронька отвечает:
   
— Да навалом.
   
— Значит, есть и люди вроде нас?
   
— Конечно.
   
— А тогда чего они нам голову морочат? Вдруг опустится тарелка, шороху наделает — и поминай как звали… Почему они контактов избегают?
   
Бронька говорит:
   
— Да потому что шибко умные…
   
В конце он декламировал стихи, рассказывала Муся. Говорит, что собственные:
   
    
     
Ах, есть у Маши настроение —
     
Постигнуть машиностроение.
     
Ах, есть у Саши настроение —
     
Постигнуть Машино строение… [2]
    
   
   
Короче, говорила Муся, все прошло нормально. Хлопали, вопросы задавали… Скоро ли в России коммунизм построят?
   
Бронька отвечал:
   
— Не будем чересчур спешить. Давайте разберемся с тем, пардон, что есть…
   
Ну и так далее».
   
Маруся замолчала. Я спросил:
   
— Ты видела его? Встречалась с ним?
   
— Да, видела.
   
— И что?
   
— Да ничего. Так. Собственно, чего бы ты хотел?
   
Действительно, чего бы я хотел?..
   
Концерт закончился в двенадцать. Муся с Левой подошли к эстраде. Рафаэль повел себя на удивление корректно. Побежал за выпивкой.
   
Толпа не расходилась. Разудалов выходил на сцену, кланялся и, пятясь, удалялся.
   
Он устал. Лицо его тонуло в белой пене хризантем и гладиолусов.
   
А зрители все хлопали. И мало этого, кричали — бис!
   
Взволнованный певец утратил бдительность. Он спел — «Я пить желаю губ твоих нектар». Хоть эта песня и была запрещена цензурой как антисоветская. С формулировкой — «пошлость».
   
Муся не дослушала, протиснулась вперед. Над головой она держала сложенную вчетверо записку: «Хочешь меня видеть — позвони. Мария».
   
Дальше телефон и адрес.
   
Муся видела, как Разудалов подхватил записку на лету. Движение напоминало жест официанта, прячущего чаевые. Жаль только, лица Марусиного он не разглядел.
   
На этом выступление закончилось. Но Муся уже вышла с Левушкой под дождь. Увидела, что Рафаэль сидит в машине. Села рядом.
   
Рафа говорит:
   
— Я ждал тебя и чуть не плакал.
   
— Вот еще!
   
— Я думал, ты уедешь с этим русским.
   
— С кем же я оставлю попугая?!
   
— Он так замечательно поет.
   
— Лоло?
   
— Да не Лоло, а этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.
   
— Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них…
   
Тут появился Разудалов с оркестрантами. Их поджидало два автомобиля. Синий лимузин и голубой микроавтобус.
   
Разудалов выглядел смущенным, озабоченным. Марусе показалось — он кого-то ищет. Что-то отвечает невпопад своим поклонникам. А может быть, ребятам из посольства. Вдруг она даже подумала — не Жора ли сидит там за рулем микроавтобуса. Разумно ли бросаться ей при всех к советскому артисту? Да еще с ребенком. Незачем компрометировать его. Захочет — позвонит.
   
Маруся обратилась к сыну:
   
— Посмотри на этого задумчивого дяденьку с цветами. Знаешь, кто это такой?
   
Ответа не последовало.
   
Мальчик спал, уткнувшись в поясницу Рафаэля Чикориллио Гонзалеса.
   
— Поехали домой, — сказала Маруся.
   
Разудалов позвонил в час ночи из гостиницы. Сначала повторил раз двадцать: «Маша, Маша, Маша…» Лишь потом заговорил дрожащим тихим голосом. Не тем, что пел с эстрады:
   
— Нас предупредили… Есть такое соглашение, что всех невозвращенцев будут отправлять домой…
   
Маруся удивилась:
   
— Разве ты невозвращенец?
   
— Боже упаси! — перепугался Разудалов. — Я же член ЦК… Ну как ты?
   
— Как? Да все нормально. Левушка здоров…
   
Тут наступила маленькая пауза. Уже через секунду Разудалов говорил:
   
— Ах, Лева!.. Помню… Мальчик, сын… Конечно помню… Рыженький такой… Ну как он?
   
— Все нормально.
   
— В школу ходит?
   
— Да, конечно, ходит… В детский сад.
   
— Прекрасно. Ну а ты?
   
— Что я?
   
— Ты как?
   
— По-разному.
   
— Не вышла замуж?
   
— Нет.
   
— Родители здоровы?
   
— Это тебе лучше знать.
   
— Ах да, конечно… Вроде бы здоровы… Почему бы нет?.. Особенно папаша… Я их года полтора не видел…
   
— Я примерно столько же… А ты как?
   
— Я? Да ничего. Пою… Лауреат всего на свете… Язву приобрел…
   
— Зачем она тебе понадобилась?
   
— Как это?
   
— Да я шучу… Ты не женился?
   
— Нет уж. Узы Гименея, извини, не для меня. Тем более что всех интересует лишь моя сберкнижка… Кстати, что там с алиментами?
   
— Да ладно… Спохватился… Ты лучше скажи, мы встретимся?
   
И снова наступила пауза.
   
Проснулся Рафа. Деликатно поспешил в уборную.
   
А Разудалов все молчал. Затем уныло произнес:
   
— Я, в общем-то, не против… Знаешь что? Тут есть кафе в отеле «Рома». Называется «Мариас»…
   
— Это значит — «У Марии», «У Маруси».
   
— Потрясающее совпадение. Ты приезжай сюда к одиннадцати, завтра. Я тут сяду у окна. А вы пройдете мимо…
   
«Господи, — подумала Маруся, — лауреат, заслуженный артист, к тому же член всего на свете… Сына повидать боится. Это ж надо!»
   
— Ладно, — согласилась Муся, — я приеду.
   
— Угол Тридцать пятой и Седьмой. В одиннадцать.
   
— Договорились. Слушай…
   
— Ну?
   
— Я синий бант надену, чтобы ты меня узнал.
   
— Договорились… Что?.. Да я тебя отлично помню.
   
— Пошутить нельзя?..
   
— Учти, я тоже изменился.
   
— То есть?
   
— Зубы вставил…
   
   
Полдень в центре города. Горланящая пестрая толпа. Водовороты у дверей кафе и магазинов. Резкие гудки. Назойливые крики торгашей и зазывал. Дым от жаровен. Запах карамели…
   
Угол Тридцать пятой и Седьмой. Брезентовый навес. Распахнутые окна кафетерия при маленькой гостинице. Бумажные салфетки чуть трепещут на ветру.
   
За столиком — мужчина лет пятидесяти. Тщательно отглаженные брюки. Портсигар с изображением Кремля. Обшитая стеклярусом рубашка, купленная на Диленси. Низкие седеющие бакенбарды.
   
Он заказывает кофе. Нерешительно отодвигает в сторону меню. Валюту надо экономить.
   
Папиросы у него советские.
   
К мужчине приближается девица в униформе:
   
— Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.
   
— Не понимаю.
   
— Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете — «траву»!
   
Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. При том, что окружающие курят.
   
И мужчина не задумываясь тушит папиросу.
   
Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана — двигатель прогресса!
   
Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата…
   
   
Стрелка приближается к одиннадцати. За стеклом универмага «Гимблс» — женщина в нарядном белом платье. Рядом мальчик с округлившейся щекой: внутри угадывается конфета. Он твердит:
   
— Ну мама… Ну пошли… Я пить хочу… Ну мама… Ну пошли…
   
Маруся видит Разудалова и думает без злобы:
   
«Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…»
   
Маруся с Левушкой решительно проходят вдоль окна. Их будущее — там, за поворотом, в равнодушной суете нью-йоркских улиц. Прошлое глядит им вслед, расплачиваясь с официанткой.
   
Прошлое застыло в нерешительности. Хочет их догнать. Шагает к двери. Топчется на месте.
   
Есть и некто третий в этой драме. За Марусей крадучись упорно следует невыспавшийся Рафаэль.
   
Ночной звонок смутил его и растревожил. Он боится, что проклятый русский украдет его любовь.
   
Он выследил Марусю. Ехал с ней в метро, закрывшись «Таймсом». Прятался за кузовом грузовика. Теперь он следует за ней упругим шагом мстителя, хозяина, ревнивца.
   
Черные очки его хранят весь жар манхеттенского полдня. Шляпа — тверже раскаленной крыши. Терракотовые скулы неподвижны, как борта автомашин.
   
Вот Рафаэль идет под окнами кафе. Встречается глазами с Разудаловым и думает при этом:
   
«Революция покончит навсегда с врачами, адвокатами и знаменитостями…»
   
Разудалов, в свою очередь, беззвучно произносит:
   
«Ну и рожа!»
   
Добавляя про себя:
   
«Оскал капитализма!..»
   
Муся с Левушкой прошли вдоль овощного ряда. Чуть замедлили шаги у магазина «Стейшенери». Повернули к станции метро.
   
За Мусей с неотступностью кошмара двигался безумный Рафаэль. Очки и шляпа придавали ему вид кинозлодея. Локти утюгами раздвигали шумную толпу. В нем сочетались хладнокровие кинжала и горячность пистолета.
   
Левушка тем временем остановился у киоска с надписью «Мороженое».
   
— Нет, — сказала Муся, — хватит.
   
— Мама!
   
— Хватит, говорю! Ведь ты же утром ел мороженое.
   
Левушка сказал:
   
— Оно растаяло давно.
   
Маруся потянула сына за руку. Тот с недовольным видом упирался.
   
Вдруг над головами убедительно и строго прозвучало:
   
— Стоп! Мария, успокойся! Лео, вытри слезы! Я плачу́!..
   
И Рафаэль (а это был, конечно, он) небрежным жестом вытащил стодолларовую бумажку.
   
Через две минуты он уже кричал:
   
— Такси! Такси!..
  
  
   
    
Ловите попугая!
   
   
Прошло около года. В Польше разгромили «Солидарность». В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился «ТУ-129». Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в жульничестве.
   
А у нас в районе жизнь текла спокойно.
   
Фима с Лорой ездили в Бразилию. Сказали — не понравилось. Хозяин фотоателье Евсей Рубинчик вместо новой техники купил эрдельтерьера. Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо. Натан Зарецкий гневно осудил в печати местный климат, телепередачи Данка Росса и администрацию сабвея. Зяма Пивоваров в магазине «Днепр» установил кофейный агрегат. Аркадий Лернер приобрел на гараж-сейле за три доллара железный вентилятор, оказавшийся утраченным шедевром модерниста Кирико. Ефим Г. Друкер переименовал свое издательство в «Невидимую книгу». Караваев написал статью в защиту террориста и грабителя Буэндиа, лишенного автомобильных прав. Баранов, Еселевский и Перцович обменяли ланчонет на рыболовный катер.
   
Муся не звонила с октября. Ходили слухи, что она работает в каком-то непотребном заведении. Мол, чуть ли не снимается в порнографическом кино.
   
Я раза два звонил, но безуспешно. Телефон за неуплату отключили. Странно, думал я. Как могут сочетаться порнография и бедность?!
   
Говорили, что у Муси, не считая Рафаэля, — пять любовников. Один из них — полковник КГБ. Что тоже вызывало у меня известные сомнения. Без телефона, я считал, подобный образ жизни невозможен.
   
Говорили, что Маруся возвращается на родину. И более того — она давно в Москве. Ее уже допрашивают на Лубянке.
   
Характерно, что при этом наши женщины сердились. Говорили — да кому она нужна?! Так, словно оказаться на Лубянке было честью.
   
Говорили и про Рафаэля. Например, что он торгует героином и марихуаной. Что за ним который год охотится полиция. Что Рафаэль одновременно мелкий хулиган и крупный гангстер. И что кончит он в тюрьме. То есть опять же на Лубянке, правда местного значения. Допустим, в Алькатрасе. Или как у них тут это называется?..
   
Мои дела в ту пору шли неплохо. Вышла «Зона» на английском языке. На радио «Свобода» увеличилось число моих еженедельных передач. Разбитый «крайслер» я сменил на более приличную «импалу». Стал задумываться о покупке дачи. И так далее.
   
Чужое неблагополучие меня, конечно, беспокоило. Однако в меньшей степени, чем раньше. Так оно с людьми и происходит.
   
Я все чаще повторял:
   
«Достойный человек в мои года принадлежит не обществу, а Богу и семье…»
   
И тут звонит Маруся. (Счет за телефон, как видно, оплатила.)
   
— Катастрофа!
   
— Что случилось?
   
— Все пропало! Этого я не переживу!
   
— В чем дело? Рафа? Левушка? Скажи мне, что произошло?!
   
Она заплакала, и я совсем перепугался.
   
— Муська, — говорю ей, — успокойся! Что такое? Все на свете поправимо…
   
А она рыдает и не может говорить. Хотя такие, как Маруся, плачут раз в сто лет. И то притворно…
   
Наконец сквозь плач донесся возглас безграничного отчаяния:
   
— Лоло!
   
— О Боже. Что с ним?
   
Муся (четко и раздельно, преодолевая немоту свершившегося горя):
   
— У-ле-тел!..
   
Как выяснилось, мерзкий попугай сломал очередную клетку. Опрокинул вазу с гладиолусами. В спальне разбросал Марусину косметику. На кухне съел ванильное печенье.
   
Под конец наведался в сортир, где увидал раскрытое окно. И был таков.
   
Что им руководило? Ощущение вины? Любовь к свободе? Жажда приключений? Неизвестно…
   
Я стал утешать Марусю. Говорю:
   
— Послушай, он вернется. Есть захочет и придет. Вернее — прилетит.
   
Маруся снова плачет:
   
— Ни за что! Лоло ужасно гордый. Я его недавно стукнула газетой…
   
И затем:
   
— Он был единственным мужчиной в Форест-Хиллсе… Нет у меня ближе человека…
   
Плачет и рыдает.
   
Видно, так уж получилось. Чаша Мусиного горя переполнилась. Лоло явился тут, что называется, последней каплей.
   
Все нормально. Я такие вещи знаю по себе. Бывает, жизнь не ладится: долги, короста многодневного похмелья, страх и ужас. Творческий застой. Очередная рукопись в издательстве лежит который год. Дурацкие рецензии в журналах. Зубы явно требуют ремонта. Дочке нездоровится. Жена грозит разводом. Лучший друг в тюрьме. Короче, все не так.
   
И вдруг заклинит, скажем, молнию на брюках. Или же, к примеру, раздражение на морде от бритья. И ты всерьез уверен — если бы не эта пакостная молния! Ах, если бы не эти отвратительные пятна! Жил бы я и радовался!.. Ладно…
   
Муся все кричит:
   
— Будь проклята Россия, эмиграция, Америка!..
   
— Откуда ты звонишь?
   
— Из дома.
   
— Заходи.
   
— Мне надо Левушку кормить. И Рафа должен появиться… Что я им скажу?! О Господи, ну что я им скажу?!..
   
И Муся снова зарыдала.
   
А дальнейший ход событий был таков. К шести явился Рафа. Он спросил:
   
— В чем дело?
   
Муся еле слышно выговорила:
   
— Лоло!
   
И Рафа сразу вышел, обронив единственное слово:
   
— Жди!
   
В шесть тридцать он был на Джамайке. Там, где брат его Рауль владел кар-сервисом «Зигзаг удачи». Молодой диспетчер сообщил, что брата нет. Что он поехал к своему дантисту. Будет завтра утром.
   
Рафаэль сказал:
   
— Как жаль.
   
Затем добавил:
   
— Встань-ка.
   
Молодой диспетчер с удивлением приподнял брови.
   
— Встань, — повысил голос Рафаэль.
   
И, оттолкнув диспетчера, склонился над мигающими лампочками пульта.
   
Микрофон в его руке напоминал фужер. Причем фужер с каким-то дьявольским, целительным напитком.
   
Медленно, отчетливо и внятно Рафа произнес:
   
— Внимание! Внимание! Внимание!
   
Затем он выждал паузу и начал:
   
— Братья!..
   
И через секунду:
   
— Слушайте меня! У микрофона Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес!..
   
В голосе его теперь звучали межпланетные космические ноты:
   
— Все, кто на трассе! Все, кто на трассе! Все, кто на трассе, с пассажиром или без. С хорошей выручкой или пустым карманом. С печалью в сердце или радостной улыбкой на лице… К вам обращаюсь я, друзья мои!..
   
Все шире разносился его голос над холмами. Разрывными пулями неслись в эфир слова:
   
— Исчез зеленый попугай! Ловите попугая! Отзывается на клички: Стари Джопа, Пос, Мьюдилло и Засранэс…
   
Рафаэль упорно и настойчиво твердил:
   
— Исчез зеленый попугай! Ловите попугая!..
   
   
Что-то странное происходило в нашем замечательном районе. Вдоль по улицам неслись десятка три автомашин с зажженными мерцающими фарами. Сирены выли не переставая.
   
Рафаэль, склонившийся над пультом, черпал информацию:
   
— Алло! Я — тридцать восемь, два, одиннадцать. Сворачиваю на Континентал. Вижу под углом три четверти — зеленый неопознанный объект… Простите, босс, но это светофор!..
   
— Хай! Я — Лу Рамирес. Следую по Шестьдесят четвертой к «Александерсу». В квадрате «ноль-один» — зеленая стремительная птица. Вышел на преследование… Догоняю… О, каррам-ба! Это «Боинг Ал Италиа»…
   
— Эй, босс! Я — Фреди Аламо, двенадцать, сорок шесть. Иду по Елоустоун к Джуэл авеню. Преследую двух чудных филиппинок. Жду вас, босс!.. Что?.. Попугай? Тогда меняю курс на запад…
   
Час спустя все магистрали Форест-Хиллса были полностью охвачены дозорами. Отчеты поступали беспрерывно:
   
— Босс! Оно зеленое и лает! Думаю, что это крашеная такса!..
   
— Босс! Я задержал его и посадил в багажник. Крупный говорящий попугай. Конкретно, говорит, что он — Моргулис…
   
— Босс! Как насчет павлина?.. Что? Откуда я звоню? Из зоосекшн в Медоу-парке…
   
Слухи у нас распространяются быстро. К девяти часам на трассу выехали Баранов, Еселевский и Перцович. Следом поспешил Евсей Рубинчик в «Олдсмобиле». Пивоваров на своем рефрижератор-траке. Аркаша Лернер на зеленой «волве». Лемкус на разбитом мотоцикле «Харлей Дэвидсон», который выдала ему баптистская община.
   
Караваев и Зарецкий выставили пешие дозоры. Публицист Зарецкий нес огромный транспарант:
   
«Ловите попугая и Ефима Друкера!»
   
А на вопрос — при чем здесь Друкер, разъяснял:
   
— Он должен был издать мою работу «Секс при тоталитаризме». Вот уже три года я пытаюсь изловить его…
   
Занятно, что Ефим Г. Друкер тоже патрулировал одну из магистралей. Но — вдали от Караваева с Зарецким…
   
Рев стоял над Форест-Хиллсом:
   
— Ловите попугая! Ловите попугая! Ловите попугая!..
   
   
Тем временем Маруся накормила Левушку. Включила телевизор. Разодетый и похожий на хорошенькую барышню Майкл Джексон тонким голосом выкрикивал:
   
    
     
Я лечу сквозь тучи,
     
Я мчусь сквозь годы…
     
Что может быть лучше
     
Дурной погоды?!. [3]
    
   
   
С улицы долетали крики латиноамериканских мальчишек. Левушка стоял перед зеркалом в Марусиных пляжных очках. На кухне потрескивал тостер. Из уборной доносился запах водорослей.
   
Муся вынула из холодильника бутылку рома и подумала:
   
«Напьюсь и буду плакать до утра. Потом засну в чулках…»
   
— Напьюсь, — сказала вслух Маруся, — жизнь кончена…
   
Вдруг чей-то голос повелительно и строго молвил:
   
— Жить!
   
Маруся огляделась — никого.
   
Все тот же голос еще строже и решительней добавил:
   
— Факт!
   
Маруся поднялась из-за стола.
   
И снова:
   
— Жить!
   
А через две секунды:
   
— Факт!
   
И наконец скороговоркой:
   
— Шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак… Шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак…
   
— Лоло! — воскликнула Маруся, бросившись к окну.
   
Откинула портьеру.
   
Он стоял на подоконнике. Зеленый, с рыжим хохолком, оранжевыми бакенбардами и черным ястребиным клювом. Боевой семитский профиль выражал раскаяние и нежность. Хвост был наполовину выдран.
   
Прозвенел звонок. Маруся подбежала к телефону. Рафа подозрительно спросил:
   
— Ты не одна?
   
— Я не одна, — воскликнула Маруся, — приезжай. Но только приезжай скорей!..
  
  
   
    
Хэппи энд
   
   
К. дому Муси Татарович подъезжали вереницы легковых автомашин. Приятно щелкали замки вместительных багажников. Оттуда извлекались свертки, ящики, корзины в разноцветной упаковке, перевязанные лентами.
   
Баранов, Еселевский и Перцович, не снимая ярких галстуков, орудовали дружно молотками. Собирали на широком тротуаре привезенную частями белую двуспальную кровать.
   
Евсей Рубинчик нес, шатаясь, клетку из сварного чугуна. Она предназначалась для Лоло, хотя в ней мог бы уместиться Рафаэль.
   
Аркаша Лернер шел к Марусе налегке. Он ей принес билет нью-йоркской лотереи, купленный за доллар. А разыгрывалось в этот день четыре миллиона с небольшим.
   
Владелец магазина «Днепр» фантазией не обладал. Он снова прикатил Марусе целую телегу всяческих деликатесов. Но сама телега в этот раз была из мельхиора.
   
Друкер ограничился ста восемнадцатью томами «Мировой библиотеки приключений и фантастики».
   
Григорий Лемкус вынул из багажника квадратный полированный футляр. В нем помещалась кипарисовая лютня с инкрустациями. Лемкус пояснил, вручая Мусе инструмент:
   
— Облагораживает душу!
   
Чек он сохранил, загадочно при этом высказавшись:
   
— Таксдидактибл…
   
Всех удивил правозащитник Караваев. Он явился неопохмелившийся и мрачный. Захотел устроить в честь Маруси Татарович небольшое личное самосожжение. Буквально возле Мусиного лифта.
   
Караваева успели потушить французским бренди «Люамель». Зеленый синтетический пиджак его, как выяснилось, был огнеупорным.
   
Караваев понемногу успокоился и вежливо спросил:
   
— Нельзя ли потушить меня внутри?
   
Ему был выдан дополнительный стакан того же «Люамеля»…
   
Всех растрогал публицист Натан Зарецкий. Подарил Марусе ценный, уникальный сувенир. А именно — конспиративную записку диссидента Шафаревича, написанную собственной рукой. Она гласила:
   
«Вряд ли».
   
И размашистая подпись:
   
«Шафаревич. Двадцать первое апреля шестьдесят седьмого года…»
   
Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Ар Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио Гонзалес, Ник Гонзалес и Рауль Гонзалес. И так далее. Был даже среди них Арон Гонзалес. Этого не избежать.
   
Как выяснилось, лимузин был их подарком жениху. Невесте же предназначалась серенада…
   
Стол был накрыт. Бутылки изготовились к атаке. Орхидеи, гладиолусы, тюльпаны — завороженно роняли лепестки в фаянсовое блюдо с неразрезанной индейкой.
   
Рафаэль был в смокинге. Невеста в белом платье с кружевами.
   
И все гости улыбались. И Лоло не сквернословил. И у Левушки привычно ощущалась неизменная конфета за щекой.
   
И музыка наигрывала. И все кого-то ждали. И я, честно говоря, догадываюсь, в общем-то, — кого. Живого автора.
   
И тут явились мы с женой и дочкой. И Маруся вдруг заплакала. И долго вытирала слезы кружевами…
   
Тут я умолкаю. Потому что о хорошем говорить не в состоянии. Потому что нам бы только обнаруживать везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.
   
Короче — умолкаю…
  
  
   
    
Письмо живого автора Марии Татарович Вместо эпилога
   
   
Муся!
   
Ты довольно часто спрашивала — уж не импотент ли я? Увы, пока что — нет.
   
А если — да, то этот факт, как минимум, заслуживает комментариев.
   
Позволь тебе сказать, что импотенцию мою зовут — Елена, Ника, мама. В общем, ясно.
   
Да, я связан. Но куда серьезней то, что я люблю мои вериги, путы, цепи, хомуты, оглобли или шпоры. Всей душой…
   
Ты — персонаж, я — автор. Ты — моя причуда. Все, что слышишь, я произношу. Все, что случилось, мною пережито.
   
Я — мстительный, приниженный, бездарный, злой, какой угодно — автор.
   
Те, кого я знал, живут во мне. Они — моя неврастения, злость, апломб, беспечность. И т. д.
   
И самая кровавая война — бой призраков.
   
Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно.
   
Веришь ли, я иногда почти кричу:
   
«О Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»
   
Короче, мы в расчете. Дай вам Бог удачи! И так далее.
   
А если Бога нет, придется, Муся, действовать самой.
   
На этом ставим точку. Точка.
  
  
   
    
Послесловие
   
   
«Не следует думать, — написал Иосиф Бродский о Сергее Довлатове, — что он стремился стать американским писателем, что был „подвержен влияниям“, что нашел в Америке себя и свое место». Даже в тех случаях, когда сюжеты прозаика родились — как в повести «Иностранка» — собственно в США, изображал Довлатов не «американскую жизнь», а жизнь наших соотечественников в новых для них условиях диаспоры. Впрочем, прозаик описывает тот случай, когда и самой диаспоры, рассеяния, толком осязать никому не удалось. Никто из его героев от самого себя не уехал, изменить себя им невмоготу.
   
Но нельзя же сказать, что ничего не изменилось вовсе! Должна же в новых условиях какая-то трансформация с людьми происходить? В исследовании этой коллизии и состоит вся интрига повести.
   
Все те черты, что довлатовские персонажи приобрели на родине, в эмиграции проявились у них ярче, резче, едва ли не утрированнее. В этом и состоит одно из кардинальных художественных наблюдений Довлатова, отчетливее всего переданное именно в «Иностранке»: за границей и лучшие, и худшие свойства человеческой натуры проступают наружу со всей определенностью, проступают сильнее, обостреннее, чем прежде.
   
Та выставка непроизвольных шаржей, что развернул прозаик в «Иностранке», передает именно это ощущение, обоснованное прежде всего опытом авторского самоанализа и подтвержденное в повести помещенным в ней автопортретом.
   
Довлатов жил в Нью-Йорке на той же 108-й улице Квинса, в одном из «шести кирпичных зданий вокруг супермаркета», где разворачиваются события повести, и признание рассказчика: «Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии», выражает его личный, никак не посторонний к ним интерес. «Иностранка», написанная в 1985–1986 годах, была тут же издана в Нью-Йорке издательством «Russica Publishers» и живо обсуждалась в эмигрантской колонии. И не только в ней. Еще при жизни писателя повесть была переведена на английский, но, увы, напечатана уже после его смерти известным нью-йоркским издательством «Grove Weidenfeld» в 1991 году.
   
При беспощадном художественном зрении людским порокам Довлатов все же скорее сочувствует, чем их бичует. Волнуют его частные интересы и частные случаи, к ревнителям господствующей морали он всегда относится с подозрением. Писатель на стороне тех, кого общественное мнение расценивает как людей лишних и никчемных. Пример тому — и героиня «Иностранки», и сам ее автор, оказавшийся лишним человеком в нашем богоспасаемом отечестве.
   
По Довлатову, окружающий нас мир «знаком и противен», а жизнь — грустна. Следовательно, не будем ее делать вовсе безнадежной. Будем улыбаться. Хотя бы как ограбленная героиня в финале одного из любимых фильмов Довлатова «Ночи Кабирии». Будем жизнерадостны. Хотя бы как Маруся Татарович.
   
Смеются там, где плачут. Это не притча о дураке, перепутавшем похороны со свадьбой. Это содержание и смысл прозы Сергея Довлатова, одного из умнейших прозаиков последних десятилетий.
   
    Андрей Арьев