1 2 3 4 
      
Дома я оказался глубокой ночью. Лена даже не спросила, где я был. Она спросила:
      
— Где подсолнечное масло?
      
Я произнес что-то невнятное.
      
В ответ прозвучало:
      
— Вечно друзья пьют за твой счет!
      
— Зато, — говорю, — у меня есть новая котиковая шапка.
      
Что я мог еще сказать?
      
Из ванной я слышал, как она повторяет:
      
— Боже мой, чем все это кончится? Чем это кончится?..
    
    
      
        
Шоферские перчатки
      
      
С Юрой Шлиппенбахом мы познакомились на конференции в Таврическом дворце. Вернее, на совещании редакторов многотиражных газет. Я представлял газету «Турбостроитель». Шлиппенбах — ленфильмовскую многотиражку под названием «Кадр».
      
Докладывал второй секретарь обкома партии Болотников. В конце он сказал:
      
— У нас есть образцовые газеты, например «Знамя прогресса». Есть посредственные, типа «Адмиралтейца». Есть плохие, вроде «Турбостроителя». И наконец, есть уникальная газета «Кадр». Это нечто фантастическое по бездарности и скуке.
      
Я слегка пригнулся. Шлиппенбах, наоборот, горделиво выпрямился. Видимо, почувствовал себя гонимым диссидентом. Затем довольно громко крикнул:
      
— Ленин говорил, что критика должна быть обоснованной!
      
— Твоя газета, Юра, ниже всякой критики, — ответил секретарь…
      
В перерыве Шлиппенбах остановил меня и спрашивает:
      
— Извините, какой у вас рост?..
      
Я не удивился. Я к этому привык. Я знал, что далее последует такой абсурдный разговор:
      
«— Какой у тебя рост? — Сто девяносто четыре. — Жаль, что ты в баскетбол не играешь. — Почему не играю? Играю. — Я так и подумал…»
      
— Какой у вас рост? — спросил Шлиппенбах.
      
— Метр девяносто четыре. А что?
      
— Дело в том, что я снимаю любительскую кинокартину. Хочу предложить вам главную роль.
      
— У меня нет актерских способностей.
      
— Это не важно. Зато фактура подходящая.
      
— Что значит — фактура?
      
— Внешний облик.
      
Мы договорились встретиться на следующее утро.
      
      
Шлиппенбаха я и раньше знал по газетному сектору. Просто мы не были лично знакомы. Это был нервный худой человек с грязноватыми длинными волосами. Он говорил, что его шведские предки упоминаются в исторических документах. Кроме того, Шлиппенбах носил в хозяйственной сумке однотомник Пушкина. «Полтава» была заложена конфетной оберткой.
      
— Читайте, — нервно говорил Шлиппенбах.
      
И, не дожидаясь реакции, лающим голосом выкрикивал:
      
        
          
Пальбой отбитые дружины,
          
Мешаясь, катятся во прах.
          
Уходит Розен сквозь теснины,
          
Сдается пылкий Шлиппенбах…
        
      
      
В газетном секторе его побаивались. Шлиппенбах вел себя чрезвычайно дерзко. Может быть, сказывалась пылкость, доставшаяся ему в наследство от шведского генерала. А вот уступать и сдаваться Шлиппенбах не любил.
      
Помню, умер старый журналист Матюшин. Кто-то взялся собирать деньги на похороны. Обратились к Шлиппенбаху. Тот воскликнул:
      
— Я и за живого Матюшина рубля не дал бы. А за мертвого и пятака не дам. Пускай КГБ хоронит своих осведомителей…
      
При этом, Шлиппенбах без конца занимал деньги у сослуживцев и возвращал их неохотно. Список кредиторов растянулся в его журналистском блокноте на два листа. Когда ему напоминали о долге, Шлиппенбах угрожающе восклицал:
      
— Будешь надоедать — вычеркну тебя из списка!..
      
Вечером после совещания он раза два звонил мне. Так, без конкретного повода. Вялый тон его говорил о нашей крепнущей близости. Ведь другу можно позвонить и без особой нужды.
      
— Тоска, — жаловался Шлиппенбах, — и выпить нечего. Лежу тут на диване в одиночестве, с женой…
      
Кончая разговор, он мне напомнил:
      
— Завтра все обсудим.
      
Утро мы провели в газетном секторе. Я вычитывал сверку, Шлиппенбах готовил очередной номер. То и дело он нервно выкрикивал:
      
— Куда девались ножницы?! Кто взял мою линейку?! Как пишется «Южно-Африканская Республика» — вместе или через дефис?!.
      
Затем мы пошли обедать.
      
В шестидесятые годы буфет Дома прессы относился к распределителям начального звена. В нем продавались говяжьи сосиски, консервы, икра, мармелад, языки, дефицитная рыба. Теоретически буфет обслуживал сотрудников Дома прессы. В том числе — журналистов из многотиражек. Практически же там могли оказаться и люди с улицы. Например, внештатные авторы. То есть постепенно распределитель становился все менее закрытым. А значит, дефицитных продуктов там оставалось все меньше. Наконец из былого великолепия уцелело лишь жигулевское пиво.
      
Буфет занимал всю северную часть шестого этажа. Окна выходили на Фонтанку. В трех залах могло одновременно разместиться больше ста человек.
      
Шлиппенбах затащил меня в нишу. Столик был рассчитан на двоих. Разговор нам, видно, предстоял сугубо конфиденциальный.
      
Мы заказали пиво и бутерброды. Шлиппенбах, слегка понизив голос, начал:
      
— Я обратился к вам, потому что ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть еще меньше. Аристократы вымирают, как доисторические животные. Однако ближе к делу. Я решил снять любительский фильм. Хватит отдавать свои лучшие годы пошлой журналистике. Хочется настоящей творческой работы. В общем, завтра я приступаю к съемкам. Фильм будет минут на десять. Задуман он как сатирический памфлет. Сюжет таков. В Ленинграде появляется таинственный незнакомец. В нем легко узнать царя Петра. Того самого, который двести шестьдесят лет назад основал Петербург. Теперь великого государя окружает пошлая советская действительность. Милиционер грозит ему штрафом. Двое алкашей предлагают скинуться на троих. Фарцовщики хотят купить у царя ботинки. Чувихи принимают его за богатого иностранца. Сотрудники КГБ — за шпиона. И так далее. Короче, всюду пьянство и бардак. Царь в ужасе кричит: «Что я наделал?! Зачем основал этот блядский город?!»
      
Шлиппенбах захохотал так, что разлетелись бумажные салфетки. Потом добавил:
      
— Фильм будет, мягко говоря, аполитичный. Демонстрировать его придется на частных квартирах. Надеюсь, его посмотрят западные журналисты, что гарантирует международный резонанс. Последствия могут быть самыми неожиданными. Так что подумайте и взвесьте. Вы согласны?
      
— Вы же сказали — подумать.
      
— Сколько можно думать? Соглашайтесь.
      
— А где вы достанете оборудование?
      
— Об этом можете не беспокоиться. Я же работаю на Ленфильме. У меня там все — друзья, начиная с Герберта Раппопорта и кончая последним осветителем. Техника в моем распоряжении. Камерой я владею с детских лет. Короче, думайте и решайте. Вы мне подходите. Ведь я могу доверить эту роль только своему единомышленнику. Завтра мы поедем на студию. Подберем соответствующий реквизит. Посоветуемся с гримером. И начнем.
      
Я сказал:
      
— Надо подумать.
      
— Я вам позвоню.
      
Мы расплатились и пошли в газетный сектор.
      
Актерских способностей у меня действительно не было. Хотя мои родители принадлежали к театральной среде. Отец был режиссером, мать — актрисой. Правда, глубокого следа в истории театра мои родители не оставили. Может быть, это даже хорошо…
      
Что касается меня, то я выступал на сцене дважды. Первый раз — еще в школе. Помню, мы инсценировали рассказ «Чук и Гек». Мне, как самому высокому, досталась роль отца-полярника. Я должен был выехать из тундры на лыжах, а затем произнести финальный монолог.
      
Тундру изображал за кулисами двоечник Прокопович. Он бешено каркал, выл и ревел по-медвежьи.
      
Я появился на сцене, шаркая ботинками и взмахивая руками. Так я изображал лыжника. Это была моя режиссерская находка. Дань театральной условности.
      
К сожалению, зрители не оценили моего формализма. Слушая вой Прокоповича и наблюдая мои таинственные движения, они решили, что я — хулиган. Хулиганья среди послевоенных школьников было достаточно.
      
Девочки стали возмущаться, мальчишки захлопали. Директор школы выбежал на сцену и утащил меня за кулисы. В результате финальный монолог произнесла учительница литературы.
      
Второй раз мне довелось быть актером года четыре назад. Я служил тогда в республиканской партийной газете и был назначен Дедом Морозом. Мне обещали за это три дня выходных и пятнадцать рублей.
      
Редакция устраивала новогоднюю елку для подшефного интерната. И опять я был самым высоким. Мне наклеили бороду, выдали шапку, тулуп и корзину с подарками. А затем выпустили на сцену.
      
Тулуп был узок. От шапки пахло рыбой. Бороду я чуть не сжег, пытаясь закурить.
      
Я дождался тишины и сказал:
      
— Здравствуйте, дорогие ребята! Вы меня узнаете?
      
— Ленин! Ленин! — крикнули из первых рядов.
      
Тут я засмеялся, и у меня отклеилась борода…
      
И вот теперь Шлиппенбах предложил мне главную роль.
      
Конечно, я мог бы отказаться. Но почему-то согласился. Вечно я откликаюсь на самые дикие предложения. Недаром моя жена говорит:
      
— Тебя интересует все, кроме супружеских обязанностей.
      
Моя жена уверена, что супружеские обязанности — это прежде всего трезвость.
      
Короче, мы поехали на Ленфильм. Шлиппенбах позвонил в бутафорский цех какому-то Чипе. Нам выписали пропуск.
      
Помещение, в котором мы оказались, было заставлено шкафами и ящиками. Я почувствовал запах сырости и нафталина. Над головой мигали и потрескивали лампы дневного света. В углу темнело чучело медведя. По длинному столу гуляла кошка.
      
Из-за ширмы появился Чипа. Это был средних лет мужчина в тельняшке и цилиндре. Он долго смотрел на меня, а затем поинтересовался:
      
— Ты в охране служил?
      
— А что?
      
— Помнишь штрафной изолятор на Ропче?
      
— Ну.
      
— А помнишь, как зек на ремне удавился?
      
— Что-то припоминаю.
      
— Так это я был. Два часа откачивали, суки…
      
Чипа угостил нас разведенным спиртом. И вообще, проявил услужливость. Он сказал:
      
— Держи, гражданин начальник!
      
И выложил на стол целую кучу барахла. Там были высокие черные сапоги, камзол, накидка, шляпа. Затем Чипа достал откуда-то перчатки с раструбами. Такие, как у первых российских автолюбителей.
      
— А брюки? — напомнил Шлиппенбах.
      
Чипа вынул из ящика бархатные штаны с позументом.
      
Я в муках натянул их. Застегнуться мне не удалось.
      
— Сойдет, — заверил Чипа, — перетяните шпагатом.
      
Когда мы прощались, он вдруг говорит:
      
— Пока сидел, на волю рвался. А сейчас — поддам, и в лагерь тянет. Какие были люди — Сивый, Мотыль, Паровоз!..
      
Мы положили барахло в чемодан и спустились на лифте к гримеру. Вернее, к гримерше по имени Людмила Борисовна.
      
Между прочим, я был на Ленфильме впервые. Я думал, что увижу массу интересного — творческую суматоху, знаменитых актеров. Допустим, Чурсина примеряет импортный купальник, а рядом стоит охваченная завистью Тенякова.
      
В действительности Ленфильм напоминал гигантскую канцелярию. По коридорам циркулировали малопривлекательные женщины с бумагами. Отовсюду доносился стук пишущих машинок. Колоритных личностей мы так и не встретили. Я думаю, наиболее колоритным был Чипа с его тельняшкой и цилиндром.
      
Гримерша Людмила Борисовна усадила меня перед зеркалом. Некоторое время постояла у меня за спиной.
      
— Ну как? — поинтересовался Шлиппенбах.
      
— В смысле головы — не очень. Тройка с плюсом. А вот фактура — потрясающая.
      
При этом Людмила Борисовна трогала мою губу, оттягивала нос, касалась уха.
      
Затем она надела мне черный парик. Подклеила усы. Легким движением карандаша округлила щеки.
      
— Невероятно! — восхищался Шлиппенбах. — Типичный царь! Арап Петра Великого…
      
Потом я нарядился, и мы заказали такси. По студии я шел в костюме государя императора. Встречные оглядывались, но редко.
      
Шлиппенбах заглянул еще к одному приятелю. Тот выдал нам два черных ящика с аппаратурой. На этот раз — за деньги.
      
— Сколько? — поинтересовался Шлиппенбах.
      
— Четыре двенадцать, — был ответ.
      
— А мне говорили, что ты перешел на сухое вино.
      
— Ты и поверил?..
      
В такси Шлиппенбах объяснил мне:
      
— Сценарий можно не читать. Все будет построено на импровизации, как у Антониони. Царь Петр оказывается в современном Ленинграде. Все ему здесь отвратительно и чуждо. Он заходит в продуктовый магазин. Кричит: где стерлядь, мед, анисовая водка? Кто разорил державу, басурмане?!. И так далее. Сейчас мы едем на Васильевский остров. Простите, мы на «вы»?
      
— На «ты», естественно.
      
— Едем на Васильевский остров. Там ждет нас Букина с машиной.
      
— Кто это — Букина?
      
— Экспедитор с Ленфильма. У нее казенный микроавтобус. Сказала, будет после работы. Интеллигентнейшая женщина. Вместе сценарий писали. На квартире у приятеля… Короче, едем на Васильевский. Снимаем первые кадры. Царь движется от Стрелки к Невскому проспекту. Он в недоумении. То и дело замедляет шаги, оглядывается по сторонам. Ты понял?.. Бойся автомобилей. Рассматривай вывески. В страхе обходи телефонные будки. Если тебя случайно заденут — выхватывай шпагу. Подходи ко всему этому делу творчески…
      
Шпага лежала у меня на коленях. Клинок был отпилен. Обнажать его я мог сантиметра на три.
      
Шлиппенбах возбужденно жестикулировал. Зато водитель оставался совершенно невозмутимым. И только в конце он дружелюбно поинтересовался:
      
— Мужик, ты из какого зоопарка убежал?
      
— Потрясающе! — закричал Шлиппенбах. — Готовый кадр!..
      
Мы вылезли с ящиками из такси. У противоположного тротуара стоял микроавтобус. Рядом прогуливалась барышня в джинсах. Мой вид ее не заинтересовал.
      
— Галина, ты прелесть, — сказал Шлиппенбах. — Через десять минут начинаем.
      
— Горе ты мое, — откликнулась барышня.
      
Затем они минут двадцать возились с аппаратурой. Я прогуливался вдоль здания бывшей Кунсткамеры. Прохожие разглядывали меня с любопытством.
      
С Невы дул холодный ветер. Солнце то и дело пряталось за облаками.
      
Наконец Шлиппенбах сказал — готово. Галина налила себе из термоса кофе. Крышка термоса при этом отвратительно скрипела.
      
— Иди вон туда, — сказал Шлиппенбах, — за угол. Когда я махну рукой, двигайся вдоль стены.
      
Я перешел через дорогу и стал за углом. К этому времени мои сапоги окончательно промокли. Шлиппенбах все медлил. Я заметил, что Галина протягивает ему стакан. А я, значит, прогуливаюсь в мокрых сапогах.
      
Наконец Шлиппенбах махнул рукой. Камеру он держал наподобие алебарды. Затем поднес ее к лицу.
      
Я потушил сигарету, вышел из-за угла, направился к мосту.
      
Оказалось, что когда тебя снимают, идти неловко. Я делал усилия, чтобы не спотыкаться. Когда налетал ветер, я придерживал шляпу.
      
Вдруг Шлиппенбах начал что-то кричать. Я не расслышал из-за ветра, остановился, перешел через дорогу.
      
— Ты чего? — спросил Шлиппенбах.
      
— Я не расслышал.
      
— Чего ты не расслышал?
      
— Вы что-то кричали.
      
— Не вы, а ты.
      
— Что ты мне кричал?
      
— Я кричал — гениально! Больше ничего. Давай, иди снова.
      
— Хотите кофе? — наконец-то спросила Галина.
      
— Не сейчас, — остановил ее Шлиппенбах, — после третьего дубля.
      
Я снова вышел из-за угла. Снова направился к мосту. И снова Шлиппенбах мне что-то крикнул. Я не обратил внимания.
      
Так и дошел до самого парапета. Наконец оглянулся. Шлиппенбах и его подруга сидели в машине. Я поспешил назад.
      
— Единственное замечание, — сказал Шлиппенбах, — побольше экспрессии. Ты должен всему удивляться. С недоумением разглядывать плакаты и вывески.
      
— Там нет плакатов.
      
— Не важно. Я это все потом смонтирую. Главное — удивляйся. Метра три пройдешь — всплесни руками…
      
В итоге Шлиппенбах гонял меня раз семь. Я страшно утомился. Штаны под камзолом спадали. Курить в перчатках было неудобно.
      
Но вот мучения кончились. Галина протянула мне термос. Затем мы поехали на Таврическую.
      
— Там есть пивной ларек, — сказал Шлиппенбах, — даже, кажется, не один. Вокруг толпятся алкаши. Это будет потрясающе. Монарх среди подонков…
      
Я знал это место. Два пивных ларька, а между ними рюмочная. Неподалеку от театрального института. Действительно пьяных сколько угодно.
      
Автобус мы загнали в подворотню. Там же были сделаны все приготовления.
      
После этого Шлиппенбах горячо зашептал:
      
— Мизансцена простая. Ты приближаешься к ларьку. С негодованием разглядываешь всю эту публику. Затем произносишь речь.
      
— Что я должен сказать?
      
— Говори что попало. Слова не имеют значения. Главное — мимика, жесты…
      
— Меня примут за идиота.
      
— Вот и хорошо. Произноси что угодно. Узнай насчет цены.
      
— Тем более меня примут за идиота. Кто же цен не знает? Да еще на пиво.
      
— Тогда спроси их — кто последний? Лишь бы губы шевелились, а уж я потом смонтирую. Текст будет позже записан на магнитофонную ленту. Короче, действуй.
      
— Выпейте для храбрости, — сказала Галина.
      
Она достала бутылку водки. Налила мне в стакан из-под кофе.
      
Храбрости у меня не прибавилось. Однако я вылез из машины. Надо было идти.
      
Пивной ларек, выкрашенный зеленой краской, стоял на углу Белинского и Моховой. Очередь тянулась вдоль газона до самого здания райпищеторга.
      
Возле прилавка люди теснились один к другому. Далее толпа постепенно редела. В конце она распадалась на десяток хмурых замкнутых фигур.
      
Мужчины были в серых пиджаках и телогрейках. Они держались строго и равнодушно, как у посторонней могилы. Некоторые захватили бидоны и чайники.
      
Женщин в толпе было немного, пять или шесть. Они вели себя более шумно и нетерпеливо. Одна из них выкрикивала что-то загадочное:
      
— Пропустите из уважения к старухе-матери!..
      
Достигнув цели, люди отходили в сторону, предвкушая блаженство. На газон летела серая пена.
      
Каждый нес в себе маленький личный пожар. Потушив его, люди оживали, закуривали, искали случая начать беседу.
      
Те, что еще стояли в очереди, интересовались:
      
— Пиво нормальное?
      
В ответ звучало:
      
— Вроде бы нормальное…
      
Сколько же, думаю, таких ларьков по всей России? Сколько людей ежедневно умирает и рождается заново?
      
Приближаясь к толпе, я испытывал страх. Ради чего я на все это согласился? Что скажу этим людям — измученным, хмурым, полубезумным? Кому нужен весь этот глупый маскарад?!.
      
Я присоединился к хвосту очереди. Двое или трое мужчин посмотрели на меня без всякого любопытства. Остальные меня просто не заметили.
      
Передо мной стоял человек кавказского типа в железнодорожной гимнастерке. Левее — оборванец в парусиновых тапках с развязанными шнурками. В двух шагах от меня, ломая спички, прикуривал интеллигент. Тощий портфель он зажал между коленями.
      
Положение становилось все более нелепым. Все молчат, не удивляются. Вопросов мне не задают. Какие могут быть вопросы? У всех единственная проблема — опохмелиться.
      
Ну что я им скажу? Спрошу их — кто последний? Да я и есть последний.
      
Кстати, денег у меня не было. Деньги остались в нормальных человеческих штанах.
      
Смотрю — Шлиппенбах из подворотни машет кулаками, отдает распоряжения. Видно, хочет, чтобы я действовал сообразно замыслу. То есть надеется, что меня ударят кружкой по голове.
      
Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку.
      
Слышу — железнодорожник кому-то объясняет:
      
— Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем…
      
Интеллигент ко мне обращается:
      
— Простите, вы знаете Шердакова?
      
— Шердакова?
      
— Вы Долматов?
      
— Приблизительно.
      
— Очень рад. Я же вам рубль остался должен. Помните, мы от Шердакова расходились в День космонавта? И я у вас рубль попросил на такси. Держите.
      
Карманов у меня не было. Я сунул мятый рубль в перчатку.
      
Шердакова я действительно знал. Специалист по марксистско-ленинской эстетике, доцент театрального института. Частый посетитель здешней рюмочной…
      
— Кланяйтесь, — говорю, — ему при встрече.
      
Тут приближается к нам Шлиппенбах. За ним, вздыхая, движется Галина.
      
К этому времени я был почти у цели. Людская масса уплотнилась. Я был стиснут между оборванцем и железнодорожником. Конец моей шпаги упирался в бедро интеллигента.
      
Шлиппенбах кричит:
      
— Не вижу мизансцены! Где конфликт?! Ты должен вызывать антагонизм народных масс!
      
Очередь насторожилась. Энергичный человек с кинокамерой внушал народу раздражение и беспокойство.
      
— Извиняюсь, — обратился к Шлиппенбаху железнодорожник, — вас здесь не стояло!
      
— Нахожусь при исполнении служебных обязанностей, — четко реагировал Шлиппенбах.
      
— Все при исполнении, — донеслось из толпы.
      
Недовольство росло. Голоса делались все более агрессивными:
      
— Ходят тут всякие сатирики, блядь, юмористы…
      
— Сфотографируют тебя, а потом — на доску… В смысле — «Они мешают нам жить…».
      
— Люди, можно сказать, культурно похмеляются, а он нам тюльку гонит…
      
— Такому бармалею место у параши…
      
Энергия толпы рвалась наружу. Но и Шлиппенбах вдруг рассердился:
      
— Пропили Россию, гады! Совесть потеряли окончательно! Водярой залили глаза, с утра пораньше!..
      
— Юрка, кончай! Юрка, не будь идиотом, пошли! — уговаривала Шлиппенбаха Галина.
      
Но тот упирался. И как раз подошла моя очередь. Я достал мятый рубль из перчатки. Спрашиваю:
      
— Сколько брать?
      
Шлиппенбах вдруг сразу успокоился и говорит:
      
— Мне большую с подогревом. Галке — маленькую.
      
Галина добавила:
      
— Я пива не употребляю. Но выпью с удовольствием…
      
Логики в ее словах было маловато.
      
Кто-то начал роптать. Оборванец пояснил недовольным:
      
— Царь стоял, я видел. А этот пидор с фонарем — его дружок. Так что все законно!
      
Алкаши с минуту поворчали и затихли.
      
Шлиппенбах переложил камеру в левую руку. Поднял кружку:
      
— Выпьем за успех нашей будущей картины! Истинный талант когда-нибудь пробьет себе дорогу.
      
— Чучело ты мое, — сказала Галя…
      
Когда мы задом выезжали из подворотни, Шлиппенбах говорил:
      
— Ну и публика! Вот так народ! Я даже испугался. Это было что-то вроде…
      
— Полтавской битвы, — закончил я.
      
Переодеваться в автобусе было неудобно.
      
Меня отвезли домой в костюме государя императора.
      
На следующий день я повстречал Шлиппенбаха возле гонорарной кассы. Он сообщил мне, что хочет заняться правозащитной деятельностью. Таким образом, съемки любительского фильма прекратились.
      
Театральный костюм потом валялся у меня два года. Шпагу присвоил соседский мальчишка. Шляпой мы натирали полы. Камзол носила вместо демисезонного пальто экстравагантная женщина Регина Бриттерман. Из бархатных штанов моя жена соорудила юбку.
      
Шоферские перчатки я захватил в эмиграцию. Я был уверен, что первым делом куплю машину. Да так и не купил. Не захотел.
      
Должен же я чем-то выделяться на общем фоне! Пускай весь Форест-Хиллс знает «того самого Довлатова, у которого нет автомобиля»!
    
    
      
        
Послесловие
      
      
«Чемодан» — самый характерный из довлатовских сборников, подобный жанр связанных житейской несуразицей сюжетов писатель собирался развивать в дальнейшей работе. Вслед за «Чемоданом» должен был последовать «Холодильник» и затем цикл новелл о превратностях любви. Увы, работа прервалась на «Холодильнике», когда для новой книги было написано только два рассказа. 24 августа 1990 года Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке. Через две недели «Чемодан» вышел по-английски, там же в Нью-Йорке — в известном издательстве «Grove Weidenfeld». По-русски книга впервые появилась в эмигрантском «Эрмитаже» в 1986 году. Перед этим рассказы, вошедшие в нее, печатались в зарубежной русской периодике. Писались они уже в Нью-Йорке.
      
Могу засвидетельствовать: уезжал Довлатов в эмиграцию с багажом, мало чем отличным от описанного в книге. Кроме чемодана с барахлом он захватил с собой лишь несколько книг. Плюс клетку с фокстерьером Глашей. Припасенная «на всякий случай» бутылка водки опорожнилась еще в воздушном пространстве СССР.
      
Единственный вид комфорта, который превозносил Довлатов, — это комфорт человеческого общения, комфорт беседы. Поэтому и себя называл неизменно не «писателем», но «рассказчиком». Обосновал это предпочтение и теоретически: «Рассказчик говорит о том, как живут люди, прозаик говорит о том, как должны жить люди, а писатель — о том, ради чего живут люди».
      
В таком понимании Довлатов «писателем» действительно не был. Его аналитическая проза жива не тонкостями априорных суждений, а энергией конкретных размышлений и наблюдений.
      
Довлатов писал о том, как люди не умеют жить, оставаясь при этом — свободными людьми. Главное в его историях — исследование единственного надежного инструмента свободы — языка. Только в диалоге свобода выявляет себя адекватно.
      
Сергей Довлатов от первого грустно усмехающегося лица рассказал историю своей, а как теперь ясно и нашей с вами, пропащей жизни. Его герой-рассказчик прежде всего не ангел. Но по обезоруживающей причине: лишь падшим, смирившим гордыню внятен «божественный глагол». При заниженном уровне самооценки рассказчика это обстоятельство сообщает довлатовской художественной манере обаяние и остроту.
      
С точки зрения официальных культуроохранителей рассказчика довлатовских историй иначе как диссидентствующим охламоном не назовешь. Да и сам автор чувствовал себя в своей тарелке преимущественно среди публики идеологически нечистой.
      
Но кто чист и кто нечист на самом деле?
      
По довлатовской художественной логике тот, кто считает лишь свои (на самом деле, конечно, благоприобретенные) воззрения истинными, не подверженными сомнениям, нечист духом в большей степени, чем последний доходяга у пивного ларька. Не они, не те, кто стоят в похмельной очереди, столь красочно изображенной в «Шоферских перчатках», — не они являются у Довлатова носителями рабской психологии. Критическая подоплека довлатовских рассказов проникнута истинно демократическим пафосом.
      
        Андрей Арьев