1 2 3 4 5 
 Приключения Саида    

     

Во времена Гаруна аль-Рашида, повелителя Багдада, жил в  Бальсоре человек по имени Бенезар. У него хватало достатка, чтобы жить спокойно  и в довольстве, не занимаясь торговлей или каким другим делом. И когда у него  родился сын, он тоже не изменил образа жизни. «Зачем мне в моем-то возрасте  торговать и наживаться, – говорил он соседям, – уж не для того ли,  чтобы оставить моему сыну Саиду на тысячу золотых больше, ежели мне повезет, а  ежели не повезет, на тысячу меньше? Где двое сыты, там и третий голодным не  будет, говорится в пословице, только бы сын вырос добрым юношей, а все  остальное приложится». Так сказал Бенезар и сдержал свое слово. Он и сына не  обучил торговле или какому-нибудь ремеслу. Но он не забывал читать с ним книги  мудрости, и, памятуя, что кроме учености и уважения к старости ничто так не  украшает юношу, как меткая рука и мужество, он рано обучил его владеть оружием,  и Саид скоро прослыл среди своих сверстников и даже среди юношей старше его  годами смелым воином, а в верховой езде и плавании ему не было равных.    

Когда Саиду минуло восемнадцать лет, отец послал его в  Мекку, поклониться гробу пророка и, как то повелевают обычай и завет Магомета,  совершить молитву и положенные обряды. Перед отъездом отец призвал его к себе,  похвалил за благонравье, еще раз напутствовал добрым словом, снабдил деньгами,  а затем сказал:    

– И вот еще что я скажу тебе, сын мой Саид! Я не  придерживаюсь предрассудков темного люда. Правда, я охотно слушаю рассказы про  фей и волшебников, это очень красит досуги, но я далек от того, чтобы, как  многие невежественные люди, верить, будто гении или какие другие  сверхъестественные силы оказывают воздействие на жизнь людей. Но твоя  мать, – уже двенадцать лет, как она умерла, – твоя мать верила в них  столь же свято, как в Коран. Скажу больше, однажды она, взяв с меня суровую  клятву, никому, кроме ее дитяти, не открывать этой тайны, призналась мне, что  со дня своего рождения общается с феей. Я высмеял ее, но все же, должен  признаться, что твое рождение, Саид, ознаменовалось поразившими меня явлениями.  Весь день лил дождь и гремел гром, небо заволокли черные тучи, и читать, не  зажегши света, было невозможно. В четыре часа дня мне сообщили, что родился  мальчик. Я поспешил в покои твоей матери, чтобы увидать и благословить моего  первенца, но все ее прислужницы стояли перед дверью и на мои вопросы ответили,  что никому не позволено входить в комнату роженицы; Земира, твоя мать,  приказала всем выйти, ибо хотела остаться одна. Напрасно стучал я в дверь –  дверь не открылась.    

Недовольный, остался я ждать вместе с прислужницами, но тут  тучи рассеялись так внезапно, как мне еще ни разу не доводилось видеть, а всего  удивительнее было то, что только над любезной нашему сердцу Бальсорой сияла  небесная лазурь, а вокруг все заволокли черные тучи, прорезанные зигзагами  сверкающих молний. В то время как я с любопытством наблюдал это явление,  распахнулись двери в покои моей жены. Я оставил служанок ждать за дверью и  вошел один к твоей матери, чтобы спросить, почему она заперлась в своей  опочивальне. Когда я вошел, на меня повеяло таким одуряющим ароматом роз,  гвоздик и гиацинтов, что я словно опьянел. Твоя мать поднесла мне тебя и  показала серебряную дудочку на тонкой, как шелковинка, золотой цепочке,  висевшую у тебя на шее. «Добрая женщина, о которой я тебе уже говорила, была  здесь, – сказала твоя мать, – вот что она подарила твоему сыночку».  «А, так, значит, эта самая ведьма и разогнала непогоду и напоила твою  опочивальню благоуханием роз и гвоздик, – сказал я, недоверчиво  усмехнувшись. – Могла бы поднести мальчику что-нибудь поценней дудочки, –  хотя бы мешок с золотом, коня или еще что в том же роде!» Твоя мать заклинала  меня не издеваться над феями, ведь они вспыльчивы, и в их власти сделать так,  что подарок на счастье принесет несчастье.    

Она была больна, поэтому я не стал перечить и умолк. Больше  про это удивительное происшествие мы ни разу не поминали, только шесть лет  спустя, когда твоя мать почувствовала, что, несмотря на свою молодость, скоро  умрет, она дала мне ту дудочку и поручила в день, когда тебе исполнится  двадцать лет, отдать ее тебе, и ни в коем случае не отпускать тебя из дому хотя  бы на час раньше этого дня. Она умерла. Вот этот подарок, – продолжал  Бенезар, достав из ларчика серебряную дудочку на длинной золотой  цепочке, – тебе сейчас только восемнадцать, не двадцать лет, но я даю ее  тебе, потому что ты уезжаешь, а я могу отойти к праотцам еще до твоего  возвращения. Я не вижу разумного основания два лишних года удерживать тебя  здесь, как того хотела заботливая твоя мать. Ты добрый, рассудительный юноша,  оружием владеешь не хуже двадцатичетырехлетнего, и я уже сейчас могу считать  тебя совершеннолетним, все равно, как если бы тебе уже минуло двадцать. А  теперь, поезжай с миром и в счастье и в несчастье, от которого да храпит тебя  небо, помни о своем отце!    

Так сказал Бенезар из Бальсоры, отпуская сына в путь. Саид  растрогался, прощаясь с отцом, надел цепочку на шею, засунул дудочку за кушак,  сел на коня и поскакал туда, откуда отправлялся караван в Мекку. Вскорости  караван в восемьдесят верблюдов и несколько сот всадников тронулся в путь, и  Саид выехал из ворот Бальсоры, своего родного города, который ему не скоро  суждено было снова увидеть.    

Вначале его развлекала новизна путешествия и разные разности  дотоле им невиданные, но по мере приближения каравана к пустыне местность становилась  все более голой и безлюдной, и Саидом овладели разные мысли, между прочим  задумался он и над прощальными словами Бенезара, своего отца.    

Он вытащил из-за кушака дудочку, осмотрел ее со всех сторон  и под конец приложил к губам, ожидая, что она издаст громкий красивый звук, но  – вот так штука! – она не зазвучала; он надул щеки и стал дуть что было  мочи, но звука так и не извлек; недовольный ненужным подарком, сунул он дудочку  опять за кушак. Однако вскоре снова задумался над таинственными словами матери.  Ему доводилось слышать о феях, но ни разу не слыхал он, чтобы тот или иной из  его соседей вступал в общение с сверхъестественными силами; сказания о духах  обычно относили к далеким странам и давно минувшим временам, вот он и полагал,  что в наши дни фей не бывает, или же они перестали являться людям и принимать  участие в их судьбе. Но хотя он так думал, все же им снова и снова овладевало  желание поверить в то таинственное и сверхъестественное, что могло произойти с  его матерью, вот потому-то он почти целый день ехал словно во сне, не принимая  участия в беседе спутников, и не обращал внимания на их пение и смех.    

Саид отличался редкой красотой; взгляд его был смел и  отважен, рот приятно очерчен, и, несмотря на молодость, во всем его облике было  такое достоинство, какое не часто встретишь в столь юные годы, а та осанка, та  легкость, та уверенность, с которой он в полном воинском снаряжении сидел на  коне, привлекали к нему взоры многих путников.    

Старику, ехавшему с ним рядом, он очень поправился, и тот  решил расспросить его и узнать его мысли. Саид, которому отец с детства внушил  почтительность к старости, отвечал скромно, но умно и обдуманно, чем весьма  порадовал старика. Поскольку Саид целый день размышлял все об одном и том же,  разговор вскоре перешел на таинственное царство фей, и Саид задал старцу  откровенный вопрос, верит ли тот в существование фей и добрых и злых духов,  которые охраняют или преследуют человека.    

Старик погладил бороду, покачал головой и затем ответил:    

– Начисто отрицать, что такое возможно, нельзя, хотя  мне до сего дня не довелось еще видеть духов ни в образе гнома, ни в образе  великана, а также не встречал я волшебников и фей.    

Потом старик принялся рассказывать Саиду столько разных  историй о чудесах, что вскружил юноше голову, и тот теперь уже думал, будто  все, что творилось при его рождении – перемена погоды, сладостный аромат роз и  гиацинтов – великое и счастливое предзнаменование; верно, его охраняет могучая,  добрая фея, и дудочка подарена ему именно для того, чтобы оповестить фею, ежели  он попадет в беду. Всю ночь ему снились дворцы, волшебные кони, духи и все  такое, он поистине жил в волшебном царстве.    

Но, к сожалению, уже на следующий день ему пришлось  убедиться, сколь тщетны все его грезы и во сне, и наяву. Караван, медленно  выступая, шел уже больше чем полдня по пустыне, Саид все так же ехал рядом со  стариком, своим спутником, как вдруг далеко на горизонте показались какие-то  темные тени; одни сочли их за песчаные холмы, другие – за облака, а кое-кто за  встречный караван, но старик, которому уже не раз приходилось пересекать  пустыню, громко крикнул, что надо принять меры: приближается разбойничья орда  арабов-кочевников. Мужчины взялись за оружие и кольцом окружили женщин и  товары, все приготовились отразить нападение. Темная масса медленно подвигалась  к ним и напоминала огромную стаю аистов, собравшуюся для отлета в дальние края.  Затем орда стала приближаться быстрей и быстрей, и не успели путники различить  всадников, вооруженных копьями, как арабы с быстротой ветра налетели на караван.    

Мужчины храбро оборонялись, но разбойников было больше  четырех сотен, они окружили караван со всех сторон, многих еще издалека  застрелили из луков, а потом пустили в ход копья. В эту страшную минуту Саид,  все время отважно сражавшийся в первых рядах, вспомнил о своей дудочке, он  быстро вытащил ее, приложил к губам, дунул и… и грустно опустил, – она не  издала ни звука. Разъяренный, жестоко разочарованный он прицелился и пустил  стрелу в грудь арабу, выделявшемуся среди прочих богатой одеждой; тот закачался  и упал с лошади.    

– Аллах! Что вы наделали, юноша! – воскликнул  старик, ехавший рядом. – Теперь всем нам конец!    

И так оно и случилось. Как только разбойники увидели, что  тот человек упал, они озверели, с неистовыми криками набросились на караван и  быстро справились с немногими еще не раненными мужчинами. Саида в мгновение ока  окружили пять-шесть арабов. Он так ловко владел копьем, что никто не смел к  нему подступиться; наконец один араб натянул лук, прицелился и уже хотел  спустить тетиву, но тут другой подал ему знак. Саид приготовился к новому  натиску, по не успел он опомниться, а уж другой разбойник набросил ему на шею  петлю, и, как Саид ни старался разорвать веревку, все усилия его были тщетны,  петля затягивалась все туже и туже, – Саид оказался пленником.    

Караван был частью уничтожен, частью взят в плен. Арабы,  принадлежавшие к разным племенам, поделили между собой пленников и добычу, а  затем ускакали одни на юг, другие на восток. Саида сопровождали четыре  вооруженных всадника, они часто окидывали его злобными взглядами и осыпали  проклятиями. Он понял, что убил знатного человека, может даже сына вождя.  Рабство, которое предстояло ему, было горше смерти. Поэтому он втайне  радовался, что навлек на себя гнев всего племени, ведь он был уверен, что,  вернувшись на становище, арабы его убьют. Вооруженные всадники следили за  каждым его движением и, как только он оглядывался, грозили ему копьями; но раз,  когда лошадь одного из них споткнулась, Саид быстро оглянулся и с радостью  увидел старика, своего спутника, которого считал убитым.    

Наконец вдали показались деревья и палатки, а когда  подъехали ближе, навстречу прибывшим хлынула целая толпа женщин и детей; но при  первых же словах разбойников они, громко плача, злобно глядели на Саида,  выкрикивали проклятия и угрожающе размахивали руками. «Так это он убил великого  Альмансора, храбреца из храбрецов! – кричали они. – Он повинен  смерти, мы бросим его тело на съедение шакалам». Потом, озверев, схватив все,  что попало под руки, – обломки дерева, камни, – кинулись они к Саиду  с таким остервенением, что разбойникам пришлось вмешаться. «Прочь, молокососы!  Женщины, куда вы лезете? – кричали они, копьями разгоняя толпу. – Он  сразил великого Альмансора в бою, он повинен смерти, но не от руки женщины, а  от меча храбрых».    

Выбравшись на свободное от палаток место, они остановились;  пленных связали по двое, добычу внесли в палатки, а Саида связанным отвели в  большую палатку. Там сидел старик в роскошном одеянии, серьезная, гордая осанка  которого говорила, что он возглавляет эту орду. Те арабы, что привели Саида,  предстали пред ним, печально склонив головы.    

– Громкий плач женщин оповестил меня о  случившемся, – промолвил величественный муж, окинув взглядом одного за  другим всех разбойников, – по вашим лицам я вижу, что догадка моя подтвердилась  – Альмансор пал в бою.    

– Да, Альмансор пал в бою, – ответили  разбойники, – но тут, о Селим, владыка пустыни, пред тобой тот, кто его  убил, вот он, суди его. Какой смертью должен он умереть? Пронзить ли его  стрелами, прогнать ли сквозь строй копий, а, может, ты пожелаешь его повесить  или привязать к лошадям, чтоб они разорвали его?    

– Кто ты? – спросил Селим, бросив мрачный взгляд  на пленного, мужественно стоявшего перед ним в ожидании смерти.    

Саид кратко и без утайки ответил на его вопрос.    

– Как ты убил моего сына – нанес ему удар в спину,  предательски пронзив стрелой или копьем?    

– Нет, господин, – ответствовал Саид, – я  убил его в честном бою, когда кочевники напали на наш караван, я пустил стрелу  ему в грудь, потому что у меня на глазах от его руки пали восемь моих  спутников.    

– Все так, как он говорит? – спросил Селим тех,  кто привели Саида.    

– Да, повелитель, он убил Альмансора в честном  бою, – ответил один из них.    

– Значит, он поступил так, как поступил бы каждый из  нас, – возразил Селим, – он сразился с врагом, который хотел отнять у  него свободу и жизнь, и убил его; поэтому немедля развяжите его!    

Разбойники с удивлением взглянули на своего вождя и нехотя,  нерешительно исполнили приказание.    

– Значит, убийца твоего сына, храброго Альмансора, не  повинен смерти? – спросил один из них, бросив гневный взгляд на  Саида. – Лучше бы мы его сразу убили!    

– Он не повинен смерти! – изрек Селим. –  Больше того, я беру его к себе в палатку как по закону положенную мне долю  добычи, пусть будет при мне слугой!    

Саид не находил слов благодарности, но его провожатые  роптали, покидая палатку, а когда женщины и дети, не уходившие в ожидании казни  Саида, услышали решение Селима, они подняли плач и вопли, кричали, что отомстят  убийце за смерть Альмансора, раз родной отец не желает соблюсти обычай кровной  мести.    

Остальных пленных воины поделили между собой; одних  отпустили, чтобы получить выкуп за более богатых, других послали пасти стада, а  некоторых, коим до сего дня служили не меньше десяти рабов, назначили на самую  черную работу. Не так обстояло дело с Саидом. То ли помог его мужественный,  героический облик, то ли таинственное волшебство доброй феи, сказать трудно,  но, так или иначе, Саид завоевал расположение старика Селима. Он жил в его  палатке скорее как сын, нежели как слуга, но непонятная привязанность  старика-вождя возбудила неприязнь остальных слуг. Всюду Саид встречал  враждебные взгляды, а когда шел один по лагерю, слышал брань и проклятия,  несколько раз даже пролетала у самой его груди стрела, несомненно предназначенная  ему, и то, что смерть миновала его, он приписывал таинственной дудочке, которую  все еще носил на груди, веря, что это она охраняет его. Часто жаловался он  Селиму на нападки, но тщетно пытался тот найти коварных арабов, покушавшихся на  жизнь Саида; казалось, все племя объединяла вражда к чужеземцу, взысканному  милостью вождя. И вот однажды Селим сказал:    

– Саид, я надеялся, что ты, быть может, заменишь мне  сына, погибшего от твоей руки; не твоя и не моя вина, что надежды мои не  оправдались; все озлоблены против тебя, и даже я уже не смогу охранить тебя.  Что пользы тебе или мне, если я осужу виновного, тайно тебя убившего? Поэтому,  когда мои люди вернутся с набега, я скажу, что отец твой прислал за тебя выкуп,  и повелю верным мне людям проводить тебя через пустыню.    

– Но кому, кроме тебя, могу я верить? – спросил в  смущении Саид. – Не убьют они меня дорогой?    

– От этого охранит тебя клятва, которую я с них возьму,  никто никогда еще не нарушал данной мне клятвы, – успокоил его Селим.    

Спустя несколько дней в становище воротились те арабы, что  ходили в набег, и Селим сдержал свое слово. Он подарил Саиду оружие, одежду и  коня, созвал воинственных мужей, выбрал пятерых ему в провожатые, взял с них  страшную клятву, что они не убьют Саида, и со слезами отпустил его.    

Дорогой все пятеро хранили мрачное молчание. Саид видел,  сколь неохотно выполняют они данное им поручение, немало заботило его и то, что  двое из них участвовали в схватке, во время которой он убил Альмансора. Когда  они были в пути уже почти восемь часов, Саид заметил, что они еще больше  помрачнели и о чем-то перешептываются. Он напряг слух и уловил, что шепчутся  они на тайном языке, который в ходу только в этом племени, да и то только при  обсуждении особо опасных дел. Селим, лелея мечту навсегда удержать юношу у себя  в палатке, не один час посвятил обучению его этому языку. Ничего отрадного Саид  не услышал.    

– Вот здесь, здесь, мы напали на караван, – сказал  один из провожатых, – и здесь отважнейший из мужей пал от руки юнца.    

– Ветер развеял следы его коня, но я не забыл  их, – заметил другой.    

– И к нашему позору тот, от чьей руки пал Альмансор,  жив и отпущен на свободу. Слыханное ли это дело, чтобы отец не отомстил за  смерть единственного сына? Но Селим постарел и впадает в детство.    

– Ежели отец не выполняет своего долга, то друг обязан  отомстить за смерть убитого друга. Здесь, на этом самом месте мы должны были бы  его зарубить. Так с незапамятных времен велят закон и обычай.    

– Но мы же поклялись старику Селиму, – возразил  пятый, – мы не можем его убить, клятву нарушить нельзя.    

– Это правда, мы поклялись, – отозвались  остальные, – и убийца должен уйти невредимым из рук своих врагов.    

– Стойте! – воскликнул один, самый мрачный из  всех. – Старик Селим умен, но все же не так умен, как полагают. Разве мы  поклялись ему доставить юношу в то или другое место? Нет, он взял с нас клятву,  что мы не лишим его жизни, и жизни мы у него не отнимем. Но палящее солнце и  острые зубы шакалов отомстят за нас. Мы свяжем его и оставим здесь, на этом  самом месте.    

Так сказал разбойник, но Саид уже решился на крайнее  средство, и не успел тот разбойник договорить, как Саид рванул своего коня в  сторону, со всей мочи хлестнул его и птицей понесся по ровной пустыне. Все  пятеро на минуту остолбенели от удивления, но преследовать беглеца было для них  делом привычным, они разделились на две группы, одни стали обходить его справа,  другие слева, и, будучи опытнее его в верховой езде в условиях пустыни, двое из  них быстро обогнали Саида и поскакали ему наперерез. Он метнулся в сторону, но  там его тоже ждали двое, а пятый преградил ему дорогу назад. Памятуя о данной  клятве не убивать Саида, они не прибегли к оружию, и на этот раз ему опять  набросили сзади петлю на шею, стащили с коня, безжалостно избили и, связав по  рукам и ногам, оставили на раскаленном песке.    

Саид умолял пощадить его, кричал, обещал большой выкуп, но  они, громко смеясь, вскочили в седла и ускакали. Саид напряженно прислушивался,  некоторое время до него еще долетал легкий бег их коней, но потом он понял, что  обречен на гибель. Он думал об отце, думал, как будет горевать старик, когда  поймет, что сын не вернется. Думал о беде, постигшей его самого, о своем раннем  уходе из жизни, ведь он был уверен, что или его ждет мучительная смерть от  голода и жажды на раскаленном песке пустыни, или его растерзают шакалы. Солнце  поднималось все выше и немилосердно жгло ему лоб. С неимоверным трудом удалось  ему повернуться на бок, но это не принесло облегчения. При этих усилиях из-за  его кушака выпала дудочка, висевшая на цепочке. Он долго мучительно старался  дотянуться до нее ртом, наконец коснулся ее губами, попробовал подуть, но и  сейчас, в его крайней беде, она отказалась ему помочь. В отчаянии повалился он  навзничь; пролежав сколько-то времени под палящими лучами солнца, он потерял  сознание и впал в глубокое забытье.    

Прошло несколько часов. Наконец Саида пробудил шорох у  самого его уха, и тут же он почувствовал, что кто-то схватил его за плечо. Саид  в ужасе завопил, думая, что это шакал и сейчас он его растерзает. Теперь кто-то  тронул его за ноги, но он чувствовал, что не дикий зверь впился когтями ему в  ногу, ее осторожно ощупывает рука человека, и человек этот говорит с другими.  «Он жив, – шепчутся они, – да, но он принимает нас за врагов».    

Наконец Саид открыл глаза и увидел, что над ним склонился  низкорослый, пузатый человек, длиннобородый, с заплывшими глазками. Человек  этот ласково с ним заговорил, помог ему приподняться, накормил и напоил и, пока  Саид подкреплялся, рассказал, что он багдадский купец, что зовут его Калум-бек  и торгует он шалями и тонкими женскими чадрами. Он ездил по торговым делам,  сейчас возвращается домой. Он увидел лежащего на песке изнемогшего,  полумертвого человека, чье роскошное одеяние и сверкающий драгоценными камнями  ятаган привлекли его внимание. Он сделал все, чтобы оживить его, и это ему  удалось. Юноша поблагодарил вернувшего его к жизни купца, ибо отлично понимал,  что без его помощи был обречен на мучительное умирание.    

Не видя возможности самостоятельно двинуться в путь, да и не  имея охоты в одиночку, пешком блуждать по безлюдной пустыне, он с  благодарностью принял предложение купца сесть на одного из его тяжело  нагруженных верблюдов и вместе со всем караваном отправиться в Багдад, а там  ему, может, удастся с одним или другим караваном добраться до Бальсоры.    

По дороге купец занимал своего спутника рассказами о Гаруне  аль-Рашиде, славном повелителе правоверных. Рассказывал о его любви к  справедливости, о его светлом уме, об умении удивительно просто разрешать самые  запутанные и спорные дела. Упомянул историю о канатном мастере и другую – о  горшке с оливами, истории, известные каждому ребенку, но поразившие Саида.    

– Наш властелин, повелитель правоверных, –  продолжал купец, – наш властелин человек, достойный удивления. Ежели вы  думаете, что он спит по ночам, как прочие люди, вы жестоко ошибаетесь. Два-три  часа на рассвете – и это все. Я-то не могу не знать, ведь Месур, старший  хранитель его казны, мне родня, и хотя, когда дело касается тайн его  повелителя, он нем как могила, все же в угоду близким родственникам он, видя,  что кто-нибудь из них просто сгорает от любопытства, нет-нет да что-нибудь и  расскажет. Так вот, вместо того чтобы спать, как все люди, калиф ночью бродит  по улицам Багдада, и редкая неделя обходится без приключения. Вы должны  знать, – кстати это явствует и из истории про горшок с оливами, столь же  истинной, сколь и слово пророка, – вы должны знать, что он не объезжает  улицы верхом на коне, в полном параде, окруженный телохранителями и сотней  факельщиков, а ведь, если бы он пожелал, он мог бы это сделать, нет, он ходит  пешком, переодетый то купцом, то мореплавателем, то простым воином, то муфтием,  и глядит, все ли спокойно и мирно.    

Поэтому-то в Багдаде, как ни в одном другом городе, ночью с  любым встречным болваном отменно вежливы в обхождении. Ведь столь же легко можно  натолкнуться на калифа, как на грязного араба-кочевника, а батогов у нас  хватит, чтобы надавать по пяткам всем багдадским и окрестным жителям.    

Так говорил купец, и Саид, хотя его и не оставляла тоска по  отцу, все же радовался, что увидит Багдад и прославленного Гаруна аль-Рашида.    

После десятидневного пути они прибыли в Багдад. Саид,  пораженный великолепием города, в те дни как раз расцветшего во всей своей  красе, не переставал им любоваться. Купец пригласил его к себе, Саид охотно  принял его приглашение, ибо только сейчас в городской сутолоке он понял, что,  кроме воздуха, воды из Тигра и ночлега на ступенях мечети, здесь ничего даром  не получишь.    

Наутро, когда Саид только-только оделся и, оглядев себя,  решил, что в таком богатом одеянии и при доспехах не худо покрасоваться на  улицах Багдада и, пожалуй, можно даже обратить на себя внимание, к нему вошел  купец. Лукаво усмехаясь и поглаживая бороду, оглядел он молодого красавца и  сказал:    

– Все это прекрасно, молодой человек! Но что вы  собираетесь делать дальше? Мне сдается, что вы большой мечтатель и не думаете о  завтрашнем дне; или у вас хватит денег, чтобы жить под стать тому наряду, что  на вас?    

– Почтеннейший Калум-бек, – сказал юноша, краснея  от смущения, – денег-то у меня как раз нет, но, может быть, вы мне  сколько-нибудь одолжите, чтобы я мог вернуться домой. Мой отец, конечно, с вами  честно расплатится.    

– Твой отец, голубчик? – громко смеясь, воскликнул  купец. – Не иначе, как солнце растопило тебе мозги. Так я и поверил тебе  на слово, поверил тем сказкам, что ты плел мне дорогой: у тебя-де в Бальсоре  богатый отец, а ты единственный сын, и про нападение арабов, и про твою жизнь в  их становище, и пятое-десятое. Уже тогда возмущала меня твоя наглая ложь и  нахальство. Я знаю, что в Бальсоре все богатые люди – купцы, сам со всеми дела  веду и, конечно, слышал бы о некоем Бенезаре, даже если бы всего имущества у  него было только на шесть тысяч туманов. Значит, или ты выдумал, что ты из  Бальсоры, или твой отец бедняк и его беглому сыну я и медяка в долг не поверю.  А нападение в пустыне! Да слыханное ли это дело, чтобы с тех пор, как мудрый  калиф Гарун обезопасил торговые пути через пустыню, разбойники осмелились  ограбить караван да еще увести пленных? Да слух об этом распространился бы  сразу; а за весь мой путь, да и здесь, в Багдаде, куда отовсюду стекается  народ, об этом никто не говорит. Это вторая бессовестная ложь, молодой человек!    

Побледнев от гнева и негодования, Саид хотел прервать речь  злобного старика, но тот перекрикивал его, да к тому же еще размахивал руками.    

– А третья ложь, дерзкий лгунишка, это рассказ о твоей  жизни в становище Селима. Имя Селима хорошо известно всем, кто когда-либо имел  дело с арабами. Селим известен как самый страшный и жестокий разбойник, а ты  смеешь утверждать, что убил его сына; да тебя зарубили бы тут же на месте; ты  так обнаглел, что рассказываешь всякие небылицы: Селим, видите ли, охранял тебя  от своих же арабов, взял к себе в палатку и отпустил без выкупа, это он-то! Да  он вздернул бы тебя на первом попавшемся дереве; он часто вешал путников только  ради удовольствия посмотреть на страшное лицо висельника. Ах ты, мерзкий лжец!    

– Я могу сказать только одно, – крикнул  юноша, – все это правда, клянусь моей душой и бородою пророка!    

– Ах, так, ты клянешься твоей душой? – воскликнул  купец. – Твоей черной, лживой душой? Да кто тебе поверит? И бородою  пророка, когда у самого и борода-то еще не отросла! Да кто даст твоим словам  веру?    

– Свидетелей у меня правда нет, – продолжал  Саид. – Но ведь вы же нашли меня связанным и полумертвым.    

– Это еще ничего не доказывает, – возразил  тот, – ты одет как знатный разбойник, и легко могло статься, что ты напал  на более сильного, он тебя одолел и связал.    

– Хотел бы я посмотреть на человека, который одолел бы  меня в одиночку и, связав, бросил наземь, меня и двоим-то не одолеть, ведь они  накинули мне сзади петлю на шею, – возмутился Саид. – Вы у себя на  базаре не знаете, как силен умело владеющий оружием человек, даже когда он  один. Но вы спасли мне жизнь, и я вам благодарен. Что же вы теперь собираетесь  со мной делать? Если вы мне не поможете, придется мне просить милостыню, а я не  хочу просить у тех, кто мне равен. Я обращусь к калифу.    

– Вот как? – сказал купец, насмешливо  улыбаясь. – Только к нашему всемилостивейшему повелителю и ни к кому  больше? Это я называю просить милостыню по-благородному! Да, да! Только не  забывайте, благородный молодой человек, что по пути к калифу вам не миновать  моего родственника Месура, хранителя казны, а мне довольно шепнуть ему слово и  обратить его внимание на то, что ты умелый лгун. Но ты так молод, Саид, мне  жаль тебя. Ты можешь исправиться, из тебя еще может выйти толк. Я возьму тебя  на базар к себе в лавку, прослужишь там год, а пройдет год и ты не захочешь  остаться, я заплачу тебе, что причитается, и отпущу на все четыре стороны,  хочешь в Алеппо или в Медину, в Стамбул или в Бальсору, по мне, хоть к  неверным. Даю тебе сроку для размышления до полудня, согласишься – отлично; не  согласишься – я подсчитаю по сходной цене, во что ты мне стал в пути, да  прибавлю еще стоимость за место на верблюде, в уплату возьму твою одежду и все,  что у тебя есть, и выгоню на улицу, тогда ступай просить милостыню, где тебе  угодно; хочешь – у калифа иди муфтия, хочешь – на ступенях мечети или на  базаре.    

С этими словами жестокосердый купец вышел. Саид с презрением  посмотрел ему вслед. Он был так возмущен низостью купца, который подобрал его и  заманил к себе в дом намеренно, чтобы заполучить в свои руки. Он огляделся,  нельзя ли сбежать, но окна были за решетками, а двери на запоре. Наконец, после  долгого раздумья и колебаний, решил он на первое время согласиться на  предложение купца и послужить у него в лавке. Он понял, что другого выхода нет,  ведь даже если бы ему удалось сбежать, без денег до Бальсоры все равно не  добраться. Но он вознамерился при первой возможности попросить самого калифа  взять его под защиту.    

На следующий день Калум-бек повел своего нового слугу на  базар к себе в лавку. Он показал ему шали, чадры и прочий товар и объяснил, в  чем состоят его обязанности. С этого дня Саид в одежде приказчика, без всяких  воинских доспехов, с роскошной чадрой в одной руке и шалью в другой, стоял в  дверях лавки и зазывал проходящих мужчин и женщин, расхваливал товар, говорил  его цепу и предлагал купить. Скоро Саиду стало ясно, почему Калум-бек взял его  в зазывалы. Сам Калум-бек был низкорослый, уродливый старик, и когда он стоял в  дверях лавки и зазывал покупателя, то соседи, а то и прохожие, отпускали в его  адрес насмешливое словцо, мальчишки дразнили его, женщины обзывали пугалом, а  на молодого, статного Саида, который был вежлив в обхождении и умел показать  товар лицом, было приятно смотреть.    

Когда Калум-бек увидел, что с тех пор, как у входа в лавку  стоит Саид, у него прибавилось покупателей, он помягчел в обращении с ним, стал  лучше кормить и одевать наряднее и к лицу. Но Саида мало трогали эти  доказательства благосклонности хозяина, и днем и ночью, даже во сне, он и так и  сяк прикидывал, как бы ему вернуться на родину.    

Однажды, когда торговля в лавочке Калум-бека шла особенно  бойко и все упаковщики, в обязанности которых входило доставлять покупателям  товар на дом, были разосланы, в лавку вошла старая женщина и тоже что-то  купила. Выбирала она недолго и, пообещав на чай, потребовала, чтобы ей донесли  покупку до дому.    

– Будьте любезны, потерпите с полчасика, и все вам  будет доставлено, – сказал Калум-бек, – или наймите другого  носильщика.    

– Вы же купец и хотите, чтобы ваши покупатели  пользовались услугами случайных носильщиков? – возразила женщина. – А  что, если такой малый скроется в толпе с моей покупкой? Где мне тогда искать на  него управу? По рыночному закону вы обязаны доставить покупку мне на дом, и я  буду этого требовать.    

– Только полчасика подождите, уважаемая, – просил  купец, боязливо глядя вокруг. – Все мои люди разосланы.    

– Лишь в жалких лавчонках не хватает людей для  услуг, – возразила сердитая покупательница. – А вот там в дверях что  за бездельник стоит? Иди сюда, малый, бери сверток и ступай за мной!    

– Стойте, стойте! – закричал Калум-бек. – Да  это мой зазывала, моя вывеска, мои магнит! Ему нельзя отходить от порога!    

– Подумаешь! – возразила женщина и без долгих слов  сунула свой сверток Саиду под мышку. – Плох тот купец и плохи его товары,  раз они сами за себя не говорят и нуждаются в вывеске – в бездельнике зазывале,  идем, идем, малый, заработаешь на чай!    

– Ну тебя к Ариману и всем духам тьмы! Беги! –  проворчал Калум-бек вслед своему магниту. – Да смотри скорей возвращайся.  Старая ведьма чуть не вывела меня из себя, еще немного – и я поднял бы крик на  весь базар!    

Саид поспешил за женщиной, которая не по возрасту легко  побежала по базару, а на улице еще прибавила шагу. Она остановилась у  великолепного дома, постучала, двери распахнулись, женщина поднялась по  мраморной лестнице и поманила за собой Саида. Они пришли в высокий просторный покой.  Саиду еще не доводилось видеть столько богатства и роскоши. Там старая дама  опустилась в изнеможении на подушки, указала ему, куда положить сверток, дала  мелкую серебряную монету и отпустила.    

Он был уже в дверях, когда кто-то звонким нежным голосом окликнул  его: «Саид!» Удивившись, что его здесь знают, он оглянулся – на подушке вместо  старой дамы сидела окруженная рабами и прислужницами писаная красавица. Саид,  онемев от восхищения, скрестил на груди руки и низко ей поклонился.    

– Саид, милый мой юноша, – обратилась к нему  красавица. – Я очень сожалею, что на пути в Багдад тебя постигло столько  злоключений, но именно здесь, только здесь предначертано было судьбой  развеяться тем чарам, под власть которых ты подпал, покинув родительский кров  до того, как тебе исполнилось двадцать лет. Саид, дудочка еще у тебя?    

– Да, у меня, – радостно воскликнул он и вытащил  золотую цепочку, – уж не вы ли та добрая фея, что при моем рождении  сделала мне этот подарок?    

– Я была другом твоей матери, останусь и твоим другом,  если ты сам будешь добрым и хорошим. Ах, зачем твой отец столь легкомысленно не  послушался моего совета! Ты избежал бы многих бед.    

– Значит, так было суждено! – ответил Саид. –  Но, милостивая фея, прикажите, чтобы сильный норд-ост впрягся в вашу облачную  колесницу, подхватите меня и за две минуты домчите в Бальсору к отцу, и я  терпеливо доживу там те полгода, что остались до моего двадцатилетия.    

Фея улыбнулась.    

– Ты умеешь разговаривать с нами, – сказала  она. – Но, бедняжка Саид, это невозможно. Сейчас, когда ты не в  родительском доме, помочь тебе я бессильна. Бессильна даже освободить тебя  из-под власти презренного Калум-бека. Ему покровительствует враждебная тебе  могущественная фея.    

– Так, стало быть, у меня есть не только добрый друг,  но и злой недруг? – спросил Саид. – Сдается мне, я уже не раз испытал  на себе воздействие злых чар. Но помогите мне советом, ежели это в вашей  власти! Пойти ли мне к калифу и попросить у него защиты? Он мудр, он защитит  меня от Калум-бека.    

– Да, Гарун мудр, но, к сожалению, он всего только  человек. Он, как самому себе, доверяет главному хранителю казны Месуру, и он  прав, ибо испытал Месура и убедился, что это человек верный, а Месур, в свою  очередь, как самому себе, верит твоему другу Калум-беку, и в этом он не прав,  потому что Калум человек плохой, хоть он и родня Месуру. Калум хитер и, как  только вернулся сюда, наговорил о тебе всякие были и небылицы Месуру, а тот  пересказал его басни калифу, и ты будешь плохо принят, если явишься во дворец.  Но есть другие возможности и пути к нему приблизиться, а тебе звездами  предначертано завоевать его расположение.    

– Да, что и говорить, дела мои плохи, – печально  промолвил Саид. – Придется мне еще какое-то время стоять у лавки  презренного Калум-бека. Но одну мою просьбу, глубокочтимая фея, вы, может быть,  все же могли бы уважить. Я обучен ратному искусству, и для меня наибольшая  радость – ристанье, где состязаются в метании копья, стрельбе из лука,  сражениях тупыми мечами. Самые знатные багдадские юноши каждую неделю участвуют  в подобных состязаниях. Но на ристалище могут выступать только свободные люди в  богатых доспехах и одежде, и, уж конечно, не слуга базарного лавочника. Если бы  только вы могли сделать так, чтобы раз в неделю я имел коня, богатое одеяние и  доспехи и чтобы узнать меня было не так-то легко…    

– Благородный юноша вправе высказать такое  желание, – сказала фея. – Твой дед по матери был самым отважным мужем  в Сирии, и его дух, видно, унаследовал и ты. Запомни этот дом; здесь каждую  неделю будут ждать тебя два оруженосца верхами, с конем для тебя, здесь же  найдешь ты одежду, доспехи и воду, умыв ею лицо, ты станешь ни для кого  неузнаваем. А теперь, Саид, прощай! Запасись терпением, будь разумен и  добродетелен! Через полгода твоя дудочка издаст звук, и голос ее дойдет до  слуха Зулимы.    

С чувством благодарности и благоговения расстался юноша со  своей чудесной покровительницей. Он запомнил дом и улицу и пошел обратно.    

Саид вернулся на базар как раз вовремя и успел в последнюю  минуту защитить своего хозяина Калум-бека и спасти ему жизнь. Перед лавкой  толпился народ, мальчишки плясали и дразнили купца, старики покатывались со  смеху. А он, дрожа от ярости, не зная, куда ему деться, стоял перед лавкой с  чадрой в одной руке и шалью в другой. Эта неожиданная сцена была вызвана  происшествием, случившимся после ухода Саида. Калум сам стал в дверях вместо  своего красавца-слуги и зазывал покупателей, но народ не шел в лавку к  уродливому старику. По базару бродили двое мужчин, желавших купить подарки для  своих жен. Они уже несколько раз обошли базар, высматривая, на чем бы  остановиться, и как раз сейчас опять проходили мимо лавки Калум-бека,  разглядывая товары.    

Калум-бек, приметивший их, подумал, что не худо бы извлечь  из их нерешительности выгоду.    

– Сюда, сюда, государи мои! – крикнул он. –  Что вам надобно? Вот отличные шали, отличный товар!    

– Товар у тебя, почтеннейший, возможно, хороший, –  ответил один из них, – но жены у нас привередницы, а в Багдаде все теперь  покупают чадры только у красавца зазывалы, у Саида. Мы уже исходили весь базар,  разыскивая его, и никак его не найдем. Скажи, где он может быть, и в другой раз  мы у тебя что-нибудь купим.    

– Аллах, Аллах! – воскликнул Калум-бек, любезно  осклабившись. – Пророк привел вас, куда вам требуется. Вы ищете красавца  зазывалу, чтобы купить чадры? Входите, входите – вот его лавка.    

Подумав, что неказистый, пузатый Калум выдает себя за  красавца зазывалу, один из мужчин окинул его насмешливым взглядом и громко  расхохотался. А другой счел, что Калум над ним издевается и, не желая  оставаться в долгу, крепко выругался. Это вывело Калум-бека из себя; он призвал  в свидетели соседей, что именно его лавку, а не какую другую называют лавкой  красавца зазывалы, но соседи, с завистью видевшие, как с некоторых пор успешно  идет его торговля, отнекивались и отговаривались незнанием, тогда оба человека  накинулись на старого вруна, как они его назвали. Калум защищался скорее не  кулаками, а криком и руганью, и этим привлек к своей лавке кучу народа;  полгорода знали его как жадного, подлого скареда, и окружающие радовались сыпавшимся  на него тумакам; один из обидчиков уже вцепился ему в бороду, но тут кто-то  схватил его самого за руку и рывком бросил на землю с такой силой, что с головы  у него свалился тюрбан, а туфли отлетели далеко в сторону.    

Толпа, которая охотно смотрела на расправу с Калум-беком,  громко выразила свое недовольство, приятель поваленного оглянулся на того, кто  посмел отшвырнуть его друга, но, увидя высокого сильного юношу с отважно  сверкающим взором, побоялся схватиться с ним, да к тому же Калум, которому спасение  показалось поистине чудесным, громко крикнул, указывая на юношу:    

– Ну, чего вам еще нужно? Вот он перед вами, это и есть  Саид, красавец зазывала.    

В толпе засмеялись, ведь все знали, что Калум-бек пострадал  незаслуженно. А тот человек, которого отшвырнул Саид, чувствуя себя  посрамленным, хромая, заковылял прочь вместе со своим приятелем, так и не купив  ни чадры, ни шали.    

– О звезда всех зазывал, краса базара! –  воскликнул Калум, войдя с Саидом в лавку. – Поистине, это называется  поспеть вовремя, протянуть человеку руку помощи, иначе не скажешь. Ведь он  лежал, как подкошенный, словно и на ногах-то никогда не стоял! А я, я – да  опоздай ты хоть на минуту, мне и брадобрей больше не понадобился бы, нечего  было бы расчесывать и умащивать. Скажи, как мне тебя вознаградить?    

Рукою и сердцем Саида руководило чувство минутной жалости.  Теперь, успокоившись, он почти раскаивался, что помешал проучить зловредного  старика. «Будь у него вырван десяток волос, он бы десять дней был шелковым и  покладистым», – подумал Саид; все же он решил воспользоваться  благосклонным настроением Калум-бека и испросить в награду дозволить ему раз в  неделю проводить вечер по собственному усмотрению – то ли на прогулке, то ли  еще как-нибудь.    

Калум дал свое согласие, он ведь знал, что его подневольный  слуга слишком рассудителен и не сбежит без денег и хорошей одежды.    

Так Саид вскоре получил желаемое. В ближайшую среду – день,  когда самые родовитые юноши собирались на одной из городских площадей для  ратного состязания, Саид сказал Калуму, что этот вечер он хотел бы провести по  собственному желанию, и с соизволения купца пошел на ту улицу, где жила фея,  постучался, и ворота в тот же миг распахнулись. Слуги, казалось, были  предупреждены о его приходе, не спросив, что ему угодно, поднялись они с ним по  лестнице в красивый покой; там ему подали воду для умывания, которая должна  была сделать его неузнаваемым. Он омочил в ней лицо, затем погляделся в  металлическое зеркало и сам себя не узнал: на загорелом лице росла красивая  черпая борода, он выглядел по крайней мере на десять лет старше.    

Затем они повели его в другой покой, где для него было  приготовлено великолепное одеяние, которое не посрамило бы самого багдадского  калифа в день, когда он во всем блеске своего величия делает смотр войскам.  Кроме тюрбана тончайшей ткани с алмазным аграфом и длинными перьями цапли и  кафтана из тяжелой алой парчи, затканной серебряными цветами, там была еще  серебряная кольчуга столь тонкой работы, что она повторяла все движения тела, и  в то же время столь крепкая, что ей не были страшны удары копий и мечей.  Дамасский клинок в богато украшенных ножнах, с бесценными, как показалось  Саиду, самоцветными каменьями на рукоятке, завершал его наряд. Когда он в  доспехах покинул покой, один из слуг подал ему шелковый платок и сказал, что  платок посылает ему повелительница этого дома: стоит утереть им лицо, борода и  загар исчезнут.    

Во дворе стояли три породистых коня, на самого красивого сел  Саид, на двух других – его оруженосцы, и он весело поскакал на площадь,  отведенную под ристалище. Пышность его наряда и великолепие доспехов привлекали  к нему взоры всех, а когда он появился на площади, по толпе, обступившей  ристалище, пробежал шепот восхищения. Здесь собирался весь цвет багдадской  молодежи, самые отважные и знатные юноши; даже братья калифа гарцевали на конях  и потрясали копьями. Когда появился никому не известный Саид, сын великого  визиря с несколькими приятелями поехал ему навстречу, почтительно поклонился,  пригласил принять участие в состязании и спросил, как его зовут и откуда он  родом. Саид назвался Альмансором, сказал, что родом он из Каира, а сейчас  путешествует и, наслышавшись об отваге и доблестях благородных багдадских  юношей, не преминул воспользоваться возможностью увидать их и познакомиться с  ними. Юношам понравились обходительность и храбрая осанка Саида – Альмансора;  они велели подать ему копье и предложили выбрать себе соратников, потому что  они уже разделились на две группы и будут состязаться и один на один, и всем  отрядом.    

Если внешность Саида уже привлекла к нему внимание, то  теперь все еще больше дивились его необычайной ловкости и быстроте. Конь его  носился птицей, а свистящий меч мелькал и того быстрее. Копье он бросал с такой  легкостью, так далеко и так метко, словно это не копье, а стрела, пущенная из  лука. Он победил самых отважных смельчаков, состязавшихся с ним, и по окончании  ристания был единодушно признан победителем; один из братьев калифа и сын  великого визиря, сражавшиеся на стороне Саида, попросили его помериться силами  и с ними. Али, брата калифа, Саид победил, но сын великого визиря не уступал  ему в доблести и после длительной борьбы они сочли за лучшее отложить решение  до будущей встречи.    

На следующий день в Багдаде только и речи было что о богатом  и доблестном красавце чужеземце. Все, кто его видели, даже те, кого он победил,  были в восторге от его благородного обхождения; Саид собственными ушами слышал  разговоры о себе в лавке Калум-бека. Все сожалели только об одном: никто не  знает, где он живет. В доме феи к следующему состязанию ему был приготовлен еще  более роскошный наряд и еще более дорогие доспехи. На сей раз собралось  пол-Багдада, сам калиф любовался с балкона этим зрелищем. Он тоже дивился на  чужеземца Альмансора и, дабы выразить свое восхищение, когда игры закончились,  повесил ему на шею большую золотую медаль на золотой цепи. Эта вторая блестящая  победа не могла не возбудить зависти багдадских юношей. «Какой-то чужеземец  приезжает к нам в Багдад, – говорили они, – и вырывает у нас из рук  славу, почести и победу? И теперь пойдет похваляться по другим городам, что  среди цвета багдадской молодежи нет никого, кто хоть в какой-то мере может  помериться с ним силою». Так говорили они и порешили на следующем ристании,  будто случайно, налететь на него впятером или вшестером.    

От острого взгляда Саида не ускользнуло их недовольство; он  видел, что они шушукаются по углам и с неприязнью посматривают на него. Он  догадывался, что все, не считая брата калифа и сына великого визиря, не  очень-то дружелюбно к нему относятся, да и те двое своими расспросами: где  можно с ним встретиться, чем он занимается, что ему, собственно, понравилось в  Багдаде и другими подобными же – начинали его тяготить.    

По странной случайности, молодой человек, особенно злым оком  взиравший на Саида – Альмансора – и как будто особенно враждебно против него  настроенный, оказался тем самым человеком, которого Саид незадолго перед тем  свалил с ног у лавки Калум-бека как раз в ту минуту, когда тот вцепился в  бороду злосчастному купцу. Этот человек все время внимательно, с завистью  приглядывался к нему, правда, Саид уже несколько раз его побеждал, но это еще  не было основанием для такой враждебности, и Саид опасался, не признал ли в нем  тот по голосу или по росту зазывалу Калум-бека, а такое открытие сделало бы его  мишенью для насмешек и мести. Злой умысел завистников потерпел неудачу как  благодаря осторожности и отваге Саида, так и благодаря дружбе к нему брата  калифа и сына великого визиря. Увидав, что его окружили не менее шести  всадников и пытаются либо сбросить его с коня, либо обезоружить, они поскакали  ему на помощь, разогнали нападающих и пригрозили за такой вероломный поступок  удалить их с ристалища. Больше четырех месяцев Саид, на удивление всего  Багдада, проявлял чудеса храбрости, и вот, как-то вечером, возвращаясь домой,  он услышал, как говорили несколько человек, чьи голоса показались ему  знакомыми. Впереди него медленно шли четверо и как будто о чем-то совещались.  Саид осторожно подошел ближе и, прислушавшись, разобрал, что говорят они на  тайном языке арабов из племени Селима; он догадался, что эти четыре араба  замышляют какое-то разбойное нападение. Первым его побуждением было уйти, но,  подумав, что ему, может, удастся предотвратить злодеяние, он решил подслушать  их разговор и подкрался еще поближе.    

– Привратник ясно сказал: по той улице, что справа от  базара, по ней и ни по какой другой он пройдет с великим визирем этой  ночью, – заметил один.    

– Все это прекрасно, – отозвался другой. –  Великий визирь мне не страшен, он стар, да и не герой, но калиф, говорят,  хорошо владеет мечом, и я не очень-то ему доверяю, уж конечно, за ним следом  крадется с десяток, а то и больше телохранителей.    

– За ним нет ни души, – возразил третий. –  Если кто и узнавал его, встретив ночью, то видел его только с великим визирем  или с хранителем казны. Сегодня ночью мы захватим его, но зла ему причинить  нельзя.    

– Я думаю, лучше всего набросить ему петлю на  шею, – сказал первый. – Убивать его ни в коем случае нельзя, за его  труп большого выкупа не дадут, да могут и никакого не дать.    

– Значит, за час до полуночи! – уговорились они и  разошлись, кто куда.    

Саида немало встревожило готовящееся покушение. Он решил тут  же поспешить во дворец и предупредить калифа о грозящей ему опасности. Но, уже  пробежав по нескольким улицам, он вдруг вспомнил слова феи – ведь она сказала, что  калифу его оговорили. Он подумал, что его могут высмеять или, еще того хуже,  обвинить в желании вкрасться в доверие к повелителю Багдада, поэтому он  замедлил шаг и счел за лучшее положиться на свой верный меч и самому спасти  калифа от руки разбойников.    

Поэтому он не вернулся домой к Калум-беку, а сел на ступени  мечети и стал дожидаться наступления ночи. Когда окончательно стемнело, он  прошел мимо базара на улицу, указанную разбойниками, и спрятался за выступом  дома. Там он простоял, должно быть, около часа и вдруг услышал шаги двух людей,  медленно идущих по улице; вначале он подумал, что это калиф с великим визирем,  но один из мужчин хлопнул в ладоши, и сейчас же со стороны базара к ним  бесшумно присоединились еще двое. Они пошептались, затем трое спрятались  недалеко от Саида, а один принялся ходить взад и вперед по улице. Ночь была  очень темная, но тихая, и Саиду пришлось положиться только на свой острый слух.    

Прошло еще с полчаса, и опять со стороны базара послышались  шаги. Разбойник, должно быть, их тоже услышал; он прошмыгнул мимо Саида к  базару. Шаги приближались, и Саид уже мог различить в темноте двух людей; тут  разбойник хлопнул в ладоши, и в то же мгновение из засады выскочили те трое,  что спрятались там. Те, на кого они напали, были, по всей вероятности,  вооружены, ибо Саид услышал звон скрестившихся мечей. Он не мешкая выхватил  свой дамасский клинок и с криком: «Смерть врагам великого Гаруна!» – бросился  на разбойников; первым ударом он сразил одного, затем налетел на двух других,  которые набросили веревку на шею второму прохожему и пытались его обезоружить.  Саид наугад ударил по веревке, но при этом так сильно хватил по руке  разбойника, что отрубил ему кисть. Тот громко завопил и упал на колени. Теперь  четвертый разбойник, который вел бой с другим человеком, бросился к Саиду, еще  сражавшемуся с третьим разбойником. Но тот человек, что освободился от веревки,  выхватил ятаган и вонзил его сбоку в грудь нападающему. Увидев это, еще  оставшийся в живых разбойник бросил саблю и обратился в бегство.    

Саид недолго оставался в неведении, кому он спас жизнь,  потому что к нему подошел более рослый из двух и сказал:    

– И покушение на мою жизнь или на мою свободу, равно  как и нежданная помощь и спасение, одинаково удивительны. Как вы узнали, кто я?  Вы знали о покушении?    

– Повелитель правоверных, ибо я не сомневаюсь, что это  ты, – ответствовал Саид, – сегодня вечером я шел по улице Эльмалек  позади нескольких человек, чуждое и тайное наречие которых я в свое время  научился понимать. Они говорили, что хотят тебя взять в плен, а твоего визиря,  мужа достойного, убить. Предостеречь тебя было уж не успеть, и я решил оказать  тебе помощь и пойти туда, где они хотели тебя подкараулить.    

– Спасибо тебе, – сказал Гарун, – но лучше  нам здесь не задерживаться. Вот тебе кольцо, и приходи с ним завтра ко мне во  дворец, там мы потолкуем о тебе и оказанной мне помощи и обсудим, как мне  вознаградить тебя. Идем, визирь, здесь оставаться опасно – как бы они не  вернулись.    

Так сказал Гарун, и, надев на палец юноше кольцо, хотел  увести визиря; но тот попросил подождать минутку, обернулся и протянул  изумленному Саиду туго набитый кошель.    

– Молодой человек, – сказал он, – мой  повелитель калиф властен многое для тебя сделать, властен даже, если пожелает,  назначить тебя моим преемником, я же мало что могу, и потому предпочитаю  сделать то, что могу, не завтра, а сегодня, вот возьми кошель! Этим, конечно,  не оплатить моей благодарности. Всякий раз, как ты чего пожелаешь, смело иди ко  мне!    

Опьянев от счастья, поспешил Саид домой. Но там ему был оказан  плохой прием. Калум-бек сначала был недоволен, а затем озабочен его долгим  отсутствием, потому что боялся лишиться красивой вывески для своей лавки. Он  встретил Саида руганью и шумел и орал, как одержимый. Но Саид, заглянув в  кошель и увидев, сколько там золота, решил, что теперь может вернуться на  родину, даже не прибегая к милостям калифа, уж конечно, не менее щедрым, чем  благодарность визиря, поэтому он не полез за словом в карман и коротко и ясно  сказал купцу, что ни часу больше не пробудет в его доме. Вначале Калум-бек  опешил, но потом стал насмехаться и сказал с издевкой:    

– Ах ты, пройдоха, бродяга, жалкий оборвыш! Куда ты  денешься без меня? Кто тебя накормит-напоит, кто приютит на ночь?    

– Пусть это вас не заботит, хозяин, – упрямо  возразил Саид. – Будьте здоровы, меня вам больше не видать!    

Так сказал Саид и выбежал на улицу, а Калум-бек, онемев от  удивления, смотрел ему вслед. Но наутро, хорошенько поразмыслив о том, что  случилось, он послал своих упаковщиков выследить, где скрывается беглец. Долго и  тщетно искали они, наконец один вернулся и сказал, что видел, как Саид вышел из  мечети и направился в караван-сарай. Но его не узнаешь, он прекрасно одет, в  роскошном тюрбане, при ятагане и сабле.    

Услышав такое, Калум-бек разразился бранью.    

– Он обобрал меня и на мои деньги оделся! –  воскликнул он. – Несчастный я человек!    

Калум побежал к начальнику стражи, а тому было известно, что  он родня Месуру, хранителю казны калифа, поэтому купцу не стоило большого труда  добиться, чтоб начальник отрядил нескольких стражников для ареста Саида. Саид  сидел у караван-сарая и спокойно договаривался со встреченным там купцом о  путешествии в Бальсору, родной его город. Неожиданно на него набросилось  несколько человек, и, как он ни сопротивлялся, ему связали за спиной руки. Он  спросил, что дает им право на такое насилие, они ответили, что действуют по  приказу как своего начальника, так и его, Саида, законного хозяина и господина  Калум-бека. Тут подошел и сам противный злой купец, издеваясь и глумясь над  Саидом, сунул он руку ему в карман и к удивлению окружающих с торжествующим  видом вытащил кошель, набитый золотом.    

– Смотрите! Вот сколько понемногу наворовал у меня этот  мерзавец! – воскликнул он, и люди с презрением смотрели на пойманного вора  и возмущались:    

– Такой молодой, такой красивый и уже такой  испорченный! На суд его, на суд, пусть проучат его батогами по пяткам!    

Саида потащили к начальнику стражи, а следом за ними  потянулась толпа людей всякого звания и состояния.    

– Смотрите, это красавец зазывала с базара. Он обокрал  своего хозяина и скрылся; он украл двести золотых! – кричали в толпе.    

Начальник стражи встретил пойманного мрачным взглядом. Саид  хотел было сказать несколько слов в свое оправдание, но судья приказал ему  замолчать и выслушал только пузатого купца. Он предъявил тому кошель и спросил  – эти ли деньги украдены у него?    

Калум-бек поклялся, что это так, и хотя с помощью ложной  клятвы он и присвоил чужое золото, но красавца зазывалу, которого ценил в  тысячу золотых, ему не вернули, ибо судья сказал:    

– Согласно закону, который всего несколько дней тому  назад по воле калифа, моего полновластного повелителя, стал еще строже, каждая  кража, превышающая сумму в сто золотых и совершенная на базаре, наказуется  пожизненным изгнанием на пустынный остров. Этот вор попался очень кстати; он  как раз дополнит до двадцати число таких же молодцов, как он сам. Завтра мы  погрузим их на баржу и повезем в море.    

Саид был в отчаянии, он умолял выслушать его, разрешить ему  сказать хоть слово калифу, но такая милость не была ему оказана. Калум-бек, уже  сожалевший о данной клятве, теперь заступался за Саида, но судья остановил его.    

– Ты получил свое золото и будь доволен, ступай домой и  веди себя смирно, не то я возьму с тебя штраф по десять золотых за каждое  слово, сказанное мне наперекор.    

Озадаченный Калум замолчал, судья подал знак и злосчастного  Саида увели.    

Его заключили в мрачную сырую тюрьму, где валялись на соломе  девятнадцать горемык, они встретили своего товарища по несчастью грубыми  насмешками и бранью в адрес судьи и калифа. Как ни страшила Саида судьба, как  ни ужасала мысль о ссылке на пустынный остров, он все же находил утешение в  том, что уже завтра выйдет из этой проклятой тюрьмы. Но он очень ошибся, думая,  что в море будет лучше. Всех двадцать преступников бросили в трюм, где нельзя  было стоять во весь рост, они теснились и дрались за лучшее место.    

Подняли якорь, и Саид горько заплакал, когда баржа,  увозившая его от родины, закачалась на волнах. Только раз в день им давали  кусок хлеба, немного овощей и глоток пресной воды. В трюме было так темно, что  всякий раз, когда заключенных кормили, приходилось приносить свечи. Почти  каждые два-три дня кто-нибудь умирал, такой спертый, нездоровый воздух был в  этой морской темнице; Саида спасала только молодость и крепкое здоровье.    

Две недели были они уже в море, и вот в один прекрасный день  волны заходили сильней, и на корабле поднялась необычная беготня и суматоха.    

Саид догадался, что начинается буря; он даже был этому рад,  надеясь, что теперь расстанется с жизнью.    

Баржу все сильней и сильнее качало на волнах, и наконец она  с ужасным треском села на мель. В трюм доносился рев бури, с палубы долетали  крики и вопли. Наконец все затихло, но тут кто-то из заключенных обнаружил  течь, вода через пробоину проникала внутрь баржи. Узники принялись стучать в  люк, но никто не отзывался. Когда воды заметно прибыло, они налегли на люк и  общими усилиями высадили его.    

Они поднялись на палубу, но там не было ни души. Весь экипаж  спасся на шлюпках. Многие узники впали в отчаяние; буря свирепствовала все сильней,  баржа трещала и погружалась в воду. Несколько часов провели они еще на палубе  и, найдя съестные припасы, посидели за последней трапезой; потом буря  усилилась, баржу снесло со скалы, на которой она сидела, и разбило.    

Саид ухватился за мачту и все еще держался за нее, когда  баржу уже разнесло в щепы. Его швыряло из стороны в сторону, но он греб ногами  и удерживался на волнах. Так плыл он уже с полчаса, все время подвергаясь  смертельной опасности; тут у него из-за кушака выпала дудочка на золотой цепочке,  он захотел еще раз испробовать: вдруг она издаст звук. Одной рукой он крепче  уцепился за мачту, другой поднес дудочку к губам, подул, и тут раздался ясный  звонкий звук. Буря сразу утихла, волны улеглись, словно политые маслом. Не  успел он вздохнуть с облегчением и оглядеться, не покажется ли где-нибудь  земля, как мачта под ним странным образом раздулась и зашевелилась, и, к  немалому своему испугу, он почувствовал, что сидит верхом не на бревне, а на  огромном дельфине; несколько мгновений спустя он совладал с охватившим его  страхом и, убедившись, что дельфин хоть и быстро, но спокойно и уверенно  продолжает плыть, приписал свое чудесное спасение серебряной дудочке и доброй  фее и громко выразил свою горячую благодарность.    

С быстротой стрелы несся он по волнам на своем чудесном  коне, и еще не успело завечереть, как он увидел землю и широкую реку, в которую  тут же устремился дельфин. Вверх по течению дело пошло медленнее, и, чтобы не  отощать, Саид, припомнив, как в таких случаях поступают в старых волшебных сказках,  вытащил дудочку, громко и весело свистнул и пожелал вкусно покушать. Рыба  тотчас остановилась, и из воды вынырнул стол, такой сухой, словно он неделю  простоял на солнце, и весь уставленный вкусными яствами. Саид накинулся на еду,  ведь пока он сидел под арестом, кормили его мало и скверно. Насытившись, он  громко поблагодарил, стол нырнул в воду, а Саид ударил дельфина по боку, и тот  сейчас же опять поплыл вверх по течению.    

Солнце уже садилось, когда Саид различил в туманной дали  большой город, минареты которого, как ему показалось, походили на багдадские.  Мысль о Багдаде не очень его обрадовала, но он твердо верил в добрую фею и был  убежден, что она и впредь убережет его от козней гнусного Калум-бека. В  стороне, приблизительно за версту от города, у самой реки он заметил  великолепный загородный дворец, и к его большому удивлению рыба поплыла к этому  дворцу.    

На крыше стояли несколько нарядно одетых мужчин, а на берегу  множество прислужников, все смотрели в его сторону и всплескивали руками от  изумления. Дельфин остановился у мраморной лестницы, которая вела от  загородного дворца к реке; и не успел Саид ступить на берег, как дельфин  бесследно исчез. Несколько прислужников с сухой одеждой поспешили вниз и от  имени их господина пригласили Саида подняться к нему. Он быстро переоделся и  последовал за прислужниками на крышу, где его встретили трое, один из них,  самый рослый и красивый, приветливо и благосклонно улыбаясь, обратился к нему.    

– Откуда ты, чудесный незнакомец? – спросил  он. – Ты укрощаешь рыб морских и правишь ими не хуже, чем умелый седок  боевым конем. Кто ты – волшебник или такой же человек, как и мы?    

– Господин мой, – ответствовал Саид, –  последние дни мне туго пришлось, но ежели вам любопытно, я все расскажу.    

Он начал свой рассказ и поведал трем слушателям свои  злоключения с того дня, как оставил отцовский дом и до дня своего чудесного  спасения. Часто они прерывали его изумленными возгласами, дивясь его  приключениям, когда же он кончил, хозяин дворца, так приветливо его  встретивший, сказал:    

– Я верю твоим словам, Саид! Но ты говорил, что за  победу в ратных состязаниях получил цепь и что калиф подарил тебе кольцо.  Можешь ты показать нам то и другое?    

– Оба подарка я храню здесь, на сердце, – сказал  юноша, – я отдал бы их тебе только вместе с жизнью, ибо славным и  прекрасным деянием считаю то, что я спас калифа от рук разбойников. – С  этими словами он вытащил из-за пазухи цепь и кольцо и подал хозяину дома.    

– Клянусь бородою пророка, это он, это мое  кольцо! – воскликнул высокий красавец. – Великий визирь, пред нами  стоит наш спаситель, обнимем его.    

Саиду казалось, что он видит сон, когда они заключили его в  свои объятия, но, придя в себя, он пал ниц и сказал:    

– Прости, повелитель правоверных, что пред твоим лицом  я так свободно говорил, ведь ты Гарун аль-Рашид, славный багдадский калиф.    

– Да, я калиф и твой друг! – ответствовал  Гарун, – и с нынешнего дня твоя горестная судьба изменится. Ты поедешь со  мной в Багдад, останешься в моей свите и будешь одним из самых моих верных  советчиков, – в ту ночь ты доказал, что Гарун тебе не безразличен, а я не  каждого из преданных мне слуг решился бы подвергнуть такому испытанию.    

Саид поблагодарил калифа; он обещал остаться у него  навсегда, но раньше просил позволения поехать домой, к отцу, который, верно,  очень о нем печалится, и калиф нашел это желание законным и разумным. Вскоре  они сели на коней и еще до захода солнца приехали в Багдад. Калиф повелел  отвести Саиду во дворце целую анфиладу роскошных покоев и сверх того обещал  дать приказ, чтобы для него был возведен прекрасный дом.    

При первой вести о происшедшем к Саиду поспешили его бывшие  братья по оружию – брат калифа и сын великого визиря. Они обняли его –  спасителя дорогих им людей – и просили стать их другом. Но они онемели от  изумления, когда он сказал: «Я уже давно ваш друг», – и с этими словами  достал цепь – приз за победу на состязании – и напомнил о разных случаях на  ристалище. Тогда они видели его загорелым и длиннобородым, и только, когда он  рассказал, как и почему он изменил свой облик, когда в подтверждение своих слов  велел принести свои доспехи и сразился с ними тупым оружием, чем доказал, что  он и есть тот самый Альмансор Отважный, только тогда они снова радостно обняли  его и сочли за счастье иметь такого друга.    

На следующий день, когда Саид и великий визирь сидели в  покоях Гаруна, туда вошел Месур, старший хранитель казны калифа.    

– Повелитель правоверных, – сказал он, – я  хотел бы испросить у тебя одну милость, потому что не знаю, как ты на это  посмотришь.    

– Я желаю сперва выслушать, о чем ты просишь, –  ответил Гарун.    

– У ворот дожидается мой кровный родственник, очень  мною любимый Калум-бек, купец, известный всему базару, – сказал  Месур, – у него произошла странная ссора с человеком из Бальсоры, чей сын  служил у Калум-бека, обворовал его и сбежал неизвестно куда. Теперь отец  требует от Калума своего сына, а у Калума его нет. Поэтому ему хотелось бы, и  он просит тебя об этом, чтобы ты оказал ему милость и с присущими тебе  проницательностью и мудростью рассудил спор между ним и человеком из Бальсоры.    

– Хорошо, я рассужу их, – сказал калиф. –  Пусть через полчаса твой почтенный родственник и тот, на кого он приносит  жалобу, явятся в судебный покой на заседание дивана.    

– Это не кто иной, как твой отец, Саид, – сказал  Гарун, когда Месур, рассыпаясь в благодарностях, покинул покой, – по  счастью, мне теперь все известно, поэтому судить я буду, как Соломон. Ты  спрячешься за занавесом тропа и не выходи, пока я не позову тебя, а ты, великий  визирь, сейчас же вели привести нерадивого и опрометчивого судью! Он будет мне  нужен во время допроса.    

Как Гарун повелел, так оба и сделали. У Саида сильно  забилось сердце, когда он увидел, как его отец, бледный и изнуренный печалью,  неверной походкой вошел в судебный покой, а хитрая самоуверенная усмешка, с  какой Калум шептал что-то на ухо своему родственнику, старшему хранителю  калифовой казны, возмутила Саида, его так и подмывало выскочить из-за занавеса  и накинуться на Калума, ведь ему, этому подлому человеку, он был обязан самыми  тяжкими своими страданиями и огорчениями.    

В покое собралось много людей, всем хотелось услышать, как  будет творить суд калиф. Когда повелитель Багдада занял свое место на троне,  великий визирь призвал всех к тишине, спросил, который из двух жалобщик и кто  обращается за правосудием к своему повелителю.    

Калум-бек самоуверенно выступил вперед и сказал:    

– Несколько дней тому назад стоял я на базаре у дверей  своей лавки, когда глашатай, держа в руке кошель, ходил вместе с этим человеком  от лавки к лавке и выкрикивал: «Кошель золота тому, кто укажет, где Саид из Бальсоры».  Этот Саид был у меня зазывалой, вот я и крикнул: «Сюда, друг! Я заслужил твой  кошель!» Этот человек, который сейчас таким врагом смотрит на меня, тогда  подошел ко мне как друг и спросил, что мне известно. Я ответил: «Вы, верно,  Бенезар, его отец?» – и когда он с радостью это подтвердил, я рассказал, как  нашел его сына в пустыне, спас ему жизнь, выходил его и привез в Багдад. С  радостью сердца подарил он мне свой кошель. Но послушайте, что было дальше,  когда я рассказал этому вздорному человеку, что его сын служил у меня, потом  занялся темными делишками, обокрал меня и сбежал, он не поверил и вот уже  несколько дней пристает ко мне, требует вернуть ему сына и золото, но я не могу  вернуть ни того, ни другого, деньги принадлежат мне по праву за сообщенную  весть, а его дурного сына я никак не могу ему предоставить.    

Теперь заговорил Бенезар. Назвал сына благородным и  добродетельным юношей, сказал, что Саид никогда не замарал бы рук воровством.  Он взывал к калифу, прося строго расследовать дело.    

– Надеюсь, ты исполнил свой долг и заявил о  краже? – спросил Калум-бека калиф.    

– Ну, разумеется, – усмехнулся тот. – Я отвел  его к судье.    

– Привести сюда судью! – повелел калиф.    

Ко всеобщему удивлению, судья, как по мановению волшебной  палочки, тут же предстал перед ним.    

Калиф спросил его, помнит ли он о таком судебном деле, и тот  ответил утвердительно.    

– Ты допросил юношу, он в воровстве признался? –  спросил Гарун.    

– Нет, он был так упрям, что хотел повиниться только  перед вами! – возразил судья.    

– Но я не припомню, чтобы я его видел, – сказал  калиф.    

– А зачем? Тогда мне пришлось бы что ни день приводить  к вам целую ораву всякого сброда, все желали бы, чтобы вы их выслушали.    

– Ты же знаешь, я преклоняю ухо к словам любого, –  возразил Гарун, – но, должно быть, улики были так очевидны, что юноше  предстать пред моими очами было излишне. У тебя, Калум, верно, были свидетели,  что украденные деньги принадлежат тебе?    

– Свидетели? – переспросил Калум, бледнея. –  Нет, свидетелей у меня не было, и вы, повелитель правоверных, сами знаете, что  все золотые монеты похожи одна на другую. Откуда же было мне взять свидетелей,  что именно этих  сто золотых недостает у меня в кассе?    

– А как же ты узнал, что эти золотые принадлежат тебе?    

– По кошелю, в котором они лежали, – ответил  Калум.    

– Кошель при тебе? – не прекращал допытываться  калиф.    

– Вот он, – ответил купец, достал кошель и вручил  его великому визирю, чтобы тот подал его калифу.    

Но великий визирь с притворным изумлением воскликнул:    

– Клянусь бородою пророка! Так ты, паршивый пес, утверждаешь,  что кошель твой? Кошель принадлежал мне, и я подарил его храброму юноше за то,  что он спас меня от страшной опасности.    

– Ты можешь в этом поклясться? – спросил калиф.    

– Это так же верно, как то, что я надеюсь попасть в  рай, – ответствовал визирь, – кошель сделан руками моей дочери.    

– Ай-ай-ай! – воскликнул Гарун. – Выходит,  судья, показания-то были ложными. Почему же ты поверил, что кошель принадлежит  купцу?    

– Он поклялся, – ответил судья, оробев.    

– Так, значит, ты дал ложную  клятву! – с  гневом обрушился калиф на дрожащего и побледневшего купца.    

– Аллах, Аллах! – воскликнул тот. – Я,  конечно, ничего не хочу сказать против великого визиря, он человек достойный  доверия, но ведь кошель-то все-таки мой, и негодник Саид украл его. Я бы  заплатил тысячу туманов, только бы Саид был сейчас тут.    

– Скажи, куда ты упрятал Саида? – спросил калиф  судью. – Скажи, куда надо за ним послать, чтобы он мог дать мне свои  показания?    

– Я отослал его на пустынный остров, – ответил  судья.    

– О Саид! Мой сын, мой сын! – обливаясь слезами,  приговаривал несчастный отец.    

– Так, значит, он сознался в краже? – допрашивал  Гарун.    

Судья побледнел, он не знал, куда деть глаза, наконец он  сказал:    

– Если я не ошибаюсь, то – да.    

– Значит, ты в этом не уверен? – грозно спросил  калиф. – В таком случае спросим его самого. Выходи, Саид, а ты, Калум-бек,  раз он здесь, выплати сейчас же тысячу золотых!    

Калум и судья думали, что перед ними привидение. Они упали  на колени и молили: «Смилуйся! Смилуйся!» Бенезар, обессилев от радости,  поспешил в объятия вновь обретенного сына. Калиф с непреклонной строгостью  спросил:    

– Судья, Саид тут, он признал себя виновным?    

– Нет, нет, – слезно вопил судья, – я  выслушал только показания Калума, ведь он именитый купец.    

– Разве для того я поставил тебя судьей надо всеми,  чтобы ты выслушивал только знатных? – в порыве благородного гнева  воскликнул Гарун аль-Рашид. – Я ссылаю тебя сроком на десять лет на  пустынный остров в открытом море. Там у тебя будет время поразмыслить о  справедливости; а ты, жалкий человек, ты возвращаешь к жизни умирающих не для  того, чтобы их спасти, а для того, чтобы сделать их твоими рабами, ты, как уже  было сказано, выплатишь тысячу туманов, ведь ты обещал их, если явится Саид и  даст свои показания.    

Калум обрадовался, что так дешево отделался, и уже собрался  поблагодарить доброго калифа, но тот еще не кончил свою речь:    

– За ложную клятву о ста золотых туманах получишь сто  ударов по пяткам. А затем предоставляю Саиду на выбор – или забрать твою лавку,  а тебя сделать упаковщиком и носильщиком, или же получить с тебя десять золотых  за каждый день, что он прослужил у тебя.    

– Отпустите негодяя, калиф! – воскликнул  юноша. – Мне не надо ничего, что принадлежит ему.    

– Нет, – возразил Гарун. – Я хочу, чтобы ты  был вознагражден. Я выбираю вместо тебя: десять золотых за каждый день, а ты уж  сам подсчитай, сколько дней был у него в лапах. А теперь уведите этих негодяев!    

Их увели, а калиф пошел с Бенезаром и Саидом в другой покой;  там он рассказал счастливому отцу о своем чудесном спасении, и только время от  времени его прерывали вопли Калум-бека, которому во дворе как раз отсчитывали  сто полновесных золотых по пяткам.    

Калиф пригласил Бенезара на житье в Багдад. Тот согласился и  только ненадолго съездил на родину за своим немалым добром. Саид зажил, как принц,  во дворце, который ему построил благодарный калиф. С братом калифа и сыном  великого визиря он был в большой дружбе, и в Багдаде вошло в поговорку: «Быть  бы мне таким добрым и счастливым, как Саид, сын Бенезара».    

     

– При таком занимательном времяпрепровождении я не то  что одну, а две, три ночи, а придется, так и больше, глаз не сомкну, –  сказал мастер, когда егерь окончил, – и не раз уже я в этом убеждался.  Работал я одно время подмастерьем у литейщика колоколов. Литейщик был человек  богатый и не скряга. Но вот как-то, когда он получил крупный заказ, нас очень  удивила совсем непривычная для него скупость. Отливали мы колокол для новой  церкви, и мы, ученики и подмастерья, всю ночь должны были сидеть у горна и  поддерживать огонь. Мы, конечно, ожидали, что мастер почнет свой заветный  бочонок и поставит нам свое лучшее вино. Но не тут-то было. Он каждый час  подносил нам круговую чарку, и только, а сам все рассказывал и о годах своих  странствий, и всякие истории из своей жизни; его примеру последовал старший подмастерье,  а потом по череду и все остальные. Мы и не заметили, как настал день. Тут-то мы  поняли хитрость мастера: он хотел, чтобы за разговорами мы позабыли о сне. А  когда колокол был готов, он не пожалел вина и с лихвой возместил то, что не  додал той ночью.    

– Ваш мастер был человек разумный, – заметил  студент. – Против сна нет средства лучше, чем разговор. Мне потому не  хотелось оставаться этой ночью в одиночестве, что к одиннадцати часам меня уже  одолевает сон.    

– И крестьяне тоже это смекнули, – сказал  егерь. – Длинными зимними вечерами, когда прясть уже приходится при свете,  женщины и девушки не сидят по домам, потому что там они заснули бы за прялкой;  нет, они собираются у кого-нибудь на посиделки и там за работой рассказывают  друг другу всякую всячину.    

– Да, – вступил в разговор возчик, – порой  просто жуть берет, такие страхи они рассказывают об огненных духах, что бродят  по свету, о домовых, что по ночам подымают возню в кладовой, о привидениях, что  пугают людей и скотину.    

– Ну, это, конечно, не слишком приятное  развлечение, – возразил студент. – Мне, должен признаться, ничто так  не противно, как рассказы о привидениях.    

– А по мне как раз наоборот, – сказал  мастер. – Мне особенно приятно слушать страшные рассказы. Вроде как спать  при дожде под крышей. Слышишь, как дождь стучит по черепицам: кап-кап… кап-кап,  а ты лежишь в сухости и тепле. Когда при свете и в компании слушаешь рассказы о  привидениях, тебе приятно и совсем не страшно.    

– Ну, а потом как? – спросил студент. – Разве  тот, кто питает нелепую веру в привидения, не будет дрожать от страха, ежели  останется один впотьмах? Разве не будет он вспоминать всю ту жуть, что слышал?  Когда я вспоминаю свое детство, рассказы о привидениях и по сей день еще  вызывают во мне неприязнь. Я был веселым, живым ребенком и, вероятно, не таким  спокойным, как то хотелось бы моей кормилице. А она не придумала ничего лучше,  как пугать меня, чтобы утихомирить. Она рассказывала страшные сказки про всякую  нечисть, про ведьм, которые, как она говорила, водятся в доме, и, когда кошки  подымали возню на чердаке, она боязливо шептала: «Слышишь, сынок? Вот он,  мертвец-то, опять вверх и вниз по лестнице ходит. Голову свою он несет под  мышкой, а глаза все равно горят не хуже фонарей, вместо пальцев у него когти,  кого он поймает в темной комнате, тому свернет голову».    

Собеседников его рассказ насмешил, а студент продолжал:    

– Я был еще слишком мал и не мог понять, что все это не  правда, а выдумки. Я не боялся самой большой охотничьей собаки, любого товарища  моих детских игр мог повалить на песок, но в темной комнате зажмуривал глаза,  думая, что сейчас подкрадется мертвец. Дошло до того, что, когда стемнеет, я  уже не соглашался один без свечи выйти за дверь. И как бывало отец меня  наказывал за такое непослушание! Я долго не мог отделаться от этого детского  страха, а виновата была только моя глупая кормилица.    

– Да, это большая ошибка – забивать ребенку голову  таким суемудрием, – заметил егерь. – Могу вас уверить, что знавал  смелых, решительных людей, охотников, которые не побоялись бы и трех врагов, а  в ночную пору, когда они подкарауливали в лесу дичь или браконьеров, на них,  случалось, вдруг нападал страх; дерево представлялось им страшным привидением,  куст – ведьмой, а два светлячка – глазами подстерегающего их в темноте  чудовища.    

– Я считаю подобные рассказы чрезвычайно вредными и  глупыми для всякого, не только для детей, – сказал студент. – Ну  станет ли здравомыслящий человек рассуждать о повадках и сущности тех, что  живут лишь в воображении глупца? Привидения являются ему одному и никому  больше. Но всего вреднее такие россказни для сельского люда. В деревнях упорно  живет твердая вера в подобные глупости, и поддерживается она за прялкой на  посиделках и в трактирах, где подвигаются поближе друг к дружке и прерывающимся  от страха голосом рассказывают всякие жуткие истории.    

– Да, сударь, может, вы и правы, – согласился  возчик. – Такие россказни принесли не одну беду, моя родная сестра по их  милости лишилась жизни.    

– Да ну? Из-за таких россказней? – удивились  остальные собеседники.    

– Да, из-за таких россказней, – подтвердил  возчик. – В той деревне, где жил наш отец, женщины и девушки зимними  вечерами прядут на посиделках, так уж там повелось. И молодые парни тоже  приходят и болтают всякие небылицы. Вот как-то вечером зашел разговор о  привидениях и выходцах с того света, и парни рассказали о старом лавочнике,  который уже десять лет как умер, но все еще никак не найдет покоя в могиле.  Каждую ночь сбрасывает он с гроба землю, встает из могилы, медленно крадется,  покашливая; как и при жизни к себе в лавку, кладет на весы сахар и кофе и при  этом бормочет:    

Три четверти фунта в полночный час К полудню потянут фунт  как раз.    

Многие уверяли, будто видели его собственными глазами, и  девушки и женщины были очень напуганы. Но моя сестра, ей тогда было шестнадцать,  захотела показать, что она умнее других, и заявила: «Ни во что такое я не верю,  кто умер, тот уже не встанет из гроба!» Заявить-то она заявила, но убеждена в  этом, к сожалению, не была. Тогда один из парней сказал: «Если ты так думаешь,  ты его не испугаешься; его могила в двух шагах от могилы недавно умершей  Кетхен. Докажи свою храбрость, пойди на кладбище, сорви цветок с могилы Кетхен  и принеси нам, тогда мы поверим, что ты не испугалась лавочника!»    

Моя сестра побоялась, что ее засмеют, и сказала: «Для меня  это пустяки, какой цветок принести?»    

«Во всей деревне нет белых роз, только на кладбище, вот и  принеси нам оттуда букет белых роз», – ответила ей одна из ее подруг.  Сестра встала и вышла на улицу, и все мужчины хвалили ее за храбрость, но  женщины качали головой и говорили: «Только бы все хорошо кончилось!» Сестра  пошла к кладбищу. Было полнолуние. Когда она отворяла кладбищенскую калитку, на  часах как раз пробило двенадцать, ей стало страшно.    

Она прошла мимо ряда знакомых могил, и чем ближе подходила  она к белым розам Кетхен и к могиле лавочника, встающего по ночам из гроба, тем  сильней и сильней замирало у нее от страха сердце.    

Ее била дрожь, когда она, дойдя до могилы Кетхен, опустилась  на колени и стала рвать цветы. Вдруг ей послышался где-то совсем рядом шорох.  Она оглянулась: в двух шагах от нее из могилы вылетели комья земли, и вслед за  землей появилась голова человека, бледного старика в белом ночном колпаке.  Сестра страшно перепугалась; еще раз поглядела она в ту сторону, желая  убедиться, что ее не обманывает зрение; когда же тот, что глядел из могилы,  гнусавым голосом сказал: «Добрый вечер, девушка, откуда вы в такой поздний  час?» – ее охватил смертельный страх, она вскочила и, перепрыгивая через  могилы, побежала обратно; задыхаясь от ужаса, рассказала она о том, что видела;  она так ослабела, что домой ее отнесли на руках. На следующий день мы узнали,  что это был могильщик, он рыл там могилу и заговорил с моей сестрой, но нам от  этого не стало легче. Еще до того, как она могла это узнать, у нее началась  горячка, и на третий день она умерла. Цветы для венка на свою могилу она  нарвала сама.    

Возчик замолчал, и слезы выступили у него на глазах; все  присутствующие с участием глядели на него.    

– Итак, бедную девочку погубило суеверие, – сказал  золотых дел мастер. – Мне вспомнилось в связи с этим предание, которое я  охотно расскажу вам, к сожалению, и оно тоже грустно кончается.    

 Стинфольская пещера    

     

     (Шотландская легенда)    

     

Много лет тому назад на одном из скалистых шотландских  островов жили в мире и согласии два рыбака. Оба они были холостые, родни у них  тоже не было, а общая, хотя и не одинаковая, работа кормила обоих. По возрасту  они были близки друг к другу, зато по облику и характеру столь же далеки, как  орел от тюленя.    

Каспар был толстенький коротышка с круглым, как луна,  широким и жирным лицом, с добродушным веселым взглядом, казалось, далеким от  печали и забот. Он любил поспать, был не только жирен, но и ленив, поэтому на  его долю приходилась домашняя работа: он варил и пек, плел сети, как для собственного  употребления, так и на продажу, обрабатывал большую часть их маленького поля.  Его товарищ был полной его противоположностью; высокий и тощий, с ястребиным  носом и смелым острым взглядом, на окрестных островах он прослыл самым  деятельным и удачливым рыбаком, самым предприимчивым охотником за морскими  птицами и их пухом, самым трудолюбивым земледельцем, а на рынке в Кирхуэле к  тому же еще и самым жадным до денег торговцем, но товар у него был хороший, и  торговал он без обмана, поэтому все охотно у него покупали. И Вильм Коршун и  Каспар Колпак (так прозвали их в округе), с которым первый, при всей своей  жадности, охотно делил тяжелым трудом заработанные деньги, не только были сыты,  но находились на верном пути к известному достатку. Но Коршуну при его  корыстолюбии просто достатка было мало. Он хотел разбогатеть, разбогатеть  по-настоящему, и, когда он понял, что трудолюбием богатства не так-то легко  нажить, он вбил себе в голову, что ему поможет какой-нибудь необычайный  счастливый случай, и поскольку теперь эта мысль завладела его неспокойным умом,  он уже не мог думать ни о чем другом и уже как о решенном говорил об этом с  Каспаром Колпаком. А для Каспара то, что говорил Вильм Коршун, было  непререкаемой истиной, вот он и пересказал все соседям, и вскорости пошел слух,  будто Вильм Коршун не то уже продал душу дьяволу, не то получил такое  предложение от князя тьмы.    

Сперва Коршун смеялся над подобными слухами, но мало-помалу  сжился с мыслью, что тот или иной дух откроет ему, где спрятан клад, и он уже  не возражал, когда соседи над ним подшучивали. Он, правда, все еще занимался  прежними своими делами, по уже не с прежним рвением и часто зря терял время,  которое раньше потратил бы на рыбную ловлю или на какую другую полезную работу,  в бесплодных поисках удачного случая, который поможет ему сразу разбогатеть. К  несчастью, однажды, когда он стоял на безлюдном берегу и с твердой надеждой  взирал на волны морские, словно оттуда ему должно привалить огромное счастье,  большая волна, отхлынув обратно, оставила на берегу у его ног среди смытого мха  и камешков желтый шарик – шарик золота.    

Вильм стоял как завороженный; так, значит, его надежды не  пустые мечтания, море подарило ему золото, прекрасное чистое золото, вероятно,  остаток большого слитка, на дне морском обточенного волнами до величины  ружейной пули. И теперь ему стало ясно, что некогда где-то здесь, у этого  берега, затонул корабль с богатым грузом и что ему, именно е м у, предназначено  судьбой поднять с морского дна похороненное там сокровище. С этого дня это стало  его единственной думой. Он тщательно скрывал свою находку даже от друга;  опасаясь, как бы кто другой не напал на след его открытия, он забросил все свои  дела и проводил и дни и ночи на том берегу, где не рыбу ловил сетью, а  собственноручно для этого изготовленной им лопатой пытался выудить клад. Но  привело это только к бедности, ведь сам он теперь ничего не зарабатывал, а  сонный и медлительный Каспар Колпак, при всем старании, не мог своим трудом  прокормить обоих. В погоне за сокровищем исчез не только найденный им кусочек  золота, но постепенно все добро обоих холостяков. Как прежде Каспар молча  предоставлял Вильму зарабатывать на сытую жизнь, так и теперь молча и  безропотно сносил он то, что из-за бесцельных трудов своего друга терпит нужду,  и такое кроткое долготерпение Каспара только пуще подстегивало Вильма не  прекращать неустанных поисков богатства, но еще больше не давало ему  угомониться то, что, как только он ложился спать и глаза его смыкались в  дремоте, на ухо ему будто кто-то шептал, казалось ему, всегда одно и то же,  явственно слышное слово, но, проснувшись, он так и не мог его припомнить. Он,  правда, не знал, как это странное обстоятельство связано с одолевающими его  теперь заботами, но при его умонастроении все оказывало на него свое действие,  и это таинственное нашептывание укрепило его веру в то, что ему предопределено  судьбой великое счастье, а он надеялся обрести его только в куче золота.    

Однажды на берегу, где он нашел золотой шарик, его застала  такая сильная буря, что он укрылся в ближайшей пещере. Эта пещера, которую  местные жители называют Стинфольской, образует длинную подземную галерею,  открытую в двух местах свободному доступу морских волн, и они, непрерывно с  громким ревом, пенясь врываются в пещеру. Проникнуть в эту пещеру можно только  в одном месте и только через расселину сверху, которой, кроме отчаянных  мальчишек, редко кто пользовался, всех отпугивали не только опасности,  связанные с самим местоположением, но и слава о том, что в пещере нечисто. С  трудом протиснулся Вильм через расселину, спустился приблизительно на  двенадцать футов и устроился на выступающем камне под нависшей скалой. Под  ногами у него с ревом перекатывались волны, над головой шумела буря, а он опять  предался обычным своим размышлениям о затонувшем корабле и что за корабль это  мог быть, ведь, несмотря на все расспросы, он ни от кого из местных жителей,  даже от старожилов, не мог получить сведений о корабле, когда-либо затонувшем  на этом месте. Сколько времени он так просидел, он и сам не знал; когда же  очнулся от своих грез, он увидел, что буря прошла, и хотел подняться наверх, но  тут из глубины до него долетел чей-то голос и совершенно явственно прозвучало  слово «Кар-миль-хан». В испуге вскочил он и посмотрел в пучину, где не было  никого. «Господи боже! – воскликнул он. – Это же то слово, что  преследует меня во сне! Ради всего святого, что оно значит?»  «Кармильхан», – еще раз вздохнула бездна морская, когда он уже вытащил  одну ногу из расселины; и, как испуганная лань, помчался он к своей хижине.    

Но Вильм не был трусом, – просто все произошло слишком  неожиданно, да и очень уж корыстолюбив он был, и никакая опасность не могла  отпугнуть его и принудить сойти с избранного им опасного пути. Однажды, когда  он поздней ночью при лунном свете, причалив лодку как раз против пещеры,  пытался своей самодельной лопатой выудить сокровище, лопата вдруг в чем-то  застряла. Он потянул со всей мочи, но все его усилия были тщетны. Тем временем  подул сильный ветер, темные тучи обложили небо; лодку сильно качало, и в любую  минуту она могла перевернуться; но Вильма Коршуна это не смутило, он тянул и  тянул, наконец ему удалось одолеть сопротивление, и, не ощущая никакой тяжести,  он подумал, что оборвался канат на лопате. Но как раз в ту минуту, когда тучи  заволакивали луну, на поверхности воды появилась круглая черная масса и  прозвучало давно уже преследовавшее его слово: «Кармильхан»! Он поспешил  схватить эту темную массу и уже протянул руку, но ночная тьма тут же поглотила  ее, а Вильму от вдруг разразившейся бури пришлось укрыться под ближайшей  скалой. От усталости он там заснул, но и во сне, терзаемый неудержной силой  воображения, он снова переживал те же муки, что терпел днем из-за не покидавшей  его алчности.    

Когда Коршун проснулся, первые лучи восходящего солнца  падали на уже успокоившуюся водную гладь. Он хотел опять приняться за привычную  работу, как вдруг увидел, что издали приближается какой-то предмет. Вскоре он  разглядел лодку, а в ней человека. Но что его удивило, – лодка шла вперед  без ветрила и весел, и притом носом к берегу, а сидевший в ней человек как  будто и не думал о руле, да и был ли там вообще руль. Лодка подходила все ближе  и наконец остановилась у лодки Вильма. Там с закрытыми глазами, недвижимо, как  покойник, сидел высохший сморщенный старичок в желтой холщовой одежде и в красном  торчащем вверх ночном колпаке.    

Напрасно Вильм кричал, напрасно расталкивал его, и тогда он  решил привязать к лодке канат и отвезти ее, но тут старичок открыл глаза и  зашевелился, да так, что даже храброго рыбака объяла жуть.    

– Где я? – глубоко вздохнув, спросил старичок  по-голландски.    

Вильм Коршун, научившийся от голландских ловцов сельдей  понимать их язык, назвал остров и спросил, кто он и что привело его сюда.    

– Я приехал взглянуть на «Кармильхана».    

– На «Кармильхана»? Ради бога, скажите, что это? –  воскликнул алчный рыбак.    

– Я не отвечаю на вопросы, когда мне их так  задают, – явно испугавшись, возразил старичок.    

– Ну, так что же такое «Кармильхан»? – крикнул  Коршун.    

– «Кармильхан» теперь уже ничто, но в свое время это  был красивый корабль, с таким огромным грузом золота, какой едва ли был на  каком-либо другом корабле.    

– Где и когда он затонул?    

– Сто лет тому назад, а где – я точно не знаю. Я здесь,  чтобы отыскать это место и выудить со дна золото; помоги мне, и мы разделим  находку, хочешь?    

– Всей душой хочу, скажи только, что я должен делать?    

– То, что ты должен делать, требует мужества; ты должен  незадолго до полуночи пойти в самую дикую и пустынную часть острова, взяв с  собой корову, там ты ее зарежешь, но предварительно договорись с кем-нибудь, чтобы  он завернул тебя в содранную коровью шкуру, а затем ушел, оставив тебя одного,  и не пройдет и часа, как ты узнаешь, где лежат сокровища «Кармильхана».    

– Таким же путем сын старого Энгроля погубил тело и  душу! – в ужасе воскликнул Вильм. – Ты нечистый! – крикнул он,  быстро гребя прочь. – Ступай к себе в преисподнюю! Я не хочу иметь с тобой  дела!    

Старичок, заскрежетав от злости зубами, посылал ему вслед  ругательства и проклятия, но до слуха рыбака, взявшегося за весла, его голос  уже не долетал, а когда Вильм обогнул скалу, старичок исчез и из его поля  зрения.    

Однако открытие, что злой дух хотел использовать его жажду  стяжательства и, обещав золото, заманить в свои сети, не излечило ослепленного  рыбака, наоборот, он подумал, что теперь он сам воспользуется сообщением  желтого старичка, не отдаваясь в руки дьяволу; итак, он продолжал поиски золота  у пустынного берега, пренебрегая сулящими достаток богатыми уловами у других  морских берегов, да и вообще всякой работой, хотя прежде отличался трудолюбием.  Теперь они с другом день ото дня терпели все большую и большую нужду, так что  под конец им уже не хватало самого насущного. И хотя это надо было приписать  исключительно упрямству и алчности Вильма Коршуна, хотя пропитание обоих  целиком лежало теперь на Каспаре Колпаке, тот никогда ни в чем не упрекал  Коршуна; больше того, он все так же выказывал ему покорность, все так же верил  в превосходство его ума, как и прежде, когда Вильму Коршуну давалось все, за  что бы он ни взялся. Это обстоятельство сильно усугубляло страдание Вильма, но  оно же побуждало его к еще более упорным поискам золота, он надеялся, что в  дальнейшем сможет вознаградить друга за теперешние лишения. К тому же во сне  его все еще преследовало дьявольское нашептывание слова «Кармильхан». Коротко  говоря, нужда, обманутое ожидание и жадность довели его до своего рода безумия,  и в конце концов он решил сделать то, к чему склонял его старичок, хотя из  давнего предания и знал, что это значит самому отдать себя во власть князю  тьмы.    

Все уговоры Каспара были напрасны. Чем больше он упрашивал  друга отступиться от его отчаянного замысла, тем горячее настаивал тот на  своем. И добрый слабохарактерный Каспар Колпак в конце концов сдался и  согласился пойти с ним и помочь ему выполнить задуманное. У обоих холостяков больно  сжалось сердце, когда они обмотали веревкой рога красивой коровы, их последнего  достояния, которую они вырастили из теленка и никак не решались продать, потому  что не могли примириться с мыслью отдать ее в чужие руки; Но дьявол, взявший  власть над Вильмом, задушил в его сердце все добрые чувства, а Каспар своему  другу ни в чем не перечил. Шел сентябрь, начались уже долгие ночи шотландской  зимы. Облака, гонимые резким вечерним ветром, тяжело катились по потемневшему  небу, громоздясь, как айсберги в стрёме, густые тени залегли в ущельях между  горным хребтом и сырыми торфяными болотами, смутно видные русла рек устрашали,  как черная тьма адских бездн. Коршун шел впереди, а Каспар Колпак,  содрогавшийся при мысли о собственной смелости, следом, и слезы навертывались  ему на глаза всякий раз, как он взглядывал на бедную корову, которая доверчиво  шла за ними, не ведая, что идет навстречу близкой смерти от руки человека, до  тех пор кормившего ее. С трудом добрались они до узкой болотистой горной  долины, кое-где поросшей мхом и вереском, усеянной большими камнями и  опоясанной недосягаемыми горами, терявшимися в клубах тумана и почти  недоступными для человека. По болотистой, уходящей из-под ног почве подошли они  к большому камню посреди долины, с которого с громким клекотом взлетел  вспугнутый орел. Бедная корова глухо замычала, словно почуяв, какое это  страшное место и какая ее ждет участь. Каспар отвернулся и утер ручьем бегущие  слезы. Он глянул вниз, в скалистое ущелье, откуда они поднялись, оттуда долетал  далекий шум прибоя, а потом глянул вверх, на горные вершины, на которые  спустились черные тучи, оттуда временами доносились глухие раскаты. Когда он  посмотрел на Вильма, тот уже привязал корову к камню и занес над бедняжкой  топор.    

Этого Каспар не выдержал, подчиниться воле друга казалось  ему немыслимым. Ломая руки, с отчаянным воплем упал он на колени.    

– Ради бога, Вильм Коршун! Пожалей себя, пожалей  корову! Пожалей себя и меня! Пожалей свою душу! Пожалей свою жизнь! А если уж  ты не боишься искушать бога, то подожди до завтра и лучше принеси в жертву  другое животное, а не нашу ласковую коровушку!    

– Каспар, да ты с ума сошел! – как обезумевший  завопил Вильм, все еще не опуская топора. – Прикажешь мне пожалеть корову,  а самому помереть с голоду?    

– Ты не помрешь с голоду, – решительно ответил  Каспар. – Покуда у меня есть руки, ты не помрешь с голоду. С утра до ночи  буду я для тебя трудиться. Только не лишай свою душу вечного блаженства и не  убивай нашу бедную корову!    

– Тогда возьми топор и размозжи голову мне! – с  отчаянием в голосе крикнул Вильм Коршун. – Я не сойду с этого места, пока  не получу того, что мне надо. Ты можешь добыть для меня сокровища  «Кармильхана»? Можешь своими руками заработать больше, чем на самую скудную  жизнь? Но ты можешь своими руками положить конец и моим терзаниям. Вот топор,  принеси в жертву меня!    

– Вильм, убей корову, убей меня! Мне ничего не жаль,  мне жаль только твою бессмертную душу. Ведь это же алтарь пиктов, и жертву ты  принесешь князю тьмы.    

– А что мне до того! – закричал Коршун, хохоча, как  безумный, и твердо решив не слушать никаких доводов, никого, кто может  отговорить его от раз им задуманного. – Каспар, ты помешался, с тобой  помешаюсь и я. Но вот, – продолжал он, отбросив топор и взяв с камня нож с  таким видом, будто собирается воткнуть его себе в грудь, – пусть вместо  меня у тебя останется корова!    

Во мгновение ока Каспар подскочил к нему, вырвал у него из  рук смертоносное оружие, схватил топор, замахнулся и с такой силой опустил его  на голову любимой им коровы, что она, даже не вздрогнув, мертвой упала к ногам  хозяина.    

Тут же сверкнула молния, загремел гром, а Вильм Коршун в  недоумении уставился на своего друга, так взрослый глядит на ребенка, который  решился на то, на что сам взрослый не отважился бы. Но Каспар Колпак, казалось,  не испугался грома и молнии, не растерялся при виде недоуменно взирающего на  него друга, не говоря ни слова, он стал сдирать шкуру с коровы. Вильм,  опомнившись, стал ему подсоблять, но с отвращением, столь же явным, как перед  тем было явно, что при его корыстолюбии ему не терпится закончить  жертвоприношение. Тем временем разразилась гроза, в горах грохотал гром, над  камнем и мхом ущелья сверкали зигзаги молний, а ветер, еще не добравшийся до  этих высот, дико завывал в нижних долинах и на морском берегу. Оба рыбака, пока  сдирали шкуру, промокли до костей. Они расстелили шкуру на земле, Каспар  завернул в нее своего друга и связал его, как тот ему повелел. Только когда это  было сделано, он, бедняга, грустно глядя на своего ослепленного алчностью  друга, прервал долгое молчание и спросил дрожащим голосом:    

– Что еще могу я для тебя сделать?    

– Ничего, – ответил тот, – прощай!    

– Прощай! – сказал и Каспар. – Да хранит тебя  господь и да простит тебе, как прощаю я!    

Это были последние слова, которые Вильм услышал, –  Каспар исчез в сгущавшейся темноте. И сразу разразилась ужаснейшая гроза, Вильм  никогда еще не слышал такой. Началась она с молнии, при свете которой Вильм  увидел не только ближние горы и скалы, но даже, как ему показалось, долину  далеко внизу, и вспененное море, и скалистые острова, усеявшие бухту, и среди  них ему почудился большой необычного вида корабль без мачт, который быстро  скрыла мгновенно наступившая кромешная тьма. Гром гремел оглушительно. С гор  срывались огромные, грозящие смертью камни. Дождь лил как из ведра и в одну  минуту затопил узкую болотистую долину, вода уже доходила Вильму до плеч; по  счастью, Каспар приподнял его и в полусидячем положении прислонил к кочке, не  то он бы сразу захлебнулся. Вода подымалась все выше, и чем сильней напрягался  Вильм, чтобы освободиться от опасных пут, тем плотней облегала его коровья  шкура. Напрасно звал он Каспара, Каспар был далеко. Взывать о спасении к богу  он не смел. Мысль молить о помощи те силы, во власть которых он отдался,  приводила его в ужас.    

Вода уже заливала ему уши, уже доходила до рта. «Боже, я  погиб!» – крикнул он, когда вода залила ему уже все лицо, но в то же мгновение  до слуха его долетел шум, как от близкого водопада, и вода сразу схлынула с его  лица. Поток проложил себе дорогу между камнями, дождь стал утихать, темное небо  чуть посветлело, у Вильма несколько отлегло от сердца, и в душе его снова  зародилась надежда. Но хотя он чувствовал себя обессиленным, как после  смертного боя, и страстно желал освободиться от пут, все же цель его отчаянного  стремления не была достигнута, и, когда исчезла прямая угроза жизни, его душой  вновь овладела яростная алчность. Он был убежден, что добиться своего он может  только запасшись терпением и потому лежал смирно, наконец холод и утомление  сморили его, и он заснул крепким сном.    

Проспал он часа два, из блаженного забытья пробудил его  холодный ветер, дувший в лицо, и шум, как от набегающих волн. Небо опять  затянулось тучами. Молния, как и при первой грозе, осветила все вокруг, и ему  снова почудился чужеземный корабль, на этот раз у самой Стинфольской пещеры,  казалось, он повис на гребне высокой волны и вдруг стремительно низвергся в  пучину. Непрестанные молнии озаряли море, и Вильм все еще глядел вслед  исчезнувшему призраку, как вдруг в долине возник гигантский смерч и с такой  силой отшвырнул его к скале, что он потерял сознание. Когда он пришел в себя,  непогода уже улеглась, небо прояснилось, но зарницы все еще вспыхивали. Он  лежал у подножия гор, обступавших долину, и не мог пошевелиться от слабости. Он  слышал затихающий шум прибоя, перемежавшийся с торжественным, похожим на  церковное, пением, сначала очень тихим, и Вильм счел, что его обманывает слух.  Но пение звучало все снова и снова, оно приближалось, с каждым разом становясь  все внятнее. Наконец ему показалось, будто он уловил напев псалма, который  прошлым летом слышал на борту голландского рыболовного судна.    

Теперь он уже различал отдельные голоса, ему казалось, что  он улавливает даже слова именно того песнопения. Голоса раздавались уже в  долине, и, когда он с большим трудом подполз к камню и положил на него голову,  он действительно увидел процессию поющих людей, надвигавшуюся прямо на него.  Горе и ужас запечатлелись на лицах этих людей, с одежды которых, как ему  показалось, струилась вода. Теперь они подошли совсем близко, пение  прекратилось. Процессию возглавляли поющие, потом шли моряки, а за ними –  рослый, величественный мужчина в старомодном, шитом золотом одеянии, он был  опоясан мечом, в руке держал длинную крепкую бамбуковую трость с золотым  набалдашником. Слева от него шел негритенок и время от времени подавал своему  господину длинную трубку, тот с важным видом делал несколько затяжек и  шествовал дальше. Выпрямившись во весь рост, остановился он перед Вильмом, а по  обе стороны от него стали другие, менее роскошно одетые мужчины, все держали в  руках трубки, но не столь богато украшенные, как та, что негритенок нес за  своим хозяином. Дальше разместились остальные, среди них несколько дам – все в  дорогих, необычных нарядах; одни держали на руках младенцев, другие вели за  ручки детей постарше, шествие замыкала кучка, голландских матросов, у каждого  рот был полон табака, а в зубах была зажата коричневая трубка, они курили в  угрюмом молчании.    

Рыбак с содроганием смотрел на это своеобразное сборище,  однако в ожидании того, что должно воспоследовать, бодрился. Долго стояли они,  обступив Вильма Коршуна, дым из их трубок собирался над ними в плотное облако,  сквозь него мерцали звезды. Кольцо вокруг Вильма все суживалось и суживалось,  матросы курили все яростнее и яростнее, от дыма из трубок облако над толпой все  сгущалось, становилось все плотней и плотней. Коршун был смелым, бесстрашным  человеком, он был готов ко всяким неожиданностям, но когда он увидел, что толпа  все ближе надвигается на него, словно собираясь подмять под себя, мужество  оставило его, на лбу выступили крупные капли пота, он думал, что умрет от  страха. Но можно представить себе, как он перепугался, когда, случайно  посмотрев в сторону, увидал у самой своей головы желтого старичка, застывшего в  неподвижности, как и в тот раз, когда Вильм увидел его впервые, только теперь,  словно насмехаясь над всем сборищем, он тоже держал во рту трубку. На рыбака  напал смертельный страх, и он крикнул, обращаясь к главной персоне шествия:    

– Именем того, кому вы служите, заклинаю вас, скажите,  кто вы? И что вам от меня нужно?    

Величественный мужчина с еще более важным видом, чем до  того, сделал три затяжки, отдал трубку своему прислужнику и ответствовал до  жути невозмутимо:    

– Я Альфред Франц ван дер Свельдер, командир  амстердамского корабля «Кармильхан», на обратном пути из Батавии затонувшего со  всем экипажем и грузом у этого скалистого берега; вот мои офицеры, вот мои  пассажиры, а вот мои храбрые матросы, все потонули вместе со мной. Зачем вызвал  ты нас наверх из нашего обиталища на дне морском? Зачем нарушил наш покой?    

– Я хочу знать, где лежат сокровища «Кармильхана».    

– На дне морском.    

– Но где?    

– В Стинфольской пещере.    

– Как мне их добыть?    

– Гусь ныряет за сельдью в морскую пучину, – разве  сокровища «Кармильхана» не стоят того же?    

– Сколько достанется на мою долю?    

– Больше, чем ты сможешь истратить за всю твою  жизнь. – Желтый старичок издевательски осклабился, а все сборище громко  расхохоталось. – Ты кончил? – спросил командир.    

– Да. Будь здоров!    

– Всего хорошего, до нового свидания, –  ответствовал голландец и двинулся обратно, хор снова занял место во главе  процессии, и все удалились в том же порядке, в котором пришли, под то же  торжественное песнопение, которое по мере их удаления звучало все тише и все  невнятнее, и наконец его заглушил шум прибоя.    

Теперь Вильм Коршун напряг последние силы, чтобы  освободиться от пут, и в конце концов он выпростал одну руку, а с ее помощью  развязал стягивающие его веревки, и тогда ему удалось окончательно вылезть из  шкуры. Без оглядки поспешил он в свою лачугу и увидал бедного Каспара, без  сознания лежащего на полу. С трудом привел он его в чувство, и добряк Каспар  расплакался от радости, когда увидел своего друга молодости, которого считал  навеки потерянным. Но этот луч радости сразу погас, едва он услышал, какое  опасное дело задумал Вильм Коршун.    

– Лучше мне попасть в ад, чем и впредь видеть эти голые  стены и жить в нищете. Я ухожу, все равно, пойдешь ты со мной или нет.    

С этими словами Вильм взял факел, огниво и канат и убежал.  Каспар со всех ног бросился за ним вдогонку и настиг его на выступе скалы, под  которой Вильм в прошлый раз укрывался от бури. Тот уже собрался спуститься на  канате в ревущую морскую пучину. Поняв, что уговаривать этого одержимого  бесполезно, Каспар Колпак решил последовать за ним, но Вильм приказал ему  остаться на скале и держать канат. Побуждаемый слепой алчностью, Вильм напряг  все силы, призвал все свое мужество и спустился в пещеру, где встал на выступ  скалы, под которым бушевали черные волны с белой пеной на гребнях. Он озирался,  жадно всматриваясь в волны, и наконец узрел как раз под собою что-то блеснувшее  в воде. Он положил факел, спрыгнул со скалы, ухватил что-то тяжелое и вместе со  своей находкой опять поднялся на выступ скалы. В руках у него был железный  ларчик с золотом. Он сообщил Каспару, что он нашел, но не внял мольбам друга  удовольствоваться этой находкой и подняться наверх. Он считал, что это первый  плод его долгих усилий. Он снова бросился в воду – из морской пучины донесся  громкий хохот, и Вильма Коршуна никто больше не увидел. Каспар один вернулся  домой, но вернулся туда совсем другим человеком. Его слабая голова и  чувствительное сердце не выдержали такого страшного потрясения, он помешался.  Все и в доме и в огороде пришло в запустение, днем и ночью бродил он,  бессмысленно глядя в землю и вызывая жалость тех, что водили с ним раньше  знакомство, а теперь сторонились его. Один рыбак уверял, будто раз бурной ночью  видел на берегу среди экипажа «Кармильхана» Вильма Коршуна, и той же ночью  исчез Каспар Колпак.    

Его тщетно искали повсюду. Он бесследно пропал. Но, по  словам предания, его вместе с Коршуном не раз видели среди экипажа волшебного  корабля, который с тех пор в определенные дни появляется возле Стинфольской  пещеры.    

     

– Полночь давно уже прошла, – сказал студент,  когда молодой золотых дел мастер закончил свой рассказ, – теперь, я  полагаю, опасность уже миновала, а что до меня, я так хочу спать, что  посоветовал бы всем лечь в постель и спокойно уснуть.    

– До двух часов утра я бы все-таки подождал, –  возразил егерь.    

– Недаром говорится: «С одиннадцати до двух – самое  воровское время».    

– И я так думаю, – заметил мастер, – если они  что-то замышляют, то самое разлюбезное время после полуночи. Вот мне и кажется,  что господин студиозус мог бы продолжить свой рассказ, еще далеко не  законченный.    

– Я не отказываюсь, – согласился студент, –  хотя наш сосед, господин егерь, не слышал начала.    

– Рассказывайте, рассказывайте, а начало я  примыслю! – отозвался егерь.    

– Итак, – начал было студент, но его прервал лай  собаки.    

Все затаили дыхание, прислушались, и тут же из комнаты  графини вбежал лакей, он сообщил, что со стороны леса к харчевне подходят  десять – двенадцать вооруженных людей.    

Егерь схватил ружье, студент пистолет, ремесленники – палки,  а возчик вытащил из кармана длинный нож. В нерешительности глядели они друг на  друга, не зная, что предпринять.    

– Выйдемте на лестницу! – предложил  студент. – Мы убьем двух-трех этих мерзавцев, прежде чем они нас одолеют.    

Он тут же дал мастеру свой второй пистолет и предложил не  стрелять одновременно. Они подошли к лестнице. Студент и егерь как раз заняли  всю ее ширину; около егеря, несколько сбоку, стал храбрый мастер и,  перегнувшись через перила, направил дуло пистолета на середину лестницы. Феликс  и возчик поместились позади них, приготовившись, если придется сражаться один  на один, не спасовать. Так в немом ожидании простояли они несколько минут.  Затем услыхали, что отворилась входная дверь, и уловили, как им показалось,  людской шепот.    

Теперь стали слышны шаги, к лестнице подошли несколько  человек, они уже поднимались наверх, вот на повороте появились трое, надо  думать, не ожидавшие встретить такой прием, потому что, как только они обогнули  столб, егерь громко крикнул:    

– Стой! Ни шагу дальше, если вы дорожите жизнью!  Взведите курки, друзья, и цельтесь как следует!    

Разбойники испугались, быстро спустились с лестницы и стали  совещаться. Через некоторое время один из них вернулся.    

– Господа, – сказал он, – неразумно с вашей  стороны жертвовать жизнью, ведь нас достаточно, чтобы всех вас уничтожить;  отойдите от лестницы; ни одному из вас мы не причиним никакого зла; мы не  возьмем у вас ни пфеннига.    

– Так чего же вы хотите? – крикнул студент. –  Думаете, мы так и поверили всякому сброду? Нет! Если вам что-нибудь надо,  милости просим, но первому, кто покажется на повороте, я всажу пулю в лоб и  навсегда излечу его от головной боли!    

– Выдайте нам добровольно даму! – ответил  разбойник. – Ничего плохого мы ей не сделаем, увезем в надежное и удобное  место, людей ее отпустим, пусть едут домой и попросят его сиятельство графа  прислать за нее двадцать тысяч гульденов выкупа.    

– И мы должны терпеливо выслушивать такие  предложения? – скрежеща зубами от гнева, крикнул егерь и взвел  курок. – Считаю до трех, и, если ты при слове «три» не уберешься, я нажму  на курок, раз, два…    

– Стой! – крикнул разбойник громовым  голосом. – Разве это дело – стрелять в безоружного человека, который мирно  с вами договаривается? И дурак же ты, как я посмотрю, пристрелишь ты меня,  подумаешь, какой геройский поступок! Ведь тут двадцать моих сотоварищей, они  отомстят за меня. Что пользы твоей графине от того, что вы будете валяться  убитые или раненые? Верь мне, если она добровольно пойдет с нами, мы окажем ей  должное уважение, но, если ты, пока я досчитаю до трех, не оставишь в покое курок,  то ей придется плохо. Оставь в покое курок, раз, два, три!    

– С этими собаками шутки плохи! – прошептал егерь,  послушавшись приказа разбойника. – Жизнью своей я не дорожу, но если я  убью одного из них, они, пожалуй, выместят это на графине. Я пойду, посоветуюсь  с ее сиятельством. Объявим на полчаса перемирие, – громко крикнул он  разбойнику, – я подготовлю графиню. Она может умереть от столь  неожиданного сообщения.    

– Согласен, – ответил разбойник и сейчас же велел  шестерым разбойникам сторожить внизу, у лестницы.    

Мрачно, в полном замешательстве последовали подавленные  путешественники за егерем к графине; ее комната была почти у самой лестницы, а  переговоры велись так громко, что графиня слышала все до единого слова. Она  была бледна и сильно дрожала, и все же она твердо решила покориться судьбе.    

– Зачем буду я напрасно рисковать жизнью стольких  славных людей? – сказала она. – Зачем буду просить вас о тщетной  защите, когда вы меня совсем не знаете? Нет, я вижу только один выход:  согласиться на требование этих презренных негодяев.    

Всех глубоко тронули мужество и несчастная судьба графини;  егерь со слезами клялся, что не переживет такого позора. Студент негодовал на  себя, на то, что он в шесть футов ростом.    

– Будь я без бороды и хоть на полголовы ниже, –  сетовал он, – я бы знал, что делать, я попросил бы у вашего сиятельства  платье, и эти презренные негодяи нескоро бы обнаружили свой промах.    

И на Феликса несчастье графини произвело сильное  впечатление. И внешним и внутренним своим обликом она так трогала, была так  близка ему, что он невольно представлял себе, будто перед ним его рано умершая  мать и будто это она попала в беду. Он чувствовал такой душевный подъем, такой  прилив сил, что охотно бы отдал за нее жизнь. А когда он услышал слова  студента, в мозгу у него блеснула мысль; он забыл страх, забыл все опасения и  думал лишь о том, как бы спасти графиню.    

– Если все дело только в этом, – сказал он,  краснея и смущаясь, – если для спасения вашего сиятельства нужны только  невысокий рост, безусое лицо и отважное сердце, то, может, пригожусь я?  Переоденьтесь в мой кафтан, спрячьте под моей шляпой ваши прекрасные волосы,  возьмите за спину мой узел и под видом Феликса, золотых дел мастера, с богом в  дорогу.    

Все были поражены мужеством юноши, а егерь крепко обнял его.    

– Золотой ты мой, – радостно воскликнул он, –  так ты правда этого хочешь, хочешь переодеться в платье графини и спасти ее  сиятельство? Сам бог внушил тебе эту мысль, но одного тебя я не отпущу, я тоже  отдамся разбойникам, останусь с тобой, буду твоим преданным другом, и, пока я  жив, они не посмеют обидеть тебя.    

– Клянусь жизнью, я тоже не оставлю тебя! –  воскликнул студент и заключил юношу в свои объятия.    

Графиню пришлось долго уговаривать. Она не могла примириться  с мыслью, что посторонний человек ради нее идет на такую жертву; ведь в случае,  если в дальнейшем обман обнаружится, разбойники не пощадят несчастного юношу.  Но в конце концов она уступила просьбам Феликса и твердо решила, что, уйдя от  разбойников, приложит все старания вызволить своего спасителя. Она согласилась.  Егерь и все остальные проводили Феликса в комнату, отведенную студенту, там он  быстро переоделся в платье графини, а егерь, в довершение всего, надел ему на  голову дамскую шляпу, приколов к ней несколько фальшивых локонов камеристки, и  все уверяли, что его не узнать. Даже мастер клялся, что, встретив его на улице,  он поспешил бы снять шляпу, так и не догадавшись, что отвесил поклон своему  храброму приятелю.    

Тем временем графиня с помощью камеристки переоделась в  одежду Феликса, лежавшую в ранце. Теперь ее нельзя было узнать, так изменили ее  шляпа, надвинутая на самые брови, дорожная палка в руке, ставший несколько  менее тяжелым узел за спиной. В другое время все бы от души посмеялись над  таким забавным маскарадом. Новоиспеченный ремесленник со слезами на глазах  поблагодарил Феликса и обещал приложить все старание, чтобы как можно скорее  выручить его из беды.    

– У меня еще только одна просьба, – сказал  Феликс, – в ранце, что у вас за спиной, лежит футляр, спрячьте его  получше, если он потеряется, я всю жизнь буду безутешен; я должен отдать его  моей приемной матери и…    

– Готфриду, егерю, мой замок известен, – ответила  она. – Вы получите все в целости и сохранности, ибо я надеюсь, благородный  юноша, что вы сами приедете к нам, в таком случае мой супруг и я могли бы лично  выразить вам свою признательность.    

Не успел Феликс ответить, как со стороны лестницы  послышались грубые голоса разбойников; они кричали, что срок истек и все готово  к отъезду графини. Егерь спустился к ним и заявил, что он не покинет ее сиятельства  и лучше куда угодно поедет вслед за графиней, нежели без нее предстанет пред  очи ее супруга. Студент тоже заявил о своем намерении сопровождать даму.  Разбойники посовещались и в конце концов согласились под тем условием, что  егерь сейчас же отдаст свое оружие. Всем остальным было приказано держаться  спокойно и тихо, когда будут увозить графиню.    

Феликс опустил на лицо вуаль, сел в уголок, склонил голову  на руку и в позе глубоко опечаленного человека ждал разбойников. Остальные ушли  в соседнюю комнату, но разместились так, чтобы видеть все происходящее. В  другом углу той комнаты, где ночевала графиня, сидел егерь, с виду очень  грустный, на самом же деле он ничего не упускал из виду. Так просидели они  несколько минут, затем отворилась дверь, и вошел красивый прекрасно одетый  мужчина, лет тридцати пяти – тридцати шести на вид. Он был в мундире военного  покроя, с орденом на груди и длинной саблей на боку, а в руке держал шляпу, с  которой свешивались пышные перья. Сейчас же вслед за его приходом двое подчиненных  ему разбойников стали на страже в дверях.    

С низким поклоном приблизился он к Феликсу; казалось, его  смущал предстоящий разговор со столь знатной дамой. Он несколько раз начинал,  прежде чем ему удалось складно выразить свою мысль.    

– Милостивая государыня, – сказал он, –  бывают положения, когда надлежит терпеливо покориться судьбе. Так в данном  случае обстоит дело с вами. Не подумайте, что я хоть на минуту позабуду  респект, коим обязан столь достойной особе. Вам будут предоставлены все удобства,  вам ни на что не придется жаловаться, разве только на страх, пережитый этой  ночью. – Тут он умолк, словно в ожидании ответа, но Феликс упорно молчал,  и тогда разбойник опять заговорил: – Не сочтите меня просто вором и душегубцем.  Я несчастный человек, вести такой образ жизни меня вынудили превратности  судьбы. Мы решили навсегда покинуть здешние края, но на дорогу нужны деньги.  Проще всего было бы напасть на купца или на почтовую карету, но тогда мы,  возможно, навсегда повергли бы в горе не одного человека. Его сиятельство граф,  ваш супруг, полтора месяца тому назад получил наследство в пятьсот тысяч  талеров. Мы просим уделить нам двадцать тысяч гульденов, при таком огромном  богатстве требование, несомненно, справедливое и скромное. Поэтому будьте так  любезны и безотлагательно отправьте незапечатанное письмо вашему супругу,  оповещая его, что мы захватили вас и что ему следует возможно скорее прислать  нам выкуп, в противном случае… вы меня понимаете, в противном случае мы будем  вынуждены к несколько более суровому обхождению с вами. Выкуп будет принят  только при условии строжайшей тайны и если он будет доставлен нам  одним-единственным человеком.    

Все гости лесной харчевни с напряженным вниманием, а графиня  со страхом, следили за этой сценой. Графине все время казалось, что юноша,  который пожертвовал собой ради нее, вот-вот себя выдаст. Она твердо решила дать  за него большой выкуп, но так же твердо было ее решение не сделать ни единого  шага вместе с разбойниками. У Феликса, в кармане его кафтана, она нашла нож.  Она судорожно сжимала его в руке, готовая скорее лишить себя жизни, нежели  претерпеть такой позор. Сам Феликс боялся не меньше, чем она. Правда, мысль,  что, жертвуя собой ради помощи поставленной в безвыходное положение женщине, он  совершает благородный, достойный мужчины, поступок, подкрепляла и утешала его,  но он боялся выдать себя походкой или голосом. Страх его еще возрос, когда  разбойник потребовал, чтобы он написал письмо.    

Как, не выдавая себя, написать письмо, как, в какой форме  обратиться к графу?    

Но страх его достиг высшей точки, когда атаман разбойников,  положив перед ним лист бумаги и перо, попросил его откинуть вуаль и приняться  за письмо.    

Феликс не знал, сколь к лицу ему наряд, который был на нем,  знай он это, он ничуть не боялся бы, что обман будет обнаружен. Ведь когда он  откинул вуаль, человек в мундире, пораженный красотой дамы и ее несколько  мужественными для женщины чертами, стал глядеть на нее с еще большей  почтительностью. От зорких глаз юноши это не скрылось. Успокоившись, что хотя  бы в эту минуту не грозит опасность быть узнанным, он взял перо и стал писать  своему мнимому супругу по образцу письма, которое как-то прочитал в одной  старинной книге. Он писал:    

     

«Мой господин и супруг!    

Меня, несчастную женщину, похитили  ночью в пути люди, в добрые намерения которых я не верю. Они не отпустят меня,  пока Вы, мой супруг, не внесете за меня выкуп в двадцать тысяч гульденов.    

Их условия следующие: Вы ни в коем  случае не должны подавать жалобы властям и не искать их помощи; деньги надлежит  послать через одного-единственного человека в лесную харчевню в Шпессарте, в  противном случае мне грозит более длительный срок пребывания в их руках и более  суровое обхождение.    

Вас умоляет о наискорейшей помощи Ваша  несчастная супруга».    

     

Феликс протянул это письмо атаману разбойников, тот прочитал  его и одобрил.    

– Теперь зависит всецело от вас, кого вы пожелаете  оставить при своей особе – камеристку или егеря. Другого я пошлю с письмом к  его сиятельству графу, вашему супругу.    

– При мне останутся егерь и этот господин, – ответил  Феликс.    

– Хорошо, – согласился разбойник, он подошел к  двери и позвал камеристку. – Так, а теперь разъясните этой женщине, что ей  следует делать.    

Дрожащая от страха камеристка вошла в комнату. И Феликс  побледнел при мысли, как легко он может сейчас себя выдать. Но в такие опасные  минуты ему придавало силы непонятно откуда бравшееся мужество, и сейчас оно  тоже подсказало ему, что говорить:    

– Я поручаю тебе только одно – попросить графа как  можно скорей выручить меня из этого ужасного положения, – сказал он.    

– Кроме того, – прибавил разбойник, – как  можно настоятельнее и определеннее порекомендуйте его сиятельству молчать и не  предпринимать никаких шагов против нас, пока его супруга не вернется к нему.  Наши лазутчики безотлагательно обо всем сообщат нам, и тогда я ни за что не  ручаюсь.    

Перепуганная камеристка обещала, что выполнит все в  точности. Ей было еще приказано атаманом достать и связать в узел несколько  платьев и кое-какое белье для графини, взять с собой много багажа они не могут.  Когда это было сделано, атаман, с низким поклоном, пригласил даму следовать за  ним. Феликс встал, егерь и студент тоже поднялись и в сопровождении атамана  разбойников все трое сошли вниз.    

Перед заезжим домом стояло много лошадей; одна  предназначалась для егеря, другая, красивая лошадка под дамским седлом, была  приготовлена для графини, третью дали студенту. Атаман поднял юного мастера в  седло, крепко подтянул подпругу, затем сам сел на коня. Он занял место по  правую руку от графини, по левую – другой разбойник. И к егерю и к студенту был  приставлен такой же конвой. Затем остальные разбойники вскочили в седла, и  атаман резким свистом дал сигнал к отправке.    

Вскоре шайка исчезла в лесу.    

Оставшиеся после их отъезда в комнате наверху понемногу  оправились от страха. Возможно, они бы даже повеселели, как это обычно бывает  по миновании большого несчастья или внезапной опасности, если бы не думы о трех  их товарищах, которых увезли у них на глазах. Они не могли надивиться на  Феликса, растроганная графиня проливала слезы умиления при мысли, сколь многим  она обязана этому до сего дня незнакомому ей человеку, которому она не сделала  ничего хорошего. Утешало всех то, что с Феликсом отважный егерь и храбрый  студент, что есть кому его поддержать, когда его одолеет тоска. Им даже  приходило в голову, что егерь, человек изобретательный, может, придумает, как  устроить побег. Они посовещались, что делать дальше. Графиня, не связанная  честным словом с разбойниками, решила незамедлительно ехать домой, к супругу и  приложить все усилия, чтобы отыскать местопребывание увезенных разбойниками и  вызволить их; возчик обещал сейчас же, как приедет в Ашафенбург, обратиться в  суд с просьбой о преследовании разбойников, а мастер хотел продолжать свое  странствие.    

Остаток ночи их никто больше не беспокоил. В харчевне, где  только что разыгрались столь страшные события, царила мертвая тишина. А утром  слуги графини, спустившиеся к хозяйке, чтобы приготовить все к отъезду, тут же  вернулись назад и сказали, что хозяйка и челядь лежат на полу связанными и  молят о помощи.    

Это известие всех удивило.    

– Как? – воскликнул мастер. – Выходит, что  эти люди ни в чем не повинны? Выходит, мы возвели на них напраслину, они не  заодно с разбойниками?    

– А я говорю, пусть меня вместо них вздернут на  виселицу, если мы были неправы, – возразил возчик. – Все это один  обман, чтобы их нельзя было уличить. Вы что, позабыли, как подозрительно вела  себя хозяйка? Позабыли, как я хотел сойти вниз, а меня не выпустила вышколенная  собака и тут же явилась хозяйка с работником и сердито спросила, чего мне надо?  Но должен сказать, это еще оказалось для нас счастьем, особенно для ее  сиятельства графини! Не будь харчевня так подозрительна, не внуши нам хозяйка  такого недоверия, мы бы разошлись по комнатам и легли спать. Разбойники напали  бы на нас спящих, во всяком случае, сторожили бы у наших дверей, и славному  нашему юноше невозможно было бы превратиться в графиню!    

Все согласились с мнением возчика и решили донести властям  на хозяйку и работников. Но, чтобы те ничего не заподозрили, договорились не  подавать виду, будто они о чем-то догадываются. Возчик с лакеями сошли в  трактир, развязали укрывателей разбойников и постарались выказать им возможно  больше сочувствия и сожаления. Чтобы гости остались довольны, хозяйка взяла с  них очень дешево и пригласила почаще заезжать к ней.    

Возчик оплатил свой счет, распрощался с товарищами по  несчастью и уехал. Затем пустились в путь оба ремесленника. Как ни легок был  узелок золотых дел мастера, все же для изнеженной хрупкой дамы он был  обременителен. Но еще тяжелей стало у нее на душе, когда преступная хозяйка  заезжего двора протянула ей на прощание руку.    

– Ах, до чего же вы еще молоды, – воскликнула она,  взглянув на хрупкого юношу, – так молоды и уже странствуете по свету!  Видно, вы зелье порядочное, и мастер прогнал вас. Ну, да какое мне дело, на  обратном пути милости просим ко мне в харчевню!    

Графиня дрожала от страха и не решалась ответить, боясь, как  бы ее не выдал нежный голос. Мастер это заметил, взял под руку своего товарища,  попрощался с хозяйкой и, весело напевая, зашагал к лесу.    

– Только теперь миновала опасность! – с  облегчением вздохнула графиня, когда они отошли шагов на сто. – Я все  время боялась, что трактирщица меня узнает и велит своим работникам задержать.  О, как мне хочется всех вас отблагодарить! Приходите и вы тоже ко мне в замок,  там и дожидайтесь своего попутчика.    

Мастер согласился, и, пока они разговаривали, их догнал  графинин дормез; дверцу быстро открыли, графиня впорхнула в карету, еще раз  кивнула ремесленнику, и карета укатила.    

А разбойники вместе с пленниками тем временем достигли  своего притона. Они быстрой рысью проехали по непроторенным лесным тропам, с  пленниками они не разговаривали, да и между собой только изредка, на каких-то  поворотах тропы, перешептывались. Наконец они остановились у глубокого оврага.  Разбойники спешились, атаман поднял из седла золотых дел мастера, извинился за  быструю и трудную езду и спросил, не очень ли она утомила ее сиятельство.    

Феликс ответил как мог жеманнее, что ему хотелось бы  отдохнуть, и атаман предложил ему руку и помог сойти в овраг. Спускаться надо  было по обрывистому склону, тропа была узкая и крутая, и атаману не раз  приходилось поддерживать свою даму, чтобы не дать ей упасть. Наконец они дошли  до низу. При чуть брезжущем свете наступающего утра Феликс увидел узкое и  недлинное ущелье, не больше сотни шагов в окружности, зажатое между высоко  вздымающимися отвесными скалами. Шесть – восемь жалких хижин, сколоченных из  досок и неотесанных бревен, жались одна к другой на дне обрыва. Из этих нор с  любопытством выглянули несколько женщин; свора больших собак и их  многочисленное потомство с лаем и визгом окружила пришедших. Атаман проводил  мнимую графиню в лучшую из хижин и сказал, что хижина предоставлена  исключительно в ее распоряжение; по просьбе Феликса он разрешил, чтобы к  графине были допущены егерь и студент.    

Хижина была устлана оленьими шкурами и циновками, которые  одновременно служили и для покрытия пола, и для сидения. Несколько кружек и  мисок, выточенных из дерева, старое охотничье ружье и в самом дальнем углу  сколоченный из досок и прикрытый шерстяными одеялами одр, который и кроватью-то  не назовешь – вот все убранство этого графского дворца. Только теперь,  оставшись одни в этой жалкой хижине, трое пленников могли поразмыслить о том  необычном положении, в которое попали. Феликс, хотя он ни на минуту не  раскаивался в своем благородном поступке, все же со страхом думал об ожидающей  его участи, буде обман обнаружится, и хотел уже облегчить душу громкими  жалобами. Но егерь шепнул ему на ухо:    

– Бога ради, потише, милый, неужели ты думаешь, что нас  не подслушивают?    

– Каждое твое слово, каждая фраза могут вызвать у них  подозрение, – прибавил студент.    

Бедному Феликсу оставалось одно – молча поплакать.    

– Верьте мне, сударь, – сказал он, – я плачу  не потому, что боюсь разбойников, не потому, что меня страшит жизнь в этой  жалкой лачуге; нет, меня гнетет совсем другая печаль. Ведь графиня так легко  может позабыть то, что я только мимоходом успел ей сказать, и меня, чего  доброго, сочтут вором, тогда я до конца дней своих буду несчастен.    

– Но что тебя так пугает? – спросил егерь,  которого удивило поведение юноши, до того державшегося так храбро и стойко.    

– Выслушайте меня, и тогда вы скажете, что я  прав, – ответил Феликс. – Мои отец был искусным ювелиром, а мать до  замужества служила в камеристках у одной знатной особы, и когда она выходила за  моего отца, графиня, у которой она была в услужении, дала ей отличное приданое.  Графиня всегда очень благоволила к моим родителям и, когда я появился на свет,  стала моей крестной и щедро одарила меня. А когда вскоре мои родители один за  другим умерли от повальной болезни и я остался как перст один, меня уже  собирались отправить в сиротский приют; моя крестная мать, узнав о постигшем  нас горе, приняла во мне участие и поместила в закрытую школу, а когда я  подрос, она написала мне и спросила, не хочу ли я изучить отцовское ремесло. Я  с радостью согласился, вот она и отправила меня в Вюрцбург на выучку к золотых  дел мастеру. Учение пошло мне впрок, и скоро я получил от мастера аттестат и  уже мог снаряжаться в странствие. Я написал моей крестной, она тут же ответила,  что даст мне деньги на странствие. Вместе с письмом она прислала драгоценные  камни и пожелала, чтобы я сделал ей ожерелье, вставив камни в красивую оправу,  и в доказательство своего искусства самолично доставил ей ожерелье и получил из  ее рук дорожные деньги. Свою крестную я никогда не видел, вы понимаете, как я  был счастлив. Я работал не покладая рук над оправой, и ожерелье вышло такое  изящное и красивое, что сам мастер ему дивился. Я аккуратно спрятал его на  самое дно ранца, попрощался с мастером и пошел той дорогой, что вела в замок  моей крестной матери. И вдруг, – продолжал он, заливаясь слезами, –  пришли эти гадкие люди и разбили мои надежды. Ведь если ее сиятельство графиня  потеряет ожерелье или позабудет то, что я ей сказал, и выбросит мой плохонький  ранец, как я тогда предстану пред глубоко мной чтимой крестной? Чем докажу свое  уменье? Как возмещу камни? И дорожные деньги тогда тоже потеряны, а я окажусь  неблагодарным, раз я так легкомысленно отдал доверенное мне добро. Да и кто  поверит моему рассказу о таком необычном происшествии?    

– Ну, об этом не беспокойтесь! – возразил  егерь. – Не думаю, чтобы графиня потеряла ожерелье, а ежели и потеряет,  то, конечно, возместит его стоимость своему спасителю и подтвердит, что так  действительно было. Теперь мы на некоторое время покинем вас, ведь нам  действительно надо поспать, а после волнений этой ночи и вы тоже нуждаетесь в  отдыхе. А потом постараемся хоть ненадолго позабыть за разговорами о  приключившейся с нами беде или, что еще того лучше, подумаем о бегстве.    

Они ушли. Феликс остался один и попробовал последовать  совету егеря.    

Когда, несколько часов спустя, егерь со студентом вернулись,  их юный друг, казалось, приободрился и повеселел. Атаман, по словам егеря,  поручил ему всячески заботиться о даме и обещал прислать одну из тех женщин,  что они видели у хижин, она принесет ее сиятельству кофе и спросит, чем может  ей служить. Боясь, что женщина будет для них помехой, они предпочли отказаться  от этого любезного предложения, и когда старая безобразная цыганка подала  завтрак и, ухмыляясь, спросила, не нужны ли еще какие услуги, Феликс махнул  рукой, чтоб она уходила, но она все еще мешкала, и егерь выпроводил ее за  дверь. Затем студент рассказал, что еще они видели в разбойничьем овраге.    

– Лачуга, которую отвели вам, очаровательная  графиня, – сказал он, – первоначально предназначалась для атамана.  Она не так велика, но зато лучше остальных; не считая вашей, здесь их еще  шесть. В них живут женщины и дети. Разбойников дома редко бывает больше шести  человек зараз. Один стоит на страже недалеко отсюда, другой у тропы, что ведет  наверх, а третий караулит у спуска в ущелье. Каждые два часа их сменяют трое  других. При каждом из них еще две большие собаки, такие чуткие, что нельзя и  шагу ступить из лачуги, они тут же поднимут лай. У меня нет надежды, что нам  удастся сбежать.    

– Не нагоняйте на меня тоску, поспав я  приободрился, – сказал Феликс. – Не теряйте надежды, а если вы  боитесь, что нас подслушивают, то поговорим лучше о чем-нибудь другом и не  будем огорчаться заранее. Господин студент, вы не дорассказали той истории, что  начали на заезжем дворе, так доскажите ее до конца тут, благо времени у нас  хватит.    

– Что-то я не припомню, о чем шла речь, – заметил  студент.    

– Вы рассказывали предание о холодном сердце и  остановились на том, что хозяин и другой игрок вытолкали Петера-угольщика за  дверь.    

– Так, теперь я вспомнил, – сказал студент. –  Ну, если вам охота услышать, что было дальше, я готов досказать.    

 Холодное сердце    

Часть вторая    

     

Когда в понедельник утром Петер пришел к себе на завод, он  застал там не только рабочих, но и других людей, чье появление никого бы не  обрадовало. Это были окружной начальник и три судебных пристава. Начальник  пожелал Петеру доброго утра, осведомился, как он почивал, а затем развернул  длинный список, где были перечислены заимодавцы Петера.    

– Можете вы заплатить или нет? – строго спросил  он. – И, будьте добры, поживей, мне с вами канителиться некогда, – до  тюрьмы добрых три часа ходу.    

Тут Петер совсем пал духом: он признался, что денег у него  нет, и позволил начальнику и его людям описать дом и усадьбу, завод и конюшню,  повозку и лошадей, а пока окружной начальник и его помощники расхаживали  вокруг, осматривая и оценивая его имущество, он подумал: «До Елового Бугра  недалеко, если маленький лесовик не помог мне, попытаю-ка я счастья у  большого». И он помчался к Еловому Бугру, да с такой быстротой, словно судебные  приставы гнались за ним по пятам.    

Когда он пробегал мимо того места, где в первый раз говорил  со Стеклянным Человечком, ему показалось, будто его удерживает чья-то невидимая  рука, но он вырвался и понесся дальше, до самой границы, которую хорошенько  заприметил, и не успел он, запыхавшись, позвать: «Голландец Михель! Господин  Голландец Михель!», – как перед ним вырос великан-плотовщик со своим  багром.    

– Явился, – сказал он, смеясь. – А не то  содрали бы шкуру и продали кредиторам! Ну, да не тревожься, все твои беды, как  я уже говорил, пошли от Стеклянного Человечка, этого гордеца и ханжи. Уж если  дарить, то щедрой рукой, а не как этот сквалыга. Пойдем, – сказал он и  двинулся в глубь леса. – Пойдем ко мне домой, там и поглядим, столкуемся  мы с тобой или нет.    

«Как это «столкуемся»? – в тревоге думал Петер. –  Что же он может с меня потребовать, разве у меня есть для него товар? Служить  он себе заставит или что другое?»    

Они шли вверх по крутой тропе и вскоре очутились возле  мрачного глубокого ущелья с отвесными стенами. Голландец Михель легко сбежал  вниз по скале, словно то была гладкая мраморная лестница; но тут Петер едва не  лишился чувств: он увидел, как Михель, ступив на дно ущелья, сделался ростом с  колокольню; великан протянул ему руку, длиной с весло, раскрыл ладонь, шириною  с трактирный стол, и воскликнул:    

– Садись ко мне на ладонь да ухватись покрепче за  пальцы – не бойся – не упадешь!    

Дрожа от страха, Петер сделал, как ему было велено, –  сел к Михелю на ладонь и ухватился за большой палец.    

Они спускались все глубже и глубже, но, к великому удивлению  Петера, темнее не становилось, – напротив того, дневной свет в ущелье стал  словно бы еще ярче, так что было больно глазам. Чем ниже они спускались, тем  меньше делался Михель, и теперь он стоял в прежнем своем облике перед домом –  самым что ни на есть обыкновенным домом зажиточного шварцвальдского  крестьянина. Горница, куда Михель ввел Петера, тоже во всем походила на горницы  у других хозяев, разве что казалась какой-то неуютной. Деревянные часы с  кукушкой, громадная кафельная печь, широкие лавки по стенам и утварь на полках были  здесь такие же, как повсюду. Михель указал гостю место за большим столом, а сам  вышел и вскоре вернулся с кувшином вина и стаканами. Он налил вина себе и  Петеру, и они разговорились; Голландец Михель стал расписывать Петеру радости  жизни, чужедальные страны, города и реки, так что тому под конец страстно  захотелось все это повидать, в чем он и признался честно Голландцу.    

– Будь ты даже смел духом и крепок телом, чтобы затеять  большие дела, но ведь стоит твоему глупому сердцу забиться чаще обыкновенного, и  ты дрогнешь; ну, а оскорбления чести, несчастья – зачем смышленому парню  беспокоиться из-за таких пустяков? Разве у тебя голова болела от обиды, когда  тебя на днях обозвали мошенником и негодяем? Разве у тебя были рези в животе,  когда явился окружной начальник, чтобы выкинуть тебя из дому? Ну-ка скажи, что  у тебя болело?    

– Сердце, – отвечал Петер, прижав руку к  взволнованной груди: в этот миг ему почудилось, будто сердце его как-то пугливо  заметалось.    

– Не обижайся, но ведь ты не одну сотню гульденов швырнул  паршивым нищим и прочему сброду, а что толку? Они призывали на тебя  благословение божье, желали здоровья, – ну и что? Стал ты от этого  здоровее? Половины этих денег хватило бы на то, чтобы держать при себе врача.  Благословение божье – да уж нечего сказать, благословение, когда у тебя  описывают имущество, а самого выгоняют на улицу! А что заставляло тебя лезть в  карман, как только нищий протягивал к тебе свою драную шапку? Сердце,  опять-таки сердце, – не глаза и не язык, не руки и не ноги, а только сердце, –  ты, как верно говорится, принимал все слишком близко к сердцу.    

– Но разве можно от этого отвыкнуть? Вот и сейчас – как  я ни стараюсь заглушить в себе сердце, оно у меня колотится и болит.    

– Да уж где тебе, бедолаге, с ним сладить! – со  смехом вскричал Голландец Михель. – А ты отдай мне эту бесполезную вещицу,  увидишь, как тебе сразу станет легко.    

– Отдать вам – мое сердце? – в ужасе воскликнул  Петер. – Но ведь я тогда сразу умру! Ни за что!    

– Да, конечно, если бы кто-нибудь из ваших господ  хирургов вздумал вырезать у тебя сердце, ты бы умер на месте, но я это делаю  совсем по-другому – зайди сюда, убедись сам.    

С этими словами он встал, открыл дверь в соседнюю комнату и  пригласил Петера войти. Сердце юноши судорожно сжалось, едва он переступил  порог, но он не обратил на это внимания, столь необычайно и поразительно было  то, что открылось его глазам. На деревянных полках рядами стояли склянки,  наполненные прозрачной жидкостью, и в каждой заключено было чье-нибудь сердце;  ко всем склянкам были приклеены ярлыки с именами, и Петер их с любопытством  прочел. Он нашел там сердце окружного начальника из Ф., сердце Толстяка  Эзехиля, сердце Короля Танцев, сердце старшего лесничего; были там и шесть  сердец хлебных скупщиков; восемь сердец офицеров-вербовщиков, три сердца  ростовщиков, – короче говоря, это было собрание наиболее почтенных сердец  из всех городов и селений на двадцать часов пути окрест.    

– Смотри! Все эти люди покончили с житейскими заботами  и треволнениями, ни одно из этих сердец больше не бьется озабоченно и тревожно,  а их бывшие обладатели чувствуют себя превосходно, выставив за дверь  беспокойного жильца.    

– Но что же у них теперь вместо сердца? – спросил  Петер, у которого от всего увиденного голова пошла кругом.    

– А вот это, – ответил Голландец Михель; он полез  в ящик и протянул Петеру каменное сердце .    

– Вот оно что! – изумился тот, не в силах  противиться дрожи, пронизавшей все его тело. – Сердце из мрамора? Но  послушай, господин Михель, ведь от такого сердца в груди должно быть ой-ой как  холодно?    

– Разумеется, но этот холод приятный. А на что человеку  горячее сердце? Зимой оно тебя не согреет – хорошая вишневая наливка горячит  вернее, чем самое горячее сердце, а летом, когда все изнывают от жары, ты и не  поверишь, какую прохладу дарует такое сердце. И, как я уже говорил, ни тревога,  ни страх, ни дурацкое сострадание, ни какие-либо иные горести не достучатся до  этого сердца.    

– И это все, что вы можете мне дать? – с досадой  спросил Петер. – Я надеялся получить деньги, а вы предлагаете мне камень.    

– Ну, я думаю, ста тысяч гульденов на первых порах тебе  хватит. Если ты дашь им разумное употребление, то вскорости станешь  миллионером.    

– Сто тысяч? – в восторге вскричал бедный  угольщик. – Да перестань же ты, сердце, так бешено колотиться в моей  груди! Скоро мы с тобой простимся. Ладно, Михель! Давайте мне камень и деньги  и, так и быть, вынимайте из клетки этого колотилу!    

– Я знал, что ты парень с головой, – отвечал  Голландец, ласково улыбаясь, – пойдем выпьем еще по стаканчику, а потом я  отсчитаю тебе деньги.    

Они опять уселись за стол в горнице и пили, пили до тех пор,  пока Петер не погрузился в глубокий сон.    

Петер-угольщик проснулся от веселой трели почтового рожка и  – гляди-ка! – он сидел в роскошной карете и катил по широкой дороге, а  когда высунулся из окна, то увидел позади, в голубой дымке, очертания  Шварцвальда. Поначалу ему не верилось, что это он, а не кто другой сидит в  карете. Ибо и платье на нем тоже было совсем не то, что вчера; однако он так  отчетливо помнил все происшедшее с ним, что в конце концов перестал ломать  голову и воскликнул: «И думать нечего – это я, Петер-угольщик, и никто другой!»    

Он сам себе удивлялся, что нисколько не грустит, впервые  покидая родимый тихий край, леса, где он так долго жил, и что, даже вспоминая о  матери, которая осталась теперь сирая, без куска хлеба, не может выжать из глаз  ни единой слезинки, ни единого вздоха из груди; ибо все теперь стало ему в  равной степени безразлично. «Ах да, – вспомнил он, – ведь слезы и  вздохи, тоска по родине и грусть исходят от сердца, а у меня теперь – спасибо  Голландцу Михелю – сердце холодное, из камня».    

Он приложил руку к груди, но там все было тихо, ничто не  шевелилось. «Я буду рад, если он и насчет ста тысяч гульденов сдержал свое  слово так же, как насчет сердца», – подумал он и принялся обшаривать  карету. Он нашел много всякого платья, о каком только мог мечтать, но денег  нигде не было. Наконец он наткнулся на какой-то саквояж, и в нем оказалось  много тысяч талеров золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах.  «Вот и сбылись мои желания», – подумал Петер, уселся поудобнее в угол  кареты и помчал в далекие края.    

Два года колесил он по свету, глядел из окна кареты направо  и налево, скользил взглядом по домам, мимо которых проезжал, а когда делал  остановку, замечал лишь вывеску своей гостиницы, потом бегал по городу, где ему  показывали разные достопримечательности. Но ничто его не радовало – ни картины,  ни здания, ни музыка, ни танцы; у него было каменное сердце, безучастное ко  всему, а его глаза и уши разучились воспринимать прекрасное. Только и осталось  у него радости, что есть и пить, да спать; так он и жил, без цели рыская по  свету, для развлечения ел, от скуки спал. Время от времени он, правда,  вспоминал, что был, пожалуй, веселей и счастливей, когда жил бедно и принужден  был работать, чтобы кормиться. Тогда ему доставляли удовольствие вид красивой  долины, музыка и танцы, и он мог часами радоваться в ожидании немудрящей еды,  которую мать приносила ему к угольной яме. И когда он вот так задумывался о  прошлом, ему казалось невероятным, что теперь он не способен даже смеяться, а  ведь раньше он хохотал над самой пустячной шуткой. Теперь же, когда другие  смеялись, он лишь из вежливости кривил рот, но сердце его нисколько не  веселилось. Он чувствовал, как спокойно у него на душе, но доволен все-таки не  был. Но не тоска по родине и не грусть, а скука, опустошенность, безрадостная  жизнь в конце концов погнали его домой.    

Когда он выехал из Страсбурга и увидел родной лес, темневший  вдали, когда ему снова стали попадаться навстречу рослые шварцвальдцы с  приветливыми открытыми лицами, когда до его слуха донеслась громкая, гортанная,  но благозвучная родная речь, то он невольно схватился за сердце; ибо кровь в  его жилах побежала быстрее и он готов был и радоваться и плакать в одно и то же  время, – но вот глупец! – сердце-то у него было из камня. А камни  мертвы, они не смеются и не плачут.    

Первым делом он отправился к Голландцу Михелю, который  принял его с прежним радушием.    

– Михель, – сказал ему Петер, – я поездил по  свету, многое повидал, но все это вздор и только нагнало на меня скуку. Правда,  ваша каменная штучка, которую я ношу в груди, от многого меня оберегает. Я  никогда не сержусь и не грущу, но зато и живу как бы наполовину. Не могли бы вы  чуть-чуть оживить это каменное сердце? А еще лучше – верните мне мое прежнее!  За свои двадцать пять лет я с ним свыкся, и ежели оно когда и выкидывало глупые  штуки, все же то было честное и веселое сердце.    

Лесной дух горько и зло рассмеялся.    

– Когда в свой час ты умрешь, Петер Мунк, –  ответил он, – оно непременно к тебе вернется; тогда ты вновь обретешь свое  мягкое, отзывчивое сердце и почувствуешь, что тебя ожидает – радость или мука!  Но здесь, на земле, оно больше твоим не станет. Да, Петер, поездил-то ты вволю,  но жизнь, которую ты вел, не могла пойти тебе на пользу. Осядь где-нибудь в  здешних лесах, построй себе дом, женись, пусти в оборот свои деньги, –  тебе не хватает настоящего дела, от безделья ведь ты и скучал, а все сваливаешь  на безвинное сердце.    

Петер понял, что Михель прав, говоря о безделье, и вознамерился  умножить свое богатство. Михель подарил ему еще сто тысяч гульденов и расстался  с ним, как с добрым другом.    

Вскоре в Шварцвальде разнеслась молва, что Петер-угольщик,  или Петер-игрок, возвратился из дальних стран, и теперь-де он много богаче прежнего.  И на сей раз все шло так, как издавна ведется: стоило Петеру остаться без  гроша, как его вытолкали из «Солнца», а теперь, едва он в первый же воскресный  вечер явился туда снова, все стали наперебой жать ему руку, расхваливать его  лошадь, расспрашивать о путешествиях, и когда он сел играть на звонкие талеры с  Толстяком Эзехилем, на него взирали с еще большим почтением, чем раньше.    

Однако теперь он стал заниматься не стекольным делом, а  лесоторговлей, правда, только для виду. Главным его занятием сделалась скупка и  перепродажа хлеба и ростовщичество. Мало-помалу пол-Шварцвальда оказалось у  него в долгу, но он ссужал деньги только из десяти процентов или вынуждал  бедняков втридорога покупать у него зерно, ежели они не могли расплатиться  сразу. С окружным начальником он был теперь в тесной дружбе, и ежели кто не мог  точно в срок уплатить долг господину Петеру Мунку, начальник со своими  подручными скакал к должнику, оценивал дом и хозяйство, мигом все продавал, а  отца, мать и детей выгонял на все четыре стороны. Поначалу Петеру-богачу это  доставляло некоторое неудовольствие, потому что несчастные бедняки, лишившись  крова, осаждали его дом: мужчины молили о снисхождении, женщины пытались  смягчить каменное сердце, а дети плакали, выпрашивая кусочек хлеба. Но когда он  завел себе свирепых овчарок, «кошачьи концерты», как он их называл, сразу  прекратились. Он науськивал псов на нищих, и те с криками разбегались. Больше  всех досаждала ему «старуха». А это была не кто иная, как старая Мункиха, мать  Петера. Она впала в нищету, когда ее дом и двор были проданы с молотка, а ее  сынок, вернувшись домой богачом, о ней даже не вспомнил. Вот она время от  времени и захаживала к нему на двор, старая, немощная, с клюкой. Войти в дом  она не смела, ибо однажды он ее выгнал, но тяжко страдала оттого, что вынуждена  жить подаяниями чужих людей, в то время как ее родной сын мог бы уготовить ей  безбедную старость. Однако холодное сердце оставалось безучастным при виде  знакомого увядшего лица, молящих глаз, протянутой иссохшей руки, согбенной  фигуры. По субботам, когда она стучалась к нему в дверь, он ворча доставал  мелкую монету, заворачивал в бумажку и высылал ей со слугой. Он слышал, как она  дрожащим голосом благодарила его и желала ему благоденствия, как, кряхтя, брела  прочь, но в эту минуту его занимало только одно: что он истратил попусту еще  шесть батценов.    

Наконец Петеру пришла мысль жениться. Он знал, что любой  отец в Шварцвальде охотно отдаст за него свою дочь, и был разборчив: ему  хотелось, чтобы и в этом случае люди подивились его уму и счастью. Вот почему  он разъезжал по всему краю, заглядывая во все уголки, но ни одна из его  прекрасных землячек не была для него достаточно хороша. Наконец, после того как  Петер обошел все танцевальные залы в тщетных поисках наипервейшей красавицы, он  услыхал однажды, что самая красивая и добродетельная девушка во всем  Шварцвальде – дочь бедного дровосека. Живет-де она тихо и уединенно, рачительно  и толково ведет хозяйство в отцовском доме, а на танцы никогда не ходит, даже в  троицын день или в храмовый праздник. Как только Петер прослышал об этом  шварцвальдском чуде, он решил просить руки девушки и поехал у, ее отцу, чей дом  ему указали. Отец красавицы Лизбет немало удивился, что к нему пожаловал такой  важный барин, еще больше удивился он, услыхав, что это не кто иной, как  Петер-богач, желающий ныне стать его зятем. Долго раздумывать он не стал, ведь  теперь, полагал он, бедности и заботам – конец, и, не спрашиваясь у Лизбет, дал  свое согласие, а добрая девушка была столь послушна, что, не прекословя, стала  госпожой Мунк.    

Но жизнь у бедняжки пошла совсем не так, как она мечтала и  надеялась. Ей казалось, что она хорошо управляется с хозяйством, но господину  Петеру ничем нельзя было угодить. Она жалела бедных, и поскольку супруг ее был  богат, не видела греха в том, чтобы подать пфенниг бедной нищенке или поднести  рюмочку старому человеку. Однако, когда господин Петер это заметил, он устремил  на нее гневный взгляд и грозным голосом сказал:    

– Зачем ты раздаешь мое добро бродягам и оборванцам?  Разве ты принесла с собой приданое, которое можешь раздаривать? Нищенским  посохом твоего отца и печки не истопишь, а ты бросаешься деньгами, словно  принцесса. Смотри, поймаю тебя еще раз, хорошенько попотчую плеткой!    

Красавица Лизбет плакала тайком у себя в комнате, страдая от  жестокосердия мужа, и частенько подумывала она о том, что лучше бы ей снова  очутиться дома, в убогом жилище отца, нежели жить в хоромах у богатого, но  жестокосердого Петера. Ах, знай она, что сердце у него из мрамора и он не может  любить никого – ни ее, ни другого человека на земле, – она бы, верно, не  удивлялась! Но она этого не знала. И вот, бывало, сидит она у себя на крылечке,  а мимо идет нищий, снимает шляпу и заводит свою песню, – так она  зажмуривала глаза, чтобы не разжалобиться его горестным видом, и сжимала руку в  кулак, чтобы нечаянно не сунуть ее в карман и не вытащить оттуда монетку.  Оттого и пошла о ней худая слава по всему Шварцвальду: красавица Лизбет-де еще  жаднее, чем ее муж.    

В один прекрасный день сидела Лизбет во дворе за прялкой и  напевала песенку; у нее было отрадно на душе, потому что денек выдался погожий  и Петер уехал на охоту. И тут она видит, что бредет по дороге дряхлый старичок,  сгибаясь под тяжестью большого мешка – ей даже издали было слышно, как он  кряхтит. С участием смотрит на него Лизбет и думает про себя, что негоже на  такого маленького старого человека взваливать такую поклажу. Тем временем  старичок, кряхтя, подходит все ближе и, поравнявшись с Лизбет, едва не валится  с ног от изнеможения.    

– Ах, сжальтесь, хозяюшка, дайте напиться, –  проговорил старичок, – мочи моей больше нет!    

– В ваши годы нельзя уж таскать такие тяжести, –  сказала Лизбет.    

– Да вот нужда заставляет спину гнуть, кормиться-то  надо, – ответил старичок. – Ах, да разве богатая женщина вроде вас  может знать, как горька бедность и как освежает в такую жару глоток воды!    

Услыхав это, Лизбет побежала на кухню, схватила с полки  кувшин и налила в него воды, но когда она понесла его старичку и, не дойдя до  него нескольких шагов, увидела, как он сидит на мешке, изможденный, несчастный,  жалость пронзила ее, она смекнула, что мужа нет дома, а потому отставила  кувшин, взяла бокал, наполнила его вином, положила сверху изрядный кусок  ржаного хлеба и подала старику со словами:    

– Глоток вина придаст вам больше сил, чем вода, –  вы ведь уже такой старенький. Только пейте, не торопясь, и поешьте хлеба.    

Человек в удивлении воззрился на Лизбет, старческие глаза  наполнились слезами; он выпил вина и сказал:    

– Я уже стар, но мало встречал на своем веку людей, что  были бы так добры и так щедро и от души творили милостыню, как вы, госпожа  Лизбет. Но за это вам будет даровано благоденствие – такое сердце не останется  без награды.    

– Не останется, и награду она получит на месте, –  раздался вдруг страшный голос; когда они обернулись, то увидели у себя за  спиной Петера с пылавшим от гнева лицом. – Так ты мое лучшее вино  расточаешь нищим, а из моего бокала даешь пить бродягам? Что ж, вот тебе  награда!    

Лизбет упала к его ногам и стала просить прощения, но  каменное сердце не знало жалости, – Петер перекинул в руке хлыст и  рукоятью черного дерева с такой силой хватил красавицу жену по голове, что она  бездыханная упала на руки старику. Когда Петер это увидел, он словно бы сразу  раскаялся в содеянном и наклонился посмотреть, жива ли еще Лизбет, но тут  человечек заговорил хорошо знакомым Петеру голосом:    

– Не трудись, Петер-угольщик, это был прекраснейший,  нежнейший цветок Шварцвальда, по ты растоптал его, и уж больше ему не зацвести.    

Тут вся кровь отхлынула у Петера от лица.    

– Ах, это вы, господин Хранитель Клада? – сказал  он. – Ну, сделанного не воротишь, значит, так было ей на роду написано.  Надеюсь только, вы не донесете на меня в суд, как на убийцу?    

– Несчастный! – отвечал ему Стеклянный  Человечек. – Какая польза будет мне от того, что я отправлю на виселицу  твою смертную оболочку! Не земного суда должно тебе бояться, а иного и более  строгого, ибо ты продал душу злой силе!    

– Если я и продал свое сердце, – закричал  Петер, – то кто же виноват в этом, как не ты с твоими обманчивыми  сокровищами! Это ты, злобный дух, привел меня к погибели, ты вынудил искать  помощи у того, другого, – ты и в ответе за все!    

Но не успел он произнести эти слова, как Стеклянный  Человечек начал расти и раздуваться – глаза у него стали будто суповые миски, а  рот – будто жерло печи, откуда вырывалось пламя.    

Петер бросился на колени и, хоть и было у него каменное  сердце, задрожал, как былинка. Ястребиными когтями впился лесовик ему в  затылок, поднял и завертел в воздухе, как кружит вихрь сухой лист, и швырнул  оземь так, что у него затрещали кости.    

– Червяк! – крикнул он громовым голосом. – Я  мог бы раздавить тебя, если бы захотел, ибо ты оскорбил Владыку леса. Но ради  покойницы, которая накормила и напоила меня, я даю тебе неделю сроку. Ежели ты  не обратишься к добру, я приду и сотру тебя в порошок, и ты умрешь без  покаяния!    

Был уже поздний вечер, когда несколько человек, проходя  мимо, увидели Петера-богача, распростертого на земле без памяти. Они стали его  вертеть и переворачивать, пытаясь пробудить к жизни, но долгое время все их  старания были тщетны. Наконец один из них пошел в дом, принес воды и брызнул  ему в лицо. Тут Петер глубоко вздохнул, застонал и раскрыл глаза; он долго  озирался, а потом спросил, где его жена, Лизбет, но никто ее не видел. Он  поблагодарил людей за помощь, побрел к себе в дом и стал всюду искать ее, но  Лизбет нигде не было – ни в погребе, ни на чердаке: то, что он считал страшным  сном, оказалось горестной явью. Теперь, когда он остался один, его стали  посещать странные мысли: бояться он ничего не боялся, ибо сердце у него было  холодное, по стоило ему подумать о смерти жены, как он начинал размышлять и о  собственной кончине, – о том, сколь обремененный покинет он этот мир –  обремененный слезами бедняков, тысячекратными их проклятиями, которые не могли  смягчить его сердца; плачем несчастных, которых он травил собаками;  обремененный безмолвным отчаянием своей матери, кровью красивой и доброй  Лизбет; что ответит он ее старику отцу, когда тот придет к нему и спросит: «Где  моя дочь, твоя жена?» А как будет он держать ответ перед другим, перед тем,  кому принадлежат все леса, все моря, все горы и жизни людские?    

Это мучило его и ночью во сне, поминутно просыпался он от  нежного голоса, который взывал к нему: «Петер, добудь себе живое сердце!» А  проснувшись, спешил снова закрыть глаза, ибо узнал голос, предостерегавший его  во сне – то был голос Лизбет. На другой день он пошел в трактир, чтобы развеять  мрачные мысли, и застал там Толстяка Эзехиля. Петер подсел к нему, они  заговорили о том о сем: о хорошей погоде, о войне, о налогах и, наконец, о  смерти, о том, как где-то кто-то внезапно умер. Тут Петер спросил Толстяка, что  он вообще думает о смерти и что, по его мнению, за ней последует. Эзехиль  ответил ему, что тело похоронят, а душа либо вознесется на небо, либо низринется  в ад.    

– Значит, сердце тоже похоронят? – с тревогой  спросил Петер.    

– Конечно, его тоже похоронят.    

– Ну, а если у человека больше нет сердца? –  продолжал Петер.    

Услышав это, Эзехиль испуганно уставился на него.    

– Что ты хочешь этим сказать? Ты что, насмехаешься надо  мной? По-твоему, у меня нет сердца?    

– О, сердце у тебя есть, и преизрядное, твердое, как  камень, – отвечал Петер.    

Эзехиль вытаращил на него глаза, оглянулся, не слышит ли их  кто, и сказал:    

– Откуда ты знаешь? Может быть, и твое сердце больше  уже не бьется?    

– Нет, не бьется, во всяком случае, не у меня в  груди, – ответил Петер Мунк. – Но скажи мне, – теперь ты знаешь,  о чем я говорю, – что станется с нашими сердцами?    

– Да тебе-то что за печаль, приятель? – смеясь,  спросил Эзехиль. – На этом свете ты живешь припеваючи, ну и будет с тебя.  Тем-то и хороши наши холодные сердца, что от таких мыслей нам ни чуточки не  страшно.    

– Что верно, то верно, но мысли-то в голову лезут. И  ежели я теперь не знаю страха, то хорошо помню, как ужасно боялся адских  мучений, когда был еще маленьким наивным мальчиком.    

– Ну, хорошего нам ждать не приходится, – заметил  Эзехиль. – Как-то раз я спросил об этом у одного учителя, он сказал, что  после нашей смерти сердца будут взвешены – велика ли тяжесть грехов. Легкие сердца  взлетят вверх, тяжелые падут вниз; я думаю, наши камни потянут немало.    

– Да уж конечно, – ответил Петер. – Но мне и  самому часто не по себе оттого, что мое сердце остается таким безучастным и  равнодушным, когда я думаю о подобных вещах.    

Так они говорили; однако в ту же ночь Петер пять или шесть  раз слышал, как знакомый голос шептал ему в ухо: «Петер, добудь себе живое  сердце!» Он не испытывал раскаяния в том, что убил жену, но когда говорил  челяди, что она уехала, то сам при этом всякий раз думал: «Куда же она могла  уехать?» Так прошло шесть дней; по ночам он неизменно слышал тот же голос и все  думал о маленьком лесовике и его страшной угрозе; но на седьмое утро он вскочил  с постели и воскликнул: «Ну ладно, пойду попытаюсь добыть себе живое сердце, мертвый  камень в моей груди делает мою жизнь скучной и бессмысленной». Он поспешно  надел воскресное платье, сел на лошадь и поскакал к Еловому Бугру. Достигнув  того места на Еловом Бугре, где ели стояли особенно густо, он спешился,  привязал лошадь, торопливым шагом направился к толстой ели и, став перед ней,  произнес заклинание:    

     

Хранитель Клада в лесу густом!    

Средь елей зеленых таится твой дом.    

К тебе с надеждой всегда взывал,    

Кто в воскресенье свет увидал.    

     

И Стеклянный Человечек явился, но не такой приветливый и  ласковый, как прежде, а хмурый и печальный; на нем был сюртучок из черного  стекла, а со шляпы спускалась длинная траурная вуаль, и Петер сразу понял, по  ком он надел траур.    

– Что хочешь ты от меня, Петер Мунк? – спросил он  глухим голосом.    

– У меня осталось еще одно желание, господин Хранитель  Клада, – ответил Петер, не поднимая глаз.    

– Разве каменные сердца могут желать? – спросил  Человечек. – У тебя есть все, чего требовал твой дурной нрав, и я вряд ли  смогу исполнить твое желание.    

– По ведь вы подарили мне три желания; одно-то у меня  еще осталось.    

– И все же я могу тебе в нем отказать, если оно  глупое, – продолжал лесовик, – но говори, послушаем, чего ты желаешь.    

– Тогда выньте у меня из груди мертвый камень и отдайте  мне мое живое сердце! – сказал Петер.    

– Разве я заключил с тобой эту сделку? – спросил  Стеклянный Человечек. – И разве я Голландец Михель, который дарит  богатство вместе с каменным сердцем? Там, у него, ищи свое сердце.    

– Ах, он никогда мне его не вернет! – ответил  Петер.    

– Жаль мне тебя, хоть ты и негодяй, – произнес  Человечек после некоторого раздумья. – Но поскольку твое желание не глупо,  то я не могу вовсе отказать тебе и оставить без всякой помощи. Итак, слушай:  силой ты сердце себе не вернешь, а вот хитростью – пожалуй, и, может быть, даже  без особого труда, ведь Михель был и остался глупым Михелем, хоть он и почитает  себя великим умником. Ступай прямо к нему и сделай все, как я тебе скажу.    

Он научил Петера, как себя вести, и дал ему крестик из  прозрачнейшего стекла.    

– Жизни тебя лишить он не сможет и отпустит на волю,  если ты сунешь ему под нос этот крестик и при этом будешь молиться. А как  только получишь от него то, чего добивался, приходи опять ко мне, на это же  место.    

Петер Мунк взял крестик, постарался хорошенько запомнить все  наставления Человечка и отправился дальше, во владения Голландца Михеля. Он  трижды позвал его по имени, и великан мгновенно явился.    

– Ты убил жену? – с ужасным смехом спросил  он. – Я бы поступил так же, она раздаривала твое имущество нищим. Но тебе  придется на время уехать – ее будут искать, не найдут, и поднимется шум; так  что тебе, верно, нужны деньги, за этим ты и пришел?    

– Ты угадал, – ответил Петер. – Только на  этот раз денег надо побольше – до Америки-то далеко.    

Михель пошел вперед и привел его к себе в дом; там он открыл  сундук, полный денег, и стал доставать оттуда целые столбики золотых монет.  Пока он отсчитывал Петеру деньги, тот сказал:    

– А ты, Михель, пустобрех! Ловко ты меня провел –  сказал, что у меня в груди камень, а мое сердце, мол, у тебя!    

– Разве это не так? – удивился Михель. –  Неужели ты слышишь свое сердце? Разве оно у тебя не холодное, как лед? Разве ты  чувствуешь страх или горе иди способен в чем-то раскаиваться?    

– Ты просто остановил мое сердце, но оно по-прежнему у  меня в груди, и у Эзехиля тоже, он мне и сказал, что ты нас надул, где уж тебе  вынуть у человека сердце из груди, да еще так, чтобы он ничего не почувствовал,  для этого надо быть волшебником.    

– Уверяю тебя, – раздраженно воскликнул  Михель, – у Эзехиля и у всех, кто получил от меня богатство, такие же  каменные сердца, как у тебя, а ваши настоящие хранятся у меня здесь, в комнате.    

– Ну и горазд ты врать! – засмеялся Петер. –  Это ты рассказывай кому-нибудь другому! Думаешь, я не навидался, когда  путешествовал, всяких диковинных штук? Сердца, что у тебя в комнате,  искусственные, из воска. Ты богат, спору нет, но колдовать ты не умеешь.    

Тут великан рассердился и распахнул дверь в комнату.    

– Ну-ка, войди и прочитай ярлыки; вон в той склянке –  сердце Петера Мунка, гляди, как оно трепещет. Может ли воск шевелиться?    

– И все-таки оно из воска, – отвечал Петер. –  Настоящее сердце бьется совсем не так, мое-то все еще у меня в груди. Нет,  колдовать ты не умеешь.    

– Ладно, я тебе сейчас докажу! – сердито крикнул  Михель. – Ты сам почувствуешь, что это сердце твое.    

Он взял сердце Петера, распахнул на нем куртку, вынул из его  груди камень и показал ему. Потом подышал на сердце и осторожно вставил его на  место. Петер сразу почувствовал, как оно забилось, и обрадовался – он снова мог  радоваться!