1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
   21
   
Камиллу разбудила музыка U2. Она решила, что все еще у Кесслеров, и снова попыталась заснуть. Мысли путались. Нет, нет, ерунда какая-то… Ни Пьер, ни Матильда, ни их горничная не могли вот так, на полную катушку, врубить Боно. Что-то здесь не сходится… Она медленно открыла глаза, застонав от страшной головной боли, и несколько минут привыкала к полумраку, пытаясь хоть что-нибудь опознать в комнате.
   
   
Да где же она, наконец? Что с ней случилось?..
   
Она повернула голову. Все ее тело протестовало и упиралось. Мышцы, суставы и тощая плоть не желали совершать никаких движений. Она сжала зубы и слегка приподнялась. Ее била дрожь, она снова покрылась липким потом.
   
Кровь стучала в висках. Мгновение она сидела не двигаясь, с закрытыми глазами, дожидаясь, когда утихнет боль.
   
   
Она вновь осторожно приоткрыла глаза и обнаружила, что лежит в очень странной кровати. Дневной свет едва просачивался через щелочки во внутренних ставнях, скрытых тяжелыми бархатными гардинами, наполовину соскочившими с карниза и уныло свисавшими по обе стороны окна. У противоположной стены красовался мраморный камин, увенчанный древним зеркалом. Стены спальни были затянуты тканью с цветочным рисунком, но тонов Камилла различить не могла. Повсюду висели картины. Одетые в черное мужчины и женщины на портретах, казалось, не меньше Камиллы были удивлены ее присутствием в этой комнате. Она повернула голову к ночному столику и заметила красивейший резной графин, а рядом — стеклянный стаканчик из-под горчицы «Скубиду». Она умирала от жажды, но не решилась налить себе воды из антикварной посудины — кто знает, в каком веке ее наливали?
   
   
Да где же она, черт побери, и кто притащил ее в этот музей?
   
   
К подсвечнику был прислонен сложенный вдвое листок: Я не решился побеспокоить вас сегодня утром и отправился на работу. Вернусь к семи. Ваша одежда на кресле. В холодильнике утка, в изножье кровати — бутылка минеральной воды. Филибер.
   
Филибер? Что она забыла в постели этого парня?
   
Караул.
   
Она собралась, пытаясь восстановить в памяти невероятную картину вчерашнего ночного загула, но вспомнила только бульвар Брюн, автобусную остановку и какого-то типа в темном пальто, которого умоляла вызвать ей такси… Неужели это был Филибер? Нет, но… Да нет, конечно, не он, она бы вспомнила…
   
   
Кто-то выключил музыку. Она услышала шаги, ругательства, хлопнула одна дверь, потом другая, и все стихло. Наступила тишина.
   
Ей до смерти хотелось писать, но она выждала еще несколько минут, прислушиваясь к малейшему шуму и ужасаясь самой мысли о том, что придется сдвинуть с места свои несчастные кости.
   
Она откинула простыни и приподняла одеяло, показавшееся ей тяжелее дохлого осла.
   
Ее пальцы поджались от соприкосновения с полом. На краю ковра стояли кожаные шлепанцы. Она встала, поняла, что на ней куртка от мужской пижамы, сунула ноги в тапочки и накинула на плечи свою джинсовую куртку.
   
Осторожно повернула ручку двери, оказалась в огромном, метров пятнадцать в длину, и очень темном коридоре и отправилась на поиски туалета…
   
   
Нет, это шкаф, здесь — детская с двумя кроватками и старой-престарой лошадкой-качалкой. А тут… Она не знала… Возможно, кабинет? На столе перед окном было так много книг, что они загораживали свет. На стене висели сабля, белый шелковый шарф и вдетый в латунное кольцо конский хвост. Настоящий лошадиный хвост. Странноватая реликвия…
   
Ура! Вот он, сортир…
   
Щеколда и ручка слива были из дерева, а толчок, учитывая его возраст, наверняка повидал не одно поколение задниц в кринолинах… На секунду у Камиллы зародились сомнения, но оказалось, что все функционирует идеально. Когда она спустила воду, раздался ошеломляющий шум. Прямо грохот Ниагарского водопада…
   
   
У Камиллы кружилась голова, но она продолжила путешествие в поисках аспирина и вошла в комнату, где царил неописуемый бардак. Повсюду была разбросана одежда, вперемешку с газетами, журналами, пустыми бутылками и ворохом бумаг: квитанции, чеки, инструкции от бытовых приборов и грозные уведомления из Казначейства. На прелестной кровати эпохи Людовика XVI валялось безобразное пестрое одеяло, а на маркетри ночного столика — курительные принадлежности. Здесь пахло хищником…
   
Кухня в самом конце коридора оказалась холодной, серой и унылой, черные плитки бордюра оттеняли выцветший кафель стен. Рабочие поверхности столов были из мрамора, шкафчики пустовали. Ничто — разве что древний холодильник — не наводило на мысль о том, что дом обитаем… Она нашла упаковку лекарства и опустилась на пластиковый стул. Высота потолка завораживала. Внимание Камиллы привлек белый цвет стен. Краска, должно быть, старинная, на базе свинцовых белил, годы придали ей нежную патину, этот цвет не назовешь «грязно-белым» или «цветом яичной скорлупы», скорее, «белый молочной рисовой каши» или «сладкого молочного пудинга»… Камилла мысленно смешала несколько красок и пообещала себе вернуться сюда с двумя-тремя тюбиками и проверить. На обратном пути она заблудилась и испугалась, что никогда не отыщет свою комнату. Найдя наконец нужную дверь, она скользнула внутрь, рухнула на кровать, подумала было позвонить на работу, но мгновенно провалилась в сон.
   22
   
— Ну как дела?
   
— Это вы, Филибер?
   
— Да…
   
— Я что, в вашей постели?
   
— В моей постели?.. Но, но… Конечно, нет, что вы… Я бы никогда…
   
— Так где же я?
   
— В квартире моей тети Эдме, тетушки Me — для близких… Как вы себя чувствуете, дорогая?
   
— Без сил. Так, словно побывала под асфальтоукладчиком…
   
— Я вызвал врача…
   
— Ох, ну зачем?!
   
— То есть как это зачем?
   
— Ну… Вообще-то… Вы правильно поступили… Мне в любом случае понадобится освобождение от работы…
   
— Я поставил подогреваться суп…
   
— Не хочу есть…
   
— Придется себя заставить. Вам понадобятся силы, иначе организм не сможет изгнать вирус… Чему вы улыбаетесь?
   
— У вас прямо Столетняя война получается…
   
— Надеюсь, вы свою битву выиграете скорее! Ага, звонят… Должно быть, врач…
   
— Филибер…
   
— Да?
   
— У меня при себе ничего нет… Ни чековой книжки, ни денег, совсем ничего…
   
— Не беспокойтесь. С этим мы разберемся позднее… После заключения мира…
   23
   
— Ну что?
   
— Она спит.
   
— …
   
— Она член вашей семьи?
   
— Она мой друг…
   
— В каком смысле?
   
— Она… она моя соседка… соседка и друг, — смешался Филибер.
   
— Вы хорошо ее знаете?
   
— Нет. Не слишком.
   
— Она живет одна?
   
— Да.
   
Врач поморщился.
   
— Вас что-то беспокоит?
   
— Можно сказать и так… У вас есть стол? Я должен присесть.
   
Филибер провел его на кухню. Врач достал рецептурные бланки.
   
— Вы знаете ее фамилию?
   
— Кажется, Фок…
   
— Вам кажется или вы уверены?
   
— Возраст?
   
— Двадцать шесть лет.
   
— Это точно?
   
— Да.
   
— Она работает?
   
— Да, в конторе по обслуживанию помещений.
   
— Простите?
   
— Она убирается в конторах и офисах…
   
— Мы говорим об одном и том же человеке? О молодой женщине, которая отдыхает сейчас в большой старинной кровати в последней по коридору комнате?
   
— Да.
   
— Вам известен ее распорядок дня?
   
— Она работает по ночам.
   
— По ночам?
   
— Вечерами… Когда служащие уходят…
   
— Вас, кажется, что-то беспокоит? — робко поинтересовался Филибер.
   
— Угадали. Ваша подружка на грани… Ее силы на исходе… Вы это понимаете?
   
— Нет, то есть да, конечно… Я замечал, что она плохо выглядит, но я… Знаете, я ведь не так уж хорошо ее знаю, я… Прошлой ночью я отправился к ней в комнату, потому что там нет отопления и…
   
— Слушайте, я буду с вами откровенен: учитывая полную анемию, вес и давление пациентки, я мог бы немедленно забрать ее в больницу, но как только я об этом заговорил, она впала в такое отчаяние… У меня нет истории болезни, понимаете? Мне неизвестны ни ее прошлое, ни анамнез, и я не хочу форсировать события, но как только ей станет лучше, она должна будет немедленно пройти обследование, это совершенно необходимо.
   
Филибер в отчаянии заломил руки.
   
— Но главное для нее сейчас — набраться сил. Вы должны силой заставлять ее есть и спать, иначе… Так, я даю ей больничный на десять дней. Вот рецепты на долипран и витамин С, но повторяю: никакие лекарства не заменят хорошего антрекота с кровью, тарелки спагетти, свежих овощей и фруктов, понимаете?
   
— Да.
   
— У нее есть родственники в Париже?
   
— Не знаю. А почему у нее такая высокая температура?
   
— Тяжелый грипп. Наберитесь терпения… Следите, чтобы она не потела, берегите ее от сквозняков и заставьте вылежаться дня три-четыре…
   
— Хорошо…
   
— Что-то у вас очень встревоженный вид: я, конечно, сгустил краски… хотя… не так уж и сильно… Вы справитесь?
   
— Да.
   
— Скажите-ка, это ваша квартира?
   
— Э-э-э… да…
   
— И сколько тут квадратных метров?
   
— Триста — или чуть больше…
   
— Ну-ну! — присвистнул врач. — Возможно, я покажусь вам бестактным, но скажите, чем вы занимаетесь в этой жизни?
   
— Спасаюсь от всемирного потопа.
   
— Что-что?..
   
— Да нет, ничего. Сколько я вам должен, доктор?
   24
   
— Камилла, вы спите?
   
— Нет.
   
— У меня для вас сюрприз…
   
Он открыл дверь и вошел, толкая перед собой искусственный камин.
   
— Я подумал, это доставит вам удовольствие…
   
— О… Как это мило, но я ведь тут не останусь… Завтра вернусь к себе…
   
— Нет.
   
— Как это нет?
   
— Вы подниметесь в свою комнату, когда потеплеет, а пока останетесь здесь и будете отдыхать, так велел доктор. А он дал вам бюллетень на десять дней…
   
— Так надолго?
   
— Вот именно…
   
— Я должна его отослать…
   
— Простите?
   
— Бюллетень…
   
— Я схожу за конвертом.
   
— Нет, но… Я не хочу оставаться здесь так надолго, я… Я не хочу.
   
— Предпочитаете, чтобы вас забрали в больницу?
   
— Не шутите с этим…
   
— Я не шучу, Камилла.
   
Она заплакала.
   
— Вы им не позволите, правда?
   
— Помните войну в Вандее?
   
— Ну-у… Не так чтобы очень… Нет…
   
— Я принесу вам книги… Не забывайте: вы в доме Марке де ла Дурбельеров, и синих здесь не боятся!
   
— Синих?
   
— Республиканцев. Они хотят упрятать вас в общественное заведение, не так ли?
   
— Куда же еще…
   
— Значит, вам нечего опасаться. Я буду поливать санитаров кипящим маслом с верхней ступеньки лестницы!
   
— Вы совсем чокнутый…
   
— Все мы таковы, разве нет? Зачем вы побрили голову?
   
— Потому что у меня больше не было сил мыться на лестнице…
   
— Помните, что я рассказывал вам о Диане де Пуатье?
   
— Да.
   
— Так вот, я кое-что откопал в своей библиотеке, подождите, я сейчас…
   
   
Он вернулся с потрепанным томиком карманного формата, присел на край кровати, откашлялся и начал читать:
   
    
— Весь двор — само собой разумеется, за исключением госпожи д’Этамп (я сейчас объясню почему) — находил ее восхитительно красивой. Копировали ее походку, манеру держаться, прически. Именно она установила каноны красоты, к которым сто лет подряд яростно пытались приблизиться все женщины. Считаем до трех!
    
Белые: кожа, зубы, руки.
    
Черные: глаза, ресницы, веки.
    
Красные: губы, щеки, ногти.
    
Длинные: тело, волосы, руки.
    
Короткие: зубы, уши, ступни.
    
Узкие: рот, талия, щиколотки.
    
Пышные: плечи, ляжки, бедра.
    
Маленькие: соски, нос, голова.
   
   
Красиво сказано, не правда ли?
   
— И вы находите, что я на нее похожа?
   
— Да, по некоторым критериям…
   
Он покраснел, как помидор.
   
— Не… не по всем, конечно, но вы… видите ли… все дело в том, как вы держитесь, вы так изящны…
   
— Это вы меня раздели?
   
Очки упали ему на колени, он начал заикаться, как безумный:
   
— Я… я… Ну да… я… Очень цццеломудренно, кля… клянусь вам… сссна… чала… я… я… нак… на… накрыл вас простыней, я…
   
Она протянула ему очки.
   
— Эй, не сходите с ума! Я просто спросила… Э-э-э… Он тоже участвовал в процедуре — тот, другой?
   
— К… Кто т… тот?
   
— Повар?
   
— Нет. Конечно, нет, о чем вы говорите…
   
— И то слава богу… Оооо… Как болит голова…
   
— Я сбегаю в аптеку… Вам нужно что-нибудь еще?
   
— Нет. Спасибо.
   
— Очень хорошо. Да, вот еще что… У нас нет телефона… Но, если вы хотите кого-нибудь предупредить, у Франка есть сотовый и…
   
— Спасибо, не беспокойтесь. У меня тоже есть сотовый… Только нужно забрать зарядное устройство из моей комнаты…
   
— Я схожу, если хотите…
   
— Нет-нет, мне не к спеху…
   
— Хорошо.
   
— Филибер…
   
— Да?
   
— Спасибо.
   
— Ну что вы…
   
Он стоял перед ней — длиннорукий, в слишком коротких брюках и слишком узком пиджаке.
   
— Впервые за долгое время обо мне так заботятся…
   
— Перестаньте…
   
— Но это правда… Я имела в виду… заботятся, ничего не ожидая взамен… Потому что вы… Вы ведь ничего не ждете, я не ошиблась?
   
— Нет, да что вы… что вы сссе… себе вообразили?! — вознегодовал Филибер.
   
Но она уже закрыла глаза.
   
— Ничего я не вообразила. Просто констатирую факт: мне нечего вам предложить.
   25
   
Она потеряла счет времени. Какой сегодня день? Суббота? Воскресенье? Так крепко и так сладко она не спала очень много лет.
   
Филибер пришел предложить ей супу.
   
— Я встану. Пойду с вами на кухню…
   
— Уверены?!
   
— Ну конечно! Я же не сахарная!
   
— Ладно. Но в кухне слишком холодно, подождите меня в маленькой голубой гостиной…
   
— Где…
   
— Ах да, конечно… Какой же я глупец! Сегодня она пуста, и ее трудно назвать голубой… Это та комната, что смотрит на входную дверь…
   
— Та, где стоит диванчик?
   
— Ну, диванчик — это громко сказано… Франк нашел его однажды вечером на тротуаре и затащил наверх с помощью приятеля… Он ужасно уродливый, зато очень удобный, не могу не признать…
   
— Скажите, Филибер, что это за квартира? Кто здесь хозяин? И почему вы живете словно сквоттер?[13]
   
— Простите, но я не понял…
   
— Такое впечатление, что вы разбили походный лагерь.
   
— А, это мерзкая история с наследством… Такие случаются сплошь и рядом… Даже в лучших семьях, знаете ли…
   
Он выглядел искренне огорченным и раздосадованным.
   
— Это квартира моей бабушки по материнской линии, она умерла в прошлом году, и отец попросил меня поселиться здесь, пока не улажены формальности с наследством, чтобы эти, как вы их там назвали, не заняли ее самовольно.
   
— Сквоттеры?
   
— Вот-вот — сквоттеры! Это не какие-нибудь парни-наркоманы с булавкой в ноздре, а люди, которые одеты куда лучше, зато ведут себя не слишком элегантно… Я говорю о моих кузенах…
   
— Они претендуют на эту квартиру?
   
— Думаю, бедолаги даже успели потратить деньги, которые собирались выручить за нее! Итак, у нотариуса собрался семейный совет. В результате меня назначили консьержем, сторожем и ночным портье. Ну, вначале они, конечно, предприняли несколько попыток устрашения… Много мебели испарилось, я не раз общался с судебными исполнителями, но теперь все как будто наладилось. Теперь делом занимаются семейный поверенный и адвокаты…
   
— И надолго вы здесь?
   
— Не знаю.
   
— И ваши родители не возражают против того, что вы пускаете сюда незнакомых людей — вроде повара и меня?
   
— Думаю, о вас им знать не обязательно… Что до Франка, они были даже рады… Им известно, какой я недотепа… И потом, они вряд ли ясно представляют себе, кто он такой… К счастью! Полагают, что я встретил его в приходской церкви!
   
Он засмеялся.
   
— Вы им солгали?
   
— Скажем так: я был… по меньшей мере уклончив…
   
Она так исхудала, что могла бы заправить рубашку в джинсы не расстегивая их.
   
Она стала похожа на призрак и состроила себе рожу в зеркале, чтобы убедиться в обратном, обмотала вокруг шеи шелковый шарф, надела куртку и отправилась в путешествие по немыслимому османновскому лабиринту.
   
В конце концов она отыскала жуткий продавленный диванчик и, обойдя комнату по кругу, увидела в окно заиндевевшие деревья на Марсовом поле.
   
   
А когда она обернулась, спокойно, с еще затуманенной головой, держа руки в карманах, то вздрогнула и невольно по-идиотски вскрикнула.
   
Прямо за ее спиной стоял одетый с ног до головы в черное верзила в сапогах и мотоциклетном шлеме.
   
   
— Э-э-э, здравствуйте… — проблеяла она.
   
Он не ответил, повернулся и вышел в коридор.
   
В коридоре он снял шлем и вошел в кухню, приглаживая волосы.
   
— Эй, Филу, это что еще за тетка в гостиной? Один из твоих дружков-бойскаутов или как?
   
— О ком ты?
   
— О педике, который прячется за моим диваном…
   
Филибер, который и так уже был на нервах из-за своего полного кулинарного бессилия, разом утратил аристократическую невозмутимость.
   
— Педика, как ты изволил выразиться, зовут Камилла, — прошипел он. — Она мой друг, и я прошу тебя вести себя прилично, потому что она поживет у меня еще некоторое время…
   
— Ну тогда ладно… Не волнуйся. Значит, это девушка? Мы об одном и том же… типе говорим? Такой лысый задохлик?
   
— Уверяю тебя, она девушка…
   
— Точно?
   
Филибер прикрыл глаза.
   
— Он твоя подружка? Тьфу ты, я хотел сказать «она». Что ты пытаешься ей сварганить? Портянки в масле?
   
— Представь себе, суп…
   
— Вот это? Суп?
   
— Именно. Суп из лука-порея с картошкой от Либига…
   
— Дерьмо это, а не суп. Кроме того, он у тебя подгорел, так что получится рвотный порошок… Что еще ты туда положил?! — с ужасом спросил он, приподняв крышку.
   
— Э-э-э… «Веселую корову»[14] и гренки…
   
— Но зачем?
   
— Врач… Он сказал, что она должна набраться сил…
   
— Ну знаешь, если она будет «набираться сил», поедая вот это варево, то сразу отбросит коньки! — И он достал из холодильника пиво и отправился к себе.
   
   
Когда Филибер присоединился к своей протеже в гостиной, она все еще пребывала в некоторой растерянности.
   
— Это он?
   
— Да, — шепнул Филибер, пристраивая большой поднос на картонную коробку.
   
— Он что, никогда не снимает свой шлем?
   
— Снимает, но вечером по понедельникам он всегда бывает невыносим… Вообще-то, в этот день я стараюсь с ним не пересекаться…
   
— Он слишком устает на работе?
   
— Как раз наоборот — по понедельникам он не работает… Не знаю, чем он занимается… Уезжает рано утром, а возвращается всегда в жутком настроении… Полагаю, семейные проблемы… Прошу вас, ешьте, пока не остыло…
   
— А… что это?
   
— Суп.
   
— Да? — изумилась Камилла, пытаясь перемешать странную похлебку.
   
— Суп по моему рецепту… Своего рода борщ, если хотите…
   
— Ага, понимаю… Замечательно… Борщ… — со смехом повторила она.
   
   
И на этот раз опять же все было непросто.
  
  
   
    
Часть вторая
   
   1
   
— Есть минутка? Надо поговорить…
   
Филибер всегда пил за завтраком шоколад, и самым большим удовольствием для него было выключить газ в последнее мгновение, не дав молоку убежать. Это была его ежедневная маленькая победа, а вовсе не ритуал и не мания. Подвиг, невидимый миру триумф. Молоко оседало, и день мог начинаться: он владел ситуацией.
   
   
Но в то утро Филибер, растерянный и даже раздраженный тем, каким тоном говорил с ним Франк, повернул не ту ручку. Молоко убежало, и по комнате мгновенно распространился неприятный запах.
   
   
— Прости, что ты сказал?
   
— Сказал, надо поговорить!
   
— Ну давай, — спокойно ответил Филибер, ставя кастрюльку отмокать, — я тебя слушаю…
   
— Она здесь надолго?
   
— Не понял…
   
— Слушай, кончай прикидываться. Твоя подружка, она надолго задержится?
   
— На столько, на сколько сама захочет…
   
— Ты по уши в нее влюблен, так ведь?
   
— Нет.
   
— Врешь. Я же вижу твои приемчики! Великосветские манеры, аристократическая изысканность и все такое прочее…
   
— Ревнуешь?
   
— Черт, да нет же! Этого только не хватало! Чтобы я — я! — ревновал к этому скелету? Разве у меня на лбу написано «аббат Пьер»,[15] а?! — съязвил он.
   
— Завидуешь ты не мне, а ей. Может, тебе здесь тесновато и у тебя нет ни малейшего желания передвинуть свой стаканчик с зубной щеткой на несколько сантиметров вправо?
   
— Ну вот, так я и знал… Сплошные изыски… Стоит тебе рот открыть, и мне всякий раз кажется, что все твои слова, должно быть, где-то записаны, — уж больно складно говоришь!
   
— …
   
— Да нет, погоди, я все понимаю — это твой дом, никто не спорит. Ты приглашаешь кого хочешь, оставляешь ночевать кого хочешь, можешь даже устраивать тут благотворительные ужины — не возбраняется! — но елки-палки… Нам ведь хорошо было вдвоем, разве нет?
   
— Ты полагаешь?
   
— Вот именно, полагаю! Согласен, у меня тот еще характер, у тебя — собственные тараканы в голове, и дурацкие мании, и неврозы, но в целом все шло неплохо… до сегодняшнего дня…
   
— А с чего ты взял, что что-то должно измениться?
   
— Ннну… Сразу видно — не знаешь ты баб… Эй, без обид, идет? Это ведь правда… Приведи куда-нибудь девчонку — и тут же получишь полный бардак, старик… Все сразу усложняется, начинается жуткое занудство, и вот ты уже готов своему корешу в горло вцепиться… Ты чего ухмыляешься, а?
   
— Да потому, что ты изъясняешься как… Как ковбой… Для меня открытие, что я — твой… кореш.
   
— Ладно, замнем для ясности. Но ты мог бы меня предупредить, только и всего.
   
— Я собирался.
   
— Когда?
   
— Да вот, за шоколадом, если бы ты дал мне возможность его приготовить…
   
— Извиняюсь… То есть нет, черт возьми, я же не могу сам себя извинять, ведь так?
   
— Совершенно верно.
   
— Уходишь на работу?
   
— Да.
   
— Я тоже. Пошли. Угощу тебя шоколадом внизу.
   
Уже во дворе Франк выложил свой последний козырь:
   
— Мы ведь даже не знаем, кто она такая… Ни откуда взялась…
   
— Я тебе покажу… Пойдем.
   
— Ццц… Даже не рассчитывай, что я потащусь пешком на восьмой этаж…
   
— Вот именно что потащишься. Я на тебя рассчитываю. Пойдем!
   
Впервые за все время их знакомства Филибер его о чем-то попросил. Он для порядка пробурчал себе под нос несколько ругательств и пошел вслед за ним по черной лестнице.
   
   
— Черт, как же здесь холодно!
   
— Это еще что… Увидишь, что будет под крышей…
   
Филибер снял замок и толкнул дверь.
   
Несколько секунд Франк молча стоял на пороге.
   
— Она здесь живет?
   
— Да.
   
— Уверен?
   
— Пошли, покажу тебе кое-что еще…
   
Он отвел его в другой конец коридора, ударил ногой в раздолбанную дверь и прокомментировал:
   
— Ее ванная… Внизу туалет, наверху — душ… Согласись — изобретательно…
   
   
По лестнице они спускались молча.
   
Франк снова обрел дар речи только после третьей чашки кофе:
   
— Ладно, только вот что… Объясни ей, как для меня важно высыпаться во второй половине дня…
   
— Обязательно скажу. Мы вместе скажем. Не думаю, что возникнут проблемы, потому что она тоже будет спать…
   
— С чего бы это?
   
— Она работает по ночам.
   
— Чем занимается?
   
— Убирается.
   
— Не понял…
   
— Она уборщица…
   
— Ты уверен?
   
— Зачем бы она стала меня обманывать?
   
— Да не знаю… Всякое случается… Может, она девушка по вызовам…
   
— Ну, в таком случае, у нее было бы побольше… Округлостей… Согласен?
   
— Ты прав… Эй, а ты не дурак, старик! — Франк с размаху шлепнул его по спине.
   
— О… о… Осторожно, ты… я… уронил круассан, и… и… идиот… Теперь он по… похож на старую медузу…
   
Франк не слушал — он читал заголовки в «Паризьен», которая лежала на стойке.
   
   
Они заговорили одновременно.
   
— Скажи-ка…
   
— Да?
   
— У нее нет семьи, у этой птички?
   
— Знаешь, — ответил Филибер, завязывая шарф, — это тот самый вопрос, который я никак не решался задать тебе…
   
Франк поднял на него глаза и улыбнулся.
   
Добравшись до своего рабочего места, он попросил помощника отлить ему бульона «на потом».
   
— Эй…
   
— Что?
   
— Проследи, чтобы был наваристый, ладно?
   2
   
Камилла решила, что перестанет принимать ежевечернюю половинку таблетки лексомила, который прописал ей врач. Во-первых, она больше не могла выносить того полукоматозного состояния, в котором пребывала все последнее время, а во-вторых — не хотела допустить ни малейшего риска привыкания. Все свое детство она наблюдала за матерью, впадавшей в истерику при одной только мысли, что ей придется засыпать без снотворного, и это навсегда врезалось ей в память.
   
   
Она вынырнула из бог знает какого по счету сна, не имея даже отдаленного представления о времени, но все-таки решила встать, встряхнуться, одеться наконец и подняться к себе, чтобы выяснить, готова ли она вернуться в свою собственную жизнь, в то состояние, в котором пребывала раньше.
   
   
Проходя через кухню, чтобы попасть на черную лестницу, она увидела записку, придавленную бутылкой с янтарной жидкостью.
   
    
Разогрейте в кастрюльке, но не кипятите. Всыпьте лапшу и варите 4 минуты, слегка помешивая.
   
   
Почерк был не Филибера.
   
Замок с двери был сорван, и все, чем она владела, все, что любила, — все ее крошечное королевство было разорено.
   
   
Она мгновенно ринулась к маленькому красному чемоданчику, валявшемуся на полу. Нет, слава богу, они ничего не взяли, ее папки с рисунками на месте…
   
Скривив от отчаяния губы, едва справляясь с сердцебиением, она принялась наводить порядок, чтобы выяснить, чего не хватает.
   
Все было на месте. Естественно — ведь у нее ничего не было! Разве что радиобудильник… Так-то вот… Весь этот разгром из-за безделушки, которую она купила за пятьдесят монет в лавке у китайца…
   
   
Она собрала одежду в коробку, взяла чемодан и вышла не оборачиваясь. Дыхание она перевела только на лестнице.
   
   
Подойдя к дверям, она высморкалась, бросила весь свой скарб на площадку и уселась на ступеньку, чтобы свернуть себе сигарету. Первую за долгое время… Свет погас, но в этом не было ничего страшного, напротив.
   
«Напротив, — шептала она, — напротив…»
   
Она размышляла об этой туманной теории, согласно которой не стоит дергаться, если тонешь, а нужно дождаться дна, чтобы оттолкнуться от него пяткой, ибо только так можно спастись и выбраться на поверхность…
   
Ладно.
   
Кажется, так и случилось?
   
Она бросила взгляд на свою коробку, провела рукой по угловатому лицу и отодвинулась, пропуская мерзкую тварь, мчавшуюся по стене, между двумя трещинами.
   
Ну так… Успокойте меня… Все так и случилось?
   
Когда она вошла в кухню, теперь уже вздрогнул он.
   
— Ох! Вы здесь? Я думал, вы спите…
   
— Добрый день.
   
— Франк Лестафье.
   
— Камилла.
   
— Вы… вы нашли мою записку?
   
— Да, но я…
   
— Вы переносите вещи? Помощь нужна?
   
— Нет, я… По правде говоря, это все, что у меня есть… Меня ограбили.
   
— Какое свинство.
   
— Да уж… Точнее не скажешь… Ну вот, а теперь я, пожалуй, снова лягу в постель — у меня кружится голова и…
   
— Хотите, я приготовлю вам консоме?
   
— Что-что?
   
— Консоме.
   
— Я не понимаю…
   
— Да бульон же! — раздражился он.
   
— Ох, простите… Нет. Спасибо. Сначала я немного посплю…
   
   
— Эй! — крикнул он ей в спину, когда она была уже в коридоре. — Голова у вас кружится от голода!
   
   
Она вздохнула. Будь дипломатичной, подруга… У этого парня такой учтивый вид, что испортить сцену знакомства будет крайне глупо. Она вернулась в кухню и села у края стола.
   
— Вы правы.
   
Он забормотал себе под нос. Ну еще бы… Конечно, он прав… Ну вот… Теперь он опоздает…
   
Он повернулся к ней спиной и занялся делом.
   
Вылив содержимое кастрюльки в глубокую тарелку, он достал из холодильника какую-то зелень, бережно завернутую в кусок бумажного полотенца, и благоговейно посыпал дымящийся суп.
   
— Что это?
   
— Кориандр.
   
— А как вы называете эту лапшичку?
   
— Японский жемчуг.
   
— Правда? Красиво…
   
Он подхватил куртку, хлопнул входной дверью и вышел, качая головой:
   
— Правда? Красиво…
   
Нет, эта девка — полная идиотка.
   3
   
Камилла вздохнула и машинально взялась за тарелку, размышляя о вломившемся к ней воре. Кто это сделал? Тот призрак, что живет с ней по соседству? Заблудившийся гость? Может, он проник через крышу? Вернется ли он? Должна ли она сказать о случившемся Пьеру?
   
   
Запах — нет, аромат — этого бульона помешал ей дальше предаваться печальным мыслям. М-мм, это было просто восхитительно, ей даже захотелось накинуть на голову полотенце и вдыхать душистый пар, как при ингаляции. Что он туда положил? Цвет какой-то особенный. Теплый, жирный, красновато-коричневый с золотистым отливом, как кадмий… Прозрачные жемчужинки, изумрудные капельки измельченной травки… Изумительное зрелище! Несколько секунд она почтительно созерцала тарелку, держа ложку на весу, потом осторожно сделала первый глоток — суп был очень горячим.
   
   
Разве что в детстве она испытывала такое, пребывая в состоянии, которое Марсель Пруст определял как «погружение в себя, в то необычное, что в ней происходит», она доела суп с почти религиозным благоговением, закрывая глаза после каждой проглоченной ложки.
   
   
Возможно, все дело было в том, что она, сама того не зная, умирала от голода, или же в том, что вот уже три дня она, борясь с отвращением, пыталась заталкивать в себя супы из пакетиков, которыми кормил ее Филибер, или в том, что она теперь гораздо меньше курила, но факт оставался фактом: впервые в жизни она так наслаждалась едой в одиночестве. Она встала, чтобы взглянуть, не осталось ли супа в кастрюльке. Увы… Она поднесла тарелку к губам и выпила все, до последней капельки, поцокала языком, вымыла ложку, взяла открытый пакет лапши и написала на нем «Супер!», а потом растянулась на кровати, положив руку на отяжелевший живот.
   
Спасибо, маленький Иисус.
   4
   
Она очень быстро шла на поправку. Франка она совсем не видела, но всегда точно знала, когда он был дома: хлопали двери, включался музыкальный центр, телевизор, доносились оживленные разговоры по телефону, раскатистый смех и отрывистые ругательства — и все это было совершенно ненатурально, она чувствовала. Он суетился, «озвучивая» свою жизнь во всех углах квартиры, как пес, который задирает лапу через каждые два метра, чтобы пометить «свою» территорию. Сколько раз ее подмывало вернуться к себе и вновь обрести независимость, чтобы больше никому ничем не быть обязанной. Но бывало и так, что ее передергивало при одной только мысли о том, чтобы снова лечь спать на полу и карабкаться на восьмой этаж, цепляясь за перила, чтобы не упасть.
   
Как все сложно…
   
Она теперь не знала, где ее истинное место, и к тому же действительно привязалась к Филиберу… Чего ради ей заниматься самобичеванием и бить себя в грудь, скрипя зубами? Ради независимости? Тоже мне, достояние… Она много лет молилась на это слово — и чего добилась? К чему пришла? Живет в полуразрушенной хибаре и проводит время в размышлениях о своей несчастной судьбе, не выпуская изо рта сигарету! Как трогательно… Она и сама до невозможности трогательная… Ей скоро двадцать семь, а она ничего не накопила про запас. Ни друзей, ни воспоминаний, похвастаться было нечем. Как это случилось? Почему она так и не сумела вцепиться мертвой хваткой и удержать при себе то, чем действительно могла бы дорожить? Ну почему?
   
Она пребывала в раздумьях. Чувствовала себя отдохнувшей. А когда этот высоченный уистити[16] приходил почитать ей, когда он тихонько прикрывал дверь, возводя очи горе из-за того, что их сосед-бандит слушал свою «зулусскую» музыку, она улыбалась в ответ и на мгновение вырывалась из цепких объятий урагана…
   
   
Она снова начала рисовать.
   
Просто так.
   
Безо всякой цели и причины. Для самой себя. Для собственного удовольствия.
   
   
Она взяла новый блокнот — последний — и «приручила» его, запечатлевая все, что ее окружало: камин, узор обоев, шпингалет окна, глуповатые улыбки Сэмми и Скубиду,[17] рамочки, картины, камею, принадлежавшую даме былых времен, и строгий сюртук господина из той же эпохи. Натюрморт из собственной одежды с пряжкой валяющегося на полу ремня, облака, след, оставленный в небе самолетом, вершины деревьев за чугунным кружевом балконного ограждения и автопортрет в кровати.
   
Из-за пятен на зеркале и короткой стрижки в отражении она напоминала переболевшего ветрянкой мальчика…
   
   
Она снова рисовала как дышала. Прерывалась лишь затем, чтобы подлить туши в чернильницу и заправить ручку. Много лет она не чувствовала себя такой спокойной и такой живой — просто-напросто живой…
   
   
Но больше всего она любила рисовать Филибера. Он так увлекался своими историями, что его лицо отражало всю гамму переживаемых чувств — то радость, то печаль (о бедная Мария-Антуанетта!), и Камилла попросила разрешения рисовать его.
   
   
Он, конечно, чуточку позаикался для виду, но почти сразу перестал обращать внимание на скрип пера по бумаге.
   
   
Вот один из его рассказов.
   
    
Но госпожа д’Этамп ничем не напоминала госпожу де Шатобриан, она не собиралась довольствоваться пустяками. Главным для нее было добиться милостей для себя и своей семьи, А ведь у дамы было тридцать человек братьев и сестер… И она решительно взялась за дело.
    
Умелая любовница использовала все до единого моменты передышки, когда король восстанавливал силы между объятиями, чтобы выбить из него вожделенные должности и повышения по службе.
    
В конечном итоге все Писслё получили важные посты, причем в основном на церковном поприще — королевская любовница была женщиной «набожной»…
    
Антуан Сеген, ее дядя по матери, стал аббатом де Флёрисюр-Луар, епископом Орлеанским, кардиналом и архиепископом Тулузским. Шарль де Писслё, ее второй брат, получил аббатство де Бургей и епископство де Кондом…
   
   
   
Он поднял голову:
   
— Де Кондом… Согласитесь, это забавно…
   
И Камилла спешила запечатлеть эту улыбку, это веселое изумление человека, который перелистывал страницы истории Франции, как другие порножурнал.
   
   
В следующий раз его волновала другая тема:
   
    
— …Тюрьмы были переполнены, и Карье, наделенный неограниченной властью, окруживший себя достойными соратниками, открыл новые казематы и реквизировал суда в порту. Очень скоро тиф начал косить несчастных заключенных, которых содержали в ужасающих условиях, и они мерли как мухи. Гильотина не справлялась с работой, и проконсул приказал расстрелять тысячи пленников, дав в помощь расстрельной команде «похоронную бригаду». Но арестованные продолжали прибывать в город, и тогда Карье додумался людей топить.
    
А вот что писал бригадный генерал Вестерман: «Вандеи больше нет, граждане республиканцы. Она мертва, пала под нашей вольной саблей, вместе со всеми женщинами и детьми. Я похоронил ее в болотах и лесах Савене. Следуя вашему приказу, я давил детей копытами лошадей и рубил женщин на куски, чтобы они не зачали новых разбойников. Я не обременю вас ни одним пленником».
   
   
   
И она рисовала тень, пробежавшую по искаженному судорогой страдания лицу.
   
   
— Вы рисуете или слушаете меня?
   
— Слушаю и рисую…
   
— Этот самый Вестерман… Этот монстр, служивший своей новой партии со всем пылом души, несколько месяцев спустя был арестован в компании с Дантоном, а потом им обоим отрубили головы…
   
— За что?
   
— Его обвинили в трусости… Он был умеренным…
   
Иногда он просил разрешения сесть в глубокое кресло в изножье ее кровати, и они читали — каждый свое, в полном молчании.
   
— Филибер…
   
— Ммм…
   
— Почтовые открытки…
   
— Да?
   
— Долго это будет продолжаться?
   
— Я… не понимаю, что вы…
   
— Почему вы не сделаете это своей профессией? Почему не попытаетесь стать исследователем или преподавателем? Вы имели бы полное право читать все эти книги в рабочее время, и вам бы даже стали платить деньги!
   
Он опустил книгу на обтянутые потертым вельветом костлявые колени, снял очки и потер глаза.
   
— Я пытался… Я лиценциат по истории и трижды пытался поступить в Национальную школу хартий,[18] но всякий раз проваливался…
   
— Что, знаний не хватало?
   
— Да нет, конечно, хватало… — покраснел он. — Ну… во всяком случае… смею надеяться, что это так… но я… Я никогда не мог сдать ни одного экзамена… Я слишком нервничаю… Теряю сон, зрение, волосы, даже зубы! И все остальные способности. Читаю вопросы, знаю ответы, но не могу написать ни единой строчки. Сижу, застыв от ужаса, перед чистым листом бумаги…
   
— Но вы сдали на бакалавра? Вы ведь лиценциат?
   
— Да, но чего мне это стоило! Я ничего не сдавал с первого захода, хотя экзамены были несложные… Лиценциатом я стал не заходя в Сорбонну — ходил только на лекции выдающихся преподавателей, которыми восхищался, хотя эти самые лекции не имели никакого отношения к моей программе…
   
— Сколько вам лет?
   
— Тридцать шесть.
   
— Но вы ведь могли стать преподавателем…
   
— Представляете себе меня в классе с тридцатью ребятишками?
   
— Да.
   
— Нет. Я покрываюсь холодным потом при одной только мысли о том, чтобы обратиться с речью к аудитории, пусть даже самой немногочисленной. Я… У меня… Думаю, у меня проблемы с общением…
   
— А как же школа? Когда вы были маленьким?
   
— Я пошел сразу в шестой класс. К тому же в пансион… Ужасный был год. Худший в моей жизни… Как будто меня швырнули в огромную ванну, а плавать я не умел…
   
— Ну и?..
   
— И ничего. Я по-прежнему не умею плавать.
   
— В прямом или переносном смысле этого слова?
   
— В обоих, мой генерал.
   
— Вас никогда не учили плавать?
   
— Нет. А для чего?
   
— Ну… Чтобы плавать…
   
— Знаете, с точки зрения общей культуры, мы скорее произошли от поколения пехотинцев и артиллеристов…
   
— Что вы там плетете? Я вовсе не предлагаю вам ввязываться в битву на океанской глади! Я говорю о том, чтобы отправиться на морское побережье! А почему вас не отдали в школу раньше?
   
— Нас учила моя мать…
   
— Как мать Людовика Святого?
   
— Точно.
   
— Как ее звали?
   
— Бланш Кастильская…
   
— Ну да, конечно. Но почему вас учили дома? Вы что, слишком далеко жили?
   
— В соседней деревне была муниципальная школа, но я ходил туда всего несколько дней…
   
— Почему?
   
— Именно потому, что она была муниципальной…
   
— А, всё то же деление на Синих и Белых,[19] да?
   
— Да…
   
— Эй, но это же было двести лет назад! С тех пор многое изменилось!
   
— Многое, бесспорно, изменилось. Но вот к лучшему ли? Я… Я не уверен…
   
— …
   
— Я вас шокирую?
   
— Нет-нет, я уважаю ваши… ваши…
   
— Мои ценности?
   
— Да, если хотите, если это слово вас устраивает, но как же все-таки вы живете?
   
— Продаю почтовые открытки!
   
— Это безумие… Просто идиотство какое-то…
   
— Знаете, по сравнению с моими родителями, я очень… ээ… изменился — ваше определение! — то есть я… эволюционировал…
   
— Какие они, ваши родители?
   
— Ну…
   
— Похожи на набитые соломой чучела? На забальзамированные мумии? Плавают в чане с формалином вместе с лилиями?
   
— Отчасти вы правы… — развеселился он.
   
— Успокойте меня — они, во всяком случае, не передвигаются в портшезе?!
   
— Нет, но лишь потому, что носильщиков больше не найти!
   
— Чем они занимаются?
   
— В каком смысле?
   
— В смысле работы.
   
— Они землевладельцы.
   
— И это все?
   
— Знаете, у них много работы…
   
— Но… Вы очень богаты?
   
— Нет. Вовсе нет. Как раз напротив.
   
— Невероятная история…
   
— И как же вы выходили из положения в пансионе?
   
— С помощью Гафьо.
   
— Кто такой Гафьо?
   
— Не кто, а что — это очень тяжелый латинский словарь, который я клал в ранец и пользовался им, как пращой. Хватал ранец за лямку, раскручивал, придавал ему ускорение и… Фьююю! Сокрушал врага…
   
— Ну и?
   
— Что ну и?
   
— Как обстоят дела сегодня?
   
— А сегодня, моя дорогая, все очень просто: перед вами великолепный образчик homo degeneraris, то есть существо, совершенно непригодное к жизни в обществе, сдвинутое, нелепое и абсолютно анахроничное.
   
Он смеялся.