1 2 3 4 5 
— Кому ты кричишь? — спросил я его. — Наша  прогнал черта из юрты, теперь его сердится — лёд ломает, — отвечал гольд.    

И, высунув голову за полотнища палатки, он опять стал громко  говорить кому-то в пространство.    

— Все равно наша не боится. Тебе надо другой место  ходи. Там, выше, есть ещё одна пустая юрта.    

Когда Дерсу вернулся на своё место, лицо его было опять равнодушно-сосредоточенное.  Солдаты фыркали в кулак, а между тем со своими домовыми они были так же наивны,  как и Дерсу со своим чёртом.    

В это время где-то далеко снова треснул лёд.    

— Уехал, — сказал Дерсу довольным тоном и махнул  рукой в сторону шума.    

Я оделся и вышел из юрты. Ночь была ясная. По чистому,  безоблачному небу плыла полная луна. Снег искрился на льду, и от этого казалось  ещё светлее. В ночном воздухе опять воцарилось спокойствие.    

Покончив с работой, я ещё раз напился чаю, завернулся в  одеяло и, повернувшись спиной к огню, сладко уснул.    

 Глава двадцать первая    

Зимние праздники    

     

     

    

     

Река Бикин в среднем течении. — Зимняя охота на  кабанов. — Вечеринка в юрте. — Недоразумение с разменом денег. —  Представление туземцев о расстояниях. — Ёлка в лесу. — Игры на  льду. — Лотерея.     

     

Как и надо было ожидать, к рассвету мороз усилился до 32° С.  Чем дальше мы отходили от Сихотэ-Алиня, тем ниже падала температура. Известно,  что в прибрежных странах очень часто на вершинах гор бывает теплее, чем в  долинах. Очевидно, с удалением от моря мы вступили в «озеро холодного воздуха»,  наполнявшего долину реки Уссури.    

С восходом солнца мы тронулись в путь.    

От устья Бягаму Бикин, если не считать его частичные изгибы,  течёт всё время на запад. С правой стороны на значительном протяжении тянется  высокий террасообразный берег, похожий на плоскогорье и известный у китайцев  под названием Лао-бей-лаза[44].  Это — мощный лавовый покров. Верхний слой базальта превратился в глину, что и  послужило причиной заболачивания террасы, а это в свою очередь повлияло на  растительность. Поэтому мы видим здесь только березняки, осинники и тощую  лиственницу.    

С плоскогорья Лао-бей-лаза стекают два ключа: Кямту и  Сигими-Бъяса. Далее, с правой стороны, в Бикин впадают: река Бей-си-лаза,  стекающая с горы того же имени, маленький ключик Музейза[45] и река Лаохозен[46], получившая своё название от слова «лахоу»,  что значит «тигр». По рассказам удэхейцев, несколько лет назад здесь появился  тигр, который постоянно ходил по соболиным ловушкам, ломал западни и пожирал всё,  что в них попадалось.    

Ни одна река так сильно не разбивается на протоки, как  Бикин. Удэхейцы говорят, что есть места, где можно насчитать 22 протоки.  Течение Бикина гораздо спокойнее, чем течение Имана, но русло его завалено  топным лесом, что очень затрудняет плавание на лодках. От устья Бягаму до  железной дороги около 350 километров.    

Немного ниже Лаохозена находится небольшое удэхейское  стойбище, носящее то же название и состоящее из трёх юрт.    

Мы подошли к нему в сумерки. Появление неизвестных людей откуда-то  «сверху» напугало удэхейцев, но, узнав, что в отряде есть Дерсу, они сразу  успокоились и приняли нас очень радушно. На этот раз палаток мы не ставили и  разместились в юртах.    

Вечером я расспрашивал удэхейцев об их жизни на Бикине и об  отношениях их к китайцам.    

М. Венюков, путешествовавший в Уссурийском крае в 1857 году,  говорит, что тогда на реке Бикин китайцев не было вовсе, а жили только одни  удэхейцы (он называет их орочонами). Сыны Поднебесной империи появились  значительно позже. Они занесли сюда оспу, которая свирепствовала так сильно,  что от некоторых стойбищ не осталось ни одного человека. В 1895 году на Бикине  население состояло только из 306 душ обоего пола. Прибывшие на Бикин китайцы  скоро превысили в численности удэхейцев, подчинили их себе и сделались полными  хозяевами реки. Тогда удэхейцы впали в неоплатные долги и очутились в положении  рабов. Рассказы о бесчеловечном обращении с ними китайцев полны ужаса: людей  убивали, продавали, как скотину, избивали палками… Чтобы узнать о числе пойманных  соболей, китайцы нередко прибегали к пыткам. Так продолжалось до тех пор, пока  па помощь удэхейцам не пришёл начальник Ястребов. С воинской командой он  поднялся по реке и выселил с Бикина всех китайцев, оставив только стариков и  калек. Эта мера помогла, удэхейцы вздохнули свободнее, но в последние годы  опять начался наплыв китайцев на Бикин. На этот раз они колонизировались в  местности Сигоу.    

Уже две недели, как мы шли по тайге. По тому, как стрелки и  казаки стремились к жилым местам, я видел, что они нуждаются в более  продолжительном отдыхе, чем обыкновенная ночёвка. Поэтому я решил сделать  днёвку в Лаохозенском стойбище. Узнав? об этом, стрелки в юртах стали  соответственно располагаться. Бивачные работы отпадали: не нужно было рубить  хвою, таскать дрова и т. д. Они разулись и сразу приступили к варке ужина.    

В сумерки возвратились с охоты два юноши — удэхейца и  сообщили, что недалеко от стойбища они нашли следы кабанов и завтра намерены  устроить на них облаву. Охота обещала быть интересной, и я решил пойти вместе с  ними.    

Зимой, если снега выпадут глубокие, амурские туземцы  охотятся за кабанами на лыжах. Дикие свиньи убегают далеко, но скоро устают.  Тогда охотники догоняют их и бьют копьями. Ружей на такую охоту не берут ради  экономии патронов, которые в тайге всегда очень дороги. Кроме того, охота с  копьём нравится удэхейцам как спорт. Здесь молодые люди имеют случай показать  свою силу и ловкость.    

С вечера они стали готовиться: перетянули ремни у лыж и  подточили копья. Так как назавтра выступление было назначено до восхода солнца,  то после ужина все рано легли спать.    

Было ещё темно, когда я почувствовал, что меня кто-то трясёт  за плечо. Я проснулся. В юрте ярко горел огонь. Удэхейцы уже приготовились;  задержка была только за мной. Я быстро оделся, сунул два сухаря в карман и  вышел на берег реки.    

Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший  месяц медленно двигался навстречу лёгким воздушным облачкам. На другой стороне  неба занималась заря. Утро было холодное. В термометре ртуть опустилась до —39°  С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Тёмный  лес стоял стеной и, казалось, прислушивался, как; трещат от мороза деревья.  Словно щёлканье бича, звуки эти звонко разносились в застывшем утреннем  воздухе.    

Удэхейцы шли впереди, а я следовал за ними. Пройдя немного  по реке Лаохозен, они свернули в сторону, затем поднялись на небольшой хребет и  спустились с него в соседний распадок. Тут охотники стали совещаться. Поговорив  немного, они снова пошли вперёд, но уже тихо, без разговоров.    

Через полчаса стало совсем светло. Солнечные лучи,  осветившие вершины гор, известили обитателей леса о наступлении дня.    

В это время мы как раз дошли до того места, где юноши  накануне видели следы кабанов.    

Надо заметить, что летом дикие свиньи отдыхают днём, а ночью  кормятся. Зимой обратное: днём они бодрствуют, а на ночь ложатся. Значит,  вчерашние кабаны не могли уйти далеко. Началось преследование.    

Я первый раз в жизни видел, как быстро удэхейцы ходят по  лесу на лыжах. Вскоре я начал отставать от удэхейцев и затем потерял их из виду  совсем. Бежать за ними вдогонку не имело смысла, и потому я пошёл по их лыжне,  не торопясь. Так прошёл я, вероятно с полчаса; наконец устал и сел отдохнуть.  Вдруг позади меня раздался какой-то шум. Я обернулся и увидел двух кабанов,  мелкой рысцой перебегавших мне дорогу. Я быстро поднял ружьё и выстрелил, но  промахнулся. Испуганные кабаны бросились в сторону. Не найдя крови на следах, я  решил их преследовать. Минут через пятнадцать или двадцать я снова догнал  кабанов. Они, видимо, устали и шли с трудом по глубокому снегу. Вдруг животные  почуяли опасность и, словно солдаты по команде, быстро повернулись ко мне  головами. По тому, как они двигали челюстями, и по звуку, который долетал до  меня, я понял, что они подтачивали клыки. Глаза животных горели, ноздри были  раздуты, уши насторожены. Будь один кабан, я, может быть, стрелял бы, но передо  мной были два секача. Несомненно, они бросятся мне навстречу. Я воздержался от  выстрела и решил подождать другого, более удобного случая. Кабаны перестали  щёлкать клыками; они подняли кверху свои морды и стали усиленно нюхать воздух,  затем медленно повернулись и пошли дальше. Тогда я обошёл стороною и снова  догнал их. Кабаны остановились опять. Один из них клыками стал рвать кору на  валежнике. Вдруг животные насторожились, затем издали короткий рёв и пошли  прокладывать дорогу влево от меня. В это время я увидел четырёх удэхейцев. По  выражению их лиц я понял, что они заметили кабанов. Я присоединился к ним и  пошёл сзади. Дикие свиньи далеко уйти не могли. Они остановились и  приготовились к обороне. Удэхейцы обошли их кругом и стали сходиться к центру.  Это заставило кабанов вертеться то в одну, то в другую сторону. Наконец они не  выдержали и бросились вправо. С удивительной ловкостью удэхейцы ударили их  копьями. Одному кабану удар пришёлся прямо под лопатку, а другой был ранен в  шею. Этот последний ринулся вперёд. Молодой удэхеец старался сдержать его  копьём, но в это время послышался короткий сухой треск. Древко копья было  перерезано клыками кабана, как тонкая хворостинка. Охотник потерял равновесие и  упал вперёд. Кабан метнулся в мою сторону. Инстинктивно я поднял ружьё и  выстрелил почти в упор. Случайно пуля попала прямо в голову зверя. Тут только я  заметил, что удэхеец, у которого кабан сломал копьё, сидел на снегу и зажимал  рукой на ноге рану, из которой обильно текла кровь. Когда кабан успел царапнуть  его клыком, не заметил и сам пострадавший. Я сделал ему перевязку, а удэхейцы  наскоро устроили бивак и натаскали дров. Один человек остался с раненым, другой  отправился за нартами, а остальные снова пошли на охоту.    

     

    

     

Ранение охотника не вызвало на стойбище тревоги; жена  смеялась и подшучивала над мужем. Случаи эти так часты, что на них никто не  обращал внимания. На теле каждого мужчины всегда можно найти следы кабаньих  клыков и когтей медведя.    

За день стрелки исправили поломки у нарт, удэхейские женщины  починили унты и одежду. Чтобы облегчить людей, я нанял двух человек с нартами и  собаками проводить нас до следующего стойбища.    

На другой день, 23 декабря, мы продолжали наш путь.    

Дальше река Бикин течёт по-прежнему на северо-запад. Долина  её то суживается до 200 метров, то расширяется до 3 и более километров.    

Здесь, в горах, растёт преимущественно хвойный строевой лес,  а внизу, в долине, — смешанный, состоящий из ясеня, тополя, вяза, ильма,  клёна, дуба, липы и бархата.    

После Лаохозена Бикин принимает в себя справа следующие  речки: Сагде-ула, Кангату и Хабагоу, а слева — Чугулянкуни, Давасигчи и  Сагде-гэ (по-китайски Ситцихе). С Давасигчи перевал будет опять-таки на реке  Арму, в среднем её течении. Две высокие сопки с правой стороны реки носят  название Лао-бей-лаза и Сыфантай.    

Около устья реки Давасигчи было удэхейское стойбище,  состоящее из четырёх юрт. Мужчины все были на охоте, дома остались только  женщины и дети. Я рассчитывал сменить тут проводников и нанять других, но из-за  отсутствия мужчин это оказалось невозможным. К моей радости, лаохозенские  удэхейцы согласились идти с нами дальше.    

После полудня мы миновали ещё одно стойбище — Канготу. Здесь  мы расстались с маньчжуром Чи Ши-у. Я снабдил его деньгами и продовольствием.    

Незадолго до сумерек, немного не доходя реки Хабагоу, мы  нашли ещё одну жилую юрту и около неё стали биваком. В юрте была молодая  женщина с двумя малыми детьми; муж её тоже был на охоте. На этот раз я остался  со стрелками в палатке. Вечером за мной пришёл Дерсу и сказал, что женщина  просит меня пожаловать к ней в гости. Обыкновенно удэхейские женщины до  крайности молчаливы. Они всегда смотрят угрюмо, недоверчиво, не разговаривают с  посторонними и часто даже лаконично не отвечают на задаваемые вопросы. В  противоположность им наша новая знакомая была очень приветлива, держала себя  просто и непринуждённо. Она расспрашивала нас о кусунских тазах, о жизни в  городе, о железной дороге и т. д. После ужина я попросил её разменять мне 10  рублей. Женщина стала тихонько о чём-то шептаться с Дерсу. Он что-то отвечал ей  и громко смеялся. Потом я узнал, что она не понимает толку в деньгах, и  спрашивала его, не обману ли я её, если она принесёт деньги и предоставит мне  самому в них разобраться. Получив успокоительный ответ, она отправилась в амбар  и принесла оттуда небольшую берестяную коробочку, украшенную орнаментом. В этой  коробочке бумажных денег было рублей сорок. Подавая мне коробку, она сказала,  что муж её предпочитает серебряные деньги бумажным, потому что их можно прятать  в земле, а она — потому, что их можно нашивать на одежду.    

Я хотел разменять деньги помельче и, положив десятирублёвую  бумажку ей на колени, стал отбирать из коробки рублёвки. Вдруг я увидел на  глазах её слезы.    

— Что такое? — спросил я гольда.    

— Она говорит, — ответил мне Дерсу, — что ты  дал ей одну бумажку, а из коробки взял десять.    

Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, что я её не обману и  когда муж её придёт, то увидит, что я поступил правильно. Но удэхейка отвечала,  что муж её тоже не понимает счета в деньгах, и продолжала заливаться слезами.  Чтобы успокоить её, я отказался от размена денег, положил рублёвые бумажки  обратно, взял назад свою десятирублёвку и подарил ей новенький серебряный  полтинник. Тревога мигом сбежала с её лица; сквозь слёзы она улыбнулась, затем  принялась нас угощать чумизной кашей с рыбьей икрой и снова стала расспрашивать  о жизни удэхейцев, живущих по ту сторону Сихотэ-Алиня.    

Часов в девять вечера я вышел из юрты и невольно обратил  внимание на небо. Вследствие ли особенной чистоты воздуха или каких-либо иных  причин звезды по величине и яркости лучей казались крупнее, и от этого на небе  было светлее, чем на земле. Контур соседних гор и остроконечные вершины елей  были видны отчётливо, ясно, зато внизу все утопало во тьме. Неясные, почти  неуловимые ухом звуки наполняли сонный воздух; шум от полёта ночной птицы,  падения снега с ветки на ветку, шелест колеблемой лёгким дуновением слабого  ветерка засохшей былинки — всё это вместе не могло нарушить тишины, царившей в  природе.    

Я подошёл к палатке. Стрелки давно уже спали. Я посидел  немного у огня, затем снял обувь, пробрался на своё место и тотчас уснул.    

На следующий день мы пошли дальше. В горах были видны  превосходные кедровые леса, зато в долине хвойные деревья постепенно исчезали,  а на смену им выступали широколиственные породы, любящие илистую почву и обилие  влаги.    

Животный мир этих лесов весьма разнообразен. Тут водятся  тигр, рысь, дикая кошка, белка, бурундук, изюбр, козуля, кабарга, росомаха,  соболь, хорёк и летяга. Белогрудый медведь встречается по нижнему течению  Бикина только до реки Хабагоу; выше будут владения бурого медведя. Когда бывает  урожай кедровых орехов, то кабаны поднимаются до реки Бягаму, если же кедровых  орехов уродится мало, то они спускаются книзу, за скалы Сигонку-Гуляни. Бикин  по справедливости считается одной из самых рыбных рек в крае. В нём во  множестве водятся: вверху — хариус и ленок, по протокам в тинистых водах—сазан,  налим и щука, а внизу, ближе к устью, — таймень и сом. Кета поднимается  почти до самых истоков.    

Около скал Сигонку стояли удэхейцы. От них я узнал, что на  Бикине кого-то разыскивают и что на розыски пропавших выезжал пристав, но  вследствие глубокого снега возвратился обратно. Я тогда ещё не знал, что это  касалось меня. По рассказам удэхейцев, дальше были ещё две пустые юрты….. В  этом покинутом стойбище я решил в первый предпраздничный день устроить днёвку.    

— В каком это месте? — спросил я удэхейцев.    

— Бей-си-лаза-датани, — отвечал один из них.    

— Сколько вёрст? — спросил его Захаров.    

— Две, — отвечал удэхеец уверенно.    

Я попросил его проводить нас, на что он охотно согласился.  Мы купили у них сохатиного мяса, рыбы, медвежьего сала и пошли дальше. Пройдя 3  километра, я спросил проводника, далеко ли до юрты.    

— Недалеко, — отвечал он.    

Однако мы прошли ещё 4 километра, а стойбище, как  заколдованное, уходило от нас всё дальше и дальше. Пора было становиться на  бивак, но обидно было копаться в снегу и ночевать по соседству с юртами. На все  вопросы, далеко ли ещё, удэхеец отвечал коротко:    

— Близко.    

За каждым изгибом реки я думал, что увижу юрты, но поворот  следовал за поворотом, мыс за мысом, а стойбища нигде не было видно. Так прошли  мы ещё километров восемь. Вдруг меня надоумило спросить проводника, сколько  вёрст ещё осталось до Бей-си-лаза-датани.    

— Семь, — отвечал он тем же уверенным тоном.    

Стрелки так и сели и начали ругаться. Оказалось, что наш  проводник не имел никакого понятия о верстах. Об этом удэхейцев никогда не следует  спрашивать. Они меряют расстояние временем: полдня пути, один день, двое суток  и т. д.    

Тогда я подал сигнал к остановке. Удэхеец говорил, что юрты  совсем близко, но никто ему уже не верил. Стрелки принялись спешно разгребать  снег, таскать дрова и ставить палатки. Мы сильно запоздали: глубокие сумерки  застали нас за работой. Несмотря на это, бивак вышел очень удобный.    

Вечером я угостил своих спутников шоколадом и ромом. Потом я  рассказал им о жизни в Древнем Риме, о Колизее и гладиаторах, которые своими  страданиями должны были увеселять развращённую аристократию.    

Стрелки слушали меня с глубоким вниманием.    

Потом я показывал им созвездия на небе. Днём, при солнечном  свете, мы видим только Землю, ночью мы видим весь мир. Словно блестящая  световая пыль была рассыпана по всему небосклону. От тихих сияющих звёзд,  казалось, нисходил на землю покой, и потому в природе было всё так торжественно  и тихо.    

Следующий день мы простояли на месте.    

Ещё при отъезде из Владивостока я захватил с собой ёлочные  украшения: хлопушки, золочёные орехи, подсвечники с зажимами, золотой дождь,  парафиновые свечи, фигурные пряники и тому подобные подарки: серебряную рюмку,  перочинный нож в перламутровой оправе, янтарный мундштук и т. д. Всё это я  хранил в коллекционных ящиках и берег для праздника.    

Около нашей палатки росла небольшая ёлочка. Мы украсили её  бонбоньерками и ледяными сосульками.    

Днём на реке были устроены игры. К вбитому в лёд колу  привязали две верёвки, концы их прикрепили к поясам двух человек и завязали км  глаза. Одному в руки был дан колокольчик, а другому — жгут из полотенца.  Сущность игры заключалась в том, что один должен был звонить в колокольчик и  уходить, а другой подкрадываться на звук и бить звонаря жгутом. Игра эта  увлекала всех. Туземцы смеялись до упаду и катались по земле так, что я не на  шутку стал опасаться за их здоровье. Когда стемнело, я велел зажечь бенгальские  огни. Вечер был ясный и тихий.    

При розыгрыше подарков Дерсу выиграл трубку, что вышло как  раз кстати. Затем были розданы сласти. Все были довольны и веселы. Пение  стрелков далеко разносилось по реке, будило эхо и лесных зверей.    

Около полуночи стрелки ушли в палатки и, лёжа на сухой  траве, рассказывали друг другу анекдоты, острили и смеялись. Мало-помалу голоса  их стали затихать, реплики становились всё реже и реже. Стрелок Туртыгин  пробовал было возобновить разговор, но ему уже никто не отвечал.    

Скоро дружный храп возвестил о том, что все уснули.    

 Глава двадцать вторая    

Нападение тигра    

     

     

    

     

Размен денег. — Замерзание реки. — Таза  Китенбу. — Река Катэтабауни. — Перевал на Хор. —  Непогода. — Бивак в снегу. — Дерсу и Альпа. — Буря. —  Кабаны. — Тревожная ночь. — Тигр. — Рассвет. —  Преследование зверя. — Следы. — Возвращение на бивак. — Росомахи.      

     

Утром я отпустил обоих проводников. Тут случилось довольно  забавное происшествие. Я дал им каждому по 10 рублей: одному — 10 рублей  бумажкой, а другому —две пятирублёвые. Тогда первый обиделся. Я думал, что он  недоволен платой, и указал ему на товарища, который явно выказывал  удовлетворение. Оказалось совсем иное: удэхеец обиделся на то, что я дал ему  одну бумажку, а товарищу две. Я забыл, что они не разбираются в деньгах. Желая  доставить удовольствие второму, я дал ему взамен десятирублёвой бумажки три  трёхрублёвые и одну рублёвую. Тогда обиделся тот, у которого были две  пятирублёвые бумажки.    

Чтобы помирить их, пришлось дать тому и другому бумажки  одинакового достоинства. Надо было видеть, с каким довольным видом они  отправились восвояси.    

После днёвки у всех было хорошее настроение; люди шли бодро  и весело.    

От удэхейцев я узнал, что гроза со снегом, которую мы  наблюдали 26 ноября на реке Нахтоху, была одновременно и на Бикине. Первый снег  выпал здесь 11 ноября, когда река только что начала замерзать. Лёд, прикрытый  снегом, уже не утолщался более. Наоборот, там, где снег сдуло ветрами, река  промёрзла глубоко. Вот почему замерзание местных рек отличается такой  неравномерностью. Толщина льда часто колеблется от 1 до 70 сантиметров. Поэтому  если снег выпал рано, то по реке надо ходить осторожно, всё время пробуя лёд толстой  палкой. В этом случае незаменимыми являются лыжи. Если лёд выдерживает удары  палки, можно идти свободно без лыж. Стрелки с недоверием отнеслись к словам  удэхейцев и шли не разбирая, но после одного-двух купаний убедились, что такими  советами пренебрегать нельзя.    

За день мы прошли километров 18 и стали биваком около речки  Катэтабауни.    

Здесь оказались три юрты и одна фанза, называемая Сидунгоу[47]. В ней жили два старика;  один из них был таза, другой — китаец-соболёвщик. Хозяева фанзочки оказались  очень гостеприимными и всячески старались нам услужить.    

Мне очень хотелось подняться на Хорский перевал. Я стал  расспрашивать о дороге. Таза Китенбу (так звали нашего нового знакомого)  изъявил согласие быть проводником. Ему, вероятно, было около 60 лет. В волосах  на голове у пего уже показались серебряные нити, и лицо покрылось морщинами. По  внешнему виду он нисколько не отличался от китайцев. Единственным  доказательством его туземного происхождения было его собственное заявление. Он  рассказывал, что ранее жил на Уссури, но, потесненный русскими переселенцами,  перекочевал на реку Бикин, где и живёт уже более 10 лет.    

Китенбу тотчас же стал собираться. Он взял с собой  заплатанное одеяло, козью шкуру и старую, много раз чинённую берданку; я взял  чайник, записную книжку и спальный мешок, а Дерсу — полотнище палатки, трубку и  продовольствие.    

Кроме нас троих в отряде было ещё два живых существа: моя  Альпа и другая, принадлежащая тазе серенькая остромордая собачка со стоячими  ушами по кличке Кады.    

Катэ-Табань (Катэтабауни)—маленькая горная речка,  протекающая по долине, суженной близ устья и несколько расширяющейся к истокам.  Окружающие её горы покрыты старым хвойно-смешанным лесом. С утра стояла хорошая  погода. Мы рассчитывали, что к вечеру успеем дойти до зверовой фанзы по ту  сторону водораздела. Однако нашим мечтаниям не суждено было сбыться. После  полудня небо стало заволакиваться слоистыми облаками; вокруг солнца появились  круги, и вместе с тем начал подниматься ветер. Я хотел уже было повернуть  назад, но Дерсу успокоил меня, сказав, что пурги не будет, будет только сильный  ветер, который назавтра прекратится. Так оно и случилось. Часа в четыре  пополудни солнце скрылось, и не разберёшь, в тучах или в тумане. Воздух был  наполнен сухой снежной пылью.    

Поднявшийся ветер дул нам навстречу и, как ножом, резал  лицо. Когда начало смеркаться, мы были как раз на водоразделе. Здесь Дерсу  остановился и стал о чём-то совещаться со стариком тазой. Подойдя к ним, я  узнал, что старик таза немного сбился с дороги.    

Из опасения заблудиться они решили заночевать под открытым  небом.    

— Капитан, — обратился ко мне Дерсу, —  сегодня наша фанза найди нету, надо бивак делай.    

— Хорошо, — сказал я, — давайте выбирать  место.    

Оба моих спутника ещё поговорили между собой и, отойдя в  сторону шагов 20, начали снимать котомки.    

Место для бивака было выбрано нельзя сказать чтобы удачное.  Это была плоская седловина, поросшая густым лесом. В сторону от неё тянулся  длинный отрог, оканчивающийся небольшой конической сопкой. По обеим сторонам  седловины были густые заросли кедровника и ещё какого-то кустарника с неопавшей  сухой листвой. Мы нарочно зашли в самую чащу его, чтобы укрыться от ветра, и  расположились у подножия огромного кедра высотой, вероятно, метров 20.    

Дерсу взял топор и пошёл за дровами, старик таза начал  резать хвою для подстилки, а я принялся раскладывать костёр.    

Только к шести с половиной часам мы окончили бивачные работы  и сильно устали. Когда вспыхнул огонь, на биваке стало сразу уютнее. Теперь  можно было переобуться, обсушиться и подумать об ужине. Через полчаса мы пили  чай и толковали о погоде.    

Моя Альпа не имела такой тёплой шубы, какая была у Кады. Она  прозябла и, утомлённая дорогой, сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось,  дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям,  мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она  легла в стороне и тотчас уснула. Снегом всю её запорошило. Иногда она вставала,  чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой  бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.    

Дерсу всегда жалел Альпу и каждый раз, прежде чем разуться,  делал ей из еловых ветвей и сухой травы подстилку. Если поблизости не было ни  того, ни другого, он уступал ей свою куртку, и Альпа понимала это. На привалах  она разыскивала Дерсу, прыгала около него, трогала его лапами и всячески  старалась обратить на себя внимание. И как только Дерсу брался за топор, она  успокаивалась и уже терпеливо дожидалась его возвращения с охапкой еловых  веток.    

Сами мы были утомлены не меньше, чем собаки, и потому тотчас  после чая, подложив побольше дров в костёр, стали устраиваться на ночь.    

Расположились мы у огня каждый в отдельности. С подветренной  стороны расположился я; Дерсу поместился сбоку.    

Он устроил себе нечто вроде палатки, а на плечи набросил  шинель. Старик таза поместился у подножия кедра, прикрывшись одеялом. Он взялся  караулить бивак и поддерживать огонь всю ночь. Нарубив еловых веток, я  разостлал на них свой мешок и устроился очень удобно. С одной стороны от ветра  меня защищала валежина, а с другой — горел огонь.    

В большом лесу во время непогоды всегда жутко. Так и  кажется, что именно то дерево, под которым спишь, упадёт на тебя и раздавит.  Несмотря на усталость, я долго не мог уснуть.    

Кто-то привёл ветер в такое яростное состояние, что он, как  бешеный зверь, бросался на всё, что попадалось ему на пути. Особенно  доставалось деревьям. Это была настоящая борьба лесных великанов с обезумевшей  воздушной стихией. Ветер налетал порывами, рвал, потом убегал прочь и жалобно  выл в стороне. Являлось впечатление, будто мы попали в самую середину  гигантского вихря. Ветер описывал большой круг, возвращался на наш бивак и  нападал на кедр, стараясь во что бы то ни стало опрокинуть его на землю. Но это  не удалось.    

Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из  стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при  переходе через Сихотэ-Алинь. Я слышал, как таза подкладывал дрова в огонь и как  шумело пламя костра, раздуваемое ветром. Потом всё перепуталось, и я задремал.  Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу не спали и о чём-то говорили между  собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.    

«Должно быть, кедр качается и грозит падением», —  мелькнуло у меня в голове.    

Я быстро сбросил с головы покрышку спального мешка и  спросил, что случилось.    

— Ничего, ничего, капитан, — отвечал мне Дерсу, но  я заметил, что говорил он неискренно. Ему просто не хотелось меня беспокоить.    

На биваке костёр горел ярким пламенем. Дерсу сидел у огня и,  заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья в одно место;  старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо,  дрожала от холода. Казалось, что все злые духи собрались в одно место и с воем  и плачем носились по тайге друг за другом, точно они хотели разрушить порядок,  данный природе, и создать снова хаос на земле. Слышались то иступленный плач и  стенания, то дикий хохот и вой; вдруг на мгновение наступала тишина, и тогда  можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже но этим перерывам было  видно, что ветер скоро станет стихать.    

Дрова в костре горели ярко. Чёрные тени и красные блики  двигались по земле, сменяя друг друга; они то удалялись от костра, то  приближались к нему вплотную и прыгали по кустам и снежным сугробам.    

— Ничего, капитан, — сказал мне опять  Дерсу. — Твоя можно спи. Наша так, сам говори.    

Я не заставил себя упрашивать, закрылся опять с головой и  заснул. Приблизительно через полчаса я снова проснулся. Меня разбудили голоса.    

«Что-то неладное», — подумал я и вылез из мешка.    

Буря понемногу стихала. На небе кое-где показались звезды.  Каждый порыв ветра сыпал на землю сухой снег с таким шумом, точно это был  песок. Около огня я увидел своих приятелей. Таза был на ногах и к чему-то  прислушивался. Дерсу стоял боком и, заслонив ладонью свет от костра,  всматривался в темноту ночи. Собаки тоже не спали; они жались к огню, пробовали  было ложиться, но тотчас же вскакивали и переходили на другое место. Они что-то  чуяли и смотрели в ту же сторону, куда направлены были взоры Дерсу и старика  тазы.    

Ветер сильно раздувал огонь, вздымая тысячи искр кверху,  кружил их в воздухе и уносил куда-то в глубь леса.    

— Что такое, Дерсу?! — спросил я гольда.    

— Кабаны ходи, — отвечал он.    

— Ну так что же?    

Кабаны в лесу — это так естественно: животные шли,  наткнулись на наш бивак и теперь шумно выражали своё неудовольствие.    

Дерсу сделал рукой досадливый жест и сказал:    

— Как тебе столько тайга ходи —понимай нету!… Зимой  ночью кабаны ходи не хочу.    

В той стороне, куда смотрели Дерсу и Китенбу, слышались  треск ломаемых сучьев и характерное «чиханье» диких свиней.    

Немного не доходя до нашего бивака, кабаны спустились с  седловины и обошли коническую сопку стороной.    

Я размялся, и спать мне уже не хотелось.    

— А почему эти кабаны идут ночью? — спросил я Дерсу.    

— Его напрасно ходи нету, — отвечал он. — Его  другой люди гоняй.    

Я подумал было, что он говорит про удэхейцев, и мысленно  удивился, как ночью они ходят по тайге на лыжах. Но вспомнил, что Дерсу  «людьми» называл не одних только людей, и сразу всё понял: кабанов преследовал  тигр. Значит, хищник был где-то поблизости от нас.    

Понемногу в природе стал воцаряться порядок. Какая-то другая  сила начала брать верх над ветром и заставляла его успокаиваться. Но, судя по  тому, как качались старые кедры, видно было, что там, вверху, не все ещё  благополучно.    

Я не стал дожидаться чая, подтащил свой мешок поближе к  огню, залез в него и опять заснул. Мне показалось, что я спал очень долго.  Вдруг что-то тяжёлое навалилось мне на грудь, и одновременно с этим я услышал  визг собаки и отчаянный крик Дерсу:    

— Скорей!    

Быстро сбросил я с себя верхний клапан мехового мешка. Снег  и сухие листья обдали мне лицо. В то же мгновение я увидел, как какая-то  длинная тень скользнула наискось к лесу. На груди у меня лежала Альпа.    

Костёр почти что совсем угас: в нём тлели только две  головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по снегу. Дерсу сидел на  земле, упёршись ногами в снег. Левой рукой он держался за грудь и, казалось,  хотел остановить биение сердца. Старик таза лежал ничком в снегу и не  шевелился.    

Несколько мгновений я не мог сообразить, что случилось и что  мне надо делать. С трудом я согнал с себя собаку, вылез из мешка и подошёл к  Дерсу.    

— Что случилось? —спросил я его, тряся за плечо.    

— Амба, Амба! — испуганно закричал он. — Амба  совсем наша бивак ходи! Один собака таскай!    

Тут только я заметил, что нет тазовской собаки.    

Дерсу поднялся с земли и стал приводить в порядок костёр.    

Как только появился огонь, таза тоже пришёл в себя; он  испуганно озирался по сторонам и имел вид сумасшедшего. В другое время он  показался бы смешным.    

    

     

На этот раз больше всех самообладания сохранил я. Это  потому, что я спал и не видел того, что тут произошло. Однако скоро мы  поменялись ролями: когда Дерсу успокоился, испугался я. Кто поручится, что тигр  снова не придёт на бивак, не бросится на человека? Как всё это случилось и как  это никто не стрелял?    

Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки.  Они всё время прыгали то на одну, то на другую сторону костра. Спасаясь от  тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул её и в это  время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую  собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может,  понёс её в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и попала ко мне  на грудь. В это самое время я услышал крик Дерсу.    

Инстинктивно я схватил ружьё, но не знал, куда стрелять.  Вдруг в зарослях позади меня раздался шорох. — Здесь! — сказал  шёпотом таза, указывая рукой вправо от кедра.    

— Нет, тут, — ответил Дерсу, указывая в сторону,  совершенно противоположную.    

Шорох повторился, но на этот раз с обеих сторон  одновременно. Ветер шумел вверху по деревьям и мешал слушать. Порой мне  казалось, что я как будто действительно слышу треск сучков и вижу даже самого  зверя, но вскоре убеждался, что это совсем не то: это был или колодник, или  молодой ельник.    

Кругом была такая чаща, сквозь которую и днём-то ничего  нельзя было бы рассмотреть.    

— Дерсу, — сказал я гольду, — полезай на  дерево. Тебе сверху хорошо будет видно.    

— Нет, — отвечал он, — моя не могу. Моя  старый люди: теперь дерево ходи — совсем понимай нету.    

Старик таза тоже отказался лезть на дерево. Тогда я решил  взобраться на кедр сам. Ствол его был ровный, гладкий и с подветренной стороны  запорошённый снегом. С большими усилиями я поднялся не более как на три метра.  У меня скоро озябли руки, и я должен был спуститься обратно на землю.    

— Не надо, — сказал Дерсу, поглядывая на  небо. — Скоро ночь кончай.    

Он взял винтовку и выстрелил в воздух. Как раз в это время  налетел сильный порыв ветра. Звук выстрела затерялся где-то поблизости. Мы  разложили большой огонь и принялись готовить чай. Альпа всё время жалась то ко  мне, то к Дерсу и при малейшем шуме вздрагивала и испуганно озиралась по  сторонам.    

Минут 40 мы ещё сидели у огня и делились впечатлениями.    

Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными  сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь  неба. Ещё немного времени — и кроваво-красная заря показалась на востоке. Ветер  стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли к  кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр  был большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только напал на  собак, когда костёр совсем угас.    

Я предложил Дерсу оставить вещи в таборе и пойти по  тигриному следу. Я думал, что он откажется, и был удивлён, узнав, что Дерсу  согласен отнять у тигра задавленную собаку.    

Гольд стал говорить о том, что тигру дано в тайге много  корма и запрещено нападать на человека. Этот тигр следил кабанов, но по пути  увидел людей, напал на наш бивак и украл собаку.    

— Такой Амба можно стреляй, греха нет, — закончил  он свою длинную речь.    

Закусив наскоро холодным мясом и напившись горячего чая, мы  надели лыжи и пошли по тигриному следу.    

Непогода совсем почти стихла. Вековые ели и кедры утратили  свой белый наряд, зато на земле во многих местах намело большие сугробы. По ним  скользили солнечные лучи, и от этого в лесу было светло по-праздничному.    

От нашего бивака тигр шёл обратно старым следом и привёл нас  к валежнику. Следы шли прямо под бурелом.    

— Не торопись, капитан, — сказал мне Дерсу. —  Прямо ходи не надо; надо кругом ходи, хорошо посмотри.    

Мы стали обходить бурелом стороною.    

— Уехали! — вдруг закричал Дерсу и быстро повернул  в направлении нового следа.    

Тут ясно было видно, что тигр долго сидел на одном месте.  Под ним подтаял снег. Собаку он положил перед собой и слушал, нет ли сзади  погони. Потом он понёс её дальше.    

Так мы прошли ещё три часа.    

Тигр не шёл прямо, а выбирал такие места, где было меньше  снегу, где гуще были заросли и больше бурелома. В одном месте он взобрался на  поваленное дерево и долго стоял на нём, но вдруг чего-то испугался, прыгнул на  землю и несколько метров полз на животе. Время от времени он останавливался и  прислушивался; когда мы приближались, то уходил сперва прыжками, а потом шагом  и рысью.    

Наконец Дерсу остановился и стал советоваться со стариком  тазой. По его мнению, надо было возвратиться назад, потому что тигр не был  ранен, снег недостаточно глубок и преследование являлось бесполезной тратой  времени.    

Мне казалось странным и совершенно непонятным, почему тигр  не ест собаку, а тащит её с собой. Как бы в ответ на мои мысли, Дерсу сказал,  что это не тигр, а тигрица и что у неё есть тигрята; к ним-то она и несёт  собаку. К своему логовищу она нас не поведёт, а будет водить по сопкам до тех  пор, пока мы от неё не отстанем. С этими доводами нельзя было не согласиться.    

Когда было решено возвращаться на бивак, Дерсу повернулся в  ту сторону, куда ушёл тигр, и закричал:    

— Амба! Твоя лицо нету. Ты вор, хуже собаки. Моя тебя  не боится. Другой раз тебя посмотри — стреляй.    

После этого он закурил свою трубку и пошёл назад по  протоптанной лыжне.    

Немного не доходя до бивака, как-то случилось так, что я ушёл  вперёд, а таза и Дерсу отстали. Когда я поднялся на перевал, мне показалось,  что кто-то с нашего бивака бросился под гору. Через минуту мы подходили к  табору.    

Все наши вещи были разбросаны и изорваны. От моего спального  мешка остались одни клочки. Следы на снегу указывали, что такой разгром  произвели две росомахи. Их-то, вероятно, я и видел при приближении к биваку.    

Собрав, что можно было, мы быстро спустились с перевала и  пошли назад, к биваку.    

Идти под гору было легко, потому что старая лыжня хотя и была  запорошена снегом, но крепко занастилась. Мы не шли, а просто бежали и к вечеру  присоединились к своему отряду.    

 Глава двадцать третья    

Конец путешествию    

     

     

    

     

Река Бикин в нижнем течении. — Ночёвка в покинутом  жилище. — Грязная вода. — Местность Сигоу. — Новый год. —  Приём у китайцев. — Встреча с Мерзляковым. — Олон. — Порочное  население. — Табандо. — Река Алчан. — Железнодорожная станция.      

     

Двадцать девятого декабря мы выступили в дальнейший поход  вниз по реке Бикин, которая здесь течёт строго на запад. Чем ниже, тем больше  река разбивается на протоки. При умении можно ими пользоваться и значительно  сокращать дорогу.    

На островах между протоками, в местностях Хойтун и Митахеза,  мы встречаем туземцев, рождённых от брака китайцев с удэхейскими женщинами. Это  те же чжагубай[48] (по-китайски  «кровосмешение»), что и в прибрежном районе на реках Тадушу, Тетюхе и Санхобе.  Они живут в фанзах китайского типа и занимаются рыболовством, охотой и  огородничеством. Насколько недавно люди эти занялись земледелием, видно из того,  что на возделываемой ими земле сохранились пни, которые они не успели ещё  выкорчевать.    

Река Бикин считается самой лесистой рекой. Лесом покрыто  все: горы, долины и острова. Бесконечная тайга тянется во все стороны на сотни  километров. Немудрёно, что места эти в бассейне Уссури считаются самыми  зверовыми.    

Около горы Бомыдинза, с правой стороны Бикина, мы нашли одну  пустую удэхейскую юрту. Из осмотра её Дерсу выяснил, почему люди покинули  жилище, — черт мешал им жить и строил разные козни: кто-то умер, кто-то  сломал ногу, приходил тигр и таскал собак. Мы воспользовались этой юртой и  весьма удобно расположились в ней на ночлег.    

Стрелки пошли за дровами, а Дерсу опять принялся дымом  изгонять черта из юрты. Я взял ружьё и пошёл вниз по реке на разведку.    

С утра хмурившаяся погода разразилась крупным мокрым снегом  при полном безветрии.    

Громадные кедры, словно исполинские часовые, стояли теперь  неподвижно и не шептались между собой.    

Вечерние сумерки, хлопья снега, лениво падающего с неба, и  угрюмый, молчаливый лес — всё это вместе создавало картину бесконечно  тоскливую…    

Мимо меня бесшумно пролетела сова, испуганный заяц  шарахнулся в кусты, и сова тотчас свернула в его сторону. Я посидел немного на  вершине и пошёл назад. Через несколько минут я подходил к юрте. Из отверстия её  в крыше клубами вырывался дым с искрами, из чего я заключил, что мои спутники  устроились и варили ужин.    

За чаем стали опять говорить о привидениях и злых духах.    

Захаров все домогался, какой черт у гольдов. Дерсу сказал,  что черт не имеет постоянного облика и часто меняет «рубашку», а на вопрос,  дерётся ли черт с добрым богом Эндури, гольд пресерьёзно ответил:    

— Не знаю! Моя никогда это не видел.    

После чая, когда все легли на свои места, я ещё с час  работал, приводил в порядок свой дневник и затем все покончил сном.    

30 декабря наш отряд дошёл до местности Тугулу с населением,  состоящим из «кровосмешанных» туземцев. Чем ближе мы подвигались к Уссури, тем  больше и больше встречалось китайцев и тем больше утрачивался тип удэхейцев.    

В этих местах Бикин принимает в себя следующие маленькие  речки: Амба, Фунзилаза[49],  Уголикоколи, Рохоло и Тугулу. Из возвышенностей в этом районе следует отметить  с правой стороны гранитные сопки Фунзилаза, Рохоло, Джара-Хонкони, местность  Ванзиками, а с левой стороны — Вамбабоза с вершинами Амбань, Уголи и Лансогой  со скалой Банга, состоящей из мелафира.    

Ниже Сыфантая Бикин достигает ширины 200 метров при глубине  около 2 метров и скорости течения 4 километра в час.    

Потому ли, что земля переместилась в плоскости эклиптики по отношению  к солнцу, или потому, что мы всё более и более удалялись от моря (вероятно,  имело место и то и другое), но только заметно день удлинился и климат сделался  ровнее. Сильные ветры остались позади. Барометр медленно поднимался,  приближаясь к 760. Утром температура стояла низкая (—30°С), днём немного  повышалась, но к вечеру опять падала до—25° С.    

Сегодня случилось маленькое событие, опечалившее Дерсу и  очень меня насмешившее.    

В моей сумочке было много всякой мелочи: цветные карандаши,  перочинный ножик, резина, игольник с нитками, шило, часы, секундомер и пр.  Часть этих предметов, в том числе и роговую чернильницу с завинчивающейся  пробкой, наполненную чернилами, я дал нести Дерсу. После полудня он вдруг  подбежал ко мне и тревожным голосом сообщил, что потерял…    

— Что? — спросил я его.    

Он мялся и не знал, что ответить. Я видел, что он находился  в затруднительном положении и мысленно перебирал в памяти все известные русские  слова.    

— Что ты потерял? — переспросил я его  вторично. — Грязную воду, — ответил он сконфуженно.    

В лексиконе его не было слова «чернила», и он не знал, как  назвать жидкость, которая все так пачкает.    

Мои спутники рассмеялись, а он обиделся. Он понял, что мы  смеёмся над его оплошностью, и стал говорить о том, что «грязную воду» он очень  берег. Одни слова, говорил он, выходят из уст человека и распространяются  вблизи по воздуху. Другие закупорены в бутылку. Они садятся на бумагу и уходят  далеко. Первые пропадают скоро, вторые могут жить сто годов и больше. Эту  чудесную «грязную воду» он, Дерсу, не должен был носить вовсе, потому что не  знал, как с нею надо обращаться.    

Последний день 1907 года мы посвятили переходу к местности  Сигоу (Западная долина), самому населённому пункту на Бикине. Здесь живут  исключительно китайцы. В 1882 году селение это называлось Сиа-моу-диуза[50], в 1894 году в нём  насчитывалось 70 человек. Немного выше Сигоу (километра на два) есть ещё два  посёлка — Цамодынза[51] и  Дафазигоу (последний ныне заброшен). Обитатели Сигоу занимаются поиском  женьшеня, охотой, соболеванием, выгонкой спирта и эксплуатацией удэхейцев. С  большим трудом они очищают от леса участки земли и засевают их пшеницей и  кукурузой.    

Горный хребет с правой стороны реки называется Олонцынза и  имеет две видные вершины: Дангоза и Цамодынза. Отроги последних оканчиваются  около реки скалистыми обрывами Чжагали, Хонкони и Дайгу[52].    

Рядом с Бикином и почти параллельно ему течёт большая река  Алчан. На перевале между этими двумя реками, на горе Нюосыдыцзы, есть  естественный водоём овальной формы, около 150 метров в окружности.    

То обстоятельство, что навстречу нам выезжал пристав,  подняло мой престиж в глазах китайцев. Вероятно, поэтому они устроили нам  торжественную встречу с флагами, трещотками, ракетами и бумажными фонарями. С  большой помпой мы вступили в селение Сигоу.    

Китайцы зарезали свинью и убедительно просили меня провести  у них завтрашний день. Наши продовольственные запасы истощились совсем, а  перспектива встретить Новый год в более культурной обстановке, чем обыкновенный  бивак, улыбалась моим стрелкам. Я согласился принять приглашение китайцев, но  взял со своих спутников обещание, что пить много вина они не будут. Мои  спутники сдержали данное слово, и я ни одного из них не видел в нетрезвом  состоянии.    

Следующий день был солнечный и морозный. Утром я построил  свою команду, провозгласил тост за всех, кто содействовал снаряжению нашей  экспедиции. В заключение я сказал людям приветственное слово и благодарил их за  примерную службу. Крики «ура» разнеслись по лесу.    

Из соседних фанз выбежали китайцы и, узнав, в чём дело, опять  пустили в ход трещотки.    

Только мы разошлись по фанзам и принялись за обед, как вдруг  снаружи донёсся звон колокольчика. Китайцы прибежали с известием, что приехал  пристав. Через несколько минут кто-то в шубе ввалился в фанзу. И вдруг пристав  этот превратился в А. И. Мерзлякова. Мы поздоровались. Начались расспросы.  Оказалось, что он (а вовсе не пристав) хотел было идти мне навстречу, но  отложил свою поездку вследствие глубокого снега.    

Мой путь приближался к концу. Из Сигоу мы поехали на  лошадях, пришедших вместе с А. И. Мерзляковым. Всего саней было трое.    

От Сигоу до станции Бикин на протяжении 160 километров идёт  хорошая санная дорога, проложенная лесорубами. Это расстояние мы проехали в  трое суток.    

Сказать, какой ширины здесь река, нельзя, равно не поддаётся  исчислению и скорость течения воды по руслу. В разных протоках течение  различное. По Бикину (в нижнем течении) сплавляется много леса, поэтому русло  его ежегодно очищают от бурелома, но, несмотря на это, плавание плотов не  всегда бывает благополучным. Много их разбивается около утёсов Чжагали, Хонкони  и Дайгу.    

Высокий горный хребет, протянувшийся с правой стороны  Бикина, называется Олонцынза. Он выдвигает на юг мощный отрог, оканчивающийся  сопкой Олонгу-Уони. Бикин обходит её с юга и затем вновь поворачивает на запад.  В этом горном кряже есть несколько приметных вершин со следующими названиями:  Богоулаза[53], Чжунтайза и Госхондза[54], обрывающаяся к реке  утёсами Синдафу и Гсанза. Около Чжунтайзы есть выходы бурого угля на дневную  поверхность.    

Километрах в 15 от Сигоу, вниз по Бикину, встречается  местность, свободная от леса и с землёй, годной для обработки. Тут жили  окитаившиеся гольды.    

Здешние китайцы в большинстве случаев разные бродяги,  проведшие жизнь в грабежах и разбоях. Любители лёгкой наживы, они предавались  курению опиума и азартным играм, во время которых дело часто доходило до  кровопролития. Весь беспокойный, порочный элемент китайского населения  Уссурийского края избрал низовья Бикина своим постоянным местопребыванием.  Здесь по островам, в лабиринте потоков, в юртах из корья, построенных по  туземному образцу, они находили условия, весьма удобные для своего  существования.    

Местное туземное население должно было подчиниться и  доставлять им продовольствие. Мало того, китайцы потребовали, чтобы мясо и рыбу  приносили к ним женщины. Запуганные тазы все это исполняли. Невольно  поражаешься тому, как русские власти мирились с таким положением вещей и не  принимали никаких мер к облегчению участи закабалённых туземцев.    

От Сигоу вниз по Бикину часто встречались зимовья,  построенные русскими лесопромышленниками. Зимовье от зимовья находилось на  расстоянии 25 километров. За день мы проехали километров 50 и заночевали около  устья Гооголауза.    

3 января мы выехали задолго до восхода солнца.  Возчики-казаки поторапливали нас, да и всем нам одинаково хотелось поскорее  добраться до железной дороги.    

Когда ещё далеко, то обыкновенно идёшь не торопясь, но чем  ближе к концу, тем больше волнуешься, начинаешь торопиться, делать промахи и  часто попадаешь впросак. В таких случаях надо взять себя в руки и терпеливо  подвигаться, не ускоряя шага.    

От Олона до Табандо около 40 километров. Здесь река  прижимается к правому краю долины, а слева тянется огромное болото. Горы  отходят далеко в сторону и теряются в туманной дали на юго-западе.    

Река Алчан будет правым, самым большим и последним притоком  Бикина. Верховья её находятся в горах Оло (по-китайски Олонцзинза[55].)    

Длина реки около 100 километров и в истоках слагается из  двух рек: Санго (что по-удэхейски значит «медведь») и самого Алчана, который в  верхней части имеет широтное направление.    

Дальше направление течения Алчана определяет невысокий,  расплывшийся в ширину горный кряж, идущий в направлении с северо-северо-востока  на юго-юго-запад. Оконечность его подходит к Бикину и называется Даютай[56].    

Место это называется Банадо, что значит «переволок».  Обыкновенно здесь перетаскивают лодки из одной реки в другую, что значительно  сокращает дорогу и даёт выигрыш во времени.    

У казаков про Табандо ходят нехорошие слухи. Это постоянный  притон хунхузов. Они поджидают тут китайцев, направляющихся на Уссури, и  обирают их дочиста. Хунхузы не дают спуска и русским, если судьба случайно  занесёт их сюда без охраны.    

Широкая долина Алчана с правой стороны нагорная, с левой —  пологая. Около переволока она суживается до одного километра. Это будет как раз  место его прежнего впадения в Бикин. Отсюда Алчан течёт уже большой рекой,  шириной 60—80 и глубиной 2—2,5 метра. По долине в среднем его течении  наблюдается развитие диоритов, малафитов, базальтов, андезитов и их туфов.    

Обогнув гору Даютай, Алчан, как уже выше было сказано,  входит в старое русло Бикина и по пути принимает в себя с правой стороны ещё  три обильных водой притока: Ольду (по-китайски Култухе), Таудахе[57] и Малую Лултухе. Алчан  впадает в Бикин в 10 километрах к югу от станции железной дороги того же имени.  Долина его издавна славится как хорошее охотничье угодье и как место  женьшеневого промысла.    

Из животных здесь держатся изюбр, дикая козуля, кабарга,  кабан, тигр, росомаха, енотовидная собака, соболь и рысь. Последняя чаще всего  встречается по реке Култухе. С 1904 года по Алчану стали производиться большие  порубки и сплав леса. Это в значительной степени разогнало зверей, но всё же и  теперь ещё казаки по старой памяти ходят на Алчан и никогда не возвращаются с  пустыми руками.    

В селение Табандо мы приехали в сумерки. Здесь было 8 фанз,  в которых жило до 70 китайцев.    

4 января было последним днём нашего путешествия. Казаки  разбудили меня очень рано.    

Было темно, но звезды на небе уже говорили, что солнце  приближается к горизонту. Морозило… Термометр показывал —34° С. Гривы, спины и  морды лошадей заиндевели. Когда мы тронулись в дорогу, только что начинало  светать.    

На переволоке было так мало снегу, что пришлось вылезти из  саней и переносить на себе грузы.    

Дно низового Бикина илистое и песчаное. Около берегов часто  попадаются сухие речки и между ними маленькие озерки, а дальше в сторону —  болота, поросшие редкой лиственницей и тощей белой берёзой.    

Вскоре после полудня мы прибыли в казачий посёлок  Георгиевский, немного здесь отдохнули и отправились на станцию Уссурийской  железной дороги.    

Красота жизни заключается в резких контрастах. Как было бы  приятно из удэхейской юрты сразу попасть в богатый городской дом! К сожалению,  переход этот бывает всегда постепенным: сначала юрта, потом китайская фанза, за  ней крестьянская изба, затем уже город.    

После долгого питья из кружки дешёвого кирпичного чая с  привкусом дыма с каким удовольствием я пил хороший чай из стакана! С каким  удовольствием я сходил в парикмахерскую, вымылся в бане и затем лёг в чистую  постель с мягкой подушкой!…    

 Глава двадцать  четвёртая    

Смерть Дерсу    

     

     

    

     

Приехали мы в Хабаровск 7 января вечером. Стрелки пошли в  свои роты, а я вместе с Дерсу отправился к себе на квартиру, где собрались  близкие мне друзья.    

На Дерсу все поглядывали изумлённо и с любопытством. Он тоже  чувствовал себя не в своей тарелке и долго не мог освоиться с новыми условиями  жизни.    

Я отвёл ему маленькую комнату, в которой поставил кровать,  деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны,  так как он предпочитал сидеть на полу или чаще на кровати, поджав под себя ноги  по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась  спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз  подстилал под себя козью шкурку.    

Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на  дрова и подолгу смотрел на огонь. В комнате для него всё было чуждо, и только  горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова горели плохо, он сердился на печь и  говорил:    

— Плохой люди, его совсем не хочу гори.    

Иногда я подсаживался к нему, и мы вспоминали все пережитое  во время путешествий. Эти беседы обоим нам доставляли большое удовольствие.    

Однажды мне пришла мысль записать речь Дерсу фонографом. Он  вскоре понял, что от него требовалось, и произнёс в трубку длинную сказку,  которая заняла почти весь валик. Затем я переменил мембрану на воспроизводящую  и завёл машину снова. Дерсу, услышав свою речь, переданную ему обратно машиной,  нисколько не удивился, ни один мускул на лице его не шевельнулся. Он  внимательно прослушал конец и затем сказал:    

— Его, — он указал на фонограф,—говорит верно, ни  одного слова пропускай нету.    

Дерсу оказался неисправимым анимистом: он очеловечил и  фонограф.    

По возвращении из экспедиции всегда бывает много работы:  составление денежных и служебных отчётов, вычерчивание маршрутов, разборка  коллекций и т. п. Дерсу заметил, что я целые дни сидел за столом и писал.    

— Моя раньше думай,—сказал он, — капитан так  сиди, — он показал, как сидит капитан, — кушает, людей судит, другой  работы нету. Теперь моя понимай: капитан сопка ходи — работай, назад город ходи  — работай. Совсем гуляй не могу.    

Такое представление у туземцев о начальствующих лицах вполне  естественно. В словах Дерсу мы узнаем китайских чиновников, которые главным  образом несут обязанности судей, милуют и наказывают по своему усмотрению.  Дерсу, быть может, сам и не видел их, но, вероятно, много слышал от тех  гольдов, которые бывали в Сан-Сине.    

Однажды, войдя к нему в комнату, я застал его одетым. В  руках у него было ружьё.    

— Ты куда? — спросил я.    

— Стрелять, — отвечал он просто и, заметив в моих  глазах удивление, стал говорить о том, что в стволе ружья накопилось много  грязи. При выстреле пуля пройдёт по нарезам и очистит их; после этого канал ствола  останется только протереть тряпкой.    

Запрещение стрельбы в городе было для него неприятным  открытием. Он повертел ружьё в руках и, вздохнув, поставил его назад в угол.  Почему-то это обстоятельство особенно сильно его взволновало.    

На другой день, проходя мимо комнаты Дерсу, я увидел, что  дверь в неё приотворена. Случилось как-то так, что я вошёл тихо. Дерсу стоял у  окна и что-то вполголоса говорил сам с собою. Замечено, что люди, которые  подолгу живут одиноко в тайге, привыкают вслух выражать свои мысли.    

— Дерсу! — окликнул я его.    

Он обернулся. На лице его мелькнула горькая усмешка. —  Ты что?. — обратился я к нему с вопросом.    

— Так,—отвечал он. — Моя здесь сиди все равно  утка. Как можно люди в ящике сидеть? — Он указал на потолок и стены  комнаты. — Люди надо постоянно сопка ходи, стреляй.    

Дерсу замолчал, повернулся к окну и опять стал смотреть на  улицу. Он тосковал об утраченной свободе. «Ничего, — подумал я. —  Обживётся и привыкнет к дому».    

Случилось как-то раз, что в его комнате нужно было сделать  небольшой ремонт: исправить печь и побелить стены. Я сказал ему, чтобы он дня  на два перебрался ко мне в кабинет, а затем, когда комната будет готова, он  снова в неё вернётся.    

— Ничего, капитан, — сказал он мне. — Моя  можно на улице спи: палатку делай, огонь клади, мешай нету.    

Ему казалось все так просто, и мне стоило больших трудов  отговорить его от этой затеи. Он не был обижен, но был недоволен тем, что в  городе много стеснений: нельзя стрелять, потому что всё это будет мешать  прохожим.    

Однажды Дерсу присутствовал при покупке дров; его поразило  то, что я заплатил за них деньги.    

— Как! — закричал он. — В лесу много дров  есть, зачем напрасно деньги давай?    

Он ругал подрядчика, назвав его «плохой люди», и всячески  старался убедить меня, что я обманут. Я пытался было объяснить ему, что плачу  деньги не столько за дрова, сколько за труд, но напрасно. Дерсу долго не мог  успокоиться и в этот вечер не топил печь. На другой день, чтобы не вводить меня  в расход, он сам пошёл в лес за дровами. Его задержали и составили протокол.  Дерсу по-своему протестовал, шумел. Тогда его препроводили в полицейское  управление. Когда мне сообщили об этом по телефону, я постарался уладить дело.    

Сколько потом я ни объяснял ему, почему нельзя рубить  деревьев около города, он меня так и не понял.    

Случай этот произвёл на него сильное впечатление. Он понял,  что в городе надо жить не так, как хочет он сам, а как этого хотят другие.  Чужие люди окружали его со всех сторон и стесняли на каждом шагу. Старик начал  задумываться, уединяться; он похудел, осунулся и даже как будто ещё более  постарел.    

Следующее маленькое событие окончательно нарушило его  душевное равновесие: он увидел, что я заплатил деньги за воду.    

— Как! — опять закричал он. — За воду тоже  надо деньги плати? Посмотри на реку, — он указал на Амур, — воды  много есть. Землю, воду, воздух бог даром давал. Как можно?    

Он недоговорил, закрыл лицо руками и ушёл в свою комнату.  Вечером я сидел в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько  скрипнула. Я обернулся: на пороге стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что  он хочет меня о чём-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел  я задать вопрос, как вдруг он опустился на колени и заговорил:    

— Капитан! Пожалуйста, пусти меня в сопки. Моя совсем  не могу в городе жить: дрова купи, воду тоже надо купи, дерево руби — другой  люди ругается.    

Я поднял его и посадил на стул.    

— Куда же ты пойдёшь? — спросил я.    

— Туда! — он указал рукой на синеющий вдали хребет  Хехцир.    

Жаль мне было с ним расставаться, но жаль было и  задерживать. Пришлось уступить. Я взял с него слово, что через месяц он  вернётся обратно, и тогда мы вместе поедем на Уссури. Там я хотел устроить его  на житьё у знакомых мне тазов.    

Я полагал, что Дерсу дня два ещё пробудет у меня, и хотел  снабдить его деньгами, продовольствием и одеждой.    

Но вышло иначе.    

На другой день, утром, проходя мимо его комнаты, я увидел,  что дверь в неё открыта. Я заглянул туда — комната была пуста.    

Уход Дерсу произвёл на меня тягостное впечатление, словно  что-то оборвалось в груди. Закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то  боялся, что-то говорило мне, что я больше его не увижу. Я был расстроен на весь  день; работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и вышел.    

На дворе была уже весна: снег быстро таял. Из белого он  сделался грязным, точно его посыпали сажей. В сугробах в направлении солнечных  лучей появились тонкие ледяные перегородки; днём они рушились, а за ночь опять  замерзали. По канавам бежала вода. Она весело журчала и словно каждый сухой  былинке торопилась сообщить радостную весть о том, что она проснулась и теперь  позаботится оживить природу.    

Возвращавшиеся с полевых работ стрелки говорили, что видели  на дороге какого-то человека с котомкой за плечами и с ружьём в руках. Он шёл  радостный, весёлый и напевал песню. Судя по описаниям, это был Дерсу.    

Недели через две после его ухода от своего приятеля И. А.  Дзюля я получил телеграмму следующего содержания:    

«Человек, посланный Вами в тайгу, найден убитым».    

«Дерсу!» — мелькнуло у меня в голове. Я вспомнил, что для  того, чтобы в городе его не задерживала полиция, я выдал ему свою визитную  карточку с надписью на оборотной стороне, кто он и что жительство имеет у меня.  Вероятно, эту карточку нашли и дали мне знать по телеграфу.    

На другой день я выехал на станцию Корфовская, расположенную  с южной стороны хребта Хехцир. Там я узнал, что рабочие видели Дерсу в лесу на  дороге. Он шёл с ружьём в руках и разговаривал с вороной, сидевшей на дереве.  Из этого они заключили, что, вероятно, он был пьян. На станцию Корфовская поезд  пришёл почти в сумерки.    

Было уже поздно, и поэтому мы с И. А. Дзюлем решили идти к  месту происшествия на другой день утром.    

Всю ночь я не спал. Смертельная тоска щемила мне сердце.    

Я чувствовал, что потерял близкого человека. Как много мы с  ним пережили. Сколько раз он выручал меня в то время, когда сам находился на  краю гибели!    

Чтобы рассеяться, я принимался читать книгу, но это не  помогало. Глаза механически перебирали буквы, а в мозгу в это время рисовался  образ Дерсу, того Дерсу, который последний раз просил меня, чтобы я отпустил  его на волю.    

Я обвинял себя в том, что привёз его в город. Но кто бы мог  подумать, что все это так кончится!    

Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный  сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке в лесу. Дерсу увязывал свою  котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда  всё было готово, он сказал, что идёт к жене, и вслед за этим быстро направился  к лесу. Мне стало страшно; я побежал за ним и запутался в багульнике. Появились  пятипальчатые листья женьшеня. Они превратились в руки, схватили меня и  повалили на землю.    

Я слабо вскрикнул и сбросил с головы одеяло. Яркий свет  ударил мне в глаза. Передо мной стоял И. А. Дзюль и тряс за плечо.    

— Здорово же вы заспались! — сказал он. —  Пора вставать. Часов в девять утра мы вышли из дому.    

Был конец марта. Солнышко стояло высоко на небе и посылало  на землю яркие лучи. В воздухе чувствовалась ещё свежесть ночных заморозков, в  особенности в теневых местах, но уже по талому снегу, по воде в ручьях и по  весёлому, праздничному виду деревьев видно было, что ночной холод никого уже  запугать не может.    

Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы шли по ней долго и  почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я  увидел костёр и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского  пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею на земле лежало чьё-то  тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.    

— Дерсу! Дерсу! — невольно вырвалось у меня из  груди. Рабочие изумлённо посмотрели на меня. Мне не хотелось при посторонних  давать волю своим чувствам; я отошёл в сторону, сел на пень и отдался своей  печали.    

Земля была мёрзлая; рабочие оттаивали её огнём и выбирали  то, что можно было захватить лопатой. Минут через пять ко мне подошёл пристав.  Он имел такой радостный и весёлый вид, точно приехал на праздник. Потому ли,  что на своей жизни ему много приходилось убирать брошенных трупов и он привык  относиться к этой работе равнодушно, или потому, что хоронили какого-то  безвестного «инородца», только по выражению лица его я понял, что особенно  заниматься розысками убийц он не будет и намерен ограничиться одним протоколом.  Он рассказал мне, что Дерсу нашли мёртвым около костра. Судя по обстановке,  его, видимо, убили сонного. Грабители искали у него деньги и унесли винтовку.    

Часа через полтора могила была готова. Рабочие подошли к  Дерсу и сняли с него рогожку. Прорвавшийся сквозь густую хвою солнечный луч  упал на землю и озарил лицо покойного. Оно почти не изменилось. Раскрытые глаза  смотрели в небо; выражение их было такое, как будто Дерсу что-то забыл и теперь  силился вспомнить. Рабочие перенесли его в могилу и стали засыпать землёю.    

— Прощай, Дерсу! — сказал я тихо. — В лесу ты  родился, в лесу и покончил счёты с жизнью.    

Минут через двадцать над тем местом, где опустили тело  гольда, возвышался небольшой бугорок земли.    

Кончив своё дело, рабочие закурили трубки и, разобрав  инструменты, пошли на станцию вслед за приставом. Я сел на землю около дороги и  долго думал об усопшем друге.    

Как в кинематографе, передо мной одна за другой вставали  картины прошлого: первая встреча с Дерсу на реке Лефу, озеро Ханка, встреча с  тигром на Ли-Фудзине, лесной пожар на реке Санхобе, наводнение на Билимбе,  переправа на плоту через реку Такему, маршрут по Иману, голодовка на Кулумбе,  путь по Бикину и т. д.    

В это время прилетел поползень. Он сел на куст около могилы,  доверчиво посмотрел на меня и защебетал.    

«Смирный люди», — вспомнилось мне, как Дерсу называл  этих пернатых обитателей тайги. Вдруг птичка вспорхнула и полетела в кусты. И  снова тоска защемила мне сердце.    

— Прощай, Дерсу! — сказал я в последний раз и  пошёл по дороге.    

     

Летом 1908 года я отправился в третье путешествие, которое  длилось два года.    

В 1910 году, зимой, я вернулся в Хабаровск и тотчас поехал  на станцию Корфовская, чтобы навестить дорогую могилку. Я не узнал места — всё  изменилось: около станции возник целый посёлок, в пригорьях Хехцира отрыли  ломки гранита, начались порубки леса, заготовка шпал. Мы с А. И. Дзюлем  несколько раз принимались искать могилу Дерсу, но напрасно. Приметные кедры  исчезли, появились новые дороги, насыпи, выемки, бугры, рытвины и ямы…    

Прощай, Дерсу!    

 Путешественник, учёный,  писатель    

     

     

Древняя мудрость гласит: познающий природу познает истину,  возвышающую душу. Именно таким познанием была вся жизнь Владимира Клавдиевича  Арсеньева, выдающегося путешественника, видного учёного и талантливого  писателя. Тридцать лет непрерывной экспедиционной работы, научных поисков и  литературных занятий — вот что отметило сравнительно короткую жизнь Арсеньева,  стало выражением его человеческого предназначения и сделало незабвенным в  людской памяти. Он и умер работая: вернувшись в конце августа 1930 года с  низовьев Амура во Владивосток, Арсеньев написал в Дальневосточный университет  письмо, где изложил планы своей работы на ближайшие два года, но смерть от  крупозного воспаления лёгких, последовавшая 4 сентября, прервала все замыслы.    

Трудно оценить масштабность географических исследований  Арсеньева, потому что, даже представив себе протяжённость его маршрутов и  площадь обследованных им территорий, мы всё равно окажемся в роли людей, оценка  которых будет чисто умозрительной. Лишь тот, кто сам ходил по девственным  тропам Уссурийского края и кручам Сихотэ-Алиня, занимающего три четверти нашего  Приморья, может понять, каких трудов стоило их изучение 80 лет назад, когда  Арсеньев начинал свою деятельность. А ведь он не только изучил — описал и  картировал —бассейн реки Уссури, но и проводил изыскательские работы на  Камчатке и Командорских островах, на побережье Пенжинской губы в Охотском море  и на трассе Хабаровск — Советская Гавань, а также на севере Хабаровского края.  Нам неизвестно, подсчитывалась ли протяжённость арсеньевских маршрутов, но если  учесть, что в 1907 году было пройдено около 1500 километров, то сколько же их  уложилось в восьми экспедициях?!    

Но каким же образом человек, родившийся на западном конце  тогдашней Российской империи, в Петербурге, оказался на её восточной окраине,  ставшей для него второй родиной?    

Можно сказать, что решающую роль здесь сыграл отец  Арсеньева, Клавдий Фёдорович. Этот человек, незаконнорождённый сын тверского  мещанина и крепостной крестьянки, благодаря своим способностям и уму сумел  подняться от простого конторщика до начальника Московской окружной железной  дороги, что было немалым достижением. Интеллигентный и начитанный, Клавдий  Фёдорович и детей, а их было девять, приучал к чтению, причём особенно  рекомендовал читать книги о путешествиях. В доме была даже заведена  своеобразная игра, когда детям предлагалось проложить тот или иной маршрут по  карте. Поэтому не случайно, что сыновья Клавдия Фёдоровича так или иначе  связали свою жизнь с землеизучением: старший сын, Анатолий, стал капитаном  дальнего плавания, Александр, окончив Московский межевой институт, уехал на  Дальний Восток, а Владимир стал первопроходцем этого интересного и ещё мало  изученного края.    

Не меньшее влияние, чем отец, оказал на молодого Арсеньева и  его дядя со стороны матери, Иоиль Егорович Кашлачев. «Если отец дал мне  географическую канву, то брат матери, И. Е. Кашлачев, страстный любитель  природы, указал, как по ней вышивать узоры», — писал впоследствии  Арсеньев.    

Однако одного желания стать путешественником было ещё мало  для того, чтобы действительно стать им. Нужны были реальные пути к этому, один  из таких путей — военная служба. И Арсеньев поступает в Петербургское юнкерское  училище, что в известной степени отразилось на его дальнейшей судьбе.  Во-первых, географию в училище преподавал известный путешественник М. Е.  Грум-Гржимайло, лекции которого о Восточной Сибири и Дальнем Востоке особенно  заинтересовали Арсеньева, а во-вторых, он мог в то время на правах  вольнослушателя прослушать курс профессора кафедры географии и этнографии  Петербургского университета Э. Ю. Петри; эти знания пригодятся ему позднее.    

Итак, выбор был сделан — Дальний Восток. Но служба есть  служба. После окончания училища Арсеньева направляют в Польшу, и только в 1900  году, двадцативосьмилетним, он наконец-то переводится во Владивосток.    

Своих намерений заняться географическими исследованиями  Арсеньев не скрывает, но на первых порах ему удаётся не много: изучить Русский  остров, частично обследовать реку Иман, а также Посьетский участок. Всё это —  ближние подступы к Владивостоку, а молодому начальнику конноохотничьей команды  нужен другой размах.    

Положение изменилось после русско-японской войны 1904— 1905  годов. Проигрыш в ней заставил царское правительство основательнее заняться  военно-экономическим положением края. Требовались люди, способные в условиях  бездорожья и глухомани организовать изучение его ресурсов, наметить линии  коммуникаций, собрать и обобщить сведения о народностях, проживающих в  бассейнах рек Уссури и Амура.    

Арсеньев, как никто, подходил для такого назначения, что  прозорливо увидел приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер, давший  «зелёную улицу» начинаниям своего офицера.    

Так было положено начало целому ряду экспедиций,  совершавшихся почти без перерыва из года в год и принёсших Арсеньеву  заслуженную славу. Все они были довольно продолжительными и необычайно  трудными. Вот как писал о них сам Арсеньев одному из своих знакомых: «Четыре  раза я погибал с голоду. Один раз съели кожу, другой раз набивали желудок  морской капустой, ели ракушки. Последняя голодовка была самой ужасной. Она  длилась 21 день. Вы помните мою любимую собаку Альпу — мы её съели в припадке  голода и этим спаслись от смерти. Три раза я тонул, дважды подвергался  нападению диких зверей (тигр и медведь). Глубокие снега едва не погубили весь  отряд… Подряд 76 дней мы шли на лыжах и тащили за собой нарты…»    

Что же касается результатов хотя бы первых трёх экспедиций  (1906—1910), то они поистине поразительны. Так, в экспедиции 1906 года хребет  Сихотэ-Алинь был пересечён по четырём направлениям и была составлена подробная  карта обследованного района с нанесением рельефа и всех населённых пунктов, а  кроме того, велись постоянные метеонаблюдения и описания рельефа, флоры и  фауны, собирались коллекции мхов, водорослей и лишайников, шляпных грибов и  грибков-паразитов. Большая часть этих коллекций послужила хорошим подспорьем  при создании атласов, таких, как «Флора Маньчжурии», изданного Петербургским  ботаническим садом, или «Русского микологического гербария», который готовил к  выпуску В. Л. Комаров, будущий президент Академии наук СССР.    

Весь зоологический материал (60 птиц, 50 земноводных, 400  рыб и 500 насекомых) был отправлен в Зоологический музей Академии наук.  Экспедиция собрала также 50 образцов различных горных пород.    

Но и это было не все. В маршрутах Арсеньев занимался  археологическими раскопками старинных городищ и укреплений в районе залива  Ольги. Найденные там предметы пополнили запасники Русского музея в Петербурге.    

Целью экспедиции 1907 года было обследование горного района  Сихотэ-Алиня между 45—47° с. ш. Работы продолжались семь месяцев и дали материал  для написания «Краткого военно-географического и военно-статистического очерка  Уссурийского края», опубликованного Арсеньевым в Хабаровске.    

И наконец, задача экспедиции 1908—1910 годов — всестороннее  обследование той части Уссурийского края, которая протянулась с запада на  восток от нижнего течения Амура до пролива Невельского. Частью этой экспедиции,  продолжавшейся 19 месяцев, было отыскание кратчайшего летнего пути от  Хабаровска до Императорской (в наше время Советской) Гавани. Насколько она была  трудна, можно судить хотя бы по тому, что к её окончанию в отряде Арсеньева  осталось только три человека из шестнадцати, остальные выбыли по болезни и  другим причинам.    

Отчёт об экспедиции был помещён в газете «Приамурье» 10  апреля 1910 года, где имя Арсеньева ставилось в один ряд с именами Н. М.  Пржевальского и П. Н. Козлова.    

Октябрьскую революцию Арсеньев встретил словами: «Революция  для всех, в том числе и для меня!» В этой фразе он весь: гражданин и патриот,  работающий не за страх, а за совесть, не за вознаграждения и похвалы, а по  внутреннему убеждению.    

Из экспедиций этого периода необходимо отметить Камчатскую в  1918 году, Гижигинскую в 1922-м, а также поездку на Командорские острова в  1923-м и прохождение маршрута Советская Гавань — Хабаровск в 1927-м. Все они  были связаны с решением важнейших народнохозяйственных и научных задач,  вставших перед молодой Советской республикой. И, как всегда, Арсеньев исполнял  роль руководителя с величайшей ответственностью и пониманием. Так, он одним из  первых поставил вопрос о запрещении сдавать в аренду американским и японским  промышленникам наши тихоокеанские острова; от него исходила инициатива  организации первых природных заповедников на Дальнем Востоке для сохранения его  уникальной флоры и фауны; он с неистощимой энергией занимался делом  восстановления рыбных и звериных промыслов на Командорских островах, экономике  которых был причинен огромный ущерб за время иностранной интервенции.    

Всем этим вопросам Арсеньев отдавался целиком, хотя именно в  этот период он пережил тяжелейшее личное потрясение: в ночь с 24 на 25 ноября  1918 года на Украине были убиты бандитами мать и отец Арсеньева, брат Клавдий с  женой и две сестры. Лишь большая сила воли и понимание своей необходимости  помогли Арсеньеву пережить эту трагедию.    

Но на протяжении всей своей работы Арсеньев был не только её  организатором и одним из непосредственных исполнителей, но и пытливым учёным. В  этих заметках просто невозможно рассказать обо всём, что сделал Арсеньев для  географии, истории и этнографии Дальнего Востока, однако даже неполный перечень  его научных трудов даёт представление о необычайно широких интересах этого  человека. Начиная с 1908 года и до конца жизни им написано несколько десятков  научных работ, которые сохранили своё значение до нашего времени, таких, как:  «Наблюдения над лососёвыми Зауссурийского края», «Материалы по изучению  древнейшей истории Уссурийского края», «Краткий физико-географический очерк  бассейна р. Амура», «Шаманство у сибирских инородцев и их анимистические  воззрения на природу», «Тихоокеанский морж», «Этнологические проблемы на  востоке Сибири», «Тазы и удэхе» и др.    

К сожалению, осталась незавершённой основная работа  Арсеньева «Страна Удэхе», над которой он работал 27 лет и редактировать которую  согласился известный русский советский этнограф Л. Я Штернберг. Более того,  после Великой Отечественной войны рукопись «Страны» исчезла и не обнаружена до  сих пор.    

Однако, отмечая современность звучания этнографических  трудов Арсеньева, нельзя оставлять в стороне противоречивость и ошибочность  некоторых его положений, о чём ему справедливо указывали в своё время и Л. Я.  Штернберг, и В. Г. Богораз, и которые критически осмыслены нынешней советской  этнографической наукой.    

Имя Арсеньева навечно закреплено в целом ряде научных  названий, свидетельствующих о непосредственном касательстве Владимира  Клавдиевича к разнообразным научным вопросам. Например, всем известна так  называемая «линия Арсеньева» — биогеографическая граница между маньчжурской и  охотской флорой и фауной в Сихотэ-Алине; в честь его назван новый вид бабочки и  полуподземный бокоплав неизвестного для Азии рода, не говоря уже о том, что  существует ледник Арсеньева на Камчатке, вулкан на Курильских островах, горы в  Сихотэ-Алине и на острове Парамушир. В них, в этих названиях — безоговорочное  признание научных заслуг выдающегося естествоиспытателя. К этому остаётся лишь  добавить, что около 20 отечественных научных обществ избрали Арсеньева своим  членом, а Вашингтонское национальное географическое общество приняло его в свои  ряды пожизненно.    

Талантливый человек талантлив во всём, и громадный жизненный  материал, накопленный Арсеньевым в его путешествиях, не мог не подвигнуть его к  пробе пера. Конечно, для этого у человека должны быть определённые  художественные наклонности, и можно утверждать, что они у Арсеньева были  (например, он ещё в юные годы хорошо рисовал), но толчок к тому, чтобы  рассказать об увиденном и пережитом, дали ему, несомненно, его экзотические  маршруты, на которых он встретил много интересных, неординарных людей. Этому  содействовала и дальневосточная природа. Её мощь, величие и своеобразие должны  были всколыхнуть наблюдательную и впечатлительную душу.    

Литературоведы много спорили о том, когда началась  писательская деятельность Арсеньева. Указывались разные годы, но, думается, нет  смысла оспаривать свидетельство самого писателя, сообщавшего в одном из писем  Л. Я. Штернбергу, что работу над книгой «По Уссурийскому краю» он начал в 1910  году. Через десять лет она вышла во Владивостоке, а в 1923 году там же  появилась и вторая книга Арсеньева — «Дерсу Узала».    

Первое же знакомство с ними читателей вызвало восторг и  восхищение. Искренность тона, невыдуманность сцен и деталей, а также простота  изложения сразу выдвинули Арсеньева на видное место среди других советских и  зарубежных писателей. М. М. Пришвин, тончайший ценитель природы и человеческих  чувств, прочитав обе книги, объединённые в одну под общим названием «В дебрях  Уссурийского края», немедленно отправил её в Сорренто А. М. Горькому, снабдив  припиской, что она «станет на полки всех наших библиотек и воспитает юношество  лучше, чем М. Рид». Пришвину же принадлежит и другое высказывание о  литературном мастерстве Арсеньева: «…я не сомневаюсь теперь, что если бы не  среда, заманившая меня в искусство слова самого по себе, я мало-помалу создал  бы книгу, подобную арсеньевской, где поэт до последней творческой капли крови  растворился в изображаемом мире».    

Но так ли просто далась Арсеньеву та простота стиля, которая  восхитила всех? Было ли это свободным дыханием одарённого человека, или и здесь  присутствовал кропотливый труд? Оказывается, присутствовал. В рабочем наследии  Арсеньева сохранились его собственные выписки из произведений многих русских и  заграничных писателей, из которых видно, что Арсеньев учился писательскому  мастерству. Выписки эти не датированы, но, судя по всему, сделаны в разное  время. Интересен и подбор цитат—большинство из них касается темы природы. На  примерах классиков Арсеньев как бы пытается проникнуть в существо природы и  понять взаимосвязь её проявлений, поэтому не случайно так чётко определены темы  выписок: лунная ночь, огонь, птицы, утро, море и т. д.    

Были споры и о жанре арсеньевских книг. Может быть, для  специалистов это и важно; для нас же важнее другое: книги эти есть то, что  называется великим и вечным словом — Литература. Можно писать целые тома и  оставаться всего-навсего занимательным беллетристом, интерес к которому скор и  преходящ; тема Арсеньева — человек и природа — не имеет границ ни во времени,  ни в пространстве. Умрём мы, умрут целые поколения, но истина взойдёт на других  нивах и пажитях, ибо её зерно падает с колоса жизни, чтобы прорасти. И в этом  смысле Арсеньев созвучен духу учения В. И. Вернадского о неразрывной связи  всего сущего не только на Земле, но и в целой Вселенной.    

И последнее, о чём необходимо сказать. Книги Арсеньева при  всей своей документальности отнюдь не документы, строго фиксирующие хронологию  и характеры людей, описанных в них. Это произведения художественные, где правда  жизни образует такой сплав с художественным вымыслом, какой только и должен  отличать истинную литературу. Фотография отражает точечный момент какого-нибудь  явления и не может отразить его полностью в развитии. Для этого снимку надо  придать движение, сделать его как бы кинолентой, которая дала бы возможность  видеть перспективу. Движение и развитие есть главные качества и всякого  литературного произведения, и, только следуя за ними, возможно понять и  представить себе живыми книжные персонажи. Так, кстати, произошло и с любимым  героем Арсеньева гольдом Дерсу Узала.    

Читая «В дебрях Уссурийского края», мы верим автору и не  сомневаемся в том, что его знакомство с Дерсу произошло именно в том году, о  событиях которого рассказывается в книге, то есть в 1902-м. В действительности  же всё обстояло несколько иначе. Арсеньев познакомился с Дерсу в августе 1906  года, и не на реке Лефу, как о том говорится в книге, а на реке Тадушу. Этот  факт отмечен Арсеньевым в его экспедиционном дневнике за 1906 год. Кроме того,  из книги же нам известно, что Дерсу одинок — его семья погибла во время эпидемии,  тогда как подлинный Дерсу Узала имеет брата Степана, и этому есть  доказательство — снимок братьев, сделанный Арсеньевым в сентябре 1906 года. Чем  можно объяснить такое «разночтение»? Думается, во-первых, тем, что обе книги  «вырастали» из путевых дневников Арсеньева и первоначально были задуманы  автором как чисто научные, а точнее, научно-популярные, но позднее, в период  творческих поисков, пришло решение сделать книги художественными. Отсюда — и  это во-вторых — возникла необходимость некоторого смещения событий, а также  отказа от голой документалистики. Вполне вероятно, что, делая Дерсу Узала  одиноким, Арсеньев тем самым как бы оставлял своего героя-язычника с глазу на  глаз с силами природы, которым тот поклонялся и которые одушевлял. Как бы там ни  было, но отступление от правды жизни в пользу правды художественной Арсеньев  предпринял не под влиянием момента, а руководствуясь глубоким пониманием  законов литературы. И если продолжить мысль, то придётся отметить и другой  очевидный факт: ведь и автор дилогии — один из её главных действующих лиц — не  есть сам Арсеньев, а обобщённый литературный образ. Только так и происходит то  творческое растворение, о котором говорил Пришвин.    

Книги Арсеньева с годами приобретают все большую  воспитательную и нравственную ценность. Вставшая во весь рост проблема  гармоничного сосуществования человека и природы заставляет нас все чаще  обращаться к ним. Именно это побудило в своё время японского кинорежиссёра А.  Куросава обратиться к экранизации «Дерсу Узала»; именно гуманистическая  направленность книги обеспечила фильму успех, отмеченный золотым «Оскаром»;  именно она принесла книгам Арсеньева мировую известность: ныне их читают более  чем на 30 языках.    

 Алфавитный указатель  русских и латинских названий растений и животных, упомянутых в тексте     

     

а) Ботанические  названия    

     

     

Проверены по «Определителю растений Дальневосточного края»  акад. В. Л. Комарова и Е. Н. Клобуковой-Алисовой    

     

Акация см. Маакия амурская    

Актинидия коломикта Actinidia kolomikta Max.    

Аралия маньчжурская Aralia manshurica Rupr. et Max.    

Астра татарская Aster tataricus L.    

Астра трехнервная Aster trinervius Roxb.    

Астра шероховатая Aster scaber Thunb.    

Астрагал перепончатый Astragalus membranaceus Fisch.    

     

Багульник болотный Ledum palustre L.    

Барбарис амурский Berberis amurcnsis Max.    

Бархат см. Бархатное дерево    

Бархатное дерево Phsllodendron amurense Rupr.    

Берёза белая Betula manshurica (Rgl.) Nakai    

Берёза кустарниковая Betula ovalifolia Rupr.    

Берёза торфяниковая см. Берёза кустарниковая    

Берёза чёрная Betula dahurica Pall.    

Берёза Эрмана Betula Ermani Cham.    

Бересклет широколистный Euonymus macroptera Rupr.    

Борец Фишера Aconitum Fischeri Rchnb.    

Боярышник Максимовича Crataegus Max'moviczii С. Schn,    

Брусника Vaccinium vitis idaea L.    

Белокопытник дланевидный Petasites palmata Asa Gray    

Вероника крупная Veronica grandis Fisch.    

Вика уссурийская Vicia ussuriensis Oett.    

Виноградник см. Виноград амурский    

Виноград амурский Vitis amurensis Rupr.    

Володушка длиннолучевая Bupleurum longiradiatum Turcz.    

Вяз см. Ильм белокор    

     

Герань Власова Geranium Wlasovianum Fisch,    

Гнездовка настоящая Neottia nidus avis Rich.    

Голубика Vaccinium uliginosum L.    

Горечавка крупнолистная Gentiana macrophylla Pall.    

Горец раскидистый Polygonum divaricatum L.    

Горошек полевой см. Вика уссурийская    

Гречишник раскидистый см. Горец раскидистый    

Груша уссурийская Pirus ussuriensis Max.    

     

Дёрен канадский Cornus canadensis L.    

Диоскорея Жиральди Dioscorea Giraldii R. Kunth.    

Донтостемон шершавый Dontostemon hispidus Max.    

Дуб монгольский Quercus mongolica Fisch.    

     

Ель аянская Picea ajanensis Fisch.    

     

Жасмин тонколистный Philadelphus tenuifolius Rupr. et Max.    

Живокость Маака Delphinium Maacklanum Rgl.    

Жимолость съедобная Lonicera edulis Turcz.    

Журавельник волосистый см. Герань Власова    

     

Заячье ушко см. Володушка длиннолучевая    

Звездчатка водяная см. Звездчатка лучистая    

Звездчатка лучистая Stellaria radians L.    

     

Ива корзиночная Salix viminalis L.    

Ива пирамидальная см. Ива росистая    

Ива росистая Salix rorida Laksch.    

Ильм белокорый Ulmus japonica Sarg.    

Ильм горный Ulmus montana Wither v. heterophylla Max.    

Ирис-касатик см. Касатик гладкий    

     

Калина даурская см. Калина Саржента    

Калина Саржента Viburnum Sargenti Koehne    

Касатик гладкий Iris laevigata Fisch.    

Кедр корейский Pinus koraiensis S. et Z.    

Кислица заячья см. Кислица обыкновенная    

Кислица обыкновенная Oxalis acetosella L.    

Клён жёлтый Aser ukurunduense Tr. et Mey.    

Клён кустарниковый см. Клён приречный    

Клён мелколистный Acer mono Max.    

Клён приречный Acer ginnala Max.    

Клинтония удская Clintonia udensis Tr. et Mey.    

Княжник охотский Atragene ochotensis Pall.    

Козелец белостебельный Scorzonera albicaulis Bge.    

Кровохлёбка аптечная Sanguisorba officinalis L.    

Колокольчик см. Платикодон крупноцветный    

Крыжовник буреинский Ribes burejense Fr. Schmidt    

Крыжовник колючий см. Крыжовник буреинский    

Крыжовник оригинальный см. Смородина ощетиненная    

Курильский чай Dasiphora fruticosa (L.) Rydb.    

     

Лапчатка см. Курильский чай    

Леспедеца двухцветная Lespedeza bicolor Turcz.    

Лещина колючая см. Лещина маньчжурская    

Лещина разнолистная Corylus heterophylia Fisch.    

Лещина маньчжурская Corylus manshurica Max.    

Липа Такета Tilia Taqetii C. Schn.    

Лиственница даурская Larix dahurica Turcz.    

Лимонник китайский Schizandra chinensis Baill.    

Ломонос маньчжурский Clematis manshurica Rupr.    

Любка зеленоцветная Platanthera chlorantha Custor.    

Любка ятрышниковая см. Любка зеленоцветная    

     

Маакия амурская Maackia amurensis Rupr. et Max.    

Майник камчатский Majanthemum kamtschaticum (Gmel.) Kom.    

Можжевельник даурский Juniperus dahurica Pall.    

Морошка Rubus chamaemorus L.    

     

Ольха кустарниковая Alnus fruticosa Rupr. v. manshurica  Call.    

Ольха пушистая Alnus hirsuta Turcz.    

Орляк Pteridium aquilinum Kuhn.     

Орех маньчжурский Juglans manshurica Max.    

Орешник см. Лещина    

Осина Populus tremula L. v. Davidiana    

Осока лесная (волосистая) Schn.    

Осокорь Carex pilosa Scop. см. Тополь    

     

Папоротник кочедыжник женский Athyrium filix femina (L.)  Roth.    

Папоротник игольчатый Athyrium spinulosum (Max.) Milde    

Папоротник широкий Dryopteris dilatata A. Gray    

Пихта белокорая Abies nephrolepis Max.    

Платикодон крупноцветный Platycodon grandiflorus A. DC.    

Подбел см. Белокопытник    

Полынь обыкновенная Artemisia vulgaris L.    

Полынь каменная см. Полынь Кёйске    

Полынь Кейске Artemisia Keiskeana Miq.    

Плаун кольчатый Lycopodium annotinum L.    

Пробковое дерево см. Бархатное дерево    

Пушица широколистная Eriophorum latifolium Hoppe    

     

Рододендрон даурский Rhododendron dahuricum L.    

Роза даурская Rosa dahurica Pall.    

Роза иглистая Rosa acicularis Lindl.    

Рябина двухцветная Sorbus discolor Max.    

Рябина кустарниковая см. Рябина бузинолистная    

Рябина бузинолистная Sorbus sambucifolia Tr.    

Рябина обыкновенная см. Рябина двухцветная    

Рябинолистник обыкновенный Sorbaria sorbifolia A. Br.    

     

Сабельник болотный Comarum palustre L.    

Сирень амурская Syringa amurensis Rupr.    

Смолёвка листовая Silene foliosa Max.