1 2 3 4 5 6 
Павлина  остановили не без труда; он таки повозил конюха по двору; наконец его прижали к  стене. Он храпел, вздрагивал и поджимался, а Ситников еще дразнил его,  замахиваясь на него кнутом.    

– Куда  глядишь? вот я те! у! – говорил барышник с ласковой угрозой, сам невольно  любуясь своим конем.    

– Сколько? –  спросил князь.    

– Для  вашего сиятельства пять тысяч.    

– Три.    

– Нельзя-с,  ваше сиятельство, помилуйте…    

– Говорят,  три, рракалион, – подхватил Хлопаков.    

Я не  дождался конца сделки и ушел. У крайнего угла улицы заметил я на воротах  сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером  конь с хвостом в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли  следующие слова, написанные старинным почерком.    

Здесь  продаются разных мастей лошади, приведенные на Лебедянскую ярмарку с известного  степного завода Анастасея Иваныча Чернобая, тамбовского помещика. Лошади сии  отличных статей; выезжены в совершенстве и кроткого нрава. Господа покупатели  благоволят спросить самого Анастасея Иваныча; буде же Анастасей Иваныч в  отсутствии, то спросить кучера Назара Кубышкина. Господа покупатели, милости  просим почтить старичка!"    

Я  остановился. Дай, думаю, посмотрю лошадей известного степного заводчика г-на  Чернобая.    

Я хотел  было войти в калитку, но, против обыкновения, нашел ее запертой. Я постучался.    

– Кто  там?.. Покупатель? – пропищал женский голос.    

– Покупатель.    

– Сейчас,  батюшка, сейчас.    

Калитка  растворилась. Я увидал бабу лет пятидесяти, простоволосую, в сапогах и в тулупе  нараспашку.    

– Извольте,  кормилец, войти, а я сейчас пойду Анастасею Иванычу доложу… Назар, а Назар!    

– Чего? –  прошамшил из конюшни голос семидесятилетнего старца.    

– Лошадок  приготовь; покупатель пришел.    

Старуха  побежала в дом.    

– Покупатель,  покупатель, – проворчал ей в ответ Назар. – Я им еще не всем хвосты  подмыл.    

«О,  Аркадия!» – подумал я.    

– Здравствуй,  батюшка, милости просим, – медленно раздался за моей спиной сочный и  приятный голос. Я оглянулся: передо мною, в синей долгополой шинели, стоял  старик среднего роста, с белыми волосами, любезной улыбкой и прекрасными  голубыми глазами.    

– Лошадок  тебе? Изволь, батюшка, изволь… Да не хочешь ли ко мне сперва чайку зайти  напиться?    

Я  отказался и поблагодарил.    

– Ну,  как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай говорил  не спеша и на о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, –  прибавил он протяжно и не возвышая голоса.    

Назар,  сморщенный старичишка, с ястребиным носиком и клиновидной бородкой, показался  на пороге конюшни.    

– Каких  тебе, батюшка, лошадей требуется? – продолжал г-н Чернобай.    

– Не  слишком дорогих, езжалых, в кибитку.    

– Изволь…  и такие есть, изволь… Назар, Назар, покажи барину серенького меринка, знаешь,  что с краю-то стоит, да гнедую с лысиной, а не то – другую гнедую, что от  Красотки, знаешь?    

Назар  вернулся в конюшню.    

– Да  ты на недоуздках так их и выведи! – закричал ему вслед г-н  Чернобай. – У меня, батюшка, – продолжал он, ясно и кротко глядя мне  в лицо, – не то, что у барышников, чтоб им пусто было! У них там имбири  разные пойдут, соль, барда[41].  Бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.    

Вывели  лошадей. Не понравились они мне.    

– Ну,  поставь их с Богом на место, – проговорил Анастасей Иваныч. – Других  нам покажи.    

Показали  других. Я наконец выбрал одну, подешевле. Начали мы торговаться. Г-н Чернобай  не горячился, говорил так рассудительно, с такою важностью призывал Господа  Бога во свидетели, что я не мог не «почтить старичка»: дал задаток.    

– Ну,  теперь, – промолвил Анастасей Иваныч, – позволь мне, по старому  обычаю, тебе лошадку из полы в полу передать… Будешь за нее меня благодарить…  Ведь свеженькая! словно орешек… нетронутая… степнячо-ок! Во всякую упряжь  ходит.    

Он  перекрестился, положил полу своей шинели себе на руку, взял недоуздок и передал  мне лошадь.    

– Владей  с Богом теперь… А чайку все не хочешь?    

– Нет,  покорно вас благодарю: мне домой пора.    

– Как  угодно… А мой кучерок теперь за тобой лошадку поведет?    

– Да,  теперь, если позволите.    

– Изволь,  голубчик, изволь… Василий, а Василий, ступай с барином; лошадку сведи и деньги  получи. Ну, прощай, батюшка, с Богом.    

– Прощайте,  Анастасей Иваныч.    

Привели  мне лошадь на дом. На другой же день она оказалась запаленной и хромой. Вздумал  я было ее заложить: пятится моя лошадь назад, а ударишь ее кнутом – зартачится,  побрыкает, да и ляжет. Я тотчас отправился к г-ну Чернобаю. Спрашиваю:    

– Дома?    

– Дома.    

– Что  ж это вы, – говорю, – ведь вы мне запаленную лошадь продали.    

– Запаленную?..  Сохрани Бог!    

– Да  она еще и хромая, притом и с норовом.    

– Хромая?  Не знаю, видно, твой кучерок ее как-нибудь попортил… а я, как перед Богом…    

– Вы,  по-настоящему, Анастасей Иваныч, ее назад взять должны.    

– Нет,  батюшка, не прогневайся: уж коли со двора долой – кончено. Прежде бы изволил  смотреть.    

Я понял,  в чем дело, покорился своей участи, рассмеялся и ушел. К счастью, я за урок не  слишком дорого заплатил.    

Дня  через два я уехал, а через неделю опять завернул в Лебедянь на возвратном пути.  В кофейной я нашел почти те же лица и опять застал князя Н. за биллиардом. Но в  судьбе господина Хлопакова уже успела произойти обычная перемена. Белокурый  офицерик сменил его в милостях князя. Бедный отставной поручик попытался еще  раз при мне пустить в ход свое словечко – авось, дескать, понравится  по-прежнему, – но князь не только не улыбнулся, даже нахмурился и пожал  плечом. Господин Хлопаков потупился, съежился, пробрался в уголок и начал втихомолку  набивать себе трубочку…    

 Татьяна Борисовна и ее  племянник    

     

Дайте  мне руку, любезный читатель, и поедем-те вместе со мной. Погода прекрасная; кротко  синеет майское небо; гладкие молодые листья ракит блестят, словно вымытые;  широкая, ровная дорога вся покрыта той мелкой травой с красноватым стебельком,  которую так охотно щиплют овцы; направо и налево, по длинным скатам пологих  холмов, тихо зыблется зеленая рожь; жидкими пятнами скользят по ней тени  небольших тучек. В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни;  жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на  глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле,  дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе за  оврагом мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой,  бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье. Мы  въезжаем в березовую рощу; крепкий, свежий запах приятно стесняет дыхание. Вот  околица. Кучер слезает, лошади фыркают, пристяжные оглядываются, коренная  помахивает хвостом и прислоняет голову к дуге… со скрыпом отворяется воротище.  Кучер садится… Трогай! перед нами деревня. Миновав дворов пять, мы сворачиваем  вправо, спускаемся в лощинку, въезжаем на плотину. За небольшим прудом, из-за  круглых вершин яблонь и сиреней, виднеется тесовая крыша, некогда красная, с  двумя трубами; кучер берет вдоль забора налево и при визгливом и сиплом лае  трех престарелых шавок въезжает в настежь раскрытые ворота, лихо мчится кругом  по широкому двору мимо конюшни и сарая, молодецки кланяется старухе ключнице,  шагнувшей боком через высокий порог в раскрытую дверь кладовой, и  останавливается наконец перед крылечком темного домика с светлыми окнами… Мы у  Татьяны Борисовны. Да вот и она сама отворяет форточку и кивает нам головой…  Здравствуйте, матушка!    

Татьяна  Борисовна – женщина лет пятидесяти, с большими серыми глазами навыкате, несколько  тупым носом, румяными щеками и двойным подбородком. Лицо ее дышит приветом и  лаской. Она когда-то была замужем, но скоро овдовела. Татьяна Борисовна весьма  замечательная женщина. Живет она безвыездно в своем маленьком поместье, с  соседями мало знается, принимает и любит одних молодых людей. Родилась она от  весьма бедных помещиков и не получила никакого воспитания, то есть не говорит  по-французски; в Москве даже никогда не бывала – и, несмотря на все эти  недостатки, так просто и хорошо себя держит, так свободно чувствует и мыслит,  так мало заражена обыкновенными недугами мелкопоместной барыни, что поистине  невозможно ей не удивляться… И в самом деле: женщина круглый год живет в  деревне, в глуши – и не сплетничает, не пищит, не приседает, не волнуется, не  давится, не дрожит от любопытства… чудеса! Ходит она обыкновенно в сером  тафтяном платье и белом чепце с висячими лиловыми лентами; любит покушать, но  без излишества; варенье, сушенье и соленье предоставляет ключнице. Чем же она  занимается целый день? – спросите вы… Читает? – Нет, не читает; да и,  правду сказать, книги не для нее печатаются… Если нет у ней гостя, сидит себе  моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет – зимой; летом в сад ходит, цветы  сажает и поливает, с котятами играет по целым часам, голубей кормит… Хозяйством  она мало занимается. Но если заедет к ней гость, молодой какой-нибудь сосед,  которого она жалует, – Татьяна Борисовна вся оживится; усадит его, напоит  чаем, слушает его рассказы, смеется, изредка его по щеке потреплет, но сама  говорит мало; в беде, в горе утешит, добрый совет подаст. Сколько людей  поверили ей свои домашние, задушевные тайны, плакали у ней на руках! Бывало,  сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и с таким участием смотрит  ему в глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет  мысль: «Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна! Дай-ка я тебе расскажу,  что у меня на сердце». В ее небольших, уютных комнатках хорошо, тепло человеку;  у ней всегда в доме прекрасная погода, если можно так выразиться. Удивительная  женщина Татьяна Борисовна, а никто ей не удивляется: ее здравый смысл,  твердость и свобода, горячее участие в чужих бедах и радостях, словом, все ее  достоинства точно родились с ней, никаких трудов и хлопот ей не стоили… Ее  иначе и вообразить невозможно; стало быть, и не за что ее благодарить. Особенно  любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет  голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы,  детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и  сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при  всей вашей простоте и неучености, – необыкновенное существо!» Одно имя ее  звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную  улыбку. Сколько раз мне, например, случалось спросить у встречного мужика: как,  братец, проехать, положим, в Грачовку? «А вы, батюшка, ступайте сперва на  Вязовое, а оттоле на Татьяну Борисовну, а от Татьяны Борисовны всяк вам укажет».  И при имени Татьяны Борисовны мужик как-то особенно головой тряхнет. Прислугу  она держит небольшую, по состоянью. Домом, прачечной, кладовой и кухней  заведывает у нее ключница Агафья, бывшая ее няня, добрейшее, слезливое и  беззубое существо; две здоровые девки, с крепкими сизыми щеками, вроде  антоновских яблок, состоят под ее начальством. Должность камердинера,  дворецкого и буфетчика занимает семидесятилетний слуга Поликарп, чудак  необыкновенный, человек начитанный, отставной скрипач и поклонник Виотти,  личный враг Наполеона, или, как он говорит, Бонапартишки, и страстный охотник  до соловьев. Он их всегда держит пять или шесть у себя в комнате; ранней весной  по целым дням сидит возле клеток, выжидая первого «рокотанья», и, дождавшись,  закроет лицо руками и застонет: «Ох, жалко, жалко!» – и в три ручья зарыдает. К  Поликарпу на подмогу приставлен его же внук, Вася, мальчик лет двенадцати,  кудрявый и быстроглазый; Поликарп любит его без памяти и ворчит на него с утра  до вечера. Он же занимается и его воспитанием. «Вася, – говорит, –  скажи: Бонапартишка разбойник». – «А что дашь, тятя?» – «Что дам?.. ничего  я тебе не дам… Ведь ты кто? Русский ты?» – "Я амчанин, тятя: в Амченске[42]  родился". – «О, глупая голова! да Амченск-то где?» – «А я почем  знаю?» – «В России Амченск, глупый». – «Так что ж что в России?» – «Как  что? Бонапартишку-то его светлейшество покойный князь Михайло Илларионович  Голенищев-Кутузов Смоленский, с Божиею помощью, из российских пределов выгнать  изволил. По эвтому случаю и песня сочинена: Бонапарту не до пляски, растерял  свои подвязки… Понимаешь: отечество освободил твое». – «А мне что за  дело?» – "Ах ты, глупый мальчик, глупый! Ведь если бы светлейший князь  Михайло Илларионович не выгнал Бонапартишки, ведь тебя бы теперь какой-нибудь  мусье палкой по маковке колотил. Подошел бы этак к тебе, сказал бы: коман ву порте  ву[43]? –  да и стук, стук". – «А я бы его в пузо кулаком». – "А он бы  тебе: бонжур, бонжур, вене иси[44]  – да за хохол, за хохол". – «А я бы его по ногам, по ногам, по  цибулястым-то». – «Оно точно, ноги у них цибулястые… Ну, а как он бы руки  тебе стал вязать?» – «А я бы не дался; Михея-кучера на помощь бы  позвал». – «А что, Вася, ведь французу с Михеем не сладить?» – «Где сладить!  Михей-то во как здоров!» – «Ну, и что ж бы вы его?» – «Мы бы его по спине, да  по спине». – «А он бы пардон закричал: пардон, пардон, севуплей!»[45] – «А мы бы  ему: нет тебе севуплея, француз ты этакой!..» – «Молодец, Вася!.. Ну, так кричи  же: разбойник Бонапартишка!» – «А ты мне сахару дай!» – «Экой!..»    

С  помещицами Татьяна Борисовна мало водится; они неохотно к ней ездят, и она не  умеет их занимать, засыпает под шумок их речей, вздрагивает, силится раскрыть  глаза и снова засыпает. Татьяна Борисовна вообще не любит женщин. У одного из  ее приятелей, хорошего и смирного молодого человека, была сестра, старая девица  лет тридцати восьми с половиной, существо добрейшее, но исковерканное,  натянутое и восторженное. Брат ей часто рассказывал о своей соседке. В одно  прекрасное утро моя старая девица, не говоря худого слова, велела оседлать себе  лошадь и отправилась к Татьяне Борисовне. В длинном своем платье, со шляпой на  голове, зеленым вуалем и распущенными кудрями, вошла она в переднюю и, минуя  оторопелого Васю, принявшего ее за русалку, вбежала в гостиную. Татьяна  Борисовна испугалась, хотела было приподняться, да ноги подкосились. «Татьяна  Борисовна, – заговорила умоляющим голосом гостья, – извините мою  смелость; я сестра вашего приятеля Алексея Николаевича К***, и столько наслышалась  от него об вас, что решилась познакомиться с вами». – «Много чести», –  пробормотала изумленная хозяйка. Гостья сбросила с себя шляпу, тряхнула  кудрями, уселась подле Татьяны Борисовны, взяла ее за руку… «Итак, вот  она, – начала она голосом задумчивым и тронутым, – вот это доброе,  ясное, благородное, святое существо! Вот она, эта простая и вместе с тем глубокая  женщина! Как я рада, как я рада! Как мы будем любить друг друга! Я отдохну  наконец… Я ее себе именно такою воображала», – прибавила она шепотом,  упираясь глазами в глаза Татьяны Борисовны. «Не правда ли, вы не сердитесь на  меня, добрая моя, хорошая моя?» – «Помилуйте, я очень рада… Не хотите ли вы  чаю?» Гостья снисходительно улыбнулась. «Wie wahr, wie unreflektiert»[46] – прошептала  она словно про себя. – «Позвольте обнять вас, моя милая!»    

Старая  девица высидела у Татьяны Борисовны три часа, не умолкая ни на мгновенье. Она  старалась растолковать новой своей знакомой собственное ее значенье. Тотчас  после ухода нежданной гостьи бедная помещица отправилась в баню, напилась  липового чаю и легла в постель. Но на другой же день старая девица вернулась,  просидела четыре часа и удалилась с обещаньем посещать Татьяну Борисовну  ежедневно. Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать  такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее наконец  совершенно, если бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне»  насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если бы не влюбилась в молодого  проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую  переписку; в посланиях своих она, как водится, благословляла его на святую и  прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры,  вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой  философии – и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния. Но молодость  взяла свое: в одно прекрасное утро проснулся он с такой остервенелой ненавистью  к своей «сестре и лучшему другу», что едва сгоряча не прибил своего камердинера  и долгое время чуть не кусался при малейшем намеке на возвышенную и бескорыстную  любовь… Но с тех пор Татьяна Борисовна стала еще более прежнего избегать  сближения с своими соседками.    

Увы!  ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей доброй помещицы, –  дело прошедшее; тишина, господствовавшая в ее доме, нарушена навеки. У ней теперь,  вот уж более года, живет племянник, художник из Петербурга. Вот как это  случилось.    

Лет  восемь тому назад проживал у Татьяны Борисовны мальчик лет двенадцати, круглый  сирота, сын ее покойного брата, Андрюша. У Андрюши были большие светлые,  влажные глаза, маленький ротик, правильный нос и прекрасный возвышенный лоб. Он  говорил тихим и сладким голосом, держал себя опрятно и чинно, ласкался и  прислуживался к гостям, с сиротливой чувствительностию целовал ручку у тетушки.  Бывало, не успеете вы показаться – глядь, уж он несет вам кресла. Шалостей за  ним не водилось никаких: не стукнет, бывало; сидит себе в уголку за книжечкой,  и так скромно и смирно, даже к спинке стула не прислоняется. Гость войдет – мой  Андрюша приподнимется, прилично улыбнется и покраснеет; гость выйдет – он сядет  опять, достанет из кармашика щеточку с зеркальцем и волосики себе причешет. С  самых ранних лет почувствовал он охоту к рисованью. Попадался ли ему клочок  бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из  бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за  работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом с трубой и  дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя  голубками и подпишет: «Рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то  года, село Малые Брыки».    

С  особенным усердием трудился он недели за две до именин Татьяны Борисовны:  являлся первый с поздравлением и подносил свиток, повязанный розовой ленточкой.  Татьяна Борисовна целовала племянника в лоб и распутывала узелок: свиток  раскрывался и представлял любопытному взору зрителя круглый, бойко оттушеванный  храм с колоннами и алтарем посередине; на алтаре пылало сердце и лежал венок, а  вверху, на извилистой бандероле, четкими буквами стояло: «Тетушке и  благодетельнице Татьяне Борисовне Богдановой от почтительного и любящего  племянника, в знак глубочайшей привязанности». Татьяна Борисовна снова его  целовала и дарила ему целковый. Большой, однако, привязанности она к нему не  чувствовала: подобострастие Андрюши ей не совсем нравилось. Между тем Андрюша  подрастал; Татьяна Борисовна начинала беспокоиться о его будущности.  Неожиданный случай вывел ее из затруднения…    

А  именно: однажды, лет восемь тому назад, заехал к ней некто г. Беневоленский,  Петр Михайлыч, коллежский советник и кавалер. Г-н Беневоленский некогда состоял  на службе в ближайшем уездном городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну;  потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного  места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности вспомнил о своей  старинной знакомой и завернул к ней, с намерением отдохнуть дня два от забот  служебных «на лоне сельской тишины». Татьяна Борисовна приняла его с  обыкновенным своим радушием, и г. Беневоленский… Но прежде чем мы приступим к  продолжению рассказа, позвольте, любезный читатель, познакомить вас с этим  новым лицом.    

Г-н  Беневоленский был человек толстоватый, среднего роста, мягкий на вид, с коротенькими  ножками и пухленькими ручками; носил он просторный и чрезвычайно опрятный фрак,  высокий и широкий галстук, белое, как снег, белье, золотую цепочку на шелковом  жилете, перстень с камнем на указательном пальце и белокурый парик; говорил  убедительно и кротко, выступал без шуму, приятно улыбался, приятно поводил  глазами, приятно погружал подбородок в галстук: вообще приятный был человек.  Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко;  сверх того, пылал бескорыстной страстью к искусству, и уж подлинно бескорыстной,  потому что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду сказать, решительно  ничего не смыслил. Даже удивительно, откуда, в силу каких таинственных и  непонятных законов взялась у него эта страсть? Кажется, человек он был  положительный, даже дюжинный… Впрочем, у нас на Руси таких людей довольно  много.    

Любовь к  художеству и художникам придает этим людям приторность неизъяснимую; знаться с  ними, с ними разговаривать – мучительно: настоящие дубины, вымазанные медом.  Они, например, никогда не называют Рафаэля – Рафаэлем, Корреджио – Корреджием:  «Божественный Саннио, неподражаемый де Аллегрис», – говорят они, и говорят  непременно на о. Всякий доморощенный, самолюбивый, перехитренный и  посредственный талант величают они гением, или, правильнее, «хэнием»; синее  небо Италии, южный лимон, душистые пары берегов Бренты не сходят у них с языка.  «Эх, Ваня, Ваня», или: «Эх, Саша, Саша, – с чувством говорят они друг  другу, – на юг бы нам, на юг… ведь мы с тобою греки душою, древние греки!»  Наблюдать их можно на выставках, перед иными произведениями иных российских  живописцев. (Должно заметить, что по большей части все эти господа патриоты  страшные.) То отступят они шага на два и закинут голову, то снова придвинутся к  картине; глазки их покрываются маслянистою влагой… «фу ты, Боже мой, –  говорят они наконец разбитым от волнения голосом, – души-то, души-то что!  эка, сердца-то, сердца! эка души-то напустил! тьма души!.. А задумано-то как!  мастерски задумано!» А что у них самих в гостиных за картины! Что за художники  ходят к ним по вечерам, пьют у них чай, слушают их разговоры! Какие они им  подносят перспективные виды собственных комнат с щеткой на правом плане,  грядкой сору на вылощенном полу, желтым самоваром на столе возле окна и самим  хозяином, в халате и ермолке, с ярким бликом света на щеке! Что за  длинноволосые питомцы муз, с лихорадочно-презрительной улыбкой, их посещают!  Что за бледно-зеленые барышни взвизгивают у них за фортопьянами! Ибо у нас уже  так на Руси заведено: одному искусству человек предаваться не может – подавай  ему все. И потому нисколько не удивительно, что эти господа любители также  оказывают сильное покровительство русской литературе, особенно драматической…  «Джакобы Саназары» писаны для них: тысячи раз изображенная борьба непризнанного  таланта с людьми, с целым миром потрясает их до дна души…    

На  другой же день после приезда г. Беневоленского Татьяна Борисовна, за чаем,  велела племяннику показать гостю свои рисунки. «А он у вас рисует?» – не без  удивления произнес г. Беневоленский и с участием обратился к Андрюше. «Как же,  рисует, – сказала Татьяна Борисовна. – Такой охотник! и ведь один,  без учителя». – «Ах, покажите, покажите», – подхватил г. Беневоленский.  Андрюша, краснея и улыбаясь, поднес гостю свою тетрадку. Г-н Беневоленский  начал, с видом знатока, ее перелистывать. «Хорошо, молодой человек, –  промолвил он наконец, – хорошо, очень хорошо». И он погладил Андрюшу по  головке. Андрюша на лету поцеловал его руку. «Скажите, какой талант!..  Поздравляю вас, Татьяна Борисовна, поздравляю». – «Да что, Петр Михайлыч,  здесь учителя не могу ему сыскать. Из города – дорог; у соседей, у Артамоновых,  есть живописец и, говорят, отличный, да барыня ему запрещает чужим людям уроки  давать. Говорит, вкус себе испортит». – «Гм, – произнес г.  Беневоленский, задумался и поглядел исподлобья на Андрюшу. – Ну, мы об  этом потолкуем», – прибавил он вдруг и потер себе руки. В тот же день он  попросил у Татьяны Борисовны позволения поговорить с ней наедине. Они заперлись.  Через полчаса кликнули Андрюшу. Андрюша вошел. Г-н Беневоленский стоял у окна с  легкой краской на лице и сияющими глазами. Татьяна Борисовна сидела в углу и  утирала слезы. «Ну, Андрюша, – заговорила она наконец, – благодари  Петра Михайлыча; он берет тебя на свое попечение, увозит тебя в Петербург».  Андрюша так и замер на месте. «Вы мне скажите откровенно, – начал г.  Беневоленский голосом, исполненным достоинства и снисходительности, – желаете  ли вы быть художником, молодой человек, чувствуете ли вы священное призвание к  искусству?» – «Я желаю быть художником, Петр Михайлыч», – трепетно  подтвердил Андрюша. «В таком случае я очень рад. Вам, конечно, – продолжал  г. Беневоленский, – тяжко будет расстаться с вашей почтенной тетушкой; вы  должны чувствовать к ней живейшую благодарность». – «Я обожаю мою  тетушку», – прервал его Андрюша и заморгал глазами. «Конечно, конечно, это  весьма понятно и делает вам много чести; но зато, вообразите, какую радость со  временем… ваши успехи…» – «Обними меня, Андрюша», – пробормотала добрая  помещица. Андрюша бросился ей на шею. «Ну, а теперь поблагодари своего  благодетеля…» Андрюша обнял живот г. Беневоленского, поднялся на цыпочки и  достал-таки его руку, которую благодетель, правда, принимал, но не слишком  спешил принять… Надо ж потешить, удовлетворить ребенка, ну и себя можно побаловать.  Дня через два г. Беневоленский уехал и увез своего нового питомца.    

В  течение первых трех лет разлуки Андрюша писал довольно часто, прилагал иногда к  письмам рисунки. Г-н Беневоленский изредка прибавлял также несколько слов от  себя, большей частью одобрительных; потом письма реже стали, реже, наконец  совсем прекратились. Целый год безмолвствовал племянник; Татьяна Борисовна  начинала уже беспокоиться, как вдруг получила записочку следующего содержания:    

"Любезная  тетушка!    

Четвертого  дня Петра Михайлыча, моего покровителя, не стало. Жестокий удар паралича лишил  меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый год пошел; в  течение семи лет я сделал значительные успехи; я сильно надеюсь на свой талант  и могу посредством его жить; я не унываю, но все-таки, если можете, пришлите  мне, на первый случай, 250 рублей ассигнациями. Целую ваши ручки и  остаюсь" и т.д.    

Татьяна  Борисовна отправила к племяннику 250 рублей. Через два месяца он потребовал  еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести недель после  вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски для портрета,  заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «В таком  случае, – написал он ей, – я намерен приехать к вам в деревню для  поправления моего здоровья». И действительно, в мае месяце того же года Андрюша  вернулся в Малые Брыки.    

Татьяна  Борисовна сначала его не узнала. По письму его она ждала человека болезненного  и худого, а увидела малого плечистого, толстого, с лицом широким и красным, с  курчавыми и жирными волосами. Тоненький и бледненький Андрюша превратился в  дюжего Андрея Иванова Беловзорова. Не одна наружность в нем изменилась.  Щепетильную застенчивость, осторожность и опрятность прежних лет заменило  небрежное молодечество, неряшество нестерпимое; он на ходу качался вправо и  влево, бросался в кресла, обрушался на стол, разваливался, зевал во все горло;  с теткой, с людьми обращался дерзко. Я, дескать, художник, вольный казак! Знай  наших! Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так  называемое вдохновенье – ломается словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно;  грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем  таланте, о своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед… На деле же  оказалось, что способностей его чуть-чуть хватало на сносные портретики.  Невежда он был круглый, ни чего не читал, да и на что художнику читать?  Природа, свобода, поэзия – вот его стихии. Знай потряхивай кудрями да заливайся  соловьем, да затягивайся Жуковым взасос! Хороша русская удаль, да немногим она  к лицу; а бездарные Полежаевы второй руки невыносимы. Зажился наш Андрей Иваныч  у тетушки: даровой хлеб, видно, по вкусу пришелся. На гостей нагонял он тоску  смертельную. Сядет, бывало, за фортопьяны (у Татьяны Борисовны и фортопьяны  водились) и начнет одним пальцем отыскивать «Тройку удалую»; аккорды берет,  стучит по клавишам; по целым часам мучительно завывает романсы Варламова:  «Уединенная сосна», или: «Нет, доктор, нет, не приходи», а у самого глаза  заплыли жиром и щеки лоснятся, как барабан… А то вдруг грянет: «Уймитесь,  волнения страсти»… Татьяна Борисовна так и вздрогнет.    

– Удивительное  дело, – заметила она мне однажды, – какие нынче все песни сочиняют, отчаянные  какие-то; в мое время иначе сочиняли: и печальные песни были, а все приятно  было слушать… Например:    

     

Приди,  приди ко мне на луг,    

Где  жду тебя напрасно;    

Приди,  приди ко мне на луг,    

Где  слезы лью всечасно…    

Увы,  придешь ко мне на луг,    

Но  будет поздно, милый друг!    

     

Татьяна  Борисовна лукаво улыбнулась.    

«Я  стра-ажду, я стра-ажду», – завыл в соседней комнате племянник.    

– Полно  тебе, Андрюша.    

«Душа  изнывает в разлу-уке», – продолжал неугомонный певец.    

Татьяна  Борисовна покачала головой.    

– Ох,  уж эти мне художники!..    

С того  времени прошел год. Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург.  Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка – кто бы мог это подумать – в нем  души не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…    

Много  прежних знакомых перестало ездить к Татьяне Борисовне.    

 Смерть    

     

У меня  есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро  заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он  согласился. «Только, – говорит, – поедемте по моим мелочам, к Зуше; я  кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его  рубят». – «Поедемте». Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с  бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ,  серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без  удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс,  подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы  отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого  мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно  нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого,  белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба  фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось  ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно  толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно  кряхтела. Мы въехали в «мелоча». «Вы меня здесь подождите на полянке», –  промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец  поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны  Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не  шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион  Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день  что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на  полянку. Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без  труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от  малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал  ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы  поехали.    

Лес Ардалиона  Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r  Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не  испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто  хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух– или трехсот  огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на  золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно  рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые  сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными  верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного  дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги;  внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно  бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»;  красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши  хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью  вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки,  волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами,  алела земляника… А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень – ночь  настоящая: тишина, запах, свежесть… Весело проводил я время в Чаплыгине, и  оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый  мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей  – дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально  высились они над молодой рощей, которая «сменила их, не заменив»[47]. Иные, еще  обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные,  обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не  избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора  долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.  Кто бы мог это предвидеть – тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти!  Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?..  Вспомнился мне Кольцов:    

     

Где  ж девалася    

Речь  высокая,    

Сила  гордая,    

Доблесть  царская?    

Где  ж теперь твоя    

Мочь  зеленая?..    

     

– Как  же это, Ардалион Михайлыч, – начал я, – отчего ж эти деревья на  другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не  дадут.    

Он  только плечами пожал.    

– Спросили  бы тетушку, – а купцы приходили, деньги приносили, приставали.    

– Mein  Gott! Mein Gott! – восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. – Што са  шалость! што са шалость!    

– Какая  шалость? – с улыбкой заметил мой сосед.    

– То  ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец  нашу букву «люди», удивительно на нее напирают.)    

Особенно  возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы – и действительно: иной бы  мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие  невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через  них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.    

Мы  пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался  крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил  молодой мужик, бледный и растрепанный.    

– Что  такое? куда ты бежишь? – спросил его Ардалион Михайлыч.    

Он  тотчас остановился.    

– Ах  батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?    

– Максима,  батюшка, деревом пришибло.    

– Каким  это образом?.. Подрядчика Максима?    

– Подрядчика,  батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди  за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо  на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он  возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и  накрыл. И отчего так скоро повалился, – Господь его знает… Разве  сердцевина гнила была.    

– Ну,  и убило Максима?    

– Убило,  батюшка.    

– До  смерти?    

– Нет,  батюшка, еще жив, – да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за  Селиверстычем бежал, за лекарем.    

Ардалион  Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной  рысью поехал вперед на осечки… Я за ним.    

Мы нашли  бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с  лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с  удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал,  волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень  молодой липы тихо скользила по его лицу.    

Мы  нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.    

– Батюшка, –  заговорил он едва внятно, – за попом… послать… прикажите… Господь… меня  наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот…  ребят-то не распустил.    

Он  помолчал. Дыханье ему спирало.    

– Да  деньги мои… жене… жене дайте… за вычетом… вот Онисим знает… кому я… что должен…    

– Мы  за лекарем послали, Максим, – заговорил мой сосед, – может быть, ты  еще и не умрешь.    

Он  раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.    

– Нет,  умру. Вот… вот подступает, вот она, вот… Простите мне, ребята, коли в чем…    

– Бог  тебя простит, Максим Андреич, – глухо заговорили мужики в один голос и  шапки сняли, – прости ты нас.    

Он вдруг  отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.    

– Нельзя  же ему, однако, тут умирать, – воскликнул Ардалион Михайлыч, –  ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.    

Человека  два бросились к телеге.    

– Я  у Ефима… сычовского… – залепетал умирающий, – лошадь вчера купил… задаток  дал… так лошадь-то моя… жене ее… тоже…    

Стали  его класть на рогожу… Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.    

– Умер, –  пробормотали мужики.    

Мы молча  сели на лошадей и отъехали.    

Смерть  бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский  мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью;  он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.    

Несколько  лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так  бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в  кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему  в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? «А вон, батюшка, на  лежанке», – отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу – лежит  мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. «Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился  больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. «Лежи, лежи,  лежи… Ну, что? как?» – «Вестимо, плохо», – говорит. «Больно тебе?» Молчит.  «Не нужно ли чего?» Молчит. «Не прислать ли тебе чаю, что ли?» – «Не надо». Я  отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса – гробовое  молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти,  хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают:  братнина жена капусту рубит. «А, Аксинья!» – проговорил наконец больной.  «Чего?» – «Квасу дай». Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю  шепотом: «Причастили его?» – «Причастили». Ну, стало быть, и все в порядке:  ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел…    

А то,  помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру  Капитону, страстному охотнику.    

Больница  эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть  велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами:  «Красногорская больница», и сама вручила Капитону красивый альбом для  записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и  прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:    

     

Dans  ces beaux lieux, ou regne l'allegresse,    

Ce  temple fut ouvert par la Beaute;    

De  vos seigneurs admirez la tendresse,    

Bons  habitants de Krasnogorie![48]  –    

     

а другой  господин внизу приписал:    

     

Et  moi aussi J'aime la nature!    

Jean  Kobyliatnikoff".[49]    

     

Фельдшер  купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ  Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию  резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они  оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали  горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по  ночам пел песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой  позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая  баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера  Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на  двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие  бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с  разноцветной бородой. «А, Василий Дмитрич, – закричал из окна  Капитон, – милости просим… Лыбовшинский мельник», – шепнул он мне.  Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами  образа и перекрестился. «Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы,  должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо». – «Да, Капитон Тимофеич,  неладно что-то». – «Что с вами?» – «Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно  купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то  выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно  оборвалось что… да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно  неладно». – «Гм, – промолвил Капитон и понюхал табаку, – значит,  грыжа. А давно с вами это приключилось?» – «Да десятый денек пошел». –  «Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.)  Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, – проговорил он наконец, –  жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку;  оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем,  ни за что не ручаюсь». – «Будто так худо?» – пробормотал изумленный  мельник. «Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя  пораньше – и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что;  того и гляди, антонов огонь сделается». – «Да быть не может, Капитон Тимофеич». –  «Уж я вам говорю». – «Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать  мне из-за этакой дряни?» – «Этого я не говорю… а только оставайтесь здесь».  Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в  затылке да за шапку. «Куда же вы, Василий Дмитрич?» – «Куда? вестимо куда – домой,  коли так плохо. Распорядиться следует, коли так». – «Да вы себе беды  наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали?  останьтесь». – «Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать;  а то что ж я здесь умру, – у меня дома и Господь знает что  приключится». – «Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет…  Конечно, опасно, очень опасно, спору нет… да оттого-то и следует вам остаться».  (Мужик головой покачал.) «Нет, Капитон Тимофеич, не останусь… а лекарствицо  разве пропишите». – «Лекарство одно не поможет». – «Не останусь,  говорит», – «Ну, как хочешь… чур, потом не пенять!»    

Фельдшер  вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать.  Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу.  «Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте,  коли что…» – «Эй, останься, Василий!» Мужик только головой тряхнул, ударил  вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед.  Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко  правил лошадью и со встречными раскланивался… На четвертый день он умер.    

Вообще  удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на  память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир  Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное  зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой  восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил  ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю  русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого  Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без  горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей  барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после  ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился  перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал  изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города  землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда  всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с  каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким  благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя  младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним  остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете  считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах –  молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание  от успеха, от удачи товарища? У Авенира… Кто слепо веровал в высокое призвание  друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не  знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно  подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты,  наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами,  уезжая на «кондицию»; злые предчувствия тебя мучили… И точно: в деревне плохо  тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому  удивляться, некого любить… И степняки, и образованные помещики обходились с  тобою как с учителем одни – грубо, другие – небрежно. Притом же ты и фигурой не  брал; робел, краснел, потел, заикался… Даже здоровья твоего не поправил  сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила  в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги  свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов,  подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой,  гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый  друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но  одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность  освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная… Бедный,  бедный Авенир!    

Я  посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог.  Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему  выдавать и другого учителя нанял Зезе… Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир  сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое  осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где  шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная  морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били  вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно  звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат;  зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо.  Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему  успокоиться, подсел к нему… На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений  Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. «Вот поэт», –  пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва  слышным голосом:    

     

Аль  у сокола    

Крылья  связаны?    

Аль  пути ему    

Все  заказаны?    

     

Я  остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить.  Сорокоумов никогда, как говорится, не «следил» за наукой, но любопытствовал  знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища  где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на  слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно  занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как  видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал:  «Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!..» Детская любознательность умирающего,  бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно  заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал  себя насчет своей болезни… и что ж? – он не вздыхал, не сокрушался, даже  ни разу не намекнул на свое положение…    

Собравшись  с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской  литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением  произнес имена двух-трех умерших приятелей…    

– Помнишь  Дашу? – прибавил он наконец, – вот золотая была душа! вот было  сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла,  бедняжка?    

Я не  посмел разочаровать больного – и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша  его теперь поперек себя толще, водится с купцами – братьями Кондачковыми,  белится и румянится, пищит и бранится.    

Однако,  подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может  быть, еще есть возможность его вылечить… Но Авенир не дал мне докончить мое  предложение.    

– Нет,  брат, спасибо, – промолвил он, – все равно где умереть. Я ведь до  зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык.  Правда, господа-то здешние…    

– Злые,  что ли? – подхватил я.    

– Нет,  не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи  есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица… не  гордая…    

Сорокоумов  опять раскашлялся.    

– Все  бы ничего, – продолжал он, отдохнувши, – кабы трубочку выкурить  позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! – прибавил он, лукаво  подмигнув глазом. – Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался…    

– Да  ты бы хоть к родным написал, – перебил я его.    

– Что  к родным писать? Помочь – они мне не помогут; умру – узнают. Да что об этом говорить…  Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?    

Я начал  рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил  следующее письмо от г. Крупяникова:    

"Сим  честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме  проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни  скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он  меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него  оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся  по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и,  можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков  сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра  Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать  на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею  пребыть    

Вашим  покорнейшим слугою.    

Г.  Крупяников".    

Много  других еще примеров в голову приходит, – да всего не перескажешь.  Ограничусь одним.    

Старушка  помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг  заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест.  Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, –  проговорила она коснеющим языком, – успеешь…» Она приложилась, засунула  было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый:  она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…    

Да,  удивительно умирают русские люди!    

 Певцы    

     

Небольшое  сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав  прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а  ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма,  сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется,  разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, – через реку  можно по крайней мере навести мост, – разделяет обе стороны бедной  деревушки. Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам; на  самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня.  Невеселый вид, нечего сказать, – а между тем всем окрестным жителям хорошо  известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно и часто.    

У самой  головы оврага, в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной,  стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других. Она  крыта соломой, с трубой; одно окно, словно зоркий глаз, обращено к оврагу и в  зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и  не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою. Над дверью избушки  прибита голубая дощечка: эта избушка – кабак, прозванный «Притынным»[50]. В этом  кабаке вино продается, вероятно, не дешевле положенной цены, но посещается он  гораздо прилежнее, чем все окрестные заведения такого же рода. Причиной этому  целовальник Николай Иваныч.    

Николай  Иваныч – некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый,  уже поседевший мужчина с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным  лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, – уже более двадцати лет  проживает в Колотовке. Николай Иваныч человек расторопный и сметливый, как  большая часть целовальников. Не отличаясь ни особенной любезностью, ни  говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым  как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым, хотя  зорким взглядом флегматического хозяина. У него много здравого смысла; ему  хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях  он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист,  предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без  всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей – и то  любимых им посетителей – на путь истины. Он знает толк во всем, что важно или  занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, в кирпичах,  в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках. Когда у него  нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей  избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковыми словцами  со всеми прохожими. Много видал он на своем веку, пережил не один десяток  мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает все, что делается на сто  верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает даже виду, что ему и  то известно, чего не подозревает самый проницательный становой. Знай себе  помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает. Его соседи уважают:  штатский генерал Щередетенко, первый по чину владелец в уезде, всякий раз  снисходительно ему кланяется, когда проезжает мимо его домика. Николай Иваныч  человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь,  которую тот свел со двора у одного из его знакомых, образумил мужиков соседней  деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т.д. Впрочем, не должно  думать, чтобы он это делал из любви к справедливости, из усердия к ближним –  нет! Он просто старается предупредить все то, что может как-нибудь нарушить его  спокойствие. Николай Иваныч женат, и дети у него есть. Жена его, бойкая,  востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела  телом, подобно своему мужу. Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под  ключом. Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму  много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу. Дети Николая Иваныча еще малы;  первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело глядеть на умные  личики этих здоровых ребят.    

Был  невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с  моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного  кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и пекло  неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью. Покрытые лоском грачи и  вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья;  одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и  дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучками носились  над зелеными конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не было близко в Колотовке,  как и во многих других степных деревнях, мужики, за неименьем ключей и  колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда… Но кто же назовет это  отвратительное пойло водою? Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или  квасу.    

Признаться  сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но  особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце  своими неумолимыми лучами затопляет и бурые полуразметанные крыши домов, и этот  глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются  худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток  прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью, и  покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из  полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой на мелко истоптанной,  пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к  дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая,  когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я к  жилищу Николая Иваныча, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление,  доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках – негодование,  выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась  вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, – как вдруг на  пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели,  низко подпоясанной голубым кушачком. На вид он казался дворовым; густые седые  волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом. Он звал  кого-то, торопливо действуя руками, которые, очевидно, размахивались гораздо  далее, чем он сам того желал. Заметно было, что он уже успел выпить.    

– Иди,  иди же! – залепетал он, с усилием поднимая густые брови, – иди,  Моргач, иди! Экой ты, братец, ползешь, право слово. Это нехорошо, братец. Тут  ждут тебя, а ты вот ползешь… Иди.    

– Ну,  иду, иду, – раздался дребезжащий голос, и из-за избы направо показался  человек низенький, толстый и хромой. На нем была довольно опрятная суконная  чуйка, вдетая на один рукав; высокая остроконечная шапка, прямо надвинутая на  брови, придавала его круглому, пухлому лицу выражение лукавое и насмешливое.  Его маленькие желтые глазки так и бегали, с тонких губ не сходила сдержанная,  напряженная улыбка, а нос, острый и длинный, нахально выдвигался вперед, как  руль. – Иду, любезный, – продолжал он, ковыляя в направлении  питейного заведенья, – зачем ты меня зовешь?.. Кто меня ждет?    

– Зачем  я тебя зову? – сказал с укоризной человек во фризовой шинели. – Экой  ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь, зачем. А  ждут тебя все люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры.  Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили – кто кого  одолеет, лучше споет то есть… понимаешь?    

– Яшка  петь будет? – с живостью проговорил человек, прозванный Моргачом. – И  ты не врешь, Обалдуй?    

– Я  не вру, – с достоинством отвечал Обалдуй, – а ты брешешь. Стало быть,  будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой,  Моргач!    

– Ну,  пойдем, простота, – возразил Моргач.    

– Ну,  поцелуй же меня по крайней мере, душа ты моя, – залепетал Обалдуй, широко  раскрыв объятия.    

– Вишь,  Езоп изнеженный, – презрительно ответил Моргач, отталкивая его локтем, и  оба, нагнувшись, вошли в низенькую дверь.    

Слышанный  мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уже не раз доходили до меня  слухи об Яшке-Турке как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился  случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в  заведение.    

Вероятно,  не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки; но  наш брат, охотник, куда не заходит! Устройство их чрезвычайно просто. Они  состоят обыкновенно из темных сеней и белой избы, разделенной надвое  перегородкой, за которую никто из посетителей не имеет права заходить. В этой  перегородке, над широким дубовым столом, проделано большое продольное  отверстие. На этом столе, или стойке продается вино. Запечатанные штофы разной  величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия. В передней части избы,  предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой  стол. Деревенские кабаки большей частью довольно темны, и почти никогда не  увидите вы на их бревенчатых стенах каких-нибудь ярко раскрашенных лубочных  картин, без которых редкая изба обходится.    

Когда я  вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось довольно многочисленное общество.    

За  стойкой, как водится, почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч, в  пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей  полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а  за ним, в углу, возле окна, виднелась его востроглазая жена. Посередине комнаты  стоял Яшка-Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в  долгополый нанковый кафтан голубого цвета. Он смотрел удалым фабричным малым и,  казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем. Его впалые щеки, большие  беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый  покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые,  выразительные губы – все его лицо изобличало человека впечатлительного и  страстного. Он был в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал, руки его  дрожали, как в лихорадке, – да у него и точно была лихорадка, та тревожная,  внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед  собранием. Подле него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый, с  низким лбом, узкими татарскими глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным  подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина. Выражение его  смуглого с свинцовым отливом лица, особенно его бледных губ, можно было бы  назвать почти свирепым, если б оно не было так спокойно-задумчиво. Он почти не  шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма. Одет он был  в какой-то поношенный сюртук с медными гладкими пуговицами; старый черный  шелковый платок окутывал его огромную шею. Звали его Диким-Барином. Прямо  против него, на лавке под образами, сидел соперник Яшки – рядчик из Жиздры. Это  был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый, с тупым  вздернутым носом, живыми карими глазками и жидкой бородкой. Он бойко поглядывал  кругом, подсунув под себя руки, беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в  щегольские сапоги с оторочкой. На нем был новый тонкий армяк из серого сукна с  плисовым воротником, от которого резко отделялся край алой рубахи, плотно  застегнутой вокруг горла. В противоположном углу, направо от двери, сидел за  столом какой-то мужичок в узкой изношенной свите, с огромной дырой на плече.  Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух  небольших окошек и, казалось, не мог победить обычной темноты комнаты: все  предметы были освещены скупо, словно пятнами. Зато в ней было почти прохладно,  и чувство духоты и зноя, словно бремя, свалилось у меня с плеч, как только я  переступил порог.    

Мой  приход – я это мог заметить – сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча;  но, увидев, что он поклонился мне, как знакомому человеку, они успокоились и  уже более не обращали на меня внимания. Я спросил себе пива и сел в уголок,  возле мужичка в изорванной свите.    

– Ну,  что ж! – возопил вдруг Обалдуй, выпив духом стакан вина и сопровождая свое  восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому, не  произносил ни одного слова. – Чего еще ждать? Начинать так начинать. А?  Яша?..    

– Начинать,  начинать, – одобрительно подхватил Николай Иваныч.    

– Начнем,  пожалуй, – хладнокровно и с самоуверенной улыбкой промолвил рядчик, –  я готов.    

– И  я готов, – с волнением произнес Яков.    

– Ну,  начинайте, ребятки, начинайте, – пропищал Моргач.    

Но  несмотря на единодушно изъявленное желание, никто не начинал; рядчик даже не приподнялся  с лавки, – все словно ждали чего-то.    

– Начинай! –  угрюмо и резко проговорил Дикий-Барин.    

Яков  вздрогнул. Рядчик встал, осунул кушак и откашлялся.    

– А  кому начать? – спросил, он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина,  который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив  толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.    

– Тебе,  тебе, рядчик, – залепетал Обалдуй, – тебе, братец.    

Дикий-Барин  посмотрел на него исподлобья. Обалдуй слабо пискнул, замялся, глянул куда-то в  потолок, повел плечами и умолк.    

– Жеребий  кинуть, – с расстановкой произнес Дикий-Барин, – да осьмуху на  стойку.    

Николай  Иваныч нагнулся, достал, кряхтя, с полу осьмуху и поставил ее на стол.    

Дикий-Барин  глянул на Якова и промолвил: «Ну!»    

Яков  зарылся у себя в карманах, достал грош и наметил его зубом. Рядчик вынул из-под  полы кафтана новый кожаный кошелек, не торопясь распутал шнурок и, насыпав  множество мелочи на руку, выбрал новенький грош. Обалдуй подставил свой  затасканный картуз с обломанным и отставшим козырьком; Яков кинул в него свой  грош, рядчик – свой.    

– Тебе  выбирать, – проговорил Дикий-Барин, обратившись к Моргачу.    

Моргач  самодовольно усмехнулся, взял картуз в обе руки и начал его встряхивать.    

Мгновенно  воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я  внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам  Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с  любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош;  все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам.    

– Ведь  я же говорил, что тебе, – воскликнул Обалдуй, – я ведь говорил.    

– Ну,  ну, не «циркай»![51]  – презрительно заметил Дикий-Барин. – Начинай, – продолжал он, качнув  головой на рядчика.    

– Какую  же мне песню петь? – спросил рядчик, приходя в волненье.    

– Какую  хочешь, – отвечал Моргач. – Какую вздумается, ту и пой.    

– Конечно,  какую хочешь, – прибавил Николай Иваныч, медленно складывая руки на груди. –  В этом тебе указу нету. Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим  по совести.    

– Разумеется,  по совести, – подхватил Обалдуй и полизал край пустого стакана.    

– Дайте,  братцы, откашляться маленько, – заговорил рядчик, перебирая пальцами вдоль  воротника кафтана.    

– Ну,  ну, не прохлаждайся – начинай! – решил Дикий-Барин и потупился.    

Рядчик  подумал немного, встряхнул головой и выступил вперед. Яков впился в него глазами…    

Но  прежде, чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать  несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из  них была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о  других я собрал сведения впоследствии.    

Начнем с  Обалдуя. Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем  околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же  прозвищем: так хорошо оно к нему пристало. И действительно, оно как нельзя  лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Это был загулявший,  холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно  отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша  жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет. У него  было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем,  потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал  всем своей бессмысленной болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными  телодвижениями и беспрестанным неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни  плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил»  да врал что ни попало – прямой Обалдуй! И между тем ни одной попойки на сорок  верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась  тут же между гостями, – так уж к нему привыкли и переносили его  присутствие как неизбежное зло. Правда, обходились с ним презрительно, но  укрощать его нелепые порывы умел один Дикий-Барин.    

Моргач  нисколько не походил на Обалдуя. К нему тоже шло названье Моргача, хотя он  глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ на прозвища  мастер. Несмотря на мое старанье выведать пообстоятельнее прошедшее этого  человека, в жизни его остались для меня – и, вероятно, для многих других –  темные пятна, места, как выражаются книжники, покрытые глубоким мраком  неизвестности. Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной  барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно  быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам,  но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет  примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в  милость, заслужил наконец ее полную доверенность, попал в приказчики, а по  смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю,  приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь  припеваючи. Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более  расчетливый; это тертый калач, который знает людей и умеет ими пользоваться. Он  осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая  женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться;  впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же  десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более  проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки»[52]. Они никогда  не смотрят просто – все высматривают да подсматривают. Моргач иногда по целым  неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому, простое предприятие, а то вдруг  решится на отчаянно смелое дело; кажется, тут ему и голову сломить… смотришь –  все удалось, все как по маслу пошло. Он счастлив и верит в свое счастье, верит  приметам. Он вообще очень суеверен. Его не любят, потому что ему самому ни до  кого дела нет, но уважают. Все его семейство состоит из одного сынишки, в  котором он души не чает и который, воспитанный таким отцом, вероятно, пойдет  далеко. «А Моргачонок в отца вышел», – уже и теперь говорят о нем  вполголоса старики, сидя на завалинках и толкуя меж собой в летние вечера; и  все понимают, что это значит, и уже не прибавляют ни слова.    

Об  Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому  что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе – художник во  всех смыслах этого слова, а по званию – черпальщик на бумажной фабрике у купца;  что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталась  неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но  о Диком-Барине стоит поговорить несколько поподробнее.    

Первое  впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было чувство  какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы. Сложен он был неуклюже,  «сбитнем», как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым здоровьем, и  – странное дело – его медвежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной  грации, происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности в  собственном могуществе. Трудно было решить с первого разу, к какому сословию  принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на  обеднявшего подъячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина  – псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе. Никто не знал, откуда он  свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял  будто где-то прежде на службе; но ничего положительного об этом не знали; да и  от кого было и узнавать, – не от него же самого: не было человека более  молчаливого и угрюмого. Также никто не мог положительно сказать, чем он живет;  он никаким ремеслом не занимался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем,  а деньги у него водились; правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что  скромно, – в нем вообще не было ничего скромного, – но тихо; он жил,  словно никого вокруг себя не замечал и решительно ни в ком не нуждался.  Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался  огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он  не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не  изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно  сталкивался. Он говорил – ему покорялись; сила всегда свое возьмет. Он почти не  пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение. В этом человеке было  много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем,  как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить  и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого  человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва  спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.  Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и  такого же врожденного благородства, – смесь, которой я не встречал ни в  ком другом.    

Итак,  рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел высочайшим фальцетом.  Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и  вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз  и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с  особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то  залихватской, заносистой удалью. Его переходы были иногда довольно смелы,  иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец  пришел бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, tenor leger[53]. Пел он  веселую плясовую песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные  украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие:    

     

Распашу  я, молода-молоденька,    

Землицы  маленько;    

Я  посею, молода-молоденька,    

Цветика  аленька.    

     

Он пел;  все слушали его с большим вниманьем. Он, видимо, чувствовал, что имеет дело с  людьми сведущими, и потому, как говорится, просто лез из кожи. Действительно, в  наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой  орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным  напевом. Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих  слушателях; ему недоставало поддержки, хора; наконец, при одном особенно  удачном переходе, заставившем улыбнуться самого Дикого-Барина, Обалдуй не  выдержал и вскрикнул от удовольствия. Все встрепенулись. Обалдуй с Моргачом  начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо!.. Забирай,  шельмец!.. Забирай, вытягивай, аспид! Вытягивай еще! Накаливай еще, собака ты  этакая, пес!.. Погуби Ирод твою душу!» и пр. Николай Иваныч из-за стойки  одобрительно закачал головой направо и налево. Обалдуй наконец затопал,  засеменил ногами и задергал плечиком, а у Якова глаза так и разгорелись, как  уголья, и он весь дрожал как лист и беспорядочно улыбался. Один Дикий-Барин не  изменился в лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный  на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.  Ободренный знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился и уж такие  начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово  заиграл горлом, что, когда наконец, утомленный, бледный и облитый горячим  потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий  возглас, – общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом. Обалдуй  бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на  жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков как  сумасшедший закричал: «Молодец, молодец!» Даже мой сосед, мужик в изорванной  свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «Ага! хорошо, черт  побери, хорошо!» – и с решительностью плюнул в сторону.    

– Ну,  брат, потешил! – кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из  своих объятий, – потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл!  Поздравляю – осьмуха твоя! Яшке до тебя далеко… Уж я тебе говорю: далеко… А ты  мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)    

– Да  пусти же его; пусти, неотвязная… – с досадой заговорил Моргач, – дай ему  присесть на лавку-то; вишь, он устал… Экой ты фофан, братец, право, фофан! Что  пристал, словно банный лист?    

– Ну  что ж, пусть садится, а я за его здоровье выпью, – сказал Обалдуй и  подошел к стойке. – На твой счет, брат, – прибавил он, обращаясь к  рядчику.    

Тот  кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо; а  Обалдуй с торопливой жадностью выпил стакан и, по привычке горьких пьяниц,  крякая, принял грустно-озабоченный вид.    

– Хорошо  поешь, брат, хорошо, – ласково заметил Николай Иваныч. – А теперь за  тобой очередь, Яша: смотри, не сробей. Посмотрим, кто кого, посмотрим… А хорошо  поет рядчик, ей-Богу хорошо.    

– Очинна  хорошо, – заметила Николай Иванычева жена и с улыбкой поглядела на Якова.    

– Хорошо-га! –  повторил вполголоса мой сосед.    

– А,  заворотень-полеха![54]  – завопил вдруг Обалдуй и, подойдя к мужичку с дырой на плече, уставился на  него пальцем, запрыгал и залился дребезжащим хохотом. – Полеха! полеха!  Га, баде паняй[55],  заворотень! Зачем пожаловал, заворотень? – кричал он сквозь смех.    

Бедный  мужик смутился и уже собрался было встать да уйти поскорей, как вдруг раздался  медный голос Дикого-Барина:    

– Да  что ж это за несносное животное такое? – произнес он, скрыпнув зубами.    

– Я  ничего, – забормотал Обалдуй, – я ничего… я так…    

– Ну,  хорошо, молчать же! – возразил Дикий-Барин. – Яков, начинай!    

Яков  взялся рукой за горло.    

– Что,  брат, того… что-то… Гм… Не знаю, право, что-то того…    

– Ну,  полно, не робей. Стыдись!.. чего вертишься?.. Пой, как Бог тебе велит.    

И  Дикий-Барин потупился, выжидая.    

Яков  помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Все так и впились в него глазами,  особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество  успеха, проступило невольное, легкое беспокойство. Он прислонился к стене и  опять положил под себя обе руки, но уже не болтал ногами. Когда же наконец Яков  открыл свое лицо – оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь  опущенные ресницы. Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб  и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека,  словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий,  звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча  так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и  протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев  под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за  вторым – третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная  песня. «Не одна во поле дороженька пролегала», – пел он, и всем нам сладко  становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка  разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то  болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и  сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская,  правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце,  хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо,  овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос  его не трепетал более – он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью  страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал,  твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на  плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую  чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и  только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю,  навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел,  совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как  бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от  каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно  знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я  чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные  рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав  грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще  слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь  разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в  уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина,  из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза;  рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось  всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком  звуке – словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся;  все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно  удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что  победа была его…    

– Яша, –  проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и – смолк.    

Мы все  стояли как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову. «Ты… твоя… ты  выиграл», – произнес он наконец с трудом и бросился вон из комнаты.    

Его  быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все вдруг  заговорили шумно, радостно. Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал, замахал  руками, как мельница крыльями; Моргач, ковыляя, подошел к Якову и стал с ним  целоваться; Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил, что прибавляет  от себя еще осьмуху пива; Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом,  которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело  твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А  хорошо, ей-Богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая  Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась. Яков наслаждался своей  победой, как дитя; все его лицо преобразилось; особенно его глаза так и засияли  счастьем. Его потащили к стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого  мужичка, послал целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не  сыскал, и начался пир. «Ты еще нам споешь, ты до вечера нам петь  будешь», – твердил Обалдуй, высоко поднимая руки.    

Я еще  раз взглянул на Якова и вышел. Я не хотел остаться – я боялся испортить свое впечатление.  Но зной был нестерпим по-прежнему. Он как будто висел над самой землей густым  тяжелым слоем; на темно-синем небе, казалось, крутились какие-то мелкие,  светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль. Все молчало; было что-то  безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы. Я  добрался до сеновала и лег на только что скошенную, но уже почти высохшую  траву. Долго я не мог задремать; долго звучал у меня в ушах неотразимый голос  Якова… Наконец жара и усталость взяли, однако же, свое, и я заснул мертвым  сном. Когда я проснулся, – все уже потемнело; вокруг разбросанная трава  сильно пахла и чуть-чуть отсырела; сквозь тонкие жерди полураскрытой крыши  слабо мигали бледные звездочки. Я вышел. Заря уже давно погасла, и едва белел  на небосклоне ее последний след; но в недавно раскаленном воздухе сквозь ночную  свежесть чувствовалась везде теплота, и грудь все еще жаждала холодного  дуновенья. Ветра не было, не было и туч; небо стояло кругом все чистое и  прозрачно-темное, тихо мерцая бесчисленными, но чуть видными звездами. По  деревне мелькали огоньки; из недалекого, ярко освещенного кабака несся  нестройный, смутный гам, среди которого, мне казалось, я узнавал голос Якова.  Ярый смех по временам поднимался оттуда взрывом. Я подошел к окошку и  приложился лицом к стеклу. Я увидел невеселую, хотя пеструю и живую картину:  все было пьяно – все, начиная с Якова. С обнаженной грудью сидел он на лавке и,  напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и  щипал струны гитары. Мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим  лицом. Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана,  выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою  очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь  сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать:  «Куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал  кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва  заметных, посоловелых, но сладчайших глазках. Он находился в том милом  состоянии окончательно подгулявшего человека, когда всякий прохожий, заглянув  ему в лицо, непременно скажет: «Хорош, брат, хорош!» Моргач, весь красный как  рак и широко раздув ноздри, язвительно посмеивался из угла; один Николай Иваныч  как и следует истинному целовальнику, сохранял свое неизменное хладнокровие. В  комнату набралось много новых лиц; но Дикого-Барина я в ней не видал.    

Я  отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит  Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная  мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто  сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами по дороге вдоль оврага,  как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика. «Антропка!  Антропка-а-а!..» – кричал он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго  вытягивая последний слог.    

Он  умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать. Голос его звонко  разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе. Тридцать раз, по крайней  мере, прокричал он имя Антропки, как вдруг с противоположного конца поляны,  словно с другого света, принесся едва слышный ответ:    

– Чего-о-о-о-о?    

Голос  мальчика тотчас с радостным озлоблением закричал:    

– Иди  сюда, черт леши-и-и-ий!    

– Заче-е-е-ем? –  ответил тот спустя долгое время.    

– А  затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т, – поспешно прокричал первый голос.    

Второй  голос более не откликнулся, а мальчик снова принялся взывать к Антропке. Возгласы  его, более и более редкие и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже  стало совсем темно и я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего  в четырех верстах от Колотовки…    

«Антропка-а-а!»  – все еще чудилось в воздухе, наполненном тенями ночи.    

 Петр Петрович Каратаев    

     

Лет пять  тому назад, осенью, на дороге из Москвы в Тулу, пришлось мне просидеть почти  целый день в почтовом доме за недостатком лошадей. Я возвращался с охоты и имел  неосторожность отправить свою тройку вперед. Смотритель, человек уже старый,  угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными  глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах  хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо,  бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми дугами на руках или  сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на  гневные восклицания своего начальника. Я раза три уже принимался пить чай,  несколько раз напрасно пытался заснуть, прочел все надписи на окнах и на  стенах: скука меня томила страшная. С холодным и безнадежным отчаянием глядел я  на приподнятые оглобли своего тарантаса, как вдруг зазвенел колокольчик и  небольшая телега, запряженная тройкой измученных лошадей, остановилась перед  крыльцом. Приезжий соскочил с телеги и с криком «живее лошадей!» вошел в  комнату. Пока он, с обычным странным изумлением, выслушивал ответ смотрителя,  что лошадей-де нету, я успел, со всем жадным любопытством скучающего человека,  окинуть взором с ног до головы моего нового товарища. На вид ему было лет под  тридцать. Оспа оставила неизгладимые следы на его лице, сухом и желтоватом, с  неприятным медным отблеском; иссиня-черные длинные волосы лежали сзади кольцами  на воротнике, спереди закручивались в ухарские виски; небольшие опухшие глазки  глядели – и только; на верхней губе торчало несколько волосков. Одет он был  забубенным помещиком, посетителем конных ярмарок, в пестрый, довольно  засаленный архалук, полинявший шелковый галстук лилового цвета, жилет с медными  пуговками и серые панталоны с огромными раструбами, из-под которых едва выглядывали  кончики нечищеных сапог. От него сильно несло табаком и водкой; на красных и толстых  его пальцах, почти закрытых рукавами архалука, виднелись серебряные и тульские  кольца. Такие фигуры встречаются на Руси не дюжинами, а сотнями; знакомство с  ними, надобно правду сказать, не доставляет никакого удовольствия; но, несмотря  на предубеждение, с которым я глядел на приезжего, я не мог не заметить  беспечно доброго и страстного выраженья его лица.    

– Вот  и они ждут здесь более часу-с, – промолвил смотритель, указывая на меня.    

«Более  часу!» – Злодей смеялся надо мной.    

– Да  им, может быть, не так нужно, – отвечал приезжий.    

– Уж  этого-с мы не можем знать-с, – угрюмо сказал смотритель.    

– Так  неужели нельзя никак? Нет лошадей решительно?    

– Нельзя-с.  Ни одной лошади не имеется.    

– Ну,  так велите же мне самовар поставить. Подождем, делать нечего.    

Приезжий  сел на лавку, бросил картуз на стол и провел рукой по волосам.    

– А  вы уж пили чай? – спросил он меня.    

– Пил.    

– А  еще раз для компании не угодно?    

Я  согласился. Толстый рыжий самовар в четвертый раз появился на столе. Я достал  бутылку рому. Я не ошибся, приняв моего собеседника за мелкопоместного  дворянина. Звали его Петром Петровичем Каратаевым.    

Мы  разговорились. Не прошло и получаса с его приезда, как уж он с самой  добродушной откровенностью рассказывал мне свою жизнь.    

– Теперь  я еду в Москву, – говорил он мне, допивая четвертый стакан, – в  деревне мне уж теперь нечего делать.    

– Отчего  же нечего?    

– Да  так-таки – нечего. Хозяйство порасстроилось, мужиков поразорил, признаться; подошли  годы плохие: неурожаи, разные, знаете, несчастия… Да, впрочем, – прибавил  он, уныло глянув в сторону, – какой я хозяин!    

– Почему  же?    

– Да  нет, – перебил он меня, – такие ли бывают хозяева! Вот видите  ли, – продолжал он, скрутив голову набок и прилежно насасывая  трубку, – вы, так, глядя на меня, можете подумать, что я и того… а ведь я,  должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы  меня извините, я человек откровенный, да и наконец…    

Он не  договорил своей речи и махнул рукой. Я начал уверять его, что он ошибается, что  я очень рад нашей встрече и проч., а потом заметил, что для управления именьем,  кажется, не нужно слишком сильного образования.    

– Согласен, –  отвечал он, – я с вами согласен. Да все же нужно такое, особенное расположение!  Иной мужика дерет как липку, и ничего! а я… Позвольте узнать, вы сами из Питера  или из Москвы?    

– Я  из Петербурга.    

Он  пустил ноздрями долгую струю дыма.    

– А  я в Москву еду служить.    

– Куда  же вы намерены определиться?    

– А  не знаю; как там придется. Признаться вам, боюсь я службы: как раз под  ответственность попадешь. Жил все в деревне; привык, знаете… да уж делать  нечего… нужда! Ох, уж эта мне нужда!    

– Зато  вы будете жить в столице.    

– В  столице… ну, я не знаю, что там в столице хорошего. Посмотрим, может быть, оно  и хорошо… А уж лучше деревни, кажется, и быть ничего не может.    

– Да  разве вам уже невозможно более жить в деревне?    

Он  вздохнул.    

– Невозможно.  Она уж теперь почитай что и не моя.    

– А  что?    

– Да  там добрый человек – сосед завелся… вексель…    

Бедный  Петр Петрович провел рукой по лицу, подумал и тряхнул головою.    

– Ну  да уж что!.. Да признаться, – прибавил он после небольшого  молчанья, – мне не на кого пенять, сам виноват. Любил покуражиться!..  Люблю, черт возьми, покуражиться!    

– Вы  весело жили в деревне? – спросил я его.    

– У  меня, сударь, – отвечал он с расстановкой и глядя мне прямо в  глаза, – было двенадцать смычков гончих, таких гончих, каких, скажу вам,  немного. (Он это последнее слово произнес нараспев.) Русака как раз замотают, а  уж на красного зверя – змеи, просто аспиды. И борзыми похвастаться я мог.  Теперь же дело прошлое, лгать не для чего. Охотился я и с ружьем. Была у меня  собака Контеска; стойка необыкновенная, верхним чутьем все брала. Бывало,  подойду к болоту, скажу: шарш! – как искать не станет, так хоть с дюжиной  собак пройди – шалишь, ничего не найдешь! а как станет – просто рада умереть на  месте!.. И в комнате такая вежливая. Дашь ей хлеб из левой руки да скажешь: жид  ел, ведь не возьмет, а дашь из правой да скажешь: барышня кушала, – тотчас  возьмет и съест. Был у меня и щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти  хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат,  будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое. Я и отдал ему щенка, да  уж и ружье; уж оно все там, знаете, осталось.    

– Да  вы и в Москве могли бы охотиться.    

– Нет  уж, к чему? не сумел удержаться, так и терпи теперь. А вот лучше позвольте  узнать, что жизнь в Москве – дорога?    

– Нет,  не слишком.    

– Не  слишком?.. А скажите, пожалуйста, ведь цыгане в Москве живут?    

– Какие  цыгане?    

– А  вот что по ярмаркам ездят?    

– Да,  в Москве…    

– Ну,  это хорошо. Люблю цыган, черт возьми, люблю…    

И глаза  Петра Петровича сверкнули удалой веселостью. Но вдруг он завертелся на лавке,  потом задумался, потупил голову и протянул ко мне пустой стакан…    

– Дайте-ка  мне вашего рому, – проговорил он.    

– Да  чай весь вышел.    

– Ничего,  так, без чаю… Эх!    

Каратаев  положил голову на руки и оперся локтями на стол. Я молча глядел на него и ожидал  уже тех чувствительных восклицаний, пожалуй, даже тех слез, на которые так щедр  подгулявший человек, но когда он поднял голову, меня, признаюсь, поразило  глубоко грустное выражение его лица.    

– Что  с вами?    

– Ничего-с…  старину вспомнил. Такой анекдот-с… Рассказал бы вам, да мне совестно вас  беспокоить…    

– Помилуйте!    

– Да, –  продолжал он со вздохом, – бывают случаи… хотя, например, и со мной. Вот,  если хотите, я вам расскажу. Впрочем, не знаю…    

– Рассказывайте,  любезный Петр Петрович.    

– Пожалуй,  хоша оно того… Вот видите ли, – начал он, – но я, право, не знаю…    

– Ну,  полноте, любезный Петр Петрович.    

– Ну,  пожалуй. Так вот что со мной, так сказать, случилось. Жил я-с в деревне… Вдруг  приглянись мне девушка, ах, да какая же девушка была… красавица, умница, а уж  добрая какая! Звали ее Матреной-с. А девка она была простая, то есть, вы  понимаете, крепостная, просто холопка-с. Да не моя девка, а чужая, – вот в  чем беда. Ну, вот я ее полюбил, – такой, право, анекдот-с – ну, и она. Вот  и стала Матрена меня просить: выкупи ее, дескать, от госпожи; да и я сам уже об  эфтом подумывал… А госпожа-то у ней была богатая, старушенция страшная; жила от  меня верстах в пятнадцати. Ну, вот в один, как говорится, прекрасный день я и  велел заложить себе дрожки тройкой, – в корню ходил у меня иноходец,  азиятец необыкновенный, зато и назывался Лампурдос, – оделся получше и  поехал к Матрениной барыне. Приезжаю: дом большой, с флигелями, с садом… У  повертка Матрена меня ждала, хотела было заговорить со мной, да только руку  поцеловала к отошла в сторону. Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «Дома?..» А  мне высокий такой лакей говорит: «Как об вас доложить прикажете?» Я говорю:  «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал о деле переговорить». Лакей  ушел; я жду себе и думаю: что-то будет? Чай, заломит, бестия, цену страшную,  даром что богата. Рублей пятьсот, пожалуй, запросит. Вот наконец вернулся  лакей, говорит: «Пожалуйте». Я вхожу за ним в гостиную. Сидит на креслах  маленькая желтенькая старушонка и глазами моргает. «Что вам угодно?» Я сперва,  знаете ли, почел за нужное объявить, что, дескать, рад знакомству. «Вы  ошибаетесь, я не здешняя хозяйка, а ее родственница… Что вам угодно?» Я заметил  ей тут же, что мне с хозяйкой-то и нужно переговорить. «Марья Ильинична не  принимает сегодня: она нездорова… Что вам угодно?» Делать нечего, подумал я про  себя, объясню ей мое обстоятельство. Старуха меня выслушала. «Матрена? какая  Матрена?» – «Матрена Федорова, Куликова дочь». – «Федора Кулика дочь… да  как вы ее знаете?» – «Случайным манером». – «А известно ей ваше  намерение?» – «Известно». Старуха помолчала. «Да я ее, негодную!..» Я,  признаюсь, удивился. «За что же, помилуйте!.. Я за нее готов внести сумму,  только извольте назначить». Старая хрычовка так и зашипела. «Вот вздумали чем  удивить: нужны нам очень ваши деньги!.. а вот я ее ужо, вот я ее… Дурь-то я из  нее выбью». Раскашлялась старуха от злости. «Нехорошо ей у нас, что ли?.. Ах,  она чертовка, прости, Господи, мое согрешенье!» Я, признаюсь, вспыхнул. «За что  же вы грозите бедной девке? чем она, то есть, виновата?» Старуха  перекрестилась. «Ах ты, мой Господи, Иисусе Христе! Да разве я в своих холопьях  не вольна?» – «Да ведь она не ваша!» – «Ну, уж про это Марья Ильинична знает;  не ваше, батюшка, дело; а вот я ужо Матрешке-то покажу, чья она холопка». Я,  признаюсь, чуть не бросился на проклятую старуху, да вспомнил о Матрене, и руки  опустились. Заробел так, что пересказать невозможно; начал упрашивать старуху:  «Возьмите, дескать, что хотите». – «Да на что она вам?» – «Понравилась,  матушка; войдите в мое положенье… Позвольте поцеловать у вас ручку». И таки  поцеловал у шельмы руку! «Ну, – прошамшила ведьма, – я скажу Марье  Ильиничне; как она прикажет: а вы заезжайте дня через два». Я уехал домой в  большом беспокойстве. Начинал я догадываться, что дело неладно повел, напрасно  дал свое расположенье заметить, да хватился-то я поздно. Дня через два  отправился я к барыне. Привели меня в кабинет. Цветов пропасть, убранство  отличное, сама сидит в таких мудреных креслах и голову назад завалила на  подушки; и родственница прежняя тут сидит, да еще какая-то барышня белобрысая,  в зеленом платье, криворотая, компаньонка, должно быть. Старуха загнусила:  «Прошу садиться». Я сел. Стала меня расспрашивать о том, сколько мне лет, да  где я служил, да что намерен делать, и так все свысока, важно. Я отвечал  подробно. Старуха взяла со стола платок, помахала, помахала на себя… «Мне,  говорит, докладывала Катерина Карловна об вашем намерении, докладывала,  говорит; но я себе, говорит, положила за правило: людей в услужение не  отпускать. Оно и неприлично, да и не годится в порядочном доме: это непорядок.  Я уже распорядилась, говорит, вам уже более беспокоиться, говорит, нечего». –  «Какое беспокойство, помилуйте… А может, вам Матрена Федорова нужна?» – «Нет,  говорит, не нужна». – «Так отчего же вы мне ее уступить не хотите?» –  «Оттого, что мне не угодно; не угодно, да и все тут. Я уж, говорит,  распорядилась: она в степную деревню посылается». Меня как громом хлопнуло.  Старуха сказала слова два по-французски зеленой барышне: та вышла. «Я, говорит,  женщина правил строгих, да и здоровье мое слабое; беспокойства переносить не  могу. Вы еще молодой человек, а я уж старая женщина и вправе вам давать советы.  Не лучше ли вам пристроиться, жениться, поискать хорошей партии; богатые  невесты редки, но девицу бедную, зато хорошей нравственности, найти можно». Я,  знаете, гляжу на старуху и ничего не понимаю, что она там такое мелет; слышу,  что толкует о женитьбе, а у меня степная деревня все в ушах звенит. Жениться!..  какой черт…    

Тут  рассказчик внезапно остановился и поглядел на меня.    

– Ведь  вы не женаты?    

– Нет.    

– Ну,  конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за  ахинею порете? Какая тут женитьба? Я просто желаю узнать от вас, уступаете вы  вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах,  велите ему уйти! Ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А  старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем доме не  госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и как сумасшедший выбежал вон.    

– Может  быть, – продолжал рассказчик, – вы осудите меня за то, что я так  сильно привязался к девушке из низкого сословия; я и не намерен себя, то есть,  оправдывать… так уж оно пришлось!.. Верите ли, ни днем, ни ночью покоя мне не  было… Мучусь! За что, думал я, погубил несчастную девку! Как только, бывало,  вспомню, что она в зипуне гусей гоняет, да в черном теле, по барскому приказу,  содержится, да староста, мужик в дегтярных сапогах, ее ругательски ругает –  холодный пот так с меня и закапает. Ну, не вытерпел, проведал, в какую деревню  ее сослали, сел верхом и поехал туда. На другой день под вечер только приехал.  Видно, от меня такого пассажа не ожидали и никакого на мой счет приказания не  дали. Я прямо к старосте, будто сосед; вхожу на двор, гляжу: Матрена сидит на  крылечке и рукой подперлась. Она было вскрикнула, да я ей погрозил и показал на  задворье, в поле. Вошел в избу; со старостой покалякал, наврал ему чертову  тьму, улучил минутку и вышел к Матрене. Она, бедняжка, так у меня на шее и  повисла. Побледнела, похудела, моя голубушка. Я, знаете ли, говорю ей: «Ничего,  Матрена; ничего, не плачь», а у самого слезы так и бегут, и бегут… Ну, однако  ж, наконец мне стыдно стало; говорю ей: «Матрена, слезами горю не пособить, а  вот что: надобно действовать, как говорится, решительно; надобно тебе бежать со  мной; вот как надобно действовать». Матрена так и обмерла… «Как можно! да я  пропаду, да они меня заедят совсем!» – «Глупая ты, кто тебя сыщет?» – «Сыщут,  непременно сыщут. Спасибо вам, Петр Петрович, век не забуду вашей ласки, но уж  вы меня теперь предоставьте; уж, видно, такова моя судьба». – «Эх,  Матрена, Матрена, а я тебя считал за девку с карахтером». И точно, карахтеру у  ней было много… душа была, золотая душа! "Что ж тебе здесь оставаться! все  равно; хуже не будет. Ну, вот сказывай: «Старостиных кулаков отведывала, а?»  Матрена так и вспыхнула, и губы у ней задрожали. «Да из-за меня семье моей житья  не будет». – «Ну ее, твою семью… Сошлют ее, что ли?» – «Сошлют; брата-то  наверное сошлют». – «А отца?» – «Ну, отца не сошлют; он у нас один хороший  портной и есть». – «Ну вот, видишь; а брат твой от этого не пропадет».  Поверите ли, насилу уломал ее; вздумала еще толковать о том, что, дескать, вы  за это отвечать будете… «Да уж это, говорю я, не твое дело…» Однако я таки ее  увез… не в тот раз, а в другой: ночью, на телеге приехал – и увез.    

– Увезли?    

– Увез…  Ну, вот она и поселилась у меня. Домик у меня был небольшой, прислуги мало.  Люди мои, без обиняков скажу, меня уважали; не выдали бы ни за какие  благополучия. Стал я поживать припеваючи. Матренушка отдохнула, поправилась;  вот я к ней и привязался… Да и что за девка была! Откуда что бралось? И петь-то  она умела, и плясать, и на гитаре играть… Соседям я ее не показывал, чего  доброго, разболтают! А был у меня приятель, друг закадычный, Горностаев  Пантелей, – вы не изволите знать? Тот в ней просто души не чаял: как у  барыни, руки у ней целовал, право. И скажу вам, Горностаев не мне чета: человек  он образованный, всего Пушкина прочел; станет, бывало, с Матреной да со мной  разговаривать, так мы и уши развесим. Писать ее выучил, такой чудак! А уж как я  одевал ее – просто лучше губернаторши; сшил ей шубку из малинового бархата с  меховой опушкой… Уж как эта шубка на ней сидела! Шубку-то эту московская мадам  шила по новому манеру, с перехватом. И уж какая чудная эта Матрена была!  Бывало, задумается да и сидит по часам, на пол глядит, бровью не шевельнет; и я  тоже сижу да на нее смотрю, да насмотреться не могу, словно никогда не видал…  Она улыбнется, а у меня сердце так и дрогнет, словно кто пощекотит. А то вдруг  примется смеяться, шутить, плясать; обнимет меня так жарко, так крепко, что  голова кругом пойдет. С утра до вечера, бывало, только и думаю: чем бы мне ее  порадовать? И верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как  она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как станет мой подарок  примерять, как ко мне в обновке подойдет и поцелует. Неизвестно, каким образом  отец ее Кулик пронюхал дело; пришел старик поглядеть на нас, да как заплачет…  Да ведь с радости заплакал, а вы что подумали? Мы Кулика задарили. Она ему,  голубушка, сама пятирублевую ассигнацию под конец вынесла, – а он ей как бухнет  в ноги – такой чудной! Таким-то мы образом месяцев пять прожили; а я бы не  прочь и весь век с ней так прожить, да судьба моя такая окаянная!    

Петр  Петрович остановился.    

– Что  ж такое сделалось? – спросил я его с участьем.    

Он  махнул рукой.    

– Все  к черту пошло. Я же ее и погубил. Матренушка у меня смерть любила кататься в санках,  и сама, бывало, правит; наденет свою шубку, шитые рукавицы торжковские да  только покрикивает. Катались-то мы всегда вечером, чтобы, знаете, кого-нибудь  не встретить. Вот как-то раз выбрался день такой, знаете, славный; морозно,  ясно, ветра нету… мы и поехали. Матрена взяла вожжи. Вот я и смотрю, куда это  она едет? Неужели в Кукуевку, в деревню своей барыни? Точно, в Кукуевку. Я ей и  говорю: «Сумасшедшая, куда ты едешь?» Она глянула ко мне через плечо да  усмехнулася. Дай, дескать, покуражиться. А! – подумали, – была не  была!.. Мимо господского дома прокатиться ведь хорошо? ведь хорошо – скажите  сами? Вот мы и едем. Иноходец мой так и плывет, пристяжные совершенно, скажу  вам, завихрились – вот уж и кукуевскую церковь видно; глядь, ползет по дороге  старый зеленый возок, и лакей на запятках торчит… Барыня, барыня едет! Я было  струсил, а Матрена-то как ударит вожжами по лошадям да как помчится прямо на  возок! Кучер, тот-то, вы понимаете, видит: летит навстречу Алхимерэс какой-то,  хотел, знаете, посторониться, да круто взял, да в сугроб возок-то и опрокинул.  Стекло разбилось – барыня кричит: «Ай, ай, ай! а-й, ай, ай!» Компаньонка пищит:  «Держи, держи!» А мы, давай Бог ноги, мимо. Скачем мы, а я думаю: худо будет,  напрасно я ей позволил ехать в Кукуевку. Что ж вы думаете? Ведь узнала барыня  Матрену и меня узнала, старая, да жалобу на меня и подай: беглая, дескать, моя  девка у дворянина Каратаева проживает; да тут же и благодарность, как следует,  предъявила. Смотрю, едет ко мне исправник; а исправник-то был мне человек знакомый,  Степан Сергеич Кузовкин, хороший человек, то есть, в сущности человек не  хороший. Вот, приезжает и говорит: так и так, Петр Петрович, – как же вы  это так?.. Ответственность сильная, и законы на этот счет ясные. Я ему говорю:  «Ну, об этом мы, разумеется, с вами побеседуем, а вот не хотите ли перекусить с  дороги?» Перекусить-то он согласился, но говорит: «Правосудие требует, Петр  Петрович, сами посудите». – «Оно, конечно, правосудие, – говорю  я, – оно, конечно… а вот, я слышал, у вас лошадка есть вороненькая, так не  хотите ли поменяться на моего Лампурдоса?.. А девки Матрены Федоровой у меня не  имеется». – «Ну, – говорит он, – Петр Петрович, девка-то у вас,  мы ведь не в Швейцарии живем… а на Лампурдоса поменяться лошадкой можно; можно,  пожалуй, его и так взять». Однако на этот раз я его кое-как спровадил. Но  старая барыня завозилась пуще прежнего; десяти тысяч, говорит, не пожалею.  Видите ли, ей, глядя на меня, вдруг в голову пришло женить меня на своей  зеленой компаньонке, – это я после узнал: оттого-то она так и разозлилась.  Чего только эти барыни не придумают!.. Со скуки, должно быть. Плохо мне  пришлось: и денег-то я не жалел, и Матрену-то прятал, – нет! Затормошили  меня, завертели совсем. В долги влез, здоровья лишился… Вот лежу однажды ночью  у себя на постеле и думаю: «Господи Боже мой, за что терплю? Что ж мне делать,  коли я ее разлюбить не могу?.. Ну, не могу, да и только!» Шасть ко мне в  комнату Матрена. Я на это время спрятал ее было у себя на хуторе, верстах в  двух от своего дома. Я испугался. «Что? аль и там тебя открыли?» – «Нет, Петр  Петрович, – говорит она… – никто меня не беспокоит в Бубнове; да долго ли  это продолжится? Сердце мое, говорит, надрывается, Петр Петрович; вас мне жаль,  моего голубчика; век не забуду ласки вашей, Петр Петрович, а теперь пришла с  вами проститься». – «Что ты, что ты, сумасшедшая?.. Как проститься? как  проститься?» – «А так… пойду да себя и выдам». – «Да я тебя, сумасшедшую,  на чердак запру… Иль ты погубить меня вздумала? уморить меня желаешь, что ли?»  Молчит себе девка да глядит на пол. «Ну, да говори же, говори!» – «Не хочу вам  больше беспокойства причинять, Петр Петрович». Ну, поди, толкуй с ней… «Да ты  знаешь ли, дура, ты знаешь ли, сума… сумасшедшая…»    

И Петр  Петрович горько зарыдал.    

– Ведь  что вы думаете? – продолжал он, ударив кулаком по столу и стараясь  нахмурить брови, меж тем как слезы все еще бежали по его разгоряченным  щекам, – ведь выдала себя девка, пошла да и выдала себя…    

– Лошади  готовы-с! – торжественно воскликнул смотритель, входя в комнату.    

Мы оба  встали.    

– Что  же сделалось с Матреной? – спросил я.    

Каратаев  махнул рукой.    

Спустя  год после моей встречи с Каратаевым случилось мне заехать в Москву. Раз как-то,  перед обедом, зашел я в кофейную, находящуюся за Охотным рядом, –  оригинальную, московскую кофейную. В бильярдной, сквозь волны дыма, мелькали  раскрасневшиеся лица, усы, хохлы, старомодные венгерки и новейшие святославки.  Худые старички в скромных сюртуках читали русские газеты. Прислуга резво  мелькала с подносами, мягко ступая по зеленым коврикам. Купцы с мучительным  напряжением пили чай. Вдруг из бильярдной вышел человек, несколько растрепанный  и не совсем твердый на ногах. Он положил руки в карманы, опустил голову и бессмысленно  посмотрел кругом.    

– Ба,  ба, ба! Петр Петрович!.. Как поживаете?    

Петр  Петрович чуть не бросился ко мне на шею и потащил меня, слегка качаясь, в маленькую  особенную комнату.    

– Вот  здесь, – говорил он, заботливо усаживая меня в кресла, – здесь вам  будет хорошо. Человек, пива! нет, то есть шампанского! Ну, признаюсь, не  ожидал, не ожидал… Давно ли? надолго ли? Вот, привел Бог, как говорится, того…    

– Да,  помните…    

– Как  не помнить, как не помнить, – торопливо перервал он меня, – дело  прошлое… дело прошлое…    

– Ну,  что вы здесь поделываете, любезный Петр Петрович?    

– Живу,  как изволите видеть. Здесь житье хорошее, народ здесь радушный. Здесь я успокоился.    

И он  вздохнул и поднял глаза к небу.    

– Служите?    

– Нет-с,  еще не служу, а думаю скоро определиться. Да что служба?.. Люди – вот главное.  С какими я здесь людьми познакомился!..    

Мальчик  вошел с бутылкой шампанского на черном подносе.    

– Вот  и это хороший человек… Не правда ли, Вася, ты хороший человек? На твое здоровье!    

Мальчик  постоял, прилично тряхнул головкой, улыбнулся и вышел.    

– Да,  хорошие здесь люди, – продолжал Петр Петрович, – с чувством, с душой…  Хотите, я вас познакомлю? Такие славные ребята… Они все вам будут рады. Я  скажу… Бобров умер, вот горе.    

– Какой  Бобров?    

– Сергей  Бобров. Славный был человек; призрел было меня, невежу, степняка. И Горностаев  Пантелей умер. Все умерли, все!    

– Вы  все время в Москве прожили? Не съездили в деревню?    

– В  деревню… мою деревню продали.    

– Продали?    

– Сукциона…  Вот, напрасно вы не купили!    

– Чем  же вы жить будете, Петр Петрович?    

– А  не умру с голоду, Бог даст! Денег не будет, друзья будут. Да что деньги? –  прах! Золото – прах!    

Он  зажмурился, пошарил рукой в кармане и поднес ко мне на ладони два пятиалтынных  и гривенник.    

– Что  это? ведь прах! (И деньги полетели на пол.) А вы лучше скажите мне, читали ли  вы Полежаева?    

– Читал.    

– Видали  ли Мочалова в Гамлете?    

– Нет;  не видал.    

– Не  видали, не видали… (И лицо Каратаева побледнело, глаза беспокойно забегали; он  отвернулся; легкие судороги пробежали по его губам.) Ах, Мочалов, Мочалов! «Окончить  жизнь – уснуть», – проговорил он глухим голосом.    

     

Не  более! и знать, что этот сон    

Окончит  грусть и тысячи ударов,    

Удел  живых… Такой конец достоин    

Желаний  жарких! Умереть… уснуть…    

     

– Уснуть,  уснуть! – пробормотал он несколько раз.    

– Скажите,  пожалуйста, – начал было я; но он продолжал с жаром:    

     

Кто  снес бы бич и посмеянье века,    

Бессилье  прав, тиранов притесненье,    

Обиды  гордого, забытую любовь,    

Презренных  душ презрение к заслугам,    

Когда  бы мог нас подарить покоем    

Один  удар… О, помяни    

Мои  грехи в твоей святой молитве!    

     

И он  уронил голову на стол. Он начинал заикаться и завираться.    

– «И  через месяц!» – произнес он с новой силой.    

     

Один  короткий, быстротечный месяц!    

И  башмаков еще не износила,    

В  которых шла, в слезах,    

За  бедным прахом моего отца!    

О  небо! Зверь без разума, без слова    

Грустил  бы долее…    

     

Он  поднес рюмку шампанского к губам, но не выпил вина и продолжал:    

     

Из-за  Гекубы?    

Что  он Гекубе, что она ему,    

Что  плачет он об ней?..    

А  я… презренный, малодушный раб,    

Я  трус! Кто назовет меня негодным?    

Кто  скажет мне: ты лжешь?    

А  я обиду перенес бы… Да!    

Я  голубь мужеством: во мне нет желчи,    

И  мне обида не горька…    

     

Каратаев  уронил рюмку и схватил себя за голову. Мне показалось, что я его понял.    

– Ну,  да что, – проговорил он наконец, – кто старое помянет, тому глаз вон…  Не правда ли? (И он засмеялся.) На ваше здоровье!    

– Вы  останетесь в Москве? – спросил я его.    

– Умру  в Москве!    

– Каратаев! –  раздалось в соседней комнате. – Каратаев, где ты! Поди сюда, любезный  че-а-эк!    

– Меня  зовут, – проговорил он, тяжело поднимаясь с места. – Прощайте;  зайдите ко мне, если можете, я живу в ***.    

Но на  другой же день, по непредвиденным обстоятельствам, я должен был выехать из  Москвы и не видался более с Петром Петровичем Каратаевым.    

 Свидание    

     

Я сидел  в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий  дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная  погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами  расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь,  ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел и глядел кругом, и слушал.  Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое  тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье,  не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва  слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность  рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли  солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все  улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный  отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и  загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников,  уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и  сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все  кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые,  без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся  холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и  шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на березах была еще почти вся зелена,  хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или  вся золотая, я надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда  его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких  веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все  приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый  голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я с своей  собакой прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не слишком люблю это  дерево – осину – с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической  листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на  воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных  к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда,  возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам  заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым  желтым багрянцем, – или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно  струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем,  как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль. Но вообще я не люблю этого  дерева и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, добрался до  березового леска, угнездился под одним деревцом, у которого сучья начинались  низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и,  полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и кротким сном, который  знаком одним охотникам.    

Не могу  сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза – вся внутренность  леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую  листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные  взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная,  сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти  всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было  встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном  человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она  сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на  колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых  цветов и при каждом ее дыханье тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая белая  рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими мягкими складками  около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она  была очень недурна собою. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета  расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки,  надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее  лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа.  Я не мог видеть ее глаз – она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие,  высокие брови, ее длинные ресницы: они была влажны, и на одной из ее щек  блистал на солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка  побледневших. Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый  нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто  и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной  грустью. Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас  подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее  глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений  прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый  звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно  перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза  прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так  прошло довольно много времени; бедная девушка не шевелилась, – лишь  изредка тоскливо поводила руками и слушала, все слушала… Снова что-то зашумело  по лесу, – она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней,  приближался, послышались наконец решительные, проворные шаги. Она выпрямилась и  как будто оробела; ее внимательный взор задрожал, зажегся ожиданьем. Сквозь  чащу быстро замелькала фигура мужчины. Она вгляделась, вспыхнула вдруг,  радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся,  побледнела, смутилась – и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд  на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.    

Я с  любопытством посмотрел на него из своей засады. Признаюсь, он не произвел на  меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, избалованный камердинер  молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и  щегольскую небрежность: на нем было коротенькое пальто бронзового цвета,  вероятно, с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми  кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые  брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и  резали щеки, а накрахмаленные рукавички закрывали всю руку вплоть до красных и  кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из  бирюзы. Лицо его, румяное, свежее, нахальное, принадлежало к числу лиц,  которые, сколько я мог заметить, почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению,  очень часто нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым  чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того  крошечные мелочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и  с небрежной, хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые,  ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой  верхней губе, – словом, ломался нестерпимо. Начал он ломаться, как только  увидал молодую крестьянку, его ожидавшую; медленно, развалистым шагом подошел  он к ней, постоял, передернул плечами, засунул обе руки в карманы пальто и,  едва удостоив бедную девушку беглым и равнодушным взглядом, опустился на землю.    

– А  что, – начал он, продолжая глядеть куда-то в сторону, качая ногою и  зевая, – давно ты здесь?    

Девушка  не могла тотчас ему отвечать.    

– Давно-с,  Виктор Александрыч, – проговорила она наконец едва слышным голосом.    

– А!  (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам,  начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно  прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом,  вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще  бранится. Мы завтра едем…    

– Завтра? –  произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.    

– Завтра…  Ну, ну, ну, пожалуйста, – подхватил он поспешно и с досадой, увидев, что  она затрепетала вся и тихо наклонила голову, – пожалуйста, Акулина, не  плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу. (И он наморщил свой тупой нос.) А то  я сейчас уйду… Что за глупости – хныкать!    

– Ну,  не буду, не буду, – торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая  слезы. – Так вы завтра едете? – прибавила она после небольшого  молчанья. – Когда-то Бог приведет опять увидеться с вами, Виктор  Александрыч?    

– Увидимся,  увидимся. Не в будущем году – так после. Барин-то, кажется, в Петербурге на  службу поступить желает, – продолжал он, выговаривая слова небрежно и  несколько в нос, – а может быть, и за границу уедем.    

– Вы  меня забудете, Виктор Александрыч, – печально промолвила Акулина.    

– Нет,  отчего же? Я тебя не забуду: только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца… А  я тебя не забуду – не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул.)    

– Не  забывайте меня, Виктор Александрыч, – продолжала она умоляющим  голосом. – Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы  говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч… Да как же мне отца-то  слушаться…    

– А  что? (Он произнес эти слова как бы из желудка, лежа на спине и подложив руки  под голову.)    

– Да  как же, Виктор Александрыч, – вы сами знаете…    

Она  умолкла. Виктор поиграл стальной цепочкой своих часов.    

– Ты,  Акулина, девка неглупая, – заговорил он наконец, – потому вздору не  говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не  совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же  ты без образованья, – стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.    

– Да  страшно, Виктор Александрыч.    

– И-и,  какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что это у тебя, – прибавил  он, подвинувшись к ней, – цветы?    

– Цветы, –  уныло отвечала Акулина. – Это я полевой рябинки нарвала, – продолжала  она, несколько оживившись, – это для телят хорошо. А это вот череда –  против золотухи. Вот поглядите-ка, какой чудный цветик; такого чудного цветика  я еще отродясь не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для  вас, – прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок  голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, – хотите?    

Виктор  лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и начал вертеть их в пальцах,  с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него… В ее  грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности и  любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и  любовалась им в последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с  великодушным терпеньем и снисходительностью сносил ее обожанье. Я, признаюсь, с  негодованьем рассматривал его красное лицо, на котором сквозь притворно  презрительное равнодушие проглядывало удовлетворенное, пресыщенное самолюбие.  Акулина была так хороша в это мгновение; вся душа ее доверчиво, страстно  раскрывалась перед ним, тянулась и ластилась к нему, а он… он уронил васильки  на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой  оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его  нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом – стеклышко все вываливалось  и падало ему в руку.    

– Что  это? – спросила наконец изумленная Акулина.    

– Лорнет, –  отвечал он с важностью.    

– Для  чего?    

– А  чтоб лучше видеть.    

– Покажите-ка.    

Виктор  поморщился, но дал ей стеклышко.    

– Не  разбей, смотри.    

– Небось,  не разобью. (Она робко поднесла его к глазу.) Я ничего не вижу, – невинно  проговорила она.    

– Да  ты глаз-то, глаз-то зажмурь, – возразил он голосом недовольного  наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко.) Да не тот,  не тот, глупая! Другой! – воскликнул Виктор и, не давши ей исправить свою  ошибку, отнял у ней лорнет.    

Акулина  покраснела, чуть-чуть засмеялась и отвернулась.    

– Видно,  нам не годится, – промолвила она.    

– Еще  бы!    

Бедняжка  помолчала и глубоко вздохнула.    

– Ах,  Виктор Александрыч, как это будет нам быть без вас! – сказала она вдруг.    

Виктор  вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.    

– Да,  да, – заговорил он наконец, – тебе сначала будет тяжело, точно. (Он  снисходительно потрепал ее по плечу; она тихонько достала с своего плеча его  руку и робко ее поцеловала.) Ну, да, да, ты точно девка добрая, –  продолжал он, самодовольно улыбнувшись, – но что же делать? Ты сама  посуди! Нам с барином нельзя же здесь оставаться; теперь скоро зима, а в  деревне – зимой – ты сама знаешь – просто скверность. То ли дело в Петербурге!  Там просто такие чудеса, каких ты, глупая, и во сне себе представить не можешь.  Дома какие, улицы, а обчество, образованье – просто удивленье!.. (Акулина  слушала его с пожирающим вниманьем, слегка раскрыв губы, как ребенок.)  Впрочем, – прибавил он, заворочавшись на земле, – к чему я тебе это  все говорю? Ведь ты этого понять не можешь.    

– Отчего  же, Виктор Александрыч? Я поняла; я все поняла.    

– Вишь  какая!    

Акулина  потупилась.    

– Прежде  вы со мной не так говаривали, Виктор Александрыч, – проговорила она, не поднимая  глаз.    

– Прежде?..  прежде! Вишь ты!.. Прежде! – заметил он, как бы негодуя.    

Они оба  помолчали.    

– Однако  мне пора идти, – проговорил Виктор и уже оперся было на локоть…    

– Подождите  еще немножко, – умоляющим голосом произнесла Акулина.    

– Чего  ждать?.. Ведь уж я простился с тобой.    

– Подождите, –  повторила Акулина.    

Виктор  опять улегся и принялся посвистывать. Акулина все не спускала с него глаз. Я  мог заметить, что она понемногу приходила в волненье: ее губы подергивало,  бледные ее щеки слабо заалелись…    

– Виктор  Александрыч, – заговорила она наконец прерывающимся голосом, – вам  грешно, вам грешно, Виктор Александрыч, ей-Богу!    

– Что  такое грешно? – спросил он, нахмурив брови, и слегка приподнял и повернул  к ней голову.    

– Грешно,  Виктор Александрыч. Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье; хоть бы  словечко мне сказали, горемычной сиротинушке…    

– Да  что я тебе скажу?    

– Я  не знаю; вы это лучше знаете, Виктор Александрыч. Вот вы едете, и хоть бы словечко…  Чем я заслужила?    

– Какая  же ты странная! Что ж я могу?    

– Хоть  бы словечко…    

– Ну,  зарядила одно и то же, – промолвил он с досадой и встал.    

– Не  сердитесь, Виктор Александрыч, – поспешно прибавила она, едва сдерживая  слезы.    

– Я  не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу?  ведь не могу? Ну, так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая  ответа, и растопырил пальцы.)    

– Я  ничего… ничего не хочу, – отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь  простирать к нему трепещущие руки, – а так хоть бы словечко, на прощанье…    

И слезы  полились у ней ручьем.    

– Ну,  так и есть, пошла плакать, – хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади  картуз на глаза.    

– Я  ничего не хочу, – продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими  руками, – но каково же мне теперь в семье, каково же мне? И что же со мной  будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку…  Бедная моя головушка!    

– Припевай,  припевай, – вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.    

– А  он хоть бы словечко, хоть бы одно… Дескать, Акулина, дескать, я…    

Внезапные,  надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи – она повалилась лицом на  траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось, затылок  так и поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконец потоком. Виктор  постоял над нею, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.    

Прошло  несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и  всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились – она  упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться  в меня, как откуда взялись силы – она с слабым криком поднялась и исчезла за  деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.    

Я  постоял, поднял пучок васильков и вышел из рощи в поле. Солнце стояло низко на  бледно-ясном небе, лучи его тоже как будто поблекли и похолодели: они не сияли,  они разливались ровным, почти водянистым светом. До вечера оставалось не более  получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне  навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь перед ним,  стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья;  сторона рощи, обращенная стеною в поле, вся дрожала и сверкала мелким  сверканьем, четко, но не ярко; на красноватой траве, на былинках, на соломинках  – всюду блестели и волновались бесчисленные нити осенних паутин. Я остановился…  Мне стало грустно; сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы,  казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы. Высоко надо мной, тяжело  и, резко рассекая воздух крылами, пролетел осторожный ворон, повернул голову,  посмотрел на меня сбоку, взмыл и, отрывисто каркая, скрылся за лесом; большое  стадо голубей резво пронеслось с гумна и, внезапно закружившись столбом,  хлопотливо расселось по полю – признак осени! Кто-то проехал за обнаженным холмом,  громко стуча пустой телегой…    

Я  вернулся домой; но образ бедной Акулины долго не выходил из моей головы, и  васильки ее, давно увядшие, до сих пор хранятся у меня…    

 Гамлет Щигровского  уезда    

     

На одной  из моих поездок получил я приглашение отобедать у богатого помещика и охотника,  Александра Михайлыча Г***. Его село находилось верстах в пяти от небольшой  деревеньки, где я на ту пору поселился. Я надел фрак, без которого не советую  никому выезжать даже на охоту, и отправился к Александру Михайлычу. Обед был  назначен к шести часам; я приехал в пять и застал уже великое множество дворян  в мундирах, в партикулярных платьях и других, менее определительных одеждах.  Хозяин встретил меня ласково, но тотчас же побежал в официантскую. Он ожидал  важного сановника и чувствовал некоторое волнение, вовсе несообразное с его  независимым положением в свете и богатством. Александр Михайлыч никогда женатым  не был и не любил женщин; общество у него собиралось холостое. Он жил на  большую ногу, увеличил и отделал дедовские хоромы великолепно, выписывал  ежегодно из Москвы тысяч на пятнадцать вина и вообще пользовался величайшим  уважением. Александр Михайлыч давным-давно вышел в отставку и никаких почестей  не добивался… Что же заставляло его напрашиваться на посещение сановного гостя  и волноваться с самого утра в день торжественного обеда? Это остается покрыто  мраком неизвестности, как говаривал один мой знакомый стряпчий, когда его  спрашивали: берет ли он взятки с доброхотных дателей?    

Расставшись  с хозяином, я начал расхаживать по комнатам. Почти все гости были мне совершенно  незнакомы; человек двадцать уже сидело за карточными столами. В числе этих любителей  преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами,  несколько штатских особ, в тесных, высоких галстуках и с висячими, крашеными  усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти  благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы,  вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников с  круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно-неподвижными ножками  (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали  свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив волнообразно  роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма  учтивый и приличный скрып). Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к  дверям и подле окон; один, уже немолодой, но женоподобный по наружности помещик  стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на  желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные  господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного,  вечного цехового мастера иностранца Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно  развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками;  молодой человек лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый  в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…    

Однако я  начинал несколько скучать, как вдруг ко мне присоседился некто Войницын, недоучившийся  молодой человек, проживавший в доме Александра Михайлыча в качестве… мудрено  сказать, в каком именно качестве. Он стрелял отлично и умел дрессировать собак.  Я его знавал еще в Москве. Он принадлежал к числу молодых людей, которые,  бывало, на всяком экзамене «играли столбняка», то есть не отвечали ни слова на  вопросы профессора. Этих господ, для красоты слога, называли также  бакенбардистами. (Дела давно минувших дней, как изволите видеть.) Вот как это  делалось: вызывали, например, Войницына. Войницын, который до того времени  неподвижно и прямо сидел на своей лавке, с ног до головы обливаясь горячей  испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом глазами, – вставал,  торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком к  экзаменаторскому столу. «Извольте взять билет», – с приятностью говорил  ему профессор. Войницын протягивал руку и трепетно прикасался пальцами кучки  билетов. «Да не извольте выбирать», – замечал дребезжащим голосом  какой-нибудь посторонний, но раздражительный старичок, профессор из другого  факультета, внезапно возненавидевший несчастного бакенбардиста. Войницын  покорялся своей участи, брал билет, показывал нумер и шел садиться к окну, пока  предшественник его отвечал на свой вопрос. У окна Войницын не спускал глаз с  билета, разве только для того, чтобы по-прежнему медленно посмотреть кругом, а  впрочем, не шевелился ни одним членом. Вот, однако, предшественник его кончил;  говорят ему: «Хорошо, ступайте», или даже: «Хорошо-с, очень хорошо-с», смотря  по его способностям. Вот вызывают Войницына; Войницын встает и твердым шагом  приближается к столу. «Прочтите билет», – говорят ему. Войницын подносит  обеими руками билет к самому своему носу, медленно читает и медленно опускает  руки. «Ну-с, извольте отвечать», – лениво произносит тот же профессор,  закидывая туловище назад и скрещивая на груди руки. Воцаряется гробовое  молчание. «Что же вы?» Войницын молчит. Постороннего старичка начинает дергать.  «Да скажите же что-нибудь!» Молчит мой Войницын, словно замер. Стриженый его  затылок круто и неподвижно торчит навстречу любопытным взорам всех товарищей. У  постороннего старичка глаза готовы выскочить: он окончательно ненавидит  Войницына. «Однако ж это странно, – замечает другой экзаменатор, –  что же вы, как немой, стоите? ну, не знаете, что ли? Так так и скажите». –  «Позвольте другой билет взять», – глухо произносит несчастный. Профессора  переглядываются. «Ну, извольте», – махнув рукой, отвечает главный  экзаменатор. Войницын снова берет билет, снова идет к окну, снова возвращается  к столу и снова молчит как убитый. Посторонний старичок в состоянии съесть его  живого. Наконец его прогоняют и ставят нуль. Вы думаете: теперь он, по крайней  мере, уйдет? Как бы не так! Он возвращается на свое место, так же неподвижно  сидит до конца экзамена, а уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!» И ходит он  целый тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою  бесталанную участь. За книгу он, разумеется, не берется, и на другое утро та же  повторяется история.    

Вот  этот-то Войницын присоседился ко мне. Мы с ним говорили о Москве, об охоте.    

– Не  хотите ли, – шепнул он мне вдруг, – я познакомлю вас с первым здешним  остряком?    

– Сделайте  одолжение.