1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
«ТРАГЕДИЯ ВЕЛИКОЙ АКТРИСЫ
    
Вчера вечером по дороге с банкета, устроенного достопочтенным М. К. Арташесовым в честь несравненной Клары Лунной, супруг драгоценной гостьи нашего города г-н Фандорин подвергся нападению разбойников. В Черном Городе близ Манташевских промыслов обнаружен перевернутый, изрешеченный пулями автомобиль. На земле пятна крови. Муж г-жи Лунной и его камердинер исчезли. Вне всякого сомнения, тела утоплены в одном из многочисленных нефтяных колодцев. «Я лишилась смысла всей моей жизни! — призналась нашему корреспонденту несчастная вдова, обливаясь слезами. — Сердце мое разбито. Теперь у меня останется только искусство». Г-н Фандорин прибыл в Баку лишь накануне. Он был отставным чиновником министерства внутренних дел и одним из столпов московского общества. Полиция обещает сделать всё возможное, чтобы найти останки жертв ужасного нападения и предать их христианскому погребению».
   
   
   
Здесь же была фотография: скорбящая Клара заламывает руки. За ее спиной плачущий Симон и сострадающий Леон Арт.
   
В ранней юности Эраст Петрович, как многие, иногда воображал собственные похороны: трогательные речи над крышкой гроба, рыдающую толпу и прочее. Горше всех в этих мечтах рыдала некая прекрасная персона — невеста или вдова — и даже порывалась заколоться стилетом. Вот давняя фантазия и осуществилась. Вдова рыдала, притом весьма изящно. Говорила, что лишилась смысла жизни. Правда, рядом уже маячил будущий утешитель, но это, в сущности, так естественно.
   
Что ж, прочность нелегального положения гарантирована. Теперь, когда враг успокоился, можно как следует подготовить ответный удар.
   
Эраст Петрович положил перед собою бумагу, приготовился писать Никки. С разделом «Клинок» лучше было дождаться возвращения Гасыма. Зато созрела идея для «Инея».
   
   
«Человек, путь которого полон опасностей, должен жить без любви. И дело здесь не в том, чтобы оберегать свою душу от лишних ран, — вовсе нет. Тот, кто не решается любить из трусости или самолюбия, достоин презрения.
   
Дело в ином: нельзя допускать, чтобы тебя полюбил кто-то другой. Потому что человек, чья карма окутана грозовыми тучами, вряд ли доживет до мирной кончины. Он погибнет, и та, кто отдала ему свою душу, останется на свете одна. Какой бы героической ни была твоя смерть, ты все равно окажешься предателем, причем предашь самое дорогое существо на свете. Вывод очевиден: никого не пускай в свое сердце и тем более не вторгайся в чужое. Тогда, если ты погибнешь, никто не будет сражен или даже просто ранен горем. Ты уйдешь легко и беспечально, как уходит за горизонт облако».
   
   
Сладковатый дым щекотал ноздри задумавшегося Фандорина. Маса шевельнулся на своем ложе.
   
Очнулся?
   
Нет. Просто вздохнул, на губах появилась полуулыбка. Сколько же продлится это забытье? По крайней мере не стонет. Значит, ему не больно.
   
Во дворе завопили играющие мальчишки. Эраст Петрович встал прикрыть окно.
   
Так, теперь «Дерево». Что бы такое полезное записать?
   
Да вот хоть тюркские слова, которые слышал сегодня на улице и постарался запомнить. Пригодятся.
   
   
«Салам-алейкум, мохтэрэм джанаб» — вежливое приветствие.
   
«Аллах рузиви версин!» — тоже что-то благожелательное.
   
«Аллах сиздэн разы олсун» — что-то вроде «премного благодарен» или «храни вас Боже».
   
«Сикдир» — судя по интонации, «я с вами не согласен» или «спасибо, не стоит»…
   
   
Теперь после тревожной минувшей ночи и в ожидании следующей, которая тоже вряд ли будет спокойной, следовало поспать. Искусству расслабляться и мгновенно засыпать Фандорин научился еще в ранней молодости. Двадцать минут гармоничного сна освежают мозг и тело эффективнее, чем несколько часов сна неправильного — например, такого, как вчерашний.
   
Эраст Петрович лег на ковер около кошмы, чтобы опиумный дым не попадал в легкие. Вытянулся в позе «Убитый самурай на поле Сэкигахара», вздохнул четыре раза глубоко и четыре раза очень глубоко. Уснул.
   
Гармоничный сон проходит без сновидений. Он глубок, но прозрачен, словно омут в горном ручье с идеально чистой водой. Подобно серебристой рыбке, сознание чуть пошевеливает плавниками у самого дна и моментально выныривает, если по поверхности пробежала малейшая рябь.
   
Всякий раз, когда раненый издавал какой-нибудь звук или просто шевелился, Фандорин приподнимался, проверял, все ли в порядке, — и снова опускался на пол, засыпал.
   
Трижды в комнату заглядывали какие-то люди. Эраст Петрович садился, едва лишь в коридоре раздавались шаги.
   
Люди были незнакомые. Один в драной дохе и плоской войлочной шапочке. Другой по виду рабочий. Третий похож на зажиточного торговца. Все с поклоном спрашивали что-то, причем в вопросе непременно звучало «Кара-Гасым-ага». Эраст Петрович молча качал головой, и всякий раз человек, еще раз поклонившись, удалялся. Просителей к знаменитому гочи ходило не меньше, чем к губернатору.
   
Когда в окно стали светить косые лучи солнца, начавшего клониться к закату, Фандорин окончательно проснулся. Поупражнялся в бесшумной ходьбе — ему удалось пройти по темному коридору мимо очередного ходока так, что тот не заметил. Все-таки странно, как это Гасым может жить, будто в проходном дворе: таскаются все кому не лень. На Востоке совсем иные представления о приватности.
   
Потом Эраст Петрович подкрепился остатками обильной трапезы. Сидел в папахе, как было велено, хотя заходящее солнце изрядно натопило комнату. Как ни парадоксально, в головном уборе голому черепу было не так жарко. Очевидно, термоизоляция.
   
А когда Фандорин уже не знал, чем себя занять, и стал выкладывать из рисинок на блюде иероглиф «Выдержка», громко хлопнула дверь, под тяжелыми шагами закряхтели половицы, и в столовую вошел Гасым.
   
— Уф, — сказал он, вытирая рукавом потное лицо. — Жарко. Кушаешь, да? Тоже хочу.
   
Он повернулся, проорал что-то в сторону окна. Сел, обмахиваясь папахой.
   
— Узнал что-нибудь? — нетерпеливо спросил Эраст Петрович.
   
— Всё узнал.
   
— Так г-говори скорей! Не томи.
   
Гочи поднял палец, изрек:
   
— Скорей только шайтан бегает. Всё хороший медленно ходит.
   
В комнату, семеня, вошла старуха с тяжелым подносом, на котором дымилось мясо и горой лежали лепешки. Поставила на стол — и сразу исчезла.
   
Схватив одной рукой чурек, другой — кус баранины, Гасым одновременно сунул в рот и то и другое.
   
— Ты знаешь, где Однорукий? Ты его нашел?
   
Гасым кивнул, сосредоточенно работая челюстями.
   
— Где он? Д-далеко?
   
— Недалеко. В Шубаны. На бывший дача Тер-Акопов, который два миллион пудов. Тер-Акопов свой дача Хачатур дарил.
   
— Как подарил? — удивился Фандорин. — Анархисту — свою дачу? Как так?
   
Пришлось ждать, пока гочи прожует следующую порцию мяса и хлеба.
   
— Очень просто. Сказал: живи, Хачатур дорогой. Мой дача — твой дача. У Тер-Акопов в Мардакяны большой дача есть, а этот маленький. Тер-Акопов туда после театр, после казино ездила, возила…, — очень четко выговорил Гасым грубое русское слово, которым обозначают женщин нескромного поведения.
   
Эраст Петрович всё не мог взять в толк:
   
— Они что, с Одноруким друзья?
   
— Зачем друзья? Хачатур у Тер-Акопов сын взял. Сказал: хочешь сын назад — подарок давай, а то жить негде. Тер-Акопов сказал: «Большой дача не бери, маленький возьми». Хачатур взял. Шубаны от Баку близко, хорошо.
   
— П-погоди, я не понимаю. Если известно, что банда анархистов захватила дачу нефтепромышленника, почему полиция их не арестует?
   
Теперь не понял уже Гасым.
   
— Зачем арестует? Тер-Акопов полиция не просила, деньги не давала. Чтобы банда Хачатур брать, надо полиция очень много деньги давать. Полиция не дурак бесплатно Хачатур ловить. У Хачатур и его люди «маузеры». А еще там лев. — Гочи поправился. — Львы. Два. Зубы — вот такой.
   
Он разинул рот, обнажив крупные белые зубы.
   
Здесь Фандорин совсем запутался.
   
— Какие еще львы? О чем ты?
   
— Львы, который р-р-р-р. — Гасым очень убедительно изобразил львиное рычание. — Хачатур раньше цирк работала. Как это, дрессировщик, да? Анархист потом стала, потому что анархист жить веселей и деньги больше. На дача в Шубаны стена высокий, в сад ночью львы гуляют. Кто хочет в сад ходить, тот львы кушают. Зачем полиция туда надо? Не пойдет туда полиция. А мы пойдем, нам надо. Я в Шубаны был. Стена лазил, люди спрашивал. Прошлый ночь Хачатур на дача не была. Вернулась рассвет. Утро три гроб заказала. Сегодня на дача сидят, поминки делают. Если ночь дома сидят, мы пойдем, их убивать будем.
   
— У тебя есть п-план?
   
— Что такой «план»?
   
— «План» — это когда человек заранее придумывает, как будет действовать.
   
Гочи кивнул:
   
— Есть план. Хороший план. Если армяне дома ночуют, я через стена лезу. Дом иду. Всех убиваю. Такой план.
   
— А как же львы в саду?
   
— Меня львы кушать не будут. Меня никогда зверь не трогает. Не знаю почему. Прошлый год из тюрьма бежал, в горы прятался, голодные волки прибежали. Посмотрели, посмотрели — назад побежали.
   
Фандорина этот феномен не удивил — животные отлично чувствуют силу и очень осторожны с крупными особями, а Гасым габаритами с немаленького медведя.
   
— Ты сиди на стена, жди. Слышишь в дом стрельба — прыгай, иди. Лев к тебе придет — убивай. Вон тот ружье возьми. — Хозяин показал на шестизарядный карабин, висевший на ковре. — Из пистолет лев убить трудно. Когда убьешь львы, тоже приходи в дом. Поможешь.
   
Спорить с этим «планом» Эраст Петрович не стал. Сначала нужно было разработать свой собственный.
   
— Ты случайно не знаешь, как внутри устроен д-дом?
   
— Почему не знаю? Знаю. Тер-Акопов на ближний дача ездил для две вещи: пить-кушать и… — Грубое слово опять было произнесено идеально. — Поэтому на дача только два комната: один для пить-кушать, второй…
   
— Понятно, — перебил Фандорин, не любивший бранных слов. — А поподробнее? Можешь нарисовать или объяснить расположение комнат?
   
Гочи ссыпал с прямоугольного медного подноса сладости и орехи.
   
— Сюда смотри. Вот это дом, да? — Палец гулко постучал по подносу.
   
В это время на пороге появился очередной проситель — оборванец в косматой шапке, надвинутой на глаза. Застыл в почтительной позе, дожидаясь, когда на него обратят внимание.
   
— П-послушай, — не выдержал Эраст Петрович. — Как ты можешь жить в такой обстановке? Все время кто-то входит без спроса, разгуливает по дому. Ты знаешь всех этих людей?
   
— Они меня знают, — важно ответил Гасым. — Чем у человек больше уважение, тем больше вокруг люди. Уйди, э? — махнул он оборванцу. — Не мешай. План делаем — армяне убивать будем.
   
Тот благоговейно поклонился, попятился, исчез.
   
— Это дом, да? Это стенка, да? — Гасым положил поперек подноса длинную грузинскую чурчхелу. — Там еще этот, как его, коридор есть. Так, маленький. Здесь в спальня Хачатур спит. — На левую половину подноса легла крупная урючина. — Тут остальные спят. — Четыре изюминки легли на правую половину. — Зачем морщина на лоб? Почему молчишь?
   
— Д-думаю. Твой план плохой. Нужен другой.
   
Эраст Петрович достал листок бумаги и карандаш. Написал иероглиф «Клинок». Ниже, мелко: «Львы — хорошо. Чувствуют себя в безопасности. Хачатур один слева. Одновременно. Две минуты. Считать».
   
— Что пишешь? Зачем пишешь?
   
— План записываю.
   
— От этого твой план лучше будет? — Гочи хмыкнул. — Я буква не знаю, читать-писать не умею. Вся зло от грамота. Чиновник пишет, полиция пишет, буржуй пишет — все плохие люди пишут. Читай, что ты написал.
   
Фандорин прочел.
   
— Ничего не понял! Мой план ругал, а это что?
   
— Твой план нехорош, потому что Хачатур мне нужен живой, — стал объяснять Эраст Петрович. — Что по саду бродят львы — это замечательно. Значит, бандиты чувствуют себя в полной б-безопасности и не выставляют часовых. Мы подойдем к дому с торцов, одновременно. Я слева, вот отсюда. Ты справа. Сначала я должен взять Хачатура. Потом пройду коридором, и мы одновременно нападем на остальных: я слева, ты справа — через окно. Просто дай мне две минуты. Ты до ста двадцати считать умеешь?
   
— Зачем считать? Часы есть. — Гасым достал из кармана превосходный хронометр. — Две минуты не считать — смотреть буду. А план твой плохая. Как ты по сад пойдешь? Львы кушать будут.
   
— Не будут. Меня звери тоже не трогают. Неоднократно проверено.
   
Гасым засопел. Он был чем-то недоволен.
   
— Тебе Хачатур живой нужен, мне мертвый, — наконец изрек он. — Спорить будем.
   
Вспомнив о нефтяном колодце, Фандорин негромко сказал:
   
— Он мне живым ненадолго нужен. Только пару вопросов задать.
   
И гочи успокоился.
   
— Если не захочет отвечать, мне скажи. Я его немножко бить буду. А когда скажет — отдашь Хачатур мне.
   
Эраст Петрович прислушался к moralische Gesetz — не возмутится ли? Нравственный закон молчал.
   
— С б-большим удовольствием.
  
  
   
    
Фандорина передают из рук в руки
   
   
    
«На Апшеронском полуострове сосредоточено 82,6 % общероссийской добычи нефти. Стоимость добычи — одна из самых дешевых в мире, потому что нефть находится недалеко от поверхности — в среднем глубина скважин впятеро меньше, чем в Техасе. Всего вышек насчитывается около 4200. Годовой доход от нефти и нефтяных продуктов составляет не менее 300 миллионов рублей…»
   
   
   
Карандаш строчил по бумаге. Эраст Петрович выплачивал долг по Никки за вчерашний день. Снаружи стемнело, над керосиновой лампой танцевали мошки.
   
Несколько часов назад Гасым сказал:
   
— Хожу в Шубаны. Через стена смотрю. Если Хачатур дома ночует, записка присылаю: сколько люди, сколько львы. Ты приходишь, мы ждем, когда все спят, потом идем, всех убиваем. Такой будет план, — сказал гочи на прощанье и поспешно прибавил: — Помню, помню: Хачатур сразу не убиваем.
   
— Как я получу твою з-записку? По воздуху? И как я найду эти твои Шубаны?
   
— Мальчик принесет, мальчик отведет.
   
— Какой еще мальчик?
   
— Вай, я знаю? Любой мальчик.
   
Он подошел к окну, крикнул что-то. В комнату с топотом ворвалась гурьба чумазых пацанят — тех самых, что весь день орали во дворе.
   
Гасым подозвал двоих, остальных прогнал. Потолковал с ними о чем-то.
   
— Тэшэккюр едирэм, ага. Дедийиниз кими оладжаг! — хором ответили мальчишки, просияв счастливыми улыбками.
   
— Это Саид, сын Халида-ханум, — показал Гасым на одного. — Будет с твой друг сидеть, когда ты уйдешь. А это Али сын Мустафы, тебе записка принесет и куда надо отведет.
   
— Но ведь ты неграмотный! Как ты мне напишешь записку?
   
Презрительно усмехнувшись, гочи не удостоил его ответа. Ссыпал в огромный карман сушеных фруктов и орехов, взял несколько лепешек.
   
По двору он шагал неспешно, вразвалку. Остроносый Али сын Мустафы семенил рядом, похожий на Панурга рядом с Пантагрюэлем, но при этом старался подражать походке великого человека: так же гордо расправлял плечи, смотрел вперед и вверх, из-за чего едва не споткнулся.
   
Тогда-то Фандорин и решил заняться дневником — пришла подходящая мысль для «Инея».
   
   
    
«Почти всякому человеку хочется себя как-то возвысить. Цзюнцзы, благородный муж, для этого стремится стать выше. Человек мелкий, сяожэнь, норовит увеличить свой рост, принижая окружающих. Поэтому когда благородный муж становится правителем (что случалось в истории редко), всё общество, следуя его примеру, тоже начинает тянуться вверх: улучшаются нравы, в моду входят благородство, бескорыстие, отвага. Когда же воцаряется сяожэнь, всеобщим законом становится унижение подданных. Сяожэнь мал ростом. Поэтому он может выглядеть великим, только если все вокруг простерлись ниц, а худший враг для маленького правителя — тот, кто отказывается пресмыкаться на брюхе. От этого в эпоху правления сяожэней в обществе распространяются льстивость, вороватость и вероломство…»
   
   
   
Всё время, пока Эраст Петрович то задумчиво смотрел на огонек лампы, то склонялся над бумагой, Маса лежал тихо и не шевелился. Но когда, переписывая из газетных статей в раздел «Дерево» сведения о нефтяной индустрии, Фандорин добрался до керосиновой статистики, японец вдруг начал метаться. По осунувшемуся бледному лицу потекли слезы, ресницы задрожали.
   
— Моосивакэ аримасэн! — пробормотал раненый и повторил эту фразу, означавшую «Мне нет прощения!», много раз.
   
Он мучился. Его терзали какие-то кошмары. Никакой пользы от такого тягостного сна быть не могло.
   
Поколебавшись, Эраст Петрович легонько похлопал друга по щеке.
   
Маса открыл глаза. Увидел склонившегося над ним Фандорина, заморгал, всхлипнул.
   
— Мне снился страшный сон, господин. Будто вы в опасности, а я ранен и не могу вам помочь!
   
Он хотел подняться — и не смог, только застонал.
   
— Значит, это не сон… Я не могу пошевелиться. У меня совсем нет сил! — прошептал Маса бледными губами.
   
— Ты ранен пулей в грудь, навылет. Сутки лежал без сознания. Не шевелись. Тебе нужен полный покой.
   
Японец нахмурился.
   
— Я помню, мы ехали по дороге. Луна. Черный всадник. И всё. Что было дальше?
   
Фандорин рассказал. Маса слушал, не перебивая.
   
— Вы обрились из-за меня, господин? В знак скорби? Я очень тронут. — На глазах японца выступили слезы. — Очень красиво. Вы похожи на худого Будду.
   
— Худой из меня Будда, ты прав, — пошутил Эраст Петрович по-русски, чтобы подбодрить друга.
   
Не помогло.
   
— Мне нет прощения, — прошептал Маса. — Мало того, что я не смог вас защитить, теперь я еще и обременяю вас. Мне лучше умереть.
   
— Я тебе умру! — прикрикнул на него Эраст Петрович. — Лежи, спи, выздоравливай.
   
— А вам будет помогать этот ваш Гасыму?! — Узкие глазки японца злобно сверкнули. — Я даже не видел его. Как я могу вас ему доверить? Вдруг он предатель, который вонзит вам меч в спину?
   
— Непохоже.
   
— Ну не предатель, так дурак или неумеха!
   
Подув на магический жгут, Фандорин поднес его к носу слуги.
   
— Подыши-ка. Тебе нельзя волноваться.
   
Еще несколько минут Маса всхлипывал, потом его взгляд затуманился. Уснул.
   
И вовремя.
   
В стекло звонко ударил камешек. Маленькая фигурка стояла во дворе, махала рукой. Эраст Петрович быстро сбежал по лестнице.
   
Али, сын Мустафы, протянул ему клочок бумаги. При свете спички Фандорин разглядел рисунок:
   
   
Всё было понятно. Кроме одного: почему один человечек из правой половины меньше остальных? Быть может, так получилось случайно?
   
Али потянул Фандорина за полу черкески: идем, идем!
   
— Где Саид, сын Халиды-ханум?
   
Оказалось, здесь же, под лестницей.
   
Объяснив мальчонке про курящийся жгут, Эраст Петрович быстро собрался. Эх, жалко, багаж остался в гостинице. Там и наряд ниндзя для ночных экспедиций, и множество других полезнейших вещей. «Веблея» тоже жалко. Удобный револьвер, отлично показавший себя в перестрелке, достался кому-то из анархистов. Может быть, еще отыщется.
   
Но оружия в доме было предостаточно. Фандорин без труда нашел всё, что могло пригодиться для, в сущности, очень несложной операции.
   
— Я готов, Али, идем!
   
   * * *
   
Дорога заняла почти час. Эраст Петрович мог бы преодолеть эту дистанцию гораздо быстрее, но паренек начинал задыхаться от быстрой ходьбы, приходилось сбавлять темп.
   
Поселок Шубаны располагался на склоне невысоких гор, вплотную подступавших к городу с запада. Местность была голая, совсем не дачная, но за стеной имения, к которому Фандорина вывел маленький проводник, темнели верхушки деревьев — должно быть, их высадили здесь специально, для тени.
   
«Всё-таки поразительная наглость! Шайка бандитов живет, можно сказать, на виду у всего города и ничего не боится! Значит, абсолютно уверены в безнаказанности. Как тут говорят: «Это Баку…»»
   
Али остановился прямо перед стеной — довольно высокой, в полтора человеческих роста.
   
— Шалам-алейкум, Юмрубаш, — донесся сверху, из темноты, пришепетывающий голос. — Жалезай шуда.
   
На кромке, почти невидимый в тени ветвей, сидел Гасым. Шепелявил он из-за того, что рот у него был набит едой.
   
Эраст Петрович уселся рядом.
   
— Скажи мальчику, чтоб ушел. Ему здесь оставаться опасно.
   
— Зачем опасно? Я обещал Али: можно слушать, как мы будем армяне убивать. Смотреть нельзя, слушать можно. Такой награда.
   
Со вздохом Фандорин подумал: что будет с этим городом, одна половина жителей которого так люто ненавидит другую?
   
Были, однако, заботы более насущные.
   
— Почему на рисунке одна фигурка маленькая? Там что, ребенок? Это осложнит дело.
   
— Не ребенок и не мужчина. Один молодой совсем, ус еще не растет. Не боец. Пойдем, да?
   
Не дожидаясь ответа, Гасым спрыгнул в сад. Грохота было, как от каменного обвала. Эраст Петрович поднялся на гребень стены и огромным скачком, беззвучно, приземлился несколькими метрами дальше. Так же бесшумно побежал вперед. Сзади доносилось пыхтение, трещали ветки.
   
Навстречу с рычанием метнулись две быстрые, льнущие к траве тени. Это были львицы. Обе замерли, одинаково прижав уши. Зловеще блеснули желтые огоньки глаз.
   
Фандорин сделал несколько шагов, остановился на открытом, освещенном луной месте, дал хищницам себя как следует рассмотреть. Палец лежал на спусковом крючке «смит-вессона». За поясом был еще один, такой же. Тоже со взведенным курком.
   
С львицами шутки плохи, они опаснее самцов. «Я тебя не трону, если ты меня не тронешь», — мысленно сказал Эраст Петрович сначала одной, потом другой. Чтобы звери поверили в это, требовалось с полминуты поиграть с ними в гляделки.
   
Но хрустнули сучья под тяжелыми шагами, огромные кошки разом повернули свои лысые башки. На поляну, топая, вышел Гасым.
   
— Пиштя! — шикнул он — и львицы попятились, развернулись, исчезли.
   
Фандорин двинулся дальше.
   
На лужайке перед самым домом нашелся и самец. Он дрых, положив косматую голову на толстые лапы. Сытого льва (а раз спит, значит, сыт) особенно бояться нечего. Если не подойти и не дернуть за гриву, не тронет.
   
Оглядев строение (изящный садовый павильон из белых досок, с высокими французскими окнами; внутри тихо; свет нигде не горит), Эраст Петрович показал Гасыму на правый торец, напомнил шепотом:
   
— Ровно две минуты, ясно?
   
Гасым предъявил часы, для пущей наглядности поднял два пальца.
   
— Два. Потом окно ломаю, всех убиваю. Гляди, Юмрубаш, на мой пуля не попади.
   
Двигаться по траве так, чтобы она не шуршала, — наука непростая, но Эраст Петрович владел ею в совершенстве. Он добежал до окна спальни, будто вовсе не касался земли. Помассировал глазные яблоки, чтобы включить ночное зрение. Заглянул через подоконник.
   
В мозгу работал счетчик, отмерял секунды.
   
«Восемнадцать, девятнадцать…».
   
Так, что тут у нас?
   
Интерьер в стиле ар-нуво. На туалетном столике винные бутылки. Справа будуарная ниша, там кровать под балдахином, легкая занавеска слегка колышется на сквозняке — дверь в коридор приоткрыта. Сонного дыхания не слышно, но это ничего не значит. Люди, ведущие опасную жизнь, обычно спят очень чутко, а стало быть тихо.
   
Толкнул створку — медленно, чтоб не скрипнула. Поднялся на подоконник. Спустился.
   
«Тридцать один, тридцать два…».
   
А вдруг Хачатур не спит — что-то почуял и затаил дыхание?
   
Фандорин приготовился качнуться вбок, чтобы уклониться от пули.
   
Ни звука. Лишь шелест листьев в саду.
   
Ну, была не была!
   
Он сделал два прыжка, отдернул полог.
   
Никого! Постель даже не смята.
   
Неужели Гасым ошибся и Однорукого в доме нет?
   
«Сорок четыре, сорок пять…».
   
За дверью должен быть небольшой коридор, ведущий в столовую-гостиную.
   
Тихо, дверь, не скрипни.
   
Что половицы? Нехороши, пружинят.
   
Чтобы пол вел себя тихо, двигаться надо вдоль самого плинтуса. Медленно переставлять ноги, будто скользишь по льду.
   
«Пятьдесят девять, шестьдесят…».
   
Вторая дверь тоже приотворена — ну да, иначе не было бы сквозняка.
   
Плавно, дюйм за дюймом, Эраст Петрович открыл ее шире. Заглянул в просторную комнату. Она превосходно просматривалась — в окна с противоположной стороны лился лунный свет. Оттуда меньше чем через минуту вломится Гасым. Почти минута — это очень много. Более чем достаточно.
   
Интерьер такой же бонтонный, как в спальне. Хрупкая, изогнутая мебель, деревянные завитушки вокруг большого зеркала, на потолке панно с фавнами и нимфами.
   
Мраморная наяда (через плечо винтовка и два патронташа). На длинном столе грязная посуда, бутылки, объедки. Со стульев свисает оружие — «маузеры», кинжалы, несколько карабинов.
   
Теперь — главное: люди.
   
Вдоль стены на полу, в ряд, шесть фигур. Спят на бурках. Вместо подушек папахи.
   
Фандорин вздохнул с облегчением. Шесть — значит, все здесь, и Хачатур тоже. Просто улегся не в спальне, а вместе с остальными. Это несколько осложняет задачу, но не сильно.
   
«Восемьдесят два, восемьдесят три…».
   
Определить, который из них Однорукий. Приблизиться, отключить. Может быть, удастся так же бескровно взять и остальных.
   
Не ближний — у того видно обе руки, сложены на груди. И не второй — руки закинуты за голову…
   
«Девяносто, девяносто один…».
   
По паркету качнулась длинная тень, загромыхала рама. В высоком окне, заслонив его почти целиком, появился огромный силуэт.
   
Это был Гасым. Он перекинул ножищи через подоконник, уселся, приложил руку ко лбу — разглядывал комнату, которая по контрасту с лунным садом должна была показаться ему очень темной.
   
«Какого черта?! Еще целых полминуты!»
   
На полу кто-то зашевелился, кто-то вскинулся.
   
— Эй, армяне! Я Кара-Гасым! — зычно крикнул гочи. — Смерть ваша пришел! Э, где вы тут? Не вижу.
   
Человек, лежавший дальше всего от Фандорина, вскинулся с пола, словно атакующая кобра. У него была только одна рука! Она вытянулась, «маузер» плюнул ядовитым желтым пламенем. Гасым качнулся, схватился рукой за бок.
   
Выбора не было. Миг промедления — и Хачатур выпалит еще раз. Пришлось стрелять самому. Тяжелая пуля «смит-вессона» отшвырнула однорукого в угол.
   
Теперь уже все были на ногах. Некоторые в ошеломлении озирались, другие, кто лучше владел собой, кинулись к стульям, на которых висело оружие.
   
Одного, самого шустрого, Эраст Петрович тоже был вынужден уложить.
   
— Вижу! Всех вижу! — заорал Гасым. Держась одной рукой за раненый бок, он неспешно прицелился, застрелил ближайшего из бандитов.
   
Фандорин был уже в комнате. На пути встретился худенький паренек с вытаращенными глазами. Он был безоружен, поэтому Эраст Петрович просто отправил молокососа хуком в нокаут (при хаотичной потасовке на ограниченном пространстве английский бокс не менее эффективен, чем любые дзюцу).
   
Светловолосый человек в нижнем белье несся на Гасыма, размахивая кинжалом. Все так же неторопливо гочи прицелился в атакующего — но вместо выстрела раздался сухой щелчок.
   
— Вахсей! — удивился Гасым и выпучился на занесенный клинок.
   
Фандорин свалил светловолосого выстрелом в затылок. И оказался перед непростой дилеммой.
   
Последний из анархистов, еще остававшийся на ногах, успел схватить со стула карабин, передернул затвор и направил ствол на Эраста Петровича, а из угла в Фандорина целил из «маузера» раненый Хачатур, с трудом удерживая тяжелый пистолет единственной рукой. На Гасыма рассчитывать было нечего — он рассматривал откинутый барабан своего заевшего «кольта».
   
Здоровый опасней раненого. Поэтому выстрелил Фандорин в человека с карабином, а от пули «маузера» ушел, метнувшись к стене.
   
Однорукого нужно было взять живым.
   
Поэтому Эраст Петрович кинулся навстречу «маузеру», делая рывок в сторону за долю секунды до следующего выстрела. Эта техника называется «го-го» («пять против пяти»), потому что на малом расстоянии шансы увернуться от пули и встретиться с нею равны. Настоящий мастер способен довести соотношение до двух к одному, однако Фандорин таких высот не достиг. К игре в «го-го» он прибегал лишь в самых крайних случаях.
   
Повезло раз, повезло второй. Оставался всего один прыжок. Но тут Гасым наконец щелкнул своим револьвером и прицелился.
   
— Не стреляй!
   
Поздно. Мощный «кольт» по-львиному рыкнул. Однорукого снова отшвырнуло.
   
В саду, словно откликаясь, грозно взревел царь зверей — наконец проснулся и выражал недовольство шумом.
   
Пахло копотью, порохом и кровью.
   
А счетчик, оказывается, все это время работал.
   
«Сто восемь, сто девять, сто десять».
   
— Черт бы тебя п-побрал! — Эраст Петрович наклонился над Хачатуром. — Что ты наделал, Гасым?
   
— Жизн твой спасал.
   
— Застрелить его я и сам бы мог!
   
Где здесь свет?
   
Фандорин подошел к двери, повернул выключатель, оглядел комнату.
   
За исключением нокаутированного мальчишки, кажется, все мертвы…
   
Гасым сидел все там же, на подоконнике. Только расстегнул черкеску и рассматривал дырку в боку. Оттуда, пачкая густую шерсть, толчками вытекала кровь.
   
— Горячий, — сообщил гочи, лизнув ладонь. — Соленый.
   
— Дай посмотрю.
   
— Э, не надо.
   
Богатырь выдернул из папахи клок, заткнул рану.
   
— Аман-аман, — грустно сказал. — Я так «кольт» любил, а она стрелять не захотела.
   
Судя по женскому роду, любовь к «кольту» закончилась.
   
Гочи прошелся вдоль стульев, разглядывая оружие. С интересом взял в руки «веблей» — должно быть, никогда такого не видел.
   
— Это мой, — сказал Фандорин. — Дай сюда.
   
Гасым проворчал:
   
— Как что хороший, сразу «мой». На, не жалко.
   
Брезгливо взвесил на ладони «маузер». Прицелился — и вдруг высадил в стену всю обойму: одну пулю в центр, остальные кружком.
   
— Ты что?! — вскричал Эраст Петрович, зажимая уши.
   
— Мой знак. «Здесь был Кара-Гасым». Люди говорить будут. Юмрубаш, у тебя какой знак?
   
— Никакой.
   
Фандорин всё не мог успокоиться. Неужто операция провалилась и нить оборвана?
   
— Вай, мне чужой слава не надо, — с укором молвил гочи. — Я только два армяне убил. Ты — четыре. Хотя один, может, русский, — прибавил он, кивнув на светловолосого.
   
— Не четверых я убил. Т-троих.
   
Надежда оставалась только на юнца. Эраст Петрович привел пленника в чувство двумя оплеухами, усадил на стул.
   
— Ты кто? Откуда?
   
— Гагик… Из Акны.
   
Паренек, очень бледный, с трясущимися губами, в ужасе озирался на трупы. Увидел приближающегося гочи — зажмурился.
   
— Я Кара-Гасым. Слышала?
   
Не открывая глаз, мальчишка кивнул.
   
— Она меня знает, — удовлетворенно заметил Гасым. — Далеко живет, в Карабах, а Кара-Гасым знает.
   
Фандорин взял Гагика из Акны за тощие плечи.
   
— Я буду з-задавать тебе вопросы, а ты отвечай. Честно. Иначе отдам тебя ему. Просто уйду и оставлю тебя с ним наедине. А скажешь правду — отпущу. Я человек слова. Если что-то пообещал, выполняю.
   
Последняя фраза была произнесена специально для Гасыма.
   
Теперь паренек смотрел на Эраста Петровича — с таким же ужасом, как раньше на гочи.
   
— Молчи, Гагик, ничего Юмрубаш-ага не говори, — посоветовал Гасым. — Лучше я с тобой говорить буду.
   
Бедняга всхлипнул и снова зажмурился.
   
— Б-будешь отвечать?
   
Кивнул.
   
Тем временем Гасым с видимым удовольствием обходил поле боя. Каждому покойнику заглядывал в лицо, что-то приговаривал. Он был похож на садовода, любующегося великолепной клумбой.
   
— Кто дал приказ прошлой ночью устроить з-засаду в Черном Городе? Чье задание выполнял Хачатур?
   
— Я в Карабах ездил, письмо от Хачатура возил! Только вчера вернулся! Ничего не знаю, честное слово! Какое задание? Хачатуру никто ничего приказать не может!
   
Паренек говорил по-русски грамотно. Возможно, учится в гимназии или реальном училище.
   
— Не могу поверить, что вчера не было разговоров о засаде. Ваша шайка потеряла трех человек. Что ты слышал? Что говорили?
   
— Ай, Аллах! — радостно возопил Гасым. — Этот живой! — Он схватил за шиворот окровавленного человека — тот захрипел. — Знаю тебя! Ты Леван из Сураханы!
   
— Не убивай, — сипел раненый. — Сейчас и так умру, честное слово.
   
Но гочи не оставил его в покое: схватил под мышки, поволок на середину комнаты.
   
— Я слышал твои вопросы, Юмрубаш. Тоже буду спрашивать.
   
Наклонился, что-то загудел вполголоса. Окровавленный взвизгнул:
   
— Ай, всё скажу! Горло пусти!
   
От этой картины Гагик застучал зубами — того гляди бухнется в обморок. Эраст Петрович решил зайти с другой стороны:
   
— Про Хромого ты что-нибудь слышал?
   
— Ка…ко…го хро…мого?
   
— Из Черного Города. Он революционер или связан с революционерами.
   
Раненый громко застонал — Гасым опять тряс его за шиворот.
   
— Есть Селифанов, стрелочник, у него короткая нога. Через него можно оружие доставать, — быстро заговорил юный анархист. — Есть Хасан, сторож на бывшем заводе Мурсалиевых, Хачатур его не любит, убить хотел. Еще я один раз видел колченогого Зазу, он счетовод на степаняновских промыслах, Хачатуру раз в месяц платит, чтоб не трогали… А больше хромых не знаю. Черный Город большой…
   
Гасым выпрямился, крякнул:
   
— Э, совсем подохла! Ничего не делал, только тряс. Юмрубаш, она один вещь сказать успела. Не знаю, надо тебе, нет?
   
— Что?
   
— Перед засада Хачатур ходила к большой русский человек. Имя чудной — Дятел. Что это «дятел»? Птичка?
   
Эраст Петрович сразу забыл о Гагике из Акны. Дятел? Горячо! Вот она, любовь к орнитологии!
   
— Он еще что-нибудь сказал? Про Дятла. — Быстро подошел к раненому, попробовал пульс. Да, мертв.
   
Гочи сокрушенно пожал плечами.
   
— Ничего. Я спрашиваю: «Где эта Дятел?» Немножко плечи тряс — а из Левана душа ушел.
   
Вернувшись к юнцу, Фандорин спросил:
   
— При тебе когда-нибудь говорили о Дятле? Хачатур или кто-то другой?
   
Гагик помотал головой, облизнул сухие губы. Он не отрываясь смотрел на медленно приближающегося Гасыма.
   
— Он сказал п-правду, я это вижу. Учти, убивать его я не позволю.
   
— Сам не стану. — Гасым пожал плечами. — Когда из Гагик вырастет гайл, тогда убью.
   
— Кто вырастет?
   
— Гайл. «Волк» по-ихнему.
   
Однако отпускать пленного было нельзя. Дятел — скорее всего тот самый большевик, кого полиция называет «Одиссеем». Он ни в коем случае не должен узнать, что Фандорин жив.
   
— Гагик никому не расскажет, — сказал Гасым, будто подслушав мысли. — Он отсюда домой пойдет, очень быстро. Ни с кем говорить не будет. И дома, в Агдам, тоже не скажет.
   
— Причем тут Агдам? Он из Акны.
   
— Это по-ихнему Акна, по-нашему Агдам.
   
Гасым наклонился, взял парня за плечи, и плеч стало не видно.
   
— Иди домой, Гагик. Про меня говори всем. Много говори. Про Юмрубаш молчи. Говори: Кара-Гасым один всех убил. Понял, да?
   
— Понял… — прошептал парень. Зрачки у него были очень широкие, неподвижные.
   
— Пиштя!
   
Опрокинув стул, мальчишка с разбегу выскочил в окно и скрылся в саду — даже львов не побоялся.
   
— Как ты можешь быть уверен, что он меня не в-выдаст?
   
— Она знает Кара-Гасым. Слышала. Теперь еще видела. Я тоже человек-слово. Обманет — приду в Агдам, найду ее, убью. Она знает. Лучше скажи: что теперь делать будешь? Твой враг Хачатур мертвая. Ты доволен?
   
— Нет. Это был не враг, а орудие врага. Но теперь, благодаря тебе, я з-знаю, как зовут того, кого я ищу: Дятел.
   
Гочи подошел к столу, взял с блюда не до конца объеденную баранью ногу. Понюхал, откусил.
   
— Хорошо, — сказал он, двигая челюстями. — Давай Дятел искать-убивать.
   
Фандорин удивился:
   
— Зачем тебе это? С Хачатуром ты враждовал, а что тебе до Дятла?
   
— Считать давай. Я тебя из колодец спас? — Гасым положил баранину, разогнул измазанный жиром палец на правой руке. — Ты меня спас, когда Хачатур стрелял? — Разогнул палец на левой руке. — Потом этот дурак с хэнджел меня резать хотел, когда «кольт» не стрелял. Ты меня опять спас. — Показал на левой второй палец. — Я в Хачатур стрелял, думал — теперь поровну. — Отогнул второй палец и справа. — Но ты говоришь, не Хачатур надо был стрелять. — Палец на правой руке снова сложился. — Сам видишь, да?
   
Показал обе руки: на левой два пальца, на правой один.
   
— Помогу тебе Дятел найти — тогда честно. Мужчина не говорит «спасибо», мужчина делает «спасибо».
   
— Спасибо. Я рад.
   
Сказано было с искренним чувством.
   
С помощью Гасыма будет гораздо легче найти черную кошку в темной комнате — верней, поймать дятла в густом лесу.
   
   * * *
   
Мальчишки около Масы не было. Зато подле раненого сидел вчерашний тэбиб и чем-то поил его из кувшина с узким горлышком.
   
— Он говорит, теперь много спать не надо, — перевел Гасым слова старика. — Теперь кушать надо. Будет хорошо кушать, может, живой будет. Или не будет, на всё воля Аллах.
   
Когда лекарь ушел, Фандорин рассказал японцу о смерти Однорукого и о Дятле.
   
Слушал японец Эраста Петровича, а смотрел только на Гасыма. Не отрываясь. Тот стоял, привалившись к стене, опять что-то жевал.
   
Внезапно Фандорин увидел, что по лицу Масы сбегает слеза.
   
— Тебе больно? П-плохо?
   
— Мне хорошо, господин. — За первой слезой потекла вторая. — Я плачу от радости. Я вижу, что это настоящий человек. Искренний человек, хоть и акунин. Якудза из самых лучших. По глазам и повадке ясно: он понимает долг верности. Вы знаете, я не ошибаюсь в таких вещах. Я могу передать вас в его руки со спокойным сердцем… Он даже красивей меня, — трагически сказал Маса. — Большой, толстый, похож на Сайго Такамори. Только у маршала Сайго не было таких усов. Я рад, но мне очень горько… Что в этом трудном деле рядом с вами он, а не я…
   
Слезы полились сразу из обоих глаз, потоком.
   
— Вай, плачет, — сказал Гасым. — Совсем слабый.
   
А Маса попросил:
   
— Посадите меня, господин.
   
— Зачем? Тебе нельзя.
   
— Очень прошу. Посадите! У меня самого не хватит сил.
   
Фандорин бережно приподнял раненого, подложил ему под спину подушки.
   
— Гасыму-сан… — позвал Маса.
   
Гочи подошел, утирая губы рукавом.
   
— Сел — ай, молодец. Жить будешь.
   
— Очень прошу, Гасыму-сан. Нудзьно хоросё забочиться о господзине. Очень прошу!
   
Японец порывисто, что было сил, поклонился. И потерял сознание от резкого движения — повалился вбок, обмяк.
   
— Аман-аман, — расстроенно покачал головой Гасым. — Нет, не будет жить. Помрет. Жалко, да?
  
  
   
    
Опытная женщина с безупречной репутацией
   
   
Распоряжения по хозяйству отданы, Турал поцелован в лоб и отправлен с гувернером в Пони-клуб — учиться благородной посадке в седле, мальчику из хорошей семьи без этого нельзя. Можно посвятить несколько минут утреннему кейфу.
   
Утренний кейф у Саадат происходил в гардеробной комнате, куда прислуге без особого разрешения заглядывать не позволено. В небольшом, уютном помещении, где по стенам — платья, на полу — коробки с обувью, а поверху — шляпы, всегда курились благовония, отлично скрадывавшие запах голландского табака. Первая утренняя папироса — одна из радостей жизни. И, как большинство жизненных радостей, запретная. Впереди длинный день, будет много забот, но уж десять-то минут можно себе презентовать?
   
Шелковые платья, туфли на каблуках, безумно прекрасные шляпы с перьями — всё это было абстрактным искусством. Ничего подобного респектабельная мусульманская вдова носить не станет. Разве что в европейском турне. Или перед зеркалом, наедине с собой. Но примерять наряды — отдельная радость жизни, вечерняя. До вечера еще нужно дожить.
   
По утрам Саадат просто курила и рассматривала в зеркало свое лицо. Настоящей женщине никогда не прискучит это занятие.
   
Она знала про себя: не красавица. Нос великоват, рот широковат, губы тонковаты. Разве что брови хороши, шелковистая кожа — ну и глаза, конечно: хоть по азиатским меркам, хоть по европейским. Женщины, даже приличные, подкрашивают ресницы, а ей не нужно. С такими глазами и бровями от чадры одна польза. Многократно проверено: верхняя треть физиономии действует на мужчин сильнее, нежели демонстрация товара целиком. Это было еще одной причиной, по которой Саадат в свое время решила исполнять роль ортодоксальной мусульманской матроны. Конечно, возмутительно, что женскому полу на востоке предписывается прятать лик, как будто он — какая-то непристойная часть тела, однако Саадат была уверена, что этот закон в древние времена придумали сами женщины. У мужчин не хватило бы мозгов.
   
Если тебе есть что показать, ты всегда найдешь возможность это сделать. Именно тому мужчине, который тебя интересует. И в тот день, когда особенно хорошо выглядишь. Пусть потом вспоминает, глотает слюни.
   
Резон этот, впрочем, не был главным. Хочешь жить в Баку и успешно заниматься нефтяным бизнесом — используй природные преимущества сполна. А принадлежность к женскому полу, особенно на Востоке, — огромное преимущество, Саадат была в этом уверена. Если бы, при ее характере, она родилась на свет горбуньей, то и тут придумала бы, как обратить это обстоятельство себе на пользу. Разумеется, в жизни бакинки-мусульманки есть определенные неудобства. Например, еще несколько лет назад считалось неприличным пойти в театр. Но сейчас в лучшем городском театре для дам вроде Саадат Валидбековой есть специальные ложи, плотно укрытые портьерами от нескромных взглядов. Если сидишь там в одиночестве, можно и к фляге с коньяком приложиться. Завидуйте, европеянки.
   
Рассмотрев во всех деталях лицо, Саадат положила папиросу и распахнула китайский халат.
   
Теперь, согласно ритуалу, надо было осмотреть фигуру. Повернулась боком, ущипнула живот, бедра. Нигде не висит. Теперь спиной. Аллах всемогущий, что это на левой ягодице? Неужто тот самый cellulite, о котором пишут в дамских журналах? Какой ужас!
   
Нет, всего лишь ямочка. Уф.
   
Саадат затянулась, с облегчением пустила вверх, к зарешеченному окошку вентиляции, тонкую струйку.
   
Что ж, по современным европейским понятиям фигура ладная и даже модная. Но бакинские ценители красоты (если б их, конечно, удостоили этого зрелища) сказали бы: «Фуй!» Худая, бюст скромный, бедра узкие. Когда Саадат шестнадцатилетней выходила замуж, была вовсе как ивовый прутик.
   
Юную дочь обедневшего бека выдали замуж удачно — не за вульгарного нувориша, каких в Баку расплодилось видимо-невидимо, а за ровню, человека из старинного рода, только состоятельного, что для аристократии стало редкостью. Городом теперь заправляли вчерашние аробщики, черпальщики и бурдючники-туллугчи, у кого хватило везения найти нефть и здравомыслия не свихнуться от счастья.
   
Саадат была невеста так себе. Мало того что тоща и без гроша за душой, так еще и попорчена образованием — проходила шесть лет в гимназию, где ее научили куче совершенно ненужных, более того — вредных для мусульманки вещей.
   
В самом деле, замужество могло считаться блестящим. Правда, Саадат, дурочка, ревела и в первые дни чуть руки на себя не наложила, потому что супруг был пожилой, слюнявый, брюхастый. Но девочка она была умная, с характером, всему училась быстро. И через некоторое время поняла, что ничего страшного — приспособиться можно. В сущности, Валид-бек Валидбеков был не монстром, а всего лишь старым сластолюбцем, падким на юных тоненьких девушек. Его возбуждал их ужас и трепет. А если ужаса и трепета не было, Валид-беку становилось неинтересно, весь его пыл пропадал. Как только Саадат сделала это открытие, замужняя жизнь сразу наладилась. Сальный пузырь перестал наведываться к ней в спальню, утолял свои смешные страсти где-то на стороне, а дома вел себя тихо и почтительно. Очень гордился перед обществом, что супруга у него такая культурная, может и по-русски, и по-французски, и по-немецки.
   
Когда обжорство и эротические похождения свели бека в могилу, Саадат обрела свободу. К двадцати трем годам она стала совсем умной. Уже не мечтала, что уедет в Париж или Лондон, где женщина может жить одна, ходить в оперу, появляться на людях с любовником. Уехать в Европу не штука, но что за жизнь без настоящего богатства?
   
После мужа ей достался прекрасный нефтеносный участок. Это была родовая земля Валидбековых. Муж палец о палец не ударил, чтобы разрабатывать промыслы — сдавал их в аренду за шестьдесят тысяч в год и был очень доволен. Но в двадцать три года Саадат хорошо понимала, что шестьдесят тысяч — не деньги. С арендатором она рассталась, взялась за дело сама и уже через два года имела втрое больше. Однако что значит «сама»? В Баку женщине заниматься нефтью невозможно. Это неженский город и неженский бизнес. Ни переговоры провести, ни сделку заключить, ни кредит выбить.
   
Но всякое препятствие, если правильно к нему отнестись, может быть использовано как пьедестал или трамплин. Саадат назначила главой своего предприятия Гурам-бека, который приходился покойному мужу кузеном. Человек он был никчемный, но представительный и очень удобный в обращении. За тысячу рублей в месяц ходил на задних лапах, как дрессированный пудель. И на совещании Совета нефтепромышленников посидит (прочтет по бумажке что велено), и в театр сопроводит (а потом тихо исчезнет), и в поездке пригодится (одна женщина путешествовать не может — это харам).
   
Пока был жив муж, Саадат одевалась по-европейски. Но, овдовев, со вздохом спрятала платья и шляпки в гардероб, обернулась восточной вдовой, чем вызвала всеобщее одобрение. Мусульманские нефтяные магнаты в большинстве своем мужланы и дикари, уж никак не джентльмены, но к женщинам, соблюдающим правила, привыкли относиться с почтением, это у них в крови. Очень полезно и то, что баба для них — существо глупое, неопасное. А значит, тебе сойдет с рук то, что никогда не спустили бы мужчине. Нужно только не зарываться.
   
За шесть лет самостоятельной жизни Саадат достигла очень многого. По объему добычи ее предприятие не входило ни в первую, ни даже во вторую десятку крупнейших нефтедобывающих фирм, зато по рентабельности, пожалуй, не имело себе равных. Настоящие цифры прибыли Саадат скрывала, занижала вдвое. Помалкивала и про резервные участки, купленные через подставных лиц. Там, в недрах щедрой апшеронской земли, ждали своего часа миллионы и миллионы пудов сладкого, черного, пахучего дурмана, без которого планета не может жить, как наркоман без опиума.
   
Вот вырастет сын, возьмет предприятие в свои руки — тогда можно будет развернуть компанию «Валидбеков-нёют» («Нефть Валидбекова») во всю ее настоящую мощь. То-то все ахнут.
   
Главная причина, по которой Саадат не пожелала жить на европейском приволье, звалась «Турал». Не шестьдесят, а шестьсот тысяч — нет, шесть миллионов в год оставит она сыну, чтобы с такого высокого постамента он мог завоевать весь мир. Потому что настоящий мужчина обязательно хочет завоевать мир, а Саадат намеревалась вырастить своего мальчика лучшим мужчиной на свете.
   
В богатых бакинских семьях отпрысков безбожно балуют, и вырастают они раскормленными, капризными. Поэтому многие скороспелые состояния так быстро, уже во втором или третьем поколении, разваливаются. А Саадат своего сына воспитывала с умом, строго. Знала, что главное — сызмальства закалить характер, остальное приложится. Когда шла с Туралом по улице и он начинал шалить, говорила ему слабым голосом: «Ах, Туралуш, что-то голова кружится. Возьми маму за руку, а то она упадет» — и малыш сразу чувствовал себя мужчиной, защитником. Заодно переставал безобразничать.
   
Еще очень важно для мальчика — научиться преодолевать страх, но при этом не пристраститься к риску. Обе эти крайности в жизни опасны, а для бизнеса губительны. Разумной храбрости, как всему на свете, можно научить. Чтобы победить боязнь, надо двигаться крохотными шажками, одерживать маленькие победы одну за другой. Взять ту же верховую езду. Однажды Саадат заметила, что Турал боится лошадей (выезд у нее, это правда, был чересчур лихой, из свирепых туркменских рысаков). Сначала купила карликового пони, ростом чуть выше табуретки. Бояться такого горбунка было совершенно невозможно, Турал катался на малютке с удовольствием. Теперь вот отдала сына в Пони-клуб, где лошадки уже побольше. А со временем, года через три-четыре, мальчик будет и на рысаках ездить. Весь фокус в постепенности.
   
Саадат беспокоилась, что ребенок растет без отца. В смысле без мужчины (покойный Валид-бек таковым считаться никак не мог). Из-за этого опасения, вероятно, перебирала со строгостью. Боялась вырастить маменькиного сынка, воздерживалась от нежностей. Хоть иногда прямо сердце разрывалось — так хотелось обнять, приласкать. Нельзя. По этой же причине — чтоб не баловали — с трех лет не подпускала к Туралу нянек, а служанок за сюсюканье наказывала. В конце концов придумала, как решить проблему — приставила к сыну правильного мужчину, гувернера. Теперь изредка позволяла себе роскошь: поцеловать Турала в лоб. Один раз, коротко.
   
   
Табака в папиросе оставалось еще на три или четыре затяжки, но Саадат мыслями уже переключилась с кейфа на заботы начинающегося дня.
   
Вечером предстояло трудное: переговоры со стачечным комитетом.
   
На предприятии «Валидбеков-нёют» никогда подолгу не бастовали, хозяйка умела поддерживать хорошие отношения с рабочими.
   
Дважды в год в сопровождении Гурам-бека она ездила в Персию вербовать рабочих-амшари, потому что они нетребовательны и почтительны к хозяевам. Каждого отбирала лично, после беседы. Чтоб был тихий, многосемейный, без дурного блеска в глазах. Платила Саадат всегда в срок и чуть больше, чем соседи. Особенно старательным давала премии. Если какое недоразумение или конфликт — сваливала вину на Гурам-бека и выступала примирительницей.
   
Но забастовка, начавшаяся месяц назад и постепенно распространявшаяся по всему Апшерону, наконец докатилась и до валидбековских промыслов. Четыре дня назад комитетчики передали пакет требований. Саадат изобразила отчаяние и даже заплакала, посетовала на вдовью долю. Попросила пять суток на обдумывание.
   
Торговаться она умела очень хорошо, мало кто мог сравниться с ней в этом благородном искусстве. Сбивать цену — наслаждение не менее сладостное, чем чувственные экстазы. Платя революционерам и хищникам-гочи ежемесячную дань, чтоб на буровых не было пожаров, Саадат каждый раз устраивала настоящий спектакль. Страшные люди уходили от нее измученными и вспотевшими, в полной уверенности, что выжали из вдовицы все соки. Она же рассматривала этот расход не как потерю, а как статью экономии. Из-за хороших отношений с бандитами (как идейными, так и безыдейными) можно было не содержать армию охранников. Выходило и дешевле, и спокойней.
   
Главное — не приходилось окружать Турала сворой телохранителей, как это делают другие промышленники, оберегая детей от похитителей. Что путного вырастет из ребенка, которого с утра до вечера опекают вооруженные до зубов громилы?
   
При Турале состоял только один человек — он был и гувернером, и защитником. Франц Кауниц, бывший лейтенант австрийской кайзерско-королевской армии, занимался с мальчиком гимнастикой, учил немецкому языку, хорошим манерам, а также самой важной науке: быть мужчиной. На случай неожиданностей (Баку есть Баку) в кармане у отставного драгуна лежал пистолет, которым Кауниц отлично умел пользоваться.
   
Саадат знала, что ей очень повезло с воспитателем. Из-за плохо гнущегося колена, напоминания о неудачных скачках, австриец покинул службу, отправился искать счастья в далекий нефтяной город, где вложил все свои сбережения в клочок земли. Многие играли в эту лотерею. Некоторым везло — на участке обнаруживали нефть. Но Кауниц вытянул пустышку. Тогда он пошел в гувернеры, чтобы накопить денег и снова попытать счастья, но не в привычках Саадат было отпускать полезных людей. Австриец жил у нее на всем готовом, получал генеральское жалованье, о нефти не вспоминал.
   
Одно время она подумывала, не взять ли рослого, немногословного, чертовски привлекательного блондина в любовники, но не стала. В любовники годятся две разновидности мужчин: либо совсем простые, либо очень сложные. С первыми хорошо страстно и бездумно покувыркаться в постели; со вторыми, наверное, интересно поговорить («наверное» — потому что в реальности мужчин второго типа Саадат пока еще не встречала). А Кауниц был не то и не другое. Для маленького незатейливого приключения слишком образован, для сложных отношений все-таки недостаточно сложен. Одно слово: кавалерист. И что потом? С любовником под одной крышей жить не следует — в доме ребенок. А найти кандидата в постельные утешители куда проще, чем хорошего гувернера. Вот когда Кауниц научит мальчика всему, что знает, нужно будет перед расставанием сделать австрийцу и себе подарок. Приняв такое решение, Саадат смотрела на бывшего лейтенанта с приятным предвкушением — как на аппетитное яблоко, которое созревает на ветке и однажды непременно будет съедено.
   
Свое женское счастье Саадат обустроила умно и ловко — еще с тех пор, когда муж оставил ее в покое и без разрешения даже не смел появиться в эндеруне, женской половине дома. Если Валидбекову нравились субтильные и робкие дурочки, то Саадат предпочитала высоких, молчаливых и несуетливых красавцев. Ни в коем случае не умников. Любовные развлечения она готовила со вкусом и позволяла их себе нечасто — раз в месяц. Есть прелесть в том, чтобы дать телесному голоду накопиться. Лелеять любовную истому едва ли не приятней, чем предаваться страсти. Постепенно наливаешься изнутри сиропом, наполняешься сиянием и ароматом. И когда начинает казаться, что вот-вот лопнешь от неги, самое время отправляться на охоту.
   
Раньше Саадат действительно садилась в легкую коляску и медленно каталась по набережной, высматривая привлекательных мужчин. Лицо целомудренно прикрыто, глаза задерживаются на статных прохожих — будто бьют уток влет. Почти все, на ком она останавливала взор, оборачивались. С местными мужчинами Саадат никогда не связывалась, потому что Баку город маленький. Только с приезжими. Это мог быть командированный офицер, инженер, коммивояжер.
   
Если мужчина казался перспективным, Саадат слегка тыкала зонтиком в спину Зафара. Тот понимал без слов. Спрыгивал с облучка, шел проследить за кандидатом, выяснить, кто такой и где живет, а Саадат брала поводья и поворачивала домой.
   
Поверенного своих тайных радостей Саадат вывезла из Персии. Он был евнух, в прошлом — скороход при старшей жене его высочества шахзаде, то есть представитель высокоценимой придворной профессии. Из дворца Зафара выгнали за строптивый характер, и Саадат он достался задешево. С нею перс был шелковый. Истинно бесценный помощник, надежный наперсник, верный друг! Без него ей теперь и жизнь была бы не в жизнь.
   
Он содержал в идеальном порядке неприметный снаружи, но изысканно обставленный домик в тихом закоулке Старого Города, близ Шемахинских ворот. Соседи были уверены, что хозяин немой, потому что Зафар объяснялся с ними только знаками. На самом деле евнух презирал людей, не считал нужным тратить на них слова — хватит и жестов. На всем белом свете он любил только хозяйку, с нею и разговаривал, хоть редко и коротко.
   
Когда Саадат, однажды проснувшись, вдруг чувствовала: «Пора, сегодня поеду кататься», она говорила повседневному кучеру, что нынче ее повезет Зафар. И немой перс являлся будто сам собой. Слуги не могли понять, откуда он узнает о желании госпожи, и относились к евнуху с мистическим ужасом. А всё просто. С крыши любовного гнездышка было видно верхний этаж дома Валидбековых на Заведенской улице. Если на окне спальни наполовину задернута алая штора, Зафар знал: сегодня будет прогулка.
   
После того как приглянувшийся мужчина был проверен и сочтен пригодным, начиналась собственно охота.
   
Избранник Саадат словно попадал в сказку из «Тысячи и одной ночи». Таинственный смуглокожий незнакомец в экзотическом одеянии с поклоном вручал ему надушенную записочку. «Прекрасная восточная дама, обладающая положением в обществе, обратила на Вас внимание и желала бы узнать Вас ближе, однако лишь в том случае, если Вы деликатны и умеете хранить тайны», — гласило послание, написанное по-французски витиеватым почерком.
   
Смешно, как действует на европейцев ориентальный колорит в сочетании с ароматом тайны. Они прямо цепенеют. Все читали в детстве дребедень про арабские гаремы и про «слепое» рандеву молодого гугенота с Дианой де Тюржи. Заинтригованные, сгорающие от любопытства, мужчины послушно следовали безмолвным указаниям евнуха. Сначала Зафар вел их в хаммам, где размягчал и освежал массажем, а заодно проверял опытным взглядом, нет ли признаков венерического заболевания. Потом, под покровом ночи, долго водил по улочкам Ичери-Шехер. Перед входом в дом завязывал глаза. Некоторые хитрецы потом сдергивали повязку, но это ничего не давало — Саадат никогда не зажигала в будуаре света. Перед рассветом она поила утомленного любовника чаем, в который подмешивала опиум, и Зафар уводил одурманенную жертву соблазнения прочь.
   
Лица таинственной красавицы мужчина не видел, имени не знал, найти дороги к дому не мог. Назавтра, отоспавшись, счастливец начинал сомневаться — не привиделась ли ему чудесная ночь, не было ли всё это прекрасным наваждением. Мусульманские женщины столь целомудренны и неприступны! (И это правда, господа. Саадат на весь Баку такая одна — и та вам приснилась.)
   
Потом целый месяц наслаждалась воспоминаниями о пережитом приключении — и готовилась к новому. Одно правило она соблюдала непреложно: даже если любовник оказался невероятно хорош, второй раз приглашать его нельзя.
   
Турал был, конечно, не от пузатого Валид-бека. Еще чего! Заморский гость с полуженским именем Марио, красивый тенор-итальянец, приехавший в богатый город на гастроли, провел незабываемую ночь с таинственной одалиской — и оставил ей на память драгоценный подарок: мальчика с такими же зелеными глазами и кожей нежно-оливкового оттенка.
   
Когда Саадат сообщила мужу, что Аллах собирается благословить их брак ребенком, Валид-бек, конечно, удивился, но претензий не предъявил — к тому времени он давно уже ходил по струнке, у них установилось полное взаимопонимание. Саадат даже плакала на его похоронах — довольно искренне.
   
Постепенно правила охоты на мужчин совершенствовались. С опытом оттачивался вкус.
   
Эмпирическим путем было установлено, что любовник не должен быть слишком молод. Юнцы пылки, но неловки и привязчивы. Со зрелым мужчиной интересней и безопасней.
   
«Ловля на блесну» (так Саадат называла свои катания) со временем отошла в прошлое. Игра в слепой случай ненадежна и малопродуктивна. Сколько раз бывало: приглянется тебе кто-нибудь, а потом Зафар вернется и скажет, что кандидат по тем или иным причинам не подходит.
   
Гораздо лучше подбирать жертву заранее, вдумчиво. На каком-нибудь рауте или в театральном фойе, семеня за Гурам-беком тихой восточной мышкой с замотанной мордочкой, Саадат высматривала добычу. Потом выясняла, годен ли. Благоухающими записочками начинала обстреливать заранее, разжигая у объекта аппетит. Ну и сама, конечно, тоже распалялась в предвкушении.
   
За всю историю вольной охоты сбои случались всего четырежды. Трое в последний момент испугались ночного похода в Старый Город — не бандитская ли ловушка. Этих было нисколечки не жалко — из трусов паршивые любовники. Один уникум оказался верным мужем. К редкому феномену Саадат отнеслась с почтением, но тоже без сожаления: кому нужен в постели светоч добродетели?
   
Заядлые зверобои украшают парадную залу дома охотничьими трофеями: головами рогатых оленей и клыкастых кабанов, чучелами медведей и особенно крупной дичи. У Саадат имелся заветный альбомчик — род почетной книги. Всего 87 экспонатов. Там только номер, дата и засушенный цветок.
   
Например: «№ 48. 19/VIII — 1909» — и лютик.
   
А напротив незабываемого номера 29 (м-м-м!) — незабудка.
   
Но даже с двадцать девятым (м-м-м!), самым лучшим из всех, второго раза Саадат себе не позволила. Потому что удовольствие удовольствием, но безопасность и репутация дороже.
   
   * * *
   
Вспомнив двадцать девятого (м-м-м, 6 сентября 1905 года!), Саадат, как всегда, мечтательно улыбнулась. Утренний кейф окончился. Окурок и пепел — в бумажку, бумажку в карман.
   
Конечно, такую жизнь нормальной считать трудно: в собственном доме, от собственных слуг утаивать самые невинные удовольствия. East is East. Тут из любой ерунды устраивают тайны. Может, в этом и заключается главное очарование Востока.
   
Переодеваясь в обычное, черное, вдовье, Саадат уже не улыбалась — думала про забастовщиков.
   
Надо, чтобы вышки не переставали качать нефть. Сейчас, на фоне сокращения добычи, это приносит огромные барыши, по сравнению с которыми прибавка жалованья — ерунда. Но нельзя прибавить много, иначе разозлятся Арташесов, Шамсиев и остальные заправилы Союза нефтепромышленников. Они и так ворчат, что «Валидбеков-нёют» сбивает цены на рынке труда.
   
За окном нетерпеливо гуднул клаксон. Как, они еще не уехали?
   
Она выглянула. Франц сидел за рулем открытого бежевого «делонэ», один. Австриец прекрасно водит автомобиль и предлагал научить хозяйку, но это, к сожалению, невообразимо. Все усопшие имамы и валиды города Баку перевернутся в своих гробницах.
   
— Was ist los? — крикнула Саадат, высунувшись. — Wo ist Tural?
   
Гувернер не успел ответить — по ступенькам сбежал Турал в жокейском костюмчике и английской шапочке с козырьком.
   
— Noch nicht aber schon bald! Jetzt gehen wir![4] — сообщил он Кауницу.
   
Она догадалась, в чем дело. Бегал на задний двор, проведать корову Бетти, которая вот-вот родит. Позади дома — старинного, но недавно модернизированного (водопровод, электричество) — остался скотный двор, Саадат его не тронула. Ребенка нужно кормить продуктами, происхождение которых ты можешь контролировать. У нее и пекарня была собственная. Нынешним молочникам, мясникам, булочникам доверять нельзя — все испорчены, развращены легкими деньгами и невзыскательностью понаехавшего в Баку сброда.
   
По привычке Саадат пробормотала вслед Туралу молитву-оберег: «Васалля ллаху та’аля ‘аля хайри халькыхи мухаммадин ва ‘аля алихи ва асхабихи аджма’ин» — «О, Аллах, о, Щедрейший, убереги нас от всех бед и болезней». В Бога она не особенно верила, но почему не подстраховаться? По мнению современных ученых, магические заклинания могут обладать некоей энергией, природа которой науке пока неизвестна.
   
Имя «Турал» тоже было заклинанием, означало «Бессмертный». У всякого человека помимо повседневных забот, развлечений и огорчений в жизни должен быть высший смысл. Многие мужчины творят глупости и даже преступления, выдумывая себе этот самый смысл. Женщине, если она мать, живется проще. Вот он, смысл жизни: сидит рядом с шофером, размахивает руками, что-то рассказывает. Саадат знала: если имя сына подведет и Турал (оборони Аллах) окажется смертным — тогда и она жить не будет. Потому что зачем?
   
Сын был единственный, другого не появится. Саадат сама, овдовев, попросила Зафара сделать так, чтоб она никогда больше не беременела. Незаконнорожденного ей не надо, а снова выходить замуж — вот уж нет.
   
И не нужен ей еще один ребенок. Непонятно, как женщины, у которых много детей или хотя бы двое, делят то, что разделить нельзя: любовь. Или что это: любить всей душой и мужа, и ребенка? Ведь кого-то из них все равно любишь больше? Вообще загадка из загадок — как можно полюбить мужчину. Не в физическом смысле, а по-настоящему. Любить можно только того, кто всегда был твой и всегда будет твой, что бы ни случилось. А мужчины… Они как огонь, которым греешься и на котором готовишь пищу, но при неосторожном обращении больно обожжешься или вовсе сгоришь. Не будешь же любить огонь? Это уж огнепоклонство какое-то.
   
Франц пристегнул мальчика ремнем, потому что дорога ухабистая. Снял шапочку, надел кожаный шлем — это Турал сам захотел. Увидел как-то автомобильного гонщика в каскетке, потребовал такую же.
   
Солнце нынче было лютое, ослепляющее. Пыль висела в воздухе, сверкала, как золотой песок. Немногочисленные прохожие шли лениво. Некоторые останавливались передохнуть в тени. В Баку мужчины часто просто стоят кучками, почти не разговаривают. Перекинутся словом и надолго умолкают. Женщин никогда не застанешь за таким праздным занятием. Если они болтают — то дома или во дворе, и руки всегда в работе.
   
Вдруг что-то изменилось. Сонная, разомлевшая от зноя улица пришла в движение. Трое бездельников, все в черных папахах, глазевшие на автомобиль с тротуара, сорвались с места. Двое прохожих, бредших по противоположной стороне, выскочили на мостовую, тоже побежали к машине.
   
Крик застрял у Саадат в горле.
   
Кауниц обернулся на топот, начал приподниматься — но один из людей вскочил на подножку, ударил австрийца кулаком по голове. Должно быть, в руке было что-то тяжелое — кастет или свинчатка, потому что Франц сполз с сиденья.
   
Все пятеро запрыгнули в машину: двое вперед, трое назад.
   
— Ан-а-а-а! — закричал Турал, повернувшись к дому — знал, что мама смотрит из окна.
   
На мальчика натянули мешок, крик затих.
   
Один из похитителей взялся за руль, второй держал ребенка. Трое задних выставили стволы, готовые стрелять, если кто-то сунется. Лица были закрыты масками — когда их натянули, Саадат не заметила.
   
«Делонэ» фыркнул, плюнул черным дымом из выхлопа и, подпрыгивая, понесся по булыжной мостовой. Взвинтилась пыль. Шарахнулся тонконогий верблюд с огромным тюком на спине. На его мохнатой шее зазвенели бубенчики, всплеснул руками погонщик. И машина скрылась за углом.
   
Саадат всё разевала рот, хотела крикнуть — не могла.
   
   * * *
   
Наверное, она сошла бы с ума или умерла от разрыва сердца, если б через четверть часа не зазвонил телефон. Звонок услышали нескоро, потому что все были на улице. Вопили, махали руками, рыдали, метались. Наконец старший слуга услышал трель и пошел взять трубку.
   
Саадат в это время лежала на мостовой — на том самом месте, где бандиты похитили сына — и заходилась воем, колотила кулаками по земле. Вокруг плотно стояли люди, громогласно сочувствовали.
   
— Госпожа, — сказал задыхающийся Фарид. — Вас к телефону. Это они, те самые. Хотят вас…
   
В ту же секунду Саадат перестала рыдать. Поднялась, отряхнула пыль. Голова не кружилась, сердце не замирало. Сейчас раскисать было нельзя.
   
Пока шла к телефону, сказала себе: позвонили — значит, потребуют выкуп. В Баку детей крадут часто, это бизнес. Она ошиблась, когда думала, что обезопасила сына, аккуратно выплачивая дань. Вероятно, появилась какая-то новая шайка.
   
Ничего ужасного. Когда речь идет о деньгах, всё решаемо. Надо говорить с вымогателем поспокойней, чтобы не запросил слишком много.
   
— Валидбекова, — коротко, сухо сказала она в трубку.
   
— Ваш сын у нас.
   
Русский. Это еще ничего не значит. И армяне, и мусульмане, и кто угодно в таких делах часто берут в посредники русских — чтоб не наводить на след.
   
— У кого «у нас»? — осведомилась она.
   
На том конце сердито хмыкнули.
   
— Вы, кажется, не особенно обеспокоены? Зря.
   
Речь грамотная. Значит, скорее всего, не уголовники, а революционеры.
   
— Ближе к делу. Сколько?
   
За сына Абылгазиевых эсеры взяли триста тысяч. Но там не единственный ребенок. Правда, и предприятие почти вдвое больше. Попробовать сбить до ста пятидесяти.
   
— Только учтите, — всё так же спокойно продолжила Саадат. — У меня сейчас плохо с деньгами. Я только что закупила новое оборудование. Можете проверить.
   
Это было правдой. В мае она инвестировала 800 тысяч в модернизацию — установила на вышках двигатели «Дизель», которые качают нефть в полтора раза быстрее. Свободных средств у нее никогда не водилось, так что пришлось взять большую краткосрочную ссуду. Рассчитывала быстро расплатиться — в воздухе уже попахивало всеобщей забастовкой, а в своих рабочих Саадат была уверена.
   
— Зачем проверять? И так знаем, — ответил мужчина. — Денег не нужно. Откажите стачечному комитету. Никаких уступок. Это всё, что нам нужно.
   
Вот чего она никак не ожидала.
   
— Вам не нужны деньги?!
   
Голос дрогнул. Стратегия переговоров провалилась.
   
Не пойти на уступки?! Это навсегда испортит отношения с рабочими. Она собиралась подать комитетчикам чаю, сладостей. Поплакать, пожаловаться на вдовью долю. В конце концов, подняла бы тарифные расценки на десять, максимум 12 процентов — и все остались бы довольны.
   
Но еще ужасней другое. Если остановятся насосы, нечем будет выплачивать ссуду. А это банкротство и разорение.
   
— Молчите, мадам Валидбекова? Решайте, что вам дороже — деньги или сын. Говорите сейчас, я должен передать ваш ответ немедленно!
   
— Да, да, да! — задыхаясь вымолвила она. — Я откажу комитету. Только верните Турала!
   
Сердце трепетало в панике, но мысль продолжала работать. Сына можно переправить в Тебриз, к родственникам мужа. И потом договориться с комитетом…
   
— Мальчик поживет у нас до конца забастовки, — сказал неизвестный. — Потом вернем, зачем он нам?
   
Связь разъединилась.
   
Не обращая внимания на слуг, толпившихся у входа, Саадат осела на пол, схватилась руками за голову.
   
   
Конец. Помимо восьмисот тысяч, которые нужно вернуть банку до конца июля, еще надвигаются выплаты процентов по прошлогоднему кредиту. Она всегда исходила из того, что, если у тебя имеется рубль, нужно занять еще девять — и всё вложить в будущее. Эта стратегия в считанные годы позволила учетверить оборот, но работала она лишь при постоянной подкачке новых средств. Если добыча нефти прекратится, зыбкая конструкция рассыплется. Кредиторы налетят, как коршуны. Конкуренты, почуяв легкую добычу, стакнутся, не дадут продать участки и оборудование по рыночной цене…
   
Больше всего Саадат потрясло равнодушие главаря похитителей (или посредника?) к деньгам. Идейные злодеи — самые страшные. Такие во имя светлого будущего пролетариата запросто убьют семилетнего мальчика. Достоевский со своей слезой ребенка для них не авторитет.
   
Ах, не денег ей было жалко, не вышек, не запасов нефти! Невыносима мысль о том, что Турала впереди ждет бедность. Не нищета, конечно. Уж какие-никакие крохи от кредиторов утаить всегда можно. Но величественного, с неограниченными возможностями будущего мальчику не видать.
   
Саадат предавалась отчаянию минут пять. Может быть, десять. А потом взяла себя в руки.
   
Во-первых, лучше скромное будущее, чем вообще никакого, сказала она себе.
   
Во-вторых, нельзя сдаваться раньше времени.
   
Честно говоря, сдаваться она не умела ни раньше времени, ни позже времени.
   
Вечер еще не наступил.
   
Что можно сделать?
   
В другой стране или хотя бы в другом городе Российской империи она обратилась бы в полицию. Но только не в Баку. Для мусульманки это означало бы навсегда потерять лицо. Жаловаться в русскую полицию еще худший срам, чем решать тяжбу в русском суде. Даже при убийстве родственника бакинец не обратится к властям. Мстить врагам нужно самому, а не можешь — предоставь возмездие Аллаху.
   
Господи, да плевать на потерю лица! Но эта полиция только и умеет, что брать бакшиш. Никого они не найдут, сколько им ни посули. Не для того эти шакалы существуют.
   
Значит, нужно попробовать традиционный путь, которым в такой ситуации пошла бы всякая мусульманская мать, не имеющая защитника, но располагающая средствами.
   
Только нужно спешить. Очень мало времени.
   
   * * *
   
Уже через час, поговорив по телефону с несколькими знающими людьми, Саадат знала, к кому следует обратиться и как этого человека найти.
   
Есть знаменитый гочи с очень хорошей репутацией, некий Кара-Гасым. О нем уже неделю говорит весь город, потому что недавно в Шубанах этот человек в одиночку перестрелял целую банду армянских анархистов. Осведомленный человек сказал: если Кара-Гасым возьмется — сделает. А не возьмется — значит, никто не поможет.
   
Еще через полчаса, укутанная в старый хиджаб младшей служанки, Саадат шла по Старому Городу.
   
Посредник, которого прислал осведомленный человек, показал во двор:
   
— Это здесь, госпожа. По лесенке и наверх. Дальше я с вами не пойду, и да поможет вам Аллах.
   
С бьющимся сердцем, но шагом твердым и решительным вошла она в комнату, где на коврах висело много оружия, а у стола огромный пышноусый детина ел сухофрукты, зачерпывая их горстями.
   
Скорбный рассказ он выслушал молча. Сразу сказал:
   
— Нет, не возьмусь. Уходи, женщина.
   
— Здесь пятнадцать тысяч. — Саадат развернула и показала деньги — все, какие были дома. — Будут еще.
   
Он на деньги и не взглянул. Везло ей сегодня на бессребреников.
   
— Черный Гасым честный человек. Если не могу сделать, так и говорю. У меня, женщина, сейчас есть дела поважнее. Я сейчас занят. Я слово дал. Смирись с судьбой. Если тебе дорог сын, променяй на него свое богатство.
   
Про настоящих гочи известно: их слово — камень. Если что сказал — не переубедишь и не разжалобишь. Упрашивать бесполезно.
   
Ослепнув от нахлынувших слез, Саадат поднялась, побрела куда глаза глядят. Какая-то дверь. Переход или коридор. Стена.
   
Кажется, она вышла не туда, откуда пришла.
   
Промокнула слезы, попыталась сориентироваться.
   
Коридор. Двери. Толкнула ближайшую.
   
В довольно большой комнате на низком диване кто-то спал, накрытый одеялом. У столика, скрестив ноги, сидел заросший черной щетиной дагестанец в папахе, что-то быстро писал. Это было удивительно. Саадат никогда не видала, чтобы горцы строчили карандашом по бумаге.
   
Грамотей поднял голову. Саадат, уже хотевшая прикрыть дверь, замерла.
   
Где-то она уже видела эти синие внимательные глаза, тонкий нос, брови вразлет. Зрительная память у Саадат была превосходная.
   
Не может быть!
   
Да он, точно он! Муж киноактрисы Лунной, любимицы бакинской прессы!
   
Но ведь беднягу убили разбойники, сразу после арташесовского раута, где Саадат впервые увидела этого лощеного московского денди. Фамилия у него была какая-то не очень русская. Фон… Нет, Фандорин. Когда прочитала в газете о его гибели, вздохнула. Там, в пещере, что-то такое она в нем усмотрела. Даже, помнится, подумала: не взять ли на заметку. Красивый, статный, немолодой. Вот только глаза слишком умные.