1 2 3 4 5 
     - Кто именно, позвольте узнать?    

     - Да Петр.    

     - Какой Петр?    

     - Камердинер вашего брата.  Он человек,  стоящий на высоте  современного образования,  и  исполнит свою роль со  всем необходимым в   подобных случаях комильфо.    

     - Мне кажется, вы шутите, милостивый государь.    

     - Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь,  что оно исполнено здравого смысла и  простоты.  Шила  в  мешке не  утаишь,  а   Петра я  берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища.    

     - Вы продолжаете шутить,  - произнес, вставая со стула,  Павел Петрович. - Но после любезной готовности,  оказанной вами, я не имею права  быть на вас в претензии... Итак, все устроено... Кстати, пистолетов у вас нет?    

     - Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не  воин.    

     - В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть  уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них.    

     - Это очень утешительное известие.    

     Павел Петрович достал свою трость...    

     - Засим,  милостивый государь,  мне  остается только  благодарить вас  и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.    

     - До приятного свидания,  милостивый государь мой, -  промолвил Базаров, провожая гостя.    

     Павел  Петрович  вышел,   а   Базаров  постоял  перед   дверью  и  вдруг воскликнул: "Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую  мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют.  А отказать  было невозможно; ведь он меня,  чего доброго,  ударил бы,  и тогда... (Базаров  побледнел при одной этой мысли;  вся его гордость так и  поднялась на  дыбы.)   Тогда пришлось бы задушить его,  как котенка". Он возвратился к своему  микроскопу, но сердце у него расшевелилось,  и спокойствие, необходимое для  наблюдений, исчезло. "Он нас  увидел сегодня,  -  думал он,  -  но   неужели ж  это  он  за  брата так вступился?  Да и что за важность поцелуй? Тут  что-нибудь другое есть. Ба! да не  влюблен ли  он  сам?  Разумеется,  влюблен;   это  ясно как  день.  Какой переплет,  подумаешь!..  Скверно!  -  решил он  наконец,  -  скверно, с какой стороны ни  посмотри.  Во-первых,  надо будет  подставлять лоб  и  во  всяком случае уехать;  а  тут  Аркадий...  и  эта божья  коровка,  Николай Петрович. Скверно, скверно".    

     День прошел как-то  особенно тихо и  вяло.  Фенечки  словно на  свете не бывало;  она сидела в своей комнатке,  как мышонок в норке.  Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице, на  которую он особенно надеялся, показалась головня. Павел Петрович подавлял всех,  даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью.  Базаров начал было письмо к  отцу,  да разорвал его и бросил под стол.  "Умру,  - подумал он, - узнают;  да я не умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду".  Он велел Петру  прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела;  Петр вообразил,   что он  хочет взять его с собой в Петербург.  Базаров лег поздно,  и всю ночь  его мучили беспорядочные сны...  Одинцова кружилась перед ним,  она же  была  его мать,  за ней ходила кошечка с  черными усиками,  и  эта кошечка была  Фенечка;  а  Павел Петрович представлялся ему большим лесом,  с  которым он  все-таки должен был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся  и вышел с ним.    

     Утро было славное,  свежее; маленькие пестрые тучки  стояли барашками на бледно-ясной лазури;  мелкая роса  высыпала на  листьях и   травах,  блистала серебром на паутинках;  влажная темная земля,  казалось, еще  хранила румяный след зари;  со всего неба сыпались песни жаворонков.  Базаров  дошел до рощи, присел в  тени на опушку и только тогда открыл Петру,  какой он  ждал от него услуги.  Образованный лакей  перепугался насмерть;  но  Базаров  успокоил его уверением,  что  ему  другого нечего  будет  делать,  как  только   стоять  в отдалении да глядеть,  и что ответственности он не подвергается  никакой.  "А между тем, - прибавил он, - подумай, какая предстоит тебе  важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к  березе.    

     Дорога из  Марьина огибала лесок;  легкая пыль лежала  на  ней,  еще  не тронутая  со  вчерашнего  дня  ни  колесом,   ни  ногою.    Базаров  невольно посматривал вдоль той  дороги,  рвал и  кусал траву,  а  сам  все твердил про себя:  "Экая глупость!" Утренний холодок заставил его  раза два вздрогнуть... Петр уныло взглянул на него, но Базаров только  усмехнулся: он не трусил.    

     Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался  из-за деревьев. Он  гнал  двух  спутанных лошадей  перед  собою  и,  проходя  мимо  Базарова, посмотрел на  него как-то  странно,  не ломая шапки,  что,   видимо,  смутило Петра,  как недоброе предзнаменование.  "Вот этот тоже  рано встал, - подумал Базаров, - да, по крайней мере, за делом, а мы?"    

     - Кажись, они идут-с, - шепнул вдруг Петр.    

     Базаров поднял  голову  и  увидал  Павла  Петровича.   Одетый  в  легкий клетчатый пиджак и белые,  как снег, панталоны, он быстро шел  по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.    

     - Извините,  я,  кажется,  заставил вас ждать, -  промолвил он, кланяясь сперва Базарову,  потом Петру,  в  котором он  в  это  мгновение уважал нечто вроде секунданта. - Я не хотел будить моего камердинера.    

     - Ничего-с, - ответил Базаров, - мы сами только что  пришли.    

     - А!  тем лучше! - Павел Петрович оглянулся кругом. -  Никого не видать, никто не помешает... Мы можем приступить?    

     - Приступим.    

     - Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете?    

     - Не требую.    

     - Угодно вам  заряжать?  -  спросил Павел  Петрович,   вынимая из  ящика пистолеты.    

     - Нет;  заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у  меня длиннее, - прибавил Базаров с усмешкой. - Раз, два, три...    

     - Евгений Васильич,  -  с  трудом пролепетал Петр  (он   дрожал,  как  в лихорадке), - воля ваша, я отойду.    

     - Четыре... пять... Отойди, братец, отойди; можешь даже  за дерево стать и  уши заткнуть,  только глаз не закрывай;  а повалится кто,   беги подымать. Шесть...  семь...  восемь...  - Базаров остановился. - Довольно?  - промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, - или еще два шага накинуть?    

     - Как угодно, - проговорил тот, заколачивая вторую  пулю.    

     - Ну,  накинем еще  два шага.  -  Базаров провел носком  сапога черту по земле.  - Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из  нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии.    

     - Я полагаю,  на десять, - ответил Павел Петрович,  подавая Базарову оба пистолета. - Соблаговолите выбрать.    

     - Соблаговоляю.   А  согласитесь,  Павел  Петрович,   что  поединок  наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию  нашего секунданта.    

     - Вам все желательно шутить,  -  ответил Павел  Петрович. - Я не отрицаю странности нашего  поединка,  но  я  считаю долгом  предупредить вас,  что  я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! [Имеющий  уши да слышит! (франц.)]    

     - О!  я не сомневаюсь в том,  что мы решились  истреблять друг друга; но почему  же  не  посмеяться и  не  соединить utile   dulci? [полезное с приятным (лат.)]  Так-то:  вы  мне по-французски, а я вам  по-латыни.    

     - Я  буду драться серьезно,  -  повторил Павел Петрович  и отправился на свое место.  Базаров,  с  своей стороны,  отсчитал десять шагов  от барьера и остановился.    

     - Вы готовы? - спросил Павел Петрович.    

     - Совершенно.    

     - Можем сходиться.    

     Базаров  тихонько двинулся вперед,  и  Павел  Петрович  пошел  на  него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло  пистолета...  "Он мне прямо  в  нос  целит,  -  подумал  Базаров,  -  и   как  щурится старательно, разбойник!  Однако это  неприятное ощущение.  Стану  смотреть на  цепочку его часов..."  Что-то  резко  зыкнуло около  самого  уха  Базарова,  и  в  то  же мгновенье раздался выстрел.  "Слышал, стало  быть ничего", - успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не  целясь, подавил пружинку.    

     Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за  ляжку.  Струйка крови потекла по его белым панталонам.    

     Базаров бросил пистолет в сторону и приблизился к своему  противнику.    

     - Вы ранены? - промолвил он.    

     - Вы имели право подозвать меня к барьеру, - проговорил  Павел Петрович, - а это пустяки. По условию каждый имеет еще по одному  выстрелу.    

     - Ну, извините, это до другого раза, - отвечал Базаров  и обхватил Павла Петровича,  который начинал бледнеть.  - Теперь я уже не  дуэлист, а доктор и прежде всего должен осмотреть вашу  рану.  Петр!  поди  сюда,  Петр!  куда ты спрятался?    

     - Все это вздор...  Я  не  нуждаюсь ни  в  чьей  помощи,  -  промолвил с расстановкой Павел Петрович, - и... надо... опять... -  Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он  лишился чувств.    

     - Вот  новость!  Обморок!  С  чего бы!  -  невольно  воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву.  -  Посмотрим,  что за  штука?  -  Он вынул платок,  отер кровь,  пощупал вокруг раны...  -  Кость  цела,  -  бормотал он сквозь зубы, - пуля прошла неглубоко насквозь, один  мускул, vastus externus, задет.  Хоть пляши через три недели!..  А  обморок!  Ох,   уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.    

     - Убиты-с? - прошелестел за его спиной трепетный голос  Петра.    

     Базаров оглянулся.    

     - Ступай за водой поскорее, братец, а он нас с тобой  еще переживет.    

     Но  усовершенствованный слуга,  казалось,  не  понимал  его  слов  и  не двигался с  места.  Павел  Петрович медленно открыл  глаза.   "Кончается!"  - шепнул Петр и начал креститься.    

     - Вы правы...  Экая глупая физиономия!  -  проговорил  с  насильственною улыбкой раненый джентльмен.    

     - Да ступай же за водой, черт! - крикнул Базаров.    

     - Не нужно...  Это был минутный vertige...[ головокружение...  (франц.)]  Помогите мне сесть...  вот так...  Эту   царапину стоит только чем-нибудь прихватить,  и  я  дойду домой пешком,  а не  то можно дрожки за мной прислать.  Дуэль,  если вам угодно, не возобновляется.  Вы поступили благородно... сегодня, сегодня - заметьте.    

     - О прошлом вспоминать незачем, - возразил Базаров, - а  что касается до будущего,  то  о  нем  тоже не  стоит голову ломать,  потому  что  я  намерен немедленно улизнуть.  Дайте,  я  вам  перевяжу теперь ногу;   рана ваша -  не опасная,  а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо  этого смертного привести в чувство.    

     Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за  дрожками.    

     - Смотри,  брата не испугай,  - сказал ему Павел  Петрович, - не вздумай ему докладывать.    

     Петр помчался;  а  пока он бегал за дрожками,  оба  противника сидели на земле и молчали.  Павел Петрович старался не глядеть на  Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел;  он стыдился своей  заносчивости,  своей неудачи, стыдился  всего  затеянного  им   дела,   хотя   и   чувствовал,   что  более благоприятным образом оно кончиться не  могло.   "Не будет,  по крайней мере, здесь торчать,  - успокаивал он себя, - и на  том спасибо". Молчание длилось, тяжелое и неловкое.  Обоим было нехорошо.  Каждый из них сознавал, что другой его  понимает.  Друзьям это сознание  приятно,  и  весьма неприятно недругам, особенно когда нельзя ни объясниться,  ни разойтись.    

     - Не туго ли я завязал вам ногу? - спросил наконец  Базаров.    

     - Нет,  ничего,  прекрасно, - отвечал Павел Петрович и,  погодя немного, прибавил:  -  Брата не обманешь,  надо будет сказать ему,  что  мы повздорили из-за политики.    

     - Очень хорошо,  - промолвил Базаров. - Вы можете  сказать, что я бранил всех англоманов.    

     - И прекрасно.  Как вы полагаете, что думает теперь о  нас этот человек? - продолжал Павел  Петрович,  указывая на  того  самого   мужика,  который за несколько  минут  до  дуэли  прогнал  мимо  Базарова   спутанных  лошадей  и, возвращаясь назад по дороге, "забочил" и снял  шапку при виде "господ".    

     - Кто ж его знает!  - ответил Базаров, - всего  вероятнее, что ничего не думает.  Русский мужик -  это тот самый таинственный  незнакомец,  о  котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его  поймет? Он сам себя не понимает.    

     - А!  вот вы как!  -  начал было Павел Петрович и   вдруг воскликнул:  - Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда  скачет!    

     Базаров обернулся и увидел бледное лицо Николая  Петровича, сидевшего на дрожках.  Он соскочил с  них,  прежде нежели они  остановились,  и бросился к брату.    

     - Что это значит?  -  проговорил он  взволнованным  голосом.  -  Евгений Васильич, помилуйте, что это такое?    

     - Ничего,  -  отвечал Павел Петрович,  -  напрасно тебя  потревожили. Мы немножко повздорили с господином Базаровым, и я за это немножко  поплатился.    

     - Да из-за чего все вышло, ради Бога?    

     - Как  тебе  сказать?  Господин Базаров непочтительно  отозвался о  сэре Роберте Пиле.  Спешу прибавить,  что во всем этом виноват  один я, а господин Базаров вел себя отлично. Я его вызвал.    

     - Да у тебя кровь, помилуй!    

     - А  ты полагал,  у  меня вода в  жилах?  Но мне это  кровопускание даже полезно.  Не правда ли,  доктор?  Помоги мне сесть на дрожки  и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай,  кучер.    

     Николай Петрович пошел за дрожками; Базаров остался  было назади...    

     - Я должен вас просить заняться братом,  - сказал ему  Николай Петрович, - пока нам из города привезут другого врача.    

     Базаров молча наклонил голову.    

     Час спустя Павел Петрович уже лежал в  постели с   искусно забинтованною ногой.  Весь дом  переполошился;  Фенечке сделалось  дурно.  Николай Петрович втихомолку ломал себе  руки,  а  Павел Петрович  смеялся,  шутил,  особенно с Базаровым;  надел тонкую батистовую рубашку,   щегольскую утреннюю курточку и феску,  не позволил опускать шторы окон и  забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.    

     К  ночи с ним,  однако,  сделался жар;  голова у него  заболела.  Явился доктор из города.  (Николай Петрович не послушался брата,  да  и  сам Базаров этого желал;  он целый день сидел у  себя в комнате,  весь желтый  и злой,  и только на  самое короткое время забегал к  больному;  раза два ему  случилось встретиться с  Фенечкой,  но она с ужасом от него отскакивала.) Новый  доктор посоветовал прохладительные питья,  а в прочем подтвердил уверения  Базарова, что опасности не предвидится никакой.  Николай Петрович сказал ему,  что брат сам себя поранил по  неосторожности,  на  что доктор отвечал:   "Гм!"  -  но, получив тут же в  руку двадцать пять рублей серебром,   промолвил:  "Скажите! это часто случается, точно".    

     Никто в  доме не ложился и  не раздевался.  Николай  Петрович то и  дело входил на  цыпочках к  брату и  на цыпочках выходил от  него;  тот забывался, слегка охал,  говорил ему по-французски:   "Conchez-vous" [Ложитесь (франц.)],  - и просил пить. Николай  Петрович заставил раз  Фенечку поднести ему  стакан лимонаду;  Павел Петрович  посмотрел на  нее  пристально и  выпил стакан до  дна.  К  утру жар немного  усилился,  показался легкий бред.  Сперва Павел  Петрович произносил несвязные  слова;  потом он вдруг открыл глаза и,  увидав возле своей постели брата,  заботливо наклонившегося над ним, промолвил:    

     - А не правда ли, Николай, в Фенечке есть что-то общее  с Нелли?    

     - С какою Нелли, Паша?    

     - Как это ты  спрашиваешь?  С  княгинею Р...  Особенно  в  верхней части лица. C'est de la meme famille. [В том же роде (франц.)]    

     Николай Петрович ничего не отвечал,  а сам про себя  подивился живучести старых чувств в человеке.    

     "Вот когда всплыло", - подумал он.    

     - Ах,  как  я  люблю это пустое существо!  -  простонал  Павел Петрович, тоскливо закидывая руки за  голову.  -  Я  не  потерплю,  чтобы  какой-нибудь наглец посмел коснуться... - лепетал он несколько мгновений  спустя.    

     Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к  кому относились эти слова.    

     Базаров явился к  нему на  другой день,  часов в   восемь.  Он успел уже уложиться и выпустить на волю всех своих лягушек,  насекомых и птиц.    

     - Вы  пришли  со  мной  проститься?   -  проговорил   Николай  Петрович, поднимаясь ему навстречу.    

     - Точно так-с.    

     - Я  вас  понимаю и  одобряю вас  вполне.  Мой  бедный   брат,  конечно, виноват:  за  то  он  и  наказан.  Он  мне  сам  сказал,  что  поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было  избегнуть этого поединка,  который...  который до  некоторой степени  объясняется одним  лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений.   (Николай Петрович путался в  своих  словах.)  Мой  брат  -  человек  прежнего   закала,  вспыльчивый  и упрямый...  Слава Богу,  что еще так кончилось.  Я   принял все нужные меры к избежанию огласки...    

     - Я вам оставлю свой адрес на случай,  если выйдет  история,  -  заметил небрежно Базаров.    

     - Я  надеюсь,  что никакой истории не выйдет,  Евгений  Васильич...  Мне очень жаль,  что ваше пребывание в моем доме получило  такое...  такой конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий...    

     - Я,  должно быть, с ним увижусь, - возразил Базаров, в  котором всякого рода "объяснения" и  "изъявления" постоянно  возбуждали нетерпеливое чувство, - в  противном случае прошу вас поклониться  ему от меня и  принять выражения моего сожаления.    

     - И  я прошу...  -  ответил с поклоном Николай  Петрович.  Но Базаров не дождался конца его фразы и вышел.    

     Узнав об  отъезде Базарова,  Павел Петрович пожелал его  видеть и  пожал ему руку.  Но Базаров и тут остался холоден как лед;  он  понимал,  что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать.  С Фенечкой ему не  удалось проститься: он  только переглянулся с  нею из  окна.  Ее  лицо  показалось ему печальным. "Пропадет,  пожалуй!  -  сказал он про себя...   - Ну, выдерется как-нибудь!" Зато Петр расчувствовался до того,  что  плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом:  "Не на  мокром ли месте у  него глаза?" -  а Дуняша принуждена была убежать в  рощу,  чтобы скрыть свое волнение.  Виновник всего этого горя взобрался на  телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в  последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская  усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав:  "Барчуки проклятые", - плотнее завернулся в шинель.    

     Павлу Петровичу скоро полегчило;  но  в  постели  пришлось ему пролежать около недели.  Он переносил свой, как он выражался, плен  довольно терпеливо, только  уж  очень  возился с  туалетом и  все  приказывал  курить одеколоном. Николай Петрович читал ему  журналы,  Фенечка ему   прислуживала по-прежнему, приносила бульон,  лимонад,  яйца всмятку,  чай; но  тайный ужас овладевал ею каждый раз,  когда она  входила в  его  комнату.   Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в  доме,  а  ее больше  всех;  один Прокофьич не смутился  и  толковал,  что  и  в  его  время   господа  дирывались,  "только благородные господа между собою,  а  этаких  прощелыг они бы  за  грубость на конюшне отодрать велели".    

     Совесть почти не упрекала Фенечку,  но мысль о   настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на  нее так странно... так, что она,  даже обернувшись к нему спиною, чувствовала  на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как  водится, стала еще милей.    

     Однажды -  дело  было  утром -  Павел Петрович хорошо  себя чувствовал и перешел  с  постели  на  диван,  а  Николай Петрович,   осведомившись об  его здоровье,  отлучился на гумно.  Фенечка принесла чашку  чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал.    

     - Куда вы так спешите,  Федосья Николаевна?  -  начал  он. - Разве у вас дело есть?    

     - Нет-с... да-с... Нужно там чай разливать.    

     - Дуняша это  без вас сделает;  посидите немножко с   больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами.    

     Фенечка молча присела на край кресла.    

     - Послушайте, - промолвил Павел Петрович и подергал  свои усы, - я давно хотел у вас спросить: вы как будто меня боитесь?    

     - Я-с?..    

     - Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас  совесть не чиста.    

     Фенечка покраснела,  но  взглянула на Павла Петровича.   Он показался ей каким-то странным, и сердце у ней тихонько задрожало.    

     - Ведь у вас совесть чиста? - спросил он ее.    

     - Отчего же ей не быть чистою? - шепнула она.    

     - Мало ли отчего!  Впрочем,  перед кем можете вы быть  виноватою? Передо мной?  Это  невероятно.  Перед другими лицами здесь в  доме?   Это  тоже дело несбыточное. Разве перед братом? Но ведь вы его любите?    

     - Люблю.    

     - Всей душой, всем сердцем?    

     - Я Николая Петровича всем сердцем люблю.    

     - Право?  Посмотрите-ка  на меня,  Фенечка (он в   первый раз так назвал ее...). Вы знаете - большой грех лгать!    

     - Я не лгу,  Павел Петрович. Мне Николая Петровича не  любить - да после этого мне и жить не надо!    

     - И ни на кого вы его не променяете?    

     - На кого ж могу я его променять?    

     - Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина,  что отсюда уехал.    

     Фенечка встала.    

     - Господи Боже мой,  Павел Петрович,  за что вы меня  мучите?  Что я вам сделала? Как это можно такое говорить?..    

     - Фенечка,  -  промолвил печальным голосом Павел   Петрович,  -  ведь  я видел...    

     - Что вы видели-с?    

     - Да там... в беседке.    

     Фенечка зарделась вся до волос и до ушей.    

     - А чем же я тут виновата? - произнесла она с трудом.    

     Павел Петрович приподнялся.    

     - Вы не виноваты? Нет? Нисколько?    

     - Я  Николая Петровича одного на  свете  люблю  и  век   любить буду!  - проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья  так и поднимали ее горло,  -  а что вы видели, так я на Страшном суде скажу,  что вины моей в том нет и  не было,  и  уж лучше мне умереть сейчас,  коли меня  в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем  Петровичем...    

     Но тут голос изменил ей,  и в то же время она  почувствовала,  что Павел Петрович ухватил и  стиснул ее  руку...  Она   посмотрела на  него,  и  так и окаменела.  Он стал еще бледнее прежнего;  глаза  его блистали,  и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась  по его щеке.    

     - Фенечка!  - сказал он каким-то чудным шепотом, -  любите, любите моего брата!  Он  такой добрый,  хороший человек!  Не изменяйте  ему ни для кого на свете,  не  слушайте ничьих речей!  Подумайте,  что может  быть ужаснее,  как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного  Николая!    

     Глаза высохли у  Фенечки,  и  страх ее  прошел,  до  того велико было ее изумление.  Но что сталось с ней,  когда Павел Петрович,   сам Павел Петрович прижал ее руку к  своим губам и  так и  приник к  ней,  не  целуя ее и только изредка судорожно вздыхая...    

     "Господи! - подумала она, - уж не припадок ли с  ним?.."    

     А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала.    

     Лестница заскрипела под  быстрыми шагами...  Он   оттолкнул ее  от  себя прочь  и  откинулся головой на  подушку.  Дверь   растворилась -  и  веселый, свежий,  румяный появился Николай Петрович. Митя,  такой же свежий и румяный, как и  отец,  подпрыгивал в  одной рубашечке на  его  груди,  цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.    

     Фенечка так и  бросилась к нему и,  обвив руками и его  и сына,  припала головой  к  его  плечу.  Николай Петрович удивился:  Фенечка,   застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего  лица.    

     - Что с тобой? - промолвил он и, глянув на брата,  передал ей Митю. - Ты не хуже себя чувствуешь? - спросил он, подходя к Павлу  Петровичу.    

     Тот уткнул лицо в батистовый платок.    

     - Нет... так... ничего... Напротив, мне гораздо лучше.    

     - Ты напрасно поспешил перейти на диван.  Ты куда?  -   прибавил Николай Петрович,  оборачиваясь к Фенечке;  но та уже захлопнула за  собою дверь. - Я было принес показать тебе моего богатыря, он соскучился по  своем дяде. Зачем это она унесла его?  Однако что с тобой? Произошло у вас тут  что-нибудь, что ли?    

     - Брат! - торжественно проговорил Павел Петрович.    

     Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не  понимал почему.    

     - Брат,  -  повторил Павел Петрович, - дай мне слово  исполнить одну мою просьбу.    

     - Какую просьбу? Говори.    

     - Она очень важна;  от нее, по моим понятиям, зависит  все счастье твоей жизни.  Я  все это время много размышлял о  том,  что я  хочу  теперь сказать тебе...  Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и  благородного человека,  прекрати соблазн и дурной пример,  который подается  тобою, лучшим из людей!    

     - Что ты хочешь сказать, Павел?    

     - Женись на Фенечке... Она тебя любит, она - мать  твоего сына.    

     Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками.    

     - Ты  это  говоришь,   Павел?   ты,  которого  я   считал  всегда  самым непреклонным противником подобных браков!  Ты  это  говоришь!  Но разве ты не знаешь,  что единственно из уважения к  тебе я не  исполнил того,  что ты так справедливо назвал моим долгом!    

     - Напрасно ж ты уважал меня в этом случае,  - возразил  с унылою улыбкою Павел Петрович. - Я начинаю думать, что Базаров был прав,  когда упрекал меня в аристократизме.  Нет,  милый брат, полно нам ломаться и  думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону  всякую суету. Именно, как ты говоришь,  станем исполнять наш долг;  и   посмотри,  мы еще и счастье получим в придачу.    

     Николай Петрович бросился обнимать своего брата.    

     - Ты мне окончательно открыл глаза! - воскликнул он. -  Я недаром всегда утверждал,  что ты самый добрый и умный человек в мире; а  теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный.    

     - Тише,  тише, - перебил его Павел Петрович. - Не  развереди ногу твоего благоразумного брата,  который  под  пятьдесят  лет   дрался  на  дуэли,  как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет  моею... belle-soeur [свояченицей (франц.)].    

     - Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий?    

     - Аркадий?  Он восторжествует,  помилуй!  Брак не в его  принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено.  Да и действительно,  что за касты au dixneuvieme siecle? [в девятнадцатом веке? (франц.)]    

     - Ах,  Павел,  Павел!  дай  мне еще раз тебя  поцеловать.  Не  бойся,  я осторожно.    

     Братья обнялись.    

     - Как ты  полагаешь,  не  объявить ли  ей  твое  намерение теперь же?  - спросил Павел Петрович.    

     - К  чему спешить?  -  возразил Николай Петрович.  -   Разве у  вас  был разговор?    

     - Разговор у нас? Quelle idee! [Что за мысль! (франц.)]    

     - Ну и  прекрасно.  Прежде всего выздоравливай,  а это  от нас не уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить...    

     - Но ведь ты решился?    

     - Конечно,  решился и  благодарю тебя от души.  Я   теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть;  всякое волнение тебе вредно...  Но   мы  еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья!    

     "За что он  меня так благодарит?  -  подумал Павел  Петрович,  оставшись один.  - Как будто это не от него зависело! А я, как  только он женится, уеду куда-нибудь подальше,  в  Дрезден или во Флоренцию,  и   буду там жить,  пока околею".    

     Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и  закрыл  глаза.  Освещенная ярким  дневным  светом,  его  красивая,  исхудалая голова   лежала  на  белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец.   XXV      

     В  Никольском,  в  саду,  в  тени  высокого ясеня,   сидели на  дерновой скамейке Катя с Аркадием; на земле возле них поместилась  Фифи, придав своему длинному телу  тот  изящный поворот,  который у  охотников  слывет  "русачьей полежкой".  И Аркадий и Катя молчали; он держал в  руках полураскрытую книгу, а она выбирала из корзинки оставшиеся в ней крошки  белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев,  которые, с свойственной  им трусливою дерзостью, прыгали и  чирикали у  самых ее ног.  Слабый ветер,   шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед,  и по темной дорожке, и  по желтой спине Фифи, бледно-золотые пятна  света;  ровная тень  обливала  Аркадия и  Катю;  только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска.  Они  молчали оба; но именно в том,   как  они  молчали,  как  они  сидели  рядом,   сказывалось  доверчивое сближение;  каждый из  них как будто и  не думал о   своем соседе,  а  втайне радовался его близости.  И лица их изменились с тех  пор,  как мы их видели в последний раз: Аркадий казался спокойнее, Катя  оживленнее, смелей.    

     - Не  находите ли  вы,  -  начал Аркадий,  -  что ясень  по-русски очень хорошо назван:  ни одно дерево так легко и  ясно не сквозит на  воздухе,  как он.    

     Катя подняла глаза кверху и промолвила:   "Да",  а Аркадий подумал: "Вот эта не упрекает меня за то, что я  красиво выражаюсь".    

     - Я  не  люблю Гейне,  -  заговорила Катя,  указывая  глазами на  книгу, которую Аркадий держал в руках, - ни когда он смеется, ни  когда он плачет; я его люблю, когда он задумчив и грустит.    

     - А мне нравится, когда он смеется, - заметил Аркадий.    

     - Это  в  вас  еще  старые  следы  вашего   сатирического направления... ("Старые следы!  - подумал Аркадий. - Если б  Базаров это слышал!") Погодите, мы вас переделаем.    

     - Кто меня переделает? Вы?    

     - Кто?  -  Сестра;  Порфирий Платонович, с которым вы  уже не ссоритесь; тетушка, которую вы третьего дня проводили в церковь.    

     - Не мог же я отказаться!  А что касается до Анны  Сергеевны,  она сама, вы помните, во многом соглашалась с Евгением.    

     - Сестра находилась тогда под его влиянием, так же как  и вы.    

     - Как  и  я!  Разве вы  замечаете,  что  я  уже   освободился из-под его влияния?    

     Катя промолчала.    

     - Я знаю, - продолжал Аркадий, - он вам никогда не  нравился.    

     - Я не могу судить о нем.    

     - Знаете ли что,  Катерина Сергеевна?  Всякий раз,   когда я  слышу этот ответ,  я ему не верю... Нет такого человека, о котором  каждый из нас не мог бы судить! Это просто отговорка.    

     - Ну,  так я  вам скажу,  что он...  не  то  что мне не  нравится,  а  я чувствую, что и он мне чужой, и я ему чужая... да и вы ему  чужой.    

     - Это почему?    

     - Как вам сказать... Он хищный, а мы с вами ручные.    

     - И я ручной?    

     Катя кивнула головой.    

     Аркадий почесал у себя за ухом.    

     - Послушайте, Катерина Сергеевна: ведь это, в сущности,  обидно.    

     - Разве вы хотели бы быть хищным?    

     - Хищным нет, но сильным, энергическим.    

     - Этого нельзя хотеть... Вот ваш приятель этого и не  хочет, а в нем это есть.    

     - Гм! Так вы полагаете, что он имел большое влияние на  Анну Сергеевну?    

     - Да.  Но  над ней никто долго взять верх не  может,   -  прибавила Катя вполголоса.    

     - Почему вы это думаете?    

     - Она очень горда...  я не то хотела сказать... она  очень дорожит своею независимостью.    

     - Кто же ею не дорожит?  - спросил Аркадий, а у самого  в уме мелькнуло: "На что она?" -  "На что она?" -   мелькнуло и у Кати. Молодым людям, которые часто и дружелюбно сходятся,  беспрестанно приходят одни и те же мысли.    

     Аркадий улыбнулся и, слегка придвинувшись к Кате,  промолвил шепотом:    

     - Сознайтесь, что вы немножко ее боитесь.    

     - Кого?    

     - Ее, - значительно повторил Аркадий.    

     - А вы? - в свою очередь спросила Катя.    

     - И я; заметьте, я сказал: и я.    

     Катя погрозила ему пальцем.    

     - Это  меня  удивляет,  -  начала она,  -  никогда  сестра так  не  была расположена к  вам,  как  именно теперь,  гораздо больше,   чем в  первый ваш приезд.    

     - Вот как!    

     - А вы этого не заметили? Вас это не радует?    

     Аркадий задумался.    

     - Чем я  мог заслужить благоволение Анны Сергеевны?  Уж  не тем ли,  что привез ей письма вашей матушки?    

     - И этим, и другие есть причины, которых я не скажу.    

     - Это почему?    

     - Не скажу.    

     - О! я знаю: вы очень упрямы.    

     - Упряма.    

     - И наблюдательны.    

     Катя посмотрела сбоку на Аркадия.    

     - Может быть, вас это сердит? О чем вы думаете?    

     - Я думаю о том,  откуда могла прийти вам эта  наблюдательность, которая действительно есть в вас. Вы так пугливы,  недоверчивы; всех чуждаетесь...    

     - Я  много жила  одна:  поневоле размышлять станешь.   Но  разве я  всех чуждаюсь?    

     Аркадий бросил признательный взгляд на Катю.    

     - Все это прекрасно,  -  продолжал он,  -  но люди в вашем  положении, я хочу сказать с вашим состоянием,  редко владеют этим даром;  до  них,  как до царей, истине трудно дойти.    

     - Да ведь я не богатая.    

     Аркадий изумился и не сразу понял Катю.  "И в  самом деле, имение-то все сестрино!" - пришло ему в голову; эта мысль ему  не была неприятна.    

     - Как вы это хорошо сказали! - промолвил он.    

     - А что?    

     - Сказали хорошо; просто, не стыдясь и не рисуясь.  Кстати: я воображаю, в  чувстве человека,  который знает и  говорит,  что он   беден,  должно быть что-то особенное, какое-то своего рода тщеславие.    

     - Я  ничего этого не испытала по милости сестры;  я   упомянула о  своем состоянии только потому, что к слову пришлось.    

     - Так;  но  сознайтесь,  что  и  в  вас есть частица  того тщеславия,  о котором я сейчас говорил.    

     - Например?    

     - Например,  ведь вы,  - извините мой вопрос, - вы бы  не пошли замуж за богатого человека?    

     - Если б я его очень любила... Нет, кажется, и тогда бы  не пошла.    

     - А!  вот видите! - воскликнул Аркадий и, погодя  немного, прибавил: - А отчего бы вы за него не пошли?    

     - Оттого, что и в песне про неровнюшку поется.    

     - Вы, может быть, хотите властвовать или...    

     - О нет!  к чему это? Напротив, я готова покоряться,  только неравенство тяжело.  А  уважать себя и  покоряться -  это  я  понимаю;   это счастье;  но подчиненное существование... Нет, довольно и так.    

     - Довольно и так,  -  повторил за Катей Аркадий.  - Да,  да, - продолжал он,  -  вы недаром одной крови с Анной Сергеевной; вы так же  самостоятельны, как она;  но вы более скрытны.  Вы,  я уверен, ни за что первая  не выскажете своего чувства, как бы оно ни было сильно и свято...    

     - Да как же иначе? - спросила Катя.    

     - Вы одинаково умны; у вас столько же, если не больше,  характера, как у ней...    

     - Не сравнивайте меня с сестрой,  пожалуйста, -  поспешно перебила Катя, - это  для  меня  слишком невыгодно.  Вы  как  будто   забыли,  что  сестра и красавица,  и  умница,  и...  вам  в  особенности,   Аркадий  Николаевич,  не следовало бы говорить такие слова, и еще с таким  серьезным лицом.    

     - Что значит это:  вам в особенности,  - и из чего вы  заключаете, что я шучу?    

     - Конечно, вы шутите.    

     - Вы думаете? А что, если я убежден в том, что я  говорю? Если я нахожу, что я еще не довольно сильно выразился?    

     - Я вас не понимаю.    

     - В  самом деле?  Ну,  теперь я вижу:  я точно слишком  превозносил вашу наблюдательность.    

     - Как?    

     Аркадий ничего не ответил и отвернулся,  а Катя  отыскала в корзинке еще несколько крошек и начала бросать их воробьям;  но  взмах ее руки был слишком силен, и они улетали прочь, не успевши клюнуть.    

     - Катерина Сергеевна!  -  заговорил вдруг Аркадий, -  вам это, вероятно, все равно:  но знайте,  что я вас не только на вашу сестру,   -  ни на кого в свете не променяю.    

     Он встал и быстро удалился, как бы испугавшись слов,  сорвавшихся у него с языка.    

     А  Катя  уронила обе  руки  вместе с  корзинкой на   колени и,  наклонив голову,  долго  смотрела  вслед  Аркадию.  Понемногу алая   краска  чуть-чуть выступила на  ее  щеки;  но  губы  не  улыбались,  и  темные  глаза  выражали недоумение и какое-то другое, пока еще безымянное чувство.    

     - Ты одна?  -  раздался возле нее голос Анны  Сергеевны.  -  Кажется, ты пошла в сад с Аркадием.    

     Катя  не  спеша перевела свои глаза на  сестру  (изящно,  даже изысканно одетая,  она  стояла на  дорожке и  кончиком  раскрытого зонтика шевелила уши Фифи) и не спеша промолвила:    

     - Я одна.    

     - Я это вижу, - отвечала та со смехом, - он, стало  быть, ушел к себе?    

     - Да.    

     - Вы вместе читали?    

     - Да.    

     Анна Сергеевна взяла Катю за подбородок и приподняла ее  лицо.    

     - Вы не поссорились, надеюсь?    

     - Нет, - сказала Катя и тихо отвела сестрину руку.    

     - Как ты торжественно отвечаешь!  Я думала найти его здесь  и предложить ему пойти гулять со  мною.  Он  сам меня все просит об этом.  Тебе  из города привезли ботинки,  поди примерь их:  я уже вчера заметила,  что твои  прежние совсем износились.  Вообще ты  не довольно этим занимаешься,  а  у   тебя еще такие прелестные ножки!  И  руки  твои  хороши...  только велики;   так  надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.    

     Анна  Сергеевна  отправилась  дальше  по  дорожке,   слегка  шумя  своим красивым платьем;  Катя поднялась со скамейки и,  взяв с   собою Гейне,  ушла тоже - только не примерять ботинки.    

     "Прелестные ножки, - думала она, медленно и легко  всходя по раскаленным от солнца каменным ступеням террасы,  - прелестные ножки,  говорите вы... Ну, он и будет у них".    

     Но ей тотчас стало стыдно, и она проворно побежала  вверх.    

     Аркадий пошел по  коридору к  себе в  комнату;   дворецкий нагнал его  и доложил, что у него сидит господин Базаров.    

     - Евгений!  -  пробормотал почти  с  испугом Аркадий,   -  давно  ли  он приехал?    

     - Сию  минуту  пожаловали  и   приказали  о   себе   Анне  Сергеевне  не докладывать, а прямо к вам себя приказали провести.    

     "Уж не несчастье ли какое у нас дома?  -  подумал  Аркадий и,  торопливо взбежав по лестнице,  разом отворил дверь. Вид Базарова  тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз,  вероятно, открыл бы в  энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки  внутреннего волнения. С пыльною шинелью на  плечах,  с  картузом на  голове,   сидел он  на  оконнице;  он не поднялся и  тогда,  когда Аркадий бросился с  шумными восклицаниями к нему на шею.    

     - Вот неожиданно!  Какими судьбами!  -  твердил он,  суетясь по комнате, как человек,  который и сам воображает и желает показать,  что он радуется. - Ведь у нас все в доме благополучно, все здоровы, не правда  ли?    

     - Все у вас благополучно,  но не все здоровы, -  проговорил Базаров. - А ты не тараторь, вели принести мне квасу, присядь и  слушай, что я тебе сообщу в немногих, но, надеюсь, довольно сильных выражениях.    

     Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с  Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и  даже опечалился;  но не почел  нужным это выказать; он  только спросил,  действительно ли  не опасна рана его  дяди?  и,  получив ответ,  что  она  -  самая интересная,  только не  в   медицинском отношении, принужденно улыбнулся,  а на сердце ему и жутко  сделалось,  и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.    

     - Да,  брат, - промолвил он, - вот что значит с  феодалами пожить. Сам в феодалы попадешь и  в рыцарских турнирах участвовать  будешь.  Ну-с,  вот я и отправился к "отцам", - так заключил Базаров,  - и на дороге завернул сюда... чтобы все это передать,  сказал бы я, если б я  не почитал бесполезную ложь - глупостью.  Нет,  я завернул сюда -  черт знает  зачем.  Видишь ли,  человеку иногда полезно взять себя  за  хохол да  выдернуть  себя вон,  как  редьку из гряды;  это я совершил на днях... Но мне захотелось  взглянуть еще раз на то, с чем я расстался, на ту гряду, где я сидел.    

     - Я надеюсь,  что эти слова ко мне не относятся, -  возразил с волнением Аркадий, - я надеюсь, что ты не думаешь расстаться со  мной.    

     Базаров пристально, почти пронзительно взглянул на  него.    

     - Будто это  так  огорчит тебя?  Мне сдается,  что ты   уже расстался со мною.  Ты такой свеженький да чистенький...  должно быть,   твои дела с Анной Сергеевной идут отлично.    

     - Какие мои дела с Анной Сергеевной?    

     - Да разве ты не для нее сюда приехал из города,   птенчик?  Кстати, как там подвизаются воскресные школы?  Разве ты не влюблен в   нее?  Или уже тебе пришла пора скромничать?    

     - Евгений,  ты  знаешь,  я  всегда был  откровенен с   тобою;  могу тебя уверить, божусь тебе, что ты ошибаешься.    

     - Гм!  Новое слово, - заметил вполголоса Базаров. - Но  тебе не для чего горячиться,  мне  ведь  это  совершенно все  равно.  Романтик  сказал  бы:  я чувствую,  что наши дороги начинают расходиться,  а я просто  говорю,  что мы друг другу приелись.    

     - Евгений...    

     - Душа моя,  это не беда;  то ли еще на свете  приедается!  А теперь,  я думаю,  не проститься ли нам?  С  тех пор как я   здесь,  я  препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя к калужской  губернаторше. Кстати ж, я не велел откладывать лошадей.    

     - Помилуй, это невозможно!    

     - А почему?    

     - Я уже не говорю о себе; но это будет в высшей степени  невежливо перед Анной Сергеевной, которая непременно пожелает тебя видеть.    

     - Ну, в этом ты ошибаешься.    

     - А я,  напротив, уверен, что я прав, - возразил  Аркадий. - И к чему ты притворяешься? Уж коли на то пошло, разве ты сам не для  нее сюда приехал?    

     - Это, может быть, и справедливо, но ты все-таки  ошибаешься.    

     Но Аркадий был прав.  Анна Сергеевна пожелала  повидаться с  Базаровым и пригласила его к себе через дворецкого. Базаров  переоделся, прежде чем пошел к ней:  оказалось,  что он уложил свое новое  платье так, что оно было у него под рукою.    

     Одинцова его приняла не в той комнате, где он так  неожиданно объяснился ей в любви, а в гостиной. Она любезно протянула ему  кончики пальцев, но лицо ее выражало невольное напряжение.    

     - Анна  Сергеевна,  -  поторопился сказать Базаров,  -   прежде всего  я должен вас  успокоить.  Перед вами смертный,  который сам   давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости. Я уезжаю надолго,  и согласитесь, хоть я  и не мягкое существо,  но мне было бы невесело унести с  собою мысль, что вы вспоминаете обо мне с отвращением.    

     Анна Сергеевна глубоко вздохнула,  как человек, только  что взобравшийся на  высокую  гору,  и  лицо  ее  оживилось улыбкой.  Она   вторично протянула Базарову руку, и отвечала на его пожатие.    

     - Кто старое помянет,  тому глаз вон,  -  сказала она,  - тем более что, говоря по  совести,  и  я  согрешила тогда если не   кокетством,  так  чем-то другим.  Одно слово:  будемте приятелями по-прежнему.   То был сон, не правда ли? А кто же сны помнит?    

    

     - Кто их помнит? Да притом любовь... ведь это чувство  напускное.    

     - В самом деле? Мне очень приятно это слышать.    

     Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров;  они оба думали, что говорили правду.  Была ли правда,  полная правда,  в их  словах? Они сами этого не знали,  а  автор и подавно.  Но беседа у них  завязалась такая,  как будто они совершенно поверили друг другу.    

     Анна  Сергеевна спросила,  между  прочим,  Базарова,   что  он  делал  у Кирсановых?  Он чуть было не рассказал ей о своей дуэли с  Павлом Петровичем, но  удержался при мысли,  как бы  она не подумала,  что он  интересничает,  и отвечал ей, что он все это время работал.    

     - А  я,  -  промолвила Анна Сергеевна,  -  сперва  хандрила,  Бог  знает отчего,  даже за  границу собиралась,  вообразите!..   Потом это прошло;  ваш приятель,  Аркадий Николаич,  приехал, и я опять попала  в свою колею, в свою настоящую роль.    

     - В какую это роль, позвольте узнать?    

     - Роль тетки,  наставницы,  матери, как хотите  назовите. Кстати, знаете ли,  что  я  прежде хорошенько не  понимала вашей   тесной дружбы с  Аркадием Николаичем;  я  находила его довольно  незначительным.  Но теперь я его лучше узнала и убедилась,  что он умен... А  главное, он молод, молод... не то, что мы с вами, Евгений Васильич.    

     - Он все так же робеет в вашем присутствии? - спросил  Базаров.    

     - А  разве...   -  начала  было  Анна  Сергеевна  и,   подумав  немного, прибавила:  -  Теперь он доверчивее стал, говорит со мною.  Прежде он избегал меня. Впрочем, и я не искала его общества. Они большие  приятели с Катей.    

     Базарову стало досадно. "Не может женщина не  хитрить!" - подумал он.    

     - Вы говорите, он избегал вас, - произнес он с холодною  усмешкой, - но, вероятно, для вас не осталось тайной, что он был в вас влюблен?    

     - Как? и он? - сорвалось у Анны Сергеевны.    

     - И он,  - повторил Базаров с смиренным поклоном. -  Неужели вы этого не знали и я вам сказал новость?    

     Анна Сергеевна опустила глаза.    

     - Вы ошибаетесь, Евгений Васильич.    

     - Не думаю. Но, может быть, мне не следовало упоминать  об этом. - "А ты вперед не хитри", - прибавил он про себя.    

     - Отчего не  упоминать?  Но я  полагаю,  что вы и  тут  придаете слишком большое  значение мгновенному впечатлению.  Я  начинаю  подозревать,  что  вы склонны к преувеличению.    

     - Не будемте лучше говорить об этом, Анна Сергеевна.    

     - Отчего  же?  -  возразила она,  а  сама  перевела  разговор на  другую дорогу. Ей все-таки было неловко с Базаровым, хотя она и  ему сказала, и сама себя уверила,  что все позабыто.  Меняясь с ним самыми  простыми речами, даже шутя с ним, она чувствовала легкое стеснение страха. Так  люди на пароходе, в море,  разговаривают и смеются беззаботно,  ни дать ни  взять, как на твердой земле;  но случись малейшая остановка,  появись малейший  признак чего-нибудь необычайного,  и  тотчас  же  на  всех  лицах  выступит   выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной  опасности.    

     Беседа  Анны  Сергеевны с  Базаровым продолжалась  недолго.  Она  начала задумываться,  отвечать рассеянно и предложила ему,  наконец, перейти в залу, где они нашли княжну и Катю. "А где же Аркадий  Николаич?" - спросила хозяйка и, узнав, что он не показывался уже более  часа, послала за ним. Его не скоро нашли:  он забрался в самую глушь сада и,  опершись подбородком на скрещенные руки,  сидел,  погруженный в думы. Они были  глубоки и важны, эти думы, но не печальны.  Он знал, что Анна Сергеевна сидит  наедине с Базаровым, и ревности он не чувствовал, как бывало; напротив, лицо  его тихо светлело; казалось, он и дивился чему-то, и радовался, и решался на  что-то.   XXVI      

     Покойный Одинцов не  любил  нововведений,  но  допускал  "некоторую игру облагороженного вкуса" и  вследствие этого воздвигнул  у  себя в саду,  между теплицей и прудом, строение вроде греческого портика из  русского кирпича. На задней,  глухой стене этого портика, или галереи, были  вделаны шесть ниш для статуй,  которые  Одинцов  собирался  выписать  из-за   границы.  Эти  статуи долженствовали   изображать   собою:   Уединение,    Молчание,   Размышление, Меланхолию,  Стыдливость и Чувствительность. Одну из  них, богиню Молчания, с пальцем на губах,  привезли было и  поставили;  но ей в  тот же день дворовые мальчишки отбили  нос,  и  хотя  соседний штукатур брался   приделать ей  нос "вдвое лучше прежнего",  однако Одинцов велел ее  принять,  и она очутилась в углу молотильного сарая,  где  стояла долгие годы,   возбуждая суеверный ужас баб.  Передняя  сторона  портика  давно  заросла   густым  кустарником:  одни капители колонн  виднелись над  сплошною зеленью.   В  самом  портике даже  в полдень было прохладно.  Анна Сергеевна не  любила  посещать это место с  тех пор,  как  увидала там  ужа;  но  Катя  часто  приходила садиться на  большую каменную скамью,  устроенную под одною из ниш.  Окруженная свежестью и тенью, она читала,  работала или предавалась тому  ощущению полной тишины,  которое, вероятно,  знакомо каждому и  прелесть  которого состоит в едва сознательном, немотствующем подкарауливанье широкой  жизненной волны,  непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих.    

     На другой день по приезде Базарова Катя сидела на своей  любимой скамье, и рядом с нею сидел опять Аркадий. Он упросил ее пойти с ним в  "портик".    

     До завтрака оставалось около часа;  росистое утро уже  сменялось горячим днем.   Лицо   Аркадия  сохраняло  вчерашнее  выражение,    Катя   имела  вид озабоченный.  Сестра ее,  тотчас после чаю,  позвала ее к   себе в кабинет и, предварительно приласкав ее, что всегда немного пугало Катю,  посоветовала ей быть осторожней в своем поведении с Аркадием, а особенно  избегать уединенных бесед с  ним,  будто бы замеченных и  теткой и всем домом.   Кроме того,  уже накануне вечером Анна Сергеевна была не в  духе;  да и сама  Катя чувствовала смущение,  точно сознавала вину за собою.  Уступая просьбе  Аркадия, она себе сказала, что это в последний раз.    

     - Катерина  Сергеевна,   -   заговорил  он   с    какою-то   застенчивою развязностью, - с тех пор как я имею счастье жить в  одном доме с вами, я обо многом с  вами беседовал,  а  между тем  есть один  очень важный для  меня... вопрос,  до  которого я  еще не касался.  Вы заметили  вчера,  что меня здесь переделали,  -  прибавил он и  ловя и  избегая  вопросительно устремленный на него взор Кати.  -  Действительно,  я  во многом  изменился,  и это вы знаете лучше всякого другого, - вы, которой я, в сущности,  и обязан этою переменой.    

     - Я?.. Мне?.. - проговорила Катя.    

     - Я  теперь уже  не  тот заносчивый мальчик,  каким я  сюда  приехал,  - продолжал Аркадий,  -  недаром  же  мне  и  минул  двадцать   третий  год;  я по-прежнему желаю быть полезным,  желаю посвятить все мои силы  истине;  но я уже не там ищу свои идеалы,  где искал их прежде;  они  представляются мне... гораздо ближе.  До сих пор я не понимал себя, я задавал  себе задачи, которые мне не по силам...  Глаза мои недавно раскрылись благодаря  одному чувству... Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня  поймете...    

     Катя ничего не отвечала, но перестала глядеть на  Аркадия.    

     - Я полагаю,  -  заговорил он снова уже более  взволнованным голосом,  а зяблик  над  ним  в  листве  березы беззаботно  распевал свою  песенку,  -  я полагаю, что обязанность всякого честного  человека быть вполне откровенным с теми...  с теми людьми,  которые...  словом,  с близкими ему людьми, а потому я... я намерен...    

     Но тут красноречие изменило Аркадию; он сбился, замялся  и принужден был немного помолчать;  Катя все не поднимала глаз. Казалось, она и  не понимала, к чему он это все ведет, и ждала чего-то.    

     - Я  предвижу,  что  удивлю вас,  -  начал Аркадий,   снова собравшись с силами, - тем более что это чувство относится некоторым  образом... некоторым образом, заметьте, - до вас. Вы меня, помнится, вчера  упрекнули в недостатке серьезности,  -  продолжал Аркадий с видом человека,  который вошел в болото, чувствует, что с каждым шагом погружается больше и  больше, и все-таки спешит вперед,  в надежде поскорее перебраться,  - этот  упрек часто направляется... падает... на молодых людей, даже когда они  перестают его заслуживать; и если бы во мне было больше самоуверенности...   ("Да помоги же мне,  помоги!" -  с отчаянием думал Аркадий, но Катя  по-прежнему не поворачивала головы.) Если б я мог надеяться...    

     - Если б я могла быть уверена в том,  что вы говорите,  - раздался в это мгновение ясный голос Анны Сергеевны.    

     Аркадий тотчас умолк, а Катя побледнела. Мимо самых  кустов, заслонявших портик,  пролегала  дорожка.  Анна  Сергеевна шла  по  ней   в  сопровождении Базарова.  Катя с  Аркадием не  могли их  видеть,  но  слышали  каждое слово, шелест платья,  самое дыхание.  Они сделали несколько шагов и,   как нарочно, остановились прямо перед портиком.    

     - Вот видите ли,  - продолжала Анна Сергеевна, - мы с  вами ошиблись; мы оба уже не первой молодости, особенно я; мы пожили, устали;  мы оба, - к чему церемониться? - умны: сначала мы заинтересовали друг друга,  любопытство было возбуждено... а потом...    

    

     - А потом я выдохся, - подхватил Базаров.    

     - Вы знаете,  что не это было причиною нашей размолвки.  Но как бы то ни было, мы не нуждались друг в друге, вот главное; в нас слишком  много было... как  бы  это  сказать...  однородного.  Мы  это не  сразу  поняли.  Напротив, Аркадий...    

     - Вы в нем нуждаетесь? - спросил Базаров.    

     - Полноте, Евгений Васильевич. Вы говорите, что он  неравнодушен ко мне, и мне самой всегда казалось,  что я ему нравлюсь. Я знаю,  что я гожусь ему в тетки,  но я не хочу скрывать от вас,  что я стала чаще  думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть...    

     - Словно обаяние употребительнее в подобных случаях, -  перебил Базаров; кипение желчи слышалось в его спокойном,  но глухом голосе. -  Аркадий что-то секретинчал вчера со мною и  не говорил ни о вас,  ни о вашей  сестре...  Это симптом важный.    

     - Он с Катей совсем как брат,  - промолвила Анна  Сергеевна, - и это мне в  нем нравится,  хотя,  может быть,  мне бы и  не  следовало позволять такую близость между ними.    

     - Это в вас говорит... сестра? - произнес протяжно  Базаров.    

     - Разумеется... Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой  странный разговор у нас,  не правда ли?  И могла ли я ожидать,  что буду  говорить так с вами? Вы знаете,  что я  вас боюсь...  и в то же время я вам  доверяю,  потому что,  в сущности, вы очень добры.    

     - Во-первых,  я  вовсе не добр;  а во-вторых,  я  потерял для вас всякое значение,  и вы мне говорите,  что я добр... Это все  равно, что класть венок из цветов на голову мертвеца.    

     - Евгений Васильевич, мы не властны... - начала было  Анна Сергеевна; но ветер налетел, зашумел листами и унес ее слова.    

     - Ведь вы свободны, - произнес немного погодя Базаров.    

     Больше ничего нельзя было разобрать; шаги удалились...  все затихло.    

     Аркадий обратился к  Кате.  Она сидела в  том же  положении,  только еще ниже опустила голову.    

     - Катерина Сергеевна,  - проговорил он дрожащим голосом  и стиснув руки, - я люблю вас навек и безвозвратно,  и никого не люблю,  кроме  вас.  Я хотел вам это сказать,  узнать ваше мнение и просить вашей руки, потому  что я и не богат и  чувствую,  что готов на  все жертвы...  Вы не отвечаете?   Вы мне не верите?  Вы думаете,  что я говорю легкомысленно? Но вспомните эти  последние дни!  Неужели вы давно не убедились,  что все другое -  поймите меня,  - все, все  другое давно исчезло без следа?  Посмотрите на  меня,  скажите мне  одно слово... Я люблю... я люблю вас... поверьте же мне!    

     Катя взглянула на  Аркадия важным и  светлым взглядом  и,  после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила:    

     - Да.    

     Аркадий вскочил со скамьи.    

     - Да!  Вы сказали: да, Катерина Сергеевна! Что значит  это слово? То ли, что я вас люблю, что вы мне верите... Или... или... я не смею  докончить...    

     - Да,  -  повторила Катя,  и  в  этот раз он  ее   понял.  Он схватил ее большие,  прекрасные руки  и,  задыхаясь от  восторга,   прижал их  к  своему сердцу.  Он едва стоял на ногах и  только твердил:   "Катя,  Катя...",  а она как-то невинно заплакала,  сама тихо смеясь  своим слезам. Кто не видал таких слез в  глазах любимого существа,  тот  еще  не  испытал,  до  какой степени, замирая весь  от  благодарности и  от  стыда,   может быть счастлив на  земле человек.    

     На следующий день,  рано поутру, Анна Сергеевна велела  позвать Базарова к  себе  в  кабинет и  с  принужденным смехом  подала  ему   сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо от Аркадия: он в нем просил  руки ее сестры.    

     Базаров быстро  пробежал письмо и  сделал усилие над   собою,  чтобы  не выказать злорадного чувства, которое мгновенно вспыхнуло у  него в груди.    

     - Вот как,  -  проговорил он,  -  а  вы,  кажется,  не   далее как вчера полагали,  что  он  любит  Катерину Сергеевну братскою  любовью.  Что  же  вы намерены теперь сделать?    

     - Что  вы  мне  посоветуете?   -  спросила  Анна   Сергеевна,  продолжая смеяться.    

     - Да я  полагаю,  -  ответил Базаров тоже со смехом,   хотя ему вовсе не было весело и нисколько не хотелось смеяться,  так же как и  ей, - я полагаю, следует  благословить молодых  людей.  Партия  во  всех   отношениях хорошая; состояние у Кирсанова изрядное,  он один сын у отца, да и  отец добрый малый, прекословить не будет.    

     Одинцова прошлась по комнате. Ее лицо попеременно  краснело и бледнело.    

     - Вы думаете?  -  промолвила она.  -  Что ж? я не вижу  препятствий... Я рада за Катю... и за Аркадия Николаевича. Разумеется, я  подожду ответа отца. Я его самого к нему пошлю. Но вот и выходит, что я была  права вчера, когда я говорила вам,  что мы оба уже старые люди... Как это я  ничего не видала? Это меня удивляет!    

     Анна Сергеевна опять засмеялась и тотчас же  отворотилась.    

     - Нынешняя молодежь больно  хитра  стала,  -  заметил   Базаров  и  тоже засмеялся.  -  Прощайте,  -  заговорил он опять после  небольшого молчания. - Желаю вам окончить это дело самым приятным образом; а я  издали порадуюсь.    

     Одинцова быстро повернулась к нему.    

     - Разве вы уезжаете?  Отчего же вам теперь не остаться?  Останьтесь... с вами говорить весело...  точно по  краю пропасти ходишь.   Сперва робеешь,  а потом откуда смелость возьмется. Останьтесь.    

     - Спасибо за предложение,  Анна Сергеевна,  и  за  лестное мнение о моих разговорных талантах.  Но я нахожу,  что я уж и так  слишком долго вращался в чуждой для  меня  сфере.  Летучие рыбы  некоторое  время могут подержаться на воздухе,  но вскоре должны шлепнуться в воду;   позвольте же и мне плюхнуть в мою стихию.    

     Одинцова  посмотрела  на  Базарова.  Горькая  усмешка   подергивала  его бледное лицо.  "Этот меня любил!" - подумала она - и  жалко ей стало его, и с участием протянула она ему руку.    

     Но и он ее понял.    

     - Нет!  -  сказал он и отступил на шаг назад.  -   Человек я бедный,  но милостыни еще до сих пор не принимал. Прощайте-с и будьте  здоровы.    

     - Я  убеждена,  что мы не в  последний раз видимся,  -   произнесла Анна Сергеевна с невольным движением.    

     - Чего на свете не бывает! - ответил Базаров,  поклонился и вышел.    

     - Так ты задумал гнездо себе свить? - говорил он в тот  же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан.  - Что ж? дело хорошее.  Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может  быть, это тебя самого огорошило?    

     - Я  точно  этого  не  ожидал,  когда расставался с   тобою,  -  ответил Аркадий,  -  но зачем ты сам лукавишь и говоришь:   "дело хорошее", точно мне неизвестно твое мнение о браке?    

     - Эх,  друг любезный!  -  проговорил Базаров,  -  как   ты  выражаешься! Видишь, что я делаю; в чемодане оказалось пустое место, и я  кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане;  чем бы его ни набили,  лишь  бы пустоты не было.  Не обижайся,  пожалуйста: ты ведь, вероятно, помнишь,  какого я всегда был мнения о Катерине Сергеевне. Иная барышня только от того и  слывет умною, что умно вздыхает,  а твоя за себя постоит,  да и так постоит,   что и тебя в руки  заберет,  -  ну,  да  это  так  и  следует.  -  Он   захлопнул крышку и приподнялся с  полу.  -  А  теперь повторяю тебе на   прощанье...  потому что обманываться нечего:  мы прощаемся навсегда,  и ты сам  это чувствуешь...  ты поступил умно;  для нашей горькой,  терпкой, бобыльной  жизни ты не создан. В тебе нет ни дерзости,  ни злости,  а есть молодая  смелость да молодой задор; для  нашего дела  это  не  годится.  Ваш  брат   дворянин дальше благородного смирения или  благородного кипения  дойти  не   может,  а  это  пустяки.  Вы, например,  не деретесь -  и  уж воображаете себя  молодцами,  -  а мы драться хотим. Да что! Наша пыль тебе глаза выест, наша  грязь тебя замарает, да ты и не  дорос до  нас,  ты  невольно любуешься собою,   тебе  приятно самого себя бранить;  а нам это скучно -  нам других подавай! нам  других ломать надо! Ты славный малый;  но ты все-таки мякенький,  либеральный  барич - э волату, как выражается мой родитель.    

     - Ты  навсегда  прощаешься  со  мною,  Евгений?  -   печально  промолвил Аркадий, - и у тебя нет других слов для меня?    

     Базаров почесал у себя в затылке.    

     - Есть,  Аркадий,  есть у  меня другие слова,  только  я  их не выскажу, потому что это романтизм, - это значит: рассыропиться. А ты  поскорее женись; да своим гнездом обзаведись, да наделай детей побольше. Умницы  они будут уже потому,  что вовремя они родятся,  не то что мы с тобой. Эге! я  вижу, лошади готовы. Пора. Со всеми я простился... Ну что ж? обняться, что ли?    

     Аркадий бросился на шею к  своему бывшему наставнику и   другу,  и слезы так и брызнули у него из глаз.    

     - Что значит молодость! - произнес спокойно Базаров. -  Да я на Катерину Сергеевну надеюсь. Посмотри, как живо она тебя утешит!    

     - Прощай,  брат!  -  сказал он Аркадию,  уже  взобравшись на телегу,  и, указав на пару галок,  сидевших рядышком на крыше  конюшни,  прибавил:  - Вот тебе! изучай!    

     - Это что значит? - спросил Аркадий.    

     - Как?  Разве ты так плох в  естественной истории или  забыл,  что галка самая почтенная, семейная птица? Тебе пример!.. Прощайте,  синьор!    

     Телега задребезжала и покатилась.    

     Базаров сказал правду. Разговаривая вечером с Катей,  Аркадий совершенно позабыл о  своем наставнике.  Он  уже  начинал подчиняться  ей,  и  Катя  это чувствовала и  не  удивлялась.  Он  должен был  на  следующий  день  ехать  в Марьино,  к  Николаю Петровичу.  Анна  Сергеевна не  хотела  стеснять молодых людей  и  только для  приличия не  оставляла их  слишком долго  наедине.  Она великодушно удалила от  них  княжну,  которую известие о   предстоявшем браке привело в слезливую ярость.  Сначала Анна Сергеевна  боялась,  как бы зрелище их  счастия не  показалось ей  самой немного  тягостным;  но вышло совершенно напротив:  это зрелище не  только не отягощало  ее,  оно ее занимало,  оно ее умилило наконец.  Анна Сергеевна этому и  обрадовалась и опечалилась. "Видно, прав Базаров,  -  подумала она,  -  любопытство, одно любопытство, и любовь к покою, и эгоизм..."    

     - Дети! - промолвила она громко, - что, любовь чувство  напускное?    

     Но  ни Катя,  ни Аркадий ее даже не поняли.  Они ее  дичились;  невольно подслушанный разговор не выходил у  них из головы.   Впрочем,  Анна Сергеевна скоро успокоила их; и это было ей не трудно: она  успокоилась сама.   XXVII      

     Старики Базаровы тем  больше обрадовались внезапному  приезду сына,  чем меньше они его ожидали.  Арина Власьевна до того  переполошилась и взбегалась по дому,  что Василий Иванович сравнил ее с  "куропатицей":  куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно  придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку янтарчик  своего чубука да,  прихватив шею пальцами, вертел головою,  точно пробовал,   хорошо ли она у  него привинчена,  и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо  всякого шума.    

     - Я  к  тебе  на  целых  шесть недель приехал,   старина,  -  сказал ему Базаров, - я работать хочу, так ты уж, пожалуйста, не  мешай мне.    

     - Физиономию мою  забудешь,  вот  как  я  тебе мешать  буду!  -  отвечал Василий Иванович.    

     Он  сдержал свое  обещание.  Поместив сына  по-прежнему  в  кабинет,  он только что  не  прятался от  него  и  жену  свою удерживал от   всяких лишних изъяснений нежности.  "Мы,  матушка моя,  - говорил он ей, -  в первый приезд Енюшки ему  надоедали маленько:  теперь надо  быть   умней".  Арина Власьевна соглашалась с мужем,  но немного от этого  выигрывала, потому что видела сына только за столом и  окончательно боялась с  ним заговаривать.  "Енюшенька!  - бывало,  скажет она, - а тот еще не  успеет оглянуться, как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет:  "Ничего, ничего, я так", - а потом отправится к Василию Ивановичу и  говорит ему,  подперши щеку:  "Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает  сегодня к  обеду,  щей или борщу?"  -  "Да что ж ты у него сама  не   спросила?"  -  "А  надоем!"  Впрочем,  Базаров скоро сам   перестал запираться:  лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою  скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его  движениях, даже походка его,  твердая и  стремительно смелая,  изменилась.  Он  перестал гулять в  одиночку и  начал искать общества;  пил чай в гостиной,   бродил по огороду с  Василием Ивановичем и  курил  с  ним  "в   молчанку";  осведомился однажды об отце Алексее.  Василий Иванович сперва  обрадовался этой перемене, но радость его была непродолжительна.  "Енюша  меня сокрушает, - жаловался он втихомолку жене,  - он не то что недоволен или  сердит, это бы еще ничего; он огорчен,  он грустен -  вот что ужасно.  Все  молчит,  хоть бы побранил нас с тобою;  худеет,  цвет лица такой  нехороший".  - "Господи, Господи! - шептала старушка, - надела бы я  ему ладанку на шею, да ведь он не позволит". Василий Иванович несколько  раз пытался самым осторожным образом расспросить Базарова об его работе,  об  его здоровье, об Аркадии... Но Базаров отвечал ему нехотя и небрежно и  однажды,  заметив,  что отец в разговоре понемножку подо что-то подбирается, с  досадой сказал ему: "Что ты все около меня словно на цыпочках ходишь?  Эта  манера еще хуже прежней".  - "Ну, ну, ну, я ничего!" - поспешно  отвечал бедный Василий Иванович.  Так же бесплодны остались его политические  намеки.  Заговорив однажды,  по  поводу  близкого  освобождения крестьян,  о  прогрессе,  он надеялся возбудить сочувствие своего сына;  но тот равнодушно  промолвил:  "Вчера  я  прохожу мимо  забора  и  слышу,  здешние  крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни, горланят: Время верное  приходит, сердце чувствует любовь... Вот тебе и прогресс".    

     Иногда Базаров отправлялся на  деревню и,  подтрунивая  по  обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком.  "Ну,  -   говорил он ему, - излагай мне  свои воззрения на  жизнь,  братец:  ведь в   вас,  говорят,  вся  сила и будущность России,  от вас начнется новая эпоха в  истории, - вы нам дадите и язык настоящий,  и  законы".  Мужик либо не  отвечал ничего,  либо произносил слова вроде следующих:  "А мы могим...  тоже, потому, значит... какой положен у нас,  примерно,  придел".  -   "Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? - перебивал его Базаров, - и  тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?"    

     - Это,   батюшка,  земля  стоит  на  трех  рыбах,  -   успокоительно,  с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик,  -  а  против нашего, то есть,  миру,  известно,  господская воля;  потому вы наши  отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.    

     Выслушав подобную речь,  Базаров  однажды презрительно  пожал  плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси.    

     - О чем толковал?  - спросил у него другой мужик  средних лет и угрюмого вида,  издали,  с  порога  своей  избы,   присутствовавший при  беседе его  с Базаровым. - О недоимке, что ль?    

     - Какое о недоимке,  братец ты мой!  - отвечал первый  мужик, и в голосе его  уже  не  было следа патриархальной певучести,  а,   напротив,  слышалась какая-то  небрежная  суровость,   -   так,  болтал   кое-что;  язык  почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?    

     - Где  понять!  -  отвечал другой мужик,  и,  тряхнув  шапками и  осунув кушаки,   оба  они  принялись  рассуждать  о  своих  делах   и  нуждах.  Увы! презрительно пожимавший плечом,  умевший  говорить с  мужиками  Базаров  (как хвалился он в  споре с  Павлом Петровичем),  этот самоуверенный  Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута  горохового...    

     Впрочем,  он нашел,  наконец, себе занятие. Однажды, в  его присутствии, Василий  Иванович  перевязывал мужику  раненую  ногу,  но   руки  тряслись  у старика,  и  он не мог справиться с бинтами;  сын ему помог и  с тех пор стал участвовать в его практике,  не переставая в то же время  подсмеиваться и над средствами,  которые сам же советовал, и над отцом, который  тотчас же пускал их в ход.  Но насмешки Базарова нисколько не смущали Василия  Ивановича;  они даже  утешали  его.  Придерживая свой  засаленный шлафрок  двумя  пальцами на желудке и  покуривая трубочку,  он  с  наслаждением слушал  Базарова,  и  чем больше злости было в  его выходках,  тем добродушнее  хохотал,  выказывая все свои черные зубы до единого, его осчастливленный отец.  Он даже повторял эти, иногда тупые или бессмысленные,  выходки и,  например,  в  течение нескольких дней,  ни к селу ни к городу,  все твердил: "Ну, это  дело девятое!" - потому только,  что  сын  его,  узнав,  что  он  ходил   к  заутрене,  употребил это выражение.  "Слава Богу! перестал хандрить! -  шептал он своей супруге. - Как отделал меня сегодня,  чудо!"  Зато мысль,   что  он  имеет такого помощника, приводила его в восторг,  наполняла его  гордостью.  "Да,  да,  -  говорил он какой-нибудь  бабе  в  мужском армяке  и  рогатой кичке,  вручая ей  стклянку Гулярдовой воды или банку беленной  мази,  - ты, голубушка, должна ежеминутно Бога благодарить за  то,  что  сын   мой у  меня гостит:  по  самой научной и новейшей методе тебя лечат теперь,  понимаешь ли ты это? Император французов, Наполеон,  и  тот  не  имеет   лучшего  врача".  А  баба,  которая  приходила жаловаться,  что ее "на  колотики подняло" (значения этих слов она,  впрочем, сама растолковать не  умела),  только кланялась и лезла за пазуху,  где у ней лежали четыре яйца,  завернутые в конец полотенца.    

     Базаров раз даже вырвал зуб у заезжего разносчика с  красным товаром, и, хотя  этот  зуб  принадлежал к  числу обыкновенных,  однако  Василий Иванович сохранил  его  как  редкость и,  показывая его  отцу   Алексею,  беспрестанно повторял:    

     - Вы посмотрите,  что за корни!  Этакая сила у Евгения!  Краснорядец так на воздух и поднялся... Мне кажется, дуб и тот бы вылетел  вон!..    

     - Похвально!  - промолвил, наконец, отец Алексей, не  зная, что отвечать и как отделаться от пришедшего в экстаз старика.    

     Однажды  мужичок  соседней деревни  привез  к  Василию  Ивановичу своего брата,  больного тифом.  Лежа  ничком на  связке соломы,   несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание.  Василий Иванович изъявил сожаление в  том,  что никто раньше не  вздумал  обратиться к  помощи медицины,  и  объявил,  что спасения нет.  Действительно,   мужичок не  довез своего брата до дома: он так и умер в телеге.    

     Дня три спустя Базаров вошел к отцу в комнату и  спросил,  нет ли у него адского камня?    

     - Есть; на что тебе?    

     - Нужно... ранку прижечь.    

     - Кому?    

     - Себе.    

     - Как, себе! Зачем же это? Какая это ранка? Где она?    

     - Вот тут,  на  пальце.  Я  сегодня ездил в  деревню,   знаешь -  откуда тифозного мужика привозили.  Они  почему-то  вскрывать его  собирались,  а  я давно в этом не упражнялся.    

     - Ну?    

     - Ну, вот я и попросил уездного врача; ну, и порезался.    

     Василий Иванович вдруг побледнел весь и, ни слова не  говоря, бросился в кабинет,  откуда тотчас же вернулся с кусочком адского камня  в руке. Базаров хотел было взять его и уйти.    

     - Ради самого Бога,  -  промолвил Василий Иванович,  -   позволь мне это сделать самому.    

     Базаров усмехнулся.    

     - Экой ты охотник до практики!    

     - Не  шути,  пожалуйста.  Покажи свой палец.  Ранка-то   не  велика.  Не больно?    

     - Напирай сильнее, не бойся.    

     Василий Иванович остановился.    

     - Как ты полагаешь, Евгений, не лучше ли нам прижечь  железом?    

     - Это бы раньше надо сделать;  а теперь, по-настоящему,  и адский камень не нужен. Если я заразился, так уж теперь поздно.    

     - Как... поздно... - едва мог произнести Василий  Иванович.    

     - Еще бы! с тех пор четыре часа прошло с лишком.    

     Василий Иванович еще немного прижег ранку.    

     - Да разве у уездного лекаря не было адского камня?    

     - Не было.    

     - Как же это, Боже мой! Врач - и не имеет такой  необходимой вещи?    

     - Ты бы посмотрел на его ланцеты, - промолвил Базаров и  вышел вон.    

     До  самого вечера и  в  течение всего  следующего дня   Василий Иванович придирался ко всем возможным предлогам, чтобы входить в  комнату сына, и хотя он  не  только не  упоминал об его ране,  но даже старался  говорить о  самых посторонних предметах, однако он так настойчиво заглядывал  ему в глаза и так тревожно наблюдал за ним,  что Базаров потерял терпение и  погрозился уехать. Василий Иванович дал  ему  слово не  беспокоиться,  тем   более что  и  Арина Власьевна, от которой он, разумеется, все скрыл, начинала  приставать к нему, зачем он  не спит и  что с  ним такое подеялось?  Целых два  дня он крепился, хотя  вид  сына,  на  которого он  все  посматривал украдкой,   ему  очень не нравился...  но  на  третий  день  за  обедом  не  выдержал.   Базаров  сидел потупившись и не касался ни до одного блюда.    

     - Отчего ты не ешь,  Евгений?  -  спросил он,  придав  своему лицу самое беззаботное выражение. - Кушанье, кажется, хорошо сготовлено.    

     - Не хочется, так и не ем.    

     - У  тебя аппетиту нету?  А  голова?  -  прибавил он  робким голосом,  - болит?    

     - Болит. Отчего ей не болеть?    

     Арина Власьевна выпрямилась и насторожилась.    

     - Не рассердись,  пожалуйста,  Евгений, - продолжал  Василий Иванович, - но не позволишь ли ты мне пульс у тебя пощупать?    

     Базаров приподнялся.    

     - Я и не щупая скажу тебе, что у меня жар.    

     - И озноб был?    

     - Был  и  озноб.  Пойду  прилягу,  а  вы  мне  пришлите   липового  чаю. Простудился, должно быть.    

     - То-то  я  слышала,  ты  сегодня  ночью  кашлял,  -   промолвила  Арина Власьевна.    

     - Простудился, - повторил Базаров и удалился.    

     Арина  Власьевна  занялась  приготовлением чаю  из   липового  цвету,  а Василий Иванович вошел в соседнюю комнату и молча схватил  себя за волосы.    

     Базаров уже  не  вставал в  тот  день  и  всю  ночь   провел в  тяжелой, полузабывчивой дремоте.  Часу  в  первом утра он,  с   усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо отца и  велел ему уйти;  тот повиновался,  но тотчас же вернулся на цыпочках и,  до  половины заслонившись дверцами шкафа,  неотвратимо глядел на своего сына.   Арина Власьевна тоже не ложилась и, чуть отворив дверь кабинета, то и дело  подходила послушать, "как дышит Енюша",  и посмотреть на Василия  Ивановича.  Она могла видеть одну его неподвижную, сгорбленную спину, но и это  ей доставляло некоторое облегчение. Утром  Базаров попытался встать;  голова у   него  закружилась,  кровь  пошла носом; он лег опять. Василий Иванович молча  ему прислуживал; Арина Власьевна вошла к нему и спросила его,  как он себя  чувствует. Он отвечал: "Лучше" - и повернулся к  стене.  Василий  Иванович замахал на  жену  обеими руками;  она закусила губу,  чтобы не  заплакать,  и  вышла вон.  Все в  доме вдруг словно потемнело;  все лица  вытянулись,  сделалась странная тишина; со двора унесли на деревню какого-то  горластого петуха, который долго не мог понять, зачем с ним так поступают.   Базаров продолжал лежать,  уткнувшись в  стену.  Василий Иванович пытался  обращаться к  нему с  разными вопросами,  но  они  утомляли Базарова, и старик  замер в своих креслах, только изредка хрустя пальцами. Он отправлялся на   несколько мгновений в  сад,  стоял там  как истукан,  словно пораженный  несказанным изумлением (выражение изумления вообще  не  сходило у него с лица),  и возвращался снова к сыну, стараясь избегать расспросов жены. Она наконец  схватила его за руку и судорожно,  почти с угрозой,  промолвила: "Да что  с  ним?"  Тут он спохватился и  принудил себя улыбнуться ей в ответ; но,   к  собственному ужасу,  вместо улыбки у него откуда-то взялся смех.  За  доктором он послал с утра. Он почел нужным предуведомить об этом сына, чтобы  тот как-нибудь не рассердился.    

     Базаров вдруг повернулся на диване, пристально и тупо  посмотрел на отца и попросил напиться.    

     Василий Иванович подал ему  воды и  кстати пощупал его   лоб.  Он  так и пылал.    

     - Старина,  -  начал Базаров сиплым и  медленным  голосом,  -  дело  мое дрянное. Я заражен, и через несколько дней ты меня  хоронить будешь.    

     Василий Иванович пошатнулся, словно кто по ногам его  ударил.    

     - Евгений!   -  пролепетал  он,  -  что  ты  это!..   Бог  с  тобою!  Ты простудился...    

     - Полно,  -  не спеша перебил его Базаров.  - Врачу  непозволительно так говорить. Все признаки заражения, ты сам знаешь.    

     - Где же признаки... заражения, Евгений?.. помилуй!    

     - А это что?  -  промолвил Базаров и,  приподняв рукав  рубашки, показал отцу выступившие зловещие красные пятна.    

     Василий Иванович дрогнул и похолодел от страха.    

     - Положим,  -  сказал  он  наконец,  -  положим...   если...  если  даже что-нибудь вроде... заражения...    

     - Пиэмии, - подсказал сын.    

     - Ну да... вроде... эпидемии...    

     - Пиэмии,  - сурово и отчетливо повторил Базаров. - Аль  уж позабыл свои тетрадки?    

     - Ну да, да, как тебе угодно... А все-таки мы тебя  вылечим!    

     - Ну, это дудки. Но не в том дело. Я не ожидал, что так  скоро умру; это случайность,  очень,  по правде сказать, неприятная. Вы оба с  матерью должны теперь  воспользоваться тем,  что  в  вас  религия сильна;  вот   вам  случай поставить ее на пробу.  -  Он отпил еще немного воды.  -  А я хочу  попросить тебя  об  одной вещи...  пока  еще  моя  голова в  моей  власти.  Завтра  или послезавтра мозг мой,  ты знаешь,  в  отставку подаст.  Я и теперь не  совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг  меня красные собаки бегали, а ты надо мной стойку делал, как над тетеревом.  Точно я пьяный. Ты хорошо меня понимаешь?    

     - Помилуй, Евгений, ты говоришь совершенно как следует.    

     - Тем лучше;  ты  мне сказал,  ты  послал за   доктором...  Этим ты себя потешил... потешь и меня: пошли ты нарочного...    

     - К Аркадию Николаичу, - подхватил старик.    

     - Кто такой Аркадий Николаич? - проговорил Базаров как  бы в раздумье. - Ах да!  птенец этот!  Нет,  ты его не трогай:  он теперь в   галки попал.  Не удивляйся,  это  еще  не  бред.  А  ты  пошли  нарочного к   Одинцовой,  Анне Сергеевне,  тут  есть  такая  помещица...  Знаешь?  (Василий  Иванович кивнул головой.)  Евгений,  мол,  Базаров  кланяться велел  и  велел   сказать,  что умирает. Ты это исполнишь?    

     - Исполню...   Только  возможное  ли  это  дело,   чтобы  ты  умер,  ты, Евгений... Сам посуди! Где ж после этого будет  справедливость?    

     - Этого я не знаю; а только ты нарочного пошли.    

     - Сию минуту пошлю, и сам письмо напишу.    

     - Нет,  зачем;  скажи,  что кланяться велел,  больше  ничего не нужно. А теперь я опять к моим собакам.  Странно!  хочу остановить  мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно... и больше ничего.    

     Он  опять  тяжело  повернулся к  стене;  а  Василий   Иванович вышел  из кабинета и,  добравшись до жениной спальни,  так и  рухнулся  на колени перед образами.    

     - Молись, Арина, молись! - простонал он, - наш сын  умирает.    

     Доктор,  тот самый уездный лекарь, у которого не  нашлось адского камня, приехал и,  осмотрев больного, посоветовал держаться  методы выжидающей и тут же сказал несколько слов о возможности выздоровления.    

     - А  вам случалось видеть,  что люди в моем положении  не отправляются в Елисейские?  -  спросил Базаров и,  внезапно схватив за   ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.    

     - Сила-то,  сила,  -  промолвил он,  -  вся еще тут,  а  надо умирать!.. Старик,  тот,  по крайней мере,  успел отвыкнуть от жизни,  а  я...  Да, поди попробуй отрицать смерть.  Она тебя отрицает,  и  баста!  Кто  там плачет?  - прибавил он,  погодя немного.  -  Мать?  Бедная!  Кого-то  она  будет кормить теперь своим  удивительным борщом?  А  ты,  Василий Иваныч,   тоже,  кажется, нюнишь?  Ну, коли христианство не помогает, будь философом,  стоиком, что ли? Ведь ты хвастался, что ты философ?    

     - Какой я философ!  -  завопил Василий Иванович, и  слезы так и закапали по его щекам.    

     Базарову становилось хуже с каждым часом;  болезнь  приняла быстрый ход, что  обыкновенно случается при  хирургических отравах.   Он  еще  не  потерял памяти и  понимал,  что ему говорили;  он еще боролся.   "Не хочу бредить,  - шептал он,  сжимая кулаки, - что за вздор!" И  тут же говорил: "Ну, из восьми вычесть  десять,  сколько выйдет?"   Василий Иванович ходил  как  помешанный, предлагал то одно средство,  то другое  и  только и делал,  что покрывал сыну ноги.  "Обернуть в холодные  простыни...  рвотное...  горчишники к желудку... кровопускание",  -   говорил он  с  напряжением.  Доктор,  которого он умолил остаться,  ему   поддакивал,  поил больного лимонадом,  а  для себя просил то трубочки,  то   "укрепляющего-согревающего",  то есть водки.  Арина Власьевна сидела   на  низенькой скамеечке возле  двери  и  только по  временам уходила молиться;   несколько дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у  ней из рук и  разбилось,  а это она всегда считала худым предзнаменованием;  сама Анфисушка  ничего не умела сказать ей. Тимофеич отправился к Одинцовой.    

     Ночь была не хороша для Базарова...  Жестокий жар его  мучил. К утру ему полегчило.  Он попросил, чтоб Арина Власьевна его причесала,  поцеловал у ней руку и выпил глотка два чаю. Василий Иванович оживился немного.    

     - Слава Богу! - твердил он, - наступил кризис... прошел  кризис.    

     - Эка,  подумаешь!  -  промолвил Базаров,  - слова-то  что значит! Нашел его, сказал: "кризис" - и утешен. Удивительное дело,  как человек еще верит в слова. Скажут ему, например, дурака и не прибьют, он  опечалится; назовут его умницей и денег ему не дадут - он почувствует  удовольствие.    

     Эта  маленькая  речь  Базарова,  напоминавшая  его   прежние  "выходки", привела Василия Ивановича в умиление.    

     - Браво!  прекрасно сказано, прекрасно! - воскликнул  он, показывая вид, что бьет в ладоши.    

     Базаров печально усмехнулся.    

     - Так как же, по-твоему, - промолвил он, - кризис  прошел или наступил?    

     - Тебе лучше,  вот что я вижу,  вот что меня радует,  -  отвечал Василий Иванович.    

     - Ну и прекрасно; радоваться всегда не худо. А к той,  помнишь? послал?    

     - Послал, как же.    

     Перемена   к    лучшему   продолжалась   недолго.     Приступы   болезни возобновились.  Василий Иванович сидел  подле Базарова.   Казалось,  какая-то особенная мука терзала старика.  Он несколько раз собирался  говорить -  и не мог.    

     - Евгений! - произнес он наконец, - сын мой, дорогой  мой, милый сын!    

     Это  необычайное воззвание  подействовало на   Базарова...  Он  повернул немного  голову  и,  видимо  стараясь выбиться  из-под  бремени давившего его забытья, произнес:    

     - Что, мой отец?    

     - Евгений,  -  продолжал Василий Иванович и  опустился  на  колени перед Базаровым,  хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть.  -  Евгений, тебе теперь лучше;  ты,  Бог даст,  выздоровеешь,  но воспользуйся  этим временем, утешь нас  с  матерью,  исполни долг христианина!  Каково-то   мне  это  тебе говорить,  это ужасно;  но еще ужаснее... ведь навек, Евгений...  ты подумай, каково-то...    

     Голос старика перервался,  а  по  лицу его сына,  хотя  он  и  продолжал лежать с закрытыми глазами, проползло что-то странное.    

     - Я не отказываюсь, если это может вас утешить, -  промолвил он наконец, - но мне кажется, спешить еще не к чему. Ты сам говоришь,  что мне лучше.    

     - Лучше,  Евгений,  лучше;  но кто знает, ведь это все  в Божьей воле, а исполнивши долг...    

     - Нет, я подожду, - перебил Базаров. - Я согласен с  тобою, что наступил кризис. А если мы с тобой ошиблись, что ж! ведь и  беспамятных причащают.    

     - Помилуй, Евгений...    

     - Я подожду. А теперь я хочу спать. Не мешай мне.    

     И он положил голову на прежнее место.    

     Старик поднялся,  сел на кресло и,  взявшись за  подбородок, стал кусать себе пальцы...    

     Стук  рессорного экипажа,  тот  стук,  который  так   особенно заметен в деревенской глуши,  внезапно поразил его слух.  Ближе, ближе  катились легкие колеса;  вот уже послышалось фырканье лошадей...  Василий  Иванович вскочил и бросился к  окошку.  На  двор его  домика,  запряженная  четверней,  въезжала двуместная карета.  Не  отдавая себе отчета,  что  бы  это  могло значить,  в порыве какой-то  бессмысленной радости,  он выбежал на  крыльцо...  Ливрейный лакей отворял дверцы кареты;  дама  под  черным вуалем,   в  черной мантилье, выходила из нее...    

     - Я Одинцова,  - промолвила она. - Евгений Васильич  жив? Вы его отец? Я привезла с собой доктора.    

     - Благодетельница!  -  воскликнул Василий Иванович и,   схватив ее руку, судорожно  прижал  ее  к  своим  губам,  между  тем  как   привезенный  Анной Сергеевной доктор,  маленький  человек  в  очках,  с   немецкою  физиономией, вылезал,  не торопясь,  из кареты. - Жив еще, жив мой  Евгений и теперь будет спасен! Жена! жена!.. К нам ангел с неба...    

     - Что такое,  Господи!  -  пролепетала, выбегая из  гостиной старушка и, ничего не понимая,  тут же в  передней упала к ногам Анны  Сергеевны и начала как безумная целовать ее платье.    

     - Что вы!  что вы!  - твердила Анна Сергеевна; но Арина  Власьевна ее не слушала, а Василий Иванович только повторял: "Ангел!  ангел!"    

     - Wo  ist der Kranke? [Где больной? (нем.)]  И  где же   есть пациент?  -  проговорил наконец доктор, не без некоторого негодования.    

     Василий Иванович опомнился.    

     - Здесь,  здесь,  пожалуйте за мной, вертестер герр  коллега [уважаемый коллега (от нем. wertester Herr Collega)] - прибавил он по  старой памяти.    

     - Э! - произнес немец и кисло осклабился.    

     Василий Иванович привел его в кабинет.    

     - Доктор от Анны Сергеевны Одинцовой,  - сказал он,  наклоняясь к самому уху своего сына, - и она сама здесь.    

     Базаров вдруг раскрыл глаза.    

     - Что ты сказал?    

     - Я  говорю,  что Анна Сергеевна Одинцова здесь и  привезла  к тебе сего господина доктора.    

     Базаров повел вокруг себя глазами.    

     - Она здесь... я хочу ее видеть.    

     - Ты ее увидишь,  Евгений;  но сперва надобно  побеседовать с господином доктором.  Я  им  расскажу всю историю болезни,  так  как Сидор Сидорыч уехал (так звали уездного врача), и мы сделаем маленькую  консультацию.    

     Базаров взглянул на немца.    

     - Ну,  беседуйте скорее,  только не  по-латыни;  я   ведь  понимаю,  что значит: jam moritur. [уже умирает (лат.)]    

     - Der  Herr  scheint des  Deutschen machtig zu  sein [Сударь,  по-видимому, владеет немецким языком (нем.)],  -  начал  новый питомец  Эскулапа, обращаясь к Василию Ивановичу.