1 2 3 4 5 
   
— Малыш, мой Малыш, душа моего сердца, любимый, золотой мой…
   
Узел на ее голове распался, и волосы потоком хлынули по его руке. Эрнст прижался к ним лицом и снова принялся целовать Ланну, пока она не пришла в экстаз. Приоткрыв рот и уже не сдерживая странного огня в жаждущих глазах, она тянулась к его губам и, смежив веки, упивалась поцелуями, все более страстными и жгучими, — пока со вздохом не выскользнула из его объятий и не опустилась на шкуру белого медведя, покрывавшую тахту.
   
Эрнст весь горел и пылал, его мысли путались, он казался себе одновременно и Богом и королем, бесконечность разбивалась о его тело, небеса разверзались, тысячи факелов освещали путь, миры умещались в ладонях, его взгляд обдал жаром лицо Ланны, словно раскаленная лава Везувия.
   
Пурпурный халат распахнулся, обнажив мягкие очертания грудей, прятавшихся в белой кипени душистого белья. Стройные ноги в шелковых чулках вынырнули из-под дивных волн кружев, нависавших над округлыми коленями.
   
Словно пеленой застлало взор Эрнста, и сквозь красную дымку он увидел ту странно-обольстительную улыбку, что всегда так манила его, — улыбку, сотканную из греха, печали и жажды любви. Смутно, как будто сквозь шум прибоя, он услышал:
   
— Иди ко мне!
   
В ушах Эрнста раздался оглушительный всепобеждающий гром, он, ликуя, бросился к Ланне и понес ее на руках к ожидающим их подушкам.
   
  
  
   
    
IX
   
   
   
Фриц опять стоял перед зеркалом — «Ну-ка, зеркальце, скажи…» Он стал чаще кашлять, да и ночной пот мучил его пуще прежнего. Тем не менее, несмотря на приближающуюся зиму, он решил поехать в Росток к родителям Трикс. Фриц написал им письмо и даже успел получить ответ. Старик Берген вежливо и сдержанно сообщал, что через несколько недель сам приедет в Оснабрюк и сможет устроить все, что потребуется для Трикс. Но Фрица это не удовлетворило. Он не хотел, чтобы Трикс получила поддержку извне — в этом случае она вновь рисковала сбиться с правильного пути. Поэтому Фриц решил сам поехать в Росток и взять дело в свои руки. Туманным ноябрьским утром он уехал, еще раз сердечно пожелав Трикс держаться стойко и мужественно.
   
Элизабет и Трикс подружились. Со свойственной ей легкостью Трикс быстро сошлась с Элизабет, а та своей деликатностью только облегчила эту задачу.
   
Элизабет была очень занята. Она целыми днями работала в детской больнице, и обе они, Элизабет и Трикс, были настоящей опорой и радостью для начальницы. Спокойная доброта Элизабет делала ее в глазах детей Святой Девой, и все они привязались к «сестричке Элизабет» с трогательной любовью и почтительностью.
   
В последние месяцы Элизабет сильно переменилась. Ее наивная ребячливость превратилась в мягкую женственность. Фриц как-то сказал о ней: «Она идет своей дорогой так уверенно, будто могла бы пройти по ней и с закрытыми глазами».
   
Фрид и Паульхен все еще пребывали в стадии взаимного подтрунивания. Во Фриде зародилась некая склонность к Элизабет. Но он не знал, где ключ к ее сердцу, и не пытался его найти. Они были во многом слишком похожи друг на друга. Элизабет была для него как сестра. Глаза Паульхен иногда выдавали растерянность. И она частенько подолгу стояла перед портретом Эрнста, все еще висевшим в мастерской. Первые муки молодости…
   
Фриц видел все это и однажды вечером долго беседовал с Паульхен, а потом и с Фридом. Так его доброта помогла им справиться с первыми проявлениями жестокости жизни.
   
Через несколько дней Фриц вернулся. Задыхаясь от нетерпения, Трикс прибежала к нему под вечер.
   
— Дядя Фриц… — Она глядела на него расширенными от страха глазами.
   
— Все хорошо, Трикс.
   
Она ответила беззвучным потоком слез.
   
— Не плакать, Трикс.
   
— А я и не плачу — это от радости. Наконец-то, наконец-то я вновь обрела почву под ногами…
   
Спустя время ее волнение немного улеглось.
   
— Расскажи мне обо всем, дядя Фриц… Как у нас дома… Как тебя приняли… Как здоровье матушки?
   
— Она очень постарела, дитя мое. Передает тебе привет и просит как можно скорее приехать к ней.
   
— Неужели это правда… дядя Фриц? — вскинулась она.
   
— Да, дитя мое, это правда.
   
— О, матушка…
   
И еще раз, с невыразимой тоской:
   
— Матушка, добрая моя… А я… я…
   
У Фрица на глаза навернулись слезы.
   
— Дядя Фриц, это может только мать…
   
— Да, мать… Мать — это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать — это значит: прощать и приносить себя в жертву.
   
— А как отец?
   
— Поначалу он держался холодно и не очень меня расспрашивал. Наверное, то была маска, надетая передо мной, чужим человеком, — а может, и перед самим собой. Он сказал, что отверг тебя и решения своего не изменит. Я напомнил ему слова Христа, сказанные Петру в ответ на его вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?» — «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз». Отец был непоколебим — или, вернее, только казался таким. Тогда я заговорил с ним о его собственной вине. А вина его в том, что он не дал себе труда понять тебя, судил о тебе лишь со своей точки зрения и тем самым собственными руками отдал тебя в объятия соблазнителя. Недостаточно просто любить своих детей, нужно еще и проявлять свою любовь к ним. Дети — это нежные цветы, им нужен свет, и если они его не получают, их головки быстро вянут и клонятся к земле. Я спросил его, разве он хочет теперь, когда есть возможность загладить вину и наверстать упущенное, вновь навлечь на себя заслуженное обвинение и бросить тебя в беде. И еще много всего наговорил. Это повергло его в уныние. Я не унимался, даже когда он хотел уже вспылить, и наконец он сдался. Но тут у него зародились новые опасения. Мол, твоя репутация может повредить сестрам. Я его успокоил, сказав, что никто ничего не знает, а ты осталась, в сущности, по-прежнему чистой и доброй душой. В конце концов отец уступил. «Скажите ей, — молвил он, — этих двух лет как не бывало». А твои сестры радуются, что их сестрица, так долго жившая в пансионе, скоро вернется домой. В Ростоке люди думают, что ты была в пансионе, — и пусть себе так думают. Посторонним этого достаточно.
   
— Дядя Фриц… Дорогой, добрый дядя Фриц…
   
— Видишь, Трикс, все теперь устроилось, и вскоре ты окажешься в объятиях родителей.
   
— Ах, дядя Фриц, но ведь тогда мне придется расстаться с тобой!
   
— Да, дитя мое…
   
— Как мне жить без тебя…
   
— У тебя есть матушка.
   
— Матушка… — Ее лицо просветлело. — И все-таки, дядя Фриц…
   
Она попыталась поцеловать его руку. Он быстро отдернул ее. Большая слеза упала на его кисть.
   
— В понедельник твой отъезд, Трикс. А в воскресенье мы все соберемся, чтобы попрощаться с тобой.
   
— Да…
   
Она еще долго стояла, молча глядя на него. Потом ушла. Фриц зажег лампу. Ноябрьский туман клубился за окном. На небе ни звездочки. Но лампа разливала вокруг себя золотистый покой.
   
Позднее к нему пришла и Элизабет.
   
— Я так рада, дядя Фриц, что ты вернулся.
   
— И я рад, что опять дома.
   
— Чего ты добился?
   
— В понедельник Трикс возвращается к родителям.
   
Она кивнула:
   
— Я была почти уверена, что так и будет. Кроме тебя, никто не смог бы сделать это. А я очень к ней привязалась.
   
— Как дела у твоих маленьких подопечных?
   
— Они растут. Сегодня я стояла у кроватки одного тяжелобольного ребенка — бедняга парализован — и кормила его с ложечки. Вдруг он задержал мою руку и очень торжественно сказал: «Тетя Лиза, ты должна стать моей мамой». Мне пришлось пообещать это. Жить ему осталось недолго. Сухотка. Его мать не могла как следует заботиться о мальчике. У нее их еще шестеро, и надо добывать хлеб насущный. Теперь он перенес свою любовь на меня. Я бы посоветовала любому, кто хочет забыться или успокоиться, начать ухаживать за больными.
   
— Да, это многое заменяет.
   
— И утешает. Ибо самоотречение нелегко дается.
   
— Самоотречение вовсе не обязательно, Элизабет.
   
Она грустно взглянула на него.
   
— Возможно, это всего лишь неизбежное в таких случаях заблуждение. Или иллюзия… Все будет хорошо.
   
— Ты так думаешь, дядя Фриц?
   
— Да, Элизабет.
   
Слезы градом хлынули из ее глаз.
   
— Кому никогда не доводилось жить вдалеке от родины, Элизабет, тот не знает, какова ее магическая сила, и не умеет ценить ее. Это познаешь только на чужбине. На чужбине родина не становится чужой, наоборот, ее начинаешь любить еще крепче.
   
— Но я его так люблю…
   
— Он вернется к тебе. Любовь — это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.
   
— Этого я не могу. Тогда мне пришлось бы отказаться от самой себя.
   
— А если он из-за этого будет несчастлив?
   
— Не… счаст… лив… — голос ее дрожал. — Нет, этого я не хочу… Тогда уж лучше откажусь… — Она уткнулась лицом в подлокотник кресла. — Но это так тяжело… так тяжело…
   
— А тебе и не надо этого делать, — тихо сказал Фриц. — Он — твой, и ты — его. Я это знаю. И ты знаешь, что принадлежишь ему. А он, пожалуй, еще не знает, что принадлежит тебе. Но поверь: это так. В глубине души он твой.
   
Элизабет взглянула на него полными слез глазами.
   
— Дитя мое, ты — словно редкий цветок. Он открывает головку навстречу солнцу лишь однажды и больше никогда. Так и твое сердце — лишь один раз открылось навстречу любви — и больше никогда не откроется.
   
— То же самое было с моей мамой. Я могу полюбить лишь одного человека в жизни. Мое сердце принадлежит ему навсегда и навеки…
   
— Да, Элизабет… А Эрнст?
   
— Я люблю его.
   
Воцарилось молчание. Отблески света лампы золотыми пятнами лежали на светлых волосах Элизабет.
   
— Миньона — раздумчиво произнес Фриц. — Элизабет, ты ведь знаешь, что жизнь идет странными путями. День сменяется ночью, ночь сменяется днем — так и у Эрнста.
   
— Он очень редко пишет…
   
— Хватит ли у тебя сил услышать правду?
   
Она кивнула.
   
— Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.
   
— И он… ее любит?
   
— Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе.
   
Она прочитала.
   
— Я так и думала.
   
— Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?
   
— Умею.
   
— Смотри — если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?
   
— Нет, дядя Фриц.
   
— Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?
   
— Не могу понять.
   
— А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста — его борьбу с самим собой. Это его заблуждение — лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее — это вовсе не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути — к тебе. Ты веришь в это?
   
— Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.
   
— Спокойной ночи, Элизабет.
   
— Спокойной ночи, дядя Фриц.
   
Он посветил ей на темной лестнице.
   
— Опять стало рано смеркаться, — сказал Фриц.
   
В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.
   
— В последний раз я здесь, в Приюте Грез, — выдавила Трикс дрожащими губами. — Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?
   
— Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…
   
— О да, непременно, иначе я просто не выдержу.
   
Вошел Фриц с печеными яблоками:
   
— А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.
   
— Как и все у тебя, дядя Фриц, — ввернула Трикс.
   
— Но любой мир ничего не стоит, если нет мира в сердце.
   
— Это верно, Фрид. Но он достигается только через мир с самим собой. А путь к нему — поиск своего места в жизни. Одним он дается легче, другим труднее. Из нас труднее всех Эрнсту. Но он искренен перед самим собой и, значит, стоит на верном пути.
   
— Это так трудно, дядя Фриц. Я всегда считала, что перед собой еще куда ни шло — можно быть искренней, а вот перед другими — никогда. И теперь поняла, что перед собой еще труднее, — прощебетала Паульхен.
   
— Ты опять за свое, — поддразнил ее Фрид.
   
— Конечно.
   
— Ну, тебе-то ничего не стоит быть искренней.
   
— Почему это?
   
— Потому что ты у нас пока еще очень юное и легкомысленное создание и вовсе не имеешь никаких задатков к искренности.
   
— Дядя Фриц, сейчас же выставь его за дверь!
   
— Прошу прощения, — промямлил Фрид.
   
— Нет-нет, вон отсюда!
   
— Ну, смени гнев на милость, Паульхен.
   
Она подумала.
   
— Тогда скажи: «Я противный и отвратительный».
   
— Я противный и отвратительный…
   
— Он просто испугался, а вовсе не исправился. Дядя Фриц, печеные яблоки с печеньем — в самом деле пальчики оближешь. Откуда у тебя такое вкусное печенье?
   
— Это забавная история. Прихожу я в лавку булочника и вежливо прошу мое любимое печенье. А смазливая продавщица говорит: «Сожалею, сударь, но мы его только что продали». — «Ах, Боже мой, фройляйн, умоляю, поищите, может, найдется хоть немного». Она улыбнулась: «Немного у нас еще есть, конечно. Но мы оставили его для нас самих». — «Понимаете, фройляйн, у меня нынче крестины, а угостить абсолютно нечем». Она залилась краской и подала мне целый пакет печенья.
   
Все рассмеялись. Трикс тоже улыбнулась, но как-то очень грустно.
   
— Дядя Фриц, а теперь прочти нам какое-нибудь стихотворение.
   
    
     
ВЕЧЕР
     
Тишина — покров желанный —
     
Нежной лаской душу греет.
     
Не боюсь земных страданий!
     
Ведь с небес покоем веет.
     
В тишине излился свет,
     
Лунный свет на наши очи.
     
И усталая душа
     
Пить блаженной влаги просит.
     
Слабый отсвет фонарей
     
Тихо гладит руки наши
     
И с вечернею зарей
     
Жар полдневный прочь уносит.
     
Благость сладостных минут
     
Осеняет нас крылами,
     
И земных грехов приют
     
В грезах сладких исчезает.
    
   
   
Было так приятно в коричневато-золотистой комнате. В углах гнездились смутные тени, теплый свет лампы падал на руки и лица сидящих.
   
Трикс сняла со стены лютню и протянула ее Элизабет.
   
— Спой, пожалуйста. Ведь завтра меня уже здесь не будет — попросила она.
   
Элизабет взяла лютню и запела своим серебристым голосом:
   
    
     
Завтра в путь отправлюсь я,
     
Время распрощаться —
     
Драгоценная моя,
     
Грустно расставаться.
     
Я люблю тебя, и мне
     
Оттого грустней вдвойне,
     
Утаю кручину
     
И тебя покину[10].
    
   
   
В комнате воцарилась тишина. Трикс неотрывно смотрела на Элизабет. Тонкая червонная линия очерчивала профиль певицы, а волосы отливали старым золотом, она, слегка наклонясь вперед, пела:
   
    
     
Счастье нас с тобой свело,
     
Разлучило горе.
     
Ах, как это тяжело,
     
Ты узнаешь вскоре.
     
Разлучаются сердца,
     
И печали нет конца
     
Для сердец влюбленных,
     
Вдруг разъединенных[11].
    
   
   
У Трикс из глаз закапали крупные слезы.
   
    
     
Не грусти и слез не лей,
     
Друга вспоминая,
     
Навсегда в душе моей
     
Сберегу тебя я.
     
Слышишь песню — это твой
     
Вестник вьется над тобой.
     
Прилетел с рассветом
     
Он к тебе с приветом[12].
    
   
   
Все были растроганы.
   
— Давайте прощаться, — хрипло сказал Фрид.
   
— Пусть Трикс еще немного побудет со мной, — возразил Фриц.
   
Элизабет поцеловала Трикс:
   
— Завтра утром я приду на вокзал.
   
Потом Трикс и Фриц остались одни.
   
Фриц молча погасил лампу и зажег свечи перед портретом Лу. Потом взял три бокала, наполнил их, поставил один среди цветов перед портретом, второй — перед Трикс, а третий взял себе. Девушка подняла на него заплаканные глаза.
   
— Теперь ты отправляешься в новую для тебя страну, Трикс. В такие минуты надежду всегда сопровождает страх. Если у тебя будет тяжко на душе, пусть воспоминание о нашем Приюте Грез утешит тебя и подарит прекрасный букет цветов. Ни в чем больше не раскаивайся. Теперь у тебя впереди свой путь. Иди по нему смело. Не робей и не мучай себя бесплодным раскаянием. Раскаяние только мешает. Оно подтачивает душу. Смотри на прекрасный свет впереди и не оглядывайся назад. Эти свечи, горящие перед портретом Лу, — символ твоего прощания с Приютом Грез. Унеси ее портрет в своем сердце. Эта женщина умела любить. И любила очень сильно. Пусть она будет твоим светочем… Ты должна научиться этому — дарить любовь… В любви заключается загадка женщины и ее разгадка… Ее первооснова и ее родина. Прощай, Трикс.
   
И Фриц поцеловал ее в лоб.
   
Она разрыдалась. Но вдруг утихла и выдохнула, запинаясь на каждом слове:
   
— Дядя Фриц… В мою погибшую жизнь вновь вошел свет… Но прежде чем я пойду по пути безмолвия, мне хочется попрощаться с этой жизнью здесь, оставив что-то хорошее. Дядя Фриц, прими единственный дар, которым обладает девушка с улицы: разреши мне на эту ночь остаться у тебя.
   
Она прижалась к нему и спрятала голову у него на груди.
   
Фриц был потрясен. Значит, она решила, что ей придется обречь себя на самоотречение, и вздумала попрощаться со всем, что было в ее жизни.
   
— Дитя мое, — мягко промолвил он, — тебя ожидает вовсе не тишина самоотречения, а мир глубокого душевного счастья. Тебе надо не прощаться с жизнью, а заново ее начинать! Высохшие источники в твоей душе вновь радостно зажурчат, и затерявшиеся родники пробьются на поверхность! Любовь и доброта! Ты спокойно соберешь все это в широкую реку, а река вольется в далекое море. Ты еще сделаешь кого-то очень счастливым, ибо в тебе таится множество сокровищ.
   
— Я… сделаю кого-то… какого-то человека… счастливым?
   
— Да, дитя мое, и ты сама будешь очень счастлива.
   
— Неужели… неужели это правда?
   
— Да!
   
— О, дядя Фриц… Теперь серая завеса исчезла… Я вновь вижу прекрасную страну… Вот теперь я могу уйти… Ах, если бы ты шел рядом! Можно я буду тебе писать?
   
— В любое время, и я тотчас буду отвечать. Если я тебе понадоблюсь, приезжай или напиши — и я приеду.
   
— До свидания… До нашего свидания, дорогой дядя Фриц!
   
Она протянула ему губы для поцелуя.
   
— Прощай, Трикс.
   
Она постояла в дверях и еще раз оглядела мансарду — тихую коричневатую комнату, Окно Сказок, уголок Бетховена с красивым портретом и мерцающими свечами, голову Христа работы Фрица, мягко освещенную свечным пламенем, — тут слезы вновь потоком хлынули из ее глаз, и Трикс, рыдая, выбежала за дверь.
   
  
  
   
    
X
   
   
   
Наступила зима. Зажглись первые дуговые лампы, знаменуя начало театрального сезона в Лейпциге. Ланна Райнер находилась на вершине своего триумфа, и ее засыпали приглашениями. Директор Музыкального театра в Мюнхене сдержал свое обещание и подобрал издателя не только для «Фантазии в красновато-серебряных тонах» Эрнста Винтера, но и для сборника его песен. Ланна повсюду выступала с песнями Эрнста, так что они вскоре приобрели широкую известность, и ноты быстро раскупались. Вместе с Эрнстом она дала несколько концертов, которые принесли кучу денег. Так что Винтера почти всегда видели рядом с Ланной и приглашали обоих. Правда, в интимные отношения между Ланной и молодым композитором мало кто верил, поскольку певица слыла особой привередливой и разборчивой. Чаще всего предполагалось просто сходство музыкальных вкусов.
   
У директора Музыкального театра был большой званый вечер. Некоторые гости уже прибыли и оживленно беседовали друг с другом. Два господина стояли немного поодаль.
   
— Скажите, пожалуйста, доктор, — обратился к собеседнику более низкий и толстенький из двоих, — я только что услышал, что красавица Ланна тоже приедет сюда.
   
Тощее выразительное лицо второго господина нервически дернулось.
   
— Значит, и ее прихвостень будет тут как тут.
   
— Вы имеете в виду молодого композитора? Говорят, он очень талантлив.
   
— У кого хватает таланта на Райнер, может быть доволен судьбой.
   
— Вы все шутите, доктор. Она могла бы выбрать себе кого-нибудь другого.
   
— Вот именно, раз у нее уже есть этот.
   
— Вы разжигаете мое любопытство.
   
— А вы что — совсем не разбираетесь в женщинах? Тогда слушайте. Райнер — красивейшая баба. Согласны?
   
— Писаная красавица.
   
— Вот видите! И вследствие этого весьма избалована — тоже заметили?
   
— К сожалению.
   
— То есть пресыщена.
   
— Возможно.
   
— Не возможно, а точно. Отсюда и ее капризы. Если пить беспрерывно вино и шампанское, то через какое-то время вновь потянет на простое пивко. А если у тебя в достатке изысканности, культуры, искусства и моды, то через какое-то время вновь потянет на природу.
   
— Понимаю… Простой парень…
   
— Не только в этом дело. Все талдычат ей о своей любви и готовы сложить весь мир к ее ногам. А избыток приводит к пресыщенности и докуке. И теперь она хочет давать сама! То есть после всех игр в любовь — хочет любить.
   
— Ну, насчет любви — это красивая сказочка, доктор. Такое бывало разве что в средние века.
   
— Дорогой Леви, вы, вероятно, кое-что смыслите в валюте, биржах, банках и деньгах, но в женщинах вы нисколько не разбираетесь! Старина, настоящей женщине в один прекрасный день надоедают интрижки и флирт, ей хочется настоящей любви! А поскольку она уже приобрела некоторый привкус полусвета, попросту говоря — потаскалась, она уже не желает полюбить равного себе мужчину, выйти за него впоследствии замуж и так далее. Это ей скучно. Женщине нужна комнатная собачка, вроде болонки, чтобы было кого приласкать, этакого милого мальчика, называйте его как угодно. Поняли?
   
— Вполне. Сейчас же расскажу своей супруге…
   
— Стоп!
   
— Дайте слово, что никому ничего не скажете.
   
— Но как же, доктор…
   
— Без промедления! Обещаете?
   
— Ну хорошо, даю вам слово. А все же странно, доктор, почему нельзя рассказать, ведь вас лично это вовсе не касается.
   
— Терпеть не могу сплетен!
   
— О Боже, ничего не понимаю. Ведь вы могли бы весь этот вечер быть в центре внимания, а за несколько месяцев прослыть опытнейшим знатоком женщин. Просто какая-то причуда!
   
Покачивая головой, он отошел.
   
— Идиот, — пробормотал доктор, глядя ему вслед. — Потому что я люблю ее. Именно поэтому и несмотря на это.
   
Открылась дверь. Вошли Ланна и Эрнст. Все взоры обратились на них. Хозяин дома поспешил им навстречу и тепло их приветствовал. На Ланне было великолепное крепдешиновое платье с глубоким вырезом. Гвоздем программы этого вечера предполагался некий русский, князь Разников, миллионер и большой любитель музыки. Хозяин дома сообщил о нем Ланне и спросил, не хочет ли она, чтобы к столу ее сопровождал именно этот господин. Ланна отказалась, — мол, она уже попросила об этом господина Винтера. Хозяин дома выразил глубокое сожаление, поскольку князь очень просил оказать ему такую честь.
   
— Мне тоже очень жаль.
   
— Ну что ж…
   
Двери в столовую залу распахнулись, и все увидели покрытый белой скатертью стол в виде подковы. Русский князь, высокий мужчина с темной окладистой бородой и властными манерами, повел к столу дочь хозяина дома. Ланна сидела напротив него и беседовала вполне непринужденно и живо. Князь принялся рассуждать с Эрнстом и хозяином дома о Берлиозе, а потом вовлек в разговор и дам. Он то и дело поглядывал на Ланну. Во время оживленного обмена мнениями Эрнст внезапно почувствовал, что Ланна коснулась его коленом и услышал шепот: «Мальчик мой…» А потом во всеуслышание: «Разрешите мне попросить мозельского вместо рейнского?»
   
Сдерживаемое торжество жарко бросилось ему в голову.
   
После ужина мужчины удалились в курительную комнату, где их ждали сигары и коньяки. Но вскоре князь предложил вновь объединиться с дамами, и хозяин дома был послан парламентером. Вернувшись, он объявил о безоговорочном согласии.
   
Все направились в музыкальную гостиную. Князь попросил Ланну исполнить какую-нибудь песню.
   
— Вы позволите мне вам аккомпанировать?
   
— Об этом надо спросить господина Винтера.
   
— Само собой разумеется… С удовольствием…
   
Ланна бросила на Эрнста лукавый взгляд, улыбнулась и протянула князю ноты. Тот заиграл вступление, но вскоре вдруг оборвал игру.
   
— Это чудовищно, — пробурчал он, — такое нарушение такта… И эти странные созвучия. Мне придется слишком много внимания уделять самой игре, и я не смогу хорошо вам аккомпанировать. Как это вообще звучит?
   
— Лучше всего спросить у композитора.
   
Князь прочел фамилию автора и поднял глаза на Эрнста.
   
— Это вы, господин Винтер? О, пожалуйста, садитесь на мое место, я просто сгораю от нетерпения.
   
Эрнст сел за рояль. Загадочные такты и совершенно необычные созвучия… Распускаются странные цветы… Они опадают в пурпурное море… Внезапный взмах крыльев… И насильственный печальный покой…
   
Тут вступила Ланна:
   
    
     
О, час наш вечерний — только с тобой!
     
Час нашей встречи тайной.
     
Сойди же на землю, ангел мой,
     
И дай мне покой душевный.
     
Улицы в сумраке, воды тихи,
     
Страсти желаний угасли.
     
Те, что родились, тихо ушли
     
В розах покоя и счастья.
     
О, час наш вечерний — только с тобой!
     
Полная светит луна.
     
Лучший наш час, когда тихо звенит
     
Вечного счастья струна.
    
   
   
Странная это была песня. Эрнст написал ее в сиреневые сумерки, когда жизнь и смерть балансировали на лезвии ножа. Слушатели были взволнованы до глубины души.
   
Князь поцеловал Ланне руку и с серьезным видом пожал ее.
   
— Вы — великий музыкант, — сказал он Эрнсту, — простите, что я начал было судить, будучи всего лишь дилетантом. Более странной песни я никогда в жизни не слышал. Казалось, что все здесь — и лампы, и смех, и мы сами — стали бесплотными, серыми тенями, а голос, грустный голос звучал где-то далеко-далеко. Чьи это слова?
   
— Одного моего друга.
   
— Какая странная мистика… Это глубокое раздумье… В этом есть что-то русское…
   
Эрнст промолчал.
   
Беседа потекла по другому руслу. Из музыкального зала вынесли все стулья, и начались танцы.
   
Бледная дочка хозяина дома задержала Эрнста: она попросила дать ей ноты песни.
   
Все свое внимание князь посвятил Ланне. Он рассыпался в комплиментах и просил уделить ему хотя бы один танец. Вскоре они понеслись по залу под чарующие звуки опереточного вальса. Красивая пара! С этой минуты Ланну уже не отпускали, и она переходила от одного кавалера к другому. Эрнст иронически улыбался. «Идиоты, — думал он, — счастливы, что им удалось потанцевать с ней, пыжатся от гордости, когда она им улыбается. Если бы они знали… Она же моя…»
   
Он продолжал слушать робкую болтовню хозяйской дочки. Ланна время от времени искала глазами Эрнста, удивляясь, что он так долго не подходит к ней. Но Эрнст продолжал болтать с бледной особой. Редкое сходство ее глаз с глазами Элизабет заставило его вспомнить об оставленной им девушке. И Эрнст стал рассказывать о Приюте Грез — здесь он почему-то мог говорить о нем, непонятно почему. У Ланны же он никогда больше не упоминал о мансарде Фрица.
   
Ланна устала. Она попросила дать ей отдохнуть от танцев и присела на кушетку. Князь не отставал от нее ни на шаг, и еще несколько мужчин последовали его примеру. Она явно была здесь царицей бала.
   
Доктор пригласил дочь хозяина дома на танец. Эрнст поискал глазами Ланну и улыбнулся, увидев, что все столпились вокруг нее. Потом медленно подошел и склонился перед ней. Она тотчас поднялась и взяла его под руку. Когда они понеслись в танце, Ланна опять тихонько прошептала: «Мальчик мой…» Его глаза просияли.
   
— У тебя грустный вид, мальчик мой…
   
— Уже нет…
   
— Все еще грустный. Я устала. Пойдем домой. Хочу спать.
   
— Согласен.
   
Вскоре Ланна стала прощаться. Заметив, что князь вознамерился проводить ее, она громко попросила Эрнста выйти вместе с ней.
   
Они подъехали почти к самому дому, а остаток пути прошли пешком.
   
— Ты так молчалив, мой мальчик…
   
— Когда ты со мной…
   
— Нет, тут что-то другое. Ты что-то скрываешь…
   
— Да нет, ничего.
   
Она отперла дверь и включила свет, Эрнст стоял за ее спиной. Ланна откинулась назад, обеими руками притянула его голову к себе, еще больше прогнулась и поцеловала его долгим поцелуем. Эрнст вдруг вспомнил об Элизабет и хотел было воспротивиться. Но в голове все пошло кругом, и очарование этого часа крепко взяло его в плен.
   
Когда на следующее утро Эрнст, приняв ванну, отправился к себе, он ощутил в душе какое-то легкое царапанье. Дома Эрнст обнаружил письмо от Фрица и поспешно его вскрыл. На него сразу повеяло ароматом родины… Родина… Фриц повествовал в письме о последних событиях, об Элизабет и прочих. Упомянул он и о том, что все будут рады, если он приедет. Родина… Родина… У Эрнста едва не закружилась голова. Образ Элизабет явился с такой четкостью, что он готов был протянуть к ней руки. Родина… родина… призывно звонили в его душе колокола. И он решил в ближайшее время поехать домой, к Фрицу.
   
Всю вторую половину дня Эрнст проспал. Проснувшись, тщательно оделся и поручил хозяину цветочной лавки послать Ланне в театр несколько орхидей. Она вновь показалась ему недостижимо далекой, как всегда, когда он не был с ней рядом. Сначала он хотел было написать ей, что собирается поехать на родину. Но потом ему показалось, что сообщать об этом в письме — сродни трусости. И Эрнст решил поступить иначе — пойти в Оперу, после спектакля проводить Ланну домой и сказать обо всем лично. Когда он увидел Ланну на сцене — в тот вечер давали «Долину» Эжена д'Альбера[13], — слабая боль кольнула его в сердце. «Она так прекрасна», — подумал Эрнст. На нее обрушился гром аплодисментов, и сердце его вновь запылало.
   
По дороге к дому Ланны у Эрнста не хватило духу сказать ей то, что собирался. Она то и дело целовала его глаза, повторяя: «Мальчик мой, прочь эти грустные глаза».
   
Это было ему почти неприятно, и все же Эрнст так жаждал ее ласк…
   
— Мальчик мой, что с тобой, о чем ты думаешь? — Ланна присела на подлокотник кресла.
   
— Сегодня я получил письмо от Фрица.
   
— Из-за этого ты так грустен?
   
— Да.
   
— Мальчик мой… — Ланна испуганно взглянула на него.
   
Потом на ее губах вновь появилась та странная дурманящая улыбка. Незаметным движением она приспустила с плеча правую бретельку и медленно приложила нежную грудь к его щеке. Он закрыл глаза.
   
— Скажи же мне, любимый, — прошептала она и правой рукой обвила его плечи, — там что-то стряслось? — Она положила его ладонь на свое колено. — Что такого печального в этом письме?
   
— Ничего… Только приятные новости…
   
— Но почему ты тогда столь грустен, золотой мой?
   
Эрнст собрал все силы, чтобы не поддаться настроению.
   
— Я решил поехать к Фрицу. Тоска по родным местам…
   
Ланна поджала губы.
   
— Откуда она, мой мальчик? Разве я уже не заменяю тебе родину?
   
— Конечно, это так… И все же меня гложет тоска по родным местам.
   
— По Фрицу?
   
— По всем моим друзьям.
   
— Ага, значит, и по светловолосой простушке?
   
Он вскочил:
   
— Что ты сказала?
   
— По твоей светловолосой добродетельной обезьянке, — спокойно повторила Ланна и водворила бретельку на место.
   
— Ты не имеешь права так говорить об Элизабет!
   
Ланна не ответила, только поглядела на него с загадочной улыбкой и покачала носком туфельки.
   
— Возьми свои слова обратно!
   
Она насмешливо улыбнулась.
   
— Если ты завтра уедешь, я тоже уеду — в отпуск. И между нами все будет кончено!
   
— Возьми свои слова обратно!
   
— Я просто объяснила тебе, что с тобой происходит.
   
— Ты… Ты! — Он сильно сжал ее запястья и злобно взглянул Ланне в лицо.
   
— Может, дать тебе в руки плетку? — Ее глаза обожгли его.
   
Эрнст тотчас разжал руки и посмотрел на нее уже более спокойно.
   
Красивые губы Ланны вновь сложились в ту странную улыбку, сотканную из греха, печали и жажды любви.
   
И Эрнст сломя голову бросился прочь.
   
У себя дома он принялся лихорадочно складывать вещи. Рано утром Эрнст собирался сесть в скорый поезд. Когда он бросал в чемодан свое белье, на пол упал и развернулся пестрый шелковый платок. Несколько черных волосков… Волосы Ланны. Он хотел было вышвырнуть платок в окно. Но какая-то невидимая сила словно схватила его за руку. От волос исходил легкий аромат. В следующий миг он вспомнил ту ночь, полную страстных ласк. «Демон», — пробормотал он, продолжая держать платок в руке. И никак не мог разжать пальцы. От злости на самого себя он с силой захлопнул чемодан и швырнул платок на стол. Потом, не раздеваясь, бросился на кровать, и попытался заснуть. Но сон бежал его. Словно загипнотизированный, Эрнст неотрывно глядел на стол, где лежал платок с черными волосами. Ему чудилось, будто они фосфоресцируют в темноте. Эрнст попытался представить Фрица и его Приют Грез и прижал ладони к глазам. Но видел только освещенное мягким красноватым светом лицо с огромными черными глазами и странной чарующей улыбкой, порхающей вокруг рта.
   
— Я не хочу… Не хочу… — просипел он сквозь зубы и зарылся головой в подушки.
   
Тени скользили над ним — огромные, призрачные тени… Их отбрасывали в комнату проносившиеся по небу ночные облака. Тени исчезали, в комнату вливался свет луны, а затем снова по стенам скользили тени… Ему казалось, что они проходят сквозь его тело, и тогда Эрнста пронзала режущая боль. А горячечным глазам повсюду виделись душные сумерки и яркие-яркие блестящие губы.
   
Он кусал себе руки от тоски и упрямства и комкал подушки и простыни. В голове промелькнуло нежное воспоминание о горе шелковых подушек и волнах черных, как вороново крыло, локонов над черными глазами. Вконец измученный, Эрнст вскочил с кровати и стал метаться по комнате.
   
«О, если бы пойти к ней!» — молнией пронеслось в голове. Эрнст встал как вкопанный. Но тут же проклял себя и издал слабый стон. Однако мысль уже засела в мозгу, она зацепилась там, словно рыболовным крючком, и все прочнее укреплялась. Эрнсту представилось, с какой насмешливой улыбкой встретит его Ланна. Но внезапный прилив крови к голове смыл все сомнения. Черные волоски, фосфоресцируя, светились в темноте.
   
«Предательство… Измена… Я предатель… Подлец…» прохрипел Эрнст и, дабы утишить боль, снова представил себе Элизабет. Он даже вцепился в оконную раму, чтобы накатившая жгучая волна вновь не подхватила его, и, рыдая, повторял как заклинание: «Фриц… Элизабет… Фриц… Элизабет…» Вдруг Эрнст почувствовал, как его руки обмякли, а горящие глаза стали жадно искать ту странную, чарующую улыбку. Обезумев от любовной тоски, презрения к самому себе и гнева, он бросился к письменному столу и выхватил из ящика кинжал, чтобы вонзить его себе в грудь.
   
Тут из-за облаков выглянул месяц, и его блеклый свет поплыл по комнате. Эрнст взглянул на полоску сверкающей стали в руке и с горьким смехом отшвырнул ее прочь. «Трус… Трус… Предатель… Жалкий пес… Трус…» — яростные мысли насквозь пронзили его, и Эрнст едва не умер от презрения к самому себе. «Вот теперь ты созрел… Теперь ты готов пойти к ней!» — шипели в нем смутные голоса. Вновь раздался пьянящий звон, он разросся и превратился в голубую бурю и пурпурный ураган, гром и шипенье пенящихся волн заглушили все мысли. Эрнст взлетел на гребень гигантского вала, а потом погрузился в пучину… Красная волна на фоне пурпурного прилива…
   
Он несся по ночным улицам к дому Ланны, словно за ним гнались.
   
Дверь не была заперта. Эрнст проскочил коридор и анфиладу комнат и заметил слабый свет в будуаре. Он отдернул портьеру. Темно-красное сияние, исходившее от матового светильника в спальне, сквозь раздвинутые занавеси проникало в сумрак будуара. Ланна лежала на кушетке. Ее обнаженное тело было лишь слегка прикрыто зеленой шелковой накидкой. Свешивалась рука с зажатой в ней книгой. Густые волосы были распущены. Обрамляя бледное лицо с лихорадочно горящими глазами, они черной волной ниспадали на зеленый шелк.
   
Эрнст, мертвенно бледный, застыл на пороге. Расширенными, полубезумными глазами он впитывал в себя эту картину.
   
Ланна приподняла голову с подушки и медленно произнесла своим звучным голосом:
   
— Мальчик мой! Любимый! Я так тосковала по тебе… Иди же ко мне! — Она протянула к нему руки.
   
Это добило Эрнста. Он ожидал иронии и насмешки, но кой прием положил его на обе лопатки.
   
Он упал перед Ланной ниц.
   
Странная дрожь тронула гордые губы красивой женщины, а в ее глазах блеснула короткая молния.
   
— Отныне ты всегда будешь со мной?
   
Зарывшись головой в подушки, он глухо прорыдал:
   
— Я ведь не могу иначе…
   
Ланна улыбнулась удивительно милой улыбкой, в которой смешались греховность, томление и грусть. А потом прикрыла зеленым шелком Эрнста и себя вместе с ним.
   
  
  
   
    
XI
   
   
   
Сквозь Окно Сказок в мансарду светили звезды. Толстый слой снега лежал на раме. Тем уютнее и приятнее было внутри. Теплый золотистый свет лампы бросал мирные блики на руки присутствующих. Обычно мрачный Бетховен сегодня приобрел разудалое выражение лица. Элизабет пела под лютню плутовские романсы. По углам прятались сумерки, а рюмки и камни сверкали, как волшебные огни.
   
Вновь пошел снег. Было слышно, как снежные хлопья ложились на стекло. Время от времени белый покров вздрагивал и соскальзывал вниз. В духовке пузырились и шипели печеные яблоки. От горячего чая в коричневых чашках шел пар. Портреты на стенах улыбались и кивали.
   
— Скажи, дядя Фриц, почему у тебя на столе стоят белые хризантемы? Ведь это цветы для похорон.
   
— Сам не знаю. Как только я увидел их, сразу понял, что непременно куплю. Они такие красивые, такие спокойные, такие белые — как снег за окном. И о многом напоминают. Ведь я прожил долгую и богатую жизнь — да-да, богатую, несмотря на страдания, — внутренне богатую и прекрасную.
   
— Почему ты говоришь об этом сейчас, дядя Фриц?
   
— Потому что цветы напомнили мне об этом.
   
— Ты сегодня настроен очень торжественно. Оставь эти мрачные мысли. Подумай о весне — мы встретим ее со всей силой ожидания, накопленной за зиму.
   
— Да, еще одну весну я хотел бы увидеть! Еще раз нарвать красных маков и поставить их в мои вазы! Огненно-красных пьянящих маков — обжигающих цветов легкомыслия. И роз… Жизнь стала тихой, Элизабет.
   
— Но тишина тоже живая.
   
— Я этого не чувствую. Она кажется мне похожей на последнее приготовление к долгому сну. У меня осталось одно желание: умереть красиво.
   
— Дядя Фриц!
   
— Да, дитя мое… Умереть радостно и перейти в великое Небытие с лицом, не искаженным болью. Конец жизни должен быть, как сама жизнь, — не веселым, не смеющимся, не ожесточенным, не смиренным. Нет, он должен быть исполнен той светлой радости древних греков, которая заключала в себе все — и ликование, и смирение, и конечное преодоление… Концентрированная радость…
   
Фриц взял кусочек желтого мела и написал на стене:
   
«Конец должен быть радостным».
   
— Дядя Фриц, оставь эти грустные мысли.
   
— Странной жизнью мы живем, Элизабет. Когда-то ты пришла сюда, чтобы получить у меня опору и поддержку. Теперь мы почти поменялись ролями. Ты повзрослела, Элизабет, и стала женщиной. Последние месяцы очень сильно продвинули твое созревание. Эрнсту будет трудно узнать тебя.
   
— Эрнст… — Элизабет умолкла, задумчиво глядя перед собой.
   
— Он давно не писал тебе?
   
— Не в том дело…
   
— Это кризис…
   
— Или конец…
   
— Это кризис, Элизабет.
   
— Да, дядя Фриц…
   
На лестнице послышались шаги. С головы до ног в снегу, в комнату ввалились смеющиеся Фрид и Паула. Паульхен притащила с улицы снежок, чтобы одарить им дядю Фрица, однако в последний момент, когда Фриц уже искал, где бы укрыться, передумала и опустила снежок за шиворот Фриду, и тот весь затрясся от холода и неожиданности.
   
Когда наконец все уселись за стол, Фрид поведал о своих взаимоотношениях с госпожой советницей. Ей взбрело в голову позировать для портрета в летнем платьице и с игривым выражением на лице, повернутом вполоборота.
   
— Вы только представьте себе, друзья, какая наглость! Она приходит каждый раз в сопровождении горничной, которая тащит целый чемодан. Советница — в шубе, с муфтой, при вуали — входит, словно Диана, Юнона или Паллада, шумя юбками, и вместе с горничной скрывается за ширмой, чтобы вскоре выпорхнуть из-за нее, изображая юную застенчиво-кокетливую милашку. Я уже заработал двести марок на карикатурах, рисуя эту расплывшуюся физиономию с неподражаемо игривой миной. Такой материал грешно упускать! Горничная — ее берут с собой для приличия, как собачку, — веселится от души. Но при всем при этом советница — добрая душа. Что есть, то есть.
   
Так получилось, что вечер закончился общим весельем и взрывами смеха.
   
Несмотря на белые хризантемы.
   
Госпожа Хайндорф пригласила Фрица на прогулку. День был солнечный и почти теплый. Но к вечеру ощутимо похолодало и начало подмерзать. Когда Фриц вернулся домой, его сильно знобило, он почувствовал, что заболел.
   
Ночью он весь вспотел и сильно кашлял, а на следующее утро поднялась температура. Женщину, пришедшую убирать комнаты, Фриц послал за доктором. Тот озабоченно покачал головой.
   
— У вас слабые легкие, господин Шрамм.
   
— У меня уже давно астма и эмфизема легких.
   
— Вы живете один?
   
— Да.
   
— Гм, надо бы пригласить сиделку для ухода.
   
— Разве мои дела так плохи?
   
— Нужно быть предусмотрительным. К вечеру я еще раз загляну к вам. Если состояние не изменится, придется позвать сиделку.
   
Фриц задремал.
   
Под вечер пришла Элизабет. Она встревожилась не на шутку.
   
— Что случилось, дядя Фриц?
   
Он рассказал о визите врача и его заключении.
   
Вскоре появился доктор. Он осмотрел Фрица и сказал:
   
— Я пришлю вам сиделку.
   
Фриц слабо улыбнулся и тут же опять заснул.
   
— Сиделка у него уже есть, — откликнулась из темноты Элизабет.
   
— Вы имеете в виду себя, барышня?
   
— Да. Я полгода добровольно помогала медсестрам в Мариинской больнице. Так что я остаюсь здесь.
   
Доктор быстро взглянул на нее.
   
— Хорошо. — Он объяснил ей, что надлежит делать.
   
— Что с ним, господин доктор?
   
— Воспаление легких и плеврит. Легкие у него слабые, очень слабые.
   
Ночью Фриц начал бредить:
   
— Так темно… Темно… Почему такая темь?.. Зажгите же свечи… Ведь глубокая ночь…
   
Потом вздохнул и опять забылся.
   
Элизабет неотлучно сидела у постели Фрица. Все ее душевные силы были сосредоточены на его выздоровлении. Осторожными движениями она меняла компрессы и подбрасывала дрова в огонь, прислушиваясь к дыханию Фрица, которое явно учащалось.
   
— Мне жарко, — стонал он, — положите мне на лоб немного льда… Твои ладони так прохладны, Лу…
   
Элизабет положила руку ему на лоб. Фриц совершенно отчетливо произнес «Благодарю тебя» и вновь впал в беспокойную дремоту, прерываемую неясным бормотаньем.
   
— Лу, ты здесь… Почему ты плачешь? Я так тосковал по тебе, так тосковал… Где твои голубые милые глазки… Ты — рыдающее счастье моих грустных дней… Родина… Родина…
   
Он откинулся на подушки. Элизабет осторожно поправила изголовье. Утро серым языком лизнуло оконные стекла. Жар у Фрица усилился. Элизабет известила Фрида и Паульхен и послала на почту отбить телеграмму Эрнсту.
   
Внезапно Фриц открыл глаза.
   
— Элизабет.
   
— Дядя Фриц.
   
— Что со мной?
   
— Ты немного приболел и теперь выздоравливаешь.
   
Он покачал головой. Потом прочитал афоризм на стене и кивнул.
   
— Какое сегодня число, Элизабет?
   
— Шестое марта.
   
— Знаешь, у кого сегодня день рождения? У нее!
   
— Тогда вечером мы все соберемся здесь, у тебя.
   
— Да! И Эрнст тоже!
   
— Я пошлю ему телеграмму.
   
— Да, пусть он приедет. Мне многое нужно сказать ему. А сейчас я устал. Часок посплю, а потом ты меня разбудишь, хорошо?
   
— Хорошо, дядя Фриц.
   
В полдень пришел доктор.
   
— Конец близок!
   
Элизабет ухватилась за столешницу, чтобы не упасть.
   
— Неужели никакой надежды?
   
— Никакой. Кроме надежды на чудо. Ближе к вечеру он, вероятно, еще раз проснется, — добавил врач, заметив, как помертвело лицо Элизабет.
   
В душе она все еще цеплялась за слово «чудо», когда пришли Фрид и Паульхен. Глаза у Паульхен были заплаканные.
   
— Он спит, — прошептала Элизабет. — Доктор считает, что ближе к вечеру он еще раз проснется. Пойдите купите цветы. Сегодня день рождения Лу.
   
— Розы, — прошептала Паульхен.
   
— Роз сейчас, наверное, нет в продаже.
   
— Мы их обязательно купим, — процедил Фрид сквозь зубы.
   
Через час посланцы вернулись с розами и другими цветами. Фрид и Паульхен принесли по целой охапке роз. Они собрали все вазы и кувшины, какие нашли в мансарде, — их едва хватило. Розы поставили возле кровати, которая по желанию Фрица стояла у печки. Повсюду в комнате, куда ни кинешь взгляд, — цветы. Цветение и благоухание. Сладостный аромат роз поплыл по воздуху и заполнил все уголки.
   
Поздно вечером Фриц вдруг открыл глаза и огляделся.
   
— Где я? — спросил он.
   
— У себя, — ответила Элизабет сдавленным голосом.
   
Он увидел цветы.
   
— Розы, розы, — пробормотал он. — Вот я и увидел их еще раз.
   
Все столпились у его изголовья.
   
— Сегодня день рождения Лу, — сказал Фриц слабым голосом. — Принесите белые свечи и зажгите их.
   
Элизабет поставила свечи перед красивым портретом, обрамленным розами.
   
Пламя свечей мерцало и колыхалось. Казалось, красивые глаза на портрете светятся, а алые губы улыбаются.
   
— Подвиньте кровать ближе к середине комнаты, чтобы я мог ее видеть.
   
Они выполнили его просьбу, и Фриц долго и неотрывно глядел на портрет.
   
— Зажгите побольше свечей.
   
Весь Приют Грез был залит мягким, дрожащим, красновато-золотым светом свечей.
   
— А где Эрнст?
   
— Он приедет.
   
— Да, Эрнст обязательно должен приехать. Элизабет, помни о нем. Принесите вина… темно-красного… Шесть бокалов… — Фриц с трудом выпрямился, сидя на кровати. — Устраивайтесь за круглым курительным столиком.
   
Элизабет постелила скатерть, поставила на середину вазу с розами и придвинула столик поближе к ложу больного.
   
— Шесть бокалов — один… два… три… четыре… пять… шесть… Да… Один для Эрнста… Один для Лу…
   
Фриц оборвал лепестки с одной розы и положил их в бокал для Лу. Потом дрожащей рукой налил туда темно-красного вина.
   
— Дети мои… Видно, мне придется покинуть вас… Как это трудно… Помните, ваша опора — в вас самих! Не ищите счастья вовне… Ваше счастье — внутри вас… Будьте верны себе. И пройдите благостный путь от обретенного Я к Ты, а потом и к Вселенной. Это небесное братание… Все на свете — ваши братья и сестры… Деревья, пустыни, море, облако в багрянце вечерней зари… Ветерок, обвевающий деревья в лесу… В мире нет раскола и вражды… В нем все — единство и гармония… Вечная красота. Настраивайте свои души по великой арфе природы, если они вдруг зазвучат не в унисон… Все течет… Ничто не окостеневает… Все понимать — значит все прощать. На земле так много горьких загадок для человека… И последняя из них… часто заключена в розе… в улыбке… в мечте. Я молитвенно складываю свои усталые руки — это моя последняя опора на краю небесной пропасти… И, спускаясь туда, я взываю к вам, еще бродящим по солнышку: будьте верны самим себе! Давайте выпьем за это… Это — мое завещание и моя клятва. Посвящаю этот бокал жизни и смерти, вечной Вселенной и любимой моей покойной Лу…
   
В каждый бокал закапали слезы. Но все выпили вино до дна.
   
Фриц передохнул и едва слышно продолжил:
   
— Держитесь вместе — вы найдете опору друг в друге. И не забывайте людей! Щедро давайте им! Зачем вам их благодарность? Сознание содеянного добра — это и есть благодарность! Раздавайте перлы своей души — в жизни так мало душевности. Многим одно лишь доброе слово помогло вновь стать человеком, а золото оказалось бессильным. Ищите не механическое, а человеческое отношение к людям… И найдете сокровища. Человек добр! Придерживайтесь этого правила… Приют Грез станет вашим. Лу… — он шумно задышал. — Моя чудесная, без вести пропавшая цветочная мечта в густых сумерках сада… отзвучала… отпела… Вскоре погаснет свеча… И это все…
   
Фриц упал на подушки.
   
— Элизабет…
   
Она склонилась над ним.
   
— Песню… Ее песню…
   
Элизабет тихонько запела, ее голос звучал глухо от сдавливающих горло рыданий:
   
— Слышу до сих пор, слышу до сих пор…
   
Стало совсем темно. Свечи отбрасывали мягкие тени на лоб Фрица. В его карих глазах мерцал благостный свет.
   
— Лу, — шептал он, — Лу…
   
Тоскливо и печально, словно луч закатного солнца, коснувшийся старого золота, плыла в аромате роз песня:
   
    
     
Милый отчий край, милый отчий край
     
В заветной стороне…
    
   
   
В темноте слышались сдавленные рыдания Фрида и Паульхен. Страдальческим вздохом звучала строка:
   
    
     
Ласточка летит, ласточка летит…
    
   
   
И взрывалась отчаянием следующая:
   
    
     
Но она поет, но она поет…
    
   
   
А потом, подобно далекой скрипке в сумерках, затихая:
   
    
     
 Как той весной…
    
   
   
Фриц уснул. Потрескивали свечи. За окнами падал снег.
   
У больного вновь начался жар.
   
— Черная птица… Что надо этой птице?.. Она все летает и летает… Как горит у меня голова… Лу… Все такое золотое кругом… Но эта птица… Эта черная птица… Эрнст… Где… Где… Ты должна это сделать, Элизабет. Он тебе все равно верен… Прости его, Элизабет… Способность прощать — только это и есть в человеке от Бога… Он поступает так не по легкомыслию… И он еще борется… Помоги ему, когда он тебя позовет, Элизабет… Обещай мне…
   
— Да… Да… Дорогой, любимый дядя Фриц…
   
Элизабет опустилась на пол возле кровати и целовала его руки.
   
Он ее не слышал.
   
— Ведь я хочу… Всегда этого хотел… Ноги мои устали… Ноги болят… Я так много странствовал… А теперь я на родине… Омойте мои бедные ноги… Дети мои… Поскольку Фриц без конца повторял эту просьбу, они принесли таз, омыли его ноги и осторожно вытерли, вновь и вновь заливая их слезами.
   
Близился конец.
   
— Песню… Песню о Лу… Лу… Элизабет…
   
Он не сводил с Элизабет глаз. И она запела сквозь слезы:
   
    
     
Моя весна, в тебе вся жизнь,
     
Ты — счастье в доле человека.
     
Ты — та звезда, что светит близ
     
Меня, пока не смежу веки.
    
   
   
Фриц вдруг приподнялся и произнес четко и громко: