1 2 3 4 5 6 7 
     
Из кустов вышел обросший человек в звериных шкурах. На плече у него сидел ученый попугай и клювом вынимал из кармана хозяина билетики со «счастьем».
     
— Гобин Кгузо! — картаво крикнул попугай.
     
И мы узнали великого отшельника. За Робинзоном шел дикарь и нес разные покупки. Он был совершенно голый. Никаких штанов на нем не наблюдалось, только спереди висел листок календаря, и там было написано: «Пятница».
     
Увидев гостей, Робинзон извинился и попросил Дон Кихота одолжить ему с головы медный бритвенный прибор. Рыцарь дал. Робинзон пошел бриться, а Пятница, посплетничав и посоветовавшись с Санчо Панса, побежал одеваться в дом, на котором висела такая вывеска:
     
      
ПРИЕМ ЗАКАЗОВ
      
МУЖСКОЙ И ДАМСКИЙ
      
ХИТРЫЙ ПОРТНЯЖКА
      
ОДНИМ МАХОМ СЕМЕРЫХ ОБШИВАХОМ.
     
     
— Это про нас написано, — сказали семь мудрых школяров.
     
Вечером в честь нашего посещения было устроено большое гулянье с фейерверком в Таинственном саду. Там гуляли Голубые Цапли и летали Синие Птицы. Там пели Золотые Петушки и неслись Курочки Рябы. А белки насвистывали «Во саду ли, в огороде».
     
И мы там были и мед пили. А так как усов у нас не было, то все в рот попало.
    
    
     
      
Закат выл отменен
     
     
Дни пира совпали с первыми днями революции в России. Замечательная действительность все перевернула вверх дном.
     
Из Швамбрании пришла телеграмма:
     
«В Швамбрании народ волнуется. Возмущены битвой при Шараде. Бренабор немножко отрекся. Временный правитель — Уродонал Шателена.»
     
Через полчаса «Бренабор», запломбировав трюмы и подняв красный флаг, полным ходом вышел в Гориясное море. Мы прошли Лилипутию, Шелапутию, Порт-Ной и Пришпандорию.
     
Мы переименовали наш корабль в «Каршандар и Юпитер». Корабль стоял за республику: мы отреклись от царя-изменника. Ведь Бренабор № 4, чтоб не упускать власти, временно передал ее негодяю Уродоналу. Отряды Уродонала Шателена охраняли плоскогорье Козны, засев в ущельях Ныки, Плоцки и Сок-Панока. Нам пришлось идти к Канделябрам. В их северных отрогах, в окрестностях Порт-у-Пея, скрывались республиканские заговорщики. Мы взяли их на корабль и, обогнув мыс Клек, не заходя в Нахлобучи, проплыли до берегов вольного Каршандара и прибыли в Порт Янки.
     
Каршандарцы встретили нас восторженно. Каршандар был объят революционным восстанием. Только Кондору захватил десант Уродонала. Мы осадили Кондору с Фиолетового моря. Кондора пала. В руки нам попала богатая добыча.
     
Пройдя мысы Рич-Рач и Биль-Боке, мы посетили порт Сигар и наконец бросили якорь у Каршандарской Ривьеры. Я переменил фамилию и стал именоваться Арделяр Каршандарский.
     
Чтобы подготовить переворот на всем материке, я тайком, в запломбированном трюме одного парохода, пробрался в Нью-Шлямбург.
     
Я жил в столице, загримировавшись в дикого индейца. Но почти накануне восстания Бренабор узнал меня по рассеченной левой брови. Уродонал арестовал меня и предал военному суду.
     
Процесс адмирала Арделяра Каршандарского длился целый день (воскресенье). Дневник адмирала передает этот суд так:
     
«Зал был весь полон от публики, которая оглядывала меня с любопытством. Я сидел на лавке подсудимых, красивый и стройный. Четыре часовых целились в меня из ружья, чтобы я не убег. Главным председателем всех судей был бывший Бренабор, который очень на меня обозлившись. Прокуратом служил лично граф Уродонал Шателена, весь чернокурый и подлец. Музыки никакой не было, а адвокатом был Сатанатам, которого они побожились не арестовывать в тюрьму. Прокурат врал при всей публике, будто я какой-нибудь мошенник, а адвокат, наоборот, сказал, что Уродонал — сам! А Бренабор говорит мне; «Господин подсудимый! Даю вам пять минут, можете выразиться последними словами». Тут я встал, высокий и стройный, и вся публика стала совсем тихая. «Господа судьи! — вскричал я. — Вы арестованы от имени Свободного Материка Большого Зуба!» В это мгновение ока в залу вбежал с революционерами Джек, Спутник Моряков, и они свергли тиранов. Вся публика как закричит «ура», и получилась бурная овация».
     
О закате в этот день адмирал ничего не пишет.
     
Очевидно, в Швамбрании по случаю переворота был сплошной, непрерывный восход…
    
   
   
    
     
Конец кондуита
    
    
     
      
Хочу заседать
     
     
Всюду шли собрания, заседания, митинги. Все взрослые занимались политикой. Даже мама была избрана в Совет депутатов от дамского кружка. Папа же был товарищем председателя новой думы. Дума ссорилась с Советом, и поэтому папа ссорился с мамой.
     
Жажда политической деятельности сжигала меня. Мне тоже хотелось заседать, выступать, выбирать. В это время я получил из Саратова от своего друга Вити Экспромтова письмо. Витя очень увлекательно описывал свой отряд бойскаутов, в котором он состоял. И я решил организовать из гимназистов отряд бойскаутов.
     
Я достал много книг о системе «скаутинг», прочел их и однажды после уроков, пока класс застегивал ранцы, вскарабкался на кафедру и обратился к товарищам с большой речью.
     
— Господа, — ораторствовал я, — довольно биться на переменах, шпарить в козлы и быть не вместе. Мы должны быть все вместе, то есть соединиться. Давайте сделаем такую компанию, дружную команду такую, ну, кружок… Не будем врать, курить, ругаться… Будем маршировать, устроим клуб, станем заседать, выберем начальника, станем юными разведчиками, бойскаутами. Как по-вашему?.. Кто хочет стать бойскаутом?
     
Чуть ли не весь класс захотел записаться в скауты. Поднялся нестерпимый гвалт. Пришел Николай Ильич. Узнав, в чем дело, он заявил, что если шум будет продолжаться, то, прежде чем записаться в скауты, все окажутся записанными в кондуит…
    
    
     
      
Комбинация из трех пальцев
     
     
В ближайшее воскресенье в соседней школе состоялось первое собрание бойскаутов. К моему удивлению, пришло много гимназистов из других классов и даже несколько старшеклассников.
     
Мы заседали совсем как взрослые. Говорили речи, вели протокол. Было создано два отряда.
     
Начальником главного штаба выбрали меня. Шалферова, сына скотского доктора, избрали казначеем: он слыл у нас за самого честного.
     
Был принят устав: не пить, не курить, не врать, не ругаться, быть вежливым, делать добрые дела, всегда улыбаться, начальникам отдавать на улице честь, приложив к фуражке три сложенных пальца. Три пальца означали три основные заповеди скаута: скаут верен богу, своему слову и народу. Собственно в книжке было написано: «…и царю». Но мы заменили его словом «народ». Некоторые неприятности получились у нас также с богом. Степка Атлантида вдруг заявил, что он… не верит в бога. Пришлось уговаривать его, уверять, что бог — это вроде совести и вообще для проформы. А то, если один палец откинуть, совсем некрасиво получается. Вроде двуперстного креста. Уговорили. Торжественно подняв три пальца, Степка Гавря отрапортовал присягу и обещал в неделю отучиться курить.
     
Девчонок мы постановили не принимать. Решили это единогласно.
     
Многих родителей мы записали членами-соревнователями. Они вносили деньги. На эти деньги мы купили трехцветное знамя и старый автомобильный гудок с отломанным баллоном. В эту громадную дудку надо было дуть что есть силы. Труба ревела очень неприятным голосом. Но мог это сделать лишь Биндюг. Его избрали горнистом. Польщенный Биндюг старался. Он дул так ретиво, что грузовики шарахались в сторону, а пароходы просто завидовали.
     
В детской библиотеке нам дали комнату. В это время записалось уже так много гимназистов, что мы создали еще два отряда. Я теперь назывался начальником дружины. Ребята отдавали мне на улице честь.
     
Я гордился…
    
    
     
      
Сэр Роберт, святой Георгий и добрые дела
     
     
Но вот все было сделано: комната обставлена, знамя повешено, присяга принята, начальники выбраны, устав выучен, все знали, кто такой сэр Роберт Баден-Пауэль и какое отношение имеет к нам святой Георгий-победоносец.
     
Что было делать дальше, никто не знал; устроили один раз в амбарном городке войну между отрядами, но сторожа едва-едва не поколотили нас за это.
     
Попробовали заниматься добрыми делами. Ребята должны были ходить патрулями по городу, чинить скамейки, поправлять изгороди, помогать старушкам нести кошелки с базара. Но гимназисты пользовались очень дурной славой в городе. Первая же старушка, у которой Атлантида попробовал взять сумку, подняла такой крик, что сбежался народ, и Степку чуть не побили…
     
Потом выяснилось, что скауты мои делали «добрые дела» таким манером: они ночью пробирались к какому-нибудь целехонькому палисаднику и ломали его. А утром те же ребята появлялись в роли благодетелей и с чинными великопостными рожами поправляли палисадник. За это они получали десять очков на конкурсе добрых дел.
     
Скучно стало в дружине.
     
Помощи от небесного шефа нашего, Георгия-победоносца, ждать было нельзя. Сэр Роберт на портрете улыбался из-под широких полей бурской шляпы и посоветовать ничего не мог.
     
От ребят все чаще стало пахнуть опять табаком.
    
    
     
      
Баржа безруких кавалеров
     
     
Пришла осень семнадцатого года. Это была первая осень без царя.
     
Она была похожа на все предыдущие осени, это осень — с дынями, мелководьем и переэкзаменовками.
     
Осенью в Саратов приплыла баржа георгиевских кавалеров. На барже помещался «музей трофеев».
     
Всю гимназию водили смотреть на этот плавучий патриотизм.
     
На борту баржи краснела надпись: «Война до победного конца». Из-под нее предательски просвечивало замазанное «За веру, царя…» Все служащие баржи, от водолива до матросов, были георгиевскими кавалерами. У всех почти не хватало руки или ноги, иногда и того и другого. На палубе скрипели протезы, стучали костыли. Зато у всех качались на груди георгиевские крестики.
     
Три часа бродили мы по барже. Мы совали головы в многодюймовые жерла австрийских гаубиц и щупали шелк боевых турецких знамен. Мы видели громадный германский снаряд-«чемодан». В такой чемодан можно было упаковать смерть для целой роты. И, наконец, любезный руководитель показал нам достопримечательность музея. Это была немецкая каска, снятая с убитого офицера. Замечательная она была тем, что на ней остались прилипшие волосы убитого и запекшаяся настоящая немецкая кровь… Руководитель со смаком подчеркивал это.
     
У руководителя были офицерские погоны, две естественные ноги, и он жестикулировал обеими целыми и выхоленными руками.
    
    
     
      
Поражение Георгия-Победоносца
     
     
На обратном пути Степка не проронил ни слова. Но вечером в тот же день он явился в штаб бойскаутов и разругался с нами.
     
— Вы, хлопцы, приметили, какой там дух?.. Как в мясном ряду… кровяной. Аж в нос разит. А за чертом это все? Люди ведь…
     
— Надо воевать до победы, — заикнулся кто-то из нас.
     
— Дурак ты, вот что… — накинулся на него Степка. — Слышал звон… А что нам всем будет от этой победы?.. Идите вы к черту с вашим святым Егорием… Играйте в солдатики, кавалеры георгиевские… Бойскауты. На черта вы сдались, если за войну. Поняли? Вычеркивай меня к лешему. Побаловались.
     
Степка вынул запрещенные папиросы и нагло закурил. Все смущенно молчали. Потом Биндюг крякнул, нерешительно вынул папиросы и подошел к Атлантиде.
     
— Дай прикурить, Степа, — проговорил он, — кончили лавочку. Айда!
     
Сэр Роберт Баден-Пауэль улыбался со стены. Ничего смешного тут не было. Но по уставу скаут должен был всегда улыбаться. Сэр Роберт скалил зубы, как Монохордов, как дурак на похоронах.
    
    
     
      
Атлантида
     
     
…Шел раз урок географии в первом классе. Встал с «Камчатки» второгодник Гавря, поднял руку и спросил:
     
— Правда это в книгах прописано, что Атлантида взаправду есть?
     
— Возможно, — улыбнулся учитель, длинноусый географ Камышов. — А что?
     
— А я ее, Никита Палыч, эту самую Атлантиду, найду. Ей-бо! Пошукаю трошки в океане, та и найду. Я ныряю дюже глубоко.
     
Вот с этого дня и прозвали Степку Атлантидой. Он и действительно мечтал отыскать Атлантиду, этот отчаянный голубятник, лихой «сизяк». Забравшись на сеновал, чихая в душистой пыли, он рисовал перед товарищами планы:
     
— Воду выкачаю оттеда, дверцы поисправлю, жизнь там такую налажу — во! Малина! Ни директоров, ни латыни.
     
Трудно приходилось ему в каменном закуте гимназии. У него была голова горячая, как кавун на июльской бахче. С трудом постигал он премудрости науки. На крохотном родном хуторе в выселках двором была вся степь — конца-краю не видать. Он привык орать на верблюдов, и долго баламутила гимназическую чинную тишину его зычная глотка.
     
— Гавря, — вызывал его преподаватель.
     
— Га?!? — гаркал в ответ на весь класс Степка и получал выговор.
     
Неугомонный, бежал он «на войну», но был возвращен с первой станции. Снова бежал — и опять был пойман. Об этом он не любил вспоминать.
    
    
     
      
Вверх ногами
     
     
У него были забавные и необычайные понятия о жизни. Прежде чем правильно понять что-нибудь, он всегда сначала видел это «вверх ногами». Рассказывали, что он сначала даже читал книги «вверх ногами». Это произошло таким образом. К старшему брату Сергею приходила учительница. Сергей учился читать. Степка был еще мал тогда для науки, ему не давали букваря. Учительница, положив перед собой букварь, занималась с Сергеем, а Степка, забравшись с локтями на стол с другой стороны, внимательно слушал их уроки. Степка видел перевернутые буквы. Так он и запомнил. Так он научился читать. И читал он справа налево, держа книгу перевернутой. Насилу переучили его.
     
После посещения баржи георгиевских инвалидов Степка стал очень серьезным. Он где-то пропадал все время, таскал какие-то книжки. Часто заходил он к нам на кухню и беседовал с Аннушкиным солдатом… Сюда же заходил пленный австриец-чех Кардач. Они горячо спорили. Однажды после этого Степка сказал мне немного растерянно:
     
— Вот оказия! Опять, выходит, прежде это дело вверх тормашками плановал. Фу-ты ну-ты! А насчет Атлантиды — это я полный болван. Жизню и тут можно наладить неплохо. Вот, понимаешь, задачка на все четыре действия.
    
    
     
      
Канун
     
     
На базаре голодные бабы в хлебном хвосте избили городского голову. Ночью тревожно выли собаки. Слабо трещали караульные трещотки в неумелых руках самоохранников.
     
С утра заседала городская дума. Волга дышала стылым и неуютным ветром. Ветер кидал на берег стружки волн. По улицам в пыльном вальсе кружились обрывки воззваний: «Граждане!.. Учредительное собрание…» В четыре часа за Волгой, в Саратове, уронили что-то очень тяжелое. Шарахнулся ветер. Попробовали задребезжать окна.
     
…Баммм…
     
Еще раз, сдвоенно:
     
Ба-бм… бамммм!..
     
Казалось, выбивают чудовищной скалкой невиданный многоверстный ковер. В Покровске люди останавливались и, задирая головы, смотрели в небо. В небе метались галки. Кучки любопытных зачернели на крышах, как это бывает обычно, если далеко пожар. Снизу кричали:
     
— Эй вы там… Як? Бачите?
     
— Бачим, — солидно отвечали с крыши, — як на картине. Ось бабахнуло.
     
— Кто кого?
     
— Та не разберешь. Кажись, юнкера.
     
С крыши гимназии было видно: над Саратовом возникали маленькие белые комочки дыма. Потом они сразу разбухали в темные рваные облака. Через полминуты, мягко глуша, ложился на крышу тяжкий удар. К ночи над Саратовом встало багровое зарево. В эту ночь в Покровске не зажигали огней. Ночь была лиловой и воспаленной.
    
    
     
      
Урок истории
     
     
В девять утра, как всегда, побежали по площади длиннополые фигурки в серых шинелях. В ранцах урчали, перекатываясь, пеналы.
     
Тусклое утро село в классы. Заскрипела под невыспавшимся историком кафедра. Дежурный, заученно крестясь, отбарабанил молитву. Подавая журнал, дежурный, как требовалось, заявил:
     
— В классе нет Гаври Степана…
     
Историк не выспался. Он зевал и скреб подбородок.
     
— И вот император Юстиниан Великий и… ыыэх-хе-хе… Федора… (Зевота одолевала его.) И Фе-ыаа-ха-ха-дора…
     
Очень скучно было слушать о древних, вымерших императорах, в то время как рядом, за Волгой, живые люди делали историю. Класс шумел. Алеференко, решившись, встал:
     
— Кирилл Михайлович, пожалуйста, объясните нам насчет вот того, что сейчас в России.
     
— Господа, — возмутился педагог, — во-первых, я вам не газета, это раз. А потом, вы слишком молоды, чтоб разбираться в политике. Да-с. Итак, Юсти…
     
— Ты-то больно стар! — пробурчали сзади. — Замашки прежние!
     
— Что-о? Встаньте и стойте.
     
— Не вставай, Колька! — заволновался класс, — Подумаешь, Юстиниан Великий!
     
— Вон из класса!
     
Но тут с улицы вошел новый, мощный, густой, все покрывающий звук. Крылья ветра несли его. Это гудел костемольный завод. И сейчас же отозвался голосистый свисток в депо. Тонкими дискантами запели вразнобой лесопилки на Щуровой горе. Засвистела мельница. Консервный загудел далеким шмелем. А на Волге отчаянно и залихватски закричал пароходик.
     
Утро пело.
     
В класс вбежал инспектор. Смятение, как муха, запуталось в его бороде. В классе никто не встал.
    
    
     
      
День, не записанный в кондуите
     
     
Харькуша, Аннушкин солдат, ораторствовал на берегу. Он стоял на мостках и размахивал здоровой рукой. Можно было подумать, что он дирижирует гудками. Мы протиснулись сквозь толпу.
     
К берегу быстро подходил пароход. Пароход назывался «Тамара». Он уверенно шлепал по воде плицами колес. Под носом у «Тамары» росли сивые пушистые усы пены. Красный флаг стремился оторваться от мачты. Пароход подходил. На палубе его стояли люди и пулеметы. У людей были усталые лица, но стояли они твердо, будто припаяны были к палубе.
     
К Покровску причаливала революция. На мостике ходил капитан с — красной повязкой на рукаве. Рядом с ним с винтовкой через плечо, сбив блин фуражки на затылок, стоял Атлантида. Я узнал стоявших возле него знакомых рабочих с лесопилки.
     
— Елки-палки, Степка! — закричали гимназисты. — Атлантида! Вот ты где!
     
Аккуратный Петя Ячменный озабоченно покачал головой:
     
— Как же ты на занятиях не был?.. Попадет тебе.
     
— Пападе-от? — засмеялся Степка, перемахнув через перила и прыгая на пристань с причаливающего парохода. — Нет, шалишь! Гроб ему, кондуиту-то, теперь полный. Крышка!.. Будя!..
     
Пароход, бросив чалки, шипел и топтался у пристани. Капитан командовал в рупор. На палубе выстраивались люди с красными повязками.
     
— Наши, — с гордостью указал на них Атлантида.
     
— Большевики, — зашептали в толпе.
     
— Готово! — сказал капитан.
    
    
     
      
Конец кондуита
     
     
Весной, в конце последней четверти, мы жгли учебные дневники. Таков был древний гимназический обычай. Но на этот раз он приобретал совсем особый смысл, и мы все чувствовали это.
     
На дворе пылал огромный костер. Вокруг сгорающих единиц, пылающих выговоров и истлевающих отученных дней мы скакали в диком индейском танце.
     
— Ура! — декламировали мы хором в триста глоток. — Урра! Мы! жжем! последние! дневники старого режима! Больше уже не будет их! Конец дневникам! Крышка «безобедам», смерть кондуитам! Ура! Горят последние в истории гимназические дневники! Огонь пожирает страницы позора и зубрежки. Горят дневники режима!
     
Биндюг и Степка пробрались в пустую учительскую.
     
Шкаф с кондуитом был заперт. Белка щекотала хвостом нос пыльной Венеры. Громадный глаз-муляж из папье-маше изумленно уставился на гимназистов. Тогда Биндюг ногой проломил филенку. Пол брызнул белыми осколками Венеры. Кондуит был извлечен.
     
— В огонь кондуит! — завопил Атлантида, появляясь на крыльце с толстым кондуитом в руках. — Поджарим, ребята, Цап-Царапову брехню!
     
Но всем захотелось потрогать «Голубиную книгу», прочесть в ней о себе, раскрыть ее тайны. На костре сожгли все кондуитные журналы прошлых лет. Последний же кондуит был прочтен у костра вслух, и немало потешались мы над его злыми страницами. Его решили сохранить «для истории». Хранителем кондуита был избран Степка. Искателю Атлантиды принадлежала добрая четверть скандальной чести всех кондуитных записей.
     
Горели старые кондуиты. Корежились в огне их прочные переплеты… На крыльцо вышел старшеклассник Форсунов, член городского Совета депутатов.
     
— Товарищи, — обратился он к гимназистам, — минутку тишины. Совет депутатов постановил убрать из гимназии старорежимников: Ромашова, Тараканиуса, Ухова и Монохордова. Нам дадут новых учителей. Мы выберем своих ребят в педагогический совет. Мы начнем учиться по-новому. Кондуит кончился.
     
С торжествующими кличами, неся впереди разоблаченную и бессильную «Голубиную книгу», вопя и завывая, маршировали вокруг догорающего костра триста парней в маренго. Мы справляли неслыханную тризну по кондуиту. Черные хрупкие страницы шевелились в золе.
    
   
   
    
     
Блуждающие острова
    
    
     
      
Крапива и поганки
     
     
Лето 1918 года мы провели в Каршандарской ривьере, на севере Швамбрании, и в деревне Квасниковке, в двенадцати километрах на юг от Покровска.
     
После свержения Бренабора и Уродонала швамбранская молодежь раскололась на несколько партий. Правительство Швамбрании отвело под междоусобия специальную местность. Три огромных лагеря молодежи поделили ее между собой — три враждующих республики: Скаутингия, Милитария и Атлетика. Войска Скаутингии и Милитарии осадили нас, правителей Атлетики, в Квасниковке, милитары выпустили на нас несметные полчища крапивы. В серых и темных местах залегла разведка Скаутингии — патрули грибов-поганок. Мы их узнали по скаутским шляпкам.
     
Все лето прошло в боях. Мы кровожадно колошматили крапиву и вытаптывали целые поселения поганок. При этом, конечно, пострадало много невинных сыроежек и безобидных одуванчиков. Лето было дождливое, и зелень одолевала нас. Но наконец нам удалось захватить в плен самого Мухомора-Поган-Пашу. Это был чудовищный гриб! Ножка его была величиной с кеглю, а красно-бурая шляпка, нашпигованная белыми бугорками, выглядела словно щедрый ломоть какой-то огромной колбасы. Несомненно, эта был грибной вождь.
     
С великими почестями несли мы домой Мухомора-Пашу. Мы шли под тенью гриба. Вдруг впереди из оврага поднялись на дорогу двое мужчин. Они пошли нам навстречу:
     
— Вот так зонтик! Черт те возьми! — сказал один. Он был лопоух, и уши двигались, когда он говорил. На нем был зеленый френч в лохмотьях и обмотки. Колкие волосики торчали на небритом подбородке. И весь он похож был на крапиву. Я даже ощутил внутри какой-то зуд, когда он посмотрел на нас.
     
— У меня внутри зачесалось, — сознался потом и Оська.
     
В это время подошел другой, скаля гнилые зубы. Это был бледный, тщедушный человек в парусиновой косоворотке и большой грибообразной шляпе. Трухлявую поганку напоминал он.
     
— Не дадите ли нам отведать сего лакомого яства, о юноши? — сказал человек-поганка.
     
— Не скупердяйничай, братишка, — сказал крапивный человек, — нам шамать требуется. А теперь все общее, даже, между прочим, грибы. Правильно, братишки?
     
— А откуда вы знаете, что мы братишки? — удивился Оська.
     
— Мне все насквозь известно, — отвечал крапивный человек.
     
— Теперь все братья, — добавил человек-поганка и торжественно продолжал: — Молодые люди! Судя по мечам вашим, вы, я вижу, доблестные рыцари. О братья-разбойники, поддержите в тяжелую годину своих страждущих собратьев! Иначе я в муках голода съем ваш гриб из семейства ядовитых и скончаюсь на ваших глазах в ужасных конвульсиях.
     
— Очень просто! Я лично даже без конфузий, — сказал крапивный человек, — нам помереть ничего не стоит.
     
Он откусил кусочек мухомора и тотчас же скончался… Человек-поганка хотел рвать на себе волосы, однако у него это не вышло, ибо он был лыс. Мы были подавлены. Но в наступившей тишине мы вдруг услышали, что внутри мертвеца что-то громко, часто и мелко тукает.
     
— У него еще сердце ходит, — робко объявил Оська.
     
— Это дух в мене входит и выходит, братишки, — горестно сказал мертвец. — Погибаю я, бедный мальчик, через революцию с голоду… И за что я кровь свою лил?.. Зовите, братишки, вашу мамочку… Пусть спасет меня, сироту. Скажите ей — погибает человек и меняет часы на сало.
     
Человек крапива принялся вынимать из карманов галифе часы, часики, будильники, хронометры, секундомеры… Мы зачарованно взирали на это богатство. Окрестности Квасниковки заполнились тиканием…
    
    
     
      
Комиссар проверил время
     
     
Через полчаса вызванные нами дачники и квасниковские бабы окружили приятелей. Крапивный человек вытаскивал из сумки и уже заводил часы-ходики и часы с кукушкой, а человек-поганка с ловкостью факира тянул из живота шелковую материю. При этом он худел у всех на глазах. Затем он стал вынимать из вещевого мешка два чернильных прибора, ночные туфля, маленький аквариум (правда, без рыб), икону, щипцы для завивки, несколько граммофонных пластинок, собачий ошейник, крахмальную манишку, эмалированное судно и мышеловку. А шляпа его оказалась матерчатым абажуром для лампы.
     
— А машины швейной не будет? — спросила какая-то баба.
     
— Была, — ответил человек-поганка, — да под Тамбовом сменял.
     
Товарообмен шел бойко, а тем временем крапивный человек ораторствовал, как на митинге.
     
— Вот, дорогие дамочки, уважаемые бабочки и прочие, — заливался крапивный человек, — до чего нас довели эти товарищи большевики… А мы за них свою рабочую кровь и всю сукровицу до последней капли отдали, дорогие дамочки, уважаемые бабочки… Оба мы рабочие из города Питера, Путиловского завода…
     
— Комиссар прёт! — закричал какой-то мальчишка.
     
И ловкие приятели быстро упрятали все в мешки.
     
— Покажь документ, — сказал приезжий комиссар Чубарьков, — будя агитировать!
     
— Свой, а трепишься, — спокойно отвечал крапивный человек.
     
— Я те покажу «свой»! — грозно сказал Чубарьков и опустил руку в карман. — Предъявь документ, спекулянт чертов! Мешочник…
     
Человек-поганка, трясясь, вынул бумажку. На ней значилось: «Предъявитель сего помощник бухгалтера… и научный работник».
     
У крапивного человека документа совсем не оказалось, и он сам огорчился.
     
— А ну, — сказал товарищ Чубарьков, — складывай барахло и сыпь отсюда без оглядки, пока я вас не забрал… и точка. Наплодилось вас тут, словно поганок!..
     
— У нас ничего нет! — сказал человек-поганка. — Мы просто советские пешеходы. Без всякой частной собственности. Можете обыскать.
     
— Некогда мне валандаться с вами! — сказал комиссар. — Скажи спасибо, ехать мне надо в Анисовку, поди, уже три часа.
     
«Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…» — пропела кукушка в сумке у крапивного человека.
    
    
     
      
Покорение Брешки
     
     
Покровск очень изменился в наше отсутствие. Базара не было. Знакомые буржуи подметали площадь. Среди них был арестованный директор костемолки. И мы зачеркнули в реестре несправедливости пункт второй.
     
На том месте, где Земля закругляется, выстроили трибуну, а из окна большого дома на Брешке, где обычно раньше тявкал на гуляющих упитанный фокстерьер, глядел теперь, расставив лапы, пулемет. Над окном свисал красный флаг с двумя буквами: Че и Ка.
     
В городе мы еще раз встретились с крапивным человеком. Он командовал погромом.
     
Погром начали фронтовики и одна рота стоявшего в городе полка. Громили винно-гастрономический магазин, отобранный у богача Пустодумова. Толпа с утра окружила магазин и потребовала выдачи вина. Зеркальные витрины безмолвно отражали беснование толпы. Тогда крапивный человек железным прутом ударил по стеклу. Стекло отчетливо провизжало слово «зиг-заг»…
     
Через час Брешка была пьяна. Бабы на коромыслах несли ведра портвейна. На Брешке стояли винные лужи. Вино текло по водосточным канавам. Люди ложились на землю и пили прямо из канавы. Гимназисты обнимались с солдатами. Предназначаемые для детского дома апельсины рассыпались по Брешке. В апельсинах рылись свиньи. Большая, обвислая хавронья купалась в болоте из мадеры. На углу страдал пестрый боров. Его рвало шампанским.
     
Примчался на тарантасе, соскочив на ходу, Чубарьков.
     
— Именем революционного порядка, пожалуйста, прошу, — сказал комиссар.
     
— А раньше-то? — отвечали ему гимназисты. Комиссар Чубарьков уговаривал, просил, требовал и предупреждал.
     
— Все общее! — кричала пьяная орава за крапивным человеком. — Кровь, сукровицу лили…
     
И тогда в окне большого дома закляцал, забился пулемет… Он ударил над Брешкой, выпустил первую очередь поверх хмельных голов, и трусливую Брешку вымело.
     
Мы вспомнили с Оськой, как, играя на подоконнике в Швамбранию, мы расстреливали своим воображением Брешку. Но тогда Брешка была неуязвима.
     
Через полчаса красноармейцы вытащили из подвала магазина утопленника. Человек упал, должно быть, в подвал и захлебнулся в вине.
     
Чубарьков подошел к трупу. Он взглянул и, узнав, покачал головой.
     
— Ку-ку, — сказал комиссар.
    
    
     
      
Единственная тайна Швамбрании
     
     
Степка Атлантида прислал мне еще в Квасниковку записку. «Здорово, Леха! — было написано в ней. — Первого приходи в гимназию. Будет открыта Един. Т. Ш. Ох, и лафа будет! С. Гавря», Я долго расшифровывал это «Един. Т. Ш.», и вдруг меня осенило. Един. Т. Ш.! Ясно: Единственная Тайна Швамбрании — вот что это значило. Кто-то разоблачил тайну ракушечного грота, выпустил королеву и нашел записку… Степке теперь было известно про Швамбранию, и он собирался ее открыть для всех. Мы с Оськой были потрясены. Грубая действительность бесцеремонно вторгалась в наш уютный мир.
     
Но дома мы нашли печати на дверцах грота нетронутыми. Внутри, в сумраке и паутине, отбывала срок королева — хранительница тайны. Откуда же Степка узнал о Швамбрании? Я решил поговорить с ним начистоту. Степка был сам не чужд фантазии и заработал свое прозвище постоянной мечтой об Атлантиде. Я подумал, что Швамбрания и Атлантида могли бы стать союзными государствами.
     
Степка встретил меня с ликованием. За лето он вырос и поважнел.
     
— Ходишь? — спросил Степка.
     
— Хожу, — отвечал я.
     
— Существуешь? — спросил Степка.
     
— Существую, — отвечал я и нерешительно спросил: — А откуда ты про… Е. Т. Ш. узнал?
     
— Подумаешь, откуда! — хмыкнул Степка. — Все ребята уже знают…
     
— Раззвонил! — с тоской сказал я. — Эх, ты, а еще друг, товарищ… Мне ведь Швамбрания лучше жизни нужна.
     
И, оправдываясь, я рассказал Степке всю правду о стране вулканического происхождения. Я звал атлантов стать союзниками швамбран.
     
Степка слушал с интересом. Потом вздохнул и погасил разгоревшиеся было глаза.
     
— Я про Атлантиду больше не мечтаю, — сказал Степка твердо. — На что она мне нужна теперь, Атлантида! Мне нынче и без нее некогда! Революция. Это при царском режиме всякие тайны были… А теперь и без секретов — лафа. А Швамбранию — вы это толково выдумали, — признал Степка. — Только Е. Т. Ш. — это из другой губернии вовсе. Это вместо гимназии будет Е. Т. Ш. — единая трудовая школа, значит!
    
    
     
      
За ушко да на солнышко
     
     
На лавочке у отдела народного образования сидели учителя. Инспектор, историк, рыжий математик Монохордов, латинист Тараканиус. Зябкое августовское солнышко не грело педагогов. Их выгнали.
     
— А-а, здравствуйте, добрый день, моё почтенье, как живём, — наперебой здоровались со мной педагоги, вежливо протягивая руки.
     
— Здравствуйте, — сухо и чинно отвечал я, — что скажете?
     
Инспектор отозвал меня в сторону.
     
— …Я разве виноват, что царь и Керенский дураки? Они виноваты, а не я. А при советской власти и я хороший буду. Мне не жалко. Я ведь сочувствующий…
     
Я подошёл к Стёпке.
     
— Стёпка, — сказал я, — может быть, инспектора оставить? Он иногда хороший был.
     
— Эх, ты, сопля задушевная! — сказал Стёпка. — Интеллигент! Хороших да плохих не бывает. Наши бывают, чужие бывают. Красные бывают, белые бывают. Пролетариат — бывает, буржуазия — бывает. А ещё дураки бывают. Это вроде тебя.
     
Я обиделся…
    
    
     
      
Точка, и ша!
     
     
Первого числа над гимназией взвился красный флаг. Мы собрались на дворе. Бодрый август сиял и звенел. Заведующий, Никита Павлович Камышов, вышел на крыльцо.
     
— Здравствуйте, голуби! — сказал Никита Павлович. — С обновкой вас. Вы теперь уже не гимназисты сизые, а ученики советской единой трудовой школы. Поздравляю вас.
     
— Спасибо! — ответили мы. — И вас также!
     
— А так как, — сказал Никита Павлович, — меня Совет назначил комиссаром народного здравоохранения, то с вами сейчас будет говорить новый, временный заведующий, он же военный комиссар, товарищ Чубарьков. Прошу любить и жаловать.
     
Чубарькова встретили без аплодисментов. Чубарьков сказал:
     
— Товарищи! Вы образованные, а я был, между прочим, темным грузчиком. Вас книжка учила, а меня — несчастная жизнь. И вот я хочу прояснить о школе, о том, что есть такая единая и трудовая. Первым делом — почему школа, товарищи? Потому что это есть школа, а не что-либо подобное. Школа для образования. Точка. Отчего трудовая? Потому что она для всех трудящихся и обучает всяким трудам, умственным и физическим. Точка. А единая оттого, что не будет теперь всяких гимназий и прогимназий да институтов благородных дамочек. Все ребята равные теперь и по-одинаковому будут науку превосходить. А чтоб с этого была польза революции, именем революционного порядка прошу не шалберничать: точка, и ша!
     
— А раньше-то? — закричали старшеклассники. — Долой комиссара! Давай Никиту Павловича!
     
— Именем революционного порядка, — сказал Чубарьков, — пожалуйста, прошу не трепаться. Точка. Никита Павлович назначен Советом на должность. И точка. Это раньше здравия желали только их благородию, а теперь всему народу здравие. Должность серьезная. Точкаи ша!
     
В школьный совет назначили товарища Чубарькова, сторожа Мокеича, Степку Атлантиду, члена городского совдепа Форсунова, учителя Карлыча и еще двух старшеклассников. Гимназисты свистели. Потом Чубарьков объявил, что ввиду полного равноправия женского элемента мы будем теперь учиться вместе с девчонками. Точка, и ша!
    
    
     
      
Деликатная миссия
     
     
При слиянии мужской и женской гимназий классы так разбухли, что никак не уместились бы в прежних помещениях. Пришлось раздвоить классы на основные и параллельные, на «А» и «Б». Мы организовали специальную комиссию для выбора девочек в наш класс. Председателем выбрали меня, помощником — Степку. Полчаса мы оправлялись перед зеркалом в раздевалке. Все складки гимнастерки были убраны назад и заправлены за пояс. Кушаки нам затянул первый силач класса Биндюг. Груди выпирали колесом. Но дышать было почти невозможно. Мы терпели. Потом Степка попросил кого-нибудь плюнуть ему на макушку. Желающих плюнуть оказалось очень много. Но Степка позволил плюнуть только мне.
     
— Плювай пожидче, — сказал он, — только, чур, не харкать.
     
Я добросовестно плюнул. Степка пригладил вихры.
     
— Ох, вид у вас фартовый! — сказал Биндюг, заботливо оглядывая нас. — Фасон шик-маре!.. Они в вас там повлюбляются по гроб жизни. Вы только покрасивше выбирайте.
     
Захватив с собой в качестве почетного эскорта (караула) еще пятерых, мы отправились в женскую гимназию. У девочек шли уроки. Тишины и мира был полон коридор. Из-за дверей классов ползли приглушенные реки и озера, тычинки и пестики, склонения и спряжения… В углу громоздились друг на друге старые парты, а рядом стояло новенькое пианино, конфискованное у какого-то буржуя.
     
— Захватим музыку, — предложил Степка.
     
     
В четвертом классе шёл урок русского языка. Пухлая гимназистка с выражением читала:
     
      
       
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
      
     
     
— Это мы, — раздался голос из коридора. Двери класса распахнулись настежь, и в класс, победоносно грохоча, въехала невиданная процессия. Она превзошла все швамбранские вымыслы.
     
Впереди, как танки, ползли гуськом две парты. В отверстия для чернильниц были вставлены флаги. На партах прибыли мы со Степкой, а за нами в класс величественно въехало пианино. Пять человек катили его, подталкивая сзади. Ролики пианино верещали по-поросячьи. На пюпитре стоял список учеников нашего класса «А». На подсвечниках висели наши фуражки, а левая педаль была обута в лапоть, подобранный во дворе…
     
— Вот и приехали! — сказал Степка.
     
Девочки растерянно молчали.
     
— Что это такое?! — истерически взвизгнула учительница.
     
Она так закричала, что в гулком пианино заныла и долго не могла успокоиться какая-то отзывчивая струна.
     
— Это мирная депутация, — сказал я и сыграл на пианино вальс «На сопках Маньчжурии».
     
Учительница хлопнула дверью. Девочки немного успокоились.
     
— Уважаемые равноправные девочки! — начал я. — Равноправные девочки! — повторил я и затем еще более горячо: — Я хочу вам сказать, что я хочу рассказать…
     
Девочки улыбались окончательно. Я осмелел и бойко объяснил девочкам, что мы теперь будем учиться вместе и будем как подруги и товарищи, как братья и сестры, как Минин и Пожарский, как «Кавказ и Меркурий», как Шапошников и Вальцев, как Глезер и Петцольд, как Римский и Корсаков…
     
— А как сидеть? — спросила высокая и строгая девочка. — Мальчишки отдельно или на одной парте с девочками? Если на одной, я не согласна.
     
— Мальчишки будут за косы дергать, — сказала басом толстая гимназистка, — или целоваться начнут.
     
Наша депутация изобразила бурное возмущение. Я с негодованием сыграл «Бурю на Волге», а Степка даже плюнул и сказал:
     
— Тьфу! Целоваться… Лучше уж жабу в рот.
     
— А в «гляделки» можно играть? — спросили хором самые маленькие ученицы с огромными бантами на макушках.
     
— «Гляделки»? — задумался я. — Как по-твоему, Степка?
     
— «Гляделки», я думаю, можно, — снисходительно сказал Степка.
     
Когда ряд других немаловажных деталей был выяснен и церемония окончена, мы принялись довольно бесцеремонно вербовать себе одноклассниц.
     
Девочки спешно прихорашивались.
     
Первой я записал Таю Опилову, обладательницу толстой золотой косы.
     
— Я сегодня не в лице, — сказала в нос Тая Опилова, — у бедя дасборг (у меня насморк)…
     
Записывая девочек, мы тут же в своем списке пометили: около фамилий строгой девочки — Бамбука, около двух маленьких — Шпингалеты, рядом с толстой — Мадам Халупа. Затем были еще Соня-Персоня, Фря, Оглобля, Букса, Люля-Пилюля, Нимурмура, Шлипса и Клякса.
     
А девочки, которых мы не выбрали, тоже называли нас дураками.
     
— Ну, — сказал Степка, когда мы вышли, — теперь в классе придется без лайки, пока не привыкнут.
     
Во дворе встретилась депутация нашего класса «Б». Произошло крупное объяснение по поводу того, что мы опередили их. Нам слегка испортили наш вид и настроение.
    
    
     
      
«Собачья полька»
     
     
В амбарном городке вымирают голуби. Ветер шуршит в пустых амбарах страшным словом «разруха».
     
— Свистит разруха сквозь оба уха, — говорит наш сторож Мокеич, горестно наблюдая за тем, что творится в школе.
     
А в школе происходят такие громкие дела, что лошади на улице пугливо косят глаза на нас или шарахаются на другую сторону улицы. Целый день гремит в школе «собачья полька»: одним пальцем — до! ре! ре!.. до! ре! ре!.. си! ре! ре! Пианино волокут по коридору. Его возят из класса в класс на свободные уроки.
     
Класс обращается в танцульку. Ученики открыто уходят с уроков.
     
«Карапетик бедный, отчего ты бледный?.. Оттого я бледный, потому что бедный…» Учитель после звонка ловит в коридоре учеников и умоляет их идти на урок.
     
— Вы же хорошо учились, — с отчаянием говорит добрый математик Карлыч, поймав меня за рукав. — Идемте, я вам объясню интересную штуку относительно тригонометрических функций угла. Прямо обалдеете, до чего интересно. Чистая беллетристика!
     
Из вежливости я иду. Мы входим в пустой класс. До, ре, ре!.. До, ре, ре! — слышится из соседнего. Карлыч садится за кафедру. Я занимаю переднюю парту. Все чин-чином, только учеников нет. Класс — это я.
     
— Пожалуйте к доске, — вызывает меня математик.
     
Рядом с доской я вижу расписание уроков на завтра. Ого! Завтра трудный день! Пять уроков. Первый урок — пение, второй — рисование, третий — чай, четвертый — ручной труд, пятый — вольные движения.
     
— Ну-с, начнем, — обращается Александр Карлыч к пустому классу. — Дан угол альфа…
     
До! ре! ре!.. До! ре! ре!.. Си! ре! ре!..
    
    
     
      
«Внучки» бесформенные
     
     
Мы выросли и торчали из своих гимназических шинелей, как деревья сквозь палисад. Пуговицы на груди под напором мужества отступали к самому краю борта. Хлястик, покинув талию, стягивал лопатки. Но мы стойко донашивали старую форму. На блеклых фуражках синела бабочкой тень удаленного герба.
     
Однажды товарищ Чубарьков привел в класс семерых новичков. Одеты они были пестро, не в форме, и держались кучкой за кожаной спиной Чубарькова. Но пояса у всех были одинаковы. На пряжках были буквы «В. Н. У.».
     
Комиссар сказал классу:
     
— Прошу потише. Затем здравствуйте. Точка. Следующий вопрос. Ввиду того что теперь школа единая, все должны учиться заодно — сообща. Точка. Будьте знакомы. Это вот из Высшего начального училища. Подружайтесь. Точка и ша.
     
— Долой внучков! — закричали сзади. — Не будем учиться с внучками! Мы средние, а они начальные! Чубарьков обернулся в дверях.
     
— Кто вместе со всеми не желает, — сказал он, — тот может, пожалуйста, получить метрики самостоятельно! И ша! — сказал комиссар и ушел.
     
«Внучки» остались робеть у кафедры.
     
— Здравствуйте, буржуазия, — сказал смуглый «внучок» Костя Руденко, по прозвищу Жук, знакомый нам по старым дракам на улице. — Здравствуйте, ребята и девочки, — вежливо сказал Костя Жук.
     
— А по по не по? — серьезно спросил Биндюг.
     
(— А по портрету не получишь? — перевели наши сзади.)
     
— А ра-то вы ме би? — спокойно сказал Костя Жук.
     
(— А раньше-то вы меня били? — растолковали нам «внучки».)
     
В классе уже начали отстегивать с рук часы, чтобы не повредить их в драке. Девочки принимали часы на хранение.
     
— Эх ты, внучок бесформенный! — сказал Биндюг, грозно подойдя к Косте Руденко. — Тоже туда же… Из начального в гимназию вперся! Да у вас даже пуговицы не серебряные, никакой формы… А тоже лезут…
     
— Вы — среднее учебное заведение, а мы — высшее, хоть и начальное, — хитрил Костя Жук. — Мы больше вашего учили… Вот скажи, где бывает полусумма оснований?
     
Биндюг сроду не встречал «полусуммы оснований».
     
— Чихал я на твои полусуммы оснований! — свирепел он. — Вот приложу тебе сейчас печать на удостоверение личности, так будешь знать…
     
Но он был смущен. Я видел, что многие из наших ребят торопливо рылись в учебниках, Я знал, «где бывает полусумма», и поднял руку, чтобы спасти честь класса.
     
Степка Атлантида крепко ударил мою ладонь и сбил ее вниз.
     
— Без тебя обойдутся, — тихо сказал Степка. — Так ему и надо, Биндюгу! Молодчага этот внучок. Уел наших… Присаживайся, ребята, на свободные вакансии, — громко сказал он «внучкам».
     
«Внучки» несмело рассаживались. Отчужденное молчание класса встретило их. Костя Жук подсел к Шпингалеткам (так прозвали у нас двух неразлучных маленьких учениц).
     
— Неподходящее знакомство! — сказали хором обе Шпингалетки.
     
Они тряхнули бантами и напыщенно отодвинулись.
    
    
     
      
Матч в «гляделки»
     
     
Девочки ввели в класс много новшеств. Главным из них были «гляделки». В эту увлекательную игру играл поголовно весь класс. Состояла она в том, что какая-нибудь пара начинала пристально глядеть друг другу в глаза. Если у игрока от напряжения глаза начинали слезиться и он отводил их, это засчитывалось ему как поражение. У нас были лупоглазые чемпионы и чемпионши. Был организован даже турнир; чемпионат «гляделок». Весело и незаметно проходили уроки.
     
Матч на звание «зрителя-победителя» всего класса длился подряд два урока и часть большой перемены. Состязались Лиза-Скандализа и Володька Лабанда. Два с половиной часа они не сводили друг с друга невидящих глаз. В этот день даже на уроке физики учитель был поражен необычайной тишиной в классе. Но, когда он попробовал начать говорить о чем-то, на него замахали руками, и он услышал угрожающее «тс-с-с…». Робким шопотом физик объяснил устройство ватерпаса. Потом он на цыпочках ушел.
     
К концу большой перемены Володька Лабанда закрыл рукой воспаленные глаза. Он сдался. Лиза все глядела исподлобья, неподвижно. И девочки, торжествуя, предприняли «всеобщее визжание, или детский крик на лужайке». А мы удрученно заткнули уши.
     
Но Лиза-Скандализа, странно наклонив голову, продолжала глядеть исподлобья в одну точку. Обе Шпингалетки заглянули в ее лицо и испуганно отскочили. И мы увидели, что глаза Лизы закачены под лоб. Лиза давно была в обмороке.
    
    
     
      
Учиться было некогда
     
     
Класс старался все-таки при девочках держаться пристойно. С парт и стен были соскоблены слишком выразительные изречения. Чтоб высморкаться пальцами, ребята деликатно уходили за доску. На уроках по классу реяли учтивые записочки, секретки, конвертики: «Добрый день, Валя. Позвольте проводить вас до вашего угла по важному секрету. Если покажете эту записку Сережке, то я ему приляпаю, а с вашей стороны свинство. Коля. Извините за перечерки».
     
Каждый вечер устраивались «танцы до утра». На этих вечеринках мы строго следили, чтоб с нашими девочками не танцевали ребята из класса «Б». Нарушителей затаскивали в пустые и темные классы. После краткого, но пристрастного допроса виновника били. Друзья потерпевшего, разумеется, алкали мести, и вскоре эти ночные побоища в пустых классах приобрели такие размеры, что старшеклассники стали выставлять у дверей дежурных с винтовками. Винтовки остались от «самоохраны». Иногда дежурные для убедительности палили в черную пустоту. К выстрелам танцующие быстро привыкли.
     
Биндюг, участвовавший в погроме магазина, устроил в классной печке небольшой винный погреб. Он приладил к бутылкам резиновую трубку и провел к себе в парту. Во время урока урока под парту приползали жаждущие и прикладывались. Не брезговала его угощением и Мадам Халупа. Это была толстенькая, великовозрастная тетка. Ее побаивались не только девочки, но и ребята. Одного из обидчиков она всенародно выпорола на кафедре. Меня же Мадам Халупа однажды так грохнула головой о кафельный пол, что я лишь пять минут спустя ощутил себя снова живым, и то лишь наполовину.
     
Степка Атлантида ходил мрачный. Родители учеников встречали его и попрекали.
     
— Ну что? — говорили они. — Добились? Весело вам теперь учиться? Срам на весь город, больше ничего. Ведь это ж извините что такое, а не школа!
     
Степка пытался уговорить разыгравшихся хуторянских сынков. Его поддерживали «внучки» и кое-кто из приятелей.
     
Нас не слушали. Класс был занят гляделками и танцульками.
     
— Когда же учиться? — грустно спрашивали мы.
     
— Некогда нынче этим делом заниматься, — отвечал Биндюг, — не старый режим. Хватит!
     
— Дурак! — сказал Костя Жук. — Нынче нам только и учиться по-правдышному.
     
— Это вам, внучкам-большевичкам, образования не хватает, — сказал Биндюг, — а наш брат, старый гимназер, обойдется… Не учи ученого.
     
В Швамбрании в этот день тоже загорелся ученый спор между графом Уродоналом и Джеком, Спутником Моряков. Началась война.
    
    
     
      
Шишка на ровном месте
     
     
На большой перемене нам раздавали сахар. Нас поили горячим чаем. Такой роскоши в старой гимназии мы не знали.
     
Теперь каждый получал большую кружку морковного настоя и два куска рафинада. В Покровске почти не было сахара. Я пил школьный чай несладким и нес драгоценные кусочки домой. Там встречал меня верный Оська. Он встречал меня неизменной фразой.
     
— Большие новости! — говорил он и тотчас сообщал мне о событиях, происшедших за день в Швамбрании.
     
Я отдавал ему сахар. Мы любовались зернистыми и ноздреватыми кубиками. Мы клали их в коробочку. Она вмещала в себя сахарный фонд Швамбрании. Фонд был неприкосновенен. Он предназначался для каких-то грядущих пиров. Лишь в воскресенье мы съедали по куску на обеде у президента Швамбранской республики. Фонд рос. Мы мечтали о толщине будущих сахарных напластований, об огромных сладких параллелепипедах, о рафинадных цитаделях. Приторная геометрия этих грез вызывала восторженное слюнотечение.
     
Но однажды сахар вызвал кровопролитие.
     
Я был выбран ответственным раздатчиком сахара по нашему классу. Это была не столько сладкая, сколько уважаемая всеми должность. В моей честности не сомневались.
     
— Ишь ты, — говорили мне, — комиссар продовольствия… Шишка на ровном месте.
     
А Биндюг, парень наглый и предприимчивый, предложил раз мне хитрую сделку. Дело касалось лишних порций, выданных классу на отсутствующих учеников. Биндюг предлагал не возвращать в канцелярию этот остающийся сахар, а оставить себе и делиться с ним. Эта заманчивая комбинация сулила, конечно, необыкновенный урожай швамбранского сахара. Будь это в старой гимназии, я не только бы не сомневался — я бы счел долгом надуть начальство. Но теперь в совете сидели свои же ребята. Они доверяли мне, допустили к сахару, и я не мог их обманывать, даже во имя Швамбрании.
     
Я отказался, замирая от гордой честности. В тот же день Биндюг отплатил. Во время раздачи сахара несколько кусочков свалилось на пол. Я нагнулся под парту, чтоб поднять их. В это время Биндюг резко рванул меня за шиворот вниз. Я шибко ахнулся об угол скамейки. На лбу вспухла зловещая шишка и протекла кровью. Два кусочка рафинада порозовели. Девочки сочувственно глядели мне в лоб и советовали примочить. Я продолжал раздачу, стараясь не закапать рафинад. Себе я взял два розовых кусочка. Тая Опилова дала мне свой платок. Окрыленный и окровавленный, я пошел в комнату рядом с учительской. На дверях был прибит красный лоскут. В комнате был дым, шум и винтовки.
     
— Товарищи, — сказал я в дым и шум, — вот, я пострадал через общественный сахар… и вообще, я на платформе… Будьте добры, запишите меня, пожалуйста, в сочувствующие.
     
Шум упал, а дым сгустился. И мне сказали:
     
— Да тебя за сочувствие папа в угол накажет… да еще клистир пропишет, чтоб не сочувствовал… Он у тебя доктор.
     
Дым скрыл мое огорчение.
     
Тем не менее я всю неделю ходил с шишкой на лбу. Я носил шишку, как орден.
    
    
     
      
Дыхание — 34
     
     
      
…И плакали о нем дети в школах.
      «Шехерезада», 35-я ночь
     
     
В это утро я вышел в школу немного раньше, чем обычно. Надо было получить сахар в Отделе народного образования. На Брешке, у «потребиловки», где были расклеены на стене свежие газеты, стояла большая тихая толпа. Она заслонила мне середину газеты, и я видел лишь дряблую бумагу, бледный, словно защитного цвета, шрифт, заголовок «Известiя» через «и с точкой» и слово «Совет», в котором еще заседала буква «ять».
     
      
«Бои продолжаются на всех фронтах»
     
     
прочел я сверху. Между головами людей я видел отрывки обычных телеграмм.
     
      
«…на Урале мы продолжаем наступление, и нами занят ряд пунктов. На Каме наши войска отошли к пристани Елабуга. Американские войска высадились в Архангельске. В Архангельске рабочие отказываются поддерживать власть соглашателей… Борьба повстанцев на Украине продолжается.»
     
     
В самом низу, под чьим-то локтем, я разглядел мелкий шрифт вчерашней газеты:
     
      
«Продовольственный отдел Московского совета Раб. и Красноармейских депутатов доводит до сведения населения г. Москвы, что завтра, 30 августа, хлеб по основным карточкам выдаваться не будет… По корешку дополнительной хлебной карточки и для детей от 2 до 12 лет по купону № 13 будет отпускаться 1/4 фунта хлеба…»
     
     
Необычайно молчаливо стояла толпа у газеты, и я не мог понять, что такое произошло. Вдруг, расталкивая народ, вперед быстро протиснулся пленный австриец Кардач и с ним двое красногвардейцев. Кардач был бледен. Обмотка на одной ноге развязалась и волочилась по земле.
     
— Читай, — сказал он.
     
И кто-то, добросовестно окая, прочел:
     
      
ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ.
      
Несколько часов тому назад совершено
      
злодейское покушение на товарища Ленина…
      
Спокойствие и организация. Все должны
      
стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!
      
Председатель ВЦИК Я. Свердлов.
      
30 августа 1918 года, 10 часов 40 минут вечера
     
     
Кардач, ошеломленными, неверящими глазами смотрел в рот читавшему.
     
Потом он ударил себя кулаком в щеку и замычал:
     
— М-м-м…
     
— «Одна пуля, взойдя под левой лопаткой…» — сбиваясь, читал кто-то.
     
— Пульнули, — спокойно сказал Биндюг и, оторвав уголок газеты, стал крутить собачью ножку.
     
Кардач кинулся на него. Он схватил Биндюга за плечи и стал трясти его.
     
— Я из тебя самого собачий нога закрутить буду! — кричал Кардач.
     
Красногвардейцы тоже двинулись на Биндюга. Он вырвался и ушел не оглядываясь.
     
Я побежал в школу.
     
Ленин ранен!.. Ленин! Самый главный человек, который взялся уничтожить все списки мировых несправедливостей, и он ранен — гнуснейшая из несправедливостей.
     
…Школа гудела. На полу в классе лежали, опершись на локти, «внучки» и несколько наших ребят.
     
На полу был разложен анатомический атлас, взятый из учительской. Путаясь карандашом в литографированных артериях, легких, кишках, пищеводе, аорте, мы решали: опасно или как?..
     
Костя Жук сидел на парте, подперев щеку рукой. В другой он держал перочинный ножик.
     
— А вдруг если… помрет?.. — уныло спрашивал Костя.
     
И вырезал на парте: «Ле…Лени…Ленин».
     
Пришел сторож Мокеич, хранитель школьного имущества. Он строго поглядел на Костю и уже раскрыл рот, чтобы сделать ему выговор за порчу народного достояния. Но потом вздохнул, помолчал немного и ушел.
     
По лестнице бухали тяжелые шаги. У дверей с красным лоскутом старшеклассники складывали, как дрова, винтовки.
     
На большой перемене в класс пришли члены совета: Форсунов и Степка Атлантида.
     
Степка только что вернулся из Саратова и привез последние сообщения.
     
— «Состояние здоровья товарища Ленина… — прочел Форсунов и почему-то посмотрел на меня, — состояние здоровья… по вечерним бюллетеням значительно лучше. Температура 37, 6. Пульс — 88. Дыхание — 34».
     
— Лелька, — сказал мне Атлантида. — Лелька, у нас к тебе просьба. У тебя папан — врач. Позвони ему по телефону, как он насчет товарища Ленина думает… Как это говорится: диагноз или прогноз…
     
Через несколько минут я прижимал к уху трубку, еще теплую от предыдущего разговора. Почтительная толпа окружала меня.
     
— Больница? — сказал я. — Доктора, пожалуйста… Папа? Это я. Папа, наши ребята и совет просят тебя спросить… о товарище Ленине. У него дыхание — тридцать четыре. Как ты считаешь? Опасно?..
     
И папа ответил обыкновенным докторским голосом:
     
— С полной уверенностью сказать сейчас еще нельзя, — сказал папа, — случай серьезный. Но пока нет поводов опасаться летального, т. е. смертельного, исхода.
     
— Скажи ему спасибо от нас, — шепнул мне Степка. В этот день на уроке пения мы разучивали новую песню. Называлась она красиво и трудно: «Интернационал».
     
Дома Оська сказал мне, как обычно:
     
— Большие новости…
     
— Без тебя знаю, — поспешил оборвать его я, — всем уже известно. Папа сказал: может поправиться.
     
— Да я вовсе про Швамбранию, — сказал Оська.
     
— А я про Ленина… Швамбрания на сегодня отменяется.
     
Это был первый вечер без игры в Швамбранию.
    
    
     
      
Права и обязанности новичка
     
     
      
А я обучался азбуке с вывесок,
      
листая страницы железа и жести.
      Маяковский
     
     
Оську приняли в школу. Оська получил документы. Временно заведующий первой ступенью маляр и живописец Кочерыгин написал на них такую резолюцию: «Хотя сильный недобор года рождения, но принять за умственные способности. Уже может читать мелкими буквами».
     
Мама пришла из школы и с сюрпризом в голосе позвала Оську.
     
— Приняли! — сказала гордая мама. — Только жаль, что теперь форму отменили.
     
— У нас сколько много теперь сахару будет! — мечтательно сказал Оська. — И мне будут выдавать.
     
Я же прочел Оське краткую лекцию на тему: «Новичок, его права и обязанности, или как не быть битым».
     
Надев мою старую фуражку, Оська пошел в школу. Фуражка свободно вращалась на голове.
     
— Зачем картуз такой напялил? — спросил Оську временно заведующий, заглядывая ему под фуражку.
     
— Для формы, — ответил Оська.
     
— Больно уж ты клоп, — покачал головой временно заведующий. — Куда тебе, такому мальку, учиться?
     
— А вы сами Федора великая, а дурак… — сказал Оська, от обиды перепутав адрес моих наставлений.
     
— Так нельзя ругаться, — сказал Кочерыгин. — А еще докторов сын! Вот так благородное воспитание!
     
— Ой, простите, это я спутал нечаянно! — извинился Оська. — Я вовсе хотел сказать — маленький-удаленький.
     
— А правда можешь про себя мелкими буквами читать? — спросил с уважением заведующий.
     
— Могу, — сказал Оська, — а большие буквы даже через всю улицу могу и вслух, если на вывеске, и наизусть знаю…
     
— На вывеске! — умилился бывший живописец. — Ах ты, малек! Наизусть помнишь? Ну-ка, какие вывески на углу Хорольского и Брешки?
     
Оська на минуту задумался; потом он залпом откатал:
     
— «Магазин «Арарат», фрукты, вина, мастер печных работ П. Батраев и трубная чистка, здесь вставать за нуждою строго воспрещается».
     
— Моя работа, — скромно сказал временно заведующий. — Я писал.
     
— Разборчивый почерк, — сказал вежливый Оська.
     
— А как теперь на бирже написано? — спросил временно заведующий.
     
— Биржа зачеркнуто, не считается. «Дом свободы», — ответил без запинки Оська.
     
— Правильно, — сказал временно заведующий. — Иди, малек, можешь учиться.
     
— Новенький, новенький! — закричал класс, увидев Оську.
     
— Чур, на стареньком! — поспешно сказал Оська, помня мои наставления.
     
Класс удивился. Оську не били.
    
    
     
      
Учитель в маске
     
     
Преподавателем гимнастики был у нас в школе борец Ричард Синягин — Стальная Маска, бывший грузчик. В саратовском цирке происходил в то время международный чемпионат французской борьбы. Ричард Синягин ездил в Саратов бороться, и арбитр Бенедетто называл его при публике «борец-инкогнито — Стальная Маска». Вскоре афиши оповестили всех, что назначена «решительная, бессрочная, без отдыха и перерыва, до результата» схватка Стальной Маски и Маски Смерти. Все это было, конечно, сплошное жульничество. Борцы добросовестно пыхтели условленные заранее сорок минут, и потом Стальная Маска старательно уложила себя на лопатки. Когда ладони зрителей вспухли и цирк стих, арбитр объявил, осторожно ломая руки:
     
— Увы!.. Маска Смерти победила в сорок пять минут, правильно… Под Стальной Маской боролся чемпион мира и города Покровска Ричард Синягин.
     
На другой день в школе Синягин весь урок оправдывался, что его положили неправильным приемом. Класс, однако, выразил ему порицание. Тогда, чтобы доказать свою силу, Синягин позволил желающим вскарабкаться на него. Человек восемь взобрались на Синягина. Они лазили по нему, как мартышки по баобабу. Потом Синягин поднял парту, на которой сидела Мадам Халупа с двумя подружками. Он поднял парту со всеми обитателями и поставил ее на соседнюю.
     
— Вот, — сказал он, — а вы говорите…
     
И урок кончился.
    
    
     
      
«Мир — это чемпионат»
     
     
Школа всегда уважала силачей. Теперь она стала их боготворить. «Гляделки» были позабыты, французская борьба целиком завладела школой. Она стискивала нас в «решительных и бессрочных», тузила, швыряла «су плесами» и «тур-де-ганшами» по классам, по коридорам. Она протирала наши лопатки кафелями полов. И только лопатки Мартыненко-Биндюга ни разу не касались пола. Биндюг был чемпионом классных чемпионов, непобедимым чемпионом всей школы и ее окрестностей.
     
Все это, конечно, не могло не отразиться на государственном порядке Швамбрании. Мир всегда был в наших головах рассечен на две доли. Сначала это были «подходящие и неподходящие знакомства». Затем мореходы и сухопутные, хорошие и плохие. После памятного разговора со Степкой Атлантидой стало ясно, что мерка «хороший» и «плохой» тоже устарела. И теперь мы увидели иное расслоение людей. Это было наше новое заблуждение. Мир и швамбраны были разделены на силачей и слабеньких. Отныне жизнь швамбран протекала в непрерывных чемпионатах, матчах и турнирах. И чемпионом Швамбрании стал некто Пафнутий Синекдоха, геройством своим затмивший даже Джека, Спутника Моряков, и уложивший на обе лопатки графа Уродонала Шателена.
     
Оська совершенно помешался на французской борьбе. В классе своем он был самый крохотный. Его все клали, даже «одной левой». Но дома он возмещал издержки своей гордости. Он боролся со стульями, с подушками. Он разыгрывал на столе матчи между собственными руками. Руки долго мяли и тискали одна другую. И правая клала левую на все костяшки.
     
Самым серьезным и постоянным противником Оськи был валик-подушка с большого дивана. И часто в детской разыгрывались такие сцены.
     
Оська, распростерши руки, лежал на полу под подушкой, будто бы придавленный ею.
     
— Неправильно! — кричал Оська из-под подушки. — Он мне сделал двойной нельсон и подножку…
     
В реванше подушка оказывалась побежденной, и ее наказывали во дворе палкой, выколачивая пыль.
     
Затем Оська свел Кольку Анфисова, чемпиона первой ступени, с Гришкой Федоровым. Гришка Федоров был вторым силачом нашего класса.
     
Встреча состоялась в воскресенье у нас на дворе. Приготовления начались еще накануне. Мелом очертили «ковер». Круг подмели и посыпали песком. Когда воскресные зрители собрались и во дворе стало тесно, Оська вынул дудочку. Я провозгласил:
     
— Сейчас будет, то есть состоится, борьба между двумя силачами: Анфисовым (первая ступень) и Федоровым (вторая ступень). Борьба бессрочная, честная, без отдыха и волынки, решительная, до результата… Маэстро, туш!.. Оська, дудни еще раз! Запрещенные приемы известны. Жюри, значит — судьи, займите места у бочки.
     
Оська, Биндюг и дворник Филиппыч сели на скамейку у бочки. Я объявил матч открытым.
     
Чемпионы пожали друг другу руки и мягко отскочили. Анфисов был высок и костист. Маленький, коренастый Федоров походил на киргизскую лошадку. Несколько секунд они крадучись ходили один вокруг другого. Потом вдруг Анфисов крепко обхватил Федорова, зажав ему руки.
     
Зрители окостенели; даже ветер упал во дворе.
     
— Ослобони руки-то! — крикнул Филиппыч.
     
— Руки! — крикнули второступенцы.
     
— Правильно! — сказали первоступенцы. Я засвистел. Оська загудел. Жюри поссорилось. Анфисов под шумок уложил Федорова.
     
— Ура! — закричали первоступенцы. — Правильно!
     
— Ладонь еще проходит! — сказали наши. — Неправильно!
     
Но, как я ни старался, ладонь моя не могла протиснуться под прижатыми к земле лопатками нашего чемпиона. Клеймо позора прожгло нас насквозь. Федоров поднялся смущенный, отряхиваясь.
     
— Приляг еще разок, — насмешливо сказал Биндюг, — отдохни!
     
Будущее показалось нам сплошным кукишем. Мальки ликовали. Тогда Биндюг ринулся на них. Он швырнул наземь их чемпиона и занялся потом избиением младенцев. Он загнал мальков в угол двора и сложил их штабелем.
     
Да, это был герой и я простил Биндюгу шишку на лбу и ссоры с внучками.
    
    
     
      
Решительная, до результата
     
     
В это время в калитку вошел с улицы Степка Атлантида.