1 2 3 4 5 6 7 8 

И главное, были бы марки.

Они все время стоят перед глазами. Голубые, желтые, розовые, нежно-зеленые. С жирафами, львами, носорогами. Со слонами. Разноцветные, как сказка, марки королевства Бурунди.

Два рубля двадцать копеек – весь набор. Рубль и два гривенника уже есть, да какой теперь толк от них…

Одна марка там особенно хорошая. Даже плакать хочется, как вспомнишь. Синяя-синяя, большая, с пятнистым леопардом.

Ну, будь какие-нибудь другие марки, тогда ладно. А то ведь Африка! Африка…

Яшка горько вздохнул и заворочался. Брезентовый ремешок от полевой сумки скользнул из парты и упал ему на колени. Яшка растянул его на ладони, посмотрел. И вместо того, чтобы записывать в дневник домашнее задание, начал писать на ремне слово «Африка». Аккуратно, печатными буквами, вкладывая в это дело всю свою тоску и горечь…

…Три урока прошли наконец. Длинные, тягучие, они все-таки кончились, и вслед за ними кончилась последняя перемена. И Галина Николаевна принесла стопку тетрадей.

Сначала она раздала тетради с пятерками. Их владельцы подходили к столу без улыбок, с напряженными лицами. Старались показать, что пятерка эта не очень-то им нужна. Только маленький толстый Кадочкин сиял, как африканское солнце. Он всю жизнь получал пятерки и всю жизнь радовался им, как первоклассник. Ну и что! Яшка тоже радовался бы…

Потом пошли те, кто заработал четверку. Их оказалось больше, чем полкласса: контрольная-то была совсем нетрудная. Тройки получили только шесть человек, но и среди них не нашлось места Яшке.

Остались на столе три или четыре тетрадки. Галина Николаевна привычно вздохнула и объяснила:

– Здесь лежат контрольные работы тех, кто огорчил нас… Вот Клепиков. Я думала, что дополнительные занятия пойдут ему на пользу, а он… В общем, забирай свою тетрадь. Не решение, а каша из ошибок и клякс.

Грузный второгодник Клепиков спокойно забрал кашу из ошибок и клякс и отправился на место, хлопая себя тетрадкой по колену. Яшка посмотрел на него с печальной завистью: Клепиков свои двойки всегда принимал гордо и независимо. Яшка так не умел.

Вторую двойку получила Танька Сапожкова. Она вернулась за парту и сразу принялась реветь.

– И еще наградил нас двойкой Антон Калинов, – сообщила Галина Николаевна. Ее красивое лицо стало совсем печальным. – Такого сюрприза я не ожидала.

– Я тоже, – с юмором заметил Антошка. Он и двойки и пятерки получал с одинаковой легкостью.

Осталась Яшкина тетрадь. Яшка ее видел. Она лежала на краю стола, голубая, с маленькой кляксой в верхнем уголке… Что же молчит Галина Николаевна? Наверно, в тетрадке не двойка. Наверно, кол. Но это же все равно.

Галина Николаевна медленно сказала:

– Остался еще Воробьев… Ну, скажи, Воробьев, о чем ты думаешь, когда решаешь? – Она открыла тетрадь. – Просто чудовищно…

Яшка встал, хотя, наверно, можно было и не вставать. Он прекрасно знал, как нелепо сейчас выглядит: маленький, сгорбленный, остроносый. Тонкая шея смешно торчит из воротника. А что делать? Он не Клепиков…

– Просто чудовищно, – повторила Галина Николаевна. – Делишь сто шестнадцать на два, и получается восемьдесят. Откуда же будет правильный ответ? Даже во втором классе не делают таких нелепых ошибок…

Конечно, не делают… Но и Яшка тоже не всегда ошибается.

Например, он точно подсчитал, что марки королевства Бурунди стоят двадцать копеек штука – их одиннадцать в наборе. Только их не продают в отдельности, а то бы он купил хоть некоторые, самые красивые. Особенно синюю, с леопардом…

– Я не знаю, что с тобой делать, Воробьев… Главное, очень обидно: ведь решение задачи у тебя интересное и более простое, чем у остальных. У всех четыре действия, а у тебя три. Но считаешь ты хуже первоклассника…

Веселый пятнистый леопард с синей марки стоял перед глазами, как живой. «Миленький, ну спаси меня, пожалуйста», – тихонечко сказал ему Яшка. И в глазах у него защипало от жалости к себе. Оттого, что не у кого больше попросить защиты от беды.

– Просто ужас до чего обидно, – печально сказала Галина Николаевна. – Такое остроумное решение. А какую я могу поставить оценку при таких ошибках? Возьми тетрадь, Воробьев… Тройку я поставила все-таки. Конечно, с минусом.

Ух как грянуло в окна солнце!

В марте капризная погода. Пять минут назад был сверкающий день, и вдруг из-за реки примчались темные облака. Такие растрепанные, что лужи не захотели отражать их и задернулись мелкой рябью. Ворвался в город серый тяжелый ветер и на старых улицах начал раскачивать скрипучие ворота. А потом с размаху пронесся дождик. Вернее, не дождик, а полоса летучей водяной пыли.

Прохожие ворчали, нахлобучивали шапки и шляпы, прятали в воротники отсыревшие носы.

А Яшка не ворчал. Не поднимал воротника и не заталкивал в карманы покрасневших рук. Все зависит от настроения. Можно сказать про такую погоду – слякоть, а можно и по-другому: циклон с зюйд-веста, несущий штормовую облачность и порывистые дожди. От таких слов гуденье ветра делается радостным и торжественным, а случайные проблески солнца напоминают вспышки праздничного салюта.

Яшка подумал о салюте и вспомнил про вчерашние взрывы. И захотелось ему взглянуть с берега: хорошо ли поработали подрывники и не грозит ли старому мосту опасность. Он еще постоял на углу Первомайской и Пароходной, подумал: не побежать ли домой, чтобы поскорее выпросить обещанный рубль и помчаться за марками? Но затем сообразил, что мать сначала будет ворчать, потом заставит обедать, и до перерыва в магазин он все равно не успеет. Яшка повернул к реке и зашагал навстречу штормовой облачности и порывистым дождям.

Он топал весело и смело. Впереди никаких неприятностей. Даже уроков на дом не задали, потому что суббота. Длинный-длинный выходной день впереди. И заляпанный пятнами леопард на синей марке королевства Бурунди…

Улица выбегала к речному обрыву и рассыпалась там на отдельные домики. Они опасливо жались подальше от береговой кромки, только одинокая мазанка бесстрашно пристроилась на самом краю.

Внизу черная вода медленно поворачивала ноздреватые льдины. Справа, у моста, эти льдины натыкались на железные гребни быков-ледорезов, разламывались, огибали их и тяжело проплывали между деревянных опор. По мосту шли самосвалы, и он привычно стонал, прогибая настил. Яшка пожалел беднягу: когда этот мост сооружали, таких машин, наверно, и в помине не было.

Яшка не стал спускаться к воде, а пошел навстречу плывущему льду по кромке обрыва. Ветер заботливо толкал его подальше от края, но Яшка не слушался ветра. Свистел, размахивал сумкой и сбивал вниз ботинками комки сырого снега и глины.

Так он дошел до Монахова мыса.

Это был острый береговой выступ на изгибе реки. Когда-то здесь стояла большая монастырская церковь, а потом стала оползать к воде, и ее взорвали. Но Монахов мыс назывался так не из-за церкви, а потому, что давно-давно, до революции, здесь разбился и затонул пароход «Монах» фабриканта Витаса.

Разбиться было совсем нетрудно, особенно во время половодья. По всему берегу между водой и откосами тянулась плоская песчаная полоса, а здесь из-под глины выходила гранитная порода и отвесно обрывалась в реку. Мыс врезался в воду, как бастион береговой обороны; не хватало только пушек. Льдины по очереди тыкались в его подножие и, убедившись в прочности камня, отходили подальше.

Яшка устал смотреть на кружение льдин. Взгляд его заскользил вверх по гранитным ребрам. Из каменных щелей торчали редкие сухие стебли и дергались под ветром.

Там, где раньше стояла церковь, остался невысокий земляной холм. Его край нависал над обрывом узким козырьком, лохматым от прошлогодней травы и вылезших корней. Казалось, что мыс хмурит брови.

Облака не выдержали наконец солнечного напора и в одном месте разбежались. Рванулся широкий сноп лучей. Склон холма, обращенный к реке, так заблестел обледенелым снегом, что Яшка зажмурился. И не сразу увидел, как на этом снегу, над самым козырьком, копошатся две маленькие фигурки.

А когда увидел, удивился.

Сначала просто удивился: что они там делают? А потом испугался. Слишком уж близко от края они были. И даже отсюда было видно, какой скользкий этот склон, облизанный косыми лучами и теплым ветром. Балбесы! Наверно, первоклашки какие-то. Ума, как у цыплят.

Скользя подошвами, он взбежал на бугор, чтобы крикнуть оттуда: «Вы, малявки! Марш наверх! Жить надоело?»

Он не крикнул. Не успел, потому что один из ребят, тот, что держался повыше, поднял голову и крикнул сам:

– Эй! Помоги вылезти! А то мы, кажется, затарахтим вниз!

«Факт, затарахтят», – подумал Яшка. И почувствовал непрошенную радость оттого, что не он царапается на скользкой и опасной кромке. Это была скверная радость, Яшка понимал. Но, в конце концов, при чем здесь он? Ведь не по его вине оказались там эти безмозглые котята.

– Удобно устроились, – ехидно сказал Яшка. – Чего это вы там искали?

Тот, что просил помочь, – худощавый малыш в сбитом на затылок шлеме с медными пуговками и в пальтишке из такой же серой материи, – медленно и сердито посмотрел на Яшку. Потом пожал плечами. В самом деле, не до разговоров. Другой мальчишка, в синей вязаной шапочке с помпоном, сказал:

– Веревку бы…

Яшкина радость испарилась. Положение было жуткое и дурацкое. Уйти он теперь не мог: чего доброго, эти акробаты и вправду загремят с обрыва. Высота с трехэтажный дом, а внизу или жгучая от холода вода, или льдины. Неизвестно, что хуже… Веревку бы… Где ее возьмешь? Сбегать бы в какой-нибудь дом, но страшно: вернешься, а вдруг этих уже нет…

Яшка осторожно спросил:

– Эй, вы… Вы еще держитесь?

– Держимся, – ответил мальчик в синей шапке. – Только, кажется, снег сползает.

Ох, этого еще не хватало!

Они вели себя очень спокойно. Яшка даже позавидовал такой смелости. Двигаться было опасно, и оба малыша почти не шевелились теперь. Они просто ждали от Яшки помощи. Тот, что в синей шапке с белым помпоном, замер на четвереньках. Он вцепился в ледяной выступ, и даже сверху Яшке было видно, какие красные и застывшие у него пальцы. А второй держался на спине, цепляясь каблуками и локтями за вмятины в обледенелом снегу. На Яшку он теперь не смотрел: было неудобно поворачивать голову. Он смотрел на рваные облака. Маленький матерчатый шлем совсем съехал на затылок. Волосы у мальчишки были светлые и курчавые. Ветер ерошил и спутывал эти мелкие колечки. Яшке стало совсем нехорошо. Начал в нем подниматься тяжелый, расслабляющий страх.

Яшка не боялся бы так, если бы еще не знал точно, что делать. Но он уже знал. Он видел, как, выступая из-под наледи, тянется наискосок по склону узкая грядка глинистых комьев. Конец ее совсем недалеко от ребят. Если протянуть им оттуда сумку…

А если сорвется ботинок? Глиняные комки небольшие и, наверно, крошатся под ногами…

Яшка сбросил с плеча и взял в левую руку сумку. Выдохнул сквозь сжатые зубы воздух и скользнул по мокрой ледяной корке к выступу из глины.

Страх булькал в нем, как вода, но Яшка довольно быстро добрался до конца рыжих комьев и остановился прямо над мальчишкой в шлеме, осторожно присел на корточки и толкнул к нему по снегу сумку. Все оказалось просто. Малыш вцепился в ремень, перевернулся на живот и ловко выбрался к Яшке, встал рядом.

– Топай наверх. Да осторожней, – сурово сказал Яшка.

– А Валерка? – Мальчик смотрел на оставшегося товарища.

– Мотай наверх! Обойдемся без тебя! – прикрикнул Яшка.

Он перестал бояться. Всю жизнь все командовали Яшкой, а сейчас командовал он, и его слушались. Попробовали бы не послушаться!

– Марш! – повторил он. Посмотрел на перемазанное серое пальтишко и добавил: – Перемазался как черт. Дома тебе достанется…

– Наверно… – вздохнул малыш и, оглядываясь, начал выбираться наверх.

С Валеркой было труднее. Сумка не доставала до него. Никак не доставала. Яшка вспомнил про нож. Ржавым своим перочинным ножом он принялся перепиливать ремень там, где он был пришит. Дергал тупым лезвием и опасливо поглядывал: держится ли еще Валерка? Тот держался.

Наконец ремень был перерезан. Сумка висела теперь на одном его конце, зато длина ремня стала больше в два раза.

– Держи!

Валерка ухватился за сумку и лег на живот.

– Ты чего? – испугался Яшка.

Валерка виновато улыбнулся:

– Сейчас. Отдышусь.

«Когда еще он отдышится…» – подумал Яшка. Скомандовал:

– Двигай ногами. Я потащу.

Валерка послушно зацарапал по снегу коленями.

Запрокидываясь, Яшка потянул ремень. Оттаявшая глина поползла под каблуком. Он переступил и потянул снова.

Ну, вот и все. Валерка рядом, в шаге от Яшки. Уже на ногах. Счастливый, что выбрался. Круглолицый, темноглазый, немного на Ильку похожий, только помладше.

– Ух, – сказал он, улыбаясь. Повернулся и вдруг закачался на глинистом гребешке, теряя равновесие.

– Стой ты! – Яшка рванул его, удержал. Но не удержался сам и скользнул на подошвах туда, где недавно цеплялся за лед Валерка.

Он даже не успел испугаться, только на миг, будто от боли, сжались все мышцы.

Ничего страшного не случилось. Новые каблуки с острыми краями – хороший тормоз. Яшка остановился в метре от обрыва. Он стоял довольно прочно, да и ветер помогал держаться. Не было теперь ни капельки страха.

Яшка осторожно повернулся лицом к ребятам. Валерка суетливо и неумело наматывал на ладонь ремень сумки.

– Я сейчас тебя вытащу!

«Вытащу»! Сам едва стоит. Лапы красные, как петушиный гребень, застывшие. Брюки на коленях насквозь промокли. И отчетливо слышно, как хлюпает у него в ботинках.

– Иди наверх! Топайте домой оба! Пусть вас матери повесят над печкой сушиться!

– А ты? – сказал сверху кудрявый.

– А ты? – сказал Валерка.

– Что – я? Думаете, царапаться буду, как вы? – Врубаясь каблуками в подтаявшую наледь, он сделал несколько шажков. – Видели? Не то, что вы, черепахи!

– А дальше? – потребовал Валерка.

Дальше надо было встать на четвереньки и дотянуться до сухого стебля, который жестко торчал из-под снега. Но ползти на коленях при этих малышах было унизительно.

– Идите, вам говорят!

– А ты вылезешь?

– Может, я вниз буду прыгать?

Он осторожно присел, будто для того, чтобы затянуть шнурок на ботинке. И бросил через плечо:

– Сумку там положите наверху…

Видно, эти спокойные слова и небрежная смелость ловкого мальчишки убедили малышей. Они постояли еще, но Яшка сидел на корточках и делал вид, что любуется заречными далями. Хочет – и сидит здесь. Его дело.

Ребята ушли.

Тогда Яшка дотянулся до стебля.

Стебель, такой прочный на вид, хрустнул и рассыпался в труху. Яшка плюхнулся на живот, пытаясь задержать скольжение. Он вдавливал в наледь пальцы, носки ботинок, даже подбородок. Но съезжал все ближе и ближе к жуткому краю. Тяжелый страх опять накрыл его с головой. Но было что-то сильнее страха. Яшка мог еще крикнуть. Изо всех сил, чтобы услышали: «Валерка, на помощь!»

Он не крикнул, упрямо царапая ногтями лед.

Ему удалось задержаться. Но это была слабая задержка. От каждого движения, даже от вздоха, он съезжал ближе к пропасти. Медленно, сантиметр за сантиметром.

Времени прошло, наверно, очень много. Проглядывало солнце, и опять набегали облачные тени. На берег, на Яшку.

Яшка заплакал.

Он плакал и, вжимаясь в рыхлый лед подбородком, смотрел вверх по склону. За бугор улетали разорванные облака. Было пусто, и Яшка понимал, что никто не придет. Разве только такие же случайные мальчишки заглянут.

Из-за бугра торчала верхушка телеграфного столба с поперечными брусьями. Белые ролики сидели на них парами, как послушные птенцы. По этим перекладинам Яшка видел, что он все-таки едет и едет к обрыву. Сначала скрылась за скатом одна, потом вторая, и коснулась земли третья.

Яшка понял, что, когда и эта скроется из глаз, будет конец.

И тогда он снова вспомнил о ноже. О ржавом своем ноже с тупым, но довольно длинным лезвием. Нож лежал в кармане пальто. Яшка сунул его в карман, когда отпилил ремень. Даже лезвие не захлопнул. Главное теперь – набраться смелости и дотянуться до кармана.

Яшка перестал плакать. Плавно-плавно приподнял правую руку и перенес назад. Пальто сбилось на сторону, и карман оттопырился, словно старался помочь хозяину. Яшка нащупал плоскую железную рукоятку. «Хороший ты мой», – сказал ножу Яшка. Он вынул руку и медленно занес нож. Это движение стоило ему еще пяти сантиметров. Но было уже не страшно.

Со всей силой, со всем своим отчаянием Яшка ахнул ножом в ненавистную ледяную корку.

Клинок пробил лед, ушел до конца, и даже под кулаком осталась вмятина.

Все. Нож сидел крепко. Можно было отдохнуть минуту, затем осторожно подтянуть колени. Потом подтянуться самому. И так, врубаясь ножиком, он доберется до спасительных глиняных комков. Всего-то метра два с половиной.

Все радости дня снова вспомнились Яшке: счастливая тройка, незаданные уроки. И марки… А как здорово он вытянул этих двух пацанят!

Яшка улыбнулся и сквозь непросохшие слезы глянул на верхушку столба. Перекладина с птенцами-роликами скрылась за бугром. Острая верхушка становилась все короче. Яшка лежал, не скользил, а столб исчезал из глаз!

Тайные ручейки-разведчики подмыли пласт слежавшегося снега. Он тронулся и вместе с Яшкой пополз к обрыву. Все быстрей… И вот, надломившись, он ухнул в реку.

«Только бы не насмерть…» – успел подумать Яшка.

Глава вторая

В конце мая внезапно ударила жара. С утра было еще прохладно, а к полудню разжарило, словно в июле. Солнце било в окна и так нагревало парты, что краска липла к ладоням. Илька едва досидел до конца четвертого урока и побрел домой, совершенно ослепший от солнца и оглохший от зноя.

Жесткий воротник безжалостно тер мокрую шею. Можно было снять куртку, но для этого пришлось бы скидывать ранец. Кроме того, брюки держались на широких шелковых лямках, которые Илька ненавидел и показывать никому не собирался. Он шел и ругал шепотом тех, кто придумал такую дурацкую школьную форму. Разогретое толстое сукно пахло шерстяным одеялом. Этот запах Илька терпеть не мог еще с детсадовских времен, когда всех ребят насильно укладывали спать после обеда.

Дома Илька грохнул на пол ранец, как из скафандра, выбрался из раскаленной формы и с головой нырнул в шкаф – искать нормальную одежду. Из старых штанов и рубашек он вырос, но мама еще в марте позаботилась о новом «летнем обмундировании». Мама молодец! Через три минуты Илька танцевал перед зеркалом в желтой тенниске и коротеньких штанах с косыми карманами. Потом с удовольствием протянул в петли скрипучий новенький ремешок.

Красота! Словно крылья выросли.

Илька крутнулся на пятке и решил, что обедать ему не хочется, а хочется бегать. Он прыгнул в коридор, хлопнул дверью и выскочил на улицу.

Вот это жизнь! Мчишься так, что ветер свистит в ногах и мохнатыми лапами забирается под рубашку. А веселое солнце не отстает, не выпускает из теплых ладоней.

Вот так и начинается лето! Не с первого дня каникул, а со встречного ветра, скорости и солнца…

На всем скаку повернул Илька в широкий Сосновый тупик. Тупик он и есть тупик, машины не ходят. Но тишины здесь не бывает: ее разгоняют футболисты.

Семь или восемь мальчишек, разделившись, гоняли мяч.

– Я за кого?! – крикнул Илька на бегу.

Обе команды хором ответили:

– За нас!

Его теперь везде принимали, не то что в прошлом году. Как-то незаметно это получилось. Раньше могли сказать: «Обожди, не суйся», а сейчас Илька знает – не скажут. Может быть, это после того, как он у всех на глазах катался на лыжах-коротышках с откоса за пристанью? Все топтались наверху, а он взял да и ахнул вниз, бросив при этом непонятные слова: «Трусов родила наша планета…» Левую лыжу потом так и не нашли в снегу… А может быть, после того, как он сцепился с одним пятиклассником и держался, пока не подоспели Генка, Шурик и Антон Калинов? Или просто потому, что девять лет гораздо больше, чем восемь?

Когда играешь в футбол, время летит так же быстро, как гоняешь мяч. А знатоки про Ильку говорят, что в технике игры он не силен, но скорость развивает бешеную. И четыре часа мелькнули как четыре минутки. Илька даже не отдыхал и остановился лишь тогда, когда длинный Тимка Савельев саданул ему ботинком под колено. Сгоряча Илька полез в драку, но тут же сел в пыль, и ему очень захотелось заплакать от боли и какой-то неожиданной слабости.

– Жердина ходячая, – глотая соленые слезы, сказал он.

Тимка стоял опустив руки и в десятый раз объяснял, что он не нарочно.

– Лошадь, – сказал Илька и начал растирать ладонями здоровенный синяк.

Мальчишки сочувственно молчали. Такое молчание не понравилось Тимке, и он отругнулся:

– Если слезки на колесиках, ходил бы в балет, а не в футбол играть…

Он, кажется, намекал. Дело в том, что зимой Илька занимался в балетном кружке, но был выгнан за чрезмерную горячность и невнимательность. «Слишком, слишком много темперамента», – сказала Илькиной маме седая сухопарая руководительница.

Это воспоминание прибавило Ильке злости.

– А твоими копытами только сваи забивать, – ответил он. Встал и захромал домой.

Мама была уже дома. Она цепко оглядела Ильку, сразу увидела кровоподтек и поздравила с «первым поцелуем лета». Илька промолчал и присел на стул.

– Носишься как угорелый и не думаешь, что я беспокоюсь, – сказала мама. – Неужели обязательно являться домой после меня?

– Все равно я забыл ключ, – вяло сказал Илька.

– Как всегда.

Илька решил было ответить, что на этот раз не «как всегда», а оставил в кармане брюк. Но не ответил. Не хотелось почему-то говорить.

– И с утра голодный, – продолжала мама. – Стал как щепка. Посмотри на себя.

Смотреть на себя Илька не стал, а сказал, что у них в классе есть толстый Малахов и все его зовут Дыней.

– Тебе это не грозит, – заметила мама и ушла разогревать котлеты.

Илька почувствовал, что есть совершенно не хочется. Тошно думать о котлетах. Водички бы глотнуть, а то сухо во рту. Но мама заставит пить кипяченую.

Котлеты на кухне отвратительно трещали в масле. Ильку слегка затошнило.

К счастью, пришел дядя Володя, мамин знакомый.

У дяди Володи было красивое худое лицо и черные мушкетерские усики. Одевался он тоже красиво: носил разноцветные свитеры и удивительно отглаженные брюки. Но сегодня он явился в сапогах и брезентовой куртке.

– Боже мой, Владимир?! – удивилась мама. – В какую дальнюю экспедицию вы опять собрались?

– Не «в», а «из», – сказал дядя Володя и ловко бросил у порога рюкзак.

– Когда же вы успели? Вы же недавно у нас были.

– Двадцатый век! Скорости…

– Проходите. Илька, ты почему не здороваешься? Снимайте куртку.

– Знаете, Тамарочка, не удержался и специально соскочил с автобуса, чтобы заглянуть к вам, – объяснил дядя Володя. – Хочу похвастаться необыкновенной добычей. Разрешаете?

– Разрешаю, – улыбнулась мама.

С загадочным лицом дядя Володя вынес на середину комнаты рюкзак. Расстегнул и опрокинул над желтыми половицами. Илька вытянул шею. Что-то непонятное, большое, светясь нежно-розовым пухом и сверкая пунцовыми перьями, медленно вываливалось из рюкзака. Наконец вывалилось и тяжело ударилось об пол. Илька увидел длинные птичьи ноги. Тоже розовые, со скрюченными пальцами.

Удивительная птица раскинулась перед Илькой. С длинной лебединой шеей, но на лебедя совсем не похожая. Всех цветов зари. Только алые крылья оторочены черной каймой.

Это была мертвая птица.

– Ой, что это? – громко сказала мама, обходя ее стороной.

– Вы, Тамарочка, не поверите. Сплошная экзотика. Самый настоящий фламинго… Каким южным ветром занесло его в наши края?

– Действительно… – произнесла мама.

Дядя Володя повесил пустой рюкзак на спинку Илькиного стула и со скромной гордостью шагнул в сторону: пусть все полюбуются на его добычу.

Илька сполз с сиденья и встал перед птицей на колени. Провел пальцем по розовой шее. Шелковистые перышки легко пружинили. Случайно Илька задел коленом клюв и вздрогнул: клюв был гладкий и очень холодный. Илька отодвинулся.

Дядя Володя праздничным голосом рассказывал:

– Представляете, чистейшая случайность. Встала машина, что-то стряслось с мотором. Водитель такой болван… Я вылез ноги поразмять. Смотрю – летит. Высоко. Думал, журавль. Даже не надеялся, что попаду. Бросился в кабину, схватил чье-то ружье – трах! Смотрю – падает. Прямо на шоссе. Глазам своим не поверил…

Глаза фламинго были затянуты пеленой.

Илька спросил:

– Разве журавлей едят?

– Нет, конечно…

– Тогда зачем вы «трах»?

– Илька… – укоризненно сказала мама.

Дядя Володя сдержанно улыбнулся.

– Законный вопрос. Если рассуждать логически, стрелять не следовало. Но есть такая штука в человеке – охотничий азарт.

– Дурацкий азарт, – рассеянно отозвался Илька.

– Илья! – страшным голосом произнесла мама. – Как ты смеешь! Извинись сию же минуту!

Илька выпрямился.

– Извините, пожалуйста, – сказал он, – это я нечаянно. Я хотел подумать, а получилось вслух.

– Негодный мальчишка, – сказала мама с некоторым облегчением.

– Ну-ну, зачем так… – вступился дядя Володя. – Дело ведь не в форме выражения, а в самой сути. Допустим, азарт дурацкий. А разве ты не стреляешь из рогатки по воробьям?

– Он не стреляет, – поспешно заверила мама.

Илька снова взглянул на фламинго.

– Это же не воробей. Сравнили пень с ярмаркой.

– Илья! Выставлю в кухню, – пообещала мама. И не выставила, наверно, только потому, что догадалась: он сразу полезет к холодному крану.

Илька притих и снова наклонился над птицей.

Приподнял крыло. Перья сухо шелестели.

– Можно, я возьму одно перо?

– Да ради бога! Подожди, я оторву…

– Я пошутил, – сказал Илька.

– Ну… Как хочешь.

Он стал укладывать добычу в рюкзак.

Мама вздохнула:

– Все-таки жаль, что убили такую красоту…

– Эта красота не пропадет, – бодро откликнулся дядя Володя. – Выйдет отличное чучело.

– Да, конечно, – сказала мама.

Дядя Володя выпрямился и бросил рюкзак на плечо.

– Извините за непрошенный визит. Я пойду.

– Куда же вы? А обедать?

– Спасибо, хочется домой поскорее. Я ведь еще не был у себя…

Мама проводила его до двери и вернулась с каменным лицом. На Ильку не взглянула.

– А чего он врет, – мрачно сказал Илька.

– Что значит «врет»?

– То, что с автобуса прямо к нам пришел. У него в рюкзаке, кроме птицы, ничего не было. С пустым рюкзаком он ездил, да? Он уж тыщу раз дома побывал, а потом к нам пришел хвастаться.

Мама смешно приоткрыла рот.

– Ну… ну, может быть. Наверно, ему неловко было просто так заходить, вот он и придумал. Такой характер. А ты ведешь себя безобразно.

– А зачем он говорит «Тамарочка»…

– Илька… Что за глупости! Ну, привычка такая. Он мой хороший знакомый.

– Иван Сергеевич так не говорит.

– При чем здесь Иван Сергеевич? С Володей мы учились в одном институте. Меня там все звали Тамарочкой.

– Он мне не нравится, – сказал Илька.

Мама взяла его щеки в ладони.

– Мне тоже, – тихо сказала она. – И все-таки надо стараться быть вежливым. Договорились?

Илька нехотя кивнул. Но мама не убрала рук. Ладони скользнули со щек на лоб. Они были очень холодными.

– Ой, Илька… Начинается опять лето.

«Ну и хорошо. Лето в тыщу раз лучше зимы», – хотел ответить Илька. Но язык сделался совсем сухим, просто деревянным. Илька неловко вздохнул и присел на диван. Привалился к спинке. Мамины пальцы, как встревоженные человечки, забегали по нему от пуговицы к пуговице…

Илька проснулся от того, что щелкнул замок сумочки. Значит, мама сейчас уйдет на работу. Обычно они выходили вместе, но когда Илька не спешил, он просыпался позднее – от этого сухого щелчка.

Илька приоткрыл глаза. Мама стояла у зеркала. Сумочку она держала в правой руке, а левой торопливо поправляла прическу.

– Проснулся? Доброе утро, – сказала мама, не обернувшись.

Как она узнает, что Илька уже не спит?

– Еще не совсем проснулся…

– Нет уж, ты постарайся совсем. И слушай внимательно. Температура у тебя нормальная, я проверяла. И наверно, не поднимется, если не будешь слишком много скакать по комнате.

– Не буду… – лениво сказал Илька.

Где уж ему скакать? Ноги и руки гудели и казались жидкими, как вареные макароны. И в горле скребло.

– Но обязательно позавтракай, слышишь? Разогрей котлеты.

«Ой…» – подумал Илька.

– И молоко тоже согрей. Оно уже кипяченое, но немного остыло. Выпьешь кружку горячего. И не забудь принять биомицин.

Илька вздохнул:

– Не забуду.

Впервые, что ли? Каждое лето у него ангина. По нескольку раз. Мама однажды сказала: «Простываешь постоянно. Носишься разгоряченным под всеми ветрами…»

Илька не почувствовал раскаяния. Эти слова ему понравились. «Под всеми ветрами…» Было в них что-то широкое, шумное, синее… Но ангины продолжались.

В прошлом году мама хотела, чтобы Ильке удалили гланды, водила в свою больницу. Там его осмотрели, взяли кровь на анализ и сказали маме: надо подождать. Мама опечалилась, а Илька нисколечко…

– Я сегодня вернусь пораньше, – сказала мама. – Не скучай. – Подошла и чмокнула Ильку в лоб сухими губами. – Проветри комнату, но не торчи под форточкой. Договорились?

Илька двинул головой: договорились. Мама продолжала смотреть на него, глаза у нее были большие и печальные.

– Похудел моментально, – сказала она. – Раньше хоть лицо было круглое, а сейчас щеки ввалились… А ночью нес всякую чепуху. Что тебе снилось?

– Какая-то мохнатая дрянь, – припомнил Илька. И прибавил, чтобы успокоить маму: – Не бойся, я оторвал ей хвост.

Мама улыбнулась.

– Ты запомнил все, что я сказала?

Илька морщил лоб.

– Мама… А где живут фламинго?

– Ну вот! Я тебе про одно, а ты…

– Я все запомнил, – поспешно сказал Илька. – Но ты не знаешь, где живут фламинго?

– На юге.

– Я знаю. Но где на юге? Мне надо точно.

– Не помню. Я постараюсь узнать, хорошо? А теперь еще поспи.

Она ушла, а Илька стал думать о жарком ветре, принесшем в их края удивительную птицу. Скверную шутку сыграл с ней этот ветер. А может быть, он не виноват? Не знал ведь он, что фламинго нарвется на выстрел… Может быть, она вывела бы здесь птенцов и чудесные розовые птицы стали бы летать над городом. Живые… А что? Ведь живут на недалеких озерах такие же, как в Африке, пеликаны…

Илька незаметно уснул и проспал до одиннадцати часов. Разбудил его голод. Илька уже без всякого отвращения стал думать о котлетах.

Ноги теперь почти не гудели. Илька выбрался из постели, протопал на кухню и ухватил котлету пальцами со сковородки. Не разогревать же, в самом деле. Потом он вспомнил про молоко. С минуту лень боролась в нем с угрызениями совести. Потом он попробовал молоко и решил, что оно и так достаточно теплое. Илька запил им биомицин.

В комнате Илька открыл форточку и печально уселся от нее подальше. Начинался скучный день.

За окнами шумело веселое солнце, качались на ветках молодые листики – яркие, как зеленые огоньки. Прыгали счастливые воробьи, у которых не бывает ангины. Промчался на велосипеде «Спутник» бородатый спортсмен в таких же, как у Ильки, серых штанишках и в майке, розовой, как грудь фламинго… Потом прошагал с портфелем в руках по другой стороне улицы длинноногий Шурка Черемховский. Неужели из школы? Так рано? Он свернул за угол, Илька не успел его окликнуть. А жаль… Шурка-то, конечно, знает, где живут фламинго.

Илька вытащил коробку с карандашами «Искусство» и тетрадь для рисования. Достал сначала красный и розовый карандаши. Он трудился долго, но фламинго все равно не получился. Ведь Илька видел только мертвую птицу, а рисовал живую. Не вышло. С досады он нацарапал бородатого черта на велосипеде и закрыл тетрадь. Тоскливыми глазами посмотрел за окно.

И тогда, к великой своей радости, увидел он, как через дорогу прямо к окну шагает Генка.

Забыв про запрет, Илька взлетел на подоконник и высунул голову в форточку.

Илька, видимо, так сиял, что Генка чуть-чуть улыбнулся в ответ, хотя настроен был хмуро. Он тут же снова посерьезнел и спросил:

– Ты один?

– Мама на работе.

– Дай чего-нибудь пожевать. В брюхе свистит от голода.

Илька удивился, но молча скользнул с подоконника. Если у человека свистит в животе, ему не до расспросов. Отрезал Илька почти полбатона, положил на кусок две котлеты и все это переправил Генке через форточку.

– Сила! – сказал Генка.

Бросил к ногам сумку, прислонился к стене и принялся за дело. Изредка поглядывал вверх, через плечо, на Ильку. Илька вылез из форточки почти по пояс, и сандалии его скребли по стеклу. Сверху видна была Ильке Генкина макушка с маленьким хохолком. Генка жевал так, что хохолок дергался.

Илька спросил осторожно:

– Ген… Тебя, что ли, из дому выгнали?

Генка перестал жевать.

– Чего?..

– Да нет, я так… – смутился Илька.

– Чтоб из дому выгнали, надо в этот дом попасть сначала, – сердито объяснил Генка. – А попробуй попади. Там во какой замок! И ключ отец на работу унес, забыл оставить. И окна заперты… Только жареной картошкой из-за двери пахнет.

– У меня еще молоко есть, – сочувственно сказал Илька. – Принести? Только оно кипяченое.

Генку передернуло.

– А я ничего, пью, – со скромной гордостью заметил Илька. – Приходится, раз ангина… Ой! – вдруг встревожился он. – А если ты заразишься от котлеты? Ты не боишься ангины?

Генка обернулся. На лице его проступила сытая улыбка.

– Не, – сказал он и потянулся. – Я от голода помереть боялся, а теперь ничего не боюсь… А ты из-за ангины дома сидишь? Я думал, из-за ноги. Нога-то целая?

Илька подтянул пижамную штанину и с удовольствием показал кровоподтек. Если рана не болит, ею очень удобно хвастаться.

– Сгибается? – спросил Генка.

Илька попрыгал на подоконнике.

– Козел, – усмехнулся Генка.

Илька довольно заулыбался. Козел – это совсем не обидно. Это вовсе не значит – драный козел, с соломой в бороде и репьями на худых боках. Это значит – горный козел, житель скалистых круч, летающий над жуткими провалами, по диким тропинкам. Легкий круторогий зверь.

– Да, я же забыл совсем, – спохватился Генка. – Зачем я к тебе шел-то! Я утром Ивана Сергеевича видел. Он просил сказать, что не зайдет к вам, потому что к Владьке улетает.

Илька огорчился и обеспокоился:

– Зачем?

– Я не знаю, он на ходу крикнул. Бежал на остановку автобуса и размахивал билетом.

– Что-то случилось, – полувопросительно заметил Илька.

– Да ну… Что может случиться? – возразил Генка. Но как-то неуверенно возразил и помрачнел. Потом сказал, стараясь прогнать тревогу: – Все хорошо было, Владька же писал. Недавно писал мне.

– И мне, – согласился Илька, но не успокоил себя. – А знаешь, Ген, в больницах бывает, что сегодня хорошо, а завтра плохо…

Генка, конечно, это понимал.

– Он так бежал, что я даже спросить не успел… Стой, Илька! Если бы что плохое, он бы грустный был! А он совсем не грустный. Потом даже рукой мне помахал как-то по-смешному. – Генка поболтал в воздухе ладонью. – Вот так… Я поэтому и не подумал о плохом, пока ты не сказал. Ты всегда панику поднимаешь, козел несчастный.

Илька облегченно засмеялся, подпрыгнул и снова повис в форточке.

– Правильно! Иван Сергеевич недавно говорил, что никакой опасности нет. Он маме письмо от врача показывал.

– А что, он к вам часто заходит? – как-то слишком небрежно спросил Генка.

Илька смутился. Сам не понял почему.

– Заходит… – сказал он и завозился в форточке. – Он зимой начал заходить, когда я ногу вывихнул. Помнишь?

Генка, видимо, не помнил. А Илька помнил очень хорошо, как сидел на скользком асфальте и не мог сдержать слезы. Генка и Яшка стояли рядом и ругались, потому что он не давал тронуть ногу. Хорошо, что Иван Сергеевич проходил мимо. Он без разрешения вправил Ильке ступню, на руках отнес его домой и долго убеждал маму, что ничего страшного не случилось. Будто не мама, а он работал врачом. На другой день он зашел снова и, смущаясь, сказал: «Как-то на душе неспокойно. Все думаю, правильно ли я ему ногу дернул? Может быть, не в ту сторону?» Все было правильно: Илька еще прихрамывал, но уже прыгал по комнате. Увидев такое дело, Иван Сергеевич стал прощаться, но мама усадила его пить чай и стала расспрашивать про Владика.

В третий раз Иван Сергеевич появился с письмом. «Владик про вас спрашивает, про ребят… Что написать? Как ты живешь, Илья-громовержец?» Илька удивился: он сам недавно нацарапал письмо Владику. Но радость от прихода Ивана Сергеевича была сильнее удивления. Потом Иван Сергеевич стал приходить просто так. Он жил теперь совсем недалеко, тоже в новом доме. «Сижу один, как крот, в пустой квартире. По вечерам тоска берет. Думаю, дай забегу на огонек», – признался он однажды. А мама объяснила Ильке: «Он по Владику скучает, а вы, наверное, похожи. Вот он тебя и навещает».

Такое объяснение не понравилось Ильке. Он вспомнил Владика и долго крутился у зеркала. Решил: «Нет, не похожи! Владик здесь ни при чем…»

– А, вспомнил… – вдруг спохватился Генка. – Это в зимние каникулы было. Он как дернет ногу, а ты как взвоешь!

Илька огрызнулся:

– А ты бы не взвыл?

– Взвыл бы, наверно, – честно сказал Генка. – Я ведь не смеюсь, а так… Я знаешь что думаю, Илька? Может, Владьку уже выписать решили?

– Тю… – сказал Илька.

– А что?

– Его в июне выпишут. Еще целый месяц ждать.

– Да знаю я. А если все хорошо, то, может быть, раньше?

– Раньше из больницы не выпускают, – с железной уверенностью заявил Илька. – Спроси у мамы.

Генка поднял свою сумку.

– Пойду я. Может, мать пришла с работы, открыла…

Илька сразу загрустил: опять сидеть одному. И тут он вспомнил:

– Гена, подожди! Не знаешь, где живут фламинго?

– Чего? – сказал Генка и поднял брови.

– Не «чего», а «кто», – строго поправил Илька. – Фламинго, такая розовая птица. Большая… Да ты не знаешь, раз спрашиваешь.

Генка подумал.

– Яшка, наверно, знал. Он всякие марки собирал про зверей. Иностранные.

– Яшка…

Они помолчали. Мало ли что знал Яшка! Этого теперь никто не узнает…

– А может быть, он не утонул, – тихо сказал Илька. – Может быть, он все подстроил, сумку на берегу оставил, а сам сбежал. Он в прошлом году в Африку собирался, у меня рюкзак просил.

– Брось! – серьезно сказал Генка. – Даже его мать сейчас так не думает.

«Яшка умер», – отчетливо подумал Илька и закрыл глаза. Он попытался представить мертвого Яшку-Воробья, но не смог.

Илька не боялся размышлять о смерти. Он относился к ней серьезно и спокойно. С печалью, но без страха он вспоминал, как хоронили отца.

Но Яшку он помнил только живым. Веселым. Вместо Яшки представился почему-то застреленный фламинго, а потом, совсем некстати, вспомнился разговор с дядей Володей: «Это же не воробей. Сравнили пень с ярмаркой…»

– Наверно, еще Шурка знает про это… про птицу, – перебил Генка Илькины мысли. – У него голова всем чем хочешь набита. Ты покарауль, когда он из школы пойдет, и спроси.

– А он уже шел из школы. Совсем рано. Я видел.

– А, верно! – вспомнил Генка. – Ребята говорят, что его с уроков прогнали.

Илька дернулся в форточке.

– Врешь!

Генка засмеялся.

– Нет, правда. Потеха.

Илька обиделся за Шурика:

– Никакая не потеха! За что его выгнали? Он же отличник.

– Вот это и смешно, – объяснил Генка. – Если бы меня прогнали, тогда ясно. А за что его? Говорят, поругался с учителем… Да ладно, обойдется… А зачем тебе эта фламинго?

– Надо, – хмуро сказал Илька, потому что сам толком не знал зачем.

– В биологическом кабинете у нас карта есть. На ней все звери показаны, где они живут. Прямо так и нарисованы: львы в Африке, тюлени на Севере…

– И птицы?

– И птицы.

– В кабинет нас не пускают, – опечалился Илька. – Да я и в школу в этом году не пойду, наверно. Четыре дня до каникул.

– Ну, в магазин учебных пособий сбегай, там все карты продаются.

– Точно? – с беспокойством спросил Илька. Он уже ясно представлял громадную карту, усыпанную фигурками львов, медведей и крокодилов.

– Точно, – сказал Генка. – Мы зимой с рисования сбежали и пошли в этот магазин скелет смотреть. Я там эту карту видел. Копеек сорок или пятьдесят стоит.

– Подожди! – крикнул Илька и исчез из форточки.

Отыскал в ящике стола свой новенький полтинник, зажал в кулаке и снова кинулся к окну.

– Гена! Купишь карту, ладно? Вот, есть деньги.

Генка озадаченно заморгал.

– Ни фига… Это, значит, мне топать в магазин?

– Ну, Ген… – проникновенно сказал Илька.

– Чего «Ген»! Думаешь, охота за тридевять земель тащиться?

– Скелет смотреть охота была, – упрекнул Илька.

– Скелет… Тогда все равно делать было нечего.

– А сейчас?

– Сейчас у меня ботинок жмет…

Илька внимательно посмотрел на Генкины ноги.

– Ты вчера в этих ботинках в футбол играл. Не жали?

– Чтобы ты провалился, – мрачно сказал Генка. – Давай сюда деньги…

Когда ждешь, время тянется медленно, как застывший резиновый клей.

Илька чуть не протер носом стекло в окне. Потом решил, что магазин закрыт на учет, или Генка потерял деньги, или какие-нибудь хулиганы отобрали у него карту. От таких горьких мыслей ангина снова заскребла ему горло. Илька лег и отвернулся к стене.

Тогда кто-то легко стукнул по стеклу.

Илька птицей метнулся к окну. И от огорчения чуть не заплакал: там стоял не Генка, а Шурик.

Шурик знаками показал: открой форточку. Илька взгромоздился на подоконник и открыл. И спросил сиплым от обиды голосом:

– А Генка? Ты Генку не видел?

– Видел, – сказал Шурик. – Возьми, пожалуйста, карту.

И только после этих слов заметил Илька, что у Шурки в руках большая бумажная труба.

– Купили!– возликовал он.

– Да нет, не купили, – сказал

Шурик. – В магазине таких сейчас нет. Генка ко мне зашел. У меня разных карт целый ворох. Ну, вот эту нашли. – Он просунул в форточку трубу. – У нее один край помят, но не очень. Зато уже склеенная карта. А новую пришлось бы из четырех листов склеивать.

Подумаешь, край помят! Карты дальних экспедиций и плаваний, наверно, еще не так бывают помяты! И дожди барабанят по ним, и колючие искры костров прожигают их навылет…

– Ой, Шурка, спасибо! – шепотом сказал осчастливленный Илька.

– Да ну, пустяки. Подожди, я чуть не забыл. Гена сказал, что пятьдесят копеек тебе завтра отдаст. А сейчас он на них два билета в кино взял.

При чем здесь пятьдесят копеек! Скорее бы развернуть карту… Но так нельзя, нехорошо оставлять под окном Шурика.

А вежливый Шурик поинтересовался:

– Как твое горло? Все болит?

– Ни капельки! Только на улицу нельзя. И ко мне никому нельзя заходить: инфекция.

Шурик сочувственно вздохнул.

– Лучше бы уж в школе весь день сидеть, – печально сказал Илька. И вспомнил: – Ой, Шурка! А правда, тебя сегодня выгнали?

– Было, – с усмешкой сказал Шурик. И вдруг сделался немного похожим на Генку. Посмотрел мимо Ильки, холодно и как-то упрямо. И словно мускулы напружинил под рубашкой. А какие у него мускулы! Почти как у Ильки.

«Не надо спрашивать», – подумал Илька. Но Шурик сказал сам:

– Глупая история вышла. Из-за Яшки.

– Из-за Воробья? Как это?

– Да так. Из-за разговора. На истории. Есть у нас учительница. Ты, наверно, ее видел: такая, с бородавкой.

– На носу бородавка…

– На носу… Изображает из себя профессоршу, а на самом деле… Вспоминать не хочется. Не столько по истории рассказывает, сколько лекции по воспитанию читает. Тоска заупокойная…

«Ну и Шурка!» – ахнул про себя Илька.

– И сегодня тоже завелась… – Шурик передохнул и гнусавым голосом начал: «Мне совершенно непонятно легкомыслие и беспечность нынешних школьников. Совершая необдуманные поступки, они не желают представить, какой результат может повлечь за собой такой поступок. У вас уже есть печальный пример. Воробьев из четвертого класса «А» неосторожно вел себя на берегу и, как установило следствие, сорвался и погиб. А зачем, спрашивается, он…» Тьфу! Мне противно стало. Я поднялся и спрашиваю: «Откуда вы знаете?» А она: «Что именно?» – «Ну, то, что он погиб из-за легкомыслия. Ведь никто не видел, как он погиб». А она давай опять тянуть: «Достаточно знать его характер, чтобы сделать выводы. Известно, сколько неприятностей он доставлял педагогам». Тут наша одна девочка говорит: «А Галина Николаевна плакала, когда узнала про Воробьева…» А историчка в ответ: «Ну что же, мне тоже жаль этого мальчика…» А ведь ей, Илька, нисколечко не жаль! Это сразу видно. Тут меня будто дернули за язык. Я перебил и говорю: «Однако у него было одно хорошее качество. Он никогда не говорил подлостей про тех, кто умер…»

Шурик нервно засмеялся и быстро взглянул Ильке в лицо. Илька висел на форточке, приоткрыл рот от изумления и восторга.

Шурик вздохнул.

– Ну, вот… У нее даже бородавка побелела. Она губами пошлепала и говорит: «Я б-буду, Черемховский, н-настаивать, чтобы в-вы не присутствовали на моих уроках. П-па-а-трудитесь выйти».

– А ты? – выдохнул Илька.

Шурик пожал плечами.

– Потрудился…

Илька подумал и серьезно сказал:

– Шурик, ты молодец. А что теперь будет?

– Да ничего, наверное, не будет. До конца года три урока по истории осталось. Переживу.

– А дома? Тебе не влетит?

– Что значит «влетит»? Мне в общепринятом смысле вообще не влетает никогда. А впрочем, не знаю. Видишь ли, со мной первый раз такая история.

Илька почувствовал, что переплет рамы сильно давит ему живот. Неудобно торчать в форточке, лежа животом на тонкой перекладине. Илька завозился.

– Иди в комнату! – спохватился Шурик. – Ты же можешь опять простудиться! Я тоже пошел, мне пора.

И он исчез, вежливо сказав «до свидания».

Илька прыгнул на пол. Бумажная труба лежала у его ног. Илька не разворачивал. Что-то слишком тяжелой стала голова. Может быть, снова поднимался жар? Обо всем думалось сразу: фламинго, Яшка, обрыв, Шурик, его учительница… Все перепутывалось…

Илька тряхнул головой. Все-таки карта перед ним. Вот она. С открытыми тайнами зверей и птиц. Сейчас… Тоненькой стрункой начинало в нем звенеть радостное нетерпение. Сейчас…

Он встал на колени и прижал у карты один уголок. Потом катнул от себя трубу. Карта развернулась сразу: легко, почти без шелеста. Лишь края чуть приподнялись над полом.

Илька вздохнул как от встречного ветра. И засмеялся.

Ну, поймите Ильку. Никогда-никогда он не видел вблизи таких громадных карт. Ребятам постарше они, конечно, знакомы, а он, второклассник, где мог их увидеть? И вдруг с размаху развернулся перед ним удивительный синий мир. Синий и пестрый. Словно в полутемной комнате бесшумно упала стена и открылись за ней незнакомые страны.

По Африке, желтой от песка и высохших трав, мчались антилопы и жирафы, неторопливо и царственно двигались львы, шагали независимые слоны. Киты и акулы пенили воды океанов. Веселые кенгуру скакали через всю Австралию, белые медведи и моржи выползали на льдины у полюса. Тигры и зайцы, лоси и удавы, утконосы и крокодилы… От них рябило в глазах. Может быть, и в самом деле они двигались? Не Земля, а веселый зоопарк. Нет, не зоопарк: звери здесь были свободны…

Илька не нашел фламинго. Долго искал по всем берегам и странам, видел удивительную птицу лиру, потом попалась еще странная птица секретарь. А фламинго не было.

Илька не огорчился. Он почти позабыл про фламинго. Вставала перед ним гудящая зелень джунглей, грозно темнели коричневые горы, обнимал со всех сторон темно-голубой океан. И очередями били с карты разнокалиберные буквы названий: Ямайка (Я-майка!), Хоккайдо, Шпицберген, Канберра, Скагеррак (Скагер-р-рак!)… И звонкое, как сигнал трубы, – Горн! Мыс Горн…

Буквы прыгали через оленей и зебр, а львы смешно шевелили хвостами. Илька улыбнулся и прилег щекой на западное побережье Африки.

…Когда пришла с работы мама, он спал, раскинувшись между Австралией и берегом Аргентины. Ладонь его бережно прикрывала мыс Горн, известный своими бурями.

…Карту Илька прибил над кроватью. Мама не спорила. Ей только не нравилось, что Илька торчит перед картой целыми часами. Встанет в кровати, упрется в моря и горы ладонями и что-то бормочет.

Мама подходила, трогала лоб. Большого жара не было. Илькина ладонь корабликом скользила по карте.

– О чем ты шепчешь? – спросила мама.

Илька улыбнулся и тихо сказал:

– Под всеми ветрами…

Мама наконец не выдержала:

– Ты засиделся дома. Вся ангина давно кончилась. Мог бы и погулять, а то привыкнешь к пижаме, как пенсионер…

Илька оторвался от карты. Но медлил. Он знал, что, оглянувшись, увидит обыкновенные скучные стены, знакомый до последней щелки шкаф, знакомое окно и знакомый кусок улицы в нем. Не будет в окне джунглей и жирафов.

Он обернулся и увидел скучные обыкновенные стены…

…Он вышел на улицу. Стоял безветренный вечер. Очень теплый. Клейкие, но уже подросшие листики густо сидели на ветках. Солнце ушло за крыши, но было еще светло. В тупике галдели футболисты. Илька постоял на углу. Генки среди игроков он не заметил.

– Иди за нас! – крикнул издалека забывший про ссору Тимка.

Илька покачал головой. Медленно зашагал в другую сторону. Ему было грустно и немного тревожно.

Илька свернул на Пароходную улицу. Впереди, за берегом, не было ничего, кроме неба, и в небе вставал закат. Громадный и ясный. Илька еще не видел такого. У самой земли небо горело алым светом, а выше делалось оранжевым.

Оранжевый свет постепенно терял красноватые тона и переходил в чисто-желтый. И в этом желтом океане, как потерянное перо фламинго, висело узкое облако: пунцовое, с темной оторочкой.

Берег был пуст, и одинокая мазанка над обрывом казалась хижиной Робинзона.

Щелк-щелк-щелк – стучали Илькины подошвы. А больше – ни звука.

Илька отчетливо понял, что сейчас что-то случится.

И он почти не удивился, когда из-за ближних заборов выплыла в просвет улицы и заскользила по закату высокая тонкая мачта. С перекладиной и тросами, с узким повисшим флагом. Она двигалась над обрывом, и даже мазанка не закрыла ее верхушку.

Илька охнул и рванулся к берегу.

Был невиданный разлив, и горящие на закате плесы уходили к горизонту. Внизу, вдоль береговых откосов, шел большой пароход. С круглыми иллюминаторами вдоль черных высоких бортов, с белой рубкой и мачтой, похожей на мачту фрегата.

Это было нездешнее судно. Видно, пользуясь высокой водой, пароход пришел с низовьев и теперь опять уходил в родные места.

Илька провожал его глазами. Вертелось в голове какое-то слово. Очень нужное и очень знакомое. И наконец Илька догадался: про этот пароход можно было сказать то, что никак не подходило плоским неуклюжим буксирам и пассажирским теплоходам, похожим на плавучие рестораны.

Можно было сказать: корабль.

И тут Илька понял, что же ему не дает покоя. Отчаянно хотелось в дальнюю дорогу. Туда, где незнакомые берега и города.

Глава третья

Телеграмму принесла сердитая тетка. Она долго ругалась, что на калитке нет заметного номера, и цепко разглядывала Генку: можно ли доверить? Потом велела расписаться и ушла, тяжело топая.

Генка взглянул на первую строчку. Из Москвы.

Значит служебная, отцу.

Распечатывать Генка не стал: отец не любил, когда трогали его почту. Ну, а если в телеграмме что-то срочное? Генка заколебался. Отец придет поздно. Весной он перешел на новую работу, чтобы меньше ездить, но ничего не выгадал: дела на участке шли неважно и он, начальник, иногда пропадал там круглыми сутками.

Может быть, телеграмма из того, московского института, куда отец отправил свой проект? Он сидел над этим проектом четыре месяца…

Генка понял, что придется плестись к отцу на участок. По жаре, через весь город. Автобуса, конечно, не дождешься… Чтобы она сгорела дымным факелом, эта бумажка.

За калиткой Генка еще раз посмотрел на открытые строчки. Внимательней.

«Москва 9007…» Еще какие-то цифры… Город, улица, дом, Звягину… Что?

Звягину Геннадию.

Что за фокус?

Он рванул бумажную ленточку.

«Третьего поезд шестнадцать вагон семь Владик».

Владька… Ура!

Он, кажется, крикнул вслух. Две студентки, проходившие мимо, оглянулись, хмыкнули. Генка дерзко засмеялся им вслед. И вдруг испугался: третье число сегодня. А когда приходит поезд?

Со скоростью Ильки бросился он на угол к автомату, вывернул карман, вытряхнул медяки. Автомат слопал две монеты подряд и не откликнулся ни единым гудочком. Генка шепотом сказал проклятому телефону подходящие слова и подкрепил их кулаком.

В будку заглянул худощавый мужчина в соломенной шляпе.

– Молодой человек, пожалейте технику.

– Техника! Только деньги жрет!

– Позвольте, я помогу.

Генка позволил. Дядька был, кажется, ничего.

– Вам какой номер?

– Справочное вокзала, – сказал Генка. – Только я не знаю. Надо сначала справочное города.

– А что на вокзале?

– Шестнадцатый скорый.

– В четырнадцать двадцать три.

– Это точно? – с подозрением спросил Генка.

– Честное слово. Я им вчера из Москвы вернулся.

Повезло!

Четырнадцать – это два часа по московскому времени. Четыре – по местному. Да еще двадцать три минуты.

А сколько сейчас?

Генка кинулся навстречу первому прохожему:

– Который час?

– Надо говорить: «Скажите, пожалуйста», – сообщил худой длинноногий парень с желтой папкой.

– Пижон– отчетливо сказал Генка.

– Шпана!

– Сам…

Ближайшие часы были у почтового отделения, недалеко. Когда Генка примчался, они показывали половину второго. Можно было не спешить.

Можно было позвать ребят.

Но кого?

Шурка в школе на практике. Да и что Шурка? Будет вежливо мычать и топтаться рядом. Тимка и Антон не знакомы с Владиком, у них своя компания. Был бы хоть Яшка…

Оставался один Илька.

Илька сидел в открытом окне с книгой на коленях и с унылым лицом. Книжка была старая – «Побежденный Карабас». Генка знал, что Илька давно прочитал ее.

– Хорошо, что ты дома. Я думал, скачешь где-нибудь, – приветствовал он печального Ильку.

– Вчера наскакался…

– Мать заперла, да?

– Никто не запирал.

– Велела дома сидеть?

– Ну…

– А чего нашкодил?

– Я, что ли, виноват?! – вскинулся Илька. – Тимкины дурацкие часы! Мы все бегаем, а у него все «шестой час» да «шестой час». Потом поглядели, а у них одна стрелка вообще отвалилась. Домой пришел, когда уже восемь часов. А мама велела в шесть.

– Ты бы объяснил.

– Объяснил я… А она говорит: на полчаса еще можно из-за этого опоздать, а два часа – это голо… головопят… Нет, как это?

– Головотяпство, – сухо сказал Генка.

Он знал, что, если мать запретила, Илька не выйдет из дома, хоть распахни сто широких ворот. В глубине души Генка считал это основательной глупостью, но Ильку не перевоспитывал.

У каждого свой характер.

– Долго тебе сидеть?

– Пока мама не придет.

– А раньше никак нельзя выйти?

Илька вздохнул и помотал головой.

– Вот балда! – возмутился Генка. – А если что-нибудь нужное? Ну, вдруг дом горит?

– Он ведь не горит, – с некоторым сожалением сказал Илька.

– А если другое важное дело? – Генка вытащил телеграмму. – Вот!

Илька читал медленно и внимательно. С самого начала. И вдруг взвился на подоконнике, издав непонятный восторженный крик:

– У-ых!

– А ты говорил – через месяц, – усмехнулся Генка. – Не через месяц, а через сорок минут. Ясно?

– Ясно, – огорченно откликнулся Илька. – Только мне нельзя.

Генке не хотелось идти на вокзал одному. Было почему-то неловко и страшновато.

– Боишься? – сказал он Ильке.

Илька удивился:

– Я? Я не боюсь, просто нельзя.

– Думаешь, мать не отпустила бы, если бы знала?

– Ну, Ген… Она же не знает. Она скоро придет, а меня нет…

– Записку напиши.