1 2 3 4 5 6 7 8 9
– Разве так бывает? – недоверчиво сказал Журка.
– Значит, бывает… Папа горячий, несдержанный, но он никогда не обманывает. И всегда говорит, что думает. Как с размаха… Мама его за это сколько раз ругала…
Журка подавленно молчал. Как он мог помочь Иринке и ее отцу? И кто тут может помочь?
Журка и раньше знал, что бывают дома у Иринки грустные дни. Но у кого их не бывает? К тому же слышал об этом он лишь намеками и не очень тревожился.
При Журке Игорь Дмитриевич всегда был веселый, бодрый, готовый к работе. И не верилось, что когда-то он бывает не таким.
Журке Иринкин папа очень нравился. Стройный, похожий на дирижера, который вот-вот взмахнет палочкой и начнет озорную музыку. Он и кистью взмахивал, как дирижерской палочкой. У него были длинные пальцы и узкие загорелые запястья. И была в этих тонких руках большая сила. Однажды Игорь Дмитриевич взметнул в воздух Журку, чтобы поставить на качели, и Журка зажмурился от неожиданного ощущения: показалось, что его подхватили руки деда.
– Ты что, испугался, птаха?
– Не-е… – сказал Журка. Засмеялся и открыл глаза.
Игорь Дмитриевич тоже засмеялся. Волосы у него с густой сединой, а лицо совсем не старое. Оно было красивым и могло бы показаться строгим, если бы не рот. Большой улыбчивый рот словно вырезан из какого-то веселого портрета и не очень точно, чуть наискосок, приклеен на лицо Игоря Дмитриевича. Это рот доброго мальчишки. Впрочем, не только мальчишки. Потому что у Иринки были такие же губы и такая же улыбка (если, конечно, Иринка не дулась).
А сейчас Иринкин рот грустно сжат, и сама она стояла поникшая.
– Он же очень хороший художник! – искренне сказал Журка.
– Хороший, конечно… А в Союз художников который год не принимают. Он там у них на собрании одного начальника прямо при всех "киношником" обозвал. Ну вот, с тех пор…
– И выставку из-за этого отменили?
– Я не знаю… Видишь какое дело, он ведь работает в художественных мастерских, там ему заказ дали – какие-то планшеты для завода рисовать. А он увлекся нашей картиной, заказ вовремя не сдал… Главное, что на заводе-то ничего, согласились подождать, а директор мастерских расшумелся. В выставком пожаловался… А при чем здесь выставка? Это же разные вещи – заказ и картины! Просто у него там друзья…
– У кого? – машинально спросил Журка.
– Да у директора. В выставкоме. Вот они опять и сделали папе гадость…
– А у Игоря Дмитриевича разве нет друзей? Чтобы заступились за него? – сочувственно спросил Журка.
Иринка как-то по-старушечьи махнула рукой. И сказала с сердитой откровенностью:
– А… "друзья". Когда праздник или день рождения, они тут как тут. А если помочь надо, с начальством ссориться не хотят. Разве это настоящие друзья?
Журка грустно усмехнулся:
– А от тех, кто настоящие, тоже никакого проку…
– Где они, настоящие-то? – тихо и печально отозвалась Иринка.
Так же тихо и очень серьезно Журка сказал:
– А я?
Они помолчали. Журка вдруг застеснялся, Иринка, видимо, тоже смутилась. Потом она тряхнула волосами и попросила с хмурой виноватостью:
– Ты уж на меня не сердись…
– За что? – удивился Журка.
– Да за это… Сегодня на остановке…
– Я так ничего и не понял, – сказал Журка.
– Ну и молодец, что не понял. А я дура…
– Да ладно тебе… Пойдем к нам! Мама пирог с яблоками печет.
Иринка покачала головой:
– Нет. Мама сейчас папе капель даст и в постель уложит, а он всегда просит: "Ришка, посиди со мной рядышком". Я уж пойду посижу…
Журка брел от Иринки, пинал перед собой пустую коробку от сигарет "Космос" и думал про Игоря Дмитриевича. И про Иринку: какая она сегодня хмурая и по-взрослому озабоченная.
По правде говоря, в Иринкином разговоре о всех этих выставкомах, заказах и отцовских недругах Журке почудилось что-то ненатуральное. Будто она повторяла не свои слова. Но тут же он подумал: "Ну и повторяла. А что такого? Слышала, как отец рассказывает, а потом со мной поделилась…" Иринкина тревога об отце была настоящая и большая, Журка это чувствовал и сам теперь тревожился. Он знал точно, что Игорь Дмитриевич хороший и добрый. Недаром же, когда смотришь на "Путь в неведомое", даже горло начинает щекотать от волнения. Знал он и то, что еще в прошлом году Игорю Дмитриевичу сказали все в том же непонятном выставкоме: "Написано недурно, однако сюжет у вас какой-то странный. Любители живописи ждут от художников, что они отразят современность, а у вас какой-то Грин или Жюль Верн…"
Олухи, честное слово!.. Только бы Игорь Дмитриевич не расстроился слишком сильно и не заболел. А то больше не будет хороших минут и веселых разговоров в солнечной комнате с качелями. Лето совсем, совсем скоро кончится…
И словно в доказательство близкой осени пахнул из-за угла холодный ветер. Неожиданный и резкий. Угнал в канаву сигаретную коробку, хлестнул по ногам колючей пылью и мусором, запорошил глаза. Серая тучка набежала на солнце.
Журка моментально озяб. Но назло ветру и назло всем печальным мыслям решил, что домой не пойдет, а, раз уж есть свободное время, забежит сейчас к Лидии Сергеевне. Потому что улица Кирова в двух кварталах.
Эта мысль улучшила Журкино настроение. Он подумал, что у Игоря Дмитриевича, может быть, скоро все наладится, зашагал быстрее, согрелся на ходу и к дому Лидии Сергеевны подошел совсем весело.
Дом был новый, девятиэтажный.
Лидия Сергеевна стояла на площадке второго этажа. Держала свернутый половик и "выбивалку".
– Ой, Журка! А почему ты сверху бежишь?
– Я прокатился на лифте до девятого этажа! – радостно признался Журка. – А там меня прогнала из кабины какая-то старуха… Жалко ей, что ли? Я на лифте всего третий раз в жизни ехал.
– Какой ты молодчина, что пришел!
– А вы ковер чистить пошли? Давайте я выколочу!
– Я уже. Пойдем к нам…
В прихожей их встретил круглощекий большеглазый пацаненок лет четырех. Лохматый и серьезный.
– Ой, это Максимка? – удивился Журка. – Здравствуй, Максим. Какая ты громадина…
– Здхавствуй, – ответствовал Максим, задрав голову. – Ты тоже гхомадина. Ты кто?
– Это Юрик Журавин, он к нам в прошлом году приходил, – объяснила Лидия Сергеевна. – Но ты не помнишь…
– Не помню, – согласился Максим. – Я тогда был маленький, а их много было. Целая пхохва.
– Что за выражения, – сказала Максимкина мама, а Журка засмеялся:
– Ты такой большой, а почему букву "эр" не научился говорить?
– Стахаюсь, – сообщил Максим.
– Он не старается, он лентяй, – сказала Лидия Сергеевна, подтолкнула Максимку к двери, и все вошли в комнату.
У окна сидел и копался в транзисторном магнитофоне Валерий Михайлович, муж Лидии Сергеевны. Он был очень серьезным, даже угрюмым человеком. Вернее, таким его считали те, кто плохо знал. Но витязи-то его знали хорошо. Он всех их перекатал на своих широких плечах, каждому сделал покрытый серебряной краской меч, многих мальчишек научил мастерить из бумажных листов самолеты хитрой конструкции (потом ему за это попало от Лидии Сергеевны, потому что самолеты часто взлетали из-под парт во время урока).
Валерий Михайлович работал авиационным техником в Картинске на местном аэродромчике, а сейчас, наверно, в большом аэропорту. А может быть, и в другом месте. Он разбирался не только в самолетных моторах, а кажется, во всем на свете. Все, что хочешь, мог смастерить и починить: и деревянный самострел с хитрым спуском, и цветной телевизор…
Работал Валерий Михайлович всегда молча. Он считал, что чем больше человек шевелит языком, тем хуже работает руками. Но не всегда он был молчаливый. Однажды в походе у костра он целый час рассказывал сказку про маленького робота по имени Трикола (три кола – значит, три единицы, номер сто одиннадцать)…
Лидия Сергеевна поставила Журку перед собой и весело сказала:
– Валерий, смотри, кто пришел. Помнишь Журавленка?
Валерий Михайлович поднял голову, глянул из-под насупленных бровей, вдавил большой палец в ямку на подбородке (такая была у него привычка) и сказал, подумав:
– Я всех помню. Я эту пичугу для доски почета снимал…
– А вот и перепутал! – засмеялась Лидия Сергеевна. – Для доски ты снимал его друга Рому Светлякова да еще трех девочек…
Она так просто, легко вспомнила о Ромке. Без всякой печали. Ну и правильно, так и надо. Пусть будет, будто Ромка живой…
– А меня вы тоже фотографировали, – сказал Журка. – Для стенгазеты.
– Совершенно верно! – обрадовалась Лидия Сергеевна. – У тебя там еще стихи были! Про Новый год. Как же там? А, вот…
"Ой, не надо", – подумал Журка и слегка покраснел. Но Лидия Сергеевна уже декламировала:
Вот и Новый год пришел,
Всем нам стало хорошо.
Пусть нам вьюга лица лижет,
Лето все же стало ближе…
– Видишь, я запомнила… А сейчас пишешь стихи?
– Нет, что вы, – испугался Журка. – Это я нечаянно тогда сочинил. А с тех пор почти и не пробовал.
Валерий Михайлович встал. Шагнул к Журке.
– Эту газету я тоже помню… Ну, здравствуй. Теперь здесь живешь?
Он протянул Журке громадную пятерню. Журка положил в нее свою ладонь и сказал:
– Мы недавно переехали.
– Ну и молодец. А то Лида у меня тут совсем извелась без ребят.
– Не сочиняй. Мне хватает Максима и тебя. Оба неслухи…
– Женский гнет, – сказал Валерий Михайлович и вернулся к подоконнику.
Лидия Сергеевна усадила Журку, развернула складной стол, сказала, что утром приезжала ее мама, привезла всякого варенья, и сейчас они будут пить чай.
– Ты какое варенье любишь, Журка?
– Всякое, – подал голос Максим, который уже приволок ящик с "констхуктохом" и агитировал Журку строить самолет.
– Я, между прочим, спрашиваю не тебя, а Журку…
Журка посмотрел на Максима, улыбнулся и сказал:
– Всякое…
– Заговорщики.
Пока Журка и Максим свинчивали из дырчатых пластмассовых полосок "кхылья", на столе появились вазочки, блюдца и разной величины фаянсовые чашки.
– Журка, помнишь эту? Вы с Ромой всегда из таких пили, из больших, чтобы лишний раз не наливать. Их две было, а потом одна разбилась. Так жаль…
Журка внутренне вздрогнул. Но не сказал ничего, подошел к столу, взял в ладони тяжелую чашку с синим кораблем и надписью "Путешествие Магеллана". Покачал тихонько…
– Устраивайся ближе к варенью, Журка… Эй, мужчины, садитесь!
Они пили чай со "всяким" вареньем и вспоминали свой третий "В". Вспоминали прием в пионеры и последний поход.
– Хороший был поход, – вздохнула Лидия Сергеевна и улыбнулась Журке глазами: "Ничего, все равно хороший". Она думала, что он до сих пор страдает из-за той истории. Журка сморщил переносицу и спросил:
– Вы никому не говорили?
– Что ты! Никому-никому…
– Смотрите-ка, тайны у них, – заметил Валерий Михайлович.
– Да, представь себе…
– Теперь уже не тайна, – сказал Журка, набравшись смелости. – Теперь можно рассказать. Потому что я себе за то дело, знаете, как отомстил…
И он, качая от смущения ногами и пряча нос в кружку, поведал про экспедицию на кладбище и про Федота. Лидия Сергеевна смешно поежилась:
– Ой-ей-ей. Я бы померла от страха. Какой ты отчаянный…
– "Отчаянный," – усмехнулся Журка. – Просто выхода не было. Я подумал: "Что скажу Ромке, когда приедет?"
Чашка грела Журке ладони фаянсовыми боками. Он опять покачал ее и тихо сказал:
– У меня с трещинкой была, а эта без трещинки, Ромкина… Лидия Сергеевна, у вас есть Ромкина фотокарточка? Я давно не видел его…
– Есть, конечно. У меня все ваши есть, я сейчас достану… А у тебя разве нет?
– У меня только общая, где весь класс. Ромка там боком стоит, лицо плохо видно.
– Можно найти хороший негатив и напечатать портрет. У Валерия все фотопленки хранятся… Только снимки-то давно делались, сейчас он подрос, наверно, как и ты. Написал бы ты ему: пусть свежую фотокарточку пришлет… Что с тобой, Журка?
А что? С ним ничего. Осторожно поставил чашку, даже не плеснул на скатерть…
Она ничего не знала. Она уехала из Картинска почти сразу после того похода, и потом никто не написал и не сказал ей о Ромкиной гибели… И сейчас давнее Журкино горе, к которому он привык, для нее оказалось новым и неожиданным.
Наверно, ей хотелось заплакать, но она только сжала губы и минуту или две молча сидела и водила по клеенке блестящей ложечкой. Потом сказала в нависшей тишине:
– Ромка, Ромка… Вот ведь судьба какая… За что людям такое горе?
"Молнии, – хмуро подумал Журка. – Разве они спрашивают?" И тихо объяснил:
– Там поперек дороги проехал самосвал, а из кузова песок сыпался. Получилась такая горка на асфальте, как бархан. Они на нем взлетели, будто на трамплине, перевернулись и в столб… в бетонный…
Валерий Михайлович вдруг встал из-за стола.
– Лидуша, ты в ванную пока не ходи… Максим, пойдем, ты мне поможешь.
Лидия Сергеевна и Журка остались вдвоем. Чаю больше не хотелось. Они сели рядышком на тахте, стали говорить о другом, не о Ромке. Лидия Сергеевна расспрашивала про маму и папу, про здешнюю школу. Журка охотно рассказывал и привинчивал хвостовое оперение к недостроенному Максимкиному самолету. Но разговор шел без прежней веселости. Будто печальный Ромка сидел здесь же в уголке и слушал…
Через полчаса появились Валерий Михайлович и Максимка. Валерий Михайлович положил Журке на колени большую, с четверть газетного листа, фотографию. Она была только что отпечатанная, горячая от глянцевателя.
Веселый Ромка смотрел со снимка мимо Журки, куда-то вдаль и немного вверх. Будто следил за улетающей птицей. Но казалось, что он сейчас шевельнет глазами, встретится взглядом с Журкой – зрачки в зрачки.
Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.
Снимок был сделан не для Доски почета, а гораздо позже. Ромка уже в пионерском галстуке, а за плечами у него видны ветки с молоденькими листьями.
– Это когда в пионеры принимали? – спросил Журка.
– Да, – сказала Лидия Сергеевна. – Валерий хотел каждому сделать портрет на память, да не успел проявить и напечатать. Жили-то мы, помнишь, в каком доме? Ни крана с водой, ни уголка, чтобы увеличитель пристроить…
Ромка улыбался – такой знакомый: со старым шрамиком над левой бровью, с постоянной трещинкой на верхней губе (он всегда ее трогал языком), с темным квадратиком пустоты на месте выпавшего зуба…
– Вы даже не знаете, какое громадное спасибо, – шепотом сказал Журка.
На улице Журку опять ударил осенний ветер. Серые быстрые облака то и дело закрывали солнце. Сорванные с тополей листья горизонтально летели навстречу и подсохшими краями чиркали по Журкиному лицу. Царапающий холод забрался под вздувшуюся рубашку… Однако Журка не пошел сразу домой. Он заскочил по дороге в книжный магазинчик. Там в застекленной витрине среди брошюр и атласов были выставлены эстампы – оттиски рисунков и гравюр в тонких металлических рамках. На каждом ярлычок с ценой.
В застегнутом кармашке с черной ленточкой у Журки лежали три рубля. Он давно их носил с собой: все надеялся найти в магазинах акварельные краски "Нева". А сейчас купил эстамп "Березки". Березки как березки – еще голые, апрельские, над мокрой полянкой под бледно-голубым небом. Все это Журку не интересовало. Ему нужна была рамка со стеклом.
Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Журка привязал к рамке шнурок от старых ботинок, вбил над постелью гвоздь, повесил снимок.
Отошел немного, посмотрел. Получилось здорово. Красиво. Аккуратно так. Только…
Только как-то не так. Слишком уж аккуратно. Как в музее. Стекло отгородило Ромку от Журки. От нынешнего дня. От жизни.
Журка испугался. Он торопливо разобрал рамку, выхватил снимок, двумя кнопками кое-как приколол к обоям.
И стало все как надо, честное слово! Фотография опять сделалась живой. Будто Ромка сам только что прибежал с улицы, размахивая этой карточкой:
– Хочешь, подарю?
И они вдвоем, дурачась и веселясь, пришпилили ее к стенке…
На тахту, длинно мурлыкнув, прыгнул Федот.
– Зачем пришел, усатый лентяй? – сказал Журка. – Смотри, это Ромка… Если бы не он, я бы ни за что не пошел бы тогда на кладбище. И никто бы тебя глупого не спас. Так что имей в виду…
Федот зажмурился и зевнул.
Ромка смеялся, глядя вслед улетающей птице.
…А "Березки" Журка опять вставил под стекло и повесил в большой комнате. Пускай напоминают о весне, когда за окнами осень.
Детективная история
За окнами набухало пасмурным светом октябрьское утро, но в классе еще горели лампы. Журка стоял у доски и рассказывал о негритянских волнениях в Алабаме. Он говорил о пожарах и стрельбе, но слушали не все. Кое-кто дремал, потому что не доспал, торопясь на политинформацию. Кое-кто украдкой, чтобы не увидела Маргарита Васильевна, готовил английский. Ну и ладно, они по крайней мере не мешали. А Толька Бердышев, вздрагивая пухлыми щеками, стрелял пшеном из стеклянной трубки. И, как нарочно, по тем, кто слушал.
– Кончал бы ты, Бердышев, – сказал наконец Журка.
Тот быстро убрал трубку. А Маргарита Васильевна, сидевшая на первой парте, обернулась:
– В чем дело, Бердышев?
– Ни в чем, – сказал Толька и захлопал белыми ресницами.
– Журавин, в чем дело?
Журка смешался. Получилось, что он наябедничал. Но Иринка бесстрашно сказала со своей парты:
– Он крупой плюется, дубина такая. Сам не слушает и другим не дает…
– А чего тут слушать? Это по телеку тыщу раз говорили.
– Да ты по телеку только мультики да хоккей смотришь, – сказал Сашка Лавенков и запихнул в парту учебник английского.
– Нет, еще передачу "Для вас, малыши", – вставил Горька.
– Ну-ка, прекратите, – потребовала Маргарита Васильевна. – Журавин, продолжай… Он, кстати, очень интересно рассказывает, – добавила она и незаметно зевнула.
– Только пускай покороче, – тоже зевнув, попросил Борька Сухоруков по кличке Грабля, человек из компании Капрала.
– Не нравится – топай из класса! – вдруг взвинтился Журка. – Тебе вообще на все наплевать, кроме своей шкуры! Вот вогнали бы в тебя всю обойму, как в того мальчишку, тогда бы по-другому запел!
– В какого мальчишку? – удивленно спросил кто-то. Многие уже забыли, как Журка рассказывал, что волнения начались после гибели негритянского мальчика: его застрелил недалеко от школы полицейский.
– Слушать надо, – подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.
– А мы слушали, – нахально сказал Бердышев.
– Ага! Особенно ты! – зло откликнулась Иринка. – Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…
– За что его туда, бедного? – ухмыльнулся Грабля.
– За глупость, – сказал Сашка Лавенков.
Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!
– Ничего ты не понимаешь, – сказал ему Журка. – Там же на самом деле дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… – Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.
С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?
– Они там стреляют, а я, что ли, виноват, – обиженно проговорил Бердышев. – Я-то что могу сделать?
Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:
– Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.
Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:
– "Балда" – это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.
– Да я все сказал.
– Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?
Лида Синявина подняла руку:
– Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.
– Очень хорошо…
– У меня дома такая книжечка есть, называется "Стихи негритянских детей Америки". Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие – отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?
– Ты выйди к доске.
– Да нет, я здесь… – И она заговорила тихо и раздельно:
Мир такой просторный для всех,
Большой и зеленый,
А нам некуда идти:
В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке.
Куда же нам идти?
Нет никакого пути.
И крошится под ногами тропа.
Как лед – тонкий и ломкий…
– Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.
– Я еще… вот…
Мы дети,
Но в наших телах – тонких и черных —
Боль долгих веков.
Боль миллионов рабов,
Увезенных с потерянной родины.
Зачем, учитель, вы нам говорите
О нашей свободе,
Если на наших руках и ногах
Красными браслетами
До сих пор
Проступают следы кандалов?
Красные – на черном…
Лида помолчала и села.
Пока она читала, Журка вспомнил Олаудаха и теперь сказал притихшим ребятам:
– У меня книжка есть, очень старинная. Про приключения негритянского мальчика, про рабство. Он был предком вот этих ребят, у которых стихи. В этой книжке так же… такая же боль…
– А может быть, ты принесешь и мы почитаем? – предложила Маргарита Васильевна. – Это было бы очень интересно. Так сказать, перекличка эпох. Можно было бы включить в план пионерской работы.
– Я могу принести. Только ее трудно читать вслух, там язык такой… несовременный. Она в позапрошлом веке напечатана.
– Надо же, какая старина! – удивилась Маргарита Васильевна. – А если ее всю не читать, а ты просто покажешь ее, а самые интересные места перескажешь своими словами? Можно устроить интересный сбор…
– Ладно, – сказал Журка.
На уроке английского Иринка и Журка тихонько шептались. Иринка предложила интересное дело: попросить отца, чтобы он нарисовал картинки про Олаудаха. Перед сбором их можно развесить в классе.
– Лучше я попрошу Валерия Михайловича их переснять и сделать слайды, – сказал Журка. – У него это здорово получается. Слайды можно на экране показать, будет почти кино.
– Тогда надо музыку подобрать подходящую…
– А Игорь Дмитриевич согласится сделать рисунки?
– Неужели нет? Ты сегодня же книжку принеси…
Когда Журка вернулся из школы, папа был дома: приехал на обед. Он две недели назад вернулся из колхоза и работал теперь на строительстве нового квартала совсем недалеко от Парковой улицы. Возил на своем КамАЗе кирпич и облицовочные плиты.
Сейчас папа на кухне разогревал суп, который они с Журкой сварили вчера вечером.
– Обедать будешь, Юрик?
– Нет, я в школе поел… Ты у мамы был?
– Заезжал на минутку. Нормально. В пятницу выпишут.
Журка вздохнул: до пятницы еще четыре дня.
Маму положили в больницу на обследование. Журка знал, что ничего опасного нет, просто проверка, но без мамы дома было скучно. Поэтому он каждый день до вечера сидел у Иринки, даже уроки там готовил. Он и сейчас решил, что возьмет книжку про Олаудаха и сразу побежит к Брандуковым.
Журка подошел к стеллажу, потянулся за книгой… и остановил руку. Что-то на полке было не так. Непривычно. Нет, "Олаудах" стоял на месте, но рядом… рядом не оказалось высокой книги с трещиной на желтом кожаном корешке – "Сочинения об описи морских берегов".
Журка знал на память все книжные корешки, твердо помнил их порядок на полках. Еще вчера "Опись берегов" стояла рядом с "Олаудахом". А сейчас там темнел переплет "Истории кораблекрушений".
Сначала с удивлением, потом с тревогой Журка обшарил глазами все полки. Заглянул в ящик стола и даже под тахту. Потом громко спросил:
– Папа, ты не брал книгу с моих полок?
Было слышно, как отец звякнул о тарелку ложкой, откашлялся и сказал:
– Я к твоим книгам и не подступаюсь. Себе дороже…
Куда она могла деваться? Чертовщина какая-то…
Журка с опаской пересмотрел на полках свои сокровища. Все было на месте. Кроме "Сочинения об описи морских берегов".
Вчера вечером он листал эту книжку, пока не пришел Горька. Потом поставил на место. С Горькой они поболтали, затем он сдул у Журки задачу по математике, которую сам решить не мог, взял с собой "Всадника без головы" (не с этих полок, а из большой комнаты) и побежал домой. Может, прихватил и "Опись берегов"? Но зачем она Горьке? И почему без спросу? Подумать про Горьку что-нибудь плохое Журка не мог. Даже стыдно делалось при такой мысли.
Но… фантастики ведь тоже не бывает. Может, воры забрались, пока никого не было дома? Но тогда почему взяли только непонятную морскую книгу?
Журка побежал к Горьке. Домой заходить не стал (недолюбливал Горькиного папашу), а стукнул в окно. Горька тут же вышел.
– Слушай, – сказал Журка слишком беззаботным тоном, – у тебя какие мои книжки? Горька удивился:
– Ты не помнишь, что ли? "Волшебник Изумрудного города", "Сын полка". Еще "Всадник без головы", я вчера взял… Журка опустил глаза и спросил небрежно:
– А морских, старинных, случайно нет?
Горька удивился сильнее:
– Каких морских?
– Ну, тех, с моих полок… – неловко сказал Журка. – Понимаешь, нету "Сочинения об описи берегов"… Вчера еще была, а сейчас нет…
Горька усмехнулся:
– Ну, ты даешь… Я в этих книгах что понимаю?
– Я подумал, что, может, случайно вместе со "Всадником" прихватил, – тихо сказал Журка и почувствовал, что краснеет. – Может, лежали рядом… ну и… вот так получилось…
Они на миг встретились глазами и моментально поняли друг друга.
"Я не хочу на тебя думать, – сказали Журкины глаза. – Но… тогда кто? Значит, поверить в нечистую силу?"
"Я знаю, что ты думаешь на меня, – ответил глазами Горька. – И как теперь быть?"
– Нет, я не брал, – тусклым голосом сказал Горька и ковырнул ботинком лепешку грязи на крыльце. – Ты отца спрашивал?
– Да он мои книги никогда не трогает… Ладно, пойду. Вечером заглянешь?
– Как получится… – неохотно сказал Горька.
– Ну… пока.
– Пока…
Когда Журка вернулся домой, отец уже уехал. На душе было противно, будто в чем-то очень виноват. А в чем? Он ничего Горьке не сказал такого. Только спросил…
Журка еще раз обшарил полки. Потом сунул в портфель "Олаудаха" и в самом скверном настроении пошел к Иринке. Иринка сразу спросила:
– Что случилось?
Журка рассказал. Сначала о пропаже, потом, краснея и злясь на себя, о разговоре с Горькой.
Иринка досадливо молчала.
– Теперь он, наверно, думает, что я… ну, будто думаю, что это он, – пробормотал Журка.
– Потому что ты и на самом деле так думаешь, – тихо сказала Иринка.
Журка отчаянно замотал головой, будто отгонял мошкару. Потом проговорил с жалобным отчаянием:
– Я наверно не думаю… Но тогда кто?
– Вообще-то он мог, по-моему, – задумчиво сказала Иринка. Спокойно так. В этом спокойствии было что-то обидное. Журка опять рассердился – и на Иринку, и на себя:
– Почему ты так решила?
– Это ты решил… Ты, наверно, вспомнил ту историю с бутылкой…
– И не думал даже! – воскликнул Журка, и это была правда.
– Вообще у Горьки характер такой… – все так же задумчиво продолжала Иринка.
– Какой?
– Ну… изворотливый. То лишний компот в столовой прихватит, то чужую макулатуру на субботнике… Да ты не думай, я к нему все равно хорошо отношусь. Мне его почему-то жалко…
"Мне иногда тоже", – вдруг понял Журка. А Иринка уверенно проговорила:
– Но у тебя он ничего взять не мог.
– Почему? – пробормотал Журка. Не ради спора, а машинально.
– Ты для него лучший друг, – рассудительно произнесла она. – Тебя он никогда не обманет.
В этих словах Журка почуял укор и сказал тихо, но отчаянно:
– Лучше бы этой книги никогда не было…
Они отдали Игорю Дмитриевичу "Олаудаха" – чтобы почитал и подумал насчет рисунков – и хмуро сели делать уроки. Уроков задали целую кучу.
Примеры у Журки не решались, английский рассказ не переводился, и он сердито скатывал задания у Иринки. Она вздыхала и не спорила. А Журка машинально водил ручкой в тетради и думал все о том же: о книжке и о Горьке. Главным образом о Горьке. О том, что теперь между ними будет тягостная неясность.
С этими грустными мыслями Журка вернулся домой. Папа смотрел хоккейный матч. Не отрываясь от экрана, сказал:
– Гуляешь все. Я тут совсем задубел в одиночестве. Зеркало вон привез, а помочь разгрузить некогда…
Журка мельком глянул на высокое новое зеркало, стоявшее между дверью и платяным шкафом. Потом подошел к отцу, нагнулся, положил подбородок на его плечо. Виновато объяснил:
– Знаешь, сколько назадавали. Мы с Иринкой три часа сидели. Вдвоем-то легче…
– Ну-ну… – вздохнул отец и, нагнувшись, придвинулся к экрану. Там суетливо бегали маленькие фигурки с клюшками.
– Дружок твой приходил, книжки какие-то принес…
Журка вздрогнул, кинулся в свою комнату. Три книги лежали на столе. "Волшебник Изумрудного города", "Сын полка" и "Всадник без головы". "Всадника" Горька ни за что не сумел бы прочитать со вчерашнего вечера. Значит, принес – будто сказал: "Вот все, что у меня было. Забирай, и ничего мне от тебя не надо…"
Ох, и тошно стало Журке. Лучше всего было бы немедленно побежать к Горьке, вызвать на крыльцо и сказать:
"Не хотел я тебя обижать, просто получилось так по-дурацки! Ну, прости, Горька. Я ни секундочки не думал, что это ты!"
Но… если не он, тогда кто?
Когда человеку плохо, он порой забывает, что кому-то может быть еще хуже.
Хуже было Горьке. Он сразу понял, что его непрочной дружбе с Журкой пришел конец. Потому что какой бы он, Горька, ни был, а своя гордость у него есть. Не будет он ни оправдываться перед Журкой, ни объяснять, ни доказывать. И подходить к нему не будет. И разговаривать с ним… Хотя разговаривать можно, если по делу. Но больше никогда-никогда он не придет вечером к Журке.
Нет, он не сердился и даже не обижался на Журку. Не мог. Журка – это все равно Журка. И было только очень тоскливо, что дружить с ним больше нельзя. Журка-то, конечно, ничего больше не скажет, будет делать вид, что все как раньше. Но разве станешь набиваться в друзья, когда тебя считают вором!
С застывшими внутри слезами Горька собрал Журкины книги и понес ему, чтобы тихо, но твердо сказать:
"Вот все, что у меня было. Прощай, будь здоров".
Но Журки дома не оказалось, и Горька с тем же застывшим в горле комком спустился во двор и вышел на улицу. Было пасмурно и слякотно. Горька шел мимо сырых заборов и думал о несправедливости: какой-то человек взял у Журки книгу, а он, Горька, потерял из-за этого самую большую радость – Журкину дружбу.
Кто же это? И зачем ему книга? Скорее всего, ради денег… Значит, он ее постарается продать? А где? Не на толкучке же! Кому там нужно хитрое морское сочинение с цифрами и таблицами! Его может купить лишь какой-нибудь редкий любитель…
Горька знал, что в некоторых книжных магазинах покупают старые книги: если тебе книга не нужна, можешь прийти, сдать ее за деньги, и в том же магазине ее продадут кому-нибудь другому. Об этом даже по радио объявляли.
И Горька, которого многие считали изворотливым и боязливым, поступил очень просто и смело. Он поехал в центральный книжный магазин, прошел по отделам, увидел среди продавщиц девушку помоложе и подобрее остальных, осторожно окликнул ее ("Тетенька, товарищ продавец…") и сказал:
– Можно с вами посоветоваться? Помогите мне, пожалуйста…
Он объяснил, что у его товарища… то есть у одного знакомого мальчика, украли старинную книгу. В какой магазин ее скорее всего понесут?
Продавщица оказалась доброй не только на вид. Она Горьку внимательно выслушала, расспросила, что за книга, позвала еще одну девушку, и они вдвоем решили, что пропажу надо искать в "Антикваре". Это специальный магазин для редких книг. У человека, который их сдает, спрашивают паспорт и все данные записывают в особый журнал. Поэтому нетрудно узнать, кто принес книгу на продажу…
Горька сказал "большое спасибо", вышел и задумался. "Антиквар" был далеко, на улице Герцена, у кинотеатра "Современник". Уже вечерело, и сеяла водяная пыль. К тому же Горька засомневался: едва ли книгу стащили из-за денег. Почему тогда с той же полки не взяли "Мушкетеров" или "Робинзона"? Ясно, что ехать в "Антиквар" незачем. Да и денег на билет не осталось, а связываться с контролерами – дело опасное. Хорошо, если просто вышибут из троллейбуса. А если потащат в детскую комнату? Может, пешком топать? Ну уж дудки!
И все же… Все же Горька натянул на голову капюшон курточки, запихал в карманы озябшие руки и с хмурым упрямством зашагал сквозь морось…
Магазин был небольшой, в полуподвале старинного дома. У входа стояли два больших тополя. Уютно светилось окошко. Продрогший Горька шагнул в этот свет и тепло, протерся между взрослыми покупателями к прилавку и зашарил глазами по застекленной горизонтальной витрине.
Он ни на что не надеялся. Просто хотел убедиться, что книги здесь нет.
Но книга была!
Она лежала в правом углу среди других пожелтевших и потрепанных книг. Раньше Горька видел ее лишь мельком, но сейчас легко узнал помятый титульный лист с крупными неровно отпечатанными буквами:
СОЧИНЕНIЕобъ описи морскихъ береговъГ.Мекензiя.
И не было никаких сомнений, потому что внизу рядом с надписью "1836 годъ" голубел оттиск знакомой самодельной печатки: "Из книг Ю.Г.Савельева"…
За прилавком стояла пожилая тетя неприступного вида. Не то что девушка в центральном магазине. Горька понял, что соваться сюда ему бесполезно.
Больше Горька не думал о троллейбусных контролерах. Он зайцем доехал до своей остановки и ворвался в дом.
– Папа! У тебя мотоцикл на ходу?
– Ну и что? – довольно весело спросил отец. – На рыбалку, что ли, предлагаешь смотаться? Вроде бы условия не те.
– Папа, у Журки кто-то книгу украл, а сейчас она в магазине "Антиквар" лежит! Надо посмотреть, кто ее сдал! Там у них записано…
– Ничего не понимаю. Ну-ка отдышись.
Горька отдышался и все повторил.
– А я-то при чем? – сказал старшина Валохин.
– Ну, мне же не скажут! Прогонят, и все! Ты же знаешь, как с ребятами обращаются…
– Как заслужили, так и обращаются.
– Да я не про то… Папа, ну, поедем! Тебе-то все скажут!
– Да с какой стати я должен ехать? – с раздражением сказал отец. – Я устал как собака. А у твоего Журки родители есть.
– У него мама в больнице…
– Отец-то дома.
– Он во вторую смену, – соврал Горька. Не хотел он объяснять, что идти к Журке не может. Вот если выяснить, кто виноват, тогда другое дело. А сейчас получится, что прибежал оправдываться. И Горька сбивчиво проговорил:
– Его отец, он же… так просто. А ты милиционер. А там книга, ее украли…
– Милый мой, – зевнув, сказал старшина Валохин. – Я занимаюсь кражами, когда приказывает начальство. Вчера, например, занимался. А сейчас мое дежурство кончилось, могу отдохнуть… А тебе пора об уроках думать! Небось, проболтался, опять ничего не сделал.
– Тебе только одно: уроки, уроки… – устало сказал Горька.
– Что-о? – изумленно протянул отец.
– То, что слышал, – проговорил Горька. – Будто я не человек, а машина какая-то для деланья уроков. Ничего другого от тебя не слышу… Даже на рыбалке про уроки долбишь…
Он увидел отцовский открытый от удивления рот, хмуро усмехнулся и пошел к двери. Ему было все равно. В дверях стояла испуганная мама.
– Стоп, – сказал в спину отец. – Ты что, рехнулся? Стой, говорю!
Горька оглянулся.
– Ты что?! – рявкнул отец. – Давно не получал?!
– А! Не пугай, – пренебрежительно сказал Горька. Отец поморгал, потом поднялся со стула.
– Ох и осмелел ты, я смотрю. С чего бы это?
– А надоело бояться, – равнодушно объяснил Горька.
Слишком сильным было его горе, слишком большой тоска по Журке, слишком жгучей досада. Страха не осталось.
– Надоело, – повторил он. – В школу идешь – Маргариту боишься, да двоек, да замечаний, домой приходишь – тебя боишься. И днем боишься и ночью… Почему другие живут и не боятся, а я должен?
– Другие живут, потому что ведут себя как люди…
– А я тоже человек… Это только ты со мной, как… как с теми, кого на улице ловишь! И с мамой тоже! Орешь только на нее…
– Славик, не надо… – тихо сказала мама. Она иногда, в самые ласковые минуты, называла Горьку – Горислава – по-своему: Славик.
Горька подошел к ней, молча обхватил, приник лицом к теплому маминому платью. И услышал, как отец резко потребовал:
– А ну иди сюда!
– Не вздумай… – незнакомым ровным голосом проговорила мама. То ли отцу, то ли Горьке. Горька всхлипнул и сказал:
– Да пускай. Мне привыкать, что ли…
– Не смей трогать ребенка, – тем же голосом сказала мама. – Если тронешь еще, к вашему подполковнику пойду. Понял?
Утром Журка ожидал, что Иринка спросит: "Ну как, не нашлась книга?" И он готов был насупленно ответить: "Где ее теперь найдешь?" Но Иринка ничего не спросила. Она была молчаливая, будто слегка обиженная. Но, когда он спросил по привычке: "Чего надутая?", она встряхнулась и сказала:
– Нет, все в порядке.
А с Горькой было не в порядке. В классе он и Журка сказали мимоходом друг другу: "Привет". Но это ничего не значило. Так можно поздороваться даже с врагом. На переменах Горька не подходил, на уроках на Журку ни разу не оглянулся. А подойти самому Журке было стыдно.
Мысли о Горьке, о книге, о том, что теперь делать, сидели в Журке как заноза. До самого конца уроков. А когда уроки кончились, Иринка сказала:
– Теперь пойдем к нам.
– Мне сперва домой надо.
– Сначала к нам. Чтобы успеть в магазин до обеда. Твоя книга лежит в магазине "Антиквар".
– Откуда ты знаешь?!
Иринка знала от Горьки. Он вчера вечером пришел к ней и сообщил: "Скажи своему Журке, что книгу его кто-то загнал магазину…"
И потом сердито и коротко рассказал, как увидел пропажу.
– А почему он ко мне не пришел? – нервно спросил Журка.
– Объяснить? Или сам догадаешься?
Журка понял, что краснеет. И проговорил с досадой:
– А ты тоже… Не могла сразу сказать?
– Чтобы ты все уроки как на иголках сидел? Будто я тебя не знаю…
– А вдруг ее уже кто-то купил?
– Да ну, так сразу! Это же не "Граф Монте-Кристо".
– Надо скорее в магазин!
– Надо сначала к нам, за папой. Я договорилась, что он тоже пойдет. С нами с одними кто станет разговаривать?
Но и с Игорем Дмитриевичем сначала разговаривали не очень любезно. Когда он попросил достать из-под стекла книгу, насупленная пожилая продавщица буркнула:
– Тридцать пять рублей.
– Меня интересует не цена, а книга, – сдержанно сказал Игорь Дмитриевич. Продавщица нехотя полезла под стекло. Журка осторожно и ласково, как вернувшегося домой голубя, взял книгу в ладони. Но теперь это была не его книга. Хотя вот и дедушкина печать и знакомо каждое пятнышко на титульном листе, а все равно… Кто же сделал эту книгу чужой? Игорь Дмитриевич спросил у продавщицы:
– Можно поинтересоваться, от кого она попала к вам в магазин?
– Таких сведений покупателям не даем. Игорь Дмитриевич посмотрел на Журку, на Иринку, потом опять на продавщицу. И сказал тихо, но слегка затвердевшим голосом:
– Придется дать. Если не сейчас, то чуть позже. Книга недавно исчезла из библиотеки этого мальчика.
Несколько покупателей с интересом прислушивались. Продавщица тяжело задышала, округлила глаза и, похоже, собралась выпалить в Игоря Дмитриевича заряд самых неприятных слов. Но, видимо, вспомнила, что она работает в книжном магазине, а не на рынке. Глотнула и громко позвала:
– Виолетта Ремовна!
"Вот это имечко", – мельком подумал Журка.
Появилась Виолетта Ремовна – молодая дама с высокой прической бронзового цвета. В лице ее тоже ощущалась твердокаменность. Но все же Виолетта Ремовна была повоспитаннее продавщицы.
– Что произошло, Ида Николаевна? – осведомилась она.
– Вот у гражданина претензия, – обиженно сообщила продавщица и отвернулась к полкам.
Виолетта Ремовна сдержанно сказала Игорю Дмитриевичу:
– Я директор магазина. В чем дело?
– У меня не претензия, а вопрос. Хотелось бы знать: кто сдал вам эту книгу?
– Она ваша?
– Она моя. Моего дедушки, – взвинченно сказал Журка. – Вот печать.
– Тогда, возможно, дедушка и сдал.
– Дедушка у него умер, – сказала Иринка.
Кругом стояли любопытные. Виолетта Ремовна еле заметно поморщилась и предложила:
– Пройдем в кабинет.
Кабинет оказался комнатушкой с бетонным полом и зарешеченным оконцем. На полу зеленел, как листик, втертый подошвами, фантик жевательной резинки "Весенняя". Прическа директорши при свете лампочки блестела, как медный колокол. В углу у столика щелкала счетами девушка в синем халатике. Костяшки стучали очень отчетливо. Журкино сердце тоже застучало. Неужели сейчас разгадается эта проклятая загадка? Виолетта Ремовна громко сказала:
– Галя, дай, пожалуйста, книгу регистрации.
Девушка торопливо протянула книгу, похожую на классный журнал. Виолетта Ремовна взяла у Журки "Сочинение об описи берегов" и отошла к широкому письменному столу. Зашуршала там листами. Потом подняла голову и недовольно сказала Игорю Дмитриевичу:
– Вообще-то мы не обязаны давать сведения по первому требованию…
– Разве это военная тайна?
– Не тайна, а нарушение порядка… Впрочем, ладно. Вот, пожалуйста. Номер триста тринадцать. Журавин Александр Евгеньевич. Улица Парковая, дом три, квартира одиннадцать… Вам знаком этот человек?
…Журка не видел, но почувствовал, что Иринка и ее отец смотрят на него досадливыми и жалеющими глазами. Им было неловко – за него и за себя. Сам он смотрел вниз. И видел свои забрызганные грязью ботинки, затертый подошвами пол, а на нем зеленый фантик.
"Зачем же это случилось? – ахнула в нем полная отчаяния мысль. Ударила, как тугой взрыв, вышибла остальные мысли и начала повторяться с равномерностью плотных колокольных ударов:
– Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.."
Он мотнул головой, потому что заболело в ушах. И, запинаясь, сказал:
– Тогда… ладно. Извините… Тогда я пойду…
– Ну что? Больше нет претензий? – громко спросила заведующая и встала – башенной прической под низкий потолок. – Можно выкладывать книгу на продажу?
– Выкладывайте, – отозвался Игорь Дмитриевич. – Хотя подождите… Журка…
Но Журка уже не слышал. Он выскользнул из кабинета, проскочил через магазин и, поматывая головой, побрел по улице.
"Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.."
Почему ударила эта беда? Почему именно в него, в Журку? Так нежданно-негаданно…
Молния. Тихая и страшная…
Он сейчас отдал бы все-все книги, только чтобы не было этого жуткого случая, этой записи в серой конторской книге.
"Журавин Александр Евгеньевич…" Значит, Капрал правду говорил: все воруют, и все врут…
Нет, не все! Иринка и ее отец не такие! Как они смотрели на Журку – с таким стыдом и беспомощным сочувствием… А как он сам будет смотреть на отца? И вместе со слезами поднялась у Журки к горлу едкая злость…
Крушение
Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу.
А может быть, ничего не говорить?
Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?..
Только надо сказать спокойно: "Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…"
Или сразу? "Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?" Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя…
Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил:
– Ты дома?
– Дома, – полушепотом отозвался Журка.
– А чего сидишь, как мышь?
– Уроки учу…
– В темноте-то? В очкарики захотел?
Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал:
– У мамы опять был. К субботе точно выпишут.
"Это хорошо", – подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил:
– Из еды что имеется?
– То, что днем. На кухне…
Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился:
– Холодное же все! Разогреть не мог?
Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ.
– Я не успел разогреть, – отчетливо сказал Журка.
– Ты что же, сам-то ничего не ел? – с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку.
– Нет, – отозвался Журка. – Мне было некогда.
Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой:
– Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять?
– Нет, – сказал Журка негромко, но с нажимом. – После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу.
Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил:
– В каком это магазине? Чего ты плетешь?
Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало:
– Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале…
Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку – видно, что с усилием, – но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой:
– Ну и что теперь?
Журка отвел глаза и горько проговорил:
– А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать.
И подумал: "Вот и весь разговор. А что толку?"
Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку:
– Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем…
Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате.
– Смотри! – Отец показал на стоячее зеркало. – Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь!
– Смыслю, – тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело…
– А в чем? В чем?! – закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца.
– Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!
– Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!
Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу…
– Вбил себе в голову всякий бред! – продолжал отец. – Нахимов!.. Из-за одной заплесневелой книжонки поднял крик!
– Это ты кричишь! – сказал Журка. – Сам продал, а теперь кричишь… Я ведь спрашивал, а ты сказал "не брал"!
– Да! Потому что связываться не хотел! Потому что знаю, какой бы ты поднял визг! Тебе что! На все наплевать! Мать в больнице, денег ни гроша, а ты… Вырастили детку! Двенадцати годов нет, а уже такой собственник! Куркуль…
– А ты вор, – сказал Журка.
Он сразу ужаснулся. Никогда-никогда в жизни он ни маме, ни отцу не говорил ничего подобного. Просто в голову не могло прийти такое. И сейчас ему показалось, что эти слова что-то раскололи в его жизни. И в жизни отца…
"Папочка, прости!" – хотел крикнуть он, только не смог выдавить ни словечка.
А через несколько секунд страх ослабел, и вернулась обида. Словно Журка скользнул с одной волны и его подняла другая. Потому что никуда не денешься – был магазин, была та минута, когда он, Журка, убито смотрел на затоптанный пол с зеленым фантиком, а все смотрели на него…
И все же он чувствовал, что сейчас опять случилось непоправимое. Опять ударила неслышная молния.
Не мигая, Журка глядел на отца. А тот замер будто от заклинания. Только черные точки стали еще заметнее на побелевших скулах. И так было, кажется, долго. Вдруг отец сказал с яростным удивлением:
– Ах ты… – И, взмахнув рукой, качнулся к Журке. Журка закрыл глаза. Но ничего не случилось.
Журка опять посмотрел на отца. Тот стоял теперь прямой, со сжатыми губами и мерил сына медленным взглядом. У него были глаза с огромными – не черными, а какими-то красноватыми, похожими на темные вишни зрачками. Как ни странно, в этих зрачках мелькнула радость. И Журка чуткими, натянутыми почти до разрыва нервами тут же уловил причину этой радости. Отец теперь мог считать себя правым во всем! Подумаешь, какая-то книжка! Стоит ли о ней помнить, когда сын посмел сказать такое!
Отец проглотил слюну, и по горлу у него прошелся тугой кадык. Ровным голосом отец произнес:
– Докатились… Мой папаша меня за это удавил бы на месте… Ну ладно, ты не очень виноват, виновато домашнее воспитаньице. Это еще не поздно поправить.
Он зачем-то сходил в коридор и щелкнул замком. Вернулся, задернул штору. Ослабевший и отчаявшийся Журка следил за ним, не двигаясь. Отец встал посреди комнаты, приподнял на животе свитер и деловито потянул из брючных петель пояс.
Пояс тянулся медленно, он оказался очень длинным. Он был сплетен из разноцветных проводков. Красный проводок на самом конце лопнул и шевелился как живой. "Будто жало", – механически подумал Журка. И вдруг ахнул про себя: понял, что это, кажется, по правде.
Он заметался в душе, но не шевельнулся. Если броситься куда-то, постараться убежать, если даже просто крикнуть "не надо", значит, показать, будто он поверил. Поверил, что это в самом деле может случиться с ним, с Журкой. А поверить в такой ужас было невозможно, лучше смерть.
Отец, глядя в сторону, сложил пояс пополам и деревянно сказал:
– Ну, чего стоишь? Сам до этого достукался. Снимай, что полагается, и иди сюда.
У Журки от стыда заложило уши. Он криво улыбнулся дрогнувшим ртом и проговорил:
– Еще чего…
– Если будешь ерепениться – получишь вдвое, – скучным голосом предупредил отец.
– Еще чего… – опять слабым голосом отозвался Журка.
Отец широко шагнул к нему, схватил, поднял, сжал под мышкой. Часто дыша, начал рвать на нем пуговицы школьной формы…
Тогда силы вернулись к Журке. Он рванулся. Он задергал руками и ногами. Закричал:
– Ты что! Не надо! Не смей!.. Ты с ума сошел! Не имеешь права!
Отец молчал. Он стискивал Журку, будто в капкане, а пальцы у него были быстрые и стальные.
– Я маме скажу! – кричал Журка. – Я… в детский дом уйду! Пусти! Я в окно!.. Не смей!..
На миг он увидел себя в зеркале – расхлюстанного, с широким черным ртом, бьющегося так, что ноги превратились в размазанную по воздуху полосу. Было уже все равно, и Журка заорал:
– Пусти! Гад! Пусти! Гад!
И кричал эти слова, пока в своей комнате не ткнулся лицом в жесткую обшивку тахты. Отец швырнул его, сжал в кулаке его тонкие запястья и этим же кулаком уперся ему в поясницу. Словно поставили на Журку заостренный снизу телеграфный столб.
Чтобы выбраться из-под этого столба, Журка задергал ногами и тут же ощутил невыносимо режущий удар. Он отчаянно вскрикнул. Зажмурился, ожидая следующего удара – и в тот же миг понял, что кричать нельзя. И новую боль встретил молча.
Он закусил губу так, что солоно стало во рту. Нельзя кричать. Нельзя, нельзя, нельзя! Конечно, отец сильнее: он может скрутить, скомкать Журку, может исхлестать. А пусть попробует выжать хоть слабенький стон! Ну?! Домашнее воспитание? Не можешь, зверюга!
Журка молчал, это была его последняя гордость. Багровые вспышки боли нахлестывали одна за другой, и он сам поражался, как может молча выносить эту боль. Но знал, что будет молчать, пока помнит себя. И когда стало совсем выше сил, подумал: "Хоть бы потерять сознание…"
В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью.
Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил…
В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой – чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг!
Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: "К чему это?"
Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем?
Жить вместе после того, что было?
Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота.
– Котик ты мой, – сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права.
Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля – как ремень походной сумки. В эту "вьючную суму" он посадил Федота. Кот не сопротивлялся.
– Ты потерпи, миленький, – всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз.
Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать!
Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня – лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело…
А в чем? Почему он замер?
Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке…
"Мир такой просторный для всех, – вспомнилось ему, – большой и зеленый, а нам некуда идти…"
В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке…
«Куда же нам идти?..»
"К Ромке!" – неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль…
"А что? – подумал Журка. – Головой вперед, и все".
Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?..
Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко – тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез.
А если все-таки всерьез?
Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь – в памяти у Журки. Пока Журка живой.
Значит, надо быть живым…
Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя.
Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть.
Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу.
Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств.
У тех, кто ехал в машинах, тоже хватало. "Москвичи" и "Жигули" с шелестом и плеском проносились по мокрому неровному асфальту. Мелкий дождь искрился и дрожал перед ними в длинных лучах. Журке надо было перейти Парковую, чтобы добраться до улицы Мира, и он остановился на углу – пропустить машины. Светофора на этом перекрестке не было, автомобили шли и шли. Что им какой-то дрожащий на переходе пацаненок!
Наконец поток машин прервался. Журка шагнул на дорогу, но тут из-за поворота выскочил сумасшедший "Запорожец", вякнул гудком и пронесся рядом с Журкой, обдав его грязной жижей.
Рядом была куча щебня для ремонта дороги. В ярости Журка схватил гранитный осколок и замахнулся вслед "Запорожцу"…
И чьи-то пальцы плотно ухватили его за кисть.
Милиция? Пусть!
Это была не милиция. Рядом стоял Капрал. В жидком свете фонаря Журка разглядел его красивое спокойное лицо. Капрал тряхнул Журкину руку, и камень упал в лужу.
– Ты неправильно кидаешь, – доброжелательно сказал Капрал. – Надо бросать во встречные. Тогда камень летит, как пуля – получается сложение скоростей. А, ты физику еще не изучал… Кидай вон в ту.
– Зачем? Не она меня обрызгала, – пробормотал Журка.
– А какая разница? Все они одинаковы, – серьезно сказал Капрал. Хотя я забыл… У тебя же папаша сам шофер! Тогда ты зря…
– А чего мне папаша… – хмуро отозвался Журка и стал смотреть на дорогу. Капрал оглядел его с головы до ног.
– Домашний конфликт? – спросил он. – Небось, родители сказали: "Или мы, или кот!" И ты гордо покинул отчий кров.
|
The script ran 0.006 seconds.