1 2 3 4 

Она еще что-то говорила, а к Севке подкрадывалась догадка. Он сник, сел на табурет у печки, потом поднялся, подошел на ослабевших ногах к маме. Шепотом спросил:

– Значит, она по правде может умереть?

– Ну что ты, Севка… – ненастоящим каким-то голосом сказала мама. – Зачем ты так сразу… Может быть, всё еще пройдет.

И она отвела глаза.

Севка снова сел на табурет. И больше ничего не спрашивал и вообще не говорил. Что говорить, если мама отводит глаза…

Оранжевая кирпичная стена за окном потускнела, стала размытой и серой, а вечер сделался как густые синие чернила. Мама щелкнула выключателем, и за окнами совсем почернело.

Глухой это был вечер. Безнадежный и пустой какой-то, хотя лампочка светила полным накалом, дрова в печке весело стреляли, а кастрюля на плите уютно булькала.

– Севушка, ну что ты совсем скис? – жалобно сказала мама.

Он потоптался перед ней, потом попросил:

– Давай сходим к ней домой, а? К Альке… К ее маме. Может, теперь уже… получше ей…

Мама растерянно мигнула. Почему-то нерешительно оглянулась на дверь, на окна.

– Ну что ты, Севушка… Неудобно это. Раисе Петровне и бабушке не до нас, им и так тяжело…

– Мы же только спросим…

– Н-нет… Нет, Сева, не надо. Подождем до завтра. Я всё узнаю на работе.

И она опять стала смотреть не на Севку, а по сторонам как-то.

Севка понял. Дело не в том, что неудобно. Просто мама боится. Боится, что… уже. Что Альки нет уже на свете? Да?

Севка тихо задохнулся. Стиснул себя за локти и так напружинил плечи, что старая матроска затрещала на спине. Отошел от мамы. Она беспомощно сказала ему вслед:

– Мы же всё равно ничем не можем помочь ей…

Никто не может помочь. Может, в Москву на-писать товарищу Сталину? Но Владька Сапожков правильно говорил: откуда у Сталина время заниматься всеми больными? А если даже он и займется, велит прислать лекарство, сколько пройдет времени…

Севка долго молчал, сидя за столом и подперев кулаками щеки. Потом сказал негромко и решительно:

– Я спать буду.

– Так рано?

– Да. Мне хочется.

– А ты не заболел? – конечно, испугалась мама.

– Нет. Просто хочу спать.

Он не хотел спать. Он хотел остаться один – укрыться с головой и оказаться в темноте и тишине.

Полной тишины всё равно не получилось. Сквозь одеяло и старое мамино пальто, которые Севка натянул на голову, доносилось потрескивание дров и даже бубнящий Римкин голос из-за стенки – она опять долбила правила. На первом этаже – через пол, сундук и подушку – тоже слышались голоса: грозный тети Даши и жалобный Гарькин. Видимо, Гарьке доставалось за мокрую одежду. «Могут и выпороть», – мельком подумал Севка, но тут же перестал слушать все звуки. Он остался один, чтобы поговорить с Богом.

Севка понимал, что это нечестно. Он же пообещал Богу, что верить в него больше не будет и просить никогда ни о чем не станет. Но сейчас не было выхода. И главное, времени не было. Алька могла умереть в любую секунду, и тогда проси не проси…

Севка так и сказал:

«Я знаю, что это нехорошо, но ты меня прости, ладно? Потому что надо же ей помочь. Помоги ей, если не поздно, очень тебя прошу. Очень-очень… Ну, пожалуйста! Сделай, чтоб она поправилась…»

Седой могучий старик сидел, как и раньше, на ступенях у своей башни. Синий дым из его трубки уходил к разноцветным облакам, в разрывах которых кружились у громадного флюгера звезды и шарики-планеты. Старик задумчиво, даже немного сердито смотрел мимо Севки, и непонятно было, слушает он или нет.

«Я тебя последний раз беспокою, честное слово, – сказал ему Севка. – Больше никогда-никогда не буду…»

Ему показалось, что старик шевельнул бровями и чуть усмехнулся.

«Правда! – отчаянно сказал Севка. – Только помоги ей выздороветь. Больше мне от тебя ничего не надо!.. Ну… – Севка помедлил и словно шагнул через глубокую страшную яму… – Ну… если хочешь, не надо мне никакого бессмертия. Никаких бессмертных лекарств не надо. Только пускай Алька не умирает, пока маленькая, ладно?»

Старик быстро глянул на Севку из-под кустистых бровей, и непонятный был у него взгляд: то ли с недоверием, то ли с усмешкой.

«Я самую полную правду говорю, – поклялся Севка. – Ничего мне от тебя не надо. Только Алька… Пускай она…»

Старик опять глянул на Севку.

«Ты думаешь: в пионеры собрался, а Богу молится, – с тоской сказал Севка. – Но я же последний раз. Я знаю, что тебя нет, но что мне делать-то? Ну… Если иначе нельзя, пускай… Пускай не принимают в пионеры. Только пусть поправится Алька!»

Старик несколько секунд сидел неподвижно. Потом выколотил о ступень трубку, медленно встал. Не глядя больше на Севку, он стал подниматься по лестнице. Большой, сутулый, усталый какой-то. Куда он пошел? Может быть, на верхнюю площадку башни колдовать среди звезд и облаков, чтобы болезнь оставила Альку? Или просто Севка надоел ему своим бормотаньем?

«Ну, пожалуйста…» – беспомощно сказал ему вслед Севка. Он, кажется, это громко сказал. Потому что к сундуку тут же подошла мама:

– Ты что, Севушка? Ты не спишь?

Он притворился, что спит. Стал дышать ровно и тихо. Мама постояла и отошла. Потом она подходила еще несколько раз, но Севка снова притворялся спящим. Притворялся так долго, что в самом деле уснул. Ему приснилось, что Алька выздоровела и веселая, нетерпеливая прибежала в школу. За открытыми окнами класса шумело листьями полное солнечное лето, Алька была в новенькой вишневой матроске, а тоненькие белобрысые косы у нее растрепались…

Вдруг Алька стала строгой и спросила у Севки:

– С тобой никто не сидел, пока я болела?

– Что ты! – сказал Севка. – Я бы никого не пустил!

Алька улыбалась…

Но это был сон, а наяву все оказалось не так. День Севка промаялся дома и во дворе, где было пусто и пасмурно – то снег, то дождик. А вечером узнал от мамы, что Альке пока ничуть не лучше.

– Но и не хуже? – с остатками надежды спросил он.

– Да, конечно, – сказала мама. И Севка понял, что Альке не хуже, потому что хуже быть просто не может.

Еще мама сказала, что днем Раиса Петровна два раза ходила в больницу и, наверно, будет дежурить там ночью…

Севка больше не обращался к Богу. Накануне он сказал ему всё, что хотел, а канючить и повторять одно и то же бесполезно.

Утром Севка проснулся поздно. Мама, не разбудив его, ушла на работу. Севка позавтракал холодными макаронами, полистал «Доктора Айболита», но само слово «доктор» напоминало о больнице, и он отложил книгу. Хотел раскрасить бумажную избушку, взял картонку с акварельками, и в эту секунду на него навалилось ощущение тяжелой, только что случившейся беды.

Всхлипывая, давясь тоской и страхом, Севка натянул ватник и шапку, сунул ноги в сапоги и побежал к маме на работу.

Контора Заготживсырье находилась далеко: за рынком и площадью с водокачкой. Бежать было тяжело. Твердые ссохшиеся сапоги болтались на ногах и жесткими краями голенищ царапали сквозь чулки ноги. К тому же эти сапоги были дырявые, Севка бежал по лужам, и ноги скоро промокли. Ветер кидал навстречу, как плевки, клочья мокрого снега. Это кружила на улицах сырая мартовская метель, сквозь которую пробивалось неяркое желтое солнце.

Сильно закололо в боках. Севка пошел, отплевываясь от снега и вытирая мокрым рукавом лицо. Потом опять побежал…

Он бывал и раньше у мамы на работе, знал, где ее искать. В деревянном доме конторы пахло едкой известковой пылью, чернилами и ветхим картоном. Севка, топоча сапогами, взбежал на второй этаж. Мама работала в комнате номер три, слева от лестницы. Но сейчас… сейчас он увидел маму сразу. В коридоре. Она стояла у бачка с водой (такого же, как в школе) вместе с Раисой Петровной. Они рядом стояли. Вплотную друг к другу. Раиса Петровна положила голову на мамино плечо, а мама ей что-то говорила…

Грохнув последний раз сапогами, Севка остановился. Мама услышала его всхлипывающий вздох. Посмотрела…

Нет, она смотрела не так, как смотрят, если горе. Она вдруг улыбнулась. Качнула за плечи Раису Петровну и сказала:

– Раечка, смотри, вот он. Прибежал наш рыцарь…

Севка не сразу поверил счастью.

– Что? – громко спросил он у мамы.

Мама улыбалась. Раиса Петровна тоже улыбнулась, хотя лицо ее было мокрое.

– Ну что?! – отчаянно спросил у них Севка.

– Ничего, ничего, Севушка. Получше ей, – сказала мама. – Теперь, говорят, не опасно…

В конце коридора было широкое окно, за ним вперемешку с солнцем неслась, будто взмахивая крыльями, сумасшедшая от радости весенняя вьюга.

ВОТ ТАКАЯ РАЗНАЯ ВЕСНА…

Как награда за недавние страхи и тоску, пришли к Севке счастливые дни каникул. Безоблачные. Очень теплые, хоть в одной рубашке бегай во дворе (только мама не разрешает). Севкина оттаявшая душа рвалась к радостям. Он с утра убегал во двор, где добрый и безотказный Гарик всех ребят оделял своими «броненосцами» и закипали морские бои. Оказывается, в тот день, когда был самый первый бой, Гарьку ругали вовсе не за одежду, а за то, что не выхлопал половик. А лупить вовсе и не собирались. Поэтому Гарька сейчас не боялся сражений. А если уж очень промокал, Севка вел его к себе и сушил у печки.

Иногда вместо морской войны играли в сухопутную. За большой поленницей устраивали крепость и лепили гранаты из мокрого снега, который еще грудами лежал в тех углах двора, где было много тени. Снежные снаряды посвистывали в воздухе, ударялись о забор и прилипали к доскам серыми бугорками. От них тянулись вниз темные полоски влаги, и забор становился полосатым. У Севки придумались строчки:

От весны сверкает город,
Солнце съело тучи.
Полосатятся заборы
От снежков летучих.
Севку немножко беспокоило: есть ли такое слово – «полосатятся»? Но скоро он перестал об этом думать. Стихи сочинились легко и так же легко забылись. Даже в тетрадку Севка их не записал, не до того было. Он радовался вольной весенней жизни.

Альке становилось всё лучше, мама сообщала об этом каждый вечер. А в воскресенье она ска-зала:

– Можно сходить к Але в больницу.

– Как? – удивился Севка. – Это же заразная больница, в нее не пускают.

– А мы постоим под окнами. Согласен?

Севка почему-то смутился, засопел и кивнул. Оказалось, что больница совсем недалеко. Она была в доме, где раньше располагался детский сад. Тот самый, куда в давние времена ходил Севка.

Алькина палата была на втором этаже.

– Вон то окошко, – сказала мама. Она уже всё знала.

В окошке виден был большой круглоголовый мальчишка. Мама сложила у рта ладошки и крикнула:

– Женя, позови Алю Фалееву!

Мальчишка кивнул, исчез, и очень скоро в окне появился другой мальчик. Тощий, тоже остриженный наголо, с большими ушами. Он улыбался. Потом он встал на подоконник, открыл форточку и высунул свою большеухую голову.

Мама нетерпеливо посмотрела на Севку:

– Ну, что же ты? Поздоровайся с Алей.

Севка обалдело заморгал. Но тут же увидел: улыбается мальчишка знакомо, по-алькиному.

Севка опять смутился, зацарапал каблуком доску тротуара, потом сипло сказал:

– Здорово, Фалеева…

– Ох, Севка, Севка… – вздохнула мама и крикнула: – Аль, закрой форточку, простудишься!

– Не… здесь тепло.

– Закрой, закрой!

– А у нас из-за тебя карантин был, – сообщил Севка. Надо же было что-то сказать.

– Я знаю! – весело откликнулась Алька.

– Аля, закрой форточку!.. Что тебе принести?

– Книжку какую-нибудь! – обрадовалась Алька.

– Я принесу! – крикнул Севка.

Появилась девушка в белом халате, сняла Альку с подоконника, захлопнула форточку, погрозила маме и Севке пальцем. Алька прилипла носом к стеклу.

– Я принесу книжку! – опять крикнул Севка.

Алька закивала.

Севка и мама пошли, оборачиваясь и махая руками. И скоро Альку не стало видно, потому что в стекле отражалось очень синее небо и солнечный блеск.

– Какую же книжку ты ей отнесешь? – спросила мама.

– «Доктора Айболита», – решительно сказал Севка.

– Свою любимую? Тебе не жалко? Ее ведь не вернут из больницы.

– Пусть, – вздохнул Севка. Было, конечно, жаль, но что делать. Кроме того, Севка надеялся, что Алька прочитает, а потом бросит ему книжку в форточку.

На следующий день он пришел к больнице один. В окошке никого не было. Севка затоптался на тротуаре. Кричать он не решился. Кинуть снежком? А если не рассчитаешь и стекло высадишь? Вот скандал будет! И Альке влетит…

Пока он топтался, Алька сама появилась в окошке. Севка обрадованно замахал «Доктором Айболитом». Алька закивала, открыла форточку, спустила на длинной бечевке клеенчатую хозяйственную сумку. У них там, в больнице, видать, всё было продумано.

«Айболит» уехал в сумке наверх.

– Когда прочитаешь, спусти обратно!

– Конечно!

– Ладно, закрывай форточку, а то попадет!

– Ага… А ты еще придешь?

– Завтра!.. Тебя когда выпустят?

– К Первому мая!

До Первого мая было еще больше месяца. Севка вздохнул про себя и бодро сказал:

– Ничего. Это скоро.

Чтобы немножко поболтать с Алькой или просто помахать ей рукой, Севка стал прибегать каждый день.

Впрочем, дней в каникулах оказалось не так уж много, и пролетели они стремительно. И в самый последний из них Севка спохватился: «Батюшки, а уроки?!» Те самые упражнения и примеры, которые Гета Ивановна задала на дом из-за карантина.

Нет, Севка не стал надеяться на чудо: Гета, мол, забудет и не спросит. Севка проявил силу воли. С утра сел за стол и к середине дня сделал все задания. Примеры и задачки оказались нетрудные. С упражнениями было хуже – длиннющие такие. И нельзя сказать, что Севка очень следил за почерком, когда их дописывал. Но зато он сделал всё, что задали. И с облегчением запихал учебники и тетради в сумку. Впереди было еще полдня свободы…

А потом пришло первое апреля.

Считается, что это очень веселый день. Можно всех обманывать, устраивать всякие хитрости. Идешь, например, по улице и говоришь прохожему: «Дяденька, у вас шинель сзади в краске». Дяденька начинает вертеться, будто котенок, который ловит свой хвост. А потом всё понимает, но не сердится, только смеется и грозит пальцем. А еще можно придвинуть к дверям Романевских табуретку с пустым ведром, поколотить в стенку и заорать: «Римка, ты что?! Заснула? У тебя на кухне картошка подгорела!» – «Ой, мамочки!»

Дверь – трах, ведро – дзинь, бах! Римка: «А-а-а-а!»

Но омрачается этот день тем, что после веселых каникул надо топать в школу. И как назло – понедельник, до выходного целая вечность.

Погода была согласна с хмурым Севкой. Сеял дождик. Он съедал у заборов остатки снега и рябил в лужах воду. Лужи были серые, совсем не такие, как на каникулах. Мокрые сердитые воробьи не галдели и прятались под карнизами. У них словно тоже кончились каникулы.

Но… все-таки пахло весной. И все-таки до лета оставалось меньше двух месяцев. К тому же в кинотеатре имени 25-летия комсомола шел «Золотой ключик», и мама обещала дать три рубля на билет. Всё это слегка утешало Севку. А в школе стало совсем весело. Там бегали, хохотали, спорили и старались обманом отправить друг друга в учительскую: тебя, мол, директор вызывает. На эту хитрость попался только доверчивый Владик Сапожков…

Когда сели за парты, к Севке опять подкралась печаль. Потому что рядом не было Альки. Но тут Гета Ивановна сказала, чтобы дежурные собрали у всех тетрадки по русскому языку, велела всем решать примеры, а сама села проверять, как написаны домашние упражнения.

Когда кто-нибудь начинал шептаться, она поднимала голову и говорила:

– Опять болтовня!.. У Светухиной вместо четырех упражнений одно, а она языком болтает! Будешь писать после уроков! А у Иванникова где задание? Тоже посидишь… Я вам не Елена Дмитриевна. Ей вы на шею садилися, потому что очень добрая, а на мне много не покатаетесь…

Севка не болтал: не с кем было. И даже не оборачивался, чтобы обмакнуть ручку, потому что сам принес пузырек с чернилами. Он спокойно решал и ничего не боялся, поскольку все задания у него были сделаны. И он удивился, когда услышал:

– А это что такое?.. Глущенко!

– Что? – опасливо спросил Севка и встал.

– Вот это! – Гета Ивановна ткнула длинным ногтем в страницу. – Это что, буквы? Это бессовестные каракули! Елена Дмитриевна твое царапанье терпела, я тоже долго терпела, а теперь – хватит! Иди сюда!

С нехорошим холодком в животе Севка подошел к столу. И беспомощно затоптался перед Гетой.

Гета Ивановна торжественно поднесла к Севкиному носу тетрадь и медленно разорвала ее.

– Вот так! Перепишешь всё! От корочки до корочки!

Севка обалдел от ужаса. Всю тетрадку? Всё, что он писал целый месяц! Там же еще с февраля упражнения!

– Вы, наверно, сошли с ума, – сказал он тоненьким голосом.

Тут же Севка сообразил, какие ужасные слова он произнес. И понял, что сию минуту обрушатся на него страшные громы и молнии. Он сжался. Но грома не было.

– А-а… – почти ласково пропела Гета Ивановна. – Я сошла с ума… Я, конечно, слишком глупая, чтобы учить такого знаменитого гения. Нет, вы поглядите на него! Ему письма пишут со всего Советского Союза, он у нас лучше всех!.. А я вот возьму да напишу этим ребятам, какой ты на самом деле! Вот хотя бы этому Юре Кошелькову из Ленинграда, пускай он знает, какой тут у нас поэт…

Она достала из классного журнала белый конверт, и на нем – внизу, где обратный адрес, – Севка сразу увидел ровные крупные буквы: «Юре Кошелькову». И тут же всё сделалось неважным. Всё, кроме письма. Потому что буква «Ю» была знакомая-знакомая. С длинной перекладинкой, пересекающей палочку и колечко.

Севка, замерев от счастья, потянулся к конверту. Но Гета Ивановна живо отдернула письмо:

– Нет, голубчик! Хватит с тебя писем. Получишь, когда всё перепишешь и вести себя научишься. А пока оно у меня полежит. И другие тоже.

Севке не нужны были другие! Только это!

– Отдайте! Это от Юрика! – отчаянно сказал он.

– Ну-ка, помолчи! Он еще голос свой будет тут повышать!..

– Отдайте! Это же от Юрика!

– А хоть от Пушкина! Если будешь орать, я его вообще… – Она встала и взяла письмо так, будто хотела разорвать. Как тетрадку!

Севка прыгнул и вцепился ей в локоть:

– Не надо!

Она стряхнула Севку:

– Ах ты, негодяй!

Но он опять прыгнул и вцепился. Гета Ивановна за шиворот выволокла его в коридор и потащила к дверям учительской. Но Севке было уже всё равно. Пусть его хоть убивают, лишь бы отдали письмо Юрика!

– Отдавайте! – со слезами кричал он. – Отдавайте немедленно! Это мое! Это от Юрика! Не имеете права! Отдайте сейчас же!

Гета Ивановна рывком втащила его в учительскую, и он мельком увидел растерянное лицо Нины Васильевны. Гета Ивановна толкнула Севку на середину комнаты:

– Полюбуйтесь! Закатил истерику! Говорит, что я дура!

Севка тут же повернулся к ней:

– Отдайте письмо!

Он попытался схватить конверт, но Гетушка оттолкнула Севкины руки и выскочила за дверь. Дверь захлопнулась, она была с замком. Севка заколотил по ней кулаками, загудела фанерная перегородка. Страх, что письмо исчезнет, был сильнее всего. И еще была ненависть.

– Отдайте! Отдайте!! – рыдал он. – Вы в самом деле дура! Я маме скажу! Отдайте письмо!!

Нина Васильевна схватила его за плечи, оттащила. Он упал на пол.

– Пусть отдаст! Отдайте! Это же от Юрика!! Неужели они не понимают, что это от Юрика?! Почему они такие?

Нина Васильевна подтащила его к дивану, попыталась усадить. Он упал лицом на клеенчатый валик. Его опять усадили. В учительской, кроме Нины Васильевны, были теперь еще какие-то люди.

– Ну, по… жалуйста! – дергаясь от рыданий, кричал Севка. – Ну, пожалуйста! От… дай… те!..

– Да вот, вот твое письмо…

И конверт оказался у него в руках. Севка прижал его к промокшей от слез рубашке.

– Успокойся, Глущенко… Ну тише, тише…

Однако Севка не мог успокоиться. Рыдания встряхивали его, как взрывы. Ему дали воды в стакане, но вода выплеснулась на колени и на диван.

И только через много-много минут слезы стали отступать. Но еще долго Севка вздрагивал от всхлипов. Из учительской ушли все, кроме Нины Васильевны. Та опять дала Севке воды, и он сделал два глотка.

– Вот видишь, до чего ты себя довел, – сказала Нина Васильевна.

Он довел? Это его довели! Севка всхлипнул сильнее прежнего.

– Ну ладно, ладно, перестань, – торопливо заговорила Нина Васильевна. – Посиди вон там и успокойся.

Она взяла его за плечи, увела в угол, к вешалке, усадила там на стул. А сама вышла. И кажется, заперла дверь.

Севка повсхлипывал еще минут десять, потом совсем затих. И в школе было тихо. Уже отшумела перемена и шел второй урок. А может быть, и третий.

Севка не понимал, зачем его сюда посадили. В наказание или просто так? И что будет дальше? Но эти мысли проскакивали, не оставляя никакой тревоги. Севка ничего не боялся и никуда не спешил. Главное было у него в руках – его сокровище, письмо Юрика. Севка сначала прижимал конверт к животу, а потом затолкал под рубашку. Распечатывать и читать сейчас он не хотел. Вернее, просто об этом не думал. Самое важное, что Юрик нашелся…

А она хотела порвать письмо!

Севка опять шумно всхлипнул. Погладил письмо под рубашкой. Сел на стуле боком и привалился щекой к спинке.

Забрякал звонок, зашумела еще одна перемена. Севка напружинился. Сейчас придут сюда учительницы, будут разглядывать его и, может быть, ругать. Гета уж точно будет. А что, если спрятаться за пальто на вешалке?

Открылась дверь, и вместе с Ниной Васильевной вошла… мама.

Мама несла Севкин ватник, шапку и сумку.

– Одевайся, – сухо сказала она.

Севка, глядя в пол, засуетился, запутался в рукавах. Мама, не говоря ни слова, помогла ему. Потом подтолкнула к двери. У порога напомнила:

– Что надо сказать, когда уходишь?

– До свидания, – пробормотал Севка.

На улице и следа не осталось от утренней пасмурности. Ни одного облачка. День сиял, было тепло, как летом, и улица была разноцветная. Севка глубоко и прерывисто вздохнул, будто вырвался из жуткого плена.

Однако мама тут же поубавила его радость. Она проговорила ледяным голосом:

– Видимо, ты просто сошел с ума.

– Не сошел… – слабо огрызнулся Севка.

– Нет, сошел. Только сумасшедший может сказать учительнице такие слова.

– Какие?

– Ты что, не помнишь?

– Не помню, – искренне сказал Севка.

– По-твоему, можно говорить учительнице, что она дура?

Севка знал, что нельзя. Но злые слезы опять подкатили к горлу.

– А тетрадку рвать можно?! А письмо…

– Ну тише, тише, тише… Кстати, что за письмо? Раньше ты на эти письма внимания не обращал, а тут устроил такой бой…

– Ну от Юрика же!

Неужели и мама ничего не понимает?

– От какого Юрика?.. Постой, это от мальчика, который тебе книжку оставил? Наконец-то!

– Вот именно… – всхлипнул Севка.

– Но почему же ты ничего никому не объяснил?

Севка даже остановился.

– Я?! Не объяснил?! Да я только про это и твердил изо всех сил! А они… А она… порвать…

– Хватит, успокойся… Перестань. Ведь письмо-то теперь у тебя.

Да, это верно, письмо у него. И, оттеснив едкую обиду, к Севке вернулась радость…

Когда пришли домой, мама умыла Севку, велела зачем-то выпить крепкого и очень сладкого чая. И спросила:

– Ну а что он пишет, Юрик твой?

И Севка наконец распечатал письмо.

В последний момент он испугался: а вдруг это всё же не тот Юрик? Или вдруг письмо не такое, какое ждет Севка. Может, Юрик просто пишет: ты, мол, книжку не принес тогда, поэтому вышли теперь по почте…

Нет, письмо было самое такое, о каком Севка мечтал!

Крупными твердыми буквами далекий друг Юрик писал ему:

«Сева, здравствуй!

Я прочитал стихи в газете и сразу понял, что это ты. Я тогда очень жалел, что мы больше не увиделись. Мама говорила, что ты напишешь письмо, только письма всё нет и нет. Я понял, что бабка не дала тебе адрес. Она была такая вредная и всегда ругалась. Но теперь ты напишешь, ладно? Я тебе тоже еще напишу. А потом мы всё равно увидимся обязательно. Я недавно был на берегу Финского залива. Это часть настоящего Балтийского моря. Напиши мне обязательно. Твои стихи очень хорошие.

Твой друг Юрик».

Письмо занимало целую страницу и еще немного на другой стороне. А ниже подписи цветными карандашами была нарисована картинка: синее море, пароход с черными трубами и дымом и со звездой на борту, желтый берег, а на берегу мальчишка в красной матроске. Он стоял спиной к пароходу, лицом к Севке. И улыбался, подняв тонкую руку…

Мама тоже прочитала письмо и внимательно посмотрела на картинку.

– Видишь, какой хороший у тебя товарищ…

Она погладила Севку по колючей голове. Сейчас она была уже не сердитая и не строгая. Рассказала, что за ней на работу пришла школьная уборщица тетя Лиза: вас директор вызывает, ваш сын там школу разносит…

– «Разносит», – горько хмыкнул Севка.

– Придется тебе завтра как следует извиниться перед Гетой Ивановной, – сказала мама. – Если не хочешь, чтобы тебя исключили из школы…

Извиняться – это хуже всего. Это такая мука – краснеть и давить из себя: «Простите, я больше не буду…» Но Севка понимал, что никуда не денешься.

Ладно, в конце концов, это будет лишь завтра. А сегодня он целый день будет перечитывать письмо, разглядывать картинку и сочинять длинный-длинный ответ.

Мама велела Севке сидеть дома и ушла на работу. Он забрался на мамину кровать, разгладил письмо на подушке. Прилег на него щекой… и тут же уснул. И спал, вздрагивая во сне, пока не пришла мама.

Утром Севка и мама пошли в школу вместе. В шумном вестибюле Севка затравленно поглядывал на ребят. Но те пробегали мимо, веселые и равнодушные. Потом он увидел Гету Ивановну. Она шагнула из учительской – в своем «мундирном» платье с эполетами и с указкой-шпагой в руке. Прямая, твердая, как ручка от метлы, ненавистная.

– Иди, – тихо и сурово сказала мама. И подтолкнула Севку.

Он скрутил в себе отчаянный стыд и пошел. Пускай уж сразу…

– Гета Ивановна, – тонко и громко проговорил он, задрав голову. – Простите меня.

– Что-что?.. А, это Глущенко явился! Что ты сказал?

– Простите, я больше не буду, – сбивчиво и тихо повторил Севка и опустил голову.

Гетушка хмыкнула и посмотрела мимо Севки. И увидела маму.

– Здравствуйте! А вы что пришли? Вы не волнуйтесь, мы сами с этим героем разберемся, идите на работу.

Севка украдкой, из-за плеча, глянул на маму. Она вздохнула и стала спускаться по лестнице.

И остался Севка опять один, без всякой защиты.

– И-интересное дело, – слегка нараспев произнесла Гета Ивановна. – Обругал ты меня при всем классе, а извиняешься в уголочке, в коридорчике. Нет уж, ты это делай на уроке при всех ребятах… Иди в класс!

Севка пошел. Разделся. Сел. Владик Сапожков сочувственно спросил с задней парты:

– Досталось, да?

Севка шевельнул плечом. Серега Тощеев сказал издалека:

– Гетушка хоть кого доведет…

– А я скажу, что ты обзываешься! – злорадно сообщила Людка Чернецова.

– А я тебе косы выдеру и пришью… – серьезно пообещал Тощеев, тут же уточнив, к какому именно месту пришьет Людкины косы. И Севке стало немного легче.

Но в это время протренькал колокольчик и появилась Гета:

– Садитесь все… И ты, Иванников, сядь, не торчи… Ну, Глущенко, что ты хочешь нам сказать?

Севка поднялся и молчал, переглатывая новую порцию стыда.

– Ну-ка, выйди к доске.

Севка пошел, цепляясь ботинками за шероховатые половицы.

– Ну-ка, встань здесь и посмотри всем в глаза.

Севка встал, но в глаза, конечно, никому не смотрел.

– Дак что же ты собираешься сказать? – с некоторой торжественностью спросила Гета Ивановна.

Ладно, пусть. Всё равно сейчас пытка кончится. И всё равно есть на свете Юрик, эту радость у Севки никто не отберет. Севка зажмурился и, будто прыгая в крапиву, выпалил:

– Извините, я больше не буду!

– Что ты не будешь?

– Плохо себя вести, – механически сказал Севка.

– И не будешь больше называть свою учительницу дурой?

– Не буду, – пообещал Севка. И в глубине души у него шевельнулась смешинка. Очень тайная.

– Ну и на том спасибо, – скромно и с печалью отозвалась Гета. Потом щелкнула замком портфеля. – А это возьми.

Севка поднял глаза. Гета протягивала порванную тетрадь.

– К тому понедельнику всё перепишешь, как было сказано.

Что это? В самом деле? Она не забыла?

Целую тетрадь переписать! За шесть дней!

Холодное отчаяние накрыло Севку с головой.

– Не буду я ничего писать, – устало сказал он.

– Ты что?! Опять?! Будешь! Я своих слов назад не беру.

– А я беру, – сказал Севка. Ему было уже всё равно.

– Что ты берешь?

– Свои слова. Извинения, вот что! – крикнул Севка. – Не хочу я перед вами извиняться!

Потом его опять вели в учительскую и там что-то говорили и кричали. И опять Севка долго сидел в углу у вешалки, закостенев от тихой тоски. Он понимал, что теперь в его жизни всё хорошее кончилось навечно. И пусть кончилось…

Пришла мама. Вздыхая и покачивая седой головой, Нина Васильевна сказала, что ей очень жаль, но поведение Севы Глущенко стало совершенно ужасное. Такое ужасное, что учительница отказывается с ним заниматься. И ничего не поделаешь, Сева Глущенко заслужил суровое наказание. Придется его исключить из школы. На неделю…

ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА

Мама не ругала Севку. Нисколько не ругала. По дороге из школы она молчала, но не сердито, а как-то задумчиво. А дома сказала:

– Ну вот, достукался… Будешь теперь заниматься сам. Каждый день будешь решать и писать то, что я задам. А то запустишь учебу и останешься на второй год.

– Ну и пускай останусь, – буркнул Севка. – Зато Гетушки там не будет.

Мама не стала спорить. Отметила для Севки в задачнике два столбика примеров, а в учебнике по русскому упражнение и ушла в свое Заготживсырье.

Уроки Севка сделал быстро. Даже удивительно быстро. И… затосковал. Непонятно отчего. Раньше, когда случалось одному сидеть дома, Севка и не думал скучать. Даже радовался: можно заняться чем пожелаешь. Хочешь – книжку читай, хочешь – стихи сочиняй или сказки придумывай, хочешь – строй самолет из стульев или кукольный театр устраивай… Но сейчас ничего не хотелось. И тишина в доме была не такой, как прежде, и комната не такая, как всегда. И день за окном светил как-то непривычно.

И Севка понял наконец, почему это. Потому что сам он был не такой. Он был и с к л ю ч е н н ы й.

В прошлом полугодии у них в классе на целых две недели исключили Борьку Левина – за то, что прогуливал уроки, дрался и шарил по карманам в чужих пальто. Севка тогда смеялся про себя: что за наказание! Две недели свободы подарили человеку.

Но оказывается, несладко от такой свободы.

Нет, Севка не стал раскисать. Все-таки он был не нытик, не клякса какая-нибудь. Тем более, что исключили его несправедливо, не виноват он ни в чем, а виновата одна лишь зловредная Гета. И не будет он ни капельки переживать и мучиться. А будет он писать Юрику ответ на письмо, вот!

Севка аккуратно вынул из тетрадки со стихами двойной чистый лист и опять сел к столу. И написал очень-очень аккуратно: «Здравствуй, Юрик».

А что писать дальше?

Два дня назад Севка написал бы, что собирается вступать в пионеры. Про весну написал бы, про морские бои во дворе и про скворечник – его повесил на шесте над забором Гришун, и там уже поселилось певучее скворчиное семейство.

А теперь что писать? «Здравствуй, Юрик, меня сегодня исключили из школы…»

Нет, можно, конечно, и про это. Можно рассказать Юрику про всё, что случилось. Юрик обязательно поймет. Он тоже возненавидит Гетушку, а Севку сдержанно, по-дружески пожалеет…

Но писать про вчерашний и сегодняшний случай было тошно. Опять всё переживать заново…

А если не про это, а только про весну? Но весна – это было сейчас не главное. При чем тут весна, когда на душе черным-черно?

Захлопали двери в коридоре, послышалось песенное мурлыканье:

Клен кудрявый,
Клен зеленый, лист резной…
Здравствуй, парень… трам-там-там…
Это вернулась из школы Римка. Через полминуты она стукнула в Севкину дверь.

– Чего тебе? – сумрачно отозвался он.

– Сев… А правда, что тебя из школы исключили?

– Иди к черту, дура! – гаркнул Севка.

Римка хихикнула и пошла к себе.

Клен кудрявый…
Севка беспомощно посмотрел на дверь. Зачем заорал на Римку? Может, лучше было бы впустить ее и рассказать всё по-хорошему? Римка в общем-то не злая и не такая уж глупая. Наверно, посочувствовала бы. А теперь всем разболтает… Хотя и так, наверно, все знают…

Ну и пусть! А чего ему стыдиться? Он по чужим карманам не лазал, стекла не бил, с уроков не бегал…

Севка решительно встал. Письмо он потом напишет. Может быть, не просто письмо, а стихи сочинит – про то, как он когда-нибудь приедет в Ленинград и они с Юриком обязательно встретятся. На берегу Финского залива…

Севка вышел во двор. Лужи обмелели, земля местами просохла. Было совсем тепло. Севка распахнул ватник и подумал, что можно ходить уже не в шапке, а в пилотке, которую подарил Иван Константинович. (Как он теперь живет, что с ним? В конце февраля было одно письмо, что доехал благополучно, встретился с женой и дочкой, а больше – ни гугу… А в его комнату въехал внук Евдокии Климентьевны Володя с женой, потому что у них скоро будет ребенок.)

У кирпичной стены пекарни на сухой и утрамбованной полоске земли играли в чику Гришун, Петька Дрын из соседнего двора и незнакомый мальчишка. Севка подошел и стал смотреть.

– Чё зыришь? – неласково сказал длинный Петька Дрын. – Хошь играть – играй… Или мотай отсюда.

– Денег нет, – вздохнул Севка.

– Ну и… – начал Петька, но Гришун сказал:

– Пускай глядит. Не кино ведь, билеты не берут. – Потом спросил у Севки: – Хочешь пятак в долг?

Севка помотал головой:

– Не… Я всё равно проиграю… – И самокритично добавил: – У меня меткость еще не развитая.

– Сам ты весь неразвитый, – заметил Дрын.

Севка снисходительно промолчал. Уж кто-кто, а Дрын бы не вякал. Он по два года сидел в каждом классе и к тринадцати годам еле дотянул до четвертого.

Третий мальчишка – верткий, чернявый, с длинными грязными пальцами, – не говоря ни слова, метал биток и аккуратно обыгрывал и Дрына, и Гришуна. Когда у тех кончились пятаки, он молча ссыпал мелочь в карман длиннополого пиджака и, не оглядываясь, пошел со двора.

– Фиговая жизнь, – задумчиво подвел итог Гришун. И тоже побрел куда-то.

Севка догнал его:

– Гришун… А помнишь, ты говорил, что, когда весна будет, свисток мне сделаешь из тополя.

– Не. Не помню… Да ладно, сделаю. Там работы – раз чихнуть. Только ветку добудь свежую.

– Я добуду.

Гришун шел к себе в стайку – сарайчик, в котором лежали дрова, хранилось разное барахло и стоял верстак. Севка не отставал, а Гришун не прогонял.

В стайке Гришун деловито оглядел стенку с развешанным инструментом и сообщил:

– Надо мамке полку для кухни сколотить, а то ругается: некуда кувшины ставить.

– А ты почему не в училище? – осторожно спросил Севка и подумал: «Может, тоже исключили?»

– Мы сейчас на заводе вкалываем, а нынче отгул.

– Прогул? – удивился Севка.

– От-гул. В воскресенье работали, а сегодня вместо него гуляем…

Гришун потянул с поленницы доску. Севка посмотрел на него и сказал неожиданно:

– А меня из школы исключили. На целую не-делю…

– Ух ты! – удивился Гришун. Даже доску оставил. – Правда, что ли?

– Ага.

Гришун подумал, сел на верстак, приподнял за локти и посадил рядом с собой Севку. Спросил с интересом и сочувствием:

– За что тебя так? Ты же еще маленький.

– А вот так… – Севка вздохнул и покачал ботинками. И начал рассказывать.

Гришун слушал со спокойным вниманием, иногда покачивал головой: понятное, мол, дело. И Севка рассказал всё как было. Даже не стал скрывать, что долго плакал в учительской.

Когда он кончил, Гришун задумчиво проговорил:

– Вот ведь какая она… – и добавил про Гетушку такие слова, что у Севки полыхнули уши. Но всё равно Севка был доволен.

Гришун сказал:

– А свисток я сделаю. Только ветку надо найти подходящую…

После разговора с Гришуном у Севки на душе полегчало. Вечером он до самого сна читал «Пушкинский календарь» и думал, сколько несправедливости испытал в жизни Пушкин. В ссылки его отправляли, травили по-всякому и убили, наконец. А ведь он был великий поэт, а не какой-то Севка Глущенко.

Спать Севка лег усталый и успокоенный.

Но наутро Севка опять почувствовал, какой он неприкаянный. Он скрыл от мамы тоску и беспомощную тревогу, но, когда мама ушла на работу, надел ватник и пилотку, взял сумку и пошел из дому. Будто в школу…

И так он стал делать каждое утро.

Близко к школе Севка не подходил – увидят, и шум поднимется: «Эй, глядите, Глущенко приплелся! Исключенный Пуся пришел!»

Иногда Севка прятался в Летнем саду под рассохшейся деревянной эстрадой и печально играл там, будто он Том Сойер, заблудившийся в темной пещере. Но долго в сумраке и застоявшемся холоде не поиграешь. И чаще всего Севка просто бродил по улицам и смотрел на весну.

Весне дела не было до Севкиной беды. Она хозяйничала в городе. Снег остался только в темных углах, а у заборов проклевывались травинки и похожие на сморщенную капусту пучки лопухов. Несколько раз Севка даже видел коричневых бабочек.

Севка старался уходить подальше от дома – на те улицы, где его не могли увидеть знакомые. И шагать старался не лениво, а озабоченно: я, мол, не болтаюсь просто так, а иду по своим делам.

Но если поблизости не было прохожих, Севка устало замедлял шаги. Иногда отдыхал на лавочке у чьих-нибудь ворот, а бывало, что садился на корточки и рассматривал гибкие травяные стрелки. Это были первые разведчики будущего лета. Лето всё равно придет. Придет несмотря ни на что на свете. Несмотря на Севкины несчастья. Мысли об этом слегка утешали Севку. Он трогал мизинцем щекочущие кончики травинок и при этом почему-то вспоминал Альку.

Все эти дни Севка не навещал Альку. Даже близко не подходил к больнице. Потому что думал: вдруг Алька от своей мамы знает, что его исключили? Вдруг начнет громко расспрашивать из окна, как это случилось? Хотя нет, расспрашивать не станет, она понятливая. Но всё равно стыдно будет: не потому, что он в чем-то виноват, а потому, что такой вот… несчастный какой-то, прибитый…

Иногда, шагая по просохшим деревянным тротуарам, Севка начинал сочинять письмо Юрику. То в стихах, то обыкновенное. Но мысли убегали, первые же строчки разваливались и забывались. И скоро Севка окончательно понял, что эти пустые несчастливые дни – не время для письма.

В середине дня Севка приходил домой – как все школьники. Прибегала на обед мама, торопливо кормила Севку. Про школу она не говорила и не упрекала его. Только была какая-то невеселая.

Кажется, мама догадывалась о Севкиных прогулках. Один раз она сказала с печальной усмешкой:

– Загорел-то как под весенним солнышком. Небось целыми днями на улице…

– Не целыми, – буркнул Севка. – Я уроки делаю.

Он в самом деле подолгу сидел за учебниками и тетрадками. Писал и решал гораздо больше, чем задавала мама. И это было совсем не трудно. И на душе легче делалось: все-таки не совсем разжалованный из учеников – хотя и дома, но занимается…

С Гариком Севка не играл, к Романевским не заходил. Во дворе Севка виделся только с Гришуном. Гришун сам нашел нужную ветку и сделал Севке громкий тополиный свисток. На следующее утро Севка развлекался свистком в Летнем саду. Свистеть он научился по-всякому: протяжно и с перерывами, ровно и переливчато. А потом Севка сделал открытие: когда мелко дрожит кончик языка (будто говоришь букву «Р»), получается милицейская трель. Как у постового на углу улиц Республики и Первомайской.

Севка решил испытать свисток: напугать кого-нибудь. Раздвинул в заборе доски и выглянул из сада на улицу. Севке «повезло». По другой стороне шагал не кто-нибудь, а железнодорожный милиционер – в черной шинели с серебряными пуговицами, в кубанке с малиновым верхом и с казацкой шашкой на ремне. Севка не удержался. Зажмурился от собственного нахальства и дунул: «Тр-р-р-р…»

Милиционер остановился и смешно заоглядывался. Севка отпрыгнул от забора, с колотящимся сердцем продрался в лазейку под эстрадой и притих. Было весело, но еще больше было жутко. Если поймают и отведут в школу, тогда уж исключат не на неделю, а насовсем. С милицией шуточки добром не кончаются.

Но никто не стал Севку разыскивать. Он понемногу успокоился, озяб и выбрался на солнышко. Ватник и штаны были в мусоре, оба чулка на коленях продрались. Так и придется ходить. Альки рядом нет, зашить некому… А ведь были когда-то хорошие времена: сядешь за парту, а рядышком Алька, и в классе не Гетушка, а нисколько не сердитая замечательная Елена Дмитриевна. Давно это было. А сейчас…

Но как бы плохо ни было сейчас, а Севка вдруг понял, что соскучился по школе. Не по Гетушке, конечно (чтоб она совсем провалилась куда-нибудь), а по классу, где пахнет чернилами и дымком от печки. По тренькающему колокольчику тети Лизы. По Владику Сапожкову, по Сереге Тощееву, даже по вредной Людке Чернецовой… Даже по тишине во время письменных заданий, когда только скрипят и царапают шероховатую бумагу перья и надо с замиранием стараться, чтобы получались буквы, а не каракули…

И Севка не выдержал.

Воровато вертя головой, он пробрался в школьный двор, залез на кирпичный выступ, что тянулся в полутора метрах от земли и отделял подвал от главного этажа. Царапая пуговицами кирпичи, Севка двинулся к окнам своего класса.

Подоконники были на уровне носа. Севка раскинул руки, встал на цыпочки и, чтобы не слететь с карниза, прижался к стене грудью, коленками и растопыренными ладошками. Зацепился подбородком за нижний край оконной ниши.

Он увидел головы и плечи ребят, увидел Гету Ивановну. Ребята, кажется, что-то списывали с доски. Гета, как всегда похожая на преображенского офицера, ходила между рядами.

Севка провел глазами по косичкам одноклассниц и стриженым макушкам одноклассников. Там, где стояла Севкина и Алькина парта, голов, конечно, не было. А дальше – Владик Сапожков и Людка Чернецова. Людка писала, сердито сжав губы, а Владик чему-то улыбался. Севка тоже тихонько улыбнулся. Оттого, что он видит ребят, в нем шевельнулась ласковая и грустная радость.

А вон Серега Тощеев. Он вовсе не пишет, а что-то мастерит из листка. Наверно, голубя. Хочет пустить его под потолок. Вот Гетушка завопит: «Кто?! Оставлю после уроков!» Но Серега не очень-то боится Гетушку.

Тощеев то ли ощутил Севкин взгляд, то ли просто решил поглядеть в окно. Повернулся… и встретился с Севкой глазами. Севку от затылка до пяток прошило игольчатым страхом. Сейчас Тощеев радостно заорет: «Гуща в окошко глядит!» И что поднимется в классе!

Серега не заорал. Он просто смотрел. Его глаза будто жалели Севку.

«Не шуми, ладно?» – молча и отчаянно попросил Севка. И Тощеев понял. Он опустил ресницы. И, будто ничего не было, стал опять мастерить голубя. Для будущей радости Гетушке!

А Севка наконец почувствовал, какая здесь холодная стена. Солнце никогда не согревало ее, и кирпичная кладка будто впитала в себя всю стужу недавней зимы. Стена даже сквозь ватник холодила грудь, а ладони и коленки совсем заледенели. Севка зябко передернулся, попрощался глазами с классом и прыгнул вниз.

Он упал на четвереньки, разбрызгав грязь и воду из мелких лужиц. Поднялся, вытер о ватник ладони, повернулся… и увидел Нину Васильевну.

Он ее не сразу узнал. Он привык видеть директоршу в строгом синем платье, а сейчас это была старушка в сером шерстяном платке и потертом пальтишке.

Сперва они смотрели друг на друга молча. Потом Севка стыдливо сказал:

– Здрасьте…

– Здравствуй, – вздохнула Нина Васильевна. – Здравствуй… И что же ты здесь делаешь, Глущенко Сева?

Севка опустил голову. Переступил в лужице грязными ботинками… Но он был не из тех, кто долго стоит с опущенной головой, если не виноват. Он посмотрел на Нину Васильевну и негромко сказал:

– Я смотрел. Я ведь не заходил в школу, я отсюда смотрел. И никому не мешал.

– Вот видишь… – с укоризной начала Нина Васильевна и вдруг замолчала. И Севка вдруг понял ее, будто между ними протянулся тонкий проводок, чтобы слышать мысли. Нина Васильевна хотела сказать: «Вот видишь, Глущенко, к чему привело твое нехорошее поведение». И подумала: «А зачем? Всё равно он не будет считать себя виноватым. Он поймет, что я говорю это просто так: потому что я директор, а он второклассник…»

И она спросила:

– Соскучился по школе?

Севка подумал.

– По ребятам соскучился, – уклончиво сказал он.

Нина Васильевна, совсем как обычная бабушка, покивала и повздыхала. Наклонилась, заглянула Севке в лицо:

– Вот что… Сева. Пойдем-ка со мной в класс. Извинишься перед Гетой Ивановной, и будем считать, что кончилось твое исключение.

Все жилки в Севке радостно рванулись и запели: в класс!

Но…

– Нет, – сказал Севка.

Нет. И не потому, что надо извиняться. Это Севка как-нибудь перетерпел бы. Он сказал «нет», потому что иначе всё опять станет неправдой: Гета решит, что он почувствовал себя виноватым.

А ребята скажут: «Директорша поймала Пусю во дворе и привела извиняться».

– Нет, – опять сказал Севка и даже замотал головой и зажмурился.

– Ну, что же ты такой… упрямый? Так и будешь болтаться по улицам, пока не кончится твой срок?

Севка опять поднял глаза:

– Я не болтаюсь. Я уроки учу каждый день. Сам…

Она опять вздохнула и вдруг сказала то, что, наверно, не должен говорить директор:

– Не знаю, как мне вас помирить… А давай переведем тебя во второй «Б». Согласен? К Ирине Петровне. И Бог с ней, с Гетой Ивановной… А? Прямо сейчас и пойдем.

Во втором «Б» Севка знал почти всех ребят. Классы-то рядышком. Нормальные были ребята. А Ирина Петровна в тысячу, нет, в миллион раз лучше Гетушки. Хоть и кричит иногда, но не сердито нисколько. И с ребятами даже в хороводе иногда поет.

Но тогда как же…

– А как же Алька? – растерянно спросил он.

– Какая Алька?

– Ну… Фалеева. Мы с ней рядом сидим.

– А, это та девочка, которая сейчас в больнице? Вы с ней дружите?

Севка потупился и кивнул.

Нина Васильевна озабоченно сморщила лоб:

– Но ведь она столько пропустила из-за болезни. И еще пропустит. Я боюсь, не останется ли она на второй год.

– Она же не виновата!

– Я понимаю, Сева. Но знаний-то у нее всё равно не будет.

– Будут! – испуганно пообещал Севка. – Она догонит, она старательная…

– Ну хорошо, хорошо… А с тобой-то что делать?

Севка тихонько пожал плечами. Что с ним делать? Сегодня пятница, а во вторник он пойдет в школу. Осталось потерпеть два дня, потому что воскресенье не считается.

– Можно я пойду домой? – спросил Севка.

– Что ж… Ступай… Ох, а забрызгался-то как. И чумазый. И дырки вон…

– Я почищусь дома. И зашью, – пообещал Севка. – До свидания.

И он пошел со школьного двора.

В школе еле слышно забренчал звонок, и это значило, что сейчас на улицу выскочат ребята. Но Севка не бросился бежать или прятаться. Что-то произошло с ним. Он теперь не стыдился и не боялся. Ему даже хотелось: пускай повстречаются одноклассники. Не будут они дразниться. Тощеев недавно вон как по-хорошему взглянул.

Но в эти минуты Севку ждало еще одно испытание – внезапное и тяжкое.

Он был уже на улице и остановился у парадного школьного крыльца, когда распахнулись двери и стали выходить ребята. Именно выходить, а не выскакивать. Это были четвероклассники. Они сразу становились по трое. Длинный, очень серьезный мальчишка в танкистском шлеме вынес на плече свернутое знамя и встал впереди. На остром наконечнике неудержимо засияло солнце. Рядом со знаменосцем встали трубач с помятой, но сверкающей трубой и барабанщица. У барабана были празднично-красные бока и блестящие обручи.

Севка задохнулся от безнадежной зависти и тоски.

Да, было время, когда он верил, что скоро станет таким же. Будет повязывать треугольный сатиновый галстук (вон как они алеют своими узелками из-под воротников!). Будет, замирая от счастья, шагать в строю под громкий рокот барабана и бодрые выкрики горна.

Не будет… После того, что случилось, кто его примет?

А ребята всё выходили и строились. Наверно, пойдут на сбор в Клуб железнодорожников. А может быть, даже на экскурсию в пехотное училище.

Севка не уходил. Смотрел. Понимал, что лучше уйти, не терзать себя, но стоял. Появилась вожатая Света. А следом за Светой вышла о н а… всё такая же строгая, красивая. В коротком аккуратном пальтишке, новых блестящих ботиках и синей вязаной шапочке. Галстук у нее был повязан поверх пальто.

Она прошла совсем рядом и заметила Севку. Он не шевельнулся, но сжался внутри. И она сказала то, что должна была сказать:

– А, это Глущенко… Эх ты, а еще собирался в пионеры.

Из последних сил Севка сделал спокойное лицо и стал смотреть поверх голов.

Загудел барабан, отрывисто засигналила труба, и шеренги, прогибая доски тротуара, двинулись от школы.

И Севка двинулся. Но не за ребятами, а в другую сторону…

Задавленный тоской, глотая застывшие комки слез, он побрел наугад и оказался в проулке позади библиотеки. Это был проход между высоким деревянным забором и глухой стеной какого-то длинного склада. Здесь редко кто появлялся. Неподалеку были удобные проходы с тротуарами, а этот пересекал пустырь, на котором сейчас от края до края разлилась лужа.

Севка постоял на берегу. Посмотрел на отраженные облака – желтые и пушистые, на радужные нефтяные разводы. Идти обратно не хотелось. К стене склада лепилась полоска просохшей земли, там бы-ла тропинка. Севка двинулся туда и наткнулся на три доски, сбитые крепкими перекладинами. Это был приплывший откуда-то мосток.

Севка с большим усилием спихнул доски на воду. Подобрал в прошлогоднем бурьяне длинную гнилую рейку. Встал на доски.

Плот опасно качался. Эта опасность приятно погладила Севку щекочущей ладошкой. Слезы уже не давили. Впереди было хотя и маленькое, но все-таки приключение.

Севка вышел на середину плота, постоял, проверяя равновесие. Оттолкнулся рейкой. Плот медленно пошел. Он раздвигал редкие верхушки торчащего из-под воды бурьяна. Вода разбегалась от досок солнечными зигзагами. Доски покачивались. И Севка впервые в жизни ощутил волнующую радость движения по воде. Чувство Плавания… Кончилось плавание не совсем хорошо. Лужа была глубокая, рейка уходила в воду больше чем на полметра. А в одном месте совсем не достала дна – угодила в яму. Севка потерял равновесие и, чтобы не свалиться, соскочил в воду.

В яму он не попал, воды оказалось по колено. И была она не такой уж холодной – видимо, апрельское солнце прогрело это «море» до дна. Крушение случилось недалеко от края лужи, к которому плыл Севка. Он выбрался на берег, потом вздохнул, вернулся в воду и выволок на землю свой «корабль».

Трехметровые доски перегородили тропинку. Одним концом плотик уперся в стену склада, а другой конец остался в воде.

Севка подумал, снял ватник, расстелил на досках у стены. Сел на него. Разулся. Вытряхнул из ботинок воду, расстелил на солнышке мокрые чулки. Привалился спиной к бугристой штукатурке и закрыл глаза. Стало спокойно. Штукатурка была нагретая. Лучи солнца были теплые. Совсем как летом они припекали сквозь рубашку плечи и грудь, ласковыми ладошками гладили ноги. И тихо было так, что чувствовался даже шелест крыльев бабочки, которая залетела в этот прогретый безветренный переулок.

Севка испытывал, видимо, то чувство, которое заменяет радость жизни очень старым и утомленным людям: можно тихонько радоваться солнцу и никуда не спешить.

Севка не спешил. Куда торопиться? Ничего хорошего в будущем его всё равно не ждало. В пионеры не примут. Гета не оставит в покое.

Алька выйдет из больницы еще очень не скоро. И наверно, останется на второй год. Нина Васильевна не стала бы зря говорить. А в другом классе Алька сядет с другим мальчишкой и подружится с ним. Потому что мальчишка этот не будет свиньей, как Севка, и сразу поймет, какая Алька хорошая… А он, конечно, свинья, целых пять дней не подходил к больнице.

Была, правда, у Севки последняя радость: Юрик. Но Юрик так далеко, а письмо написать Севка до сих пор не собрался. И стихи для Юрика сочинить не сумел…

И вообще он никогда не сможет сочинить никаких настоящих стихов и никогда не сделается поэтом и писателем. Одно только более или менее хорошее стихотворение придумал – про папу, – да и то самая лучшая строчка не его, а Пушкина. А другие стихи – совсем чушь. Если бы не было лень шевелиться, можно было бы прямо сейчас вырвать из тетрадки все листки и сделать из них кораблики. Легко и бездумно Севка пустил бы их на воду.

Но двигаться не хотелось. Севка не шевельнулся, а только открыл глаза.

Небо над ним было очень синим, а маленькие кудрявые облака веселыми и быстрыми. Что им до Севки и его горестей! Они бежали к солнцу. Башня библиотеки – светло-желтая от солнца и голубоватая от теней, легкая, кружевная – словно плыла навстречу облакам, надвигаясь на Севку. Глядя на эту вырастающую из-за серого забора церковь, Севка опять подумал о своем Боге. Может быть, все беды из-за того, что Бог рассердился за тот последний разговор? Ведь Севка сказал тогда: «Ну и пускай не принимают в пионеры…» Но эта мысль скользнула и ушла, не взволновав Севку. Понимал Севка, что Бог не стал бы ему мстить. Что он, такой мелочный, что ли? Не стал бы он придираться к словам несчастного второклассника, который плачет в подушку. А кроме того, Севка знал – не только сейчас, но всегда знал в глубине души, – что этот седой старик на крыльце заоблачной башни – сказка. Одна из тех сказок, что придумывал Севка, чтобы жизнь была интереснее и радостнее.

А теперь сказка кончилась. Какие тут сказки, когда не Змеи Горынычи, не Бабы Яги, не страшные сны и опасливые мысли, а настоящие злые люди принесли Севке настоящую беду.

Когда Севка стал большой, он много думал, почему зло часто бывает сильнее, чем добро. Почему нахальные, жадные, нахрапистые люди побеждают хороших и великодушных? Почему умные и добрые иногда боятся злобных, безграмотных, безжалостных, тупых? Ведь и Нина Васильевна почему-то боялась Гету. Он понял до конца это после, но смутно чувствовал и в тот горький день.

Когда Севка вырос, он научился отвечать на такие вопросы. Научился даже давать отпор тем, кто делает зло. Не всегда получалось, но он старался. Отвечал иногда словами, иногда делом, а если надо, то и проще – по зубам. Но всё это было потом, а пока он сидел и думал: «Почему же так?»

Почему Нина Васильевна не возьмется сама учить второй «А» и не велит, чтобы Гета убиралась работать сторожем дровяного склада или продавщицей в рыночном киоске, – там ори и ругайся сколько хочешь. Почему вожатая Света не подойдет и не скажет: «Сева Глущенко, мы во всем разобрались и считаем, что ты всё же должен стать пионером». Почему не придет поскорее май и не выйдет из больницы Алька и не скажет тихо, но решительно: «Не буду я оставаться на второй год. Ни за что на свете…»

Если бы всё это случилось, это было бы лучше всяких сказок. Севка не знал, что со временем так всё и случится. Кроме одного: Гета уйдет не в сторожа и не в продавцы, а в инспекторы гороно. Она слегка располнеет, заведет шляпу, не станет больше говорить «по?льта» и «на лошаде?» и научится мило улыбаться. Но это не важно. Главное, что она уже не бу-дет учить ребят…

Ничего этого Севка не знал. Он сидел, вытянув ноги, прижимаясь к штукатурке, и глядел на башню и облака.

Потом опять закрыл глаза. Смотреть не хотелось, шевелиться тоже. Хорошо, что сидеть так придется долго: чулки и ботинки высохнут не скоро…

Когда послышались шаги на тропинке, Севка глаз не открыл. Только подтянул ноги, чтобы дать человеку пройти. Пусть проходит и ни о чем Севку не спрашивает. Севка никому не мешает, пусть его не трогают.

Но человек не прошел. Он сделал последний шаг – тяжелый и твердый – и остановился над Севкой.

– Мальчик, где школа номер девятнадцать? – негромко и как-то даже робко спросил мужчина. – Я тут совсем заблудился…

Севка и сейчас не открыл глаз, только махнул вдоль переулка рукой.

– А ты не из этой школы?

– Из этой, – сказал Севка. Ему было всё равно.

– А может быть, ты знаешь одного мальчика… из второго класса?..

Севка ощутил некоторый интерес. Правда, не настолько сильный, чтобы шевелиться. Но спросил всё же:

– Из «А» или из «Б»?

– Кажется, из «А». Да, из «А». Его зовут Сева Глущенко.

Севка насторожился, но тут же опять ослаб. Пусть. Одной бедой больше или меньше – какая разница. Он сразу понял, в чем дело: это железнодорожный милиционер, которого Севка подразнил свистком. Значит, заметил, запомнил, расспросил ребят, узнал имя… Не шевельнув головой, Севка поднял веки и скосил глаза на ноги мужчины.

Милиционеры ходят в сапогах, а Севка увидел начищенные ботинки. Забрызганные, но всё равно блестящие. Солнце горело на них желтыми искрами. Над ботинками нависали края черных суконных брюк с очень острыми складками.

По лезвиям складок Севкины глаза сами плавно заскользили вверх и зацепились за край черной шинели. С этого края, как с трамплина, они прыгнули выше и увидели опущенную руку в черной перчатке. Тугая, по неживому скрюченная перчатка прижимала к шинели знакомый до буковки номер «Пионерской правды».

Севкины глаза опять метнулись – вверх и наискосок. И по ним ударили медной вспышкой две пуговицы с якорями. Это был не только блеск. Это был как бы двойной удар колокола, которым на кораблях отбивают склянки: ди-донн…

И еще две пуговицы. Колокол – уже не корабельный, а громадный – ахнул над головой: бам-бах!..

И еще – во всё небо: тах! тамм!..

Над двойным рядом пуговиц, над черным ворот-ником и белым шелковым шарфом Севка увидел лицо с бритым, чуть раздвоенным подбородком. Лицо расплывалось, но четко-четко был виден маленький шрам, похожий на букву «С»…

Высоко-высоко над собой видел это Севка…

Он сидел еще очень долго. Миллионы отчаянных мгновений, которые слились в неслыханно долгую секунду. Потом тысячи пружин рванули Севкино тело вверх. Он ударился лицом о шинель и сразу утонул в ее спасительной, колючей, пахнувшей сукном черноте.

…И над полярными островами, над зубьями изъеденных снежным ветром скал тучи и тучи птиц поднялись от неистового Севкиного крика.

1982 г.