1 2 3 4 5 6 7 
    
- Амбруаз Паре, - начал Эндрью, и Эбби уже было одобрительно закивал головой, - Амбруаз Паре считается первым, открывшим эту болезнь. 
    
Лицо Эбби выразило удивление: 
    
- Почему "считается", доктор Мэнсон? Паре действительно открыл аневризм. 
    
Эндрью покраснел, потом побледнел, но, очертя голову, ринулся в спор: 
    
- Да, сэр, так говорят учебники. Вы найдете это в каждой книге, я сам видел это в шести, нарочно подсчитал. - Он торопливо перевел дух. - Но мне случилось читать Цельса[*], когда я повторял латынь, и я встретил у него слово "aneurismus". Цельс знал о существовании такого явления. И описал его подробно. А это было за тринадцать столетий до Амбруаза Паре. 
    
Последовала пауза, Эндрью поднял глаза, ожидая добродушно-иронической реплики, но Эбби смотрел на него со странным выражением. 
    
- Доктор Мэнсон, - сказал он наконец, - вы первый человек в этом экзаменационном зале, от которого я услыхал нечто не шаблонное, верное и новое для меня. Поздравляю вас! 
    
Эндрью снова густо покраснел. 
    
- Скажите мне еще одно - просто чтобы удовлетворить мое личное любопытство, - продолжал Эбби. - Что является вашим принципом, так сказать, основным правилом, которым вы руководитесь в своей профессиональной практике? 
    
Наступило молчание, во время которого Эндрью усиленно размышлял. Наконец, чувствуя, что этим молчанием он портит благоприятное впечатление, которое произвел, он несвязно пробормотал: 
    
- Я думаю... я всегда твержу себе: ничего не считать аксиомой. 
    
- Благодарю вас, доктор Мэнсон. 
    
Когда Эндрью вышел, Эбби потянулся за пером. Он чувствовал себя снова молодым и в подозрительно-сентиментальном настроении. Он думал: "Скажи он мне, что он стремится исцелять людей, помогать страждующему человечеству, - я бы его провалил уже просто, чтобы отомстить за свое разочарование". 
    
Как бы там ни было, а Эбби поставил неслыханно высокую отметку, 100, против имени Эндрью Мэнсона. Разумеется, если бы он мог, поставив отметку, сбежать (как он красноречиво размышлял про себя), эта цифра была бы удвоена. 
    
Несколько минут спустя Эндрью сошел вниз вместе с остальными кандидатами. Внизу у лестницы стоял швейцар в ливрее с пачкой конвертов в руках. Когда кандидаты проходили мимо, он вручал каждому конверт с его именем. Гаррисон, шедший перед Эндрью, торопливо вскрыл свой. Он изменился в лице и сказал быстро: "Оказывается, я завтра могу не являться! - Затем с вымученной улыбкой: - А как вы?" У Эндрью дрожали пальцы. Он едва мог прочитать бумажку. Ошеломленный, он слышал, как Гаррисон его поздравляет. Значит, у него еще есть надежда. Он пошел в кафе и выпил молока с солодом. Нервы его были сильно взвинчены, он твердил про себя: "Если я теперь, после всего, не выдержу экзаменов, я... я брошусь под автобус". 
    
Прошел еще один мучительный день. Осталось меньше половины экзаменующихся, и поговаривали, что из этих оставшихся добрая половина будет провалена. Эндрью не имел представления, какие у него отметки - хорошие или плохие. Он знал одно - что голова у него болит невыносимо, что ноги - ледяные, а внутри - пустота. 
    
Наконец все кончилось. В четыре часа Эндрью вышел из раздевальни, измученный и расстроенный, падевая на ходу пальто. Вдруг он увидел Эбби, стоявшего перед большим камином в вестибюле. Он хотел пройти мимо. Но Эбби почему-то протянул ему руку, улыбнулся и заговорил с ним, сказав... сказав, что он выдержал экзамены. 
    
О Боже, так, значит, победа! Он добился своего! Он сразу ожил, чудесным образом ожил, головную боль как рукой сняло, вся усталость была забыта. Он мчался к ближайшему почтовому отделению, а сердце в нем пело, ликовало, как безумное. Выдержал, победил, он, пришедший сюда не из Вест-Энда, и из поселка шахтеров в далекой глуши. Его подхватила бурная волна восторга. Значит, не напрасны были долгие ночи, сумасшедшая скачка в Кардифф, изнурительные часы зубрежки! 
    
Он летел, как пуля, продираясь сквозь толпу, лавируя между колесами такси и автобусов. Глаза его сияли. Он мчался телеграфировать Кристин весть о чуде.
   
   
    
     
XI
    
    
Поезд из Лондона, опоздав на полчаса, прибыл около полуночи. Всю дорогу вверх по ущелью паровоз боролся с резким встречным ветром, и в Эберло, когда Эндрью вышел из вагона на платформу, ураган чуть не сбил его с ног. Вокзал был безлюден. Молодые тополя, высаженные в ряд у входа, при каждом порыве ветра гнулись со свистом, как лук. Звезды над головой сверкали ярким блеском, точно отполированные. 
    
Эндрью пошел по Вокзальной улице. Борьба с ветром бодрила тело, пьянила душу весельем. Он был полон сознанием своего успеха, своей связи отныне с миром великих и мудрых столпов медицины, в ушах его звучали слова сэра Роберта Эбби; ему не терпелось поскорее увидеть Кристин, чтобы рассказать ей обо всем, обо всем решительно. Из телеграммы она уже знает радостную новость. Но теперь ему хотелось поделиться с нею своими впечатлениями, сообщить все подробности. Шагая с опущенной головой по Толгартстрит, он вдруг услышал, что за ним бежит кто-то. Человек догонял его, тяжело дыша, но громкий топот его сапог по мостовой совершенно терялся в реве урагана, так что он казался бегущей тенью. Эндрью инстинктивно остановился. 
    
Когда человек подошел ближе, он узнал Франка Дэвиса, санитара из антрацитовой шахты № 3, который прошлой весной вместе с другими проходил у него на участке курс первой помощи. И в то же самое мгновение Дэвис увидел Эндрью. 
    
- А я шел за вами, доктор. К вам домой. Ветер начисто снес провода, так что... - Порыв ветра унес остальные его слова. 
    
- Что случилось? - прокричал Эндрью. 
    
- Обвал в номере третьем. - Дэвис сложил ладони трубкой у самого уха Мэнсона. - Одного из наших парней почти засыпало там. Его, видно, не могут вытащить. Это Сэм Бивен, он в вашем списке. Идите скорее к нему, доктор, да смотрите, будьте осторожны. 
    
Эндрью прошел несколько шагов рядом с Дэвисом, но вдруг остановился под влиянием внезапной мысли. 
    
- Мне нужна моя сумка, - прокричал он в ухо Дэвису. - Сбегайте ко мне домой и принесите ее. А я пойду в шахту номер три. И вот что, Франк, - скажите моей жене, куда я пошел. 
    
Пройдя по запасным железнодорожным путям и по Рос-лейн, подгоняемый ветром в спину, он за четыре минуты добрался до шахты № 3. На спасательной станции его дожидались помощник смотрителя и трое рабочих. При виде его озабоченное лицо помощника смотрителя немного прояснилось. 
    
- Слава Богу, вы пришли, доктор. Наделала нам хлопот эта буря. А в довершение всего - скверный обвал. Никто, к счастью, не убит, но одному парню пригвоздило руку. Мы не можем его вытащить ни на дюйм. А кровля совсем ненадежна. 
    
Они пошли к подъемной шахте. Двое рабочих несли носилки с привязанными к ним лубками, а третий - деревянный ящик со всем необходимым для подачи первой помощи. Когда они входили в клеть, через двор перебежал еще кто-то. Это был Дэвис, запыхавшийся, с сумкой Эндрью в руках. 
    
- Быстро же вы сбегали, Франк, - сказал Мэнсон, когда Дэвис присел подле него на корточках в клети. 
    
Дэвис только головой кивнул: он не мог вымолвить ни слова. Раздался лязг, одно мгновение клеть качалась, точно в нерешимости, потом полетела вниз, на дно шахты. 
    
Все вышли и потянулись гуськом: помощник смотрителя впереди, за ним Эндрью, Дэвис, все еще несший сумку, и трое рабочих. 
    
Эндрью уже бывал в копях, он привык к высоким сводчатым пещерам в рудниках Блэнелли, где гулко раскатывается эхо, к длинным темным коридорам глубоко под землей, которые образуются там, где руду вынимают из ее ложа, долбя и взрывая ее. Но шахта № 3 была старая, с длинной, извилистой откаточной дорогой, ведущей к выработкам. Откаточный путь представлял собой не столько проход, сколько нору с низко нависшей липкой кровлей, с которой текла вода. Сквозь эту-то нору они сейчас пробирались ползком, часто на четвереньках, на протяжении почти полумили. Вдруг лампа, которую нес помощник смотрителя, остановилась в воздухе как раз перед глазами Эндрью, и он понял, что они пришли. 
    
Медленно пополз он вперед. Трое рабочих, лежа на животе в тупике этого подземного коридора, старались, как могли, привести в чувство своего товарища, который лежал бесформенной кучей: тело откатилось в сторону, а одно плечо было отогнуто назад и скрыто среди массы обломков породы, разбросанных вокруг. Рядом с засыпанным рабочим валялись его инструменты, две перевернутые жестянки с едой, сброшенные куртки. 
    
- Ну, что там, ребята? - спросил помощник смотрителя; понизив голос. 
    
- Никак его не сдвинуть с места, - говоривший повернул к ним грязное вспотевшее лицо. - Мы уже всячески пробовали. 
    
- А вы больше не пробуйте, - сказал помощник, метнув быстрый взгляд на кровлю. - Здесь доктор. Отодвиньтесь немного назад, ребята, дайте нам подойти. Я бы на вашем месте отполз как можно дальше. 
    
Трое рабочих отползли из тупика, и когда они с трудом протиснулись мимо Эндрью, он шагнул вперед. На один короткий миг в голове его промелькнуло воспоминание о недавнем экзамене, он подумал об успехах биохимии, звучной терминологии, ученых фразах. Таких случаев, как этот, они не предусматривали. 
    
Сэм Бивен был уже в полном сознании, но лицо у него под слоем пыли было измученное. Он сделал слабую попытку улыбнуться Мэнсону. 
    
- Что, доктор, опять практикуетесь на мне в подаче первой помощи? - Бивен также учился на курсах скорой помощи, и часто его использовали в качестве манекена, на котором все учились делать перевязки, 
    
Эндрью подошел к нему. При свете лампочки, которую помощник смотрителя держал над его плечом, он ощупал пострадавшего. Все тело Бивена было свободно, за исключением левого предплечья, которое было придавлено и размозжено громадной тяжестью обвалившейся глыбы, державшей его в плену. 
    
Эндрью сразу увидел, что единственный способ освободить Бивена - ампутировать руку. И Бивен, напрягая помутившиеся от боли глаза, прочел это решение на лице Эндрью в тот самый миг, когда оно было принято. 
    
- Делайте, что надо, доктор, - пробормотал он. - Только поскорее вытащите меня отсюда. 
    
- Не беспокойтесь, Сэм, - сказал Эндрью. - Я вас сейчас усыплю. А когда вы проснетесь, вы уже будете у себя дома в кровати. 
    
Лежа плашмя в луже грязи, под двухфутовой кровлей, он сбросил пальто, свернул его и положил Бивену под голову. Потом засучил рукава и попросил, чтобы ему подали его сумку. Помощник смотрителя протянул ее ему и при этом шепнул на ухо. 
    
- Ради Бога, поторопитесь, доктор. Эта кровля нас задавит раньше, чем мы успеем опомниться. 
    
Эндрью раскрыл сумку и тотчас почуял запах хлороформа. Еще раньше, чем он сунул руку внутрь и нащупал острый край разбитого стекла, он уже знал, в чем дело. Франк Дэвис, спеша на рудник, впопыхах уронил сумку, Склянка с хлороформом разбилась, содержимое ее разлилось. 
    
Дрожь пробежала по телу Эндрью. Послать наверх за хлороформом не оставалось времени. Усыпить Сэма было нечем. 
    
На каких-нибудь полминуты он точно окаменел. Затем машинально нащупал в сумке шприц, наполнил его и впрыснул Бивену максимальную дозу морфия. Ожидать, пока морфий окажет полное действие, он не мог. Отложив сумку в сторону, так, чтобы инструменты были у него под рукой, он снова нагнулся над Бивеном. Зажимая вокруг руки турникет[*], сказал: 
    
- Закройте глаза, Сэм. 
    
Лампочка светила тускло, тени колебались вокруг, мелькая в беспорядке. При первом надрезе Бивен застонал сквозь стиснутые зубы. Застонал опять. Потом, к счастью, когда нож заскрежетал по кости, он лишился чувств. 
    
Холодная испарина выступила на лбу Эндрью, пока он зажимал щипцами среди растерзанного мяса артерию, из которой струей била кровь. Он делал все не видя. Он чувствовал, что задыхается здесь, в этой крысиной норе глубоко под землей, лежа в грязи. Ни наркоза, ни операционной, ни сестер милосердия, выстроившихся в ряд, готовых броситься на его зов. Он не хирург. Он невероятно копается. Он никогда не доведет до конца операцию! Кровля обрушится и раздавит всех их! 
    
За его спиной учащенно дышит помощник смотрителя. С кровли медленно каплет на затылок холодная вода. Его пальцы, испачканные теплой кровью, работают лихорадочно, Визжит пила, откуда-то издалека - голос сэра Роберта Эбби: "возможность работы по научному методу..." О Господи! Кончит он когда-нибудь?! 
    
Наконец! Он чуть не заплакал от облегчения. Наложил подушечку марли на кровавую рану. Пытаясь встать на колени, сказал; 
    
- Вытаскивайте его! 
    
Когда они отошли на пятьдесят ярдов назад и очутились на откаточном штреке, где можно было стоять во весь рост, Эндрью при свете уже четырех лампочек закончил операцию. Тут сделать это было легче. Он обмыл рану, перевязал кровеносные сосуды, пропитал марлю антисептическим раствором. Теперь трубка. Потом наложить пару швов! Бивен все еще был в обмороке. Но пульс его, хотя и слабый, бился ровно. Эндрью провел рукой по лбу. Конец. 
    
- Осторожно идите с носилками. Укройте его одеялом. Как только выйдем наверх, понадобятся горячие бутылки. 
    
Медленно двигавшиеся люди, сгибаясь пополам в низких переходах, спугивали тени, колебавшиеся на откаточной дороге. Не прошли они и шестидесяти шагов, как во мраке за ними прокатился грохот обвала. Это было похоже на последнее глухое громыхание поезда, входящего в туннель. Помощник смотрителя не обернулся. Он только сказал Эндрью с мрачным хладнокровием: 
    
- Слыхали? Это остаток кровли. 
    
Путешествие наверх заняло почти целый час. Приходилось в неудобных местах продвигать носилки боком. Эндрью не мог определить, сколько времени они уже пробыли под землей. Но в конце концов они пришли к дну шахты. 
    
Вверх, вверх стремглав летела клеть из глубины. Ветер встретил их острыми укусами, когда они ступили из клетки на землю. Эндрью в каком-то экстазе вздохнул всей грудью. 
    
Он стоял у нижней ступеньки, держась за перила. Было еще темно, но во дворе рудника повесили большой факел, который шипел и плевался множеством языков пламени. Вокруг факела стояла группа ожидавших. Среди них были и женщины в накинутых на голову шалях. 
    
Вдруг, когда носилки медленно двигались мимо него, Эндрью услыхал, как кто-то неистово выкрикнул его имя, и в следующее мгновенье руки Кристин обхватили его шею. Истерически рыдая, она припала к нему. Простоволосая, в одном только пальто, накинутом на ночную сорочку, в напяленных на босу ногу кожаных туфлях, она казалась беспомощной и хрупкой на этом ветру, во мраке. 
    
- Что случилось? - спросил Эндрью с испугом, пытаясь разнять ее руки и заглянуть ей в лицо. 
    
Но она не выпускала его. Цепляясь за него, как обезумевшая, как утопающая, она с трудом произнесла: 
    
- Нам сказали, что кровля обвалилась... что ты не... не выйдешь оттуда больше. 
    
Она вся посинела, зубы у нее стучали от холода. Эндрью повел ее к огню на спасательную станцию, сконфуженный, но глубоко тронутый. На спасательной станции им дали горячего какао. Они пили из одной чашки, и прошло много времени, раньше чем они вспомнили о том, что Эндрью получил высокую ученую степень.
   
   
    
     
XII
    
    
Спасение Сэма Бивена прошло незаметно в городе, который в прошлом не раз переживал ужасы и несчастья больших обвалов в копях. Но в его участке этот случаи сослужил Эндрью большую службу. Успех в Лондоне сам по себе вызвал бы только новые насмешки над "разными новомодными глупостями". А теперь ему кланялись и даже улыбались люди, которые раньше, казалось, и не замечали его. Подлинные размеры своей популярности врач в Эберло может определить, проходя по улицам рабочего квартала. И там, где Эндрью до сих пор встречал лишь ряд наглухо закрытых дверей, он находил их сейчас открытыми. Отработавшие свою смену мужчины курили, стоя без курток на пороге, и всегда готовы были перекинуться с ним несколькими словами. Их жены приглашали его зайти, когда он проходил мимо, а дети весело окликали по имени. 
    
Старый Гас Пэрри, мастер-бурильщик из копи № 2. и староста западного участка, как-то, глядя вслед уходившему Эндрью, резюмировал за всех новое мнение о нем: 
    
- Знаете что, ребята: он, конечно, книгоед, но он умеет и дело делать, когда это требуется. 
    
Лечебные карточки начали возвращаться к Эндрью - сначала понемногу, а потом, когда оказалось, что он не издевается над вернувшимися ренегатами, они толпой повалили обратно. Оуэн был рад тому, что список пациентов Эндрью все увеличивается. Встретив его как-то раз на площади, он сказал смеясь: 
    
- Ну, что я вам говорил? 
    
Луэллин изобразил величайший восторг по поводу результатов экзаменов. Он поздравил Эндрью по телефону, рассыпаясь в любезностях, потом со своим неизменным кротким благоволением навалил на него вдвое больше работы в операционной. 
    
- Да, между прочим, - спросил он у Эндрью после одной длительной операции, во время которой Эндрью давал эфир, - говорили вы экзаменаторам, что работаете младшим врачом в Эберло? 
    
- Я назвал им ваше имя, доктор Луэллин, - ответил Эндрью любезно. - И этого было достаточно. 
    
Оксборро и Медли не обратили никакого внимания на успех Эндрью. Экхарт же был искренно доволен, но удовольствие это выразил залпом ругани: 
    
- Ах, Мэнсон, чтоб вам пусто было! Что ж вы это делаете, а? Хотите мне ножку подставить? 
    
Желая польстить отличившемуся коллеге, он пригласил Эндрью на консилиум к своей пациентке, больной воспалением легких, и захотел узнать его мнение. 
    
- Она поправится, - сказал Эндрью, приводя научные доводы. 
    
Но старый Экхарт с сомнением покачал головой. 
    
- Я никогда не слыхивал о вашей поливалентной сыворотке да антителах. Я знаю только, что она - урожденная Пауэл, а когда кто-нибудь из этой семьи заболеет воспалением легких и начинает пухнуть, то не проходит и недели, как он умирает. У нее пухнет живот, вы видели, правда? 
    
И когда больная на седьмой день умерла, старик угрюмо торжествовал, что посрамил ученую мудрость своего коллеги. 
    
Денни был за границей и ничего не знал о новом успехе Эндрью. Зато несколько неожиданно пришло длинное письмо с поздравлением от Фредди Хемсона. Фредди, прочитав в "Ланцете" о результате испытаний, кисло поздравлял Эндрью с успехом, приглашал приехать в Лондон и подробно описывал свои собственные головокружительные триумфы на улице Королевы Анны, где, как он и предсказывал в тот вечер в Кардиффе, у него уже был кабинет с новенькой, сверкающей медной дощечкой на дверях. 
    
- Просто стыд, что мы с Фредди совсем потеряли друг Друга из виду, - объявил Мэнсон. - Надо будет писать ему почаще. Я предчувствую, что мы еще с ним опять очутимся вместе. Милое письмо, правда? 
    
- Да, очень милое, - ответила Кристин довольно сухо. - Но больше всего он пишет о себе. 
    
К Рождеству погода стала холоднее, стояли бодрящие морозные дни и безветренные звездные ночи. Твердая земля звенела под ногами Эндрью. Чистый воздух пьянил, как вино. В голове у Эндрью рождался план новой энергичной атаки на проблему вдыхания пыли в копях. Открытия, сделанные им при наблюдении пациентов, окрылили его, и к тому же он получил от Воона разрешение периодически осматривать всех рабочих в трех антрацитовых копях, что давало чудесную возможность расширить сферу исследований. Он хотел провести сравнение между шахтерами и людьми, работавшими на поверхности земли, и собирался приступить к этому после Нового года. 
    
В рождественский сочельник он шел домой из амбулатории с удивительным ощущением радостного ожидания чего-то и физического благополучия. Проходя по улицам, он не мог не заметить признаков наступающего праздника. В горах Уэльса шахтеры очень весело празднуют Рождество. Всю предрождественскую неделю парадная комната в каждом доме заперта, чтобы туда не проникли дети. Она разукрашена гирляндами бумажных лент, в ящиках комода спрятаны игрушки, а на столе разложен солидный запас разных вкусных вещей - апельсинов, пряников, сладкого печенья, купленных на деньги, выдаваемые клубом к Рождеству. 
    
Кристин, весело готовясь к празднику, заранее уже убрала дом ветками остролистника и омелы. Но в этот вечер Эндрью, придя домой, сразу увидел по ее лицу, что она чем-то особенно взволнована. 
    
- Не говори ни слова! - сказала она быстро, беря его за руку. - Ни единого слова! Только закрой глаза и иди за мной! 
    
Он позволил ей вести себя в кухню. Там на столе лежали какие-то свертки, неуклюже завернутые, некоторые просто в газетную бумагу, и к каждому свертку была привязана записочка. Эндрью сразу догадался, что это рождественские подарки от пациентов. Некоторые из этих даров были и вовсе не завернуты. 
    
- Смотри, Эндрью! - выкрикивала Кристин. - Гусь! И две утки! И чудесный торт с сахарной глазурью! И бутылка бузинной наливки. Ну, не великолепно ли это с их стороны? Не чудесно ли, что им захотелось подарить тебе все это! 
    
Эндрью не мог вымолвить ни слова. Он был растроган этим доказательством того, что люди, среди которых он жил, наконец-то его оценили, полюбили. Он вместе с Кристин, жавшейся к его плечу, принялся читать записки, безграмотные, написанные неумелой рукой, иногда нацарапанные карандашом на старых конвертах, вывернутых наизнанку. "От благодарного пациента с Сифен-роу № З", "С благодарностью от миссис Вильямc". Драгоценное, криво написанное послание от Сэма Бивена: "Спасибо, доктор, за то, что выволокли меня на свет Божий к Рождеству", и так далее. 
    
- Мы непременно все их сохраним, милый, - сказала Кристин тихо. - Я унесу их наверх. 
    
Когда к Эндрью вернулась обычная словоохотливость - этому способствовал стакан присланной в дар бузинной наливки, - он шагал по кухне взад и вперед, пока Кристин начиняла гусей, и восторженно говорил; 
    
- Вот как следовало бы платить врачам, Крис. Не деньгами за каждый визит, не по счетам - черт их побери, эти счета! - не жалованьем подушно, по числу пациентов. Хорошо было бы, если бы, вместо того чтобы стараться нахватать побольше гиней, врач получал плату натурой. Ты меня понимаешь, дорогая? Вот я вылечиваю больного, и он посылает мне что-нибудь из продуктов его собственного производства. Ну, например, уголь, меток картошки с его огорода, яйца, может быть, если он держит кур, - пойми мою мысль. И вот тебе идеал этики!.. Кстати, знаешь: эту миссис Вильямc, что прислала нам уток, Лесли пять лет пичкал микстурами и пилюлями, а я вылечил ее от язвы желудка, продержав пять недель на диете. Но о чем я говорил? Ах, да! Так видишь ли, если бы врачи покончили с погоней за гонораром, вся система стала бы морально чище... 
    
- Да, мой друг, понимаю. Достань-ка мне, пожалуйста, коринку. Она на верхней полке в буфете! 
    
- Черт возьми, Кристин, да ты не слушаешь меня!.. А начинка, кажется, будет вкусная! 
    
На следующий день, первый день Рождества, погода стояла солнечная н ясная$7
    
Быть может, под влиянием этой мысли он вдруг остановился с какой-то странной нерешительностью у дома № 18 на Сифен-роу. Из всех ушедших от него пациентов (не считая Ченкина, которого он сам отказался принять обратно) не вернулся к нему один только Том Ивенс. И сегодня Эндрью, необычно растроганный, быть может, слишком восторженно уверовав в братство всех людей, ощутил внезапное желание зайти к Ивенсу и пожелать ему веселого Рождества. 
    
Постучав один раз, он открыл дверь и прошел в кухню. Здесь остановился, пораженный. Кухня была убогая, почти пустая. На очаге тлели последние искры. Том Ивенс сидел перед огнем на сломанном деревянном стуле, выгнув скрюченную руку наподобие крыла. В сгорбленных плечах чувствовалось безнадежное отчаяние. На колене у него примостилась четырехлетняя дочка. Оба были погружены в безмолвное созерцание еловой ветви, вставленной в старое ведро. На этой миниатюрной рождественской елке, за которой Ивенс ходил за две мили через гору, висели три сальные свечки, еще не зажженные, а под ней лежало рождественское угощение для всего семейства - три маленьких апельсина. 
    
Ивенс вдруг обернулся и увидел Эндрью. Он вздрогнул, и по лицу его разлилась краска стыда и гнева. Эндрью понял, как мучительно для Тома, что врач, советом которого он пренебрег, застает его безработным калекой, видит, что половина мебели уже заложена. Эндрью слыхал, что Ивенсам живется теперь трудно, но он не ожидал увидеть такую печальную картину. Он огорчился, почувствовал себя неловко и хотел уже уйти. Но в эту минуту в кухню вошла с черного хода миссис Ивенс с пакетом подмышкой. Увидев Эндрью, она так растерялась, что уронила сверток, который, упав на каменный пол, раскрылся. В бумаге оказались две бычьи печенки, самое дешевое мясо в Эберло. Девочка, взглянув в лицо матери, неожиданно заплакала. 
    
- В чем дело, сэр? - решилась, наконец, спросить миссис Ивенс, прижимая руку к груди. - Том ничего не сделал? 
    
Эндрью стиснул зубы. Он был так взволнован и удивлен всем тем, чему нечаянно был свидетелем, что ему казался возможным только один выход. 
    
- Миссис Ивенс! - Он упорно не поднимал глаз. - Между мной и Томом было маленькое недоразумение. Но сегодня Рождество и... ну, я хочу, - он беспомощно остановился, - я буду ужасно рад, если вы все трое придете к нам и разделите с нами рождественский обед. 
    
- Но, доктор, право... - замялась миссис Ивенс. 
    
- Помолчи, девочка, - перебил ее Том свирепо. - Никуда мы не пойдем обедать. Если мы не в состоянии ничего купить, кроме печенки, то мы ее и будем есть. Не нуждаемся ни в какой мерзкой благотворительности. 
    
- Что вы болтаете! - в ужасе воскликнул Эндрью. - Я вас приглашаю как друг. 
    
- А, все вы одинаковы! - ответил Ивенс с горечью. - Доводите человека до нужды и потом знаете только одно - швыряете ему в лицо какую-нибудь жратву. Ешьте сами свой проклятый обед. Не нужен он нам. 
    
- Перестань, Том, - робко унимала его жена. 
    
Эндрью обратился к ней, расстроенный, но все еще непременно желая поставить на своем. 
    
- Уговорите его, миссис Ивенс. На этот рез я действительно обижусь, если вы не придете. В половине второго. Мы будем ждать. 
    
И, раньше чем кто-либо из них успел сказать слово, он круто повернулся и вышел. 
    
Кристин ничего не сказала, когда он рассказал ей, что сделал. Если бы Вооны не уехали в Швейцарию кататься на лыжах, они наверно сегодня пришли бы в "Вейл Вью". А он пригласил безработного шахтера с семьей. Вот о нем думал Эндрью, стоя спиной к огню и наблюдая, как жена ставит на стол еще три прибора. 
    
- Ты сердишься, Крис? - спросил он наконец. 
    
- Я полагала, что вышла замуж за доктора Мэнсона, а не за доктора Бернардо[*], - ответила она чуточку резко. - Право, мой друг, ты неисправимо сентиментален. 
    
Ивенсы явились точно в указанное время, умытые, приодетые, ужасно смущенные и гордые и вместе с тем испуганные. Эндрью, стараясь быть радушным хозяином, чувствовал, что Кристин права и обед будет ужасно неудачен. Ивенс все время странно поглядывал на него. Искалеченная рука не действовала, и жене приходилось разрезать и намазывать ему маслом хлеб. К счастью, когда Эндрью взял в руки перечницу, крышка ее упала, и все содержимое - пол-унции белого перца - угодило в его тарелку с супом. Наступило минутное молчание, затем Агнес, дочка Ивенсов, вдруг весело расхохоталась. Онемев от ужаса, мать наклонилась к ней, чтобы ее побранить, но выражение лица Эндрью успокоило ее. В следующую минуту хохотали уже все. Не опасаясь больше, что к нему отнесутся покровительственно, Ивенс развернулся и, оказалось, что он усердный футболист и большой любитель музыки. Три года тому назад он ездил в Кардиген петь в Эйстедфоде. Гордясь тем, что может блеснуть знаниями, он беседовал с Кристин об ораториях Эльгара, пока Агнес и Эндрью забавлялись хлопушками. 
    
Затем Кристин увела к себе миссис Ивенс и девочку. Как только Эндрью и Ивенс остались вдвоем, наступило неловкое молчание. Одна и та же мысль занимала обоих, но ни тот, ни другой не знали, как заговорить об этом, Наконец Эндрью с каким-то отчаянием сказал: 
    
- Очень обидно, что у вас вышла такая неприятность с рукой. Том. Я знаю, что вы из-за этого лишились работы в руднике. Не думайте, что я способен злорадствовать... я черт знает как огорчен... 
    
- Не больше, чем я, - ответил Ивенс. 
    
Последовала новая пауза, затем Эндрью докончил: 
    
- Я хотел спросить, разрешите ли вы мне поговорить насчет вас с мистером Вооном. Если вам мое вмешательство неприятно, скажите прямо... Дело в том, что я имею на него некоторое влияние и уверен, что смогу выхлопотать Для вас какую-нибудь службу наверху... Место табельщика или что-нибудь в этом роде... 
    
Он остановился, не смея взглянуть на Тома. На этот раз молчание тянулось долго. Наконец Эндрью поднял глаза, но тотчас же снова потупил их. Но лицу Ивенса катились слезы, все его тело тряслось от усилий сдержать рыдания. Но усилия были напрасны. Он положил здоровую руку на стол, уткнулся в нее головой. 
    
Эндрью встал и отошел к окну, где оставался несколько минут. Ивенс за это время успел овладеть собой. Он не сказал ничего, ровно ничего, и глаза его избегали глаз Эндрью. Но его молчание было выразительнее слов. 
    
В половине четвертого Ивенсы ушли в совсем другом настроении, чем пришли. Кристин и Эндрью вернулись в гостиную. 
    
- Знаешь, Крис, - философствовал Эндрью, - в несчастьи этого бедняги, то есть в том, что у него рука не сгибается в локте, виноват вовсе не он. Он мне не доверял как новому человеку. Нельзя же от него требовать, чтобы он знал то, что знаю я относительно проклятой известковой мази. Но приятель Оксборро, который принял от него лечебную карточку, - ему это знать следовало. Полнейшее невежество, проклятое невежество!.. Следовало бы издать закон, обязывающий врачей идти в ногу с наукой. Во всем виновата наша гнилая система. Нужны принудительные курсы повышения квалификации, и нужно обязать врачей проходить их через каждые пять лет... 
    
- Послушай, милый, - запротестовала Кристин, улыбаясь ему с дивана, - я весь день терпела твою филантропию. Любовалась, как ты, вроде архангела, осеняешь людей своими крылами. А в довершение всего ты начинаешь ораторствовать! Поди сюда, сядь ко мне. Сегодня мне весь день хотелось остаться с тобой наедине, потому что у меня есть на то серьезная причина. 
    
- Вот как? - усомнился Эндрью. Потом, негодуя: - Надеюсь, это не жалоба? Мне кажется, я вел себя как порядочный человек. В конце концов... сегодня Рождество. 
    
Кристин неслышно рассмеялась. 
    
- Ах, мой друг, как ты мил! Если через минуту поднимется метель, ты, верно, выйдешь с сен-бернаром, закутанный по уши, чтобы привести с гор какого-нибудь заблудившегося путника, поздно-поздно ночью... 
    
- Я знаю одну особу, которая примчалась к шахте номер три поздно-поздно ночью, - ворчливо ответил ей в тон Эндрью. - И даже не закутавшись. 
    
- Сядь сюда, - Она протянула руку. - Мне надо тебе сказать одну вещь. 
    
Он только что подошел к дивану, чтобы сесть рядом с нею, как вдруг перед домом громко заревел чей-то клаксон. 
    
"Крр-крр-ки-ки-ки-крр!" 
    
- А, черт!.. - отрывисто выбранилась Кристин. Только один-единственный автомобильный рожок в Эберло издавал такой звук. Это был рожок Кона Боленда. 
    
- Разве ты им не рада? - спросил несколько удивленный Эндрью. - Кон мне вскользь говорил, что они, может быть, заедут к чаю. 
    
- Ну что ж! - только и сказала Кристин, вставая и идя за ним в переднюю. 
    
Они вышли за ворота встретить Болендов, восседавших в реконструированном Коном автомобиле. Кон сидел за рулем очень прямо, в котелке к громадных новых рукавицах, подле него - Мэри и Теренс, а трое младших были кое-как запиханы на заднее сиденье подле миссис Боленд, державшей на руках ребенка. Несмотря на то, что Кон удлинил автомобиль, все теснились в нем, как сельди и бочке. Вдруг рожок начал снова: "Крр-крр-крр", - это Кон нечаянно, выключая, нажал кнопку, и она так и осталась зажатой. Клаксон не желал умолкнуть. "Крркрр-крр", кричал он, пока Кон суетился и сыпал проклятиями. В домах напротив стали открываться окно за окном, миссис Боленд сидела с мечтательным видом, невозмутимая, рассеянно прижимая к груди младенца. 
    
- Господи Боже! - закричал Кон, усы которого топорщились из-за автомобильного щита. - Я трачу даром бензин. Что случилось? Короткое замыкание, что ли? 
    
- Это кнопка, папа, - сказала Мэри спокойно и ногтем мизинца вытащила ее. Шум сразу прекратился. 
    
- Ну, наконец-то, - вздохнул Кон. - Как поживаете, Мэнсон, дружище? Как вам теперь нравится моя старая машина? Я ее удлинил на добрых два фута. Великолепно, не правда ли? Вот только еще с передачей не совсем хорошо. Никак не удавалось взять подъем. 
    
- Мы застряли только на несколько минут, папа, - вступилась за автомобиль Мэри. 
    
- Ну, да ничего, - продолжал Кон. - Я и это скоро налажу. Здравствуйте! миссис Мэнсон! Вот мы и приехали все поздравить вас с Рождеством и напиться у вас чаю. 
    
- Входите, Кон, - улыбнулась Кристин. - А перчатки у вас какие красивые! 
    
- Рождественский подарок жены, - пояснил Кон, любуясь своими рукавицами с большими крагами. - Военного образца. Их до сих пор выпускают массами, можете себе представить! Ох, что такое случилось с дверцей? 
    
Не сумев открыть дверцу, он перекинул через нее свои длинные ноги, вылез, помог сойти с заднего сиденья детям и жене, осмотрел автомобиль (заботливо сняв со стеклянного щита комок грязи) и, с трудом оторвавшись от созерцания его, пошел вслед за остальными в дом. 
    
Чаепитие прошло очень весело. Кон был в превосходном настроении и весь полон мыслями о своем сооружении: "Вы его не узнаете, когда я его еще немного подкрашу". Миссис Боленд рассеянно выпила шесть чашек крепкого черного чаю. Дети начали с шоколадных пряников, а кончили дракой из-за последнего кусочка хлеба. Они очистили все тарелки на столе. 
    
После чая Мэри ушла мыть посуду, - она настояла на этом, уверяя, что у Кристин усталый вид, - а Эндрью отнял у миссис Боленд малыша и стал играть с ним на коврике у камина, Это был самый толстый ребенок из всех виденных им когда-либо, настоящий рубенсовский младенец, с подушечками жира на ножках и ручках и громадными глазами, с священной серьезностью глядевшими на мир Божий. Он упрямо пытался сунуть палец себе в глаз, и всякий раз, когда ему это не удавалось, на его личике появлялось выражение глубокого удивления. Кристин сидела, праздно сложив руки на коленях, и смотрела, как муж играет с малышом. 
    
Но Кон и его семейство не могли оставаться долго в "Вейл Вью". На дворе уже темнело, а Кона беспокоил недостаточный запас бензина, и он питал некоторые сомнения (которые предпочел не высказывать вслух) относительно исправности своих сигнальных фонарей. Когда они собрались уходить, он предложил хозяевам: 
    
- Выйдите и посмотрите, как мы будем отъезжать. 
    
Снова Эндрью и Кристин стояли у ворот, а Кон упаковывал в автомобиль свое потомство. Несколько раз покачнувшись, машина, наконец, поддалась, и Кон, победоносно кивнув Эндрью и Кристин, натянул рукавицы и лихо заломил котелок. Затем гордо воссел на переднем месте. 
    
В этот момент сооружение Кона треснуло, и кузов, кряхтя, расселся. Перегруженный семейством Боленд, автомобиль медленно свалился на землю, подобно вьючному животному, издыхающему от переутомления. На глазах у ошеломленных Эндрью и Кристин колеса вывернулись наружу, послышался шум разлетавшихся частей, ящик изверг из себя все инструменты - и корпус, как лишенное конечностей тело, упокоился на мостовой. Минуту назад это был автомобиль, теперь - ярмарочная гондола. В передней половине остался Кон, все еще сжимавший руль, в задней - его жена, прижимавшая к себе ребенка. Рот миссис Боленд широко раскрылся, ее мечтательные очи загляделись в вечность. На ошеломленное лицо Кона без смеха невозможно было смотреть. 
    
Эндрью и Кристин так и прыснули. Раз начав, они уже не могли остановиться. Они хохотали до упаду. 
    
- Господи, твоя воля! - произнес Кон, потирая голову, и выбрался из автомобиля. Убедившись, что никто из детей не пострадал, что миссис Боленд, бледная, но, как всегда, безмятежная, сидит на месте, он принялся осматривать повреждения, оторопело размышляя вслух. 
    
- Саботаж! - объявил он наконец, осененный неожиданной идеей, уставясь на окна напротив. - Ясно, что кто-нибудь из этих чертей мне ее испортил. 
    
Но вслед затем лицо его просияло. Он взял ослабевшего от смеха Эндрью за плечо и с меланхолической гордостью указал на смятый кожух, под которым мотор все еще слабо и конвульсивно бился: 
    
- Видите, Мэнсон? Он еще работает! 
    
Они кое-как сволокли обломки на задний двор, и семейство Боленд отправилось домой пешком. 
    
- Ну и денек! - воскликнул Эндрью, когда они, наконец, обрели покой. - Я До смерти не забуду, какое лицо было у Кона! 
    
Оба некоторое время молчали. Потом Эндрью, повернувшись к Кристин, спросил: 
    
- Весело тебе было? 
    
Она ответила странным тоном: 
    
- Мне было приятно смотреть, как ты возился с малышом Болендов. 
    
Он посмотрел на нее в недоумении. 
    
- Почему? 
    
Но Кристин не смотрела на него. 
    
- Я пыталась весь день сказать тебе... Ох, милый, неужели ты не можешь догадаться?.. Я нахожу в конце концов, что ты вовсе уж не такой замечательный врач!
   
   
    
     
ХIII
    
    
Снова весна. За ней начало лета. Садик в "Вейл Вью" походил на сплошной ковер нежных красок, и шахтеры, возвращаясь с работы домой, часто останавливались полюбоваться на него. Украшали садик больше всего цветущие кусты, посаженные Кристин прошлой осенью. Теперь Эндрью не позволял ей работать в саду. 
    
- Ты создала этот уголок, - говорил он ей внушительно, - и теперь сиди себе в нем спокойно. 
    
Больше всего Кристин любила сидеть на краю маленькой долины, куда долетали брызги и слышен был успокоительный говор ручья. Росшая над лощинкой ива закрывала ее от домов наверху. Сад же в "Вейл Вью" имел тот недостаток, что он был весь открыт взорам соседей. Стоило только Кристин и Эндрью усесться где-нибудь подле дома, как во всех выходивших на улицу окнах напротив появлялись головы и начиналось громкое перешептывание: "Эге! Как мило! Поди сюда, Фанни, посмотри: доктор и его миссис греются на солнышке!" Раз как-то, в первые дни после их приезда сюда, когда они сидели на берегу ручья и Эндрью обнял рукой талию Кристин, он увидел блеск стекол бинокля, направленного на них из гостиной старого Глина Джозефа... "А, черт возьми! - гневно выругался Эндрью. - Старый пес наставил на нас свой телескоп!" 
    
Но под ивой они были совершенно укрыты от чужих глаз, и здесь Эндрью излагал свои взгляды: 
    
- Видишь ли, Крис, - говорил он, вертя термометром (ему только что, от избытка заботливости, вздумалось измерить ей температуру), - нам следует сохранять хладнокровие. Мы ведь не то, что другие люди. В конце концов ты - жена врача, а я... я врач. На моих глазах это происходило сотни... во всяком случае десятки раз. Это самое обыкновенное явление. Закон природы, продолжение рода и все такое! Но ты не пойми меня превратно, дорогая, - это, конечно, для нас чудесно. По правде сказать, я уже начинал спрашивать себя, не слишком ли ты хрупка, слишком по-детски сложена, чтобы когда-нибудь... и теперь я в восторге. Но мы с тобой сентиментальничать не будем. То есть я хочу сказать - слюни пускать не будем. Нет, нет. Это мы предоставим разным мистерам и миссис Смит. Было бы идиотством, не правда ли, если бы я, врач, начал... ну, хотя бы умиляться над этими маленькими вещицами, которые ты вяжешь и вышиваешь, и все такое. Нет! Я просто смотрю на них и ворчу: "Надеюсь, они будут достаточно теплыми". И весь этот вздор насчет того, какого цвета глаза будут у нее или у него и какое розовое будущее его ждет, - все это совершенно исключается! - Он помолчал, строго хмурясь, но потом по лицу его медленно поползла задумчивая улыбка. - Слушай, Крис, а все-таки интересно, будет ли это девочка или нет! 
    
Она хохотала до слез. Хохотала так, что Эндрью встревожился. 
    
- Да перестань же, Крис! Ты... ты можешь наделать себе какую-нибудь беду. 
    
- Ох, милый мои! - Кристин отерла глаза. - Когда ты - сентиментальный идеалист, я тебя обожаю. Когда же ты превращаешься в закоренелого циника, я готова выгнать тебя вон из дому! 
    
Эндрью не совсем понял, что она хотела сказать. Он находил, что ведет себя, как полагается человеку выдержанному, деятелю науки... 
    
Находя, что Кристин необходим моцион, он днем водил ее гулять в городской парк. Подниматься на горы ей было строго запрещено. Они бродили по парку, слушали оркестр, смотрели на игры шахтерских детей, приходивших сюда, как на пикник, с бутылками лакричной воды и шербетом. 
    
Как-то раз, в мае, ранним утром, когда они с Кристин еще лежали в постели, он в полусне ощутил подле себя какое-то слабое движение. Он проснулся и снова почувствовал эти тихие толчки - первое движение ребенка в теле Кристин. Он вытянулся, едва смея поверить, задыхаясь от волнения, от восторга. "О черт! - подумал он минуту спустя. - В конце концов я, быть может, ничем не лучше любого Смита! Вот почему, вероятно, принято за правило, что врач не может лечить собственную жену". 
    
На следующей неделе он подумал, что пора переговорить с доктором Луэллином, так как у них с Кристин было с самого начала решено, что именно Луэллин будет присутствовать при родах, Луэллин, с которым Эндрью поговорил по телефону, был очень польщен и доволен. 
    
Он сразу же приехал к ним, чтобы предварительно осмотреть Кристин. Сделав это, он перед уходом поболтал с Эндрью в гостиной. 
    
- Я рад, что могу быть вам полезен, Мэнсон. - Затем, принимая от Эндрью папиросу: - Я всегда полагал, что вы недостаточно ко мне расположены, чтобы обратиться ко мне за такого рода услугой. Поверьте, я сделаю все, что в моих силах. Между прочим, в Эберло теперь здорово жарко. Не думаете ли вы, что вашей женушке следовало бы съездить куда-нибудь отдохнуть, пока она еще может ехать? 
    
- Что такое со мной? - спрашивал себя Эндрью, когда Луэллин ушел. - Мне этот человек нравится! Он вел себя благородно, чертовски благородно! Проявил и сочувствие и такт. И в своем деле он просто маг и волшебник. А ведь год тому назад я готов был перегрызть ему горло. Я просто завистливый, злобный, упрямый шотландский бык! 
    
Кристин не хотела уезжать, но он ласково настаивал. 
    
- Я знаю, что тебе не хочется меня оставлять, Крис. Но ведь это тебе принесет пользу. Мы должны подумать о... Ну, обо всем. Куда ты предпочитаешь ехать - к морю или, может быть, на север, к тетке? Черт возьми, мне теперь средства позволяют послать тебя куда-нибудь, Крис. Мы достаточно богаты! 
    
Они уже выплатили весь долг "Гленовскому фонду" и последние взносы за мебель, и, кроме того, у них было отложено около ста фунтов в банке. Но не об этом думала Кристин, когда, сжав руку мужа, ответила серьезно: 
    
- Да! Мы богаты, Эндрью. 
    
Она решила, что если уж непременно надо ехать куда-нибудь, то она навестит свою тетку в Бридлингтонс, и неделю спустя Эндрью проводил ее на Верхнюю станцию, крепко обнял на прощанье и дал на дорогу корзинку с фруктами. 
    
Он никогда не думал, что будет так скучать по ней, что постоянное общение с ней стало такой необходимой частью его жизни. Их беседы, споры, пустячные размолвки, молчание вдвоем, привычка окликать ее, как только он входил в дом, и настороженно ожидать ее веселого ответа, - только теперь он понял, как все это ему необходимо. Без Кристин их спальня была как незнакомый номер в гостинице. Обеды, которые Дженни добросовестно готовила по расписанию, оставленному Кристин, он съедал на скорую руку, скучая, заглядывая во время еды в какуюнибудь книгу. 
    
Бродя по саду, созданному руками Кристин, он как-то вдруг обратил снимание на ветхость мостика, переброшенного через ручей. Это его возмутило, показалось обидой для отсутствующей Кристин. Он и раньше несколько раз обращался к комитету, заверял, что мост разваливается, но комитет всегда трудно бывало расшевелить, когда дело касалось какого-либо ремонта в домах младших врачей. На этот раз, в приливе нежности к жене, он позвонил в управление и решительно настаивал на своем требовании, Оуэн уехал на несколько дней в отпуск, но клерк уверил Эндрью, что вопрос уже рассмотрен комитетом, ремонт поручен подрядчику Ричардсу. И только потому, что Ричардс занят сейчас другим подрядом, работа им еще не начата. 
    
По вечерам Эндрью ходил к Болендам, два раза побывал у Воонов, которые уговорили его остаться на бридж, а раз даже, совсем неожиданно для себя самого, играл в гольф с Луэллином. Он переписывался с Хемсоном и с Денни, который, наконец, выбрался из Блэнелли и в качестве судового врача совершал путешествие в Тампико на нефтеналивном судне. Писал Кристин письма - образец бодрости и выдержки. Но больше всего помогала ему коротать время работа. 
    
До этих пор его клинические исследования в антрацитовых копях плохо подвигались вперед. Ему не удавалось их ускорить, так как, не говоря уже о необходимости заниматься собственными пациентами, он имел возможность осматривать рабочих только тогда, когда они по окончании смены приходили в баню, и немыслимо было их задерживать надолго, так как они торопились домой обедать. В среднем Эндрью осматривал не более двух человек в день, однако, несмотря на это, он был доволен результатами. Не торопясь делать выгоды, он видел все же, что легочные болезни среди работающих в антрацитовых копях, несомненно, распространены больше, чем среди рабочих других угольных копей. 
    
Хотя он и не доверял учебникам, но из чувства самозащиты (так как боялся, чтобы впоследствии не оказалось, что он попросту шел по чужим следам), принялся изучать литературу по этому вопросу. Его поразила скудость этой литературы. Видимо, очень немногие исследователи серьезно интересовались профессиональными легочными заболеваниями. Ценкер ввел звучный термин "пневмокониоз", обозначая им три формы фиброза легких вследствие вдыхания пыли. "Антракоз", то есть наблюдаемое у углекопов присутствие в легких угольной пыли, был давно известен, но Гольдман в Германии и Троттер в Англии находили его безвредным. Эндрью отыскал несколько статей относительно распространения легочных заболеваний среди рабочих, точивших жернова, в особенности жернова из французского песчаника, среди точильщиков ножей и топоров и среди каменотесов. Приводились данные, большей частью противоречивые, относительно чахотки, свирепствовавшей в Южной Африке среди рабочих золотых приисков и, несомненно, вызываемой вдыханием пыли. Известно было также, что у рабочих льняной и хлопчатобумажной промышленности и ссыпщиков зерна наблюдаются хронические изменения в легких. И больше ничего! 
    
Когда Эндрью покончил с просмотром литературы, у него весело блестели глаза. Он видел, что наткнулся на действительно неисследованную область. Он думал об огромном количестве людей, работавших под землей, в больших антрацитовых копях, о неясности и расплывчатости законов относительно нетрудоспособности, грозившей им вследствие условий работы, о громадном социальном значении этого вопроса. Какой случай проявить себя, какой случай! Холодный пот прошиб его при мысли, что кто-нибудь может его опередить. Но он отогнал эту внезапную мысль. Шагая по гостиной из угла в угол далеко за полночь, он вдруг остановился перед потухшим камином и схватил фотографию Кристин, стоявшую на полке. 
    
- Крис! Я, право, верю теперь, что сделаю что-нибудь в жизни! 
    
Он начал старательно заносить на картотеку, специально для этой цели приобретенную, результаты своих исследований. Он и сам не сознавал, какой блестящей клинической техники достиг за это время. В комнате, где рабочие переодевались, выйдя из шахты, они стояли перед ним, оголенные по пояс, а он при помощи пальцев и стетоскопа чудесным образом проникал в тайны патологических изменении этих живых легких: здесь - участок фиброза, у следующего - эмфизема, у третьего - хронический бронхит, который сам он снисходительно именует "пустяковым кашлем". Эндрью аккуратно отмечал все недуги в диаграммах, напечатанных на обороте каждой карточки. 
    
Одновременно с этим он брал у каждого больного мокроту на исследование и, сидя до двух-трех часов ночи над микроскопом Денни, заносил полученные данные на карточки. Оказалось, что в большинстве случаев эта гнойная слизь, которую больные называли здесь "белыми плевками", содержала блестящие острые частички кремнезема. Эндрью поражало количество альвеолярных клеток в легких и частое нахождение в них туберкулезных бацилл. Но более всего приковывало его внимание присутствие почти всегда и повсюду кристаллов кремния. Неизбежно напрашивался потрясающий вывод, что изменения в легких, а возможно даже и сопутствующая им инъекция, происходят от этой именно причины. 
    
Таковы были успехи Эндрью к тому дню в конце июня, когда Кристин воротилась и бросилась к нему на шею. 
    
- Как хорошо опять очутиться дома!.. Да, я хорошо провела время, но... право, не знаю... и ты так побледнел, милый! Наверное, Дженни тут морила тебя голодом! 
    
Отдых принес ей пользу, она чувствовала себя хорошо, и на щеках ее цвел нежный румянец, Но ее тревожил Эндрью: у него не было аппетита, он каждую минуту лез в карман за папиросами. 
    
Она спросила серьезно: 
    
- Сколько времени будет продолжаться эта твоя исследовательская работа? 
    
- Не знаю. - Это было на следующий день после ее приезда; шел дождь, и Эндрью был в неожиданно дурном настроении. - Может быть, год, а может быть, и пять. 
    
- Так слушай, Эндрью. Я вовсе не собираюсь читать тебе проповедь, - хватит и одного проповедника в семье, - но не находишь ли ты, что раз эта работа так затягивается, тебе следует работать планомерно, вести правильный образ жизни, не засиживаться по ночам и не изводить себя? 
    
- Ничего со мной не будет. 
    
Но в некоторых случаях Кристин бывала удивительно настойчива. Она велела Дженни вымыть пол в "лаборатории", поставила туда кресло, разостлала коврик перед камином. В жаркие ночи здесь было прохладно, от сосновых половиц в комнате стоял приятный смолистый запах, к нему примешивался запах эфира, который Эндрью употреблял при работе. Здесь Кристин сидела с шитьем или вязаньем, пока Эндрью работал за столом. Согнувшись над микроскопом, он совершенно забывал о ней, но она была тут и поднималась с места ровно в одиннадцать часов. 
    
- Пора ложиться. 
    
- Ох, уже! - восклицал он, близоруко щурясь на нее из-за окуляра. - Ты ступай наверх, Крис. Я приду через минуту. 
    
- Эндрью Мэнсон, если ты полагаешь, что я пойду наверх одна... в моем положении... 
    
Последняя фраза превратилась у них в излюбленную поговорку. Оба шутя употребляли ее при всяком удобном случае, разрешая ею все споры. Эндрью не в силах был противостоять ей. Он вставал смеясь, потягивался, убирал стекла н препараты$7
    
В конце июля сильная вспышка ветряной оспы в Эберло прибавила ему работы, и третьего августа у него оказался особенно длинный список больных, которых нужно было навестить, так что он начал обход сразу после утреннего амбулаторного приема, а в четвертом часу дня, когда он поднимался по дороге к "Вейл Вью", утомленный, торопясь поесть и выпить чаю, так как сегодня пропустил завтрак, он увидел у ворот своего дома автомобиль доктора Луэллина. 
    
Присутствие здесь этого неподвижного предмета заставило его внезапно вздрогнуть и поспешить к дому. Сердце его сильно забилось от мелькнувшего подозрения. Он взбежал по ступеням крыльца, рванул входную дверь и в передней наткнулся на Луэллина. С нервной стремительностью посмотрев ему в лицо, он проговорил, заикаясь: 
    
- Алло, Луэллин. Я... я не ожидал увидеть вас здесь так скоро. 
    
- Да, и я тоже, - ответил Луэллин. 
    
Эндрью улыбнулся. 
    
- Так почему же?.. 
    
От волнения он не мог найти других слов, по вопросительное выражение его веселого лица говорило достаточно ясно. 
    
Но Луэллин не улыбнулся в ответ. После очень короткого молчания он сказал: 
    
- Войдемте сюда на минутку, мой дорогой. - Он потянул Эндрью за собой в гостиную. - Мы все утро пытались вас разыскать. 
    
Поведение Луэллина, его нерешительный вид, непонятное сочувствие в голосе пронизали Эндрью холодом. Он пролепетал: 
    
- Что-нибудь случилось? 
    
Луэллин посмотрел в окно, на мост, словно ища самых осторожных, добрых слов для объяснения. Эндрью не мог больше выдержать. Он едва дышал, ему давила сердце жуткая неизвестность. 
    
- Мэнсон, - начал Луэллин мягко, - сегодня утром... когда ваша жена проходила по мосту, одна гнилая доска сломалась. С ней все благополучно, вполне благополучно. Но, к сожалению... 
    
Эндрью понял все раньше, чем Луэллин кончил. Острая боль резнула его по сердцу. 
    
- Вам, может быть, будет приятно знать, - продолжал Луэллин тоном спокойного сострадания, - что мы сделали все необходимое. Я сразу же приехал, привез сестру из больницы, и мы пробыли здесь весь день... 
    
Наступило молчание. Эндрью всхлипнул раз, потом другой, третий. Закрыл лицо рукой. 
    
- Полноте, дорогой друг, - уговаривал его Луэллин. - Кто мог предвидеть такой случай? Ну, прошу вас, перестаньте. Подите наверх и утешьте жену. 
    
С опущенной головой, держась за перила, Эндрью пошел наверх. Перед дверью спальни он остановился, едва дыша, потом, спотыкаясь, вошел.
   
   
    
     
XIV
    
    
К 1927 году у доктора Мэнсона в Эберло была уже достаточно солидная репутация. Практика у него была не слишком большая, список пациентов численно не очень увеличился с тех первых тревожных дней его появления в городе. Но каждый человек из этого списка глубоко верил в своего доктора. Он прописывал мало лекарств. Он имел даже неслыханную привычку отговаривать больных принимать лекарства, но уж если он какое-нибудь лекарство рекомендовал, то прописывал его в потрясающих дозах. Нередко можно было видеть, как Гедж, горбясь, шел через приемную с каким-нибудь рецептом в руках. 
    
- Как это понять, доктор Мэнсон? Шестьдесят гран бромистого калия Ивену Джонсу! А в фармакопее указана доза в пять гран! 
    
- Ваша фармакопея - тот же "Сонник тети Кэти". Приготовьте шестьдесят, Гедж. Вы же сами рады отправить Ивена Джонса на тот свет. 
    
Но Ивен Джонс, эпилептик, на тот свет не отправился. Неделю спустя припадки стали реже, и его видели гуляющим в городском парке. 
    
Комитет должен был бы особенно ценить доктора Мэнсона, так как он выписывал лекарств (за исключением экстренных случаев) вдвое меньше, чем всякий другой врач. Но, увы, Мэнсон обходился комитету втрое дороже, так как требовал постоянно другого рода затрат, и части из-за этого между ним и комитетом шла война. Он, например, выписывал вакцины и сыворотки - разорительные вещи, о которых, как с возмущением заявлял Эд Ченкин, никто раньше здесь и не слыхивал. Раз Оуэн, защищая Мэнсона, привел в пример тот зимний месяц, когда Мэнсон с помощью вакцины Борде и Женгу прекратил свирепствовавшую в его участке эпидемию коклюша, в то время как все остальные дети в городе погибали от него, но Эд Ченкин возразил: 
    
- Откуда вы знаете, что помогли именно эти новомодные затеи? Когда я хорошенько взялся за вашего доктора, он сам сказал, что это никто не может знать наверное. 
    
У Мэнсона было много преданных друзей, но были и враги. Некоторые члены комитета не могли ему простить его вспышки, тех рожденных душевной мукой слов, которые он бросил им в лицо три года тому назад на заседании после случая с мостом. Они, конечно, жалели и его и миссис Мэнсон, понесших такую тяжелую потерю, но не считали себя ни в чем виноватыми. Комитет никогда ничего не делает второпях! Оуэн тогда был в отпуску, а Лен Ричардс, заменявший его, занят новыми домами на Повис-стрит. Значит, обвинять комитет было просто нелепо. 
    
За это время Эндрью имел много стычек с комитетом, так как он упрямо желал идти своей дорогой, а комитету это не нравилось. К тому же против него были клерикалы. Жена его часто ходила в церковь, его же там никогда никто не видывал (это первый указал доктор Оксборро), и передавали, будто он смеялся над идеей крещения путем погружения в воду. Среди пресвитериан у Эндрью был смертельный враг - такая важная особа, как сам преподобный Эдуал Перри, пастор Синайской церкви. 
    
Весной 1926 года достойный Эдуал, недавно женившийся, поздно вечером бочком вошел в амбулаторию Мэнсона с миной ревностного христианина, но вместе с тем и вкрадчивой любезностью светского человека. 
    
- Как поживаете, доктор Мэнсон? А я зашел случайно, проходя мимо... Собственно, я постоянный пациент доктора Оксборро, - он ведь принадлежит к моей пастве, и, кроме того, Восточная амбулатория, где он принимает, у нас под рукой... но вы, доктор, такой во всех отношениях передовой человек, вы, так сказать, в курсе всего нового, и мне бы хотелось... я, конечно, уплачу вам за это приличный гонорар, - чтобы вы мне посоветовали... - Эдуал прикрыл демонстративной светской непринужденностью легкое смущение служителя церкви. - Видите ли, мы с женой не хотим иметь детей - пока во всяком случае. При моем жалованьи, знаете ли... 
    
Мэнсон с холодным отвращением смотрел на этого священника. Он сказал уклончиво: 
    
- А вы знаете, что есть люди, зарабатывающие четверть того, что вы получаете, и между тем готовые отдать правую руку за то, чтобы иметь ребенка? Зачем же вы женились? - И вдруг гнев его вспыхнул ярким пламенем. Уходите отсюда, живо! - Вы... вы, грязный служитель Бога! 
    
Перри, странно дергая щекой, выбрался поскорее из кабинета. Может быть, Эндрью поступил слишком грубо. Но объяснялось это тем, что Кристин после того рокового падения не могла больше иметь детей, а оба они жаждали их всей душой. 
    
В этот день, 15 мая 1927 года, Эндрью, возвращаясь домой от больного, спрашивал себя, почему они с Кристин остались в Эберло после смерти их ребенка. Ответ был прост: из-за его исследований. Работа эта захватила его, поглотила всего, привязала к копям. 
    
Обозревая все, сделанное им, вспоминая трудности, с которыми приходилось бороться, он удивлялся тому, что за такое время успел закончить свои исследования. Те первые опыты - какими они казались далекими и технически несовершенными! 
    
После того, как он провел полное клиническое наблюдение над состоянием легких у всех шахтеров его участка и на основании полученных данных составил таблицы, он доказал несомненную склонность к легочным заболеваниям у рабочих антрацитовых копей. Например, оказались, что девяносто процентов его пациентов, больных фиброзом легких, работает в антрацитовых копях. Он установил также, что смертность от легочных болезней среди старых рабочих антрацитовых коней почти в три раза больше, чем среди шахтеров всех угольных копей. Он составил ряд таблиц, указывающих процент легочных заболеваний у шахтеров различных специальностей. 
    
Затем он задался целью доказать, что кремнеземная пыль, которую он нашел, исследуя мокроту рабочих, имеется в забоях антрацитовых копей. И он доказал это не только теоретически: продержав в различное время и в различных участках шахты стеклышки, намазанные канадским бальзамом, он получил таким путем данные относительно различных концентраций пыли. Цифры эти резко повышались там, где происходило бурение, и у доменных печей. 
    
Таким образом Эндрью получил ряд очень интересных уравнений, устанавливающих зависимость между избытком кремнеземной пыли в воздухе и высоким процентом легочных заболеваний. Но это было еще не все. Ему нужно было доказать, что пыль эта вредна, что она разрушает ткань легких, а не является просто невинным побочным фактором. Надо было провести ряд патологических экспериментов над морскими свинками, изучить действие кремнеземной пыли на их легкие. 
    
Вот тут-то, в самый разгар его воодушевления, начались наиболее серьезные неприятности. Комната для опытов у него имелась. Достать несколько морских свинок было не трудно, а организовать опыты просто. Но при всей изобретательности своего ума он не был патологом и никогда им быть не мог. Сознание это его сердило и только укрепляло его решимость. Он ругал систему, виновную в том, что приходится работать одному, и заставлял Кристин помогать ему, учил ее делать срезы и готовить препараты. Очень скоро она постигла технику этого дела лучше, чем он. 
    
Потом он соорудил очень простую пылевую камеру. Одни свинки в этой камере по несколько часов в день подвергались действию пыли, в то время как другие ему не подвергались вовсе и служили для сравнения. Это была кропотливая работа, требовавшая больше терпения, чем было у Эндрью. Дважды ломался его маленький электрический вентилятор. В самый критический момент опыта он испортил всю контрольную систему, и пришлось начинать все сначала. Но, несмотря на промахи и задержки, он добился нужных препаратов, показал в них прогрессивные стадии разрушения легких и образования фиброза благодаря вдыханию пыли. 
    
Удовлетворенный, он сделал передышку, перестал ворчать на Кристин и в течение нескольких дней вея себя сносно. Затем его осенила новая идея, и он опять с головой окунулся в работу. 
    
Во всех своих исследованиях он исходил из предположения, что к разрушению легких ведут механические повреждения их твердыми и острыми кристаллами кремнезема, попадающими туда при вдыхании пыли в копях. Но теперь ему вдруг пришел в голову вопрос, не кроется ли какое-нибудь химическое воздействие за этим чисто физическим раздражением легочной ткани твердыми частицами. Он не был химиком, но эта работа настолько его увлекла, что он не желал признать себя побежденным. И начал новую серию экспериментов. 
    
Он достал кремнезем в коллоидальном растворе и впрыснул его под кожу одной из свинок. Результатом был нарыв. Оказалось, что такие же нарывы можно вызвать путем впрыскивания водных растворов аморфного кремния, который не вызывал никакого физического раздражения. Эндрью с торжеством убедился, что впрыскивание вещества, вызывающего механические раздражение, например частиц угля, не дает нарывов. Значит, кремнеземная пыль оказывает какое-то химическое действие, разрушая легкие. 
    
От возбуждения и неистовой радости он чуть не пометался. Он достиг даже большего, чем рассчитывал. Лихорадочно собирал он данные, суммировал результаты трехлетней работы. Уже за много месяцев перед тем у него было решено не только опубликовать свои исследования, но и взять их темой для диссертации на звание доктора медицины. Когда работа его, переписанная на машинке, вернулась из Кардиффа, красиво переплетенная в бледноголубую обложку, он с восторгом перечел ее. Потом в сопровождении Кристин пошел на почту и отправил ее в Лондон. После этого он впал в беспросветное отчаяние. 
    
Он был измучен, ко всему безучастен. Он сознавал яснее, чем когда-либо, что он вовсе не кабинетный ученый, что самая лучшая, самая ценная часть его работы заключалась в первой фазе клинического исследования. Он вспоминал с острым раскаянием, как часто обрушивался на бедную Кристин. Много дней он ходил унылый, ко всему равнодушный. И все же бывали счастливые мгновения, когда он сознавал, что в конце концов что-то сделал.
   
   
    
     
XV
    
    
Та озабоченность, то странное состояние отрешенности от всего, в котором Эндрью находился с тех пор, как отослал свою работу, помешали ему обратить внимание на расстроенное лицо Кристин, когда он однажды в майский день вернулся домой. Он рассеянно поздоровался с ней, пошел наверх умываться, затем вернулся в столовую пить чай. 
    
Но когда он кончил и закурил папиросу, он вдруг заметил это выражение лица Кристин. И спросил, потянувшись за вечерней газетой: 
    
- Что это ты? В чем дело? 
    
Кристин с минуту внимательно рассматривала свою чайную ложку. 
    
- У нас сегодня побывали гости... вернее - у меня, когда тебя не было дома. 
    
- О! Кто же? 
    
- Депутация от комитета, целых пять человек. Среди них Эд Ченкин, а сопровождал их Перри - знаешь, синайский священник, и какой-то Дэвис. 
    
Напряженное молчание. Эндрью затянулся папиросой и опустил газету, чтобы посмотреть на Кристин. 
    
- А что им было нужно? 
    
Только теперь Кристин ответила на его пытливый взгляд, не скрывая больше своего раздражения и тревоги. Она быстро заговорила: 
    
- Они пришли часа в четыре... спросили тебя. Я им сказала, что тебя нет дома. Тогда Перри сказал, что это не имеет значения, что они все равно войдут. Конечно, я совсем растерялась. Я не поняла, хотят ли они тебя дождаться или нет. Тут Эд Ченкин сказал, что этот дом принадлежит комитету и они как представители комитета имеют право войти и войдут. - Она замолчала и торопливо пересела дух. - Я не сдвинулась с места. Я разозлилась, огорчилась. Но не показала виду и спросила, для чего они хотят войти в дом. Тогда выступил Перри. Он сказал, что и до него и до комитета дошло, и вообще весь город говорит, что ты делаешь какие-то опыты над животными, - они имели наглость назвать это вивисекцией. И поэтому они пришли осмотреть твою рабочую комнату и привели с собой мистера Дэвиса, члена Общества защиты животных. 
    
Эндрью не шевелился и не сводил глаз с лица Кристин. 
    
- Рассказывай дальше, дорогая, - сказал он спокойно. 
    
- Ну, я пыталась их не пустить, но ничего из этого не вышло. Они просто протиснулись мимо меня, все семеро, в переднюю, а оттуда - в лабораторию. Когда они увидели морских свинок, Перри завопил: "О бедные бессловесные твари!" А Ченкин указал на пятно на полу - там, где я уронила бутылку с фуксином, помнишь? - и закричал: "Посмотрите-ка сюда! Кровь!" Они все перешарили, осмотрели наши прекрасные срезы, микротом[*], все решительно. Потом Перри сказал: "Я не оставлю здесь этих бедных животных, чтобы их подвергали мучениям. Я предпочту избавить их разом от страданий". Он схватил мешок, принесенный Дэвисом, и запихал туда всех свинок. Я пыталась ему объяснить, что никаких мучений, вивисекции и тому подобной ерунды и в помине не было. И что во всяком случае эти пять морских свинок вовсе не для опытов, что мы их собирались подарить детям Боленда и маленькой Агнес Ивенс. Но они не хотели меня слушать. Забрали свинок и ушли. 
    
Эндрью густо покраснел. Он выпрямился на стуле. 
    
- Никогда в жизни не слыхивал о такой гнусной наглости! Безобразие, что тебе пришлось терпеть это, Крис. Но они у меня поплатятся! 
    
Он с минуту размышлял, потом бросился в переднюю к телефону. Сорвал трубку с рычага. 
    
- Алло! - сказал он сердито, потом голос его слегка изменился - у телефона оказался Оуэн. 
    
- Да, это Мэнсон говорит. Послушайте, Оуэн... 
    
- Знаю, знаю, доктор, - быстро перебил его Оуэн. - Я весь день пытался вас поймать. Слушайте. Нет, нет, не перебивайте меня. Не надо терять голову. Заварилось пренеприятное дело, доктор. Но телефону об этом говорить не будем. Я сейчас иду к вам. 
    
Эндрью воротился к Кристин. 
    
- Что он хотел сказать, не понимаю, - кипятился он, передавая ей разговор с Оуэном. - Можно подумать, что мы в чем-нибудь виноваты. 
    
Они дожидались прихода Оуэна: Эндрью - шагая из угла в угол в приливе нетерпения и гнева, Кристин - сидя за шитьем и беспокойно поглядывая на мужа. 
    
Пришел Оуэн. Но в лице его не было ничего успокоительного. Раньше чем Эндрью успел открыть рот, он сказал: 
    
- Скажите, доктор, у вас имеется патент? 
    
- Что? - Эндрью широко открыл глаза. - Какой патент? 
    
Оуэн еще больше нахмурился. 
    
- Вам следовало взять патент от министерства внутренних дел на экспериментальную работу с животными. Вы этого не знали? 
    
- Какой еще к черту патент? - горячо запротестовал Эндрью. - Я не патолог и не собираюсь им быть. И я не открывал собственной лаборатории. Мне просто нужно было проделать несколько опытов, связанных с моей клинической работой. У нас за все время было не больше какого-нибудь десятка животных - правда, Крис? 
    
Оуэн избегал его взгляда. 
    
- Вы должны были взять патент, доктор. В комитете есть люди, которые сильно хотят вам насолить и воспользуются этим. - Он торопливо продолжал: - Видите ли, доктор, такой человек, как вы, который делает работу пионера, который настолько честен, что открыто высказывает свои взгляды, должен... ну, одним словом, я считаю нужным вас предупредить, что здесь есть компания, которая спит и видит, как бы всадить вам нож в спину. Но ничего, не унывайте, все обойдется. В комитете будет немалая кутерьма, придется вам давать объяснения, но, впрочем, у вас уже бывали с ними стычки раньше, вы и на этот раз победите. 
    
- Я подам встречную жалобу, - разбушевался Эндрью. - Я заставлю их отвечать за... за незаконное вторжение ко мне в дом. Нет, провались они, я подам на них в суд за кражу моих морских свинок. Я потребую, чтобы их во всяком случае вернули, 
    
Легкая усмешка пробежала по лицу Оуэна. 
    
- Вам их обратно не получить, доктор. Преподобный Перри и Эд Ченкин объявили, что они сочли нужным избавить свинок от страдании. Во имя милосердия они их утопили своими собственными руками. 
    
Оуэн ушел огорченный. А на следующий день Эндрью получил повестку с предложением не позднее чем через неделю явиться в комитет. 
    
Тем временем вся эта история получила широкую огласку, сплетня пожаром охватила город. В Эберло не слыхивали ничего столь скандального, возбуждающего, отдающего прямо черной магией, с того времени, как Тревор Дей, адвокат, был заподозрен в отравлении своей жены мышьяком. Образовались различные партии, яростно защищавшие каждая свою точку зрения. Эдуал Перри с кафедры Синайской церкви метал громы и грозил небесной карой на этом и на том свете тем, кто мучает животных и детей. В другом конце города преподобный Дэвид Уолпол, круглолицый священник государственной церкви, для которого Перри был то же, что свинья для набожного магометанина, блеял о прогрессе и о вражде между свободной церковью и наукой. 
    
Даже женщины всполошились. Мисс Майфенви Венсюзен, председательница местного отделения Лиги уэльских женщин, выступила на многолюдном собрании в зале общества трезвости. Правда, Эндрью когда-то обидел Майфенви, отказавшись открыть заседание ежегодного съезда лиги. Но независимо от этого, выступление Майфенви было продиктовано, несомненно, бескорыстными мотивами. После собрания и в последующие вечера молодые девицы, члены лиги, обычно приурочивавшие свои уличные выступления только к календарным праздникам, распространяли жуткого вида листовки против вивисекции, с изображением наполовину выпотрошенной собаки. 
    
В среду вечером Кон Боленд позвонил Эндрью, чтобы рассказать забавную историю. 
    
- Как поживаете, Мэнсон, дружище? Попрежнему не гнете шеи, а? Очень хорошо! Вам, пожалуй, будет интересно то, что я вам сейчас расскажу. Сегодня, когда наша Мэри шла домой со службы, одна из этих вертихвосток с флагами остановила ее и сунула ей листовку - знаете, воззвания, которые они распространяют против вас. И что вы думаете... ха-ха-ха!.. как вы думаете, что сделала наша храбрая Мэри? Схватила листок и разорвала на мелкие клочки. Потом-бац! - дала оплеуху этой флажнице, сорвала у нее с головы шляпу и говорит... ха-ха-ха!.. Как бы вы думали, что она сказала? "Вы протестуете против жестокости? Так вот я вам покажу, что такое жестокость!" 
    
Такое физическое воздействие применяли и другие, столь же преданные, как Мэри, сторонники Эндрью. 
    
Весь участок Эндрью крепко стоял за него, но зато вокруг Восточной амбулатории сплотился блок тех, кто был против него. В трактирах происходили драки между приверженцами Эндрью и его врагами. Франк Дэвис в четверг вечером пришел в амбулаторию избитый, чтобы сообщить Эндрью, что он "расшиб башку двум пациентам Оксборро за то, что они назвали нашего доктора кровожадным мясником". 
    
После этого доктор Оксборро проходил мимо Эндрью подпрыгивающей походкой, устремив глаза куда-то вдаль. Было известно, что он открыто выступает против нежелательного ему коллеги вместе с преподобным Перри. 
    
Экхарт, вернувшись как-то из масонского клуба, пересказал Эндрью изречения этого жирного христианина, из которых самым глубокомысленным было следующее: "Как может врач убивать живых Божьих тварей?" 
    
Экхарт говорил мало. Но раз как-то, покосившись на напряженное, замкнутое лицо Эндрью, объявил: 
    
- Черт побери, в ваши годы и я наслаждался такого. рода скандалами. Ну, а теперь... видно, стар становлюсь. 
    
Эндрью невольно подумал, что Экхарт неверно судит о нем. Он был далек от того, чтобы "наслаждаться скандалами". Он был озабочен, утомлен, раздражен. Он с озлоблением спрашивал себя, неужели ему всю жизнь предстоит биться головой о каменную стену? Но душевная подавленность не мешала ему страстно желать своей реабилитации перед всем взбудораженным городом. 
    
Наконец прошла эта неделя, и в субботу днем собрался комитет, как было сказано в повестке, для "дисциплинарного допроса доктора Мэнсона". В комнате заседаний не было ни одного свободного места, и даже перед домом на площади слонялись группы людей, Эндрью вошел в дом и поднялся по узкой лестнице наверх, чувствуя, что сердце у него сильно бьется. Он говорил себе, что надо быть спокойным и твердым. Но когда он сел на тот самый стул, на котором сидел в качестве кандидата пять лет назад, он точно оцепенел, во рту пересохло, нервы были напряжены. 
    
Заседание началось не молитвой, как можно было бы ожидать от ханжей, которые подняли кампанию против Эндрью, а пламенной речью Эда Ченкина. 
    
- Я сейчас изложу все факты товарищам по комитету, - начал Ченкин, вскочив с места, и в громкой и нескладной речи перечислил все обвинения, выдвинутые против Эндрью. Он говорил, что доктор Мэнсон не имел права заниматься тем, чем занимался. Он работал для себя в служебное время, за которое комитет платил ему, причем делал это, пользуясь комитетским имуществом. Кроме того, он делал вивисекции или нечто в этом роде. И все это - без обязательного официального разрешения, что является очень серьезным нарушением законов! 
    
Тут поспешно вмешался Оуэн: 
    
- Что касается последнего пункта, я должен предупредить комитет вот о чем: если он донесет, что доктор Мэнсон работал без патента, отвечать за это будет все наше Общество в целом. 
    
- Что вы хотите сказать, не понимаю, - сказал Ченкин. 
    
- Так как он у нас на службе, - пояснил Оуэн, - то мы, по закону, несем ответственность за доктора Мэнсона! 
    
Среди членов комитета пробежал шопот согласия и раздались крики: "Оуэн прав! Нечего навлекать на Общество неприятности! Это должно остаться между нами". 
    
- Ну, ладно, наплевать на этот патент! - рявкнул Ченкин, все еще не садясь. - И остальных обвинений достаточно, чтобы его повесить. 
    
- Слушайте, слушайте! - выкрикнул кто-то из задних рядов. - Сколько раз он потихоньку удирал в Кардифф на своем мотоцикле тогда летом, три года тому назад! 
    
- Он лекарств не дает, - подал, голос Лен Ричардс. - Можно прождать битый час перед его кабинетом и уйти с пустой бутылкой. 
    
- К порядку! К порядку! - орал Ченкин. Уняв их, он перешел к заключительной части своей речи: 
    
- Все эти обвинения достаточно серьезны. Они показывают, что доктор Мэнсон никогда не служил добросовестно нашему Обществу медицинской помощи. К этому я еще могу добавить, что он дает рабочим неправильные свидетельства о болезни. Но не будем уклоняться от главного вопроса. Перед нами врач, который вооружил против себя весь город тем, за что его, собственно, можно было бы передать в руки полиции. Человек, который превратил наш комитетский дом в бойню. Клянусь Богом, товарищи, я видел собственными глазами кровь на полу! Этот человек просто какой-то фантазер и экспериментатор. Я вас спрашиваю, товарищи, согласны ли вы терпеть подобные вещи? - "Нет" - отвечу я за вас. "Нет" - скажете вы. Я знаю, что все вы со мной согласитесь, когда я заявлю, что мы требуем увольнения доктора Мэнсона. 
    
Ченкин оглянулся на своих друзей и сел под громкие аплодисменты. 
    
- Может быть, вы дадите высказаться доктору Мэнсону? - негромко сказал Оуэн и повернулся к Эндрью. 
    
Наступила тишина. Минуту-другую Эндрью сидел неподвижно. Положение было даже хуже, чем он ожидал. "Вот и верьте после этого в комитеты", - подумал он с горечью. Неужели это те самые люди, которые одобрительно улыбались ему в тот день, когда ему предоставили службу? Сердце в нем раскипелось. Нет, он не уйдет - вот и все. 
    
Он поднялся с места. Оратор он был плохой и знал это. Но он злился, нервное состояние сменилось все растущим возмущением против невежества, против нестерпимой глупости обвинения, брошенного Ченкиным, против шумного одобрения, которым поддержали его остальные. Он начал: 
    
- Никто не сказал здесь ничего о животных, которых утопил Эд Ченкин. Вот это, если угодно, жестокость, бесполезная жестокость. А то, что делал с ними я, вовсе не жестоко. Для. чего вы, шахтеры, берете с собой в шахту белых мышей и канареек? Чтобы на них проверить, имеется ли там рудничный газ. Все вы это знаете. Что же, когда мыши погибают от струи газа, вы это не считаете жестокостью? Нет, не считаете. Вы понимаете, что животные понадобились для того, чтобы спасти жизнь людей, может быть, именно вашу жизнь. 
    
Вот это самое делал и я, делал для вас! Я изучал легочные болезни, которые вы наживаете из-за пыли в забоях. Все вы знаете, что, поработав в копях, вы начинаете кашлять, у вас болит грудь, а когда вы свалитесь, вам не дают пособия. За последние три года я почти каждую свободную минуту занимался этим вопросом о вдыхании пыли. Я открыл такие вещи, которые послужат для улучшения условий вашего труда, увеличат заработок и сохранят здоровье ваше лучше, чем бутылка какого-нибудь вонючего лекарства, о котором тут говорил Лен Ричардс. Что же такого, если я для этой цели употребил какой-нибудь десяток морских свинок! Не находите ли вы, что это стоило сделать? 
    
Вы мне, может быть, не верите. Вы настолько предубеждены, что считаете мои слова ложью. Может быть, вы все еще находите, что я без пользы тратил время, ваше время, как здесь говорили, на какие-то чудачества? - Эндрью был так взвинчен, что забыл о своем твердом намерении не впадать в драматический тон. Он полез в карман на груди, достал оттуда письмо, полученное в начале недели. - Так вот, вы сейчас увидите, что думают об этом другие люди, люди, имеющие больше права судить о моей работе. 
    
Он подошел к Оуэну и протянул ему письмо. Это было извещение от секретаря совета университета Ст.-Эндрью, что за его диссертацию на тему о вдыхании пыли он удостоен степени доктора медицины. 
    
Оуэн прочел письмо, напечатанное синими буквами на машинке, и лицо его вдруг просветлело. 
    
Потом письмо пошло по рукам. 
    
Эндрью надоело наблюдать эффект, произведенный письмом. При всем горячем желании доказать свою правоту, он теперь сожалел, что под влиянием внезапного порыва показал письмо. Если они ему не верили без этого официального подтверждения, - значит, они были сильно против него предубеждены. Он чувствовал, что, несмотря на письмо, они готовятся примерно его наказать. 
    
Он с облегчением услышал, как Оуэн после нескольких замечаний сказал: 
    
- Может быть, вы теперь будете добры нас оставить, доктор! 
    
Ожидая за дверью, пока они голосовали, Эндрью так и кипел от злости. Замечательная идея - контроль медицинского обслуживания рабочих, осуществляемый их представителями. Но этот комитет представителей далек от идеала. Они слишком заражены предрассудками, слишком невежественны, чтобы с успехом проводить эту работу. Оуэн постоянно тащил их на поводу. Но Эндрью был убежден, что на этот раз даже Оуэн при всем желании не сможет его выручить. 
    
Однако, когда он снова вошел в комнату, где происходило заседание, он увидел, что секретарь улыбается и потирает руки. Да и другие смотрели на него уже более благосклонно, во всяком случае не враждебно. Оуэн тотчас же поднялся и объявил: 
    
- Рад сообщить вам, доктор Мэнсон, - и, должен сказать, я лично даже просто в восторге от этого, - что комитет большинством голосов решил просить вас остаться. 
    
Итак, победа, он таки убедил их! Но после первого минутного удовлетворения это не вызвало у него никакого подъема. Он молчал. 
    
Молчали и члены комитета, видимо, ожидая от него выражений радости и благодарности. Но он не в силах был это сделать. Он чувствовал, что ему надоела вся эта безобразная история, комитет, Эберло, медицина, кремнеземная пыль, морские свинки, что он устал от всего этого - и от самого себя. 
    
Наконец он заговорил: 
    
- Благодарю вас, мистер Оуэн. Принимая во внимание все мои труды здесь, я рад, что комитет не желает моего ухода. Но, к сожалению, я не могу больше оставаться в Эберло. Предупреждаю комитет, что через месяц я ухожу. 
    
Он сказал это без всякого волнения, повернулся и вышел из комнаты. Некоторое время стояла гробовая тишина. Первый опомнился Эд Ченкин. 
    
- Скатертью дорога! - крикнул он довольно вяло вслед Мэнсону. 
    
Но тут Оуэн поразил всех вспышкой гнева - первой за все время его работы в комитете. 
    
- Заткни свою дурацкую глотку, Эд Ченкин! - Он с пугающей яростью бросил линейку на стол. - Мы лишились лучшего из всех работников, каких когда-либо имели.
   
   
    
     
XVI
    
    
Эндрью проснулся среди ночи и сказал со стоном: 
    
- Ну, не дурак ли я, Крис? Бросать прекрасную службу - единственный наш источник существования! Ведь у меня же последнее время начали появляться и частные пациенты. И Луэллин стал ко мне прилично относиться. Говорил я тебе, что он почти обещал допустить меня к работе в больнице? Да и в комитете - если не считать Ченкина с компанией - народ не плохой. Я думаю, в будущем, если бы Луэллин ушел, они, верно, назначили бы меня главным врачом на его место. 
    
Кристин спокойно и рассудительно утешала его, лежа рядом с ним в темноте. 
    
- Что же, ты хотел бы всю жизнь проторчать на работе среди уэльских шахтеров? Мы здесь были счастливы, но пора нам и двинуться отсюда, 
    
- Однако, послушай, Крис, - сокрушался Эндрью, - у нас же нехватит денег, чтобы откупить у кого-нибудь практику. Нам следовало еще подкопить, раньше чем сниматься с якоря. 
    
Она сонно возразила: 
    
- При чем тут деньги? К тому же мы все равно истратим все или почти все на то, чтобы прокатиться куда-нибудь. Пойми, ведь вот уже скоро четыре года мы почти не выезжали из этого старого городишка. 
    
Она заразила его своим настроением. Наутро мир уже казался ему веселым местом, в котором можно жить без забот. За завтраком, который он уписывал с аппетитом, он объявил: 
    
- А ты неплохая девочка, Крис. Вместо того чтобы становиться на ходули твердить мне, что ждешь от меня великих дел, что мне пора выйти в люди и создать себе имя и так далее, ты просто... 
    
Кристин его не слушала. Она некстати возразила: 
    
- Право, мой друг, тебе бы не следовало так мять газету! Я думала, что только женщины это делают. Ну, как я теперь прочту отдел садоводства? 
    
- А ты его не читай. - По дороге к двери он, смеясь, поцеловал ее. - Ты лучше думай обо мне. 
    
Теперь он был преисполнен отваги, готов пытать счастья в мире. Вместе с тем, повинуясь природной осторожности, он невольно проверял итоги своих достижений: у него звание Ч.К.Т.О., степень доктора медицины и свыше трехсот фунтов в банке. При наличии всего этого они с Кристин, конечно, голодать не будут. 
    
Хорошо, что решение их было непоколебимо. Настроение в городе резко изменилось в его пользу. Теперь, когда он уходил по собственному желанию, все хотели, чтобы он остался. 
    
Кульминационный момент наступил через неделю после заседания, когда в "Вейл Вью" явилась депутация во главе с Оуэном просить Эндрью, чтобы он пересмотрел свое решение, но ничего не добилась. После этого озлобление против Эда Ченкина достигло крайних пределов. В рабочих кварталах ему улюлюкали вслед, из шахты дважды провожали домой "оркестром свистулек" - позор, которому рабочие обычно подвергали только, штрейкбрехеров. 
    
После всех этих местных откликов на его работу Эндрью казалось удивительным, что диссертация его, повидимому, легко завоевала мир за пределами Эберло. Она дала ему степень доктора медицины. Она была напечатана в английском журнале "Производство и здоровье" и выпущена брошюрой в Соединенных Штатах "Американским о-вом гигиены". А кроме того, она принесла ему три письма. 
    
Первое было от одной фирмы на Брик-лейн, сообщавшей, что ему посланы образцы их патентованного "Пульмо-сиропа", верного средства против легочных болезней, за которое они получили сотни благодарственных писем, в том числе и несколько от известных врачей. Фирма выражала надежду, что доктор Мэнсон рекомендует своим пациентам-шахтерам "Пульмо-сироп", тем более, что он вылечивает и от ревматизма. 
    
Второе письмо было от профессора Челлиса - с восторженными поздравлениями и комплиментами. Кончалось письмо вопросом, не может ли Эндрью как-нибудь на этой неделе побывать в Кардиффском институте. В постскриптуме Челлис добавлял: "Постарайтесь заехать в четверг". 
    
Но Эндрью в спешке последних дней не имел возможности этого сделать. Он в рассеянности сунул куда-то письмо и забыл на него ответить. 
    
Зато на третье письмо он ответил тотчас же, ему он искренно обрадовался. То было необычайное, волнующее письмо, и пришло оно из Орегона, через Атлантический океан. Эндрью читал и перечитывал написанные на машинке листки, потом в волнении пошел с ними к Кристин. 
    
- Какое милое письмо, Крис! Это из Америки, от одного человека, по имени Стилмен, от Ричарда Стилмена. Ты, верно, никогда о нем не слыхала, а я слыхал. Он страшно хвалит мою работу о вдыхании пыли. Больше, гораздо больше, чем Челлис, - ах, черт возьми, ведь я не ответил Челлису на письмо!.. Этот малый - Стилмен - отлично понял мою мысль, он даже поправляет меня в двух-трех пунктах. Повидимому, активным разрушительным элементом в кремнеземе является серицит. Мне помешало до этого додуматься недостаточное знание химии. Но какое чудесное письмо, какое лестное - и от самого Стилмена! 
    
- Да? - Кристин вопросительно прищурилась. - А что, это какой-нибудь американский врач? 
    
- Нет, то-то и любопытно. Он, собственно, физик. Но он заведует клиникой по легочным болезням вблизи Портленда, в Орегоне, - вот видишь, это здесь напечатано. Некоторые его не признают, но он в своем роде такая же крупная величина, как Спалингер[*]. Я тебе расскажу о нем как-нибудь, когда у меня будет время. 
    
Уже одно то, что он сразу сел писать ответ Стилмену, показывало, как он ценил его внимание. 
    
Оба они с Кристин были теперь поглощены приготовлениями к отъезду, сдачей мебели на хранение в Кардиффе, как наиболее удобном центре, и грустной процедурой прощальных визитов. Отъезд их из Блэнелли произошел неожиданно. Они разом оторвались от всего. Здесь же пришлось пережить много томительных волнении. Они были приглашены на прощальные обеды к Воонам, Болендам, даже к Луэллинам. Эндрью даже заболел "напутственным расстройством желудка", как он называл это, в результате столь многочисленных прощальных банкетов. А в самый день отъезда плачущая Дженни ошеломила их сообщением, что им собираются устроить торжественные проводы на вокзале. 
    
В довершение всего после этого волнующего сообщения в последний момент примчался Воон. 
    
- Простите, друзья, что опять вас беспокою. Но послушайте, Мэнсон, зачем это вы обидели Челлиса? Я только что получил от старика письмо. Ваша статья страшно заинтересовала и его и, насколько я понял. Горнозаводский комитет патологии труда тоже. Во всяком случае Челлис просит меня переговорить с вами. Он хочет, чтобы вы непременно зашли к нему в Лондоне, говорит, что но очень важному делу. 
    
Эндрью ответил немного ворчливо: 
    
- Мы едем отдыхать, дружище. Это будет первый наш отдых за много лет. Как же я попаду в Лондон? 
    
- Тогда оставьте мне свой адрес. Он, наверное, захочет вам написать. 
    
Эндрью нерешительно взглянул на Кристин. Они сговорились скрыть от всех, куда едут, чтобы избавить себя от всяких тревог, переписки и встреч со знакомыми. Но все-таки он сообщил Воону адрес. 
    
Потом они поспешили на станцию, окунулись в толпу, ожидавшую их там. Им жали руки, окликали, похлопывали по спине, обнимали и, наконец, когда поезд уже тронулся, втолкнули их в куне. Когда они отъезжали, собравшиеся на перроне друзья грянули песню "Люди из Харлека". 
    
- О Боже! - промолвил Эндрью, разминая онемевшие пальцы. - Это была последняя капля! 
    
Однако глаза у него блестели, и через минуту он добавил: 
    
- Но я бы ни на что не променял этой минуты, Крис. Как люди добры к нам! И подумать только, что еще месяц тому назад половина города жаждала моей крови! Да, нельзя не признать, что жизнь - чертовски странная штука! - Он весело посмотрел на сидевшую рядом с ним Кристин. - Итак, миссис Мэнсон, хоть вы сейчас уже старая женщина, а все же начинается ваш второй медовый месяц. 
    
Они приехали в Саусгемптон к вечеру того же дня, заняли каюту на пароходе, перевозившем через Ламанш. На следующее утро они увидели восход солнца за Сен-Мало, а часом позже Бретань приняла их. 
    
Наливалась пшеница, вишневые деревья стояли, осыпанные плодами, по цветущим лугам бродили козы. Это Кристин пришла идея ехать в Бретань, познакомиться с настоящей Францией - не с ее картинными галереями и дворцами, не с историческими развалинами и памятниками, не со всем тем, что настойчиво рекомендовали осмотреть путеводители для туристов. 
    
Они приехали в Валь-Андрэ. В маленькую гостиницу, где они поселились, доходил и шум морского прибоя и благоухание лугов. В спальне у них пол был из некрашеных досок, по утрам им подавали дымящийся кофе в больших синих фаянсовых чашках. Они целые дни проводили в блаженном бездельи. 
    
- О Господи! - твердил Эндрью все время. - Не чудесно ли это? Никогда, никогда, никогда я не захочу больше и взглянуть на какую-нибудь пневмонию. 
    
Они пили сидр, лакомились креветками, лангустами, пирожками и вишнями. По вечерам Эндрью играл в бильярд с хозяином на старинном восьмиугольном столе. 
    
Все было "прелестно, изумительно, чудесно" - эти определения принадлежали Эндрью - "все, кроме папирос" - добавлял он. Так прошел целый месяц блаженства. А затем Эндрью уже чаще и с постоянным беспокойством начал вертеть в руках нераспечатанное письмо, испачканное вишневым соком и шоколадом, пролежавшее в кармане его пиджака две недели. 
    
- Ну, что же, - поощрила его, наконец, Кристин однажды утром. - Мы слово сдержали, а теперь ты можешь его распечатать. 
    
Он старательно взрезал конверт и, лежа на солнце лицом кверху, прочел письмо. Затем медленно сел, перечел его опять. И молча передал Кристин. 
    
Письмо было от профессора Челлиса. Он писал, что, ознакомившись с работой Эндрью по вопросу вдыхания пыли, Комитет патологии труда в угольных и металлорудных копях решил заняться этим вопросом, сделать доклад в парламентской комиссии. Для этой цели при комитете учреждается постоянная должность врача. И приняв во внимание исследовательскую работу доктора Мэнсона, совет комитета единодушно и без колебаний решил предложить эту должность ему. 
    
Прочтя это, Кристин радостно посмотрела на мужа: 
    
- Ну, не говорила ли я тебе, что место для тебя всегда найдется. - Она улыбнулась. - И такое прекрасное! 
    
Эндрью быстро, нервно швырял камушки в стоявшую на берегу плетенку для ловли омаров. 
    
- Клиническая работа, - размышлял он вслух. - Что ж, это естественно: они знают, что я клиницист. 
    
Улыбка Кристин стала шире. 
    
- Но ты, конечно, не забыл нашего уговора; минимум полтора месяца мы остаемся здесь, бездельничаем и не двигаемся с места. Ты ведь не согласишься ради этого прервать наш отдых? 
    
- Нет, нет. - Он посмотрел на часы. - Мы свои отдых доведем до конца, но во всяком случае, - он вскочил и весело поднял на ноги Кристин, - это нам не мешает сбегать сейчас на телеграф. И интересно... интересно, найдется ли там расписание поездов.
   
  
  
   
    
Часть третья
   
   
    
     
I
    
    
Комитет по изучению патологии труда в угольных и металлорудных копях, обычно называемый сокращенно К.П.Т., помещался в большом, внушительном на вид здании из серого камня на набережной, недалеко от Вестминстерских садов, откуда было удобное сообщение с министерством торговли и департаментом горной промышленности, которые то забывали о существовании комитета, то начинали яростно спорить, в чьем ведении надлежит состоять комитету. 
    
Четырнадцатого августа, в светлое, солнечное утро, Эндрью, пышущий здоровьем, полный огромного воодушевления, взлетел по лестнице этого дома с выражением человека, который собирается завоевать Лондон. 
    
- Я новый врач комитета, - представился он курьеру в форме. 
    
- Да, да, знаю, - сказал курьер отеческим тоном. - Отсюда Эндрью заключил, что его, очевидно, уже ожидали. - Вам надо будет пройти к нашему мистеру Джиллу. Джонс! Проводи нашего нового доктора наверх в кабинет мистера Джилла. 
    
Лифт медленно поднимался вверх, мимо коридоров, облицованных зеленым кафелем, многочисленных площадок, на которых мелькала все та же форма служащих министерства. Затем Эндрью ввели в просторную, залитую солнцем комнату, и не успел он опомниться, как ему уже жал руку мистер Джилл, который встал из-за письменного стола и отложил в сторону "Таймс", чтобы поздороваться с ним. 
    
- Я немного опоздал, - с живостью сказал Эндрью. - Прошу прощения. Мы только вчера приехали из Франции. Но я хоть сейчас готов приступить к работе. 
    
- Прекрасно! - Джилл представлял собой веселого маленького человечка в золотых очках, воротничке почти пасторского фасона, в темносинем костюме, темном галстуке, схваченном гладким золотым кольцом. Он смотрел на Эндрью с чопорным одобрением. - Присядьте, прошу вас. Не угодно ли чашку чая или стакан горячего молока? 
    
Я обычно пью что-нибудь около одиннадцати. А сейчас... да, да, уже почти время. 
    
- Тогда... - начал Эндрью нерешительно и вдруг, повеселев, докончил: - может быть, вы мне расскажете все относительно моей будущей работы, пока мы... 
    
Через пять минут человек в форме внес чашку чая и стакан горячего молока. 
    
- Я думаю, сегодня оно вам придется по вкусу, мистер Джилл. Оно кипело, мистер Джилл. 
    
- Благодарю вас, Стивенс. 
    
И когда Стивенс вышел, Джилл с улыбкой обратился к Эндрью: 
    
- Вы увидите, какой это полезный человек. Он восхитительно готовит горячие гренки с маслом. Нам здесь, в комитете, редко достаются действительно первоклассные служители. У нас ведь штат весь откомандирован из разных ведомств: из министерства внутренних дел, департамента горной промышленности, министерства торговли. Я лично, - Джилл кашлянул с скромным достоинством, - из адмиралтейства. 
    
Пока Эндрью пил горячее молоко и нетерпеливо ожидал разъяснений насчет будущих своих обязанностей, Джилл вел приятную беседу о погоде, Бретани, о новых пенсиях гражданским чинам и пользе пастеризации. Затем встал и повел Эндрью в предназначенный для него кабинет. 
    
Это была такая же просторная, уютная, солнечная комната, устланная теплым ковром, с чудесным видом на Темзу. Большая шпанская муха тоскливо и сонно жужжала и билась о стекло. 
    
- Я выбрал для вас эту комнату, - сказал Джилл приветливо. - Пришлось ее немножко привести в порядок. А вот открытый камин для угля, видите? Зимой будет приятно сидеть подле него. Надеюсь, вам здесь нравится? 
    
- Ну, разумеется, комната чудесная, но... 
    
- А теперь я вас познакомлю с вашим секретарем, мисс Мейсон. - Джилл постучал и открыл дверь в соседнюю комнату, где за маленьким письменным столом сидела мисс Мейсон, немолодая девица с приятным лицом, выдержанная, просто и изящно одетая. Мисс Мейсон встала и отложила газету. 
    
- Доброе утро, мисс Мейсон. 
    
- Доброе утро, мистер Джилл. 
    
- Мисс Мейсон, это доктор Мэнсон. 
    
- Здравствуйте, доктор Мэнсон. 
    
У Эндрью слегка зашумело в голове от этого града приветствий, но он овладел собой и принял участие в разговоре. 
    
Через пять минут Джилл ускользнул и на прощанье ободряюще сказал Эндрью: 
    
- Я пришлю вам несколько папок с делами. 
    
Папки были принесены Стивенсом, несшим их с любовной бережностью. Стивенс был не только мастер готовить гренки и кипятить молоко, он был еще лучшим во всем учреждении специалистом по раскладке бумаг. Каждый час он входил в кабинет Эндрью с папкой бумаг, которые заботливо укладывал в стоявшую на письменном столе лакированную коробку с надписью "входящие", и в то же время жадно заглядывал в коробку с надписью "исходящие", ища, нет ли там бумаг. Стивенса глубоко огорчало, если "исходящая" оказывалась пустой. В этих прискорбных случаях он уходил расстроенный. 
    
Растерянный, ошеломленный, раздраженный, Эндрью перелистал папки: протоколы заседаний комитета, скучные, бессодержательные, написанные неудобоваримым языком. Затем он энергично атаковал мисс Мейсон. Но мисс Мейсон, перешедшая сюда, по ее словам, из отдела мороженого мяса министерства внутренних дел, располагала очень ограниченным запасом сведений. Она сообщила ему, что часы занятий здесь от десяти до четырех. Рассказала о хоккейной команде служащих их учреждения, в которой она была помощником капитана. Предложила ему свой экземпляр "Таймса". Глаза ее молили Эндрью угомониться. 
    
Но Эндрью не мог угомониться. Отдохнув и набравшись свежих сил за время поездки во Францию, он стосковался по работе. Он принялся чертить узор па ковре, с раздражением посмотрел в окно на Темзу, по которой суетливо сновали буксирные пароходы и плыли против течения длинные ряды угольных баржей, с шумом бороздя воду. Потом пошел к Джиллу. 
    
- Когда я смогу приступить к делу? 
    
Джилл даже подскочил, так отрывисто был задан вопрос. 
    
- Вы меня просто поражаете, мой милый доктор. Я дал вам столько папок, что вам хватит на месяц. - Он посмотрел на часы. - Пойдемте. Пора завтракать. 
    
За своей порцией вареной камбалы Джилл тактично пояснил Эндрью, трудившемуся над отбивной котлетой, что ближайшее собрание не состоится и не может состояться раньше 18 сентября, что профессор Челлис в Норвегии, доктор Морис Гэдсби - в Шотландии, сэр Вильям Дьюэр, председатель комитета, - в Германии, а его, Джилла, прямой начальник, мистер Блейдс, отдыхает с семьей в Фринтоне. 
    
В полном смятении мыслей вернулся в этот вечер Эндрью домой к Кристин. Мебель свою они сдали на хранение и, чтобы иметь время осмотреться и найти подходящее жилье, сняли на месяц маленькую меблированную квартирку на Эрлс-корт. 
    
- Можешь себе представить, Крис, - они еще ничего для меня не подготовили! Мне предстоит целый месяц пить молоко, читать "Таймс" и старые протоколы, - да, и еще вести длинные интимные беседы о хоккее со старухой Мейсон. 
    
- Ты бы лучше ограничился беседами с твоей собственной старухой. Как мне здесь все нравится, милый, каким прекрасным кажется после Эберло! Я сегодня уже проделала маленькую экскурсию - в Чельси. Видела дом Карлейля и Тейтовскую галерею. У меня составлен целый план того, что нам с тобой надо проделать. Можно поехать пароходиком вверх до Кью. Подумай, мы увидим там знаменитый парк! А в будущем месяце в Олберт-холле концерт Крейслера! Да, и мы должны посмотреть на памятник, чтобы узнать, почему все над ним смеются. И потом здесь сейчас гастролирует нью-йоркская труппа... И было бы очень мило, если бы мы с тобой как-нибудь позавтракали вместе в ресторане. - Она протянула ему свою маленькую руку. Эндрью редко видывал ее в таком веселом возбуждении. - Милый! Пойдем куда-нибудь обедать. На этой улице есть русский ресторан. Судя по виду - хороший. Потом, если ты не особенно устал, мы можем... 
    
- Послушай! - запротестовал Эндрью, в то время как она тащила его к дверям. - Ведь ты, кажется, считалась единственным благоразумным человеком в нашем семействе! Впрочем, Крис, после тяжких трудов моего первого дня па службе я не прочь весело провести вечер. 
    
На следующее утро он прочитал все бумаги на своем столе, подписал их и в одиннадцать часов уже слонялся без дела по кабинету. Но скоро ему стало слишком тесно в этой клетке, и он устремился за дверь, решив обследовать все здание. Оно показалось ему столь же мало любопытным, как морг без трупов, пока, дойдя до самого верхнего этажа, он не очутился вдруг в длинном помещении, частично превращенном в лабораторию, где на ящике из-под серы сидел молодой человек в длинном грязном белом халате, с безутешно мрачным видом полировал себе ногти и курил папиросу, от которой табачное пятно на его верхней губе становилось все желтее. 
    
- Алло! - сказал Эндрью. 
    
Минутная пауза, затем незнакомый молодой человек ответил безучастно: 
    
- Если вы заблудились, так лифт - направо, третья дверь. 
    
Эндрью прислонился к опытному столу и вынул папиросу. Он спросил: 
    
- А вы здесь чаем угощаете? 
    
Тут молодой человек в первый раз поднял голову, угольно-черную, тщательно причесанную и странно не гармонировавшую с поднятым воротником засаленного пиджака. 
    
- Только белых мышей, - ответил он, оживляясь. - Листья чая для них весьма полезны. 
    
Эндрью засмеялся, быть может потому, что шутник был на пять лет моложе его. Он сказал в виде пояснения: 
    
- Моя фамилия Мэнсон. 
    
- Этого я и опасался. Так вы теперь включились в компанию забытых людей. - Он выдержал паузу. - А я доктор Гоуп. По крайней мере раньше полагал, что я Гоуп. Теперь же я определенно бывший Гоуп. 
    
- А чем вы здесь занимаетесь? 
    
- Одному Богу известно и Билли Пуговичнику, то есть Дьюэру. Часть рабочего дня я сижу и размышляю. Но больше всего просто сижу. Иногда мне присылают куски разложившихся шахтеров и запрашивают о причинах взрыва. 
    
- А вы отвечаете? - вежливо осведомился Эндрью. 
    
- Нет, - резко возразил Гоуп. - Я... на них! 
    
Это крайне неприличное выражение облегчило душу обоим, и они вместе отправились завтракать. Доктор Гоуп пояснил, что завтрак здесь - единственное занятие в течение рабочего дня, которое помогает ему сохранить рассудок. Гоуп изложил Мэнсону и многое другое. Он был сотрудником исследовательского отдела Кембриджского университета и попал сюда via Бирмингам, чем, вероятно, и объясняются (добавил, ухмыляясь, Гоуп) его частые выходки дурного тона. Его "ссудили" комитету благодаря настояниям профессора Дьюэра, чума его возьми! Он здесь выполняет чисто техническую работу, самые шаблонные обязанности, которые с тем же успехом мог бы выполнять любой служитель при лаборатории. Гоуп говорил, что его просто сводят с ума бездеятельность и косность комитета, который он сжато и выразительно называл "Утеха маньяков". То, что делается в этом комитете, типично для всех исследовательских учреждений в Англии: ведает ими кворум влиятельных болванов, слишком поглощенных своими собственными теориями и слишком занятых взаимными распрями, чтобы двигать работу в каком-либо определенном направлении. Гоупа дергали то в одну, то в другую сторону, командовали, что делать, вместо того чтобы дать ему делать то, что он считал нужным, и ему не удалось никогда хотя бы в течение полугода заниматься одной работой. 
    
В разговоре с Эндрью он бегло охарактеризовал всех членов совета "Утеха маньяков". Председателя, сэра Вильяма Дьюэра, трясущегося от дряхлости, но неукротимого девяностолетнего старца, Гоуп называл "Билли Пуговичник", намекая на склонность сэра Вильяма оставлять незастегнутыми некоторые весьма ответственные части туалета. Старый Билли, по словам Гоупа, состоял председателем почти всех научных обществ в Англии. К тому же он вел по радио популярные беседы "Наука для детей", завоевавшие ему громадную известность. 
    
Затем в совете состоял профессор Винни, которому его студенты дали удачную кличку "Лошадь", Челлис, малый неплохой в тех случаях, когда он не изображает из себя какого-то "Рабле-Пастера-Челлиса", и, наконец, доктор Морис Гэдсби. 
    
- Вы Гэдсби знаете? - спросил Гоуп. 
    
- Да, пришлось раз с ним встретиться, - Эндрью рассказал об экзамене. 
    
- Узнаю нашего Мориса, - сказал Гоуп с горечью. - И такой проклятый втируша! Повсюду пролезет. Умная бестия, между прочим. Но исследовательская работа его не интересует. Он занят только своей собственной персоной. - Гоуп неожиданно рассмеялся. - Роберт Эбби рассказывает о нем забавную историю. Гэдсби хотелось попасть в члены клуба "Бифштекс", - знаете, это один из тех лондонских клубов, куда главным образом ходят обедать, и очень приличные там обеды, между прочим. Ну, Эбби, старичок услужливый, обещал Гэдсби (Бог его знает, зачем) похлопотать за него. Неделю спустя они встречаются. "Ну что, я принят?" - спрашивает Гэдсби. "Нет, - отвечает Эбби, - не приняты". - "Боже милостивый, - кричит Гэдсби, - неужели вы хотите сказать, что я забаллотирован?" - "Забаллотированы, - подтверждает Эбби. - Послушайте, Гэдсби: а вы когда-нибудь в своей жизни видели тарелку с икрой?" - Гоуп откинулся на спинку стула и завыл от смеха. Через минуту он добавил: - Эбби тоже состоит у нас в комитете. Он человек почтенный. Но слишком умен, чтобы ходить сюда часто. 
    
Этот завтрак послужил началом, и впоследствии Эндрью и Гоуп много раз завтракали вместе. Гоуп, при всем своем грубоватом студенческом юморе и легкомысленном, озорном характере, был человек с мозгами. В его непочтительной критике было нечто здоровое. Эндрью понимал, что этот человек способен сделать что-нибудь в жизни. В минуты серьезного настроения Гоуп часто высказывал страстное желание вернуться к настоящей работе и интересовавшим его исследованиям процесса выделения желудочных ферментов. 
    
Иногда ходил с ними завтракать и Джилл. Гоуп определял Джилла словами "славный человечек". Засушенный тридцатилетней службой (он проделал путь от конторского мальчика до принципала), Джилл все же сохранил человеческий облик. В конторе он работал, как хорошо смазанная, маленькая, легкая на ходу машина. Каждое утро неизменно одним и тем же поездом приезжал из Санбери и каждый вечер, если его не "задерживали" на службе, уезжал одним и тем же поездом. 
    
В Санбери у него была жена и три дочери, был садик, где он выращивал розы. По внешним признакам это был типичный образец обывателя из предместья. Но под этой внешней типичностью скрывался другой, настоящий Джилл, который любил Ярмут зимой и. всегда проводил там в декабре свои свободные дни, которому заменяла библию почти выученная им наизусть книга под названием "Хаджи Баба", который был влюблен в пингвинов зоологического сада. 
    
Как-то раз Кристин случилось быть четвертой за их общим завтраком. Джилл превзошел самого себя в любезности, поддерживая честь гражданского ведомства. Даже Гоуп вел себя с достойной восхищения светскостью. Он признался Эндрью, что с тех пор как познакомился с миссис Мэнсон, он как будто меньше чувствует себя кандидатом на смирительную рубашку. 
    
Дни мелькали один за другим. Пока Эндрью ожидал собрания комитета, они с Кристин знакомились с Лондоном. Ездили на пароходике в Ричмонд. Набрели на театр под названием "Старый шут". Видели, как колышется под ветром вереск в Хемпстедской степи, узнали прелесть маленьких кофеен, куда забегаешь ночью выпить кофе. Они гуляли по Рочестер-роу и катались на лодке по Серпентайн. Они открыли обманчивые обольщения Сохо[*]. Когда же им уже больше не нужно было изучать маршруты подземки, раньше чем вверить себя ей, они начали чувствовать себя лондонцами.
   
   
    
     
II
    
    
Восемнадцатого сентября собрался совет комитета, и Эндрью, наконец, увидел всех. Сидя рядом с Джиллом и Гоупом и чувствуя на себе настойчивые взгляды последнего, Эндрью смотрел, как члены совета входили в длинный зал с золочеными карнизами: Винни, доктор Ланселот Додд-Кентербери, Челлис, сэр Роберт Эбби, Гэдсби и последним сам Билли Пуговичник - Дьюэр. 
    
Еще до прихода Дьюэра Эбби и Челлис заговорили с Эндрью. Эбби сказал несколько спокойных слов, профессор излил на него поток любезностей, поздравляя со вступлением в должность. Дьюэр, войдя, повернулся к Джиллу и воскликнул своим странным, пронзительным голосом: 
    
- А где наш новый врач, мистер Джилл? Где доктор Мэнсон? 
    
Эндрью встал, изумленный внешностью Дьюэра, превосходившей даже описание Гоупа. Билли был низкого роста, сгорблен и волосат. Костюм на нем был ветхий, жилет весь в пятнах, карманы позеленевшего пальто отдувались, набитые бумагами, брошюрами, протоколами десятка различных обществ. Неряшливость Билли ничем не оправдывалась, так как он был очень богат и имел дочерей, из которых одна была замужем за пэром, обладателем миллионов. А между тем Билли, теперь, как и всегда, походил на грязного старого павиана. 
    
- Со мной вместе в Куинсе в тысяча восемьсот восьмидесятом был какой-то Мэнсон, - проскрипел он благосклонно вместо приветствия. 
    
- Это он и есть, сэр, - тихонько проговорил Гоуп, не устояв перед искушением. 
    
Билли услышал. 
    
- А вы как можете это знать, доктор Гоуп? - Он учтиво скосил глаза на Гоупа поверх пенсне в стальной оправе, сидевшего на кончике его носа. - Вы в ту пору еще и в пеленках не лежали. Хи-хи-хи! 
    
И он, захлебываясь смехом, прошлепал к своему месту во главе стола. Никто из его коллег, уже сидевших за столом, не обратил на него внимания (в комитете высокомерное игнорирование окружающих было обычным приемом). Но это не смутило Билли. Выгрузив из кармана кучу бумаг, он налил себе воды из графина, поднял лежавший перед ним молоточек и с силой ударил по столу. 
    
- Джентльмены, джентльмены! Мистер Джилл сейчас прочтет протокол. 
    
Джилл, исполнявший обязанности секретаря комитета, стал быстро н нараспев$7
    
Наконец Джилл кончил. Билли немедленно схватился за молоточек. 
    
- Джентльмены! Мы чрезвычайно рады увидеть сегодня среди нас нашего нового врача. Помню, совсем недавно, в тысяча девятьсот четвертом, я указывал, что нам необходим штатный врач-клиницист, прикомандированный к комитету для основательной помощи патологам, которых мы время от времени похищаем, джентльмены, - хи-хи! - которых мы похищаем у Исследовательского отдела. Я говорю это с полнейшим уважением к нашему молодому другу Гоупу, от великодушия которого - хи! хи! - от великодушия которого мы так сильно зависим. Помню, еще недавно, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом... 
    
Тут сэр Роберт Эбби перебил его: 
    
- Я убежден, сэр, что и остальные члены комитета от всей души присоединятся к вашему поздравлению доктора Мэнсона с его работой о силикозе. Должен сказать, я нашел ее образцом терпеливого и оригинального клинического исследования, которое, как хорошо известно комитету, может иметь большое влияние на наши законы об охране труда. 
    
- Слушайте, слушайте! - прогудел Челлис, желая поддержать своего протеже. 
    
- Это самое я только что собирался сказать, Роберт, - ворчливо заметил Билли. Для него Эбби все еще был молодой человек, чуть не студент, которого следовало ласково пожурить за то, что он перебивает старших. - Когда мы на прошлом заседании решили, что необходимо такое исследование провести, мне тотчас пришло на ум имя доктора Мэнсона. Он первый поднял этот вопрос, и ему надо дать широкую возможность продолжать его работу. Нам желательно, джентльмены, - тут он через стол сощурился на Эндрью из-под косматых бровей, как бы давая ему понять, что это для его же пользы, - желательно, чтобы он посетил все антрацитовые копи в нашей стране, а потом, может быть, можно будет говорить и обо всех вообще угольных копях. Мы желаем также предоставить ему полную возможность клинического наблюдения шахтеров на наших производственных предприятиях. Мы будем оказывать ему всяческое содействие, включая и помощь такого ученого бактериолога, как наш молодой друг доктор Гоуп. Короче говоря, джентльмены, нет той вещи, которую бы мы не сделали, чтобы обеспечить нашему новому сотруднику возможность довести этот чрезвычайно важный вопрос о вдыхании пыли до его окончательного научного и административного завершения. 
    
Эндрью тихонько и быстро перевел дух. Замечательно, чудесно, лучше, чем он ожидал! Комитет предоставит ему свободу действий, поддержит своим громадным авторитетом, даст широкую возможность проводить клинические исследования. Это не люди, а ангелы, все, все, а Билли - сам архангел Гавриил! 
    
- Но, джентльмены, - пропищал неожиданно Билли, выгрузив новую партию бумажек из карманов пальто, - раньше чем доктор Мэнсон займется этим вопросом, раньше чем мы найдем возможным позволить ему сосредоточить на нем свои усилия, нам придется, я считаю, заняться другим, более неотложным делом. 
    
Пауза. У Эндрью сердце сжалось и начало медленно падать, в то время как Билли продолжал: 
    
- Доктор Бигсби из министерства торговли указал мне на ужасающий разнобой в деталях оборудования первой помощи на производстве. Существуют, конечно, официальные правила, но они весьма растяжимы и неудовлетворительны. Так, например, не имеется точных стандартов на размеры и толщину бинтов, на длину, форму и материал лубков. Так вот, джентльмены, это вопрос важный, и урегулировать его - прямая обязанность нашего комитета. Я решительно настаиваю, чтобы наш врач провел тщательное обследование и представил нам доклад, раньше чем он займется вопросом о пыли. 
    
Молчание. Эндрью с отчаянием обвел глазами сидевших за столом. Додд-Кентербери, вытянув ноги, смотрел в потолок. Гэдсби чертил какие-то диаграммы на своем блокноте, Винни хмурился, Челлис выпятил грудь, собираясь держать речь. Но заговорил Эбби: 
    
- Право, сэр Вильям, это дело министерства торговли или департамента горной промышленности. 
    
- Но мы находимся в распоряжении обоих этих учреждений, - проскрипел Билли. - Мы - хи-хи-хи! - так сказать, приемыш и того и другого.