1 2 3 4 5 6 7 8 
– Что   это ты так призадумался? Что пригорюнился?      

– Да   так… знаете… поглядел на Ягенку, и так мне Дануська вспомнилась, даже сердце защемило.      

– Пойдем-ка   домой, – сказал на это старик. – Поздно уж.      

Он с   трудом поднялся и, опершись на Збышка, прошел с ним в боковушу.      

Мацько   так торопил Збышка, что тот на другой же день поехал в Згожелицы. Старик настоял,   чтобы племянник для пущей торжественности взял с собою двоих слуг и оделся   понарядней, принеся тем самым дань уважения Зыху и выказав ему свою   признательность. Збышко уступил старику и уехал, разрядившись, как на свадьбу,   все в тот же добытый в бою полукафтан из белого атласа, расшитый золотыми   грифами, с золотой оторочкой по низу. Зых принял его с распростертыми   объятиями, песни пел и веселился, а Ягенка, переступив порог горницы и увидев   молодого рыцаря, остановилась как вкопанная и чуть не уронила баклажку с   вином, – ей почудилось, что это к ним явился сам королевич. Девушка так   заробела, что за столом сидела в молчании, только то и дело глаза протирала,   словно хотела очнуться ото сна. Неискушенный Збышко решил, что она, по   неизвестной ему причине, не рада его приезду, и беседовал только с Зыхом,   превознося щедрость соседа и расхваливая его владения, которые и в самом деле   вовсе не были похожи на Богданец.      

Во всем   были видны достаток и богатство. Окна в горницах были из рога, остроганного и   отшлифованного так тонко, что он был прозрачен почти как стекло. Вместо очага   посреди горницы, по углам стояли большие печи с шатрами. Пол из лиственничных   досок был чисто вымыт, на стенах – оружие и множество мисок, сверкавших, как   солнце, да красивых резных ложечниц с рядами ложек, из которых две были   серебряные. Кое-где висели парчовые узорчатые ковры, добытые на войне или   приобретенные у коробейников. Под столами лежали огромные рыжие турьи шкуры да   шкуры зубров и кабанов. Зых с удовольствием показывал Збышку свои богатства, то   и дело приговаривая, что все это дело рук Ягенки. Он повел Збышка и в боковушу,   где все пропахло живицей и мятой, а под потолком висели целые связки волчьих,   лисьих, куньих и бобровых шкур. Он показал Збышку сушильню для сыра, кладовые с   воском и медом, бочки с мукой, кладовые с сухарями, пенькой и сушеными грибами.   3атем он повел его в амбары, коровники, конюшни и хлева, в сараи, где стояли   телеги и хранились охотничьи принадлежности и сети, и так ослепил его своим   богатством, что Збышко, вернувшись к ужину, не мог скрыть своего изумления.      

– Жить   не нажиться в ваших Згожелицах, – сказал он хозяину.      

– И   в Мочидолах у нас почти что такие порядки, – заметил Зых. – Ты   помнишь Мочидолы? Это по дороге на Богданец. В старину наши отцы о меже спорили   и вызовы посылали друг дружке на поединок, ну, а я уж ссориться не стану.      

Он   поднял кубок меду и, чокнувшись со Збышком, спросил:      

– А   попеть тебе неохота?      

– Нет, –   ответил Збышко, – мне вас любопытно послушать.      

– Згожелицы,   слышь ты, медвежатам достанутся. Только бы они потом не передрались из-за них…      

– Каким   медвежатам?      

– Да   сынишкам моим, братишкам Ягенки.      

– Да,   им зимой лапу сосать не понадобится.      

– Что   правда, то правда. Ну, и Ягенке в Мочидолах найдется кусочек сальца.      

– Да   уж наверно!      

– Что   это ты не ешь, не пьешь? Налей-ка нам, Ягенка!      

– Да   нет, я и ем, и пью вволю.      

– Тяжело   станет, так ты распусти пояс. Хорош у тебя пояс! Вы на Литве, верно, тоже взяли   богатую добычу?      

– Грех   жаловаться, – ответил Збышко, пользуясь случаем, чтобы показать, что   шляхтичи из Богданца тоже не какая-нибудь мелкая сошка. – Часть добычи мы   продали в Кракове и выручили сорок гривен серебром…      

– Что   ты говоришь! Да за такие деньги можно целую деревню купить!      

– У   нас была миланская броня, так дядя ее продал, думал, смерть уж у него за   плечами, а вы знаете, миланской броне…      

– Знаю.   Цены нет. Выходит, на Литву стоит идти. А я хотел когда-то, да побоялся.      

– Кого?   Крестоносцев?      

– Э,   чего бы я стал их бояться? Покуда тебя не убили, страшиться нечего, ну, а   убили, так какие уж тут страхи. Я ихних божков боялся, нечисти всякой. Там в   лесах они так и кишат.      

– Куда   же им деваться, коли капища их пожгли?.. Когда-то они жили богато, а теперь одними   грибами да муравьями кормятся.      

– А   ты видал их?      

– Я   не видал, да слыхал, что другие видали… Высунет такой божок из-за дерева   косматую лапищу и показывает тебе: дескать, подай…      

– И   Мацько про это рассказывал, – вмешалась Ягенка.      

– Да!   Он по дороге и мне про это говорил, – прибавил Зых. – Да и не диво!   Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне, а порой и у нас   на болоте кто-то смеется, да и дома, хоть и бранятся ксендзы, а все лучше   оставлять этой нечисти на ночь миску с едой, иначе так станет в стену   скрестись, что глаз не сомкнешь… Ягенка, доченька… поставь-ка миску у порога!      

Ягенка   взяла глиняную миску, в которой было полно клецок с сыром, и поставила ее у порога.      

– Ксендзы   бранятся, – заметил Зых, – поносят нас. Да ведь Христа от клецок не   убудет, а нечисть, коли она сыта и довольна, убережет дом и от огня и от вора.      

Тут он   снова повторил Збышку:      

– Ты   бы распустил пояс да песенку спел.      

– Уж   лучше вы спойте, я вижу, вам давно хочется, а то, может, панна Ягенка   что-нибудь споет?      

– Давайте   петь по очереди, – воскликнул обрадованный Зых. – Есть у меня тут   слуга, он на дудке будет нам вторить. Позвать слугу!      

Позвали   слугу, тот уселся на скамеечке, сунул в рот свою «пищалку» и, расположив на ней   пальцы, уставился на присутствующих в ожидании, кому же ему придется вторить.      

Все   стали спорить, никто не хотел быть первым. Наконец Зых велел начать Ягенке, и   хотя девушка очень стеснялась Збышка, однако поднялась со скамьи, спрятала руки   под фартук и затянула песню:      

Ах,   когда б я пташкой Да летать умела, Я бы в Силезию К Ясю улетела!..      

Широко   раскрыв глаза, Збышко вскочил с места и крикнул громовым голосом:      

– А   вы откуда знаете эту песню?      

Ягенка   воззрилась на него в изумлении:      

– Да   ведь ее все поют… Что вы?      

Зых   решил, что Збышко хватил лишнего, и, повернувшись к нему, весело сказал:      

– Распусти   пояс! Сразу легче станет!      

Но   Збышко еще с минуту времени стоял с изменившимся лицом, а затем, совладав с   собою, сказал Ягенке:      

– Простите.   Вспомнилось мне вдруг одно дело. Пойте же.      

– А   может, вам невесело слушать?      

– Что   вы? – ответил он дрогнувшим голосом. – Да я б эту песню всю ночь   напролет слушал.      

Он сел   и, прикрыв рукою глаза, умолк, словечка больше не уронил.      

Ягенка   спела другой куплет, но, кончив, заметила, что у Збышка по пальцам катится большая   слеза.      

Она с   живостью подвинулась к молодому рыцарю, села рядом и, легонько толкнув его локтем,   спросила:      

– Что   с вами? Я не хочу, чтобы вы плакали. Да скажите же, что с вами?      

– Ничего,   ничего, – ответил Збышко со вздохом. – Долго рассказывать… Что было,   то прошло. Вот я и развеселился…      

– А   может, вы бы выпили сладкого вина?      

– Обходительная   девка! Да что же это вы выкаете друг дружке? – воскликнул Зых. –   Говори ему: «ты, Збышко», а ты ей: «ты, Ягенка». Ведь вы с малых лет знакомы…      

Затем он   обратился к дочери:      

– А   что он когда-то отколотил тебя, это пустое!.. Сейчас он этого не сделает.      

– Не   сделаю! – весело подхватил Збышко. – Пускай теперь она меня   отколотит, коли есть охота.      

Желая   совсем развеселить Збышка, Ягенка сжала кулачок и, смеясь, стала в шутку бить   его.      

– Вот   тебе за мой разбитый нос! Вот тебе! Вот тебе!      

– Вина! –   крикнул, разгулявшись, хозяин Згожелиц.      

Ягенка   сбегала в кладовую и через минуту принесла ковш вина, два красивых кубка с вытисненными   на них серебряными цветами, работы вроцлавских золотых дел мастеров, и две   головки сыра, от которых еще издали шел сырный дух.      

Когда   взору Зыха, у которого уже шумело в голове, представилось это зрелище, он окончательно   расчувствовался, придвинул к себе ковш, прижал его к груди и, решив, видно, что   это Ягенка, заговорил:      

– Моя   ты доченька! Моя сироточка! Что я, бедный, стану делать в Згожелицах, как тебя   возьмут у меня, что я стану делать!..      

– А   придется вам вскорости отдавать ее! – воскликнул Збышко.      

Но   расчувствовавшийся было Зых уже смеялся:      

– Ха-ха!   Девке пятнадцать лет, а она уже к парням льнет!.. Как завидит издалека, так   ногами и засучит.      

– Батюшка,   я уйду! – сказала Ягенка.      

– Не   уходи! Мне хорошо с тобой…      

Затем он   стал таинственно подмигивать Збышку:      

– Двое   их повадились к ней: молодой Вильк, сын старого Вилька из Бжозовой, и Чтан[49] из Рогова.   Да если б они тебя здесь застали, тотчас бы взъелись и стали грызться с тобой,   как грызутся друг с дружкой.      

– Эва! –   воскликнул Збышко.      

Затем,   обратившись к Ягенке на «ты», как велел Зых, он спросил у нее:      

– А   который тебе люб?      

– Да   ни тот, ни другой.      

– Вильк   сердитый парень! – заметил Зых.      

– Пускай   на других воет![50]      

– А   Чтан?      

Ягенка   рассмеялась.      

– У   Чтана, – сказала она Збышку, – кудлы на голове все равно как у козла,   глаз даже не видно, а сала на нем как на медведе.      

Тут   Збышко хлопнул себя по голове, словно что-то внезапно вспомнив, и сказал:      

– Ах,   да! Уж коли вы так добры к нам, так нельзя ли попросить у вас медвежьего сала –   может, найдется в доме, дяде полечиться нужно, а в Богданце я не нашел.      

– Было, –   ответила Ягенка, – да слуги вынесли во двор луки смазывать, а собаки все   выжрали… Экая жалость!      

– Совсем   ничего не осталось?      

– Все   дочиста вылизали!      

– Что   ж, ничего но поделаешь, придется завтра поискать в лесу.      

– Вы   облаву устройте, медведи в лесу встречаются, а коли вам охотничье снаряжение   нужно, так мы дадим.      

– Где   мне ждать! Пойду на ночь под борти.      

– Возьмите   с собой человек пять охотников. Между ними есть дельные парни.      

– Не   пойду я с кучей народу, только зверя мне спугнут.      

– Как   же вы пойдете? С самострелом?      

– Что   в лесу в потемках делать с самострелом? Месяц еще не народился. Возьму зазубренные   вилы да хороший топор и завтра пойду один.      

Ягенка   на минуту умолкла, на лице ее изобразилось беспокойство.      

– В   прошлом году, – сказала она, – пошел вот так наш охотник Бездух, и   медведь задрал его. Опасное это дело: ночью медведь как увидит человека,   особенно около бортей, тотчас становится на задние лапы.      

– Ну,   если б он стал убегать, так его тогда и не убить бы, – возразил Збышко.      

Тем   временем Зых, который успел уже маленько вздремнуть, неожиданно проснулся и   запел:      

Тебя,   Куба, ждет работа, А мне, Мацьку, неохота.      

В поле   ты пахать пустое, С Касей в жито я густое!      

Гоп!   Гоп!      

Затем он   обратился к Збышку:      

– Слышь   ты, двое их у нее: Вильк из Бжозовой да Чтан из Рогова… а ты…      

Но   Ягенка, опасаясь, как бы Зых не сказал чего лишнего, торопливо подошла к Збышку   и спросила:      

– Так   когда ты пойдешь? Завтра?      

– Завтра   после захода солнца.      

– А   к каким бортям?      

– К   нашим, к богданецким, неподалеку от вашей межи, у Радзиковского болота. Мне   говорили, будто там легко встретить мишку.      

 XII      

       

Збышко   как задумал, так на другой день и отправился на медведя, потому что Мацьку становилось   все хуже. Сперва от радости старик было ожил и занялся даже домашними делами,   но на третий день у него снова открылся жар и начались такие боли в боку, что   он вынужден был слечь в постель. В лес Збышко сходил сперва днем, он осмотрел   борти, приметил поблизости огромный след на болоте и поговорил с бортником   Вавреком, который летом ночевал неподалеку в шалаше с парой свирепых   подгальских псов, но с наступлением осенних холодов уже должен был перебраться   в деревню.      

Оба они   со Збышком разбросали шалаш, прихватили с собою собак, а по дороге там и тут   смазали медом стволы деревьев, чтобы приманить запахом зверя; затем Збышко   вернулся домой и стал готовиться к охоте. Для тепла он надел лосиную   безрукавку, а на голову, чтобы медведь не содрал ему кожу, натянул сетку из   железной проволоки; с собою он прихватил крепко окованные двузубые вилы с   зазубринами и широкую стальную секиру на дубовой рукояти подлиннее, чем у   плотников. К вечернему удою он уже был у цели и, выбрав местечко поудобней,   перекрестился, засел в засаду и стал ждать.      

В   просветах между ветвями ельника сквозили красные лучи заходящего солнца. В   вершинах сосен, каркая и хлопая крыльями, летали вороны; кое-где пробегали к   воде зайцы, и под лапками их шуршали пожолклые кустики ягод и опавшая листва,   порой по молодому буку скользила юркая куница. В чаще еще слышался постепенно   умолкавший птичий гомон.      

Солнце   уж совсем закатывалось за горизонт, а бор все еще не стихал. Вскоре мимо Збышка   со страшным шумом и хрюканьем прошло поодаль стадо диких кабанов, затем,   положив друг дружке головы на круп, длинной вереницей пронеслись лоси. Сухие   ветви трещали у них под копытами, и лес стонал, а они, отливая на солнце рыжей   шерстью, скакали к болоту, где ночью им было спокойнее и безопасней. Наконец в   небе зажглась заря, верхушки сосен словно запылали в огне, и кругом все   медленно стало затихать. Лес погружался в сон. Снизу, от земли, поднималась   тьма и устремлялась ввысь к пылающей заре, которая тоже стала таять, хмуриться,   меркнуть и гаснуть.      

«Сейчас, –   подумал Збышко, – покуда не завоют волки, все будет тихо».      

Однако   он пожалел, что не взял с собою самострела, которым легко мог уложить дикого кабана   или лося. Меж тем от болота некоторое время доносились еще какие-то   приглушенные звуки, как будто тяжелые вздохи и посвист. Збышко с опаской   поглядывал в сторону этого болота, где жил когда-то в землянке мужик Радзик,   который бесследно пропал вместе с семьей, словно сквозь землю провалился. Одни   говорили, будто его угнали с семьей разбойники, но другие замечали потом около   землянки какие-то странные, не то человеческие, не то звериные следы и с   сомнением покачивали головой, подумывая даже о том, не позвать ли ксендза из   Кшесни освятить землянку. До этого дело не дошло, так как в землянке никто не   захотел поселиться и халупу эту, вернее, глину на хворостяных стенах, размыли   со временем дожди; однако само место пользовалось дурной славой. Правда,   бортник Ваврек, который летом ночевал здесь в шалаше, не обращал на это внимания,   но о самом Вавреке люди тоже разное болтали. Вооруженный топором и вилами,   Збышко не боялся диких зверей, но он с беспокойством думал о нечистой силе и   обрадовался, когда все звуки на болоте затихли.      

Догорели   последние отблески заката, и спустилась глубокая ночь. Ветер умолк, не слышно   стало и обычного шума в верхушках сосен. Порой то там, то тут падала шишка,   рождая в немом безмолвии сильный и гулкий отзвук, но потом снова воцарялась   такая тишина, что Збышко слышал собственное дыхание.      

Он долго   сидел так, раздумывая сперва о медведе, который вот-вот мог прийти сюда, а потом   о Данусе, о том, как уезжала она в дальний край с мазовецким двором. Он   вспомнил, как поднял ее на руки в минуту расставанья с нею и с княгиней и как у   него по щеке катились со слезы, вспомнил ее ясное личико, ее непокрытую голову,   ее венки из васильков, ее песни, ее красные с длинными носками башмачки,   которые он целовал, прощаясь; вспомнил все, что произошло с той минуты, как они   познакомились, и так жалко стало ему, что нет ее рядом, такая овладела тоска по   ней, что, предавшись печали, он совсем позабыл, что сидит в лесу и подстерегает   зверя в засаде, и стал говорить про себя:      

«Я поеду   к тебе, потому что нет мне жизни без тебя».      

Он   чувствовал, что это правда, что он должен охать в Мазовию, иначе зачахнет в   Богданце. Ему вспомнился Юранд и странное его упорство, он подумал, что тем   более надо ехать, чтобы узнать, какая за этим кроется тайна, какие преграды   стоят на его пути и нельзя ли убрать их, вызвав кого-нибудь на смертный бой.   Наконец, ему привиделось, что Дануся протягивает к нему руки, зовет его: «Ко   мне, Збышко, ко мне!» Как же не ехать к ней!      

Он не   спал, однако так явственно видел ее, будто она явилась ему или приснилась во   сне. Едет сейчас Дануська, сидя рядом с княгиней, наигрывает ей на своей   маленькой лютне и напевает, а сама думает о нем. Думает о том, что увидит его   вскорости, а может, озирается, не мчится ли он вскачь следом за ними, – а   он тут вот, в темном бору.      

Тут   Збышко очнулся, и не только потому, что вспомнил про темный бор, но и по той причине,   что позади него в отдалении послышался какой-то шорох.      

Он   крепче сжал вилы в руках и, насторожась, стал прислушиваться.      

Шорох   слышался все ближе, скоро он стал совершенно явственным. Под чьей-то осторожной   ногой трещали сухие ветки, шуршали кустики ягод и опавшая листва… Кто-то шел.      

По   временам шорох замирал, будто зверь останавливался под деревом, и тогда   наступала такая тишина, что у Збышка начинало звенеть в ушах, затем снова   раздавались медленные, осторожные шаги. Кто-то приближался с такими   предосторожностями, что Збышко просто пришел в изумление.      

«Косолапый,   надо думать, боится собак, которые жили здесь у шалаша, – сказал он про себя, –   но, может, это волк меня учуял».      

Меж тем   шаги затихли. Однако Збышко явственно слышал, что кто-то остановился шагах в   двадцати – тридцати от него и как будто присел. Он оглянулся раз, другой, но,   хотя деревья рисовались во мраке, ничего не мог разглядеть. Ему оставалось лишь   ждать.      

Ждать   пришлось так долго, что Збышко опять растерялся.      

«Медведь   не пришел бы сюда, под борть, спать, а волк давно бы меня учуял и тоже не стал   бы ждать до утра».      

И вдруг   холод ужаса пробежал у него по телу.      

А что,   если это вылезла из болота какая-нибудь нечисть и подбирается сзади к нему? А   что, если его схватят вдруг ослизлые руки утопленника или заглянут в лицо   зеленые глаза упыря; что, если за спиной у него раздастся чей-то страшный хохот   или из-за сосны покажется синяя голова на паучьих ножках?      

Он   почувствовал, что под железным колпаком волосы у него поднимаются дыбом.      

Но через   минуту шорох раздался уже впереди, на этот раз еще более явственный. Збышко   вздохнул с облегчением. Правда, он подумал, что «нечисть» обошла его и теперь   приближается спереди. Но это было лучше. Он половчей ухватил вилы, тихо   поднялся и стал ждать.      

Вдруг он   услыхал над головой шум сосен, ощутил на лице сильное дуновение ветра со стороны   болота и тотчас уловил запах медведя.      

Сомнений   не было: это шел косолапый!      

Страх   мгновенно пропал; нагнув голову, Збышко напряг зрение и слух. Шаги   приближались, тяжелые, отчетливые, запах становился все резче; вскоре   послышались сопение и ворчание.      

«Только   бы не двое!» – подумал Збышко.      

В то же   мгновение он увидел перед собой огромный темный силуэт зверя: идя по ветру на   запах меда, медведь до последней минуты не учуял человека.      

– Сюда,   косолапый! – крикнул Збышко, выступив из-за сосны.      

Словно   пораженный этим нежданным явлением, медведь издал короткий рык; однако он подошел   уже слишком близко, чтобы спастись бегством. Тогда он мгновенно поднялся на   задние лапы, расставив передние так, словно хотел заключить Збышка в объятия.   Збышко только этого и ждал – он молниеносно бросился вперед и, напрягши мышцы   своих могучих рук и навалившись всей тяжестью тела на вилы, вонзил их в грудь   зверю.      

Весь бор   содрогнулся теперь от дикого рева. Медведь схватился лапами за вилы, стараясь   вырвать их, но зазубрины на острых концах впились ему в грудь, он почувствовал   боль и взревел пуще прежнего. Тогда он попытался облапить Збышка, но нажал на   вилы, и они еще глубже воткнулись ему в грудь. Збышко не знал, достаточно ли   глубоко вонзилось острие, и не отпускал рукояти. Человек и зверь стали дергать   друг друга и бросаться из стороны в сторону. Бор сотрясался от рева, в котором   звучали ярость и отчаяние.      

Збышко   хотел схватиться за секиру, но для этого надо было сперва воткнуть в землю   другой острый конец вил, а меж тем медведь, точно поняв, в чем дело, ухватился   лапами за рукоять и, несмотря на боль, которую причиняло ему каждое движение,   дергал ее вместе со Збышком и не давал таким образом «пригвоздить» себя к   земле. Страшный бой затягивался, и Збышко понял, что ему в конце концов изменят   силы. Кроме того, он мог упасть, а это грозило ему неминуемой гибелью; тогда,   собрав все свои силы и напрягши мышцы рук, он расставил ноги и, изогнув спину дугой,   чтобы не упасть навзничь, стал повторять сквозь стиснутые зубы:      

– Не   тебе смерть, так мне!..      

И такой   гнев овладел вдруг им, такая ярость, что в эту минуту он и впрямь предпочел бы   погибнуть сам, чем выпустить зверя живым. Но тут он зацепился ногой за корень   сосны, пошатнулся и, наверное, упал бы, если бы в то же мгновение перед ним не   выросла темная фигура, и другие вилы не «пригвоздили» зверя к земле, и чей-то   голос не крикнул вдруг над самым его ухом:      

– Руби   его!..      

Збышко   был настолько поглощен схваткой с медведем, что ни одно мгновение не задумался   над тем, откуда же пришла эта нежданная помощь; схватив секиру, он нанес зверю   страшной силы удар. Под тяжестью туши треснули вилы, и, корчась в последних   содроганиях, медведь, словно сраженный громом, повалился наземь и захрипел.   Однако он тотчас затих. Воцарилась такая тишина, что слышно было только тяжелое   дыхание Збышка; ноги у юноши подкосились, и он прислонился к сосне, чтобы не   упасть. Только через минуту он поднял голову, покосился на стоявшую рядом   фигуру и испугался, подумав, что это, может быть, не человек.      

– Кто   ты? – спросил он в тревоге.      

– Ягенка! –   ответил тонкий женский голос.      

Збышко   онемел от изумления, он глазам своим не поверил. Однако сомнений не могло быть   – он снова услышал голос Ягенки:      

– Я   высеку огонь…      

Раздался   удар огнива о кремень, посыпались искры, и при их неверном свете Збышко увидел   белый лоб, темные брови и выпяченные губы девушки, которая дула на тлеющий   трут. Только теперь он подумал, что Ягенка пришла в лес, чтобы помочь ему, что   без ее вил дело для него могло бы кончиться плохо, и в приливе благодарности,   не долго думая, обнял ее и поцеловал в обе щеки.      

Трут и   огниво выпали у нее из рук.      

– Оставь!   Что ты? – сказала она приглушенным голосом, однако не отодвинулась и даже   как будто случайно коснулась губами губ Збышка.      

Он   выпустил ее из объятий и сказал:      

– Спасибо   тебе. Не знаю, что было бы со мной без тебя.      

А   Ягенка, присев в темноте на корточки, чтобы найти огниво и трут, стала   объяснять ему:      

– Я   боялась за тебя, потому что Бездух тоже пошел с вилами и секирой и медведь   задрал его. Случись какая-нибудь беда, Мацько страх как горевал бы, а он и так   на ладан дышит… Ну, вот я взяла вилы и пошла…      

– Так   это ты пряталась там, за соснами?      

– Я.      

– А   я думал, нечистый.      

– Да   и я очень боялась, тут ведь около Радзиковского болота ночью без огня страшно.      

– Почему   же ты не окликнула меня?      

– Боялась,   что ты меня прогонишь.      

И она   снова начала высекать огонь, затем положила на трут пук сухой конопляной   костры, которая тотчас вспыхнула ярким огнем.      

– У   меня две щепки, – сказала она, – а ты набери поскорей валежника, разожжем   костер.      

Через   минуту у них запылал веселый костер, и в отблесках пламени из мрака выступила   огромная рыжая туша медведя, лежавшего в луже крови.      

– Каков   зверина! – не без хвастовства сказал Збышко.      

– Голова   совсем разрублена! Господи!      

Ягенка   нагнулась и запустила руку в медвежью шерсть, чтобы проверить, жирен ли зверь,   затем она поднялась с веселым лицом.      

– Сала   хватит на добрых два года!      

– А   вилы сломаны, погляди!      

– То-то   и оно, что я скажу дома?      

– А   разве что?      

– Да   ведь отец ни за что не пустил бы меня в лес, вот я и должна была ждать, покуда   все улягутся спать.      

Через   минуту она прибавила:      

– Не   рассказывай, что я тут была, а то надо мной станут смеяться.      

– Я   провожу тебя до дому, а то еще волки нападут, вил-то у тебя нету.      

– Ладно.      

Так   беседовали они некоторое время, сидя при веселом огне костра над убитым   медведем, оба подобные юным лесным духам.      

Збышко   поглядел на красивое лицо Ягенки, освещенное отблеском пламени, и сказал с невольным   восхищением:      

– Другой   такой девушки, как ты, верно, на всем свете не сыщешь. Тебе бы на войну идти!      

Она на   мгновение остановила на нем свой взор, а затем ответила с грустью:      

– Знаю…   только ты не смейся надо мной.      

 XIII      

       

Ягенка   сама натопила большой горшок медвежьего сала, и Мацько с удовольствием выпил   первую кварту, потому что оно было свежее, не пригорело и пахло дягилем,   которого девушка, знавшая толк в снадобьях, прибавила в горшок сколько   требовалось. Мацько воспрянул духом и стал надеяться на выздоровление.      

– Этого-то   мне и не хватало, – говорил он. – Как весь заплывешь жиром, так,   может, и этот чертов осколок из тебя вылезет.      

Другие   кварты уже не показались ему такими вкусными, однако для здоровья он продолжал   пить сало. Ягенка тоже его подбодряла:      

– Будете   здоровы. Билюду из Острога глубоко в затылок загнали звенья кольчуги, а от сала   они вышли наружу. Как только рана откроется, надо смазать ее бобровой струей.      

– А   есть у тебя бобровая струя?      

– Есть.   А свежая понадобится, так мы пойдем со Збышком на бобровые гоны. Бобра добыть   нетрудно. Однако не мешало бы вам дать обет какому-нибудь святому, целителю   ран.      

– Я   уж думал об этом, да толком не знаю какому. Георгий Победоносец – покровитель   рыцарей, он хранит воина от опасности, а в нужде придаст ему и храбрости;   толкуют, будто он часто сам становится на сторону правых и помогает им бить   неугодных богу. Но тот, кто сам до драки охоч, вряд ли захочет раны лечить, для   этого есть, верно, другой святой, которому Георгий Победоносец поперек дороги   не станет. У каждого святого на небесах свое место и свое хозяйство – это дело   известное! И никто в чужие дела носа не сует, потому от этого между ними может   быть раздор, а святым на небесах не пристало ссориться да драться… Вот Косьма и   Дамиан тоже великие святые, им лекари молятся о том, чтоб на свете болезни не   вывелись, а то им есть нечего будет. А вот святая Аполлония, та от зубов   помогает, а святой Либерий исцеляет от камней, – но это все не то! Приедет   аббат, я у него спрошу, к кому мне толкнуться, – он постиг небесные   таинства, это тебе не какой-нибудь завалящий ксендз, который мало что понимает,   хоть макушка у него и выбрита.      

– А   не дать ли вам обет самому Иисусу Христу?      

– Что   говорить, он выше всех. Но ведь это все едино, что поехать мне в Краков к   самому королю и пожаловаться, что твой, к примеру, отец избил моего мужика. Что   бы мне сказал король? «Я, – сказал бы он, – владыка всего   королевства, а ты лезешь ко мне со своим мужиком! Нет у тебя на него управы? Не   можешь войти в суд к моему каштеляну и помощнику?» Иисус Христос владыка всего   света – понимаешь? – а для маловажных дел у него есть святые.      

– Вот   что я вам скажу, – сказал Збышко, который подошел к собеседникам в конце   разговора, – дайте обет нашей покойнице королеве сходить, коли она   поможет, на поклонение в Краков, к ее гробнице. Разве мало чудес совершила она   на наших глазах? Зачем искать чужих святых, когда есть своя куда лучше их.      

– Да,   кабы знать, что она целительница ран!      

– А   хоть бы и нет! Ни один святой не посмеет косо на нее поглядеть, а посмеет, так   еще от господа бога получит на орехи – это ведь не какая-нибудь простушка, а   польская королева…      

– Она   к тому же целую языческую страну крестила, – подхватил Мацько.      

– Это   ты умно сказал. Уж, верно, она председает в совете праведных, куда там с нею   тягаться какому-нибудь простецу. Так я и сделаю, как ты советуешь, ей-ей!      

Этот   совет понравился и Ягенке, которая не могла надивиться уму Збышка, и в тот же   вечер Мацько дал торжественный обет; с этой поры он с еще большей надеждой стал   пить медвежье сало, ожидая со дня на день непременного выздоровления. Однако   прошла неделя, и он стал терять надежду. Он говорил, что от сала у него урчит в   животе, а под нижним ребром растет шишка. Прошло десять дней, и старику стало   еще хуже: шишка вздулась и покраснела, а сам Мацько очень ослабел и, когда у   него опять поднялся жар, стал готовиться к смерти.      

Однажды   ночью он неожиданно разбудил Збышка.      

– Засвети-ка   поскорее лучину, – сказал старик, – что-то со мной творится, не знаю   только, хорошее ли иль худое.      

Збышко   вскочил с постели и, не высекая огня, раздул в смежной с боковушей горнице   огонь, зажег от него смолистую лучинку и вернулся к Мацьку.      

– Что   с вами?      

– Что   со мной? Шишка у меня прорвалась, верно, осколок лезет! Ухватил я его, а   вытащить никак не могу! Слышу только, под ногтями скрипит и звякает…      

– Ну   конечно, осколок! Ухватите его покрепче и тащите.      

Мацько   извивался и стонал от боли, но засовывал пальцы все глубже в рану, пока не   ухватил крепко какой-то твердый предмет; наконец он рванул его и вытащил из   раны.      

– О   господи!      

– Вытащили? –   спросил Збышко.      

– Да.   Прямо холодный пот прошиб. Ну, а все-таки вытащил, погляди-ка!      

И он   показал Збышку продолговатый острый обломок, отколовшийся от плохо окованного   жала стрелы и несколько месяцев сидевший у старика в теле.      

– Хвала   богу и королеве Ядвиге! Теперь будете здоровы.      

– Может,   и полегче мне, но только страх как болит, – сказал Мацько, выдавливая   нарыв, из которого обильно потекла кровь с гноем. – Коли станет во мне   меньше этой пакости, так и боль отпустит. Ягенка говорила, что теперь надо   смазать рану бобровой струей.      

– Завтра   же пойдем за бобром.      

Утром   Мацьку стало гораздо лучше. Он спал допоздна, а проснувшись, велел, чтобы ему подали   поесть. На медвежье сало старик уже смотреть не мог, зато ему разбили на   сковороде два десятка яиц – больше Ягенка не дала из осторожности. Мацько с   жадностью съел яичницу и полкаравая хлеба, запил жбаном пива, развеселился и   велел звать Зыха.      

Збышко   послал за соседом одного из своих турок, подаренных Завишей; Зых вскочил на коня   и примчался после полудня, когда Збышко с Ягенкой собирались к Одстаянному   озерцу за бобрами. Сперва старики за чарой меда смеялись, шутили и пели песни,   а там заговорили о детях и давай расхваливать каждый своего.      

– Ну,   и молодец же у меня Збышко! – говорил Мацько. – Другого такого на   всем свете не сыщешь. И храбђр, и быстр, как рысь, и ловок. Да вы знаете, когда   его вели в Кракове на казнь, так девушки в окнах вопили, точно кто их сзади   шилом колол, да какие девушки – дочки рыцарей да каштелянов, а о всяких там   красавицах горожанках и говорить нечего.      

– Хоть   они и каштелянские дочки и красавицы, а не лучше моей Ягенки!      

– отрезал   Зых из Згожелиц.      

– А   разве я говорю, что лучше? Милей Ягенки, пожалуй, и не сыщешь.      

– Я   про Збышка тоже ничего худого сказать не могу: самострел натягивает без   рукояти!..      

– И   медведя один пригвоздит к земле. Видали, как он его рубанул? Отхватил всю   голову с лапой.      

– Голову   отхватил, а вот к земле не одни пригвоздил. Ягенка ему помогла.      

– Ягенка?..   Он мне об этом ничего не говорил.      

– Он   Ягенке обещал не говорить… Срам ведь девке ночью одной по лесу ходить. Ну, а   мне она тотчас рассказала, как все было. Другие рады соврать, а она от меня не   таится. Сказать по правде, и я не обрадовался, кто ж их там знает… Хотел   прикрикнуть на нее, а она мне вот что сказала: «Коли я сама девичьей чести не   уберегу, так и вам, батюшка, ее не уберечь, да вы не бойтесъ, Збышко тоже   знает, какова она, рыцарская честь».      

– Это   верно. Ведь и сегодня они одни пошли.      

– Но   домой-то вернутся к вечеру. А лукавый ночью больше всего искушает, да и девке   стыдиться нечего, потому темно.      

Мацько   на минуту задумался, а потом сказал как будто про себя:      

– И   все-таки льнут они друг к дружке…      

– Эх!   Кабы он другой не обещался.      

– Да   ведь вы знаете, это только рыцарский обычай такой… Коли нет у молодого рыцаря   госпожи, так его считают простачком… Посулил ей Збышко павлиньи чубы, поклялся   в том рыцарской честью, ну, и должен содрать их у немцев с голов. Да и   Лихтенштейна ему надо одолеть, а от прочих обетов аббат может его освободить.      

– Аббат   не нынче завтра приедет…      

– Вы   думаете? – спросил Мацько, а потом продолжал: – Какая цена всем этим   обетам, коли Юранд напрямик ему сказал, что не отдаст за него девку! То ли он   другому ее обещал, то ли богу обрек, я того не знаю, но только напрямик сказал,   что не отдаст…      

– Я   вам говорил, что аббат любит Ягенку, как родную. Последний раз он сказал ей:   «Родня у меня только по женскому колену, но помру я, так полны колени добра не   у нее, а у тебя будут».      

Мацько   поглядел на него тревожно, даже подозрительно, и, помолчав с минуту времени, сказал:      

– Нас-то   не обидьте…      

– За   Ягенкой я дам Мочидолы, – ответил Зых.      

– Теперь   же?      

– Теперь   же. Другой я бы не дал, а ей отдам.      

– Половина   Богданца и так Збышка, а коли даст бог здоровья, я наведу тут порядок, подниму   хозяйство. Вот по сердцу ли вам Збышко?      

Зых   заморгал глазами и сказал:      

– Хуже   всего то, что Ягенка, как кто помянет его, так к стенке и отвернется.      

– А   когда вы других поминаете?      

– Как   других поминаю, она только прыскает и говорит: «Еще чего выдумали?»      

– Вот   видите. Бог даст, с такой девушкой Збышко забудет другую. Я уж старик, и то   забыл бы… Меду выпьете?      

– Выпью.      

– Аббат,   он умница! Аббаты, слышь, часто люди совсем мирские, ну, а он, хоть и не живет   с монахами, все-таки ксендз, а ксендз всегда даст дельный совет, не то что   простой человек, потому он и грамотен, и со святым духом знается. А что вы   теперь же дадите за девушкой Мочидолы, это правильно. Я тоже, коли, даст бог,   выздоровею, сманю у Вилька из Бжозовой мужиков побольше. Дам каждому по клочку   хорошей земли, земли-то в Богданце хватает. На рождество пускай сходят к Вильку   на поклон – и айда ко мне. Что, разве нельзя? А там и городок в Богданце   построю, хорошенькую крепостцу из дуба, и рвом ее обнесу… Пускай Збышко с   Ягенкой ходят себе сейчас вдвоем на охоту… Скоро уж, верно, и снег выпадет…   Привыкнут они друг к дружке, и забудет хлопец другую. Пускай себе ходят. Что   тут долго толковать! Отдадите за него Ягенку или нет?      

– Отдам.   Давно уж мы задумали поженить их, чтоб Мочидолы и Богданец достались нашим   внукам.      

– Грады! –   с радостью воскликнул Мацько. – Бог даст, внуки посыплются градом. Аббат   их нам будет крестить…      

– Пусть   только поспевает! – весело воскликнул Зых. – А давно уж не видал я   вас таким веселым.      

– Сердце   у меня прыгает от радости… Осколок-то вышел, ну, а что до Збышка, так вы за него   не бойтесь. Садится это вчера Ягенка на коня, а день-то ветреный… Я и спрашиваю   у Збышка: «Видал»? – а на него такая истома напала. Да и то я смекнул, что   на первых порах они мало друг с дружкой разговаривали, а сейчас как пойдут   вместе гулять, так всђ друг к дружке повертываются и всђ говорят, говорят!..   Выпьем!      

– Выпьем!      

– За   здоровье Збышка и Ягенки!      

 XIV      

       

Старый   Мацько не ошибался, когда говорил, что Збышко и Ягенка с удовольствием встречаются   и друг без дружки даже скучают. Под предлогом посещения больного Мацька Ягенка   часто приезжала в Богданец, с отцом или одна, признательный Збышко тоже то и   дело наведывался в Згожелицы, так что с течением времени он свел с Ягенкой   дружбу. Полюбившись друг другу, Збышко и Ягенка охотно стали «советоваться», то   есть попросту болтать обо всем, что было им интересно. К дружбе у обоих   примешивалось и восхищение: молодой и красивый Збышко, который и на войне уже   успел прославиться, и в ристалищах принимал участие, и при королевском дворе   бывал, по сравнению с каким-нибудь Чтаном из Рогова или Вильком из Бжозовой   казался девушке настоящим придворным рыцарем, чуть не королевичем, а Збышка   порой просто изумляла красота девушки. В мыслях он оставался верен своей   Данусе, однако не раз, в лесу ли, дома ли, взглянув вдруг на Ягенку, он   невольно говорил себе: «Вот это лань!» Когда же, обняв стан девушки, он сажал   ее на коня и чувствовал под рукой упругое, точеное тело, то приходил в   смятение, «истома», по словам Мацька, нападала на него, кровь начинала играть в   жилах и точно смаривал сон.      

Ягенка,   девушка по натуре гордая, насмешница и задира, с ним становилась сущей смиренницей,   словно служанкой, которая только смотрит в глаза господину, как бы ему   услужить, как бы ему угодить. Збышко понимал, как расположена она к нему, был   благодарен за это ей и все больше искал с нею встреч. С тех пор как Мацько стал   пить медвежье сало, они видались уже чуть не каждый день, а когда у старика   вышел осколок и для затягивания раны понадобилась свежая бобровая струя, они   собрались вдвоем на бобровые гоны.      

Прихватив   самострел, они сели на коней и поехали на те самые Мочидолы, которые должны   были пойти в приданое Ягенке, а затем свернули к лесу; оставив под лесом коней   на попечении конюха, они пошли дальше пешком, так как через заросли и болота   трудно было проехать верхом. По дороге Ягенка показала Збышку за широким,   поросшим осокою лугом синюю полосу леса и сказала:      

– Это   лес Чтана из Рогова.      

– Того,   который хочет взять тебя в жены?      

Она   засмеялась:      

– Взял   бы, кабы далась!      

– Тебе   легко оборониться, возьми только Вилька на подмогу, он, я слыхал, зубы на Чтана   точит. Диво, что еще не вызвали друг дружку на смертный бой.      

– Едучи   на войну, батюшка им так сказал: «Передеретесь, так на глаза мне не показывайтесь».   Что было им делать? В Згожелицах они друг на дружку рычат, а потом в Кшесне   пьют вместе в корчме, покуда под лавку не свалятся.      

– Дураки!      

– Почему   же?      

– Да   покуда Зыха не было дома, надо было не тому, так другому дураку напасть на   Згожелицы, да и взять тебя силком. Ну, что бы Зых мог поделать, кабы,   воротившись с войны, да нашел тебя с младенцем на руках?      

Голубые   глаза Ягенки так и засверкали:      

– Думаешь,   я бы далась? Да что, в Згожелицах людей нету, а я не могу схватиться за рогатину   или самострел? Пускай бы сунулись! Я любого прогнала бы домой, да еще набег   учинила на Рогов или Бжозовую. Батюшка знал, что может спокойно идти на войну.      

При этих   словах Ягенка так нахмурила свои красивые брови и стала так грозно потрясать   самострелом, что Збышко рассмеялся и сказал:      

– Тебе   не девушкой быть, а рыцарем.      

Успокоившись,   она ответила:      

– Чтан   берег меня от Вилька, а Вильк от Чтана. Да и аббат меня охранял, ну, а с   аббатом лучше никому не ссориться…      

– Эва! –   ответил Збышко. – Все тут у вас боятся аббата! А я вот, по чести тебе   скажу, не побоялся бы ни аббата, ни Зыха, ни згожелицких мужиков, ни тебя,   клянусь Георгием Победоносцем, не побоялся бы, взял бы силком – и конец…      

Ягенка   стала как вкопанная и, подняв на Збышка глаза, спросила каким-то странным голосом,   протяжно и мягко:      

– Взял   бы?..      

Губы у   нее раскрылись, и, зардевшись, словно зорька, она ждала ответа.      

Но он,   видно, думал только про то, что сделал бы на месте Чтана или Вилька, и через   минуту, тряхнув золотыми кудрями, продолжал:      

– И   чего девке с хлопцами воевать, коли ей надобно замуж? Третий жених не случится,   так придется из них выбирать, что ж поделаешь?      

– Не   говори мне этого, – печально сказала девушка.      

– А   что? Давно я тут не бывал, не знаю, есть ли кто в округе, кто мог бы прийтись   тебе по нраву?..      

– Ах! –   уронила Ягенка. – Перестань!      

В   молчании пошли они дальше, продираясь сквозь заросли, особенно густые здесь   оттого, что кусты и деревья были сплошь увиты диким хмелем. Збышко шел впереди,   разрывая зеленые плети хмеля, ломая местами ветви, а Ягенка, как некая богиня   охоты, следовала за ним с самострелом за плечами.      

– За   этой чащей, – сказала она, – будет глубокая речка, но я знаю брод.      

– У   меня сапоги выше колен, небось пройдем, ног не замочим, – ответил Збышко.      

Вскоре   они вышли к речке. Ягенка, которая хорошо знала мочидольские леса, легко нашла   брод; однако оказалось, что вода от дождей поднялась и речушка стала довольно   глубокой. Збышко, не спрашиваясь, взял девушку на руки.      

– Да   я бы и так перешла, – возразила Ягенка.      

– Держись   за шею! – велел Збышко.      

И   медленно стал переходить разлившуюся речку, пробуя всякий раз ногой грунт, чтобы   не попасть на глубокое место, а девушка, как и велел ей юноша, все прижималась   к нему; когда уже было недалеко до берега, она сказала:      

– Збышко?      

– Что   тебе?      

– Не   пойду я ни за Чтана, ни за Вилька…      

Он вынес   ее на берег, осторожно опустил на прибрежную гальку и сказал с легким волнением:      

– Дай   бог тебе жениха самого что ни на есть лучшего! Обижаться ему не придется.      

До   Одстаянного озерца было уже недалеко. Впереди шла теперь Ягенка; изредка   оборачиваясь, она прижимала пальцы к губам, приказывая Збышку хранить молчание.   Они шли по мокрой низине, пробираясь сквозь заросли лоз и сивого тальника.   Справа до них долетал птичий гомон, что очень удивило Збышка, так как уже   наступила пора отлета.      

– Там   болото не замерзает, – прошептала Ягенка, – вот утки на нем и зимуют,   да и в озерце вода замерзает только в сильные морозы, и то у самого берега.   Глянь, как оно дымится…      

Збышко   поглядел сквозь кусты лозняка и увидел густой туман: это и было Одстаянное озерцо.      

Ягенка   опять прижала палец к губам, и через минуту они были у цели. Девушка первая крадучись   взобралась на толстую старую иву, низко склонившуюся над водой. Збышко   последовал за нею; некоторое время они, ничего не видя в тумане, тихо лежали,   слушая лишь жалобный крик чибисов и чаек над головами. Но вот потянул ветерок,   зашелестел в лозах и желтеющей листве ив, и глазам охотников открылась в низине   гладь озерца, которую рябил ветер.      

– Не   видно? – прошептал Збышко.      

– Не   видно. Тише!..      

Через   минуту ветер умолк, и воцарилась глубокая тишина. Но вот на зеркале озерца затемнела   одна голова, другая, затем поближе к охотникам спустился к реке крупный бобр со   свежесорванной веткой в пасти и поплыл между цветами калужницы и ряской,   поднимая вверх морду и толкая ветку вперед. Збышко, который лежал на дереве   пониже Ягенки, увидел вдруг, как осторожно шевельнулись у девушки локти и   наклонилась вперед голова, – Ягенка, видно, целилась в зверя, который, не   подозревая о грозящей ему опасности, плыл к чистой глади озерца на расстоянии   не больше половины полета стрелы.      

Но вот   зажужжала тетива самострела и одновременно раздался голос Ягенки:      

– Готово!   Готово!..      

Збышко в   один миг взобрался повыше и сквозь ветви поглядел на гладь озерца: бобр то погружался   в воду, то всплывал на поверхность, перекувыркиваясь при этом и показывая более   светлое, чем спинка, брюшко.      

– Здорово   попала! Сейчас ему конец! – сказала Ягенка.      

Она   отгадала, движения бобра становились все слабей, еще немного – и он всплыл на поверхность   кверху брюхом.      

– Я   пойду за ним, – сказал Збышко.      

– Не   ходи. Тут у берега трясина бездонная. Коли не знаешь, как пробираться,   наверняка засосет.      

– Как   же мы его добудем?      

– Да   ты про то не думай – к вечеру он уж будет в Богданце, а нам пора домой…      

– Ловко   ты его подстрелила!      

– Э,   мне не впервой!..      

– Другие   девушки и глянуть на самострел боятся, а с тобой хоть целый век по лесу ходи!..      

Услышав   эту похвалу, Ягенка улыбнулась от радости, но ничего не сказала, и они пошли   назад по старой дороге через лозняк. Збышко стал расспрашивать о бобровых   гонах, Ягенка рассказала ему, сколько бобров на мочидольских и згожелицких   болотах и как они на озерцах и речушках строят свои мазанки и плотины.      

Вдруг   она хлопнула себя по боку.      

– Ах   ты господи! – воскликнула она. – Забыла на иве стрелы. Подожди меня!      

Не успел   он сказать, что сам сходит за ними, как она, словно серна, помчалась назад и   через минуту исчезла из виду. Збышко ждал, ждал и уж стал удивляться, что это   ее так долго нет.      

– Верно,   растеряла стрелы и ищет их, – сказал он сам себе, – а все-таки надо   пойти поглядеть, не случилось ли чего с нею…      

Однако   не успел он сделать и двух шагов, как перед ним появилась Ягенка с самострелом   в руке, смеющаяся, румяная и с бобром за плечами.      

– Господи! –   воскликнул Збышко. – Да как же ты его добыла?      

– Как?   Влезла в воду – вот и вся недолга! Мне не впервой, а тебя я не хотела пустить,   ты ведь не знаешь, куда надо плыть, так тебя трясина и засосала бы.      

– А   я ждал тебя тут, как дурак! Хитрая ты девчонка.      

– Что   же мне было делать? Раздеваться, что ли, при тебе?      

– Так   ты и стрелы не забыла?      

– Нет,   это я только хотела, чтобы ты отошел от берега.      

– Так,   так! Ну, а пойди я следом за тобой, то-то бы диво увидал. Было бы на что   поглядеть!      

– Замолчи!..      

– Ей-ей,   я уже шел к тебе.      

– Замолчи!..      

Через   минуту, желая, видно, переменить разговор, она сказала:      

– Выжми   мне косу, а то вся спина от нее мокрая.      

Збышко   одной рукой взялся за косу поближе к голове, а другой стал выжимать ее.      

– Лучше   было бы расплести ее, – говорил он при этом, – ветер тотчас и высушил   бы.      

Но   Ягенка не хотела расплетать косу, потому что им снова приходилось продираться   сквозь заросли. Збышко закинул теперь за спину бобра, а Ягенка пошла впереди.      

– Теперь   Мацько скоро выздоровеет, – сказала она, – потому для ран нет ничего   лучше, как пить медвежье сало, а рану смазывать бобровой струей. Недельки через   две сможет сесть на коня.      

– Дай-то   бог! – сказал Збышко. – Жду не дождусь, когда он выздоровеет, –   больного бросить нельзя, а сидеть мне здесь невмоготу.      

– Невмоготу? –   переспросила Ягенка. – Отчего же?      

– Разве   Зых ничего не говорил тебе про Данусю?      

– Да   нет, говорил… Я знаю, знаю… она тебя покрывалом накрыла… Он говорил еще мне,   что всякий рыцарь дает обет… служить своей госпоже… Но он говорил, что это   пустое… все эти обеты… и женатые дают обет служить какой-нибудь госпоже. А эта   Дануся, Збышко, кто она, скажи мне?.. Кто она, эта Дануся?      

И,   подойдя ближе к Збышку, она в страшной тревоге устремила на него глаза, он же,   не обратив на это никакого внимания, ответил:      

– Она   и моя госпожа, и возлюбленная моя. Никому я про это не говорил, а тебе, как   сестре родной, скажу, потому что мы с малых лет знаем друг дружку. За тридевять   земель, в тридесятое царство пошел бы я за нею, хоть к немцам, хоть к татарам,   потому другой такой нет на всем белом свете. Пускай дядя остается в Богданце, а   я к ней поеду… Что мне без нее Богданец, что достатки, что стада, что богатства   аббата! Сяду я на коня и уеду зимой и, клянусь богом, исполню все, что обещал   ей, разве только раньше сам сложу голову.      

– Я   не знала об этом… – глухо сказала Ягенка.      

Збышко   тогда стал ей рассказывать о том, как встретил в Тынце Данусю и как тотчас дал   ей обет, о том, что случилось после, – как сидел он в темнице, как спасла   его Дануся, как Юранд ему отказал, и как прощались они, и как тоскует он без   нее, и как радуется, что после выздоровления Мацька уедет к своей возлюбленной,   чтобы исполнить все, что ей обещал. Он оборвал свой рассказ, завидев слугу с   лошадьми, который поджидал их на лесной опушке.      

Ягенка   вскочила на коня и сразу стала прощаться со Збышком.      

– Пускай   конюх едет следом за тобою с бобром, а я возвращаюсь в Згожелицы.      

– Ты   не поедешь в Богданец? Да ведь Зых у нас.      

– Нет.   Батюшка сказал мне, что вернется домой.      

– Ну,   тогда спасибо тебе за бобра.      

– Прощай…      

И через   минуту Ягенка осталась одна. Она ехала домой через заросли вереска и первое   время все оглядывалась на Збышка, а когда он скрылся наконец за деревьями,   закрыла рукою глаза, словно прячась от солнца.      

Но скоро   крупные слезы покатились из-под руки по ее щекам и закапали на седло и на гриву   коня.      

 XV      

       

После   разговора со Збышком Ягенка три дня не показывалась в Богданце и только на   четвертый день прискакала с вестью, что в Згожелицы приехал аббат. Мацько   встревожился. Правда, у него было на что выкупить Богданец, старик даже   подсчитал, что останутся деньги на то, чтобы поселить в деревне новых мужиков и   развести скот, да и на другие хозяйственные нужды хватит; однако многое в этом   деле зависело от богатого родственника, который мог, например, забрать   поселенных им мужиков, но мог и оставить их Мацьку и тем самым увеличить цену   его владений.      

Поэтому   Мацько стал выспрашивать у Ягенки, в каком расположении духа приехал аббат –   веселый или хмурый, что говорил про них и когда заедет в Богданец. Девушка   толково отвечала на вопросы старика, стараясь ободрить его и успокоить.      

Она   сказала Мацьку, что аббат приехал здоровый и веселый, с большой свитой, в   которой, кроме вооруженных слуг, было несколько странствующих причетников и   песенников, что сейчас он распевает с Зыхом и с удовольствием слушает не только   духовные, но и светские песни. Она заметила, что аббат с искренним участием   расспрашивал про Мацька и жадно слушал рассказы Зыха о приключениях Збышка в   Кракове.      

– Вы   сами лучше знаете, что делать, – заключила свой рассказ умная   девушка. – Но только я думаю, что Збышку следует тотчас поехать на поклон   к старшему родичу, а не ждать, покуда он приедет в Богданец.      

Мацько   послушался доброго совета, велел позвать Збышка и сказал ему:      

– Оденься-ка   получше и поезжай на поклон к аббату, окажи ему эту честь – может, он тебя и   полюбит.      

Затем   старик обратился к Ягенке:      

– Не   диво было бы, когда бы ты была глупа, на то ты и баба, а ведь ты умна, вот   это-то мне и удивительно. Скажи, как принять нам аббата и чем его потчевать,   когда приедет?      

– Аббат   сам скажет, чего ему хочется, он любит хорошо покушать; только было бы побольше   шафрана, так не станет привередничать.      

Услышав   об этом, Мацько за голову схватился.      

– Да   откуда же мне взять шафрана?..      

– Я   привезла, – сказала Ягенка.      

– А   чтоб такие девки и на камне родились! – обрадовался Мацько. – И   лицом-то пригожа, и хозяйка, и расторопна, и сердце доброе! Эх! Будь я   помоложе, женился бы на тебе не задумываясь!..      

Ягенка   украдкой взглянула на Збышка и с тихим вздохом продолжала:      

– Привезла   я кости, кубок и сукно; аббат, как покушает, любит поиграть в кости.      

– У   него и прежде был такой обычай, а уж горячился за игрой, ну просто страх как!      

– Он   и сейчас горячится; как хватит иной раз кубком оземь, да прямо в поле и   выскочит. Ну, а воротится – сам же первый над собой смеется… Да вы его знаете…   Ему только перечить не надо, тогда нет лучше человека на свете.      

– Кто   же станет ему перечить, коли он умнее всех?      

Они вели   такой разговор, а Збышко тем временем переодевался в боковуше. Он вышел оттуда   такой красивый, что просто ослепил Ягенку, совсем как тогда, когда в первый раз   приехал в своем белом полукафтане в Згожелицы. Но на этот раз грудь у нее   защемило от жалости, как подумала она, что не для нее эта краса и что другая   пришлась ему по сердцу.      

А Мацько   подумал, что Збышко, наверно, понравится аббату и тот не станет утеснять их, когда   дело дойдет до уговора. Старик так обрадовался, что тут же решил ехать со   Збышком в Згожелицы.      

– Вели   положить для меня охапку сенца на телегу, – сказал он Збышку.      

– Коли   я из Кракова в Богданец доехал с жалом стрелы под ребром, так без жала-то   как-нибудь уж доберусь до Згожелиц.      

– Как   бы вам худо не стало, – заметила Ягенка.      

– Э,   ничего мне не сделается, я уже окреп. А и станет худо, так аббат узнает по   крайности, как я к нему торопился, щедрей будет.      

– Мне   ваше здоровье дороже его щедрот, – возразил Збышко.      

Но Мацько   уперся и настоял на своем. По дороге он все покряхтывал, однако не переставал   поучать Збышка, как следует вести себя в Згожелицах, при этом особенно   наказывал быть смиренным и покорным, так как богатый родич никогда не терпел   противоречий.      

Когда   они приехали в Згожелицы, аббат с Зыхом сидели на крылечке и, попивая винцо,   наслаждались красотой мира божьего. Позади них у стены сидело шесть человек из   свиты аббата, в том числе два песенника и один пилигрим, которого тотчас можно   было признать по кривому посоху, баклажке у пояса и ракушкам, нашитым на темный   плащ. Прочие были как будто причетники, с выбритыми макушками, однако одежда на   них была светская, пояса – из воловьей кожи и на боку мечи.      

Увидев   Мацька, который приехал на телеге, Зых бросился встречать его, аббат же,   соблюдая, должно быть, свое достоинство, остался сидеть; он только сказал   что-то своим причетникам, которые выбежали из отворенной двери дома. Збышко и   Зых под руки подвели больного Мацька к крылечку.      

– Все   еще неможется, – сказал Мацько, целуя аббату руку, – а все-таки   приехал поклониться вам, благодетель, спасибо сказать вам за то, что в Богданце   хорошо хозяйствовали, и испросить вашего благословения, а это нам, грешным,   всего нужнее.      

– Я   слышал, вам стало получше, – сказал аббат, обнимая его голову, – и вы   дали обет сходить на поклонение ко гробу нашей покойницы королевы.      

– Не   знал я, какому святому мне помолиться, вот ей и помолился.      

– И   хорошо сделали! – с жаром воскликнул аббат. – Она лучше прочих   святых, и пусть только кто из них осмелится ей позавидовать!      

Лицо   аббата мгновенно вспыхнуло от гнева, щеки побагровели, глаза засверкали.      

Все   знали, как он горяч, и Зых крикнул со смехом:      

– Бей,   кто в бога верует!      

Аббат,   отдуваясь, обвел глазами присутствующих, засмеялся так же неожиданно, как и вскипел   гневом, и, посмотрев на Збышка, спросил:      

– Это   ваш племянник, родич мой?      

Збышко   нагнулся и поцеловал аббату руку.      

– Я   его маленьким видел и теперь не признал бы! – сказал аббат. – Ну-ка,   покажись!      

Быстрыми   глазами он оглядел Збышка и сказал:      

– Уж   больно красив, не рыцарь, а панна!      

Но   Мацько возразил:      

– Звали   эту панну немцы танцевать, да все, кто только пускался с ней в пляс, свалились,   да так, что больше уж не встали.      

– Он   и самострел без рукояти натягивает! – воскликнула вдруг Ягенка.      

– А   ты чего суешься? – повернулся к ней аббат.      

Ягенка   вся так и вспыхнула, даже шея и уши у нее покраснели, и ответила в крайнем смущении:      

– Я   сама видела…      

– Берегись,   как бы он не подстрелил тебя, а то девять месяцев лечиться придется…      

При этих   словах песенники, пилигрим и причетники так и покатились со смеху, а Ягенка совсем   потерялась, так что уж аббат сжалился над нею и, подняв руку, показал ей на   широченный рукав своего одеяния.      

– Спрячься,   девушка, – сказал он, – а то сгоришь со стыда.      

Тем   временем Зых усадил Мацька на лавку и велел Ягенке принести вина.      

– Пошутили,   хватит! – продолжал аббат, обратив на Збышка глаза. – Я сравнил тебя   с девушкой не для того, чтоб над тобой поглумиться, любо-дорого смотреть на   твою красу, не одна девушка ей позавидовала бы. Нет, я знаю, ты удалец! Слыхал   я и про твои подвиги в Вильно, и про фризов, и про Краков. Зых обо всем мне   рассказал – понял?..      

Тут он   пронзительно поглядел Збышку в глаза и, помолчав с минуту времени, продолжал:      

– Пообещал   три павлиньих чуба – ищи их! Преследовать врагов нашего племени – это дело   похвальное и угодное богу… Ну, а коли ты еще что-нибудь обещал, так знай, что я   тотчас могу разрешить тебя от этих обетов, ибо дана мне такая власть.      

– Эх! –   воскликнул Збышко. – Уж если человек в душе пообещал что-нибудь богу, то   какой же властью можно разрешить его от этого обета?      

Услыхав   такие речи, Мацько со страхом поглядел на аббата, но тот, видно, был в самом хорошем   расположении духа и потому не разгневался, а только весело погрозил Збышку   пальцем и сказал:      

– Ишь   ты, умник какой нашелся! Смотри, брат, как бы с тобой не приключилось то же,   что с немцем Бейгардом.      

– Что   же с ним такое приключилось? – спросил Зых.      

– На   костре его сожгли.      

– За   что?      

– За   то, что болтал, будто мирянин может так же постигнуть небесные таинства, как и   лицо духовного звания.      

– Сурово   его покарали!      

– Но   справедливо! – взревел аббат. – Ведь это кощунство против духа   святого! А вы как думаете? Может ли мирянин постигнуть небесные таинства?      

– Никак   не может, – дружным хором ответили причетники.      

– Вы,   шуты, тоже смирно сидите, вы ведь вовсе не ксендзы, хоть макушки у вас и   бритые.      

– А   мы уже не шуты и не скоморохи, а слуги вашей милости, – ответил один из   них, заглядывая в большой жбан, от которого так и несло солодом и хмелем.      

– Нет,   вы только посмотрите!.. Голос – как из бочки! – воскликнул аббат. –   Эй ты, лохмач! Ты что в жбан-то заглядываешь? Латыни там на дне не найдешь!      

– А   я и не ищу латыни, я пива ищу, да никак не найду.      

Аббат   повернулся к Збышку, который в изумлении смотрел на этих придворных, и сказал:      

– Это   все clerici scholares[51],   хоть каждый из них предпочел бы швырнуть книгу, схватить лютню и таскаться с   нею по свету. Приютил я их и кормлю, что поделаешь? Бездельники они, последние   бродяги, да петь умеют и службу отправлять, так, из пятого в десятое, –   вот мне от них в костеле и польза, а при случае и защита, есть между ними   горячие парни! Пилигрим говорит, будто побывал в святой земле, только зря бы ты   стал у него спрашивать про моря да чужие страны, он даже не знает, как зовут   византийского императора[52]   и в каком городе он живет.      

– Знал   я, – хриплым голосом возразил пилигрим, – да как стала меня на Дунае   лихоманка трясти, так все из головы и вытрясла.      

– Больше   всего удивляют меня мечи, – сказал Збышко, – у причетников я никогда   их не видывал.      

– Им   можно, – сказал аббат, – они ведь непосвященные, а что я ношу меч на   боку, это тоже не удивительно. Год назад вызвал я на бой на утоптанной земле   Вилька из Бжозовой из-за тех лесов, через которые вы проезжали в Богданец. Не   принял Вильк вызова…      

– Как   же он мог принять вызов от духовного лица? – прервал Зых аббата.      

Аббат   вскипел и, ударив кулаком по столу, крикнул:      

– Когда   я с оружием, я не ксендз, а шляхтич!.. А он потому не принял вызова, что хотел   напасть на меня со слугами ночью в Тульче. Вот почему я ношу саблю на боку!..   Omnes leges, omniague iura vim vi repellere cunctisque sese defensare   permittunt![53]   Вот почему я вооружил их мечами.      

Услышав   латынь, Зых, Мацько и Збышко умолкли и склонили головы перед мудростью аббата,   хотя никто из них не понял ни единого слова; аббат все еще поводил гневными   очами и наконец сказал:      

– Как   знать, не нападет ли он еще тут на меня?      

– Эва!   Пусть только сунется! – воскликнули причетники, хватаясь за мечи.      

– Пусть   суется! И мне уж скучно без драки.      

– Он   этого не сделает, – возразил Зых, – скорее с миром на поклон приедет.   От лесов он уже отказался, про сына он думает… Да вы знаете… Только не бывать   этому!..      

Меж тем   аббат успокоился и сказал:      

– Я   видел, как в корчме в Кшесне молодой Вильк пил с Чтаном из Рогова. Они нас не   признали – темно было – и всђ толковали про Ягенку.      

Тут он   повернулся к Збышку:      

– И   про тебя.      

– А   что им от меня нужно?      

– От   тебя им ничего не нужно, только не по вкусу им, что неподалеку от Згожелиц   завелся третий хлопец. Вот и говорит Чтан Вильку: «Небось спущу с него шкуру,   не будет таким красавчиком». А Вильк ему: «Может, говорит, нас побоится, а нет,   так я ему живо ребра пересчитаю!» А потом они все твердили друг дружке, что ты   непременно будешь их бояться.      

Тут   Мацько поглядел на Зыха, Зых на Мацька, и лица у обоих стали хитрыми и   веселыми. Никто из них не был уверен в том, что аббат действительно слышал   такой разговор, а не выдумал его для того, чтобы подзадорить Збышка; но зато   оба они, особенно Мацько, который хорошо знал Збышка, отлично поняли, что не   было лучшего способа свести его с Ягенкой.      

А тут   аббат будто невзначай обронил:      

– Сказать   по правде, храбрые парни!..      

Збышко и   виду не подал, что это его задело, только спросил у Зыха каким-то чужим   голосом:      

– Завтра   воскресенье?      

– Воскресенье.      

– Вы   к обедне поедете?      

– А   как же!..      

– Куда?   В Кшесню?      

– Туда   ближе всего. Куда ж еще ехать-то?      

– Ладно!      

 XVI      

       

Догнав   Зыха и Ягенку, которые с аббатом и его причетниками направлялись в Кшесню к   обедне, Збышко присоединился к ним и поехал дальше вместе со всей компанией –   ему непременно хотелось показать аббату, что он не боится ни Вилька из   Бжозовой, ни Чтана из Рогова и не собирается прятаться от них. В первую минуту   юношу снова поразила красота Ягенки; и в Згожелицах, и в Богданце он часто   видел ее разодетую для гостей, но никогда наряд ее не был так пышен, как   сейчас, когда она собралась в костел. Девушка была в шубке алого сукна,   подбитой горностаем, рукавички у нее тоже были алые, из-под горностаевой шитой   золотом шапочки спускались на плечи две косы. На коне она сидела не верхом,   по-мужски, а в высоком седле с подлокотниками и скамеечкой для ног, кончики   которых едва виднелись из-под длинной, в прямые складки юбки. Зых, который дома   позволял дочери ходить в кожухе и яловых сапогах, желал, чтобы в костеле все   видели, что к обедне приехала не дочка какой-нибудь мелкой сошки, захудалого   шляхтича, а панна из богатого рыцарского дома. Коня ее вели под уздцы два   подростка в наряде вверху пышном, а внизу в обтяжку, какой носили обычно пажи.   Позади ехало четверо слуг, а уж за ними следовали причетники аббата с мечами и   лютнями у пояса. Весь этот поезд привел Збышка в восхищение, особенно Ягенка,   которая была хороша удивительно – не девушка, а картина, и аббат, который в   своем пурпурном одеянии с широченными рукавами смотрел прямо путешествующим   князем. Скромнее всех был одет сам Зых – он позаботился о пышности прочих, а   себе оставил только песни да веселье.      

Аббат,   Ягенка, Збышко и Зых, поравнявшись, поехали рядом. Сперва аббат велел своим песенникам   петь божественные песни; потом эти песни ему, видно, прискучили, и он завел   разговор со Збышком, который с улыбкой поглядывал на его огромный меч длиной   никак не меньше двуручных немецких мечей.      

– Я   вижу, – важно сказал аббат, – тебе удивительно, что при мне этот меч,   так знай же, что синоды дозволяют духовным особам иметь при себе в дороге не   токмо мечи, но даже баллисты и катапульты, а мы ведь сейчас с тобою в пути.   Когда святой отец возбранял духовным особам носить мечи и пурпурные одежды, он,   наверно, думал о людях низшего сословия, ибо шляхтича бог сотворил для оружия,   и тот, кто пожелал бы разоружить его, восстал бы против велений предвечного.      

– Я   видал мазовецкого князя Генрика, который выходил на единоборство,      

– ответил   Збышко.      

– Не   то зазорно, что он выходил на единоборство, – возразил аббат, поднимая   вверх палец, – а то, что женился, да к тому же неудачно, mulierem[54] взял   fornicariam и bibulam[55],   которая, как говорят, с молодых лет Bacchum adorabat[56], да к тому же была   adultera[57],   а от этого тоже ничего хорошего нельзя было ждать.      

Тут он   остановил коня и с еще большей важностью стал поучать Збышка:      

– Коль   задумал кто жениться, то есть избрать себе uxorem[58], должен смотреть, чтобы   она была богобоязненна, благонравна и опрятна, чтобы хозяйка была хорошая; так   учат не токмо отцы церкви, но и языческий мудрец по имена Сенека. А как же ты   распознаешь, что избрал достойную, коль неведомо тебе будет родовое гнездо, из   коего берешь себе подругу жизни?      

Другой   святой мудрец говорит: Pomus non cadit absque arbore[59]. Тощ вол – тоща и шкура,   мать глупа – и дочка дура. Вот и возьми это в толк, недостойный, да не ищи себе   жены далеко, а ищи поближе, не то достанется тебе злая да своенравная, и   наплачешься ты с нею, как наплакался философ, когда сварливая жена в гневе   вылила ему на голову aquam sordidam[60].      

– In   saecula saeculorum, amen![61]   – грянули хором причетники, которые всегда вершили аминем слова аббата, не   очень-то задумываясь над тем, впопад иль невпопад возглашают они свой аминь.      

Все   внимали аббату, дивясь его красноречию и познаниям в священном писании, а он   говорил не столько Збышку, сколько Зыху и Ягенке, будто их особенно хотел   наставить на ум. Ягенка, видно, смекнула, куда аббат клонит, она пристально   поглядывала на Збышка из-под длинных ресниц, а тот и брови насупил, и голову   опустил, словно раздумавшись о том, что довелось ему услыхать.      

Через   минуту поезд двинулся дальше; но все уже хранили молчание, и только когда вдали   завиднелась Кшесня, аббат ощупал свой пояс, сдвинул его наперед, чтобы легко   было схватиться за рукоять меча, и сказал:      

– Старый   Вильк из Бжозовой, пожалуй, с целой ватагой приедет.      

– Пожалуй, –   подтвердил Зых, – только вот слуги болтали, будто он захворал.      

– А   один мой причетник сказал, будто он хочет напасть на нас после обедни перед   корчмой.      

– Не   стал бы он этого делать без вызова, да еще после обедни.      

– Да   вразумит его господь бог. Я ни с кем не ищу войны и терпеливо сношу все обиды.      

Тут он   оглянулся на своих песенников и сказал:      

– Смотрите   мне, мечей не вынимать и помнить, что вы служители церкви, ну, а ежели те   первыми вынут, тогда айда на них!      

Меж тем   Збышко, подвигаясь вперед рядом с Ягенкой, расспрашивал ее о делах, которые его   больше всего занимали.      

– В   Кшесне мы непременно застанем Чтана и молодого Вилька, – сказал он. –   Покажешь мне их издали, чтобы я знал их в лицо.      

– Ладно,   Збышко, – ответила Ягенка.      

– Они,   верно, встречают тебя и перед обедней, и после обедни. Что они тогда делают?      

– Служат   мне, как умеют.      

– Сегодня   они тебе служить не будут – понятно?      

Она   снова послушно ответила:      

– Ладно,   Збышко.      

Дальнейший   разговор был прерван стуком деревянных бил, которые в Кшесне заменяли еще тогда   колокола. Вскоре весь поезд был уже на месте. Из толпы народа, ожидавшего перед   костелом начала обедни, тотчас вышли молодой Вильк и Чтан из Рогова; однако   Збышко предупредил их: не успели они подбежать к Ягенке, как он соскочил с коня   и, обхватив стан девушки, ссадил ее с седла, взял за руку и, вызывающе глядя на   хлопцев, повел ее в костел.      

В   притворе Вилька и Чтана ждало новое разочарование. Оба они бросились к   кропильнице и, омочив руки, протянули их девушке. Однако то же самое сделал   Збышко, Ягенка коснулась его пальцев, перекрестилась и вместе с ним вошла в   костел. Тут не только молодой Вильк, но даже Чтан из Рогова, парень недалекий,   догадались, что все это сделано было с умыслом, и оба так вознегодовали, что у   них волосы встали дыбом под сетками. Однако, опасаясь кары господней, они   кое-как совладали с собой и в костел в таком озлоблении войти не посмели; Вильк   выбежал из притвора и как сумасшедший помчался по погосту между деревьями куда   глаза глядят. Вслед за ним ринулся и Чтан, тоже не зная, зачем он это делает.      

Они   остановились в углу ограды, где были свалены огромные камни, приготовленные для   фундамента колокольни, которую должны были строить в Кшесне. Чтобы хоть на   чем-нибудь сорвать злость, которая так и душила их, Вильк ухватился за один   камень и стал изо всех сил ворочать его; вслед за ним ухватился за камень и   Чтан, и через минуту они в ярости покатили его через весь погост к самым   воротам.      

Народ   смотрел на них в изумлении, думая, что это они обет дали такой, что это они   хотят таким образом помочь соорудить колокольню. От усталости у хлопцев отошло   от сердца, они опомнились, только побледнели от натуги и отдувались, неуверенно   поглядывая друг на друга.      

Первым   прервал молчание Чтан из Рогова.      

– Как   же быть?      

– А   что? – спросил Вильк.      

– Сейчас   нападем на него?      

– Как   же ты нападешь на него в костеле?      

– Не   в костеле, а после обедни.      

– Он   ведь с Зыхом и с аббатом. Или ты забыл, что Зых посулился, коли случится драка,   нас обоих выгнать из Згожелиц. Не будь этого, я бы уж давно переломал тебе все   ребра.      

– Либо   я тебе! – отрезал Чтан, сжимая могучие кулаки.      

И глаза   у них зловеще засверкали; однако хлопцы тотчас сообразили, что теперь им,   больше чем когда бы то ни было, надо держаться вместе. Они не раз уже дрались,   однако после драки всякий раз мирились, – жить они не могли друг без друга   и всегда скучали врозь, хоть и разделяла их любовь к Ягенке. Теперь же у них   был общий враг, и оба они чувствовали, что соперник этот для них очень опасен.      

Помолчав   с минуту времени, Чтан спросил:      

– Что   делать? Не послать ли ему вызов в Богданец?      

Хотя   Вильк был умнее своего товарища, однако на этот раз и он не знал, как быть. К   счастью, на помощь им пришли била, которые застучали вновь, возвестив начало   обедни.      

– Что   делать? – переспросил Вильк. – Идти к обедне, а там пусть будет, что   бог даст.      

Этот   разумный ответ успокоил Чтана из Рогова.      

– Может,   господь бог наставит нас, – заметил он.      

– И   благословит, – прибавил Вильк.