1 2 3 4 5 6 7 8 
– Нет,  няня не жаловалась, она просто рассказывала, как ты себя плохо чувствовала последнее  время.    

– Почему  вы не посадите вместо нее Джейн или Розу хотя бы на одну-две ночи? –  сказал Сен-Клер. – Няне надо отдохнуть.    

– И  вы можете предлагать это? – возмутилась Мари. – Благодарю вас за  внимание, Сен-Клер! Мои нервы так натянуты, что я просто не перенесу, если меня  будут касаться чьи-то другие руки. Когда бы няня действительно заботилась обо  мне, она бы спала более чутко. Ах, как я завидую людям, у которых есть преданные  слуги! – И Мари тяжко вздохнула.    

Мисс  Офелия слушала внимательно и строго; судя по ее крепко сжатым губам, она не хотела  вступать в этот разговор, не уяснив себе предварительно собственной позиции.    

– Няня,  в сущности, не так уж плоха, – говорила Мари. – Характер у нее  ровный, она почтительна, но этот эгоизм! Она только и знает, что терзаться о  своем муже. Когда я вышла за Сен-Клера и переехала сюда, мне, конечно, пришлось  взять няню с собой, но ее мужа мой отец не мог отпустить. Он кузнец и, естественно,  человек нужный в хозяйстве. Я еще тогда говорила, что им нечего надеяться на  совместную жизнь. Надо бы, конечно, выдать няню за кого-нибудь другого, а я не  настояла на этом и глупо сделала. Воздух отцовской усадьбы мне вреден, и я не  смогу туда ездить. Няня прекрасно это знала и все-таки, несмотря на все мои  уговоры, не захотела найти себе другого мужа. Она страшно упрямая, только никто  этого не замечает, кроме меня.    

– У  нее есть дети? – спросила мисс Офелия.    

– Да,  двое.    

– Она,  вероятно, тоскует по ним?    

– Не  стану же я держать их здесь! Они такие чумазые и отнимают у нее массу времени.  Но няня до сих пор не может с этим примириться и отказывается выходить замуж.  Дайте ей волю, и она завтра же уедет к мужу и не посмотрит, что ее хозяйка  совсем слабая и больная. Они все такие эгоисты, все без исключения!    

– Прискорбный  факт, – сухо сказал Сен-Клер.    

Мисс  Офелия бросила на него быстрый взгляд и подметила, что он вспыхнул и язвительно  скривил губы, стараясь подавить раздражение.    

– Няня  всегда была моей любимицей, – снова заговорила Мари. – Заглянули бы  ваши северные служанки в ее платяной шкаф! Сколько у нее всяких нарядов – и  шелк и муслин! Даже батистовое платье есть. Я иногда по целым дням отделываю ей  какой-нибудь чепец, перед тем как взять ее в гости. Она понятия не имеет, что  такое плохое обращение. Секли ее не больше одного-двух раз за всю жизнь. Кофе и  чай она пьет каждый день, и даже с сахаром. Это, конечно, сущее безобразие, но  Сен-Клер хочет, чтобы слуги у нас были наравне с господами, и они живут в свое  удовольствие. Мы их развратили, и отчасти это наша вина, что они такие эгоисты  и ведут себя, как избалованные дети. Я уж устала говорить об этом Сен-Клеру.    

– А  я устал слушать, – сказал Сен-Клер, берясь за утреннюю газету.    

Ева,  красавица Ева, сидела, устремив на мать не по-детски серьезный взгляд своих  синих глаз. Потом она тихонько подошла к ней сзади и обняла ее за шею.    

– Что  ты, Ева? – спросила Мари.    

– Мама,  позволь мне поухаживать за тобой… Ну, хоть одну ночь. Я не буду тебя раздражать  и не засну. Я часто не сплю по ночам, лежу и думаю…    

– Что  за вздор, Ева! – воскликнула Мари. – Какой ты странный ребенок!    

– Ну  позволь, мамочка! – И Ева робко добавила: – Знаешь, няня, должно быть,  нездорова, она все время жалуется на головную боль.    

– Вот  еще выдумки! Твоя няня не лучше других! Негры все такие: чуть что – голова заболит  или палец уколют, – и они уже разохались. Им нельзя потакать, ни в коем  случае нельзя! На этот счет я держусь твердых правил. – Она обратилась к  мисс Офелии: – Вы сами убедитесь, насколько это необходимо. Позвольте негру  хоть раз пожаловаться на какое-нибудь пустяковое недомогание, и все кончено – с  ним не оберетесь хлопот. Я, например, никогда не жалуюсь на плохое  самочувствие. Никто не знает, какие страдания мне приходится испытывать. Но я  считаю своим долгом сносить их молча и сношу без единого слова жалобы.    

Мисс  Офелия так широко открыла глаза, выслушав это неожиданное заявление, что  Сен-Клер не выдержал и расхохотался.    

– Стоит  мне только намекнуть на свое плохое здоровье, и Сен-Клер не находит ничего  лучшего, как смеяться надо мной! – тоном мученицы проговорила Мари. –  Придет день, когда он пожалеет об этом. – И она прижала платок к глазам.    

Наступило  молчание, довольно неловкое. Наконец Сен-Клер поднялся, взглянул на часы и  сказал, что ему нужно уйти по делам. Ева выскользнула из комнаты следом за ним.  Мисс Офелия и Мари остались наедине.    

– Сен-Клер  всегда такой, – сказала последняя, резким движением отнимая платок от  лица, как только преступник, на которого этот платок должен был воздействовать,  скрылся из виду. – Он не отдает себе отчета, он не понимает, не может  понять, как я страдаю все эти годы!    

Мисс Офелия  не знала, что полагается говорить в таких случаях.    

Пока она  раздумывала над этим, Мари вытерла слезы, оправила перышки, словно голубка  после дождя (если такое сравнение дозволительно), и перешла к беседе на  хозяйственные темы, посвящая мисс Офелию в тайны буфетов, кладовых, чуланов,  комодов и прочих хранилищ, которыми последняя должна была отныне заведовать.  Посвящение это сопровождалось таким количеством советов и наставлений, что у другого  человека, менее делового и методичного, давно бы голова пошла кругом.    

– Ну,  кажется, я все вам рассказала, – закончила Мари. – Теперь, когда у  меня начнутся приступы мигрени, вы прекрасно обойдетесь без моей помощи. Да,  вот еще Ева… за ней нужен глаз да глаз.    

– По-моему,  Ева прекрасная девочка, – сказала мисс Офелия. – Лучше, кажется, и  быть не может.    

– Ева  очень странный ребенок. У нее столько всяких причуд! Она ни капельки на меня не  похожа. – И Мари вздохнула, сожалея о столь прискорбном факте.    

Мисс  Офелия подумала: «И слава богу!», – но благоразумно оставила эту мысль при  себе.    

– Ева  любит общество прислуги. Некоторым детям это даже полезно. Я, например, всегда  играла дома с негритятами, и ничего плохого в этом не было. Но Ева держится с  ними, как с равными! Я ничего не могу с ней поделать, а Сен-Клер, кажется, поощряет  ее чудачества. Вообще он потакает всем в доме, кроме собственной жены.    

Мисс  Офелия по-прежнему хранила глубокое молчание.    

– Прислугу  надо держать в строгости, – продолжала Мари. – Я с детства знала, как  с ней обращаться. А Ева способна избаловать всех негров без исключения. Что  будет, когда она сама станет хозяйкой, просто не представляю! Я не сторонница  жестокого обращения с неграми, но они должны знать свое место. Ева не умеет  поставить себя с ними. Ей этого никак не втолкуешь. Вы сами слышали – ведь она  предлагала дежурить около меня по ночам, чтобы дать няне выспаться. Вот вам  пример, на что эта девочка способна, если ее не сдержать вовремя.    

– Ваши  негры, как-никак, люди, – резко сказала мисс Офелия, – им тоже  требуется отдых.    

– Ну  разумеется! Но няня всегда найдет время поспать. Я такой сони в жизни не  видывала! Она ухитряется дремать сидя, стоя, за шитьем – когда и где угодно. В  этом отношении за няню можно не беспокоиться. Но зачем носиться со слугами,  будто это какие-то тропические цветы или драгоценный фарфор! – И, сказав  это, Мари томно опустилась на широкий, весь в мягких подушках диван и протянула  руку к изящному хрустальному флакончику с нюхательными солями.[29] – Должна вам  признаться, кузина, что мы с Сен-Клером часто расходимся во взглядах, –  продолжала она жеманным голоском. – Сен-Клер никогда не понимал меня, не  отдавал мне должного. Я думаю, что это и подорвало мое здоровье.    

Мисс  Офелия, которая, подобно всем уроженкам Новой Англии, обладала немалой долей  осторожности и больше всего на свете боялась вмешиваться в чужие семейные дела,  почувствовала, что сейчас ей именно такая опасность и угрожает. Поэтому она  придала своему лицу выражение полной безучастности, вытащила из кармана  длинный-предлинный чулок, который был у нее всегда наготове против наваждений  дьявола, имеющего привычку улавливать людей в свои сети в ту минуту, когда руки  у них ничем не заняты, и яростно заработала спицами. Ее плотно сжатые губы  говорили яснее ясного: «Вы не вырвете из меня ни одного слова. Я ни во что не желаю  вмешиваться». Но Мари это не смутило. Наконец-то нашелся человек, с которым  можно поговорить, человек, которому следует рассказать все! И, подкрепляя себя  время от времени нюхательными солями, она продолжала:    

– Когда  мы с Сен-Клером поженились, я принесла ему в приданое и капитал и негров, и  никто не может лишить меня права распоряжаться моей собственностью. У Сен-Клера  есть свое имущество, свои слуги, пусть поступает с ними как угодно, но ему  этого мало – он вмешивается в мои дела. Я не могу примириться с такими дикими  взглядами на жизнь, а уж что касается его отношения к неграм, так это для меня  совершенно непонятно. Он с ними больше считается, чем со мной и даже с самим  собой. Они вертят им, как хотят, а ему хоть бы что. Ведь у нас в доме их никто  не смеет ударить, кроме него самого и меня. А вы понимаете, к чему это  приводит? Сен-Клер пальцем их не тронет, что бы ни случилось, а я… где уж мне!  Разве от меня можно требовать такого напряжения сил? Вы ведь знаете, что такое  негры – это дети, настоящие дети.    

– Я,  слава богу, понятия о них не имею, – отрезала мисс Офелия.    

– Поживете  здесь, будете иметь понятие, и вам это дорого обойдется. Что может быть хуже  негров? Они глупые, неблагодарные, беспечные, как дети!    

Откуда  только у Мари брались силы, когда она заводила разговор на эту тему! От ее  былой томности не осталось и следа.    

– Разве  господь не сотворил всех людей одинаковыми? – спросила мисс Офелия:    

– Ну  что вы! Такие слова смешно слушать! Негры принадлежат к низшей расе. Сен-Клер  старается мне внушить, будто няня так же тяжело переживает разлуку с мужем, как  переживала бы я, если б нам пришлось жить врозь. Но какое же тут может быть  сравнение! Няня неспособна на глубокие чувства, а Сен-Клер не желает этого  понять. Его послушать, так получается, будто няня любит своих замарашек не  меньше, чем я люблю Еву!    

Боясь,  как бы не сказать чего-нибудь лишнего, мисс Офелия умолкла и быстро заработала  спицами, и будь ее собеседница хоть чуточку понаблюдательнее, она поняла бы всю  многозначительность этого молчания.    

– Надеюсь,  теперь вы понимаете, какой челядью вам придется командовать? Порядка у нас в  доме нет, слуги делают все, что им заблагорассудится, и ни в чем не встречают  отказа. Я, конечно, стараюсь держать их в узде по мере своих слабых сил и иной  раз пускаю в ход плетку, но меня это так утомляет! Вот если б Сен-Клер  поступал, как все…    

– То  есть?    

– То  есть посылал бы наших негров в каталажку или куда-нибудь еще, где их наказывают  плетьми. Другого выхода нет! Вы сами убедитесь, что с такими негодяями,  бездельниками нужна строгость и строгость.    

– Старая  песня! – сказал Сен-Клер, входя в комнату. – Но вы только подумайте,  кузина, – с этими словами он лег на кушетку, – мы подаем нашим слугам  такой благой пример, а они почему-то продолжают бездельничать!    

– Да,  на вас, рабовладельцах, лежит огромная ответственность, – сказала мисс  Офелия, – и я ни за какие сокровища в мире не согласилась бы стать на ваше  место. Невольников надо учить, с ними надо обращаться, как с разумными  существами.    

В эту  минуту во дворе послышался веселый смех. Сен-Клер поднялся с кушетки, отдернул  шелковую штору и тоже рассмеялся.    

– Что  там такое? – спросила мисс Офелия.    

Во дворе  на дерновой скамейке сидел Том; в петлицах его куртки торчали веточки жасмина,  а весело смеющаяся Ева надевала ему на шею гирлянду из роз. Сделав свое дело,  девочка, словно воробушек, вспорхнула Тому на колени и снова залилась веселым  смехом.    

– Какой  ты смешной, дядя Том!    

А Том  улыбался своей маленькой хозяйке спокойной, доброй улыбкой и был, видимо, не  меньше ее доволен всем этим.    

– Огюстен,  как вы допускаете подобные вещи! – воскликнула мисс Офелия.    

– А  что тут плохого? – удивился Сен-Клер.    

– По-моему,  это просто ужасно!    

– Вот  вы какие, северяне! Я не раз замечал, насколько сильно в вас отвращение к  неграм. Признайтесь, кузина, что это так! Вы относитесь к ним с брезгливостью,  будто перед вами жаба или змея, и в то же время заступаетесь за них. Вас  возмущает жестокое обращение с неграми, но иметь с ними дело – нет, об этом вы  даже думать не можете! Отправить их куда-нибудь с глаз долой, в Африку, а там  пусть с ними возятся миссионеры![30]  Ну, скажите, прав я или нет?    

– Да, –  задумчиво проговорила мисс Офелия, – пожалуй, вы правы.    

Жизнь  Тома складывалась так, что ему как будто не на что было пожаловаться. Ева упросила  отца отдать ей нового кучера в полное ее распоряжение, и когда девочку надо  было сопровождать на прогулку, Тому разрешалось бросать все другие дела и  следовать за мисс Евой. Сен-Клер придавал большое значение внешнему виду своих  слуг, и Том был одет хоть куда: костюм тонкого сукна, с белоснежными манжетами  и воротничком, касторовая шляпа, лакированные сапоги. На конюшне ему почти  ничего не приходилось делать, всю работу выполнял его помощник, ибо хозяйка  заявила, что она не потерпит, если от ее кучера будет пахнуть лошадьми.    

Однажды  в воскресное утро Мари Сен-Клер, одетая по-праздничному, стояла на веранде,  застегивая бриллиантовый браслет. Шелк, кружева, драгоценности – всем этим она  собиралась блеснуть в церкви. По воскресеньям Мари проявляла особенное  благочестие. Сколько грации, сколько изящества было в этой тонкой фигурке,  окутанной, словно облаком, кружевной мантильей! Какая плавность движений! Мари  чувствовала себя необычайно элегантной и была в прекрасном расположении духа.  Мисс Офелия являла собой полную противоположность ей. Не подумайте, что у мисс  Офелии не было такого же роскошного шелкового платья, такой же шали и такого же  тонкого носового платка, – нет, контраст создавался ее угловатостью и  чопорностью, что особенно резко подчеркивало изящество молодой женщины,  стоявшей рядом с ней.    

– Где  Ева? – спросила Мари.    

– Она  задержалась на лестнице поговорить с няней.    

Послушаем,  о чем же Ева разговаривает с няней, стоя на лестнице.    

– Няня,  душечка, у тебя опять болит голова?    

– А  вы не беспокойтесь, мисс Ева, господь с вами! Ведь у меня теперь голова изо дня  в день болит.    

– Я  рада, что ты поедешь в церковь, няня! – И девочка обняла ее. – Возьми  мой флакон, будешь нюхать дорогой.    

– Ваш  золотой флакон с драгоценными камешками? Да что вы, мисс Ева, разве можно!    

– Можно,  можно! Тебе он понадобится, а мне нет. Мама всегда нюхает соли, когда у нее  болит голова, и тебе тоже полегчает. Ну, сделай мне такое удовольствие, возьми!    

– Чего  она только не придумает, моя крошечка! – воскликнула няня.    

А Ева  сунула флакон ей за пазуху, расцеловала ее и помчалась вниз по ступенькам.    

– Почему  ты задержалась?    

– Я  дала няне свой флакон с солями, пусть возьмет его с собой в церковь.    

– Ева! –  Мари сердито топнула ногой. – Отдать свой золотой флакон няне! Когда ты  наконец поймешь, что можно делать и чего нельзя! Сию же минуту возьми его  назад!    

Ева  грустно повесила голову и побрела в дом.    

– Мари,  оставьте ребенка в покое. Пусть поступает, как хочет, – сказал Сен-Клер.    

– Кузен,  вы поедете с нами в церковь? – спросила мисс Офелия, круто поворачиваясь к  нему.    

– Нет,  благодарю вас, не поеду.    

– Сен-Клер,  вы хоть бы раз в жизни съездили! – сказала Мари. – В вас нет никакого  религиозного чувства. Это просто неприлично!    

– Со  слугами надо быть приветливой, ровной, Евангелина, – наставляла Мари  Сен-Клер свою дочь по дороге в церковь, – но обращаться с ними, как с  родственниками, как с людьми, равными нам по положению, совершенно  непозволительно! Если б няня заболела, неужели ты бы уложила ее к себе в  постель?    

– Я  бы с удовольствием это сделала, мамочка, – сказала Ева, – потому что  тогда мне легче было бы ухаживать за ней, и постель у меня мягче, чем у нее.    

Полное  отсутствие у дочери моральных устоев привело Мари в отчаяние.    

– Что  мне сделать, чтобы этот ребенок наконец понял меня?    

– Ничего  тут не поделаешь, – многозначительно ответила мисс Офелия.    

Ева  смутилась и приуныла, но к счастью, дети неспособны задерживаться подолгу на одном  впечатлении, и через несколько минут она уже весело смеялась над чем-то, глядя  в окно кареты.    

– Ну-с,  чем вас развлекали в церкви? – спросил Сен-Клер, когда вся семья собралась  за обеденным столом.    

– Проповедь  была прекрасная! – ответила Мари. – Вам не мешало бы ее послушать. Проповедник  будто повторял все мои мысли!    

– Представляю  себе, как это было поучительно! – сказал Сен-Клер.    

– Да,  он доказывал, что все разграничения в обществе созданы по воле божьей и что  различие между высшими и низшими справедливо, ибо одним суждено от рождения  повелевать, а другим – повиноваться. Если б вы слышали сегодняшнюю проповедь,  вам стало бы ясно, насколько нелепы все возражения против рабства и насколько  убедительны все доводы в его защиту, которые приводятся в библии.    

– Нет,  увольте! – сказал Сен-Клер. – То, о чем вы говорите, я с таким же  успехом могу почерпнуть из газет, да еще выкурить при этом сигару, чего в  церкви делать не дозволено.    

– Но  позвольте, Огюстен, – вмешалась в их разговор мисс Офелия, – разве вы  не разделяете взглядов проповедника?    

– Кто,  я? Если б меня попросили изложить свое мнение о системе рабства, я бы сказал  честно: «Мы владеем рабами и не собираемся отказываться от своих прав, ибо это  отвечает нашим интересам, вот и все». Благочестивая болтовня сводится в конце  концов к тому же самому. И я надеюсь, что меня поймут.    

– Но  все-таки, вы считаете рабство злом или нет?    

– Ваша  прямолинейность, кузина, просто ужасает меня! Каюсь, я на такое  неспособен! – со смехом воскликнул Сен-Клер. – Вы лучше представьте  себе на минутку, что цена на хлопок почему-либо упала раз и навсегда и  рабовладение становится для нас обузой. Будьте уверены – соответственно с этим  изменится и толкование библейских текстов! Церковь не замедлит прозреть истину,  призвав на помощь здравый смысл и ту же библию.    

– Как  бы там ни было, – протянула Мари, ложась на кушетку, – а я благодарю  судьбу, что родилась в стране, где существует рабовладение. По-моему, ничего  плохого в нем нет, и я не знаю, как бы мы без него жили.    

 ГЛАВА XVII

  Как отстаивают свободу    

     

К вечеру  в доме Симеона Хеллидэя начались неторопливые сборы. Рахиль спокойно ходила из  комнаты в комнату, отбирая из своих запасов то, что можно было уложить в  небольшой баул и дать с собой путникам, которые ночью должны были оставить их  дом. Вечерние тени протянулись на восток, багровый шар солнца словно в раздумье  медлил на горизонте, засылая свои мягкие желтоватые лучи в маленькую спальню,  где сидели Элиза с мужем Джордж держал ребенка на коленях, рука жены лежала в  его руке. Лица у них были задумчивые, серьезные, на щеках еще не успели  высохнуть слезы.    

– Да,  Элиза, – говорил Джордж, – в твоих словах сама правда. Ты лучше,  гораздо лучше меня. Я постараюсь сделать по-твоему. Постараюсь быть достойным  своей свободы.    

– Когда  мы попадем в Канаду, – сказала Элиза, – я тоже буду работать. Ведь я  умею шить, умею стирать и гладить самое тонкое белье. Вдвоем мы как-нибудь  перебьемся.    

– Да!  Пока мы вместе, нам ничто не страшно. Элиза, если б мои враги знали, какое это  счастье иметь семью! Я теперь чувствую себя таким богачом, таким сильным, а  ведь нам не на что надеяться, кроме как на собственные руки. Я работал всю свою  жизнь, но у меня нет ни цента в кармане, ни клочка земли, ни крыши над головой.  И все же я ни на что не жалуюсь, лишь бы нас оставили в покое. Я буду работать  и уплачу мистеру Шелби за тебя и сына. А мой хозяин давно окупил все свои  расходы на меня. Я ему ничего не должен.    

– Мы  еще не избавились от опасности, – напомнила Элиза, – Канада еще  далеко.    

– Это  верно, но мне уже кажется, что я чувствую ветер свободы у себя на лице, и если  б ты знала, сколько у меня теперь сил!    

В  соседней комнате послышались голоса, потом в дверь постучали. Элиза вздрогнула  и пошла открывать.    

На  пороге стоял Симеон Хеллидэй и с ним какой-то долговязый рыжий детина, судя по  виду – человек хитрый и с большой сметкой.    

– Это  наш друг Финеас Флетчер, – представил его Хеллидэй, – он привез  кое-какие новости, важные для тебя и для твоих спутников, Джордж. Послушай, что  он рассказывает.    

– Да,  я кое-что узнал, – сказал Флетчер. – Иной раз бывает невредно держать  ушки на макушке. Нынче ночью заехал я в одну маленькую захолустную гостиницу.  Помнишь, Симеон, мы в прошлом году продали там яблоки хозяйке. Она толстая  такая, с большими серьгами. Ну вот! С дороги я устал, поужинал поскорее,  укрылся буйволовой шкурой и прилег на мешках в углу, покуда мне готовили  постель. И что вы думаете? Заснул крепким сном!    

– А  ушки на макушке, Финеас? – спокойно спросил Симеон.    

– Нет,  часа два я спал как убитый, уж очень умаялся, а потом приоткрыл глаза и вижу –  сидит за столом компания, винцо попивает. Дай-ка, думаю, послушаю, о чем у них  беседа идет. Один и говорит: «Они здесь неподалеку, в ближайшем поселке». Вот  тут-то я и навострил уши и вскорости понял, что речь идет о нас, о квакерах.  Мало-помалу они выложили все свои планы и намерения. Молодого мулата, видите  ли, надо отправить в Кентукки, к хозяину, который так его проучит, что это и у  других рабов отобьет охоту бегать. Его жену двое из этой компании отвезут в  Новый Орлеан на рынок и продадут за тысячу шестьсот – тысячу восемьсот  долларов, а ребенком завладеет торговец, который его купил. Джима со старухой  тоже вернут хозяину в Кентукки. Все это они собираются обделать с помощью двух  полисменов из соседнего городка, причем женщину сначала потащат в суд, и там  один из этих молодцов, плюгавый такой, зато самый речистый, присягнет, что она  принадлежит ему. Они прекрасно знают, какой дорогой мы поедем, и собираются  напасть на нас вшестером, а то и больше. Так вот, что же нам теперь делать?    

Группа,  молча слушавшая Финеаса, поистине была достойна кисти художника. Рахиль  Хеллидэй бросила месить тесто и в ужасе воздела кверху белые от муки руки.  Симеон стоял, глубоко задумавшись. Элиза обняла мужа и не отрывала глаз от его  лица. Джордж стиснул кулаки, глаза у него горели недобрым огнем, но чего же  можно ждать от человека, который узнал, что его жену собираются продать с  аукциона, а сына – отдать работорговцу, и все с благословения законов этой  «богоспасаемой» страны!    

– Что  же нам теперь делать, Джордж? – прошептала Элиза.    

– Я  знаю, что мне делать, – сказал Джордж и, выйдя в соседнюю комнату, стал  осматривать свои пистолеты.    

– Э-э,  Симеон! – Финеас мотнул головой в сторону Джорджа. – Видишь, к чему  дело клонится?    

– Вижу, –  вздохнул тот. – Молю бога, чтобы до этого не дошло.    

– Я  никого не хочу впутывать в свои дела, – сказал Джордж. – Дайте мне  тележку, укажите дорогу, и мы одни доедем до следующей станции. Джим – силач,  храбрец, меня тоже никто не назовет трусом…    

– Это  все хорошо, друг, – перебил его Финеас, – но без провожатого тебе не  обойтись. Подраться ты сможешь, в этом мы не сомневаемся, а что касается дороги  – положись лучше на меня.    

– Я  не хочу, чтобы у вас были неприятности, – сказал Джордж.    

– Неприятности? –  повторил Финеас, и в глазах у него мелькнул лукавый огонек. – А ты меня  заранее уведоми, когда они начнутся, эти неприятности.    

– Финеас  человек умный, бывалый, – сказал Симеон. – Послушайся его и… –  ласково тронув Джорджа за плечо, он показал на пистолеты, – и не торопись  пускать это в ход. Молодая кровь горяча.    

– Я  не стану нападать первым, – сказал Джордж. – Я прошу только одного:  чтобы эта страна отпустила меня с миром. Но… – Он замолчал, сдвинув брови,  и лицо его передернулось. – В Новом Орлеане продали на рынке мою сестру,  теперь и жену мою ждет та же участь. Неужели же я покорюсь этому? Нет! Я буду  бороться за жену и сына до последнего вздоха! И кто из вас осудит меня?    

– Тебя  никто не осудит, Джордж. Ты повинуешься голосу сердца и крови, – сказал  Симеон.    

– Так  давайте же трогаться в путь, надо торопиться!    

– Я  поднялся ни свет ни заря и лошадей не жалел. Думаю, что часа два-три у нас есть  в запасе, если эти молодцы выедут, как собирались. Во всяком случае, засветло  ехать опасно, надо ждать темноты. В поселках, через которые нам придется  проезжать, есть дрянные люди. Чего доброго, привяжутся с расспросами. Уж лучше  здесь задержаться часа на два, чем в дороге. Я сейчас сбегаю к Майклу Кроссу,  скажу, чтобы выезжали немного погодя после нас. Он, если увидит погоню,  предупредит. Конь у него добрый, другого такого коня ни у кого нет. Джиму со  старухой тоже надо сказать, чтобы собирались, а заодно я и лошадей достану.  Время у нас есть, успеем добраться до места без всякой помехи. Так что не  беспокойся, друг Джордж. Мне не в первый раз выручать таких, как ты. – И с  этими словами Финеас вышел.    

– Финеас  – стреляный воробей, – сказал Симеон. – Можешь на него положиться,  Джордж, он все сделает, что нужно.    

– Я  только одного боюсь: как бы вас не подвести.    

– Сделай  мне такое одолжение, друг мой, не говори больше об этом! Мы не можем поступать  иначе – так велит нам совесть… Мать, – обратился он к Рахили, – а ты  поторапливайся – не отпускать же нам гостей голодными!    

И пока  Рахиль и дети пекли пирог, жарили курицу, свинину и тому подобную снедь, Джордж  и Элиза сидели, обнявшись, в своей маленькой комнатке и говорили так, как могут  говорить муж и жена, когда они знают, что им угрожает разлука на всю жизнь.    

– Элиза, –  говорил Джордж, – люди, у которых есть друзья, дом, земля, деньги, не  могут любить друг друга сильнее, чем любим мы с тобой. Ведь у нас больше ничего  нет. Меня любили мать и сестра, обе несчастные, истерзанные горем. Я помню Эмили  в то утро, когда работорговец должен был увезти ее. Она прокралась ко мне  тайком и сказала: «Бедный Джордж, последний твой друг уходит от тебя! Что с  тобой станет?» Я обнял ее, заплакал, и она тоже заплакала. И это были последние  ласковые слова, которые мне пришлось услышать. За десять лет, что протекли с  тех пор, сердце мое очерствело, высохло, но потом я встретил тебя, и твоя  любовь дала мне новую жизнь. С тех пор я стал другим человеком. И теперь,  Элиза, я буду отстаивать тебя до последней капли крови. Тот, кто захочет отнять  у меня жену, должен будет переступить через мой труп.    

– Господи,  сжалься над нами! – рыдая, проговорила Элиза. – Дай нам уйти вместе  из этой страны – больше мы ничего не просим!    

Вошла  Рахиль и, ласково взяв Элизу за руку, повела ее ужинать. Когда все уселись за  стол, в дверь негромко постучали. Появилась Руфь.    

– Я  на минутку, – сказала она. – Принесла чулки мальчику. Вот смотрите –  три пары, теплые, шерстяные. Ведь в Канаде холодно. А вам не страшно  ехать? – Руфь подошла к Элизе, горячо пожала ей руку и сунула Гарри мятный  пряник. – Я ему много напекла таких пряников, – сказала она,  вытаскивая из кармана целый пакет. – Дети любят сласти.    

– Спасибо  вам! Какая вы добрая!    

– Руфь,  садись поужинай с нами, – сказала Рахиль.    

– Нет,  никак не могу. Я оставила на попечение Джона ребенка и пирожки. Разве мне можно  задерживаться? Пирожки у него сгорят, а малыш непременно объестся сахаром.  Прощайте, Элиза, прощайте, Джордж! Счастливого пути! – И с этими словами  Руфь упорхнула.    

Вскоре  после ужина к двери подъехал большой крытый фургон. Ночь была безоблачная,  звездная. Финеас спрыгнул с передка в ожидании своих пассажиров. Джордж  появился на крыльце вместе с Элизой, неся на руках ребенка. Шаг у него был  твердый, взгляд смелый, решительный. Следом за ними вышли Рахиль и Симеон.    

– Сойдите  на минуточку, – обратился Финеас к тем, кто сидел в фургоне. – Я  сначала устрою женщин и ребенка.    

– Финеас,  возьми вот эти две шкуры, – сказала Рахиль. – Уложи их там поудобнее.  Ведь ехать придется всю ночь.    

Джим  вылез из фургона и заботливо высадил свою старуху мать, которая цеплялась за него,  испуганно озираясь по сторонам, словно погоня вот-вот должна была нагрянуть.    

– Джим,  пистолеты у тебя заряжены? – тихо спросил Джордж.    

– Заряжены, –  ответил Джим.    

– Ты  твердо знаешь, что тебе надо делать, если нас настигнут?    

– Сомневаться  не приходится, – сказал Джим, с глубоким вздохом расправляя свои могучие  плечи. – Неужто я расстанусь с матерью во второй раз?    

Пока они  говорили между собой, Элиза успела проститься со своим добрым другом Рахилью  Хеллидэй и, забравшись с помощью Симеона в фургон, села вместе с Гарри в самую  его глубь на буйволовые шкуры. Следом за ней усадили старуху; Джим и Джордж  поместились на деревянном сиденье лицом к ним, а Финеас вскочил на передок.    

– В  добрый час, друзья! – крикнул Симеон.    

– Да  благословит вас бог! – хором ответили ему путники.    

Фургон  тронулся, громыхая колесами по подмерзшей дороге. Грохот и тряска не располагали  к разговору, и наши беглецы молча ехали темными перелесками, широкими голыми  полями, поднимались на холмы, спускались в долины. Часы бежали один за другим.  Ребенок вскоре заснул у матери на коленях, несчастная старуха мало-помалу  успокоилась, и даже Элиза забыла о своих страхах и закрыла в дремоте глаза.  Один Финеас был бодр по-прежнему и коротал время, насвистывая какую-то веселую  песенку.    

Но часов  около трех Джордж уловил вдали быстрое цоканье подков и тронул Финеаса за  локоть. Тот остановил лошадей, прислушался и сказал:    

– Это  Майкл, его лошадь так скачет.    

Джордж и  Джим, не раздумывая, выскочили из фургона и замерли в напряженном молчании.  Цоканье приближалось с каждой минутой. И наконец на вершине холма они увидели  всадника.    

– Так  и есть, он! – сказал Финеас и крикнул: – Майкл!    

– Это  ты, Финеас?    

– Я!  Ну, что скажешь – догоняют?    

– Совсем  близко. Человек восемь-десять, пьяные, горланят, злющие, как волки.    

И не  успел он договорить, как ветер донес издали еле слышный топот мчащихся во весь  опор лошадей.    

– Садись,  живо! – крикнул Финеас. – Если уж вы решили драться, так надо  отъехать подальше.    

     

    

     

Джордж и  Джим в мгновенье ока очутились на своих местах. Финеас стегнул лошадей, и  фургон в сопровождении Майкла загрохотал по дороге, подскакивая на кочках.  Погоня приближалась. Женщины услышали ее и, выглянув из фургона, увидели вдали,  на гребне холма, группу всадников, которая четко вырисовывалась на фоне  розовеющего неба. Через несколько минут преследователи, очевидно, разглядели  фургон с белым брезентовым верхом, и беглецы услышали их торжествующие крики.  Элиза, почти теряя сознание, припала к ребенку, старуха с громкими стонами  бормотала слова молитв, а Джордж и Джим сжимали в руках пистолеты. Погоня была  уже совсем близко. И вдруг фургон круто свернул к подножию отвесной скалы,  которая одиноко возвышалась над длинной каменистой грядой, чернея на светлеющем  небе. Финеас с давних пор знал это место и спешил добраться до него в надежде,  что здесь беглецы найдут спасение.    

– Вылезайте! –  крикнул он, разом осаживая лошадей и соскакивая на землю. – Все за мной  вон на ту скалу. Майкл, привяжи своего коня к фургону, мчись к Амарии, пусть он  со своими ребятами гонит сюда – побеседовать с этими молодчиками.    

Фургон  опустел мгновенно.    

– Помогайте  женщинам! – командовал Финеас, хватая на руки Гарри. – И бегите,  бегите что есть сил!    

Уговаривать  их не пришлось. Быстрее, чем это можно передать словами, беглецы перелезли  через изгородь и бросились к тропинке. Майкл спрыгнул с седла, привязал повод  своего коня к задку фургона и пустил лошадей вскачь.    

– За  мной! – крикнул Финеас, когда при слабом свете тускнеющих звезд перед ними  обозначилась тропинка, поднимавшаяся между скал.    

С  ребенком на руках Финеас прыгал с камня на камень, словно горный козел. Джим  бежал следом за ним, неся на спине старуху мать, Джордж и Элиза не отставали от  них. Верховые с криками и бранью подскакали к изгороди и спешились. Но беглецы  были уже у самой вершины каменистой гряды. Отсюда тропинка шла узким ущельем.  Они двигались поодиночке, и вдруг перед ними открылась расселина шириной по  меньшей мере в три фуга. Финеас легко перепрыгнул через нее и опустил Гарри на  поросшую кудрявым белым мхом плоскую вершину скалы.    

– За  мной! – повторил он. – Прыгайте, кому жизнь дорога!    

И все,  один за другим, перепрыгнули через расселину. Глыбы камней, окаймлявших площадку,  скрыли их с головой.    

– Ну,  вот и добрались! – сказал Финеас, заглядывая вниз на карабкающихся по  тропинке преследователей. – Они хотят изловить нас, ну что ж, посмотрим,  что из этою выйдет. Тем, кто сунется сюда, придется идти гуськом между вот  этими двумя скалами, и они будут у вас на прицеле, друзья. Видите?    

– Вижу, –  сказал Джордж, – и поскольку речь идет о нашей судьбе, мы и схватимся с  ними, а вы не вмешивайтесь.    

– Схватывайся,  Джордж, сколько твоей душе угодно, – сказал Финеас, – но ведь полюбоваться  на вашу драку не возбраняется? Смотри, они, видно, держат между собой совет,  поглядывая сюда, точно куры на нашест. Ты бы лучше предупредил этих молодцев  повежливее, что их здесь ждет.    

     

    

     

Группа  на тропинке, ясно различимая теперь, при свете утренней зари, состояла из наших  старых знакомцев – Тома Локкера и Мэркса, двух полисменов и нескольких  забулдыг, которых нанимают за бутылку спиртного на веселую охоту за неграми.    

– Ну,  Том, теперь твои черномазые не улизнут, – послышалось снизу.    

– Я  видел, как они туда карабкались, – сказал Том. – Вот по этой  тропинке. Ну, пошли! Оттуда, небось, не спрыгнешь. Мы их всех переловим.    

– А  что, если они будут стрелять из-за камней? – сказал Мэркс. – Это ведь  грозит неприятностями.    

– Гм! –  хмыкнул Локкер. – Мэркс только о своей шкуре и думает. Не бойся! У этих  негров, должно быть, душа в пятки ушла от страха.    

– Почему  бы мне и не думать о своей шкуре? – сказал Мэркс. – Это лучшее, что у  меня есть. А дерутся они иной раз, как черти.    

В эту  минуту Джордж появился на вершине скалы и заговорил спокойно и отчетливо:    

– Джентльмены,  кто вы такие и что вам нужно?    

– Нам  нужны беглые негры, – сказал Том Локкер. – А именно: Джордж Гаррис,  Элиза Гаррис, их сын, Джим Селден и старуха негритянка. Мы не одни, а с  полисменами, и у нас есть ордер на арест. Слышал? Ты, наверно, и есть Джордж  Гаррис, невольник мистера Гарриса из округа Шелби, штат Кентукки?    

– Да,  я Джордж Гаррис, и некий мистер Гаррис из штата Кентукки действительно считал  меня своей собственностью. Но теперь я свободный человек, стою на свободной  земле, и со мной здесь моя жена и мой ребенок. Джим с матерью тоже здесь. При  нас оружие, и мы будем защищаться. Поднимитесь сюда, если сможете, но  предупреждаю вас: первый, кто приблизится к нам на расстояние выстрела, получит  пулю, и мы перестреляем вас всех до одного.    

– Брось,  брось, голубчик! – сказал толстый, коротконогий полисмен, выступая вперед  и громко сморкаясь. – Не годится так разговаривать. Мы блюстители порядка.  На нашей стороне закон, власть и тому подобное, так что советую тебе не тянуть  и сдаваться сразу.    

– Я  прекрасно понимаю, что закон и власть на вашей стороне, – с горечью  воскликнул Джордж. – Вы намереваетесь продать мою жену на новоорлеанском  невольничьем рынке, моего сына посадить, как теленка, в загон, а мать Джима  отошлете хозяину, который бил ее, издевался над ней, вымещая на старухе свою  злобу, потому что не мог добраться до ее сына. Вы хотите, чтобы мы с Джимом  покорились тем, кого вы называете нашими господами, и претерпели от них муки.  Что ж, таков закон! Но попробуйте возьмите нас! Мы не признаем ваших законов,  мы отказываемся от вашей страны. Мы свободные люди и будем отстаивать свою  свободу до последней капли крови!    

Провозглашая  эту декларацию независимости, Джордж стоял у всех на виду. Заря бросала розовые  отблески на смуглое лицо молодого мулата, отчаяние и горечь зажгли огнем его  темные глаза.    

Горделивая  осанка, взгляд и голос Джорджа, видимо, произвели впечатление на стоявших  внизу, ибо они замолчали. Отвага и решительность действуют даже на самые грубые  натуры. Один только Мэркс остался верен себе. Он не спеша взвел курок и  выстрелил в Джорджа.    

– В  Кентукки за него заплатят одинаково – что за мертвого, что за живого, –  хладнокровно сказал он, вытирая пистолет о рукав.    

Джордж  отпрянул назад, Элиза вскрикнула. Пуля пролетела на волосок от них обоих и  угодила в ствол дерева.    

– Ничего,  Элиза, – быстро проговорил Джордж.    

– Уж  если ты хочешь разглагольствовать, стань так, чтобы тебя не видели! –  проворчал Финеас. – С кем ты имеешь дело? С подлецами.    

– Ну,  Джим, – сказал Джордж, – проверь пистолеты и держи тропинку под  прицелом. В первого, кто на ней покажется, стреляю я, во второго – ты, и так  далее. По два выстрела на одного тратить нельзя.    

– А  если ты промахнешься?    

– Не  промахнусь, – спокойно сказал Джордж.    

– Вот  это я понимаю – характер! – пробормотал Финеас.    

После  того как Мэркс выстрелил, внизу наступило некоторое замешательство.    

– Кажется,  попал, – проговорил кто-то из его подручных. – Мне послышалось, будто  крикнули.    

– Ну,  я полезу, – сказал Том Локкер. – Негров я никогда не боялся и сейчас  не испугаюсь. Кто за мной? – И он стал карабкаться вверх по камням.    

Джордж  ясно слышал эти слова. Он вынул из-за пояса пистолет и прицелился в ожидании  первой мишени.    

Какой-то  смельчак полез на скалу следом за Локкером и показал пример остальным. Прошла минута,  и на самом краю расселины выросла грузная фигура Тома.    

Джордж  выстрелил. Пуля попала Тому в бедро, но он не хотел отступать и, взревев,  словно бешеный бык, перепрыгнул через расселину.    

– Тебя  сюда не звали, приятель, – сказал Финеас, быстро подавшись вперед и толкая  его своими длинными руками.    

И Локкер  полетел в пропасть сквозь кусты, деревья, по острым камням. Падение с высоты  тридцати футов кончилось бы для него плохо, но он зацепился одеждой за ветку  большого дерева и только благодаря этому и уцелел.    

– Помилуй  нас бог, да это сущие дьяволы! – крикнул Мэркс и со всех ног бросился  вниз, проявляя при спуске гораздо большую прыткость, чем при подъеме.    

Остальные,  в том числе и окончательно запыхавшийся толстяк полисмен, гурьбой устремились  за ним.    

– Знаете  что, ребята, – сказал Мэркс, – вы обойдите кругом и подберите Тома, а  я поеду за подмогой.    

И, не  обращая внимания на крики и улюлюканье своих товарищей, он вскочил в седло и  был таков.    

– Вот  прохвост бесстыжий! – возмутился один из полисменов. – Мы сюда по его  же милости приехали, а он дал тягу и бросил нас!    

– Все-таки  того подобрать надо, – сказал другой. – Хотя, по правде говоря, мне  все равно, жив он или подох.    

Прислушиваясь  к стонам и ругани Локкера, они добрались до него сквозь густые заросли кустарника,  поваленные деревья и обломки скал.    

– Ты  что так кричишь, Том? Сильно тебя ранило? – спросил один из них.    

– Ох,  не знаю… Будь он проклят, этот квакер! Что же вы стали! Поднимите меня!    

Поверженного  героя подняли с большим трудом и повели под руки к лошадям.    

– Помогите  мне добраться до гостиницы. Кровь так и хлещет… дайте платок, что ли… перевязать  рану.    

Выглянув  из-за скалы, Джордж увидел, что полисмены стараются посадить Локкера в седло.  После двух-трех неудачных попыток тот зашатался и тяжело рухнул на землю.    

– Неужели  умер? – воскликнула Элиза, которая вместе со всеми наблюдала за тем, что делалось  внизу.    

– Ну  что ж, и поделом ему, – сказал Финеас. – Смотрите! Да они, кажется,  решили его бросить!    

И в  самом деле, постояв несколько минут в нерешительности и посовещавшись между собой,  подручные Локкера и Мэркса вскочили на лошадей и ускакали. Как только они  скрылись из виду, Финеас заторопился.    

– Я  послал Майкла за подмогой, – сказал он. – Надо выйти ему навстречу. В  такой ранний час его никто не задержит. Поскорее бы он вернулся! Ведь нам  остались сущие пустяки – каких-нибудь две мили. Будь дорога немного получше,  они бы нас ни за что не догнали.    

Спустившись  вниз, к изгороди, беглецы увидели вдали свой фургон и несколько верховых.    

– Ну,  вот и Майкл, а с ним Амария и Стивен! – радостно воскликнул Финеас. –  Теперь наше дело в шляпе!    

– Подождите, –  сказала Элиза. – Надо помочь этому несчастному. Слышите, как он стонет?    

– Давайте  донесем его до фургона, – предложил Джордж.    

– А  потом что же – прикажете выхаживать его? Недурно! Впрочем, дело ваше. Только давайте  сначала посмотрим, что с ним. – Финеас опустился на колени рядом с раненым  и стал внимательно осматривать его.    

– Мэркс! –  еле внятно проговорил Том. – Это ты, Мэркс?    

– Нет,  приятель, это не Мэркс, – сказал Финеас. – Станет он о тебе  заботиться! Ему лишь бы свою шкуру спасти. Твой Мэркс давно улепетнул.    

– Ну,  теперь мне конец, – пробормотал Том. – Собака… Бросил меня на верную  смерть. Мать всегда мне пророчила, что так оно и будет.    

– Ах  ты, господи! У него, у горемыки, мать еще жива! – жалобно проговорила  старуха негритянка. – Ну, как ему не посочувствовать!    

– Тихо,  тихо, приятель, не рычи, не лязгай зубами, – сказал Финеас, когда Локкер  сморщился и оттолкнул его руку. – Если кровь не остановить, плохо будет  твое дело. – И он принялся мастерить ему повязку из носовых платков,  собранных у всех по карманам.    

– Это  ты меня столкнул вниз? – слабым голосом проговорил Том.    

– Я.  А спросишь зачем? Затем, чтобы ты сам нас не столкнул, – ответил  Финеас. – Стой! Дай наложить повязку. Мы народ не злопамятный, ничего  плохого тебе не сделаем. Отвезем к добрым людям, они за тобой ходить будут  лучше родной матери.    

Том  охнул и закрыл глаза.    

Тем  временем подоспел фургон. Сиденья из него вынули, буйволовые шкуры сложили к  одному краю, и четверо мужчин с трудом подняли грузного Тома. Он был уже без  сознания. Сердобольная старушка села рядом с ним. Джим и Элиза примостились тут  же.    

– Тяжелая  у него рана? – спросил Джордж, вскакивая на передок рядом с Финеасом.    

– Слов  нет, глубокая, и растрясло его порядком, пока он валился вниз. Обессилел совсем  от потери крови. Да ничего, поправится. Может, это ему на пользу пойдет.  Научится уму-разуму.    

– Куда  же мы с ним денемся?    

– Отвезем  к Амарии. Там у него есть старушка, по имени Доркас, – великая мастерица  за больными ходить.    

Примерно  через час усталые путешественники подъехали к чистенькой ферме, где их ожидал  сытный завтрак. Тома Локкера бережно уложили в такую опрятную и мягкую постель,  какой ему, вероятно, за всю свою жизнь не приходилось видеть. Рану промыли,  перевязали, и он лежал, глядя сквозь полузакрытые веки на белые занавески и на  людей, которые бесшумно двигались около его кровати.    

 ГЛАВА XVIII

  Наблюдения и взгляды мисс Офелии    

     

Бережливость  не принадлежала к числу добродетелей Сен-Клера. До сих пор все закупки для дома  делал Адольф, который не уступал хозяину в расточительности, и деньги текли у  них между пальцев с необычайной быстротой. Том, привыкший беречь хозяйское  добро, как свое собственное, огорчался, видя такое мотовство, и иной раз  осторожно высказывал то, что он думает по этому поводу.    

На  первых порах к Тому лишь изредка обращались с какими-нибудь поручениями, но, выполняя  их, новый слуга проявил столько здравого смысла и деловитости, что Сен-Клер  вскоре переложил на него все хозяйственные заботы.    

– Нет,  нет, Адольф, – сказал он однажды своему лакею, когда тот начал жаловаться,  что власть ускользает из его рук, – оставь Тома в покое. У тебя на уме  только твои прихоти, а Том человек бережливый. Мы с тобой должны поручить  кому-то свои денежные дела, иначе нас ждет разорение.    

Пользуясь  неограниченным доверием хозяина, который давал ему деньги не глядя и совал  сдачу в карман не считая, Том вполне мог бы плутовать, и только душевная  чистота удерживала его от такого искушения.    

Но разве  можно сравнить заботы, выпавшие на долю Тома, с теми бесчисленными огорчениями,  которые испытывала мисс Офелия, взявшись вести хозяйство джентльмена-южанина! У  ленивой, ребячливо-беззаботной Мари Сен-Клер слуги были точно такие же. В  разговоре с кузиной она дала правдивое описание царившего в доме беспорядка,  хоть и неверно указала его виновников.    

Приступая  впервые к своим обязанностям, мисс Офелия поднялась в четыре часа утра, сама  убрала комнату, как это было у нее заведено, к немалому удивлению здешних  горничных, и приготовилась к сокрушительной атаке на буфеты и чуланы, ключи от  которых были вручены ей.    

Кладовая,  бельевые шкафы, горки с фарфором, кухня, погреб – все это подверглось самому  тщательному осмотру. Сколько сокровенных тайн выплыло в тот день на свет божий,  к немалой тревоге некоторых обитателей дома, захвативших власть на кухне и в  комнатах, и как там перемывались косточки «этим дамам-северянкам»!    

Главная  повариха Дина, до сих пор безраздельно повелевавшая в своих владениях, выходила  из себя, видя во всем этом нарушение ее прав.    

Справедливость  требует, чтобы мы возможно полнее описали читателю эту яркую личность. Она была  прирожденная кулинарка, так же как и тетушка Хлоя, но деятельность последней  протекала в весьма хозяйственном доме, где знали, что такое порядок, а Дина  руководствовалась во всех своих поступках только вдохновением и, подобно всем  гениальным натурам, отличалась крайней самоуверенностью, упрямством, а следовательно,  и способностью заблуждаться.    

Логика и  здравый смысл не существовали для Дины. Она никого не признавала, полагаясь  исключительно на собственное чутье. Никакими доводами, никакими уговорами  нельзя было сбить эту женщину с раз избранного ею пути или хотя бы добиться от  нее малейшей уступки. Так было и при старой хозяйке, матери Мари, а сама «мисс  Мари», как называла Дина свою теперешнюю госпожу даже после ее замужества,  предпочитала подчиняться поварихе и не оспаривать ее власти.    

По части  измышления всяческих отговорок Дина была непревзойденной мастерицей. Она твердо  верила, что. Повариха ошибаться не может, и хранила свою репутацию  незапятнанной, ибо на кухне у южан всегда найдутся головы и плечи, на которые  удобно свалить любую вину, любой проступок. Если какое-нибудь блюдо в обеденном  меню не удавалось, она находила по меньшей мере пятьдесят причин для этого и  соответствующее количество виноватых, которым и воздавала по заслугам.    

Но такие  неудачи случались у Дины редко. Хотя сплошь и рядом она делала все  шиворот-навыворот, не сообразуясь ни с временем, ни с местом, хотя кухня у нее  обычно выглядела так, словно по ней только что пронесся ураган, хотя для каждой  кастрюли, каждой ложки тут имелось столько мест, сколько дней в году, все же,  если у вас хватало терпения выждать, когда Дина разрешит подавать на стол, вы  вознаграждались такой трапезой, которая могла бы усладить самый изощренный  вкус.    

Вот вам,  дорогой читатель, предварительные сведения о поварихе Сен-Клера, а сейчас вы  увидите ее воочию.    

Пришла пора  начинать неспешные приготовления к обеду Дина, всегда уделявшая немало времени  размышлениям и отдыху и любившая устраиваться с удобством, сидела в кухне на  полу, попыхивая коротенькой трубочкой, в которой она находила и усладу и  неисчерпаемый источник вдохновения.    

Вокруг  нее разместились кружком негритята, коими изобилует каждый богатый дом на Юге.  Они лущили горох, чистили картофель, щипали птицу, а Дина, отрываясь время от  времени от своих размышлений, угощала их затрещинами или стукала по голове мешалкой,  которая лежала около нее наготове.    

Закончив  ревизию всего дома, мисс Офелия появилась наконец и на кухне. До Дины уже дошли  слухи о предстоящих переменах в хозяйстве, и, решив занять оборонительную  позицию, она готовилась противодействовать всем новшествам твердо, но  втихомолку, не вступая в открытую борьбу.    

Просторная  кухня была вымощена кирпичом; одну ее стену занимал большой старинный очаг, который  Дина, несмотря на все уговоры Сен-Клера, упорно отказывалась сменить на более  современную плиту.    

Приехав  в Новый Орлеан с севера, Сен-Клер хотел оборудовать свою кухню по образцу  дядиной, которая пленила его идеальным порядком и чистотой. Льстя себя  надеждой, что Дина наладит такой же порядок в своих владениях, он накупил  посудных шкафов, ларей и всяких других предметов кухонного обихода. Увы! С тем  же успехом он мог бы предоставить все это в распоряжение белки или сороки. Чем  больше шкафов и ларей было у Дины, тем больше находила она в них места для  тряпок, гребенок, стоптанной обуви, лент, отслуживших свой век искусственных  цветов и тому подобного хлама, который был для нее дороже всех сокровищ мира.    

Когда  мисс Офелия вошла на кухню, Дина не тронулась с места и продолжала курить, делая  вид, что наблюдает за своими помощниками, а на самом деле украдкой поглядывая  на новую домоправительницу.    

Мисс  Офелия выдвинула нижний ящик кухонного шкафа.    

– Что  ты здесь держишь, Дина? – спросила она.    

– Да  все, что придется, миссис, – последовал ответ.    

Так оно  и было в действительности. Мисс Офелия извлекла из ящика тончайшую камчатную  скатерть, всю в кровяных пятнах.    

– Дина,  что это! Неужели ты заворачиваешь мясо в такую красивую скатерть?    

– Господь  с вами, миссис, разве это можно? Просто не было под руками полотенца, вот я и  завернула в скатерть, а потом отложила ее в стирку.    

«Бестолковщина  какая!» – мысленно проговорила мисс Офелия, продолжая рыться в ящике и постепенно  извлекая оттуда терку с мускатными орехами, молитвенник, два грязных носовых  платка, моток пряжи, вязанье, пачку табаку и трубку, несколько печений, два позолоченных  фарфоровых блюдечка с помадой, пару старых башмаков, узелок с мелкими  луковицами, полдюжины салфеток камчатого полотна, суровое посудное полотенце,  штопальные иголки и груду разорванных пакетов, из которых посыпались сушеные  ароматические травы.    

– Дина,  где ты держишь мускатные орехи? – спросила мисс Офелия, всеми силами  стараясь сдержать негодование.    

– Да  где придется, миссис: в комоде, а еще вон в той разбитой чашке.    

– И  в терке? – сказала мисс Офелия, высыпая орехи на ладонь.    

– Ох,  верно! Это я их сегодня утром туда положила. Люблю, чтобы все было под руками.  Эй, Джек! Опять бездельничаешь? Смотри у меня! И Дина стукнула Джека мешалкой.    

– А  это что? – мисс Офелия показала ей блюдечко с помадой.    

– Как  «что»? Мазь для волос. Это тоже всегда должно быть под руками.    

– И  ты выложила ее в такое блюдечко?    

– Второпях  куда только не выложишь! Я как раз сегодня думала – надо найти какую-нибудь  другую посуду.    

– А  зачем здесь камчатые салфетки?    

– Я  их собрала в стирку.    

– Неужели  у тебя нет другого места для грязного белья?    

– Как  же, есть! Мистер Сен-Клер купил для белья вот этот ларь, а я приспособилась  месить на нем тесто и кое-какие вещи на него ставлю. Ну, как же тут крышку  открывать? Ведь неудобно!    

– Тесто  можно месить на столе.    

– Ох,  что вы, миссис! Да разве на нем мало грязной посуды? Туда и не приткнешься.    

– Посуду  надо мыть и убирать на место.    

– Мыть? –  возопила Дина, забыв о почтительности. – А что вы понимаете в нашем деле!  Когда же у меня господа за стол сядут, если я буду все утро мыть посуду? Мисс  Мари никогда от меня не требовала, чтобы я с посудой возилась.    

– Ну  хорошо, а лук как сюда попал?    

– Ох,  боже, ты мой, вот он где! А я-то его ищу! У нас сегодня будет тушеная баранина,  это у меня к ней припасено. Завернула его в тряпочку, да и запамятовала.    

Мисс  Офелия приподняла дырявые пакетики с ароматическими травами.    

– Сделайте  мне такое одолжение, миссис, не трогайте их. У меня так все положено, чтобы  сразу можно было найти, – твердо сказала Дина.    

– А  почему они рваные?    

– Так  удобнее, разворачивать не надо – само сыплется.    

– Но  ведь ящик полон мусора!    

– Да  вы, миссис, так все переворошили, что ничего в этом удивительного нет. Вон  сколько просыпали! – проворчала Дина, подходя к шкафу. – Пошли бы вы,  миссис, к себе наверх, подождали бы, пока у меня будет уборка. Я не могу, когда  господа во все вмешиваются. Сэм! Ты зачем сунул ребенку сахарницу? Вот я тебе  задам сейчас!    

– Я  наведу порядок в кухне раз и навсегда, Дина, и будь добра его поддерживать.    

– Бог  с вами, мисс Фели! Да разве это господское дело! Я еще не видывала, чтобы леди  возились на кухне. Наша старая госпожа и мисс Мари ко мне и не заглядывали.    

Дина  возмущенно заходила по кухне, а мисс Офелия тем временем пересмотрела посуду,  ссыпала сахар из десяти сахарниц в одну, отобрала в стирку скатерти, полотенца,  салфетки, собственноручно перемыла и вытерла грязную посуду – и все это с такой  ловкостью и быстротой, что повариха только диву давалась, на нее глядя.    

– Господи  боже! Да если у них на севере все леди такие, грош им цена! – объявила  Дина кое-кому из своих приближенных, удостоверившись предварительно, что никто  другой ее не услышит. – Придет время, я сама уберусь, а господам сюда  соваться нечего, после них ни одной вещи не найдешь.    

Надо  отдать Дине справедливость: время от времени на нее вдруг нападала такая любовь  к чистоте, что она выворачивала содержимое всех ящиков и ларей прямо на пол,  только усугубляя этим общий беспорядок, потом закуривала трубочку, не спеша  обозревала свои владения и сажала мелюзгу за чистку оловянной посуды, отчего на  кухне в продолжение нескольких часов творилось нечто невообразимое. Когда же  посуда была вычищена, столы выскоблены, а мелочь рассована по углам и другим  потайным местечкам, Дина надевала нарядное платье, накручивала на голову  тюрбан, подвязывала чистый передник и выпроваживала своих подручных из кухни,  чтобы они не нарушали ее благолепия.    

Эти  периодические припадки чистоплотности причиняли немало неудобств, ибо во время  их Дина так тряслась над своими сверкающими кастрюлями, что не позволяла  пользоваться ими, во всяком случае до тех пор, пока пыл ее не остывал.    

За  несколько дней мисс Офелия произвела полный переворот в доме, но там, где дело  касалось прислуги, все ее труды шли прахом – с ней она ничего не могла  поделать.    

Как-то  под вечер, когда мисс Офелия была на кухне, кто-то из негритят крикнул:    

– Смотрите,  Прю идет! Вечно она бормочет себе под нос!    

Высокая,  костлявая негритянка, появившаяся в дверях, несла на голове корзину с сухарями  и горячими булками.    

– А,  опять к нам пожаловала! – сказала Дина.    

Лицо у Прю  было хмурое, голос хриплый, ворчливый. Она поставила корзинку на пол,  опустилась рядом с ней на корточки, уперлась локтями в колени и пробормотала:    

– Ох!  И когда только меня господь приберет!    

– Почему  ты так говоришь? – спросила ее мисс Офелия.    

– Довольно,  намучилась я! – ответила Прю, не поднимая глаз.    

– А  кто тебе велит пьянствовать и буянить? – сказала щеголиха горничная,  тряхнув коралловыми серьгами.    

Старуха  бросила на нее угрюмый взгляд.    

– Не  зарекайся, может, сама тем же кончишь. Вот тогда я порадуюсь, глядя, как ты  будешь заливать горе вином.    

– Ну-ка,  Прю, покажи свой товар, – сказала Дина. – Может, миссис чего-нибудь  купит.    

Мисс  Офелия взяла несколько десятков булок и сухарей.    

– Билетики  вон в том разбитом кувшине, – сказала Дина. – Джек, слазь, достань.    

– Какие  билетики? – удивилась мисс Офелия.    

– Мы  с ней расплачиваемся этими билетиками, а покупаем их у ее хозяина.    

– А  он потом все подсчитывает, – вставила Прю, – и если заметит нехватку,  избивает меня до полусмерти.    

– И  поделом тебе, – сказала бойкая Джейн, – не пропивай хозяйские  деньги!.. Она ведь пьет, мисс Офелия.    

– И  буду пить, потому что я без этого не могу. Напьешься – и забываешь свою горькую  долю.    

– Это  очень нехорошо, – сказала мисс Офелия. – Разве можно красть у хозяев  деньги да еще пропивать их!    

– Так-то  оно так, да ведь я все равно от этого не отстану. Ох, хоть бы прибрал меня господь!  Долго ли мне еще маяться?!    

Прю  медленно, с трудом выпрямилась, поставила корзинку на голову и устремила взгляд  на Джейн, которая стояла перед ней, потряхивая сережками.    

– Ишь,  надела побрякушки и думает, что красивей ее нет никого на свете! Подожди, доживешь  до моих лет, сопьешься и будешь такой же несчастной, дряхлой старухой, как я. И  поделом тебе! – Она злобно хмыкнула и с этим удалилась.    

Наш друг  Том, присутствовавший при этом разговоре, вышел за старой булочницей на улицу.  Она прошла несколько домов, со стоном опустила свою ношу на крыльцо и оправила  на плечах старую, выцветшую шаль.    

– Дай  я понесу корзинку, – участливо сказал Том.    

– Зачем  это? Я и сама справлюсь.    

– Ты  больная или, может, горе у тебя какое?    

– Ничем  я не больна, – отрезала старуха.    

– Много  бы я дал, чтобы ты послушалась меня и бросила пить, – сказал Том,  сочувственно глядя на нее. – Ведь это для тебя гибель!.. Откуда ты родом?    

– Из  Кентукки. Жила там у одного хозяина, растила детей, а он продавал их всех по  очереди. Потом и меня продал перекупщику, а от него я попала к теперешним  господам.    

– Почему  же ты к вину пристрастилась?    

– Горе  заливаю. Здесь у меня тоже был ребенок, и я думала, хоть он-то при мне  останется. Хороший был такой мальчик, здоровенький, спокойный, никогда не  кричал… и хозяйка любила с ним возиться. Потом она заболела, я ухаживала за  ней, а хворь возьми да на меня и перекинься. Молоко пропало, ребенок отощал –  одна кожа да кости. А покупать молоко хозяйка не позволяла – корми, говорит,  тем, что сама ешь. Он чахнет день ото дня, плачет-разливается, а она сердится:  это, мол, все одни капризы. На ночь мне не позволяли его брать, говорят – ты с  ним умаешься и работать не сможешь. Сама-то я спала у хозяйки в комнате, а его  выносила на чердак. Как-то утром прихожу, а он мертвый… С тех самых пор и стоит  у меня в ушах его крик, а выпьешь – все забываешь…    

Том с  болью в сердце выслушал этот рассказ, повернулся и пошел домой.    

 ГЛАВА XIX

  Продолжение предыдущей    

     

Через  несколько дней с сухарями и булочками пришла другая женщина. Мисс Офелия была в  это время на кухне.    

– Господи  боже! – воскликнула Дина. – А где Прю? Что с ней стряслось?    

– Прю  больше никогда не придет, – таинственно сказала новая булочница,  покосившись на мисс Офелию.    

– Почему?  Неужто умерла?    

– Да  мы не знаем… Она ведь в погребе лежит.    

Дина  пошла проводить ее до дверей.    

– Что  там у вас случилось? – спросила она.    

Новая  булочница хоть и побаивалась говорить, но все-таки не утерпела и сказала  шепотом:    

– Только  никому не рассказывай… Прю напилась, и ее посадили в погреб на весь день. Говорят,  умерла она, мухи ее всю облепили.    

Дина  всплеснула руками и вдруг увидела рядом с собой Еву, которая слушала их, широко  раскрыв глаза. В лице у нее не было ни кровинки.    

– О  господи! Мисс Еве дурно! Мы-то хороши, разговорились при ней! Да хозяин нам за  это голову с плеч снимет.    

– Ничего  со мной не будет, Дина, – твердо сказала девочка. – И почему мне  нельзя этого слушать? Ты не меня жалей, а бедную Прю – ей тяжелее.    

– Нет,  нет! Вы барышня нежная, деликатная, вам и знать об этом нельзя!    

Ева  вздохнула и, грустная, медленно пошла вверх по лестнице.    

Мисс  Офелия встревожилась и пожелала узнать, что случилось с несчастной старухой. Дина  рассказала ей все до мельчайших подробностей, а Том добавил к этому рассказу  то, что слышал от самой Прю.    

– Возмутительная  история! Боже, какой ужас! – с этими словами мисс Офелия вошла к  Сен-Клеру, который лежал с газетой на кушетке.    

– Ну,  какое еще беззаконие вы обнаружили? – спросил он.    

– Какое  беззаконие? Прю запороли насмерть! – И мисс Офелия, не жалея красок,  поведала ему все.    

– Я  так и знал, что рано или поздно этим кончится, – сказал Сен-Клер, снова  берясь за газету.    

– Знали?  Неужели же вы так это и оставите? – воскликнула мисс Офелия. –  Подайте кому-нибудь жалобу! Есть же у вас тут должностные лица, которые могут  вмешиваться в подобные дела!    

– Заинтересованность  владельца в сохранности своего имущества считается у нас достаточной гарантией  для негров. Но если владелец собственноручно губит свою собственность, тут  ничего не поделаешь. Кроме того, эта несчастная старуха была, кажется, воровка  и пьяница. Кто же будет за такую заступаться?    

– Это  ужасно, Огюстен! Это просто чудовищно!    

– Я  тут совершенно ни при чем, дорогая моя кузина. Что можно поделать с  огрубевшими, жестокими людьми? Они пользуются неограниченной властью и ни перед  кем не несут ответа за свои злодеяния. Вмешательство в таких случаях  бесполезно. Закон бессилен против них. Нам ничего не остается, кроме как закрыть  глаза, заткнуть уши и на том успокоиться.    

– Закрыть  глаза, заткнуть уши! Да разве можно попустительствовать таким безобразиям!    

– Дорогая  моя, чего вы, собственно, хотите? Негры – существа невежественные, забитые –  отданы в полную, безоговорочную власть самодуров, которые не желают считаться  ни с чем, даже с соображениями собственной выгоды, а таких среди нас  большинство. Что же остается делать в их среде людям порядочным и гуманным?  Только закрывать глаза и мало-помалу ожесточаться. Я не могу скупать всех  несчастных рабов, я не странствующий рыцарь, который борется с  несправедливостью везде, где бы он ее ни увидел. В нашем городе это занятие  бесцельное. Лучшее, что я могу сделать, это держаться в стороне.    

Сен-Клер  нахмурился, но ненадолго. Через минуту он опять заговорил с веселой улыбкой:    

– Полно,  кузина, не смотрите на меня так строго. Ведь вы только одним глазком, в щелочку,  увидели образчик того, что в той или иной форме творится повсюду на земле. Если  вглядываться во все ужасы и бедствия, так и жить не захочется. Это все равно,  что слишком внимательно приглядываться к стряпне нашей Дины.    

И  Сен-Клер снова взялся за газету.    

Мисс  Офелия села в кресло, вынула вязанье из сумочки и с негодующим видом задвигала  спицами. Так прошло несколько минут, и наконец огонь, разгоравшийся в ее груди,  вырвался наружу.    

– Нет,  Огюстен, я не могу примириться с этим и выскажу вам свое мнение напрямик! Меня  возмущает, что вы защищаете рабство!    

– Как!  Вы все еще не успокоились? – сказал Сен-Клер, поднимая голову.    

– Да,  да! Меня возмущает, что вы защищаете рабство! – с еще большей горячностью  повторила мисс Офелия.    

– Я  защищаю рабство? Да откуда вы это взяли?    

– Конечно,  защищаете! И не вы один, а все южане. Иначе кто бы из вас стал держать рабов?    

– Хорошо,  будем говорить серьезно, – сказал Огюстен, – но сначала подвиньте мне  корзинку с апельсинами. Итак, дорогая моя кузина, по вопросу о  рабовладельчестве двух мнений быть не может, – начал он, и лицо у него  сразу приняло вдумчивое выражение. – Плантаторы, которые богатеют на этом,  священники, которые угождают плантаторам, и политиканы, которые видят в  рабовладении основу своей власти, могут изощряться как им угодно, пускать в ход  все свое красноречие и ссылаться на евангелие, но истина останется истиной:  система рабства есть порождение дьявола и служит лучшим доказательством того,  на что сей джентльмен способен.    

Мисс  Офелия перестала вязать и устремила недоуменный взгляд на Сен-Клера.    

А он,  явно довольный тем, что его слова произвели на кузину такое впечатление, продолжал:    

– Вы  удивлены? Подождите, выслушайте меня до конца. Что такое рабовладение, проклятое  богом и людьми? Лишенное всяких прикрас, оно предстанет пред нами вот в каком  виде: негр Квэши – существо невежественное и беспомощное, а я образован, и в  руках у меня власть, следовательно, ничто не мешает мне обирать его до нитки и  уделять ему лишь то, что я найду нужным. Негр Квэши делает за меня всю тяжелую,  грязную работу. Сам я не люблю трудиться, поэтому пусть за меня трудится Квэши.  Гнуть спину под палящими лучами солнца мало приятно – опять же вместо меня это  может делать Квэши. Пусть Квэши зарабатывают деньги, тратить их буду я. Пусть  Квэши увязает по пояс в болоте, чтобы я мог пройти посуху. Квэши будет всю  жизнь исполнять мою волю, ибо своей воли у него нет. Вот что такое рабство,  кузина.    

Сен-Клер  встал и большими шагами заходил по веранде. На щеках его появился румянец,  большие синие глаза метали искры. Мисс Офелия никогда еще не видела его в таком  волнении.    

– Уверяю  вас, кузина, было время, когда я думал так: пусть вся наша страна провалится в  тартарары, навеки скрыв от мира пятнающую ее мерзость, и я без тени сожаления  погибну вместе с ней. Мне мною приходилось путешествовать по Америке, и, видя,  что наши законы позволяют любому негодяю распоряжаться судьбой людей, которые  куплены на деньги, добытые иной раз нечестным путем, позволяют властвовать над  беззащитными детьми, девушками и женщинами, я был готов проклясть свою родину,  а заодно и все человечество!    

– Да,  по как же вы – начала было мисс Офелия.    

– Как  я мог сам погрязнуть в такой мерзости? – перебил ее Сен-Клер. –  Вопрос коварный, но я отвечу вам на него. Эти невольники принадлежали раньше  моему отцу и моей матери, а теперь они принадлежат мне. Умирая, отец завещал  все свое состояние нам с братом. Сначала мы хозяйничали на плантации вдвоем, но  года через два я понял, что помощи ему от меня мало. Вы только представьте  себе: семьсот невольников, которых ты даже в лицо не знаешь, до которых тебе, в  сущности, нет никакого дела, а о них надо заботиться, их надо кормить, с них  надо требовать работу, как со скотины. А чего стоят надсмотрщики и неизбежный  кнут!    

– Я  полагала, что вы все здесь оправдываете такое отношение к рабам, –  проговорила мисс Офелия.    

– Нет!  До этого еще никто из нас не дошел, даже мой братец Альфред, закоренелый  деспот. Но он утверждает, и, по-моему, не без оснований, что американские  плантаторы, правда в несколько иной форме, делают то же, что английская  аристократия и английские капиталисты, которые полностью подчинили себе низшие  классы. Альфред оправдывает и их и нас, и ему нельзя отказать в  последовательности.    

– Но  ведь это совершенно разные вещи, их даже сравнивать нельзя! – воскликнула  мисс Офелия. – Английского рабочего не продашь, не купишь, не разлучишь с  семьей, не накажешь плетьми!    

– Он  точно так же во всем зависит от воли хозяина. Рабовладелец может запороть  своего непокорного раба насмерть, а капиталист заморит его голодом. Что же  касается нерушимости семейных уз, то еще неизвестно, что хуже: когда детей  твоих продают или когда они умирают у тебя на глазах голодной смертью.    

– Такие  сопоставления никогда не приходили мне в голову, – сказала мисс Офелия.    

– Я  был в Англии, и мне легко судить, прав ли Альфред, когда он говорит, что его  рабам живется лучше, чем большинству населения Англии.    

– Расскажите,  почему вы уехали с плантации, – попросила его мисс Офелия.    

– Некоторое  время мы с Альфредом распоряжались там всеми делами вдвоем, но потом он  убедился, что плантатора из меня не получится, и посоветовал мне взять мою долю  наследства деньгами и поселиться в Новом Орлеане, в нашем фамильном особняке.    

– А  вам никогда не приходила в голову мысль освободить своих рабов?    

– Было  такое время, – задумчиво проговорил Сен-Клер, – когда я тешил себя  надеждой, что не зря проживу жизнь и совершу благое дело. Я хотел стать  освободителем негров, хотел стереть позорное пятно с лица нашей родины. Юношам  свойственно носиться с такими мечтами… Однако все сложилось иначе, и я  уподобился щепке, плывущей по воле волн. Впрочем, не думайте, что мои взгляды  на рабство представляют собой какое-то исключение в нашей среде. Нет, у меня  много единомышленников. Да может ли быть иначе? Ведь наша страна изнывает под  этим игом! Оно убийственно не только для раба, но и для рабовладельца. Простым  глазом видно, какое это страшное зло, что мы живем среди массы невежественных,  нами же развращенных людей. Наши законы весьма решительным образом запрещают  давать им хоть самое скромное образование, и это правильно! Обучите грамоте  одно поколение негров, и вся система рабства взлетит на воздух. Если мы не  дадим им свободы, они сами вырвут ее у нас из рук.    

– Чем  же все это кончится? – спросила мисс Офелия.    

– Не  знаю. Мне ясно только одно: народные массы рано или поздно поднимут голову и в  Европе и в Америке. И это все, что я могу вам сказать… А вот и звонок к чаю!  Пойдемте.    

За  столом Мари заговорила о Прю.    

– Вы,  кузина, вероятно, считаете нас варварами, – сказала она.    

– Да,  это варварство. Но ведь не все же здесь, на юге, варвары!    

– Бывают  негры, с которыми просто невозможно справиться, – продолжала Мари. –  Такие не вызывают у меня никакого сожаления. Вели бы себя как следует, и никто  бы их не трогал.    

– Мама,  но ведь Прю была такая несчастная! Вот почему она пила, – сказала Ева.    

– Вздор!  Как будто это может служить оправданием! Я тоже несчастная, вероятно,  несчастнее ее. Нет, все дело в том, что негры дрянной народ. Среди них  попадаются такие, которых никак не образумишь.    

     

     

У автора  возникают опасения, как бы наши знатные герои не заслонили от нас скромную  фигуру Тома. Ну что ж, если читатель хочет узнать кое-что о его делах, пусть  последует за нами на маленький чердак над конюшней.    

Представьте  себе скромную комнатку с кроватью, стулом и простым, грубо сколоченным столом,  за которым Том сидит сейчас, наклонившись над грифельной доской, и с величайшей  сосредоточенностью выписывает на ней какие-то слова.    

Тоска по  дому довела Тома до того, что он решился попросить у Евы листок писчей бумаги  и, собрав все свои скудные познания, почерпнутые на уроках Джорджа, задался  дерзкой мыслью написать письмо. И сейчас он составлял на грифельной доске свой  первый черновик. Задача эта была не из легких, ибо Том успел забыть, как  пишутся некоторые буквы, а те, которые остались у него в памяти, почему-то не  складывались в слова. Он тяжко вздыхал, уйдя с головой в свое занятие, как  вдруг Ева, словно птичка, впорхнула в комнату и, пристроившись сзади него на стуле,  заглянула ему через плечо.    

– Дядя  Том, какие ты смешные закорючки выводишь!    

– Задумал  послать весточку своей старухе и ребятишкам, мисс Ева, – сказал Том, проводя  рукой по глазам, – да что-то ничего не выходит.    

– Как  бы мне тебе помочь, дядя Том? Я ведь немножко училась, в прошлом году знала все  буквы, да, наверно, позабыла.    

Ева  прислонилась своей золотистой головкой к его голове, и оба они с одинаковой  серьезностью и почти с одинаковым знанием дела принялись обсуждать каждое слово  этого послания.    

– Смотри,  дядя Том, как красиво у нас получилось! – сказала Ева, с восхищением глядя  на грифельную доску. – Вот они обрадуются-то! Как тебе, наверно, скучно  без жены и детей, дядя Том! Подожди, я уговорю папу отпустить тебя домой.    

– Миссис  обещала выкупить меня, как только у них будут деньги, – сказал Том. –  Я крепко на это надеюсь. Мистер Джордж хотел сам за мной приехать и дал мне в  залог вот это. – И он вытащил из-за пазухи заветный доллар.    

– Ну,  значит, приедет, – сказала Ева. – Как я за тебя рада, дядя Том!    

– Вот  мне и захотелось написать им письмо, чтобы знали, где я, и чтобы не  беспокоились. Хлоя, бедняжка, уж очень убивалась, когда меня провожала.    

– Ты  здесь, Том? – раздался за дверью голос Сен-Клера.    

Том и  Ева вздрогнули.    

– Что  это у вас? – спросил Сен-Клер, подходя к столу и глядя на грифельную  доску.    

– Том  пишет письмо, а я ему помогаю, – сказала Ева. – Правда, хорошо  получается?    

– Не  буду вас обоих огорчать, – сказал Сен-Клер, – но советую тебе, Том,  обращаться за помощью ко мне. Я вернусь с верховой прогулки, тогда приходи –  напишем.    

– Это  очень важное письмо, – шепнула отцу Ева. – Знаешь почему, папа?  Хозяйка Тома обещала прислать за него выкуп. Он сам мне сказал.    

Сен-Клер  подумал, что это, вероятно, одно из тех никогда не выполняющихся обещаний, на  которые не скупятся добрые хозяева, стараясь хоть как-нибудь смягчить горе  проданных слуг. Но он не высказал вслух своих соображений и только приказал  Тому седлать лошадь.    

Письмо  от имени Тома было написано в тот же вечер и благополучно доставлено в почтовую  контору.    

Между  тем мисс Офелия, не слагая оружия, продолжала свою полезную деятельность. Все  домочадцы, начиная с Дины и кончая последним негритенком, единодушно считали ее  «чудачкой», а такой характеристикой невольники на Юге наделяют тех хозяев,  которые им не по вкусу. Что же касается персон более важных (Адольфа, Джейн и  Розы), то, по их мнению, мисс Офелия была вовсе не из благородных. «Разве  благородные столько работают? Да и вида у нее нет никакого. Тоже нашлась  родственница у мистера Сен-Клера!» Мари жаловалась, что ей даже смотреть  утомительно на свою хлопотливую кузину. И действительно, бурная деятельность  мисс Офелии давала некоторые основания для таких жалоб. Она весь день, с раннего  утра, строчила, шила что-то, как будто ее побуждала к этому крайняя  необходимость, а чуть начинало темнеть, шитье откладывалось в сторону, и в  руках у мисс Офелии появлялось неизменное вязанье. Мари Сен-Клер была права: такая  деловитость производила удручающее впечатление.    

 ГЛАВА XX

  Топси    

     

Как-то  утром, когда мисс Офелия была, по своему обыкновению, погружена в хозяйственные  заботы, у лестницы раздался голос Сен-Клера:    

– Кузина,  сойдите, пожалуйста, сюда! Я хочу кое-что показать вам.    

– Что  такое? – спросила мисс Офелия, спускаясь по ступенькам с шитьем в руках.    

– Я  сделал одну покупку, специально для вас. Вот смотрите! – И с этими словами  Сен-Клер подтолкнул к мисс Офелии маленькую негритянку лет восьми-девяти.    

Такие  чернушки редко встречаются даже среди негров. Она стояла, степенно сложив руки  на животе, а глазами, поблескивающими, словно бусинки, так и стреляла из угла в  угол, дивясь чудесам, которыми изобиловала гостиная ее нового хозяина.  Полуоткрытый рот девочки сверкал двумя рядами ослепительно белых зубов, на  голове во все стороны торчало множество косичек. Личико выражало  торжественно-печальную строгость, а сквозь нее проглядывали хитреца и живой ум.  Всю одежду девочки составляло грязное, рваное платье, сшитое из дерюжки. Она  производила очень странное впечатление. «Настоящий чертенок», как выразилась  потом мисс Офелия.    

– Огюстен!  Зачем вы ее привели ко мне? – спросила эта почтенная леди, не скрывая  своего крайнего неудовольствия.    

– Как  зачем? Воспитайте ее, научите уму-разуму. Она очень забавная Топси! –  Сен-Клер свистнул девочке, словно собаке. – Ну-ка, спой нам песенку и  спляши.    

Глазки-бусинки  загорелись озорным огоньком, и чернушка запела пронзительным чистым голосом  негритянскую песенку, отбивая такт руками и ногами, приплясывая, кружась,  хлопая в ладоши, приседая, гортанно вскрикивая – и все это в том капризном  ритме, которым отличаются мелодии ее народа. Прыжок, за ним другой,  заключительный вопль, не уступающий своей протяжностью паровозному гудку, и  плясунья замерла на месте, сложив руки и изобразив всем своим видом необычайное  смирение, притворность которого изобличали только ее плутоватые взгляды.    

Мисс  Офелия не могла выговорить ни слова от неожиданности.    

Сен-Клер,  чрезвычайно довольный ее растерянным видом, снова обратился к девочке:    

– Топси,  вот твоя новая хозяйка. Слушайся ее во всем.    

– Да,  хозяин, – проговорила Топси все с тем же напускным смирением и озорно  сверкнула глазами.    

– Будь  примерной девочкой, Топси, – продолжал Сен-Клер.    

– Да,  хозяин. – И Топси снова сверкнула глазами, не разнимая скромно сложенных  рук.    

– Огюстен,  что это за выдумки! – заговорила наконец мисс Офелия. – Ваш дом и так  кишит этими сорванцами, от них буквально проходу нет. Утром выйдешь из комнаты  – один спит за дверью, другой прикорнул на циновке, оглянешься – из-под стола  торчит еще чья-то черная голова. Вечно виснут на перилах, кривляются, скалят  зубы, на кухне катаются клубком по полу. Зачем же вы еще эту привели?    

– Повторяю:  Топси будет вашей воспитанницей. Вы столько говорите о том, как надлежит воспитывать  негров, что я решил подарить вам это дитя природы. Испробуйте на ней свои силы,  наставьте ее на путь истинный.    

– Нет,  нет, боже избави! С меня их и так довольно!    

– Узнаю  истинную христианку! Вам и вам подобным ничего не стоит учредить благотворительное  общество и заслать какого-нибудь несчастного миссионера на всю жизнь к язычникам,  но чтобы принять к себе в дом вот такую бедняжку – нет, на это вы неспособны!  Ведь они грязные, противные и с ними слишком много возни!    

– Да,  это работа, достойная миссионера, – проговорила мисс Офелия, поглядывая на  девочку несколько более благосклонно.    

Сен-Клер  знал, чем взять кузину: мисс Офелия никогда не уклонялась от выполнения своего  долга.    

– Хорошо! –  сказала она. – Хотя я все-таки не понимаю, зачем вам понадобилось покупать  эту девочку. У вас в доме столько негритят, что все мои силы и уменье могли бы  полностью уйти на них.    

– Кузина, –  сказал Сен-Клер, отводя мисс Офелию в сторону, – простите меня за глупую  болтовню. Когда имеешь дело с таким добрым человеком, как вы, она совершенно  неуместна. Слушайте, как все было. Это девочка жила у двух пьянчуг, хозяев  одного низкопробного трактира, мимо которого я прохожу чуть не ежедневно. Они  избивали ее, и мне надоело слушать эти вопли. Девочка очень забавная и,  по-видимому, смышленая, над ней стоит потрудиться. И вот я решил купить ее и  преподнести вам. Пусть пройдет вашу суровую школу. Посмотрим, что из этого  получится. Я, как воспитатель, – полная бездарность, но мне хочется, чтобы  вы занялись ею.    

– Что  могу, сделаю, – сказала мисс Офелия и подошла к своей новой подданной с  величайшей осторожностью, словно это был паук, но такой, который вполне  заслуживал доброго отношения к себе. – Она ужасно грязная… и, кажется,  полуголая!    

– Пойдите  с ней вниз, пусть ее там вымоют и переоденут.    

Мисс  Офелия и Топси отправились на кухню.    

– Мало  мистеру Сен-Клеру своих негритят! – сказала Дина, весьма недружелюбно  разглядывая новое приобретение хозяина. – Не позволю ей вертеться тут у  меня под ногами!    

– Фи! –  брезгливо поморщились Роза и Джейн. – От такой надо держаться подальше. И  зачем она, черномазая, понадобилась мистеру Сен-Клеру!    

– Ну,  вы там, потише! – прикрикнула на них Дина, принявшая последние слова на  свой счет. – Сами черномазые!    

Мы не  будем оскорблять слух нашего читателя, описывая ему, до какого состояния можно  довести ребенка, если не следить за ним. Но мисс Офелия была женщина твердая,  решительная, и она собственноручно, с героическим самообладанием, приступила к  мало приятной процедуре омовения Топси. Особого удовольствия от этого мисс  Офелия не испытала, но когда она увидела на плечах и на спине у девочки рубцы и  шрамы – неизгладимые следы той воспитательной системы, которая к ней  применялась, – сердце у нее дрогнуло от жалости.    

Наконец  туалет был закончен. Топси одели в хорошее платье, волосы ей коротко подстригли,  и мисс Офелия с удовлетворением сказала, что вот теперь этот чертенок приобрел  более или менее христианский облик. А в голове у нее уже зрели планы, как  приняться за воспитание девочки. Усевшись перед ней, она приступила к  расспросам:    

– Сколько  тебе лет, Топси?    

– Не  знаю, миссис, – ответила чернушка, сверкнув зубами.    

– Не  знаешь? Разве тебе никогда этого не говорили? А кто была твоя мать?    

– Матери  не было, – не переставая улыбаться, ответила девочка.    

– Не  было? Как же это так? Где ты родилась?    

– А  я не родилась, – упорствовала Топси и скорчила такую гримасу, что всякая  другая женщина приняла бы это странное существо за дьявольское отродье.    

Но мисс  Офелию, с ее крепкими нервами, здравым смыслом и деловитостью, не так-то легко  было сбить с толку.    

– Нельзя  так отвечать, дитя мое, – строго сказала она. – Я не шучу с тобой.  Ну, говори: где ты родилась, кто были твои отец и мать?    

– Я  нигде не родилась, – еще более решительно повторила Топси. – Матери  не было, отца не было… никого не было. Жила я у работорговца, вместе с другими  ребятами. А тетушка Сью за нами присматривала.    

Девочка,  по-видимому, говорила искренне, и Джейн, рассмеявшись, подтвердила ее слова:    

– Да  вы разве не знаете, миссис? Торговцы скупают их по дешевке совсем маленькими, а  потом продают на рынке.    

– А  у последних своих хозяев ты долго жила?    

– Не  знаю, миссис.    

– Ну  все-таки: год или больше?    

– Не  знаю, миссис.    

– Топси,  а тебе рассказывали о боге?    

Девочка  бросила на нее недоуменный взгляд и улыбнулась.    

– Ты  знаешь, кто тебя сотворил?    

– Меня  никто не сотворил, – фыркнув, ответила Топси.    

Слова  мисс Офелии, видимо, показались ей очень забавными, ибо она добавила, озорно  прищурив глаза:    

– Никто  меня не сотворил. Я сама выросла.    

     

    

     

Мисс  Офелия решила перевести разговор на более практическую тему:    

– А  шить ты умеешь?    

– Нет,  миссис.    

– А  что ты умеешь? Чем ты занималась у своих хозяев?    

– Носила  воду, мыла посуду, чистила ножи, прислуживала гостям.    

– А  хозяева были добрые?    

– Ничего,  добрые, – сказала девочка и с хитрецой посмотрела на мисс Офелию.    

Та  встала, решив прекратить эту маловразумительную беседу. Сен-Клер стоял сзади,  облокотившись на спинку ее кресла.    

– Как  видите, кузина, почва совершенно девственная. Вам есть к чему приложить силы.    

Воспитательные  методы мисс Офелии, как и вообще все ее воззрения на жизнь, отличались  четкостью и были в полном согласии с обычаями, которые господствовали в Новой  Англии еще сто лет назад, а теперь сохранились только в самых захолустных, не  тронутых цивилизацией местах, где нет железных дорог. В сжатом виде они  излагались так: учите детей прежде всего слушаться старших; учите их молитвам,  рукоделию и грамоте. За каждую ложь – розги.    

В семье  так и решили, что новая негритянка поступила в полное распоряжение кузины, и  поскольку на кухне к Топси относились пренебрежительно, мисс Офелия ограничила  сферу ее деятельности своей комнатой. До сих пор она сама стелила постель, сама  подметала пол, отказываясь от услуг горничных, а теперь решила пожертвовать  собой и обучить этой премудрости Топси.    

На  следующий же день мисс Офелия привела девочку в свои покои и стала посвящать ее  в сложные тайны нового для нее искусства.    

И вот  Топси, умытая, без косичек, бывших некогда радостью ее жизни, в чистом  платьице, туго накрахмаленном переднике, с торжественно-печальной физиономией,  точно на похоронах, стоит перед мисс Офелией, почтительно выслушивая ее  наставления.    

– Итак,  Топси, сейчас я научу тебя стелить постель. Я люблю, чтобы она была постлана аккуратно.  Пожалуйста, запомни, как это делается.    

– Хорошо,  миссис, – сказала Топси с глубоким вздохом и устремила на мисс Офелию  скорбный взгляд.    

– Смотри,  Топси. Вот это рубец простыни, вот это ее лицо, это изнанка. Запомнишь?    

– Запомню,  миссис. – И Топси снова испустила вздох.    

– Хорошо!  Простыню надо стлать поверх валика для подушки – вот так, и подтыкать ее под  матрац, только ровно, чтобы нигде не было ни морщинки. Видишь, как я делаю?    

– Вижу,  миссис, – ответила Топси, внимательно следя за ее движениями.    

– А  пододеяльник будешь стелить узким рубцом к ногам и тоже подоткнешь с этого конца, –  продолжала мисс Офелия. – Видишь?    

– Вижу,  миссис, – повторила Топси.    

Увы!  Мисс Офелия, поглощенная своим делом, не замечала того, что происходит у нее за  спиной! А между тем юная ученица, улучив минутку, схватила со стола пару  перчаток и ленту, ловко запихала все это в рукава и как ни в чем не бывало  опять смиренно сложила ручки.    

– Ну,  Топси, теперь ты сама постели, – сказала мисс Офелия и, сняв простыни с  кровати, села в кресло.    

Топси с  серьезнейшим видом проделала все, что от нее требовалось – постелила простыню,  пододеяльник, разгладила на них каждую морщинку, – и проявила при этом  такую сосредоточенность и ловкость, что наставница осталась весьма довольна  успехами своей ученицы. Дело уже подходило к концу, как вдруг из рукава Топси  высунулся кончик ленты. Мисс Офелия тотчас же углядела его и ринулась к  преступнице.    

– Это  что такое? Ах ты дрянная, испорченная девчонка! Ленту украла!    

Ленту  извлекли из рукава, но Топси, нисколько не смутившись этим, уставилась на нее с  неподдельным изумлением.    

– Ох!  Да ведь это ваша лента, мисс Фели! Как же она попала ко мне в рукав?    

– Топси!  Но смей лгать! Ты украла ее, дрянная девчонка!