1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Но не в МУДО, – жёстко отрезал Моржов. – В МУДО за такое – вылет с работы.
   
– Я уже придумал, чем буду заниматься без работы, – заявил Щёкин. – Я стану серийным детским писателем. В моей чернильнице уже цикл романов. Общая идея вкратце такова. В наше время некий следователь получает доступ к секретным архивам КГБ, в которых хранятся дела о подвигах и гибели пионеров-героев времён брежневского застоя. Первое дело – о том, как пионерский отряд ценой своей жизни разоблачил проктолога-вампира. Роман будет называться «Проктор энд Гэмбл и Армия людоедов». Гарри Поттер сам себя замочит в сортире.
   
– Впечатляет, – нейтрально согласился Моржов.
   
– Я думаю, что у нас нет другого выхода… – Костёрыч снял очки и потёр лоб. – Нужно известить администрацию, и пусть она решает, что делать.
   
– Нельзя, – жёстко ответил Моржов. – И я объясню почему. Потому что в этом случае лагерь закроют, а детей разгонят по домам. Но ведь дети не виноваты – за что же им портить каникулы? И мало того – дети… Вас, Щёкина, Сонечку и Милену уволят за служебное несоответствие и срыв лагерной программы.
   
– А тебя с Розкой? – ревниво спросил Щёкин.
   
– Нас с Розкой – пока нет. Не мы же американцев должны были привезти. Нас уволят к осени.
   
– Почему? – тотчас заинтересовался Щёкин.
   
– Ты бухал и ни хрена не отразил, – с досадой сказал Моржов, – а я отразил, чего говорил Манжетов. Что ж, разъясняю популярно. Манжетов решил повысить своё благосостояние. Для этого он преобразует МУДО в Антикризисный центр. Вы при этом улетаете. Сам же Манжетов женится на Милене и ставит её директрисой Центра. Мафия. И все денежки текут через эту дружную семейку.
   
– Где река текла, там всегда мокро будет, – печально процитировал Костёрыч народную поговорку.
   
– Вот именно, – согласился Моржов. – А у вас будет сухо. Даже очень. Как в Каракумах. Сухо настолько, что Розка выйдет замуж за Сергача, а ты, Щекандер, знаешь, какой у Сергача бизнес на его студии. Про Сонечку я и не говорю. Скорее всего, осенью мы увидим её на рынке за прилавком с огурцами – под началом какого-нибудь кавказца. И огурцов у неё в жизни станет столько, что размер действительно не будет иметь значения. Ты, Щекандер, уйдёшь в запой. Вы, Константин Егорыч, повисните на шее у жены.
   
– Я и так на ней повис… – печально сказал Костёрыч.
   
– Я буду жаловаться! – возмутился Щёкин. – Я в Гаагском трибунале такую вонь разведу!… Шкиляиха не дала нам времени, чтобы набрать нужное количество детей! Пусть мировое сообщество осудит Шкиляиху!
   
– Дело не только в скороспелости Троельги. Всё продумано глубже, – терпеливо растолковывал Моржов. – Мы с вами – смертники. МУДО обречено. Оно никому, кроме нас, не нужно. Милена и Манжетов останутся при деле и при деньгах. Шкиляева в Антикризе станет руководителем отдела кружков. Кружки будут вести школьные учителя при своих классах. У Шкиляевой исчезнут проблемы с наполняемостью кружков, с помещениями, с коммуналкой и прочим ЖКХ. Сплошная синекура! А меня и Розку уволят, когда ликвидируют МУДО и учредят Антикриз. Нас сократят потому, что Центру методисты нашего профиля будут не нужны. Вот такая картинка.
   
Костёрыч и Щёкин молчали, обдумывая ситуацию.
   
Моржов смотрел, как Милена, покинув шезлонг, показывает Серёже Васенину движение руки при ударе ракеткой по волану. Милена была в брючках-бедровках, и её голый животик эротично округлялся, когда она нагибалась. Впрочем, дело было не в животике. Моржов без всяких животиков не знал картины красивей, чем женщина, нагибающаяся к ребёнку.
   
– И что же, выхода нет? – спросил Костёрыч.
   
– Есть, – не оборачиваясь, сказал Моржов. – Выход есть. На наше счастье, мы в Троельге. Нам помогли эти дурацкие американцы, взявшиеся ниоткуда.
   
– Может, это всё-таки инопланетяне? – буркнул Щёкин.
   
– Может, – кивнул Моржов. – Но это не важно. Они спутали Манжетову и Шкиляевой все карты. Манжетов и Шкиляева планировали, что педагогов МУДО осенью тихо переведут в школы, а зарплату начислят по количеству сертификатов. Поскольку детей в ваших кружках мало, вам будут платить по две-три копейки, и вы сами уволитесь. Таким образом, МУДО без скандала оптимизируется – то есть прекратит своё досадное существование и освободит место для Антикризисного центра. Но в этот план вклинились американцы. Шкиляева не могла отказать им, даже если реклама МУДО была вывешена в Интернете по ошибке. Потому что у Шкиляевой священный трепет перед начальством, а иностранцы – всегда начальство. Так и образовалась наша Троельга. Пришлось Шкиляевой упечь нас сюда.
   
– И как Троельга нас спасёт?
   
– Троельга далеко от Ковязина.
   
– Две остановки на электричке – это не далеко…
   
– Для Шкиляевой – далеко. Своей персоной Шкиляева сюда не поедет и не будет контролировать всё лично. Она ведь даже за теннисными столами Каравайского машину два года послать не могла… Так что для неё Троельга – далеко. И о наших здешних трудовых подвигах она сможет судить только по бумажкам, которые мы привезём. То есть по сертификатам тех детей, которые здесь якобы находятся.
   
– Понимаю… – печально усмехнулся Костёрыч. – Вы хотите предъявить мёртвые души… Но у меня, к примеру, нет пятнадцати сертификатов. И не будет, к сожалению.
   
Моржов выдержал паузу для весомости своего предложения.
   
– Пусть это будет моей заботой, – выразительно сказал он.
   
– Что же вы… как Чичиков?… – замялся Костёрыч.
   
– Да, – согласился Моржов. – Я начичу вам сертификаты. А вы живите себе спокойно и учите Серёжу Васенина. И прочих тоже.
   
– Тогда и мне сертификаты начичь! – возмущённо вспучился Щёкин. – Я требую равноправия! Что за дискриминация по благам! Я тоже хочу под грязь замаскироваться!
   
– Всем начичу, – пообещал Моржов. – А вы соглашайтесь.
   
– Это обман, – печально сказал Костёрыч.
   
– А выдавить вас с работы – честно? А выгнать из лагеря Серёжу, Наташу и упырей – честно?
   
– И тем не менее…
   
– Константин Егорыч, – с чувством произнёс Моржов, – ну сколько же можно этих интеллигентских рефлексий? Вас делают как хотят, об вас ноги вытирают, а вы и отбрыкнуться стесняетесь. За вас обещают грех на душу взять, а вы мнётесь!
   
– Грех всегда берётся только на свою душу, – печально и убеждённо сказал Костёрыч.
   
– Хочется сказать, как Шкиляева: давайте не будем демагогию разводить. Вы можете переживать, сколько вам угодно. Но при этом своей порядочностью подведёте и детей, и Щёкина, и Розку, и Сонечку. Ну, и меня.
   
– Вы меня ставите в этически безвыходную ситуацию.
   
– Это не я ставлю! – разозлился Моржов. – Это не я придумал прикрыть МУДО и качать бабки через Антикриз!
   
– А почему вы решили, что Антикризисный центр – это непременно способ личного обогащения Манжетова?
   
– Да по кочану! Для чего ещё он нужен-то? Ведь он не будет работать! Его технологии в Ковязине не действуют! Это авионика «Боинга», которую поставят на колёсный пароход «Апостол Андрей Первозванный»! Посмотрите на упырей: случись что, они пойдут в этот Центр или предпочтут надуться пивом в подворотне?
   
– К Дмитрию Александровичу пойдут…
   
– Щекандера в Антикризе не будет! Щекандер сначала будет при школе вести кружок, а потом уволится, потому что его жена запилит, и пойдёт работать охранником на автостоянку!
   
Костёрыч помолчал, размышляя о чём-то своём. Моржов с опозданием вспомнил, что по причине того же педагогического безденежья от Костёрыча ушла первая жена, а сын не желает знать отца. Получилось, что Моржов сделал бестактный намёк. Но сожалеть было поздно.
   
– Вы говорили, что Центр – способ заработка Манжетова… – повторил Костёрыч. – Борис Данилович, а вы уверены в правоте своего утверждения? Может быть, Манжетов честен в намерениях, но просто не понимает их нереальности?
   
– Всё он понимает, – буркнул Щёкин. – Манжетов Санта-Клауса с Папой Римским не спутает, не дурак. -
   
Щёкин посмотрел на Милену и добавил: – И губа у него не дура…
   
– А для вас имеет значение мотивация Манжетова, если вас всё равно выбрасывают за борт?
   
– Может, я этого и заслуживаю?
   
– Не заслуживаете, – жёстко отрезал Моржов, – но дело не в вас. Если человек или общество прагматично остаются в рамках утилитарного – то это не человек и не общество. Смысл существования – в роскоши. Если нету роскоши, то всё остальное бессмысленно. Искусство, религия, фундаментальная наука, туризм, филателия, макияж, цветы, кошки и внебрачные связи – это всё роскошь, ради которой и стоит упахиваться. По-настоящему ценно только то, что выше утилитарного, что выше себестоимости. Мы есть не то, что мы едим, а то, чего мы не сможем сожрать.
   
– Прекрасно сказано, но всё-таки если обществу от нашей деятельности нет никакой пользы…
   
– Да что же вы взъелись-то с этой пользой, с этим прибавочным продуктом? – Моржов и вправду разозлился на Костёрыча. – Свет клином на пользе сошёлся!… Общество нуждается не только в пользе, а ещё, к примеру, и в пище для ума! Пользу пусть дворники приносят и ловцы бродячих собак. Польза от Дома пионеров нужна только тем, у кого и так всякой прочей пользы до хренища!
   
– Ну, это ваше личное мнение… – пробормотал Костёрыч, но Моржов желал догреметь до конца:
   
– Каким бы мудо ни было МУДО, оно – единственная роскошь нашего образования. Единственное его оправдание. Потому что у МУДО нет цели. А у Антикриза есть цель – преодоление кризисов. Антикриз работает на систему уже по определению, а МУДО – над системой. И какая уж это система – не важно, потому что интересно только то, что вне её. Для Манжетова МУДО – ещё никем не приватизированный ресурс, а для меня, для вас, для Щёкина – и смысл, и хлеб. Да провались она пропадом, ваша щепетильность, если у меня из-под ног выдёргивают землю!
   
– Цицерон! – указывая на Моржова пальцем, заявил Щёкин таким тоном, словно наконец-то догадался, кто перед ним такой.
   
– Пламенно, да… – неуверенно сказал Костёрыч, пряча взгляд. – Но роскошь – это когда есть средства… А Ковязин – город бедный.
   
– Антикризисный центр будет стоить куда дороже, – возразил Моржов. – Пользы с него будет столько же, а смысла – никакого.
   
– То есть вы хотите сохранить МУДО через подлог документов? – подвёл итог Костёрыч.
   
– Фактически – да. Но по форме это будет строгое следование правилам. Велено ехать в Троельгу – мы уехали. Велено сдать сертификаты – мы сдали. А проверять по факту нас не будут. Потому что в этой ипостаси мы системе не нужны, мы вне её. Вне её мы есть уже то, что мы есть. И всё зависит от нас. Рассказывайте Серёже, Наташе и упырям про родной край. Пусть Щёкин водит всех в походы. Пусть Розка устраивает массовые мероприятия – она же методист этого профиля. Пусть Милена учит английскому, а Сонечка – экологии, если она знает, что это такое. Сонечка ведь хотела вести в МУДО экологический кружок…
   
– От юннатов до пенатов, – вставил Щёкин.
   
– Кстати, о девушках, – вспомнил Костёрыч. – А как они отнесутся к вашей авантюре?
   
– Никак. Они об этом и не узнают. Им знать незачем. Я начичу за них сертификаты, и всё. Скажу, что Шкиляева согласна на такой расклад. Девицам ничего не грозит, никакое разоблачение. Пусть проживут этот месяц в Троельге как пожелают, по-человечески. Захотят – пусть хоть весь месяц бамбук курят. Позволим им эту роскошь. Всё равно от неё не обеднеет никто. Нафига нужны все эти великие цели, ради которых столько народу гробится?
   
– То есть девушки не будут знать, что всё это – надувательство, потёмкинская деревня? – уточнил Костёрыч.
   
– Им нельзя говорить правду. – Моржов усмехнулся. – Сонечка – клушка: куда её посадят, там она и будет сидеть. Скажи ей правду – она перепугается и всех сдаст, а в результате отправится к кавказцам на рынок. Розе Дамировне тоже нельзя говорить. Она на эту авантюру не согласится, потому что её вины в неприезде американцев нет и увольнять её не за что. Розка не пойдёт на риск. Она из тех, кто прячется, а не бунтует. На худой конец Розка уже и так придумала себе убежище – замужество. А Милене говорить нельзя ни в коем случае. Я же копаю под Антикриз, где она собирается быть директором. Зачем ей портить свою перспективу?
   
Щёкин курил, искоса поглядывая на Сонечку возле умывалки. Костёрыч запустил пальцы в бороду.
   
– А вам-то, Борис Данилыч, всё это зачем? – устало спросил он. – Да, вы доказали, что в результате вашей аферы всем нам станет хорошо. Но вам-то что с того? Вы, как я слышал, процветающий художник и в средствах не нуждаетесь. Особенного альтруизма я в вас ещё не видел… Да и на идеалиста вы не похожи, чтобы идти на труды и жертвы ради отвлечённого принципа роскоши как оправдания.
   
Моржов смотрел в печальные и добрые глаза Костёрыча за толстыми стёклами очков. Вот на этот вопрос он почти ничего не мог ответить – и даже наврать не мог.
   
Зачем это всё ему? Очень просто: из-за баб. Ему нравились все три: и Розка, и Милена, и Сонечка. Да, потом он может уступить Сонечку Щёкину, но уступать Милену и Розку Манжетову и Сергачу – хрена с два.
   
Однако, если МУДО не станет, девки сразу разойдутся по рукам. А Моржов никого из девок не собирался отпускать. Пусть в нём говорят атавистическая самцовость и тупая маскулинность, но он хочет сразу всех женщин, а отдавать не желает никого. У себя он считает «длиньше» и потому немедленно ввязывается в эту борьбу византийских мальчиков. За женщин, которые ему понравились, он согласен порвать и Сергача, и Манжетова. Или сдохнуть. А испрашивать дозволения у бестолковых баб он не находил нужным. Главные вопросы он всегда решал сам.
   
– Самолюбие, – пояснил Моржов Костёрычу. Костёрыч улыбнулся и понимающе кивнул.
   
– Молодость, – поправил он.
   
Но Щёкин тотчас же добавил с назиданием:
   
– А молодость даётся не всем.
  
  
   
    
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
    
Пиксели
   
   
Друидов откровенно пёрло без опохмелки, и они очумело примчались в лагерь ещё до завтрака. У Моржова кусок в горло не лез – друиды, глядя на него, сидели здесь же, на веранде, за краешком общего стола. В страшном нервном напряжении они придумывали идею раскрутки Моржова на деньги.
   
– Пацаны, – наконец сипло сказал упырям Бязов (Чаков), – хотите, мы с дядей Мишей сводим вас в лес на заброшенный мост?
   
Упыри пришли в предсказуемый восторг. Сегодня после завтрака Милена собиралась проводить с детьми соревнования по бадминтону. Бадминтон не привлекал упырей, потому что все они уже по пять раз проиграли Наташе Ландышевой, каждый со счётом (примерно) 20:0. Лишь однажды Чечкин довёл свой счёт до 18:2, но Наташа тут же хладнокровно положила ракетку на траву и сказала, что так ей играть не интересно.
   
– Сто пятьдесят, – тихо сказал Чаков (Бязов) на ухо Моржову.
   
– Сто, – ответил Моржов. – Пятьдесят вычитаю за инициативу.
   
Идти с детьми на заброшенный мост пришлось одному Моржову. Щёкин ещё на рассвете укатил за какой-то своей надобностью в Ковязин, а Костёрыч собирался самостоятельно искать в окрестностях села Колымагино какой-то древний курган, чтобы потом сводить детей и туда.
   
– Вы уж извините, я вам карту дать не могу. – Костёрыч развёл руками перед друидами. – Я же сам планировал…
   
– Да и хрен с картой… – страдальчески отмахивались друиды.
   
Милена, обидевшись на отмену бадминтона, села в шезлонг под солнце и закрылась от мира женским детективом. Оказывается, Милена прихватила в Троельгу штук сто покетбуков. Чтение женских детективов для Милены было ковязинским атрибутом успешной женщины. Розка занималась хозяйством. Сонечка тоже выглядела как-то при деле, хотя Моржов – лоб расшиби! – не мог понять, чем же всё-таки она поглощена. Друиды выпили из насоса по три ведра воды и сделались готовы к путешествию.
   
Сначала вся компания шагала вдоль железной дороги по шоссе. Друиды шли впереди. Они сутулились, будто ожидали расстрела в затылок, и вытирали о «тормоза» на штанах потные ладони. Упыри отстали. Моржов слышал, как они галдят, обсуждая, что если поездом отрежет голову – останется часть шеи или нет? Моржов уже выучил имена упырей и умел отличать их друг от друга. Высокий и тормозной Ничков в компании упырей считал себя лидером, маленький Гонцов был тихим пакостником, Чечкин представлялся Моржову просто буйнопомешанным, а злой и мнительный Гершензон пока оставался загадкой. Наташа Ландышева пошла справа от Моржова и вскоре взяла его под руку, как взрослая девушка. Серёжа Васенин шёл слева.
   
– Эта железная дорога построена в одна тысяча девятьсот третьем году, – тихо и с уважением сказал Серёжа и застенчиво взял Моржова за левую руку, лишив возможности курить.
   
Прогибая землю, мимо то и дело прокатывались поезда – словно гранитные глыбы кувыркались в обвал, круша друг другу углы и грани. Шоссе обдувало горячим ветром с запахом смолы, масла и железа. Бледно-синее небо над магистралью на мгновение испуганно стекленело.
   
Моржов оглянулся и увидел, что упыри самозабвенно мечут камни в пролетающие вагоны. Орать в грохоте было бесполезно, Моржов и сам поднял булыжник и швырнул его под ноги Гонцову; упыри оглянулись, и Моржов показал им кулак.
   
– Рикошетом тоже убить может, – осуждающе сказал Моржову Серёжа Васенин.
   
– У меня в классе один пацан решил на вагонах покататься, и его в Челябинск увезло, – назидательно добавила Наташа.
   
Друиды остановились возле тоннеля, пробитого в теле железнодорожной насыпи для маленького ручья. Тоннель был явно дореволюционный – в форме эллиптической арки, по-рыцарски замкнутой в апогее каменной призмой. Дно тоннеля занимала грязная чёрная лужа с торчащими из воды ветками.
   
– Точняк, что здесь? – тихо спрашивал Бязов (Чаков).
   
– Да хули я помню? – раздражённо отвечал Чаков (Бязов).
   
Наташа Ландышева презрительно сморщила нос и требовательно посмотрела на Моржова. Моржов тоже тотчас мимикой изобразил омерзение.
   
– Эй, угланы, давайте дуйте сквозь тоннель, – закричали друиды подошедшим упырям. – С той стороны поглядите, есть там такая плита бетонная?…
   
– Чо это, нам через грязь идти? – возмутились упыри, отступая.
   
– Дёрнули живо, я сказал! – двинул нижней челюстью Бязов (Чаков), а Чаков (Бязов) добавил: – На мост хотите? Ну и шуруйте!
   
– Спокуха, паца! – нашёлся неистовый Чечкин и белкой прыснул вверх по насыпи в обход тоннеля.
   
– Стой! Поезд!… – заорал Моржов, вырываясь из рук Серёжи и Наташи, словно самолёт, пытающийся сбросить бомбы.
   
Но Чечкин гигантскими трёхметровыми прыжками, будто в невидимых сапогах-скороходах, уже спускался с насыпи.
   
– Есть плита! – кричал он.
   
Друиды, упыри и Моржов с Наташей и Серёжей переждали очередной налёт грохота и землетрясения, а потом полезли на насыпь. По другую сторону дороги спуск оказался куда короче – насыпь привалилась к склону горы. Друиды вывели всех за кусты, где обнаружилась хорошо утоптанная тропа, скользнувшая в лесной лог. В логу все остановились. Серёжа Васенин закашлялся. Он устал больше всех, потому что нёс рюкзак с сухим пайком.
   
– Борис Данилович, хотите таблетку пектусина для свободного дыхания? – спросил Серёжа, доставая из кармана пузырёк.
   
Наташа Ландышева молча протянула Серёже ладошку. Поверх Наташиной ладошки, как листья подорожника, тотчас улеглись ладошки столпившихся вокруг упырей (ладошек было почему-то пять). Наташа брезгливо переложила свою ладонь опять сверху. Серёжа, слегка ошалев, раздал таблетки.
   
– Чё телепаемся? – нетерпеливо заорал то ли Чабязов, то ли Бячаков. У друидов без опохмелки кончался завод.
   
Тропинка оказалась узковатой для троих, и Наташа пошла впереди. Она ступала упругим гимнастическим шагом. Где-то по пути она отломила еловую лапку и теперь томно обмахивалась ею как веером. Моржов глядел на Наташу и думал, что лет через пять-семь упырям от Наташи будет полный капут.
   
– Константин Егорович сказал, что дяденьки, наверное, имеют в виду мост на вологодской дороге, – сбоку и снизу сказал Моржову Серёжа Васенин. – В одна тысяча девятьсот тринадцатом году у нас начали строить новую железную дорогу на Вологду, но строительство забросили, потому что началась Первая мировая война. А потом больше не продолжали.
   
Сзади, оказывается, подслушивал Чечкин.
   
– Паца!… – кинулся он к упырям. – Мы на военный мост идём!…
   
Моржов оглянулся. Упыри сбились в кучу, охваченные непонятным волнением.
   
– Не отставайте! – крикнул им Моржов.
   
Тропа стелилась по дну ложбины меж двумя покатыми горами. На склонах стоял ровный и высокий сосновый бор, расчёсанный длиннозубым гребнем солнца. В нестерпимо-ослепительном небе кроны сосен лучились темнотой, как пятна света в глубине омута. Витыми стружками сверху сыпалось чириканье и щебет.
   
– Константин Егорович сказал, что Колымагины Горы образовались в результате обледенения, – сообщил Серёжа.
   
– Громче! – требовательно произнесла Наташа, не оглядываясь.
   
– С севера надвинулся щит ледника… Он… он был как нож бульдозера, толкал перед собой кучи земли. Здесь он остановился, а потом растаял. А кучи земли стали горами.
   
Моржов подумал, что, пожалуй, завидует Серёже. Серёжа видел гораздо больше, чем он сам. Что видел Моржов? Сосновый бор и девочку, которая со временем превратится в красивую девушку с характером. И всё. А Серёжа видел ещё и великое оледенение, и мировую войну.
   
Впрочем, война, кажется, приближалась и к полю зрения Моржова: сзади послышались какие-то выстрелы. Моржов остановился. Из-за поворота тропинки вылетели упыри с восторженными физиономиями. На бегу они что-то швыряли в подлесок, и там бабахало. «Петарды!» – понял Моржов. Он растопырил руки, загораживая проход.
   
– Стоять! – крикнул он, приседая. – Ну-ка все ко мне! Сдать петарды!…
   
– У нас кончились! – заорали упыри, рассыпаясь по обочине. Они пролетели по кустам мимо Моржова и убежали вперёд.
   
– Они вам наврали, – хладнокровно сказала Моржову Наташа.
   
«Как Щекандер управляется с этими дьяволами?» – в некой оторопи подумал Моржов.
   
Моржов, Серёжа и Наташа пошли вперёд и через сто шагов наткнулись на маленького Гонцова, который тихо пятился, не сводя с тропинки заворожённого взгляда. Взгляд его был прикован к огромной, как палка сырокопчёной колбасы, петарде, лежавшей на тропе и дымившей хвостиком.
   
– Л-ложись… – без голоса сказал Моржов. Петарда взорвалась, разметав песок, хвою, траву и шишки. Облако звона нахлобучилось на всю округу.
   
– Это не я! Она сама!… – потрясённо прошептал Гонцов.
   
Моржов еле удержался, чтобы не отвесить Гонцову затрещину.
   
Из окрестных кустов выросли другие упыри, сидевшие там в безопасном укрытии.
   
– В-во й-й-обнуло!… – восторженно сказал Чечкин.
   
– Ещё раз – и все идём домой! – рявкнул Моржов. Впрочем, глаза упырей как светились, так и светились, и моржовская угроза растаяла в пиротехническом чуде, как лёд в кипятке.
   
– Хватит безобразий! – Моржов попытался вернуть упырей к пиетету. – Серёжа, снимай рюкзак, а ты, Гонцов, надевай! Будете рюкзак по очереди нести!
   
– А чо мы-то сразу? – возмутился Ничков. – Я не понесу!
   
– Мы не просили! – крикнул Чечкин.
   
– Это не моя была петарда! – отпёрся Гонцов.
   
– Пускай Пектусин несёт! – Гершензон злобно посмотрел на Наташу. – Он сам вызвался, чтобы перед этой понтоваться!
   
– Жрать-то жратву свою все собираетесь? – навис над упырями Моржов.
   
Он с удивлением понял, что, оказывается, он робеет перед упырями: грубость, предназначавшуюся для упырей, он сам для себя незаметно переадресовал сухому пайку.
   
– Не буду я жрать! Я ем, а не жру! – оскорбился Ничков, развернулся и пошёл прочь, мгновенно скрывшись за поворотом.
   
– И я не буду! – отрёкся Гонцов, направляясь за Ничковым.
   
– Эй, паца, вы куда без меня! – обиженно закричал Чечкин, убегая от Моржова.
   
– Слова сначала выбирать научитесь, – презрительно сказал Гершензон. – Слово не тётка, не вырубишь топором!
   
Наташа Ландышева хмыкнула, глядя, как Моржов снял очки и панамой вытер лицо.
   
– Да я сам понесу, Борис Данилыч, – виновато сказал Серёжа и крепче взял Моржова за руку, словно обещая, что не бросит.
   
– Н-да, – озадаченно сказал Моржов, почесал башку и надел панаму обратно. – Ну, пошли.
   
Гершензон, который наблюдал, стоя в сторонке, удовлетворённо ухмыльнулся и убежал за упырями.
   
Моржов шагал в размышлениях, а Серёжа и Наташа помалкивали. Склоны гор справа и слева вдруг как-то просели, и тропа выкатилась в неширокую долинку, средоточие которой занимала большая лужа, превращающаяся в маленькое болотце. Долинка лежала как раз на стыке склонов четырёх холмов. Здесь тропу, по которой шли Моржов, дети и друиды, пересекала другая тропа, утоптанная так же крепко.
   
Друиды топтались на перепутье, явно не зная, куда пойти.
   
– Ща-ща, – деловито сказали они Моржову, – мы вспомним, ща.
   
Наташа Ландышева оглядела местность и тоном принцессы громко сообщила всем:
   
– Так, мне надо в туалет.
   
Упыри, клубившиеся вокруг друидов, радостно загомонили.
   
– А если кто пойдёт за мной подглядывать, тот получит кулаком по морде, – добавила Наташа и оценивающе оглядела Моржова и Серёжу Васенина: кто из них надёжнее? – Борис Данилович, – наконец решила она, повернулась и пошла к дальним кустам.
   
Моржов утешительно похлопал Серёжу по плечу: «Мол, пройдёт время – и твои кулаки дорастут до упыриных морд!» – и пошёл вслед за Наташей.
   
Наташа завела его за кусты и указала пальцем в землю:
   
– Стойте тут!
   
Сама она пошла дальше, а Моржов остался на страже. Отсюда он слышал, о чём говорят у перепутья.
   
– Где он, твой мост-то ебучий? – допытывался Чабязов у Бячакова. – Уже полтора часа ебошим по лесу!
   
– А я хули помню? – возмущался Бячаков. – Я там уже сто лет не был! Мне хули там делать?
   
– Бля-а, меня уже пиздец как припекло! Ещё ведь обратно хуярить столько же… Ты на хера у бородатого карту не взял?
   
– А я хули знал?… Ты сам сказал: найдём, найдём! Ищи, бля!…
   
– Куда, бля, искать?
   
– Да я хули знаю куда! Щас бы давно уже у Саныча взяли и сидели бы по-человечески! Не, бля, западло тебе у Саныча брать! Трудом, бля, сам заработаешь! Пиздуй теперь, ищи!
   
– Хули ты залупаешься-то? Заебало – уёбывай домой!
   
– А ты хули меня посылаешь?
   
– А хули ты подъёбываешь? Ща по ебалу схватишь…
   
– Ну давай, по ебалу-то… Рискни!
   
Друидов присутствие упырей нисколько не напрягало – разве что в том смысле, что рабочая сила простаивала.
   
– Вы хули тут подслушиваете, шакалята? – наехал на упырей то ли Бязов, то ли Чаков. – Чё стоите? Вы двое вон по той тропе пиздуйте, а вы двое – по этой. А ты – туда иди! Через полчаса ждём вас здесь! Кто мост найдёт – тех на мотоцикле покатаем!
   
Моржов отметил, что, по версии друидов, мост нужен именно ему, а не упырям. Упыри невнятно огрызались.
   
– Давай-давай, не стой! – хозяйничали друиды. – Ща в жопу пну, чтоб быстрей бежалось!…
   
Моржов оторвал листик с куста, сунул в рот и подумал, что этот опохмелочный мост для друидов можно уподобить ВТО. Внешней Точке Отсчёта. И чтобы подтянуть эту ВТО к себе, друидам нужны дорога, карта, правило, закон. Свобода друидам не нужна. Она только мешает найти мост. А ему, Моржову (да и упырям, пожалуй), мост ни к чему. Мост – только повод, чтобы погулять по лесу. Погулять свободно, без друидов с их агрессивным похмельем.
   
Моржов вздохнул и полез из кустов на поляну.
   
Раскрасневшиеся друиды вдвоём сидели на пеньке и курили. Дети разошлись от них подальше.
   
– Чё там твоя девка-то, поссала? – недовольно спросил Чабязов (Бячаков). – Можно идти?
   
– Они нас мост искать посылали! – издалека крикнул Ничков.
   
– Мужики, вы чего-то попутали, – подчёркнуто-добродушно сказал друидам Моржов. – Здесь детский садик, а не рюмочная. Не знаете дорогу – так и скажите.
   
– Да хули не знать-то? Найдём! – бодро заявил Чабяков.
   
– Вон пацанам и говорим – пусть сбегают посмотрят! Ноги-то молодые! – поддержал Бячазов.
   
– Так не пойдёт, – возразил Моржов.
   
– А как быстрее-то по-другому?
   
– А нам и не надо быстрее.
   
– Пусть они уходят, – тихо сказал Моржову Серёжа Васенин. – А мост мы потом с Константином Егоровичем найдём.
   
Моржов подошёл к друидам и присел на корточки.
   
– Сегодня вы обосрались, – тихо сказал он и достал из кармана шортов полтинник. – Хотите дальше дружить – берите и валите.
   
Друиды сопели, молча разглядывая Моржова.
   
– Ладно, – неохотно согласился Бязов (Чаков) и вынул полтинник из пальцев Моржова.
   
Друиды встали и пошли по тропе обратно.
   
– Замнём для простоты, – через плечо бросил Моржову Бязов.
   
– Не заблудитесь, мудаки, – посоветовал Чаков.
   
Моржов дождался, пока друиды скроются за поворотом, и встал. От куста к нему уже шла Наташа Ландышева.
   
– Сейчас перекусим, – сказал Моржов упырям, – а потом что делать будем?
   
– Дальше пойдём мост искать! – упрямо сказал Гершензон. – Пусть Пектусин нас ведёт! Он же краевед!
   
– Но условие: без петард! Вы должны меня слушаться!
   
– А чо должны-то? – с вызовом спросил Гершензон. – Вы нам не Дрисаныч! Ничо мы вам не должны!
   
На этот день у Моржова был достаточно простой план: а) приехать в Ковязин; б) соблазнить Юльку Коникову; в) начичить у Юльки Кониковой сертификаты на школьников – как можно больше. Моржов полагал, что пункт «в» без пункта «б» не реализуется. Такая стратегия поведения была самая примитивная и механистичная, но почему-то она действовала. А вот мольбы, подкупы и угрозы часто оказывались куда менее результативны.
   
Моржов на велосипеде катил по старому шоссе сквозь чересполосицу света и теней. Шоссе виляло меж холмов Колымагиных Гор, и сосны кружились вокруг Моржова хороводом. Валявшиеся на асфальте шишки из-под колёс велосипеда стреляли по придорожным кустам. Поясная сумка, сдвинутая на спину, одобрительно хлопала Моржова по заду. В сумке лежал пистолет – на случай, если потребуется кого-нибудь убить. Сосновое шоссе оставалось пустынным, и в неподвижных, косых полосах солнечного огня словно бы началось какое-то остекленение, едва просвечивающее слепящей паутинкой. Где-то вверху безалаберно верещали щеглы и синицы и по-учительски строго, будто карандашом по столу, постукивал дятел.
   
Сейчас Юлька Коникова была учительницей в школе номер четыре. Моржов познакомился с Юлькой, когда сам ещё был одиннадцатиклассником, а Юлька – студенткой педтехникума. Это было чуть ли не во вречена боярина Ковязи. Но и тогда Моржов нуждался в Юльке исключительно по делу.
   
В то время у Моржова был роман со Стеллой Рашевской из параллельного класса – последний чистый и честный роман в жизни Моржова. Но Моржов и Стелла были мальчиком и девочкой, и потому их роман начинал несколько зависать. Моржов уже тогда превращался в дарвиниста, считающего, что тот, кто не наступает, тем самым теряет свои позиции. Трудность, однако, заключалась в том, что Стелла согласилась бы сдаться только красивому наступлению – с плюмажами и развёрнутыми знамёнами. А Моржов в силу неопытности обеспечить этого не мог. Он вообще подозревал, что у него со Стеллой получится не въезд гвардии сквозь парадные ворота замка, а нечто вроде неувязки Батыя с Рязанью. Короче говоря, Моржову требовалась культура приступа. За культурой он и направился к Юльке.
   
…Сосновый лес стоял на спине Колымагиных Гор, как плавник на карасе. Из светового мигания леса Моржов со склона последнего холма покатился в неподвижный блеск стариц и заводей – в заливные луга и рощи широкой пойменной долины Талки. Настой хвои и смолы, как взвар, поднялся вверх, а Моржов погрузился в тёплые и влажные запахи камыша и лягушек. Над шоссе искрами замелькали стрекозы. Высокие и пышные ивы под ветерком сверкали переливами листвы, как цыганки – монистами. За каскадами зарослей то слева, то справа изгибами берегов мелькали озёра, будто Моржов быстро листал глянцевый журнал лёгкой эротики.
   
С лёгкой эротики всё и начиналось… Юлька была родом из деревни. В педтехникуме она наконец-то хватанула свободы и теперь считала себя настолько умудрённой, что мудростью можно и поделиться. Юлька бескорыстно обеспечила мудростью пару друзей Моржова – Димона Пуксина и Саньку Банана. И не то чтобы Юлька была развратна, нет… Просто педагогическое поприще она понимала как-то чересчур обширно. И Моржов тоже подался под покровительство Юльки. Да, честно признавался себе Моржов, он хотел Юльку использовать. Но Юлька сама заигрывала с ним, обещая всему научить и показать всякое разное. К нему, к Моржову, Юлька относилась куда лучше, чем к Димону Пуксину и Саньке Банану.
   
Но с Моржовым дело пошло как-то вкось, не туда. Видя серьёзность Моржова, Юлька почувствовала возможность завысить свои требования. Тяжесть усилий, которые должен был предпринять Моржов, характеризовали нечеловеческое величие и необыкновенную высоту Юлькиного достоинства.
   
Моржов долго ухаживал за Юлькой, гулял с ней, дарил цветы, водил в кино (даже дважды бил каких-то малознакомых молодых людей), но всё яснее ощущал шизофреничность ситуации. Свой пыл галантности, предназначенный Стелле, он почему-то тратил на Юльку, а вот Юлька своё желание Моржова почему-то удовлетворяла с Димоном Пуксиным и Санькой Бананом. Моржов же ходил без любви Стеллы и без близости с Юлькой, хотя, конечно, с множеством многозначительных Юлькиных обещаний.
   
…Чуланская гора приподнялась над заливными лугами, словно севшая на мель канонерка. Моржов слез с велосипеда и одолел подъём пешком. Склоны Чуланской горы были усыпаны свалками и застроены сараями. Город Ковязин окружал себя пятном грязи и мусора, как неряшливый флот.
   
В Соцпосёлке на Чуланской горе всегда был тихий час. Типовые двухэтажные домики, оштукатуренные и жизнерадостно окрашенные то в жёлтый, то в зелёный, то в розовый цвета, с течением лет и дождей обрели усредненно-общий оттенок. Открытые окна затягивала марля от комаров – словно плёнка на глазах у спящих куриц. Штакетники вокруг палисадников сонно валились то внутрь, то наружу. Навстречу Моржову по тротуару шли две бабы с вёдрами – обе в тапочках и домашних байковых халатах. В тени липы громоздился железный ларёк – памятник эпохи первичного накопления капитала. Судя по пыльной жаре, Соцпосёлок отверг эту эпоху, и ларёк стоял запертый и злобно заржавевший, словно подбитый танк.
   
Как раз в эту эпоху у Моржова и закрались первые циничные мысли о продажности человеческих отношений. О продажности не в том смысле, что за деньги можно купить всё, а в том смысле, что отношения двух людей друг с другом должны быть всегда как-то взаимно эквивалентны. Взять, к примеру, его и Юльку. Они друг другу нравятся и как люди, и как возможные партнёры в постели. Каких-то ограничений на интим у них нет. А почему интим всё никак не стрясётся? Юлька утверждала, что это проверка чувств.
   
Хренушки! – теперь понимал Моржов. Это не была проверка чувств. Проверка чувств – это форс-мажор. Но форс-мажора объективно не имелось. Объективно имелся торг. Если бы он сказал Юльке: «Дай!», а Юлька бы ответила: «Бери!» – торга бы не было. Но за «Бери!» Юлька требовала услуг. Значит, торг был. И само его наличие подразумевало, что девчонке (Юльке) есть конечная цена. Что девчонка (Юлька) продаётся.
   
Моржов и тогда ничего не имел против продажи, и сейчас не имел, особенно когда сам получил возможность покупать. Но когда его обвиняли в цинизме или в дурном мнении о людях, это его раздражало, как неверный расклад теней на пейзаже с натуры.
   
Тогда, с Юлькой, ему всё казалось, что остаётся приложить ещё ну чуть-чуть усилий – ну ещё один букет, ещё одна бутылка «Киндзмараули», ещё один (последний!) вечер в парке на каруселях, ещё добавить жара в поцелуи и силы в ладонях, сжимающих Юлькины груди, ещё на два-три градуса повысить тепло Юлькиного хорошего настроения… и ему наконец-то всё объяснят, покажут и помогут. А вот фиг!
   
Моржов и сам понял, что это событие у него с Юлькой всегда будет на шаг впереди – и недостижимо, словно черепаха Зенона, за которой гнался обозлённый быстроногий Ахиллес, но так и не догнал. Едва Моржов набирал заслуг для вожделенной близости, Юлька всякий раз прибавляла себе цену. И остановиться Юлька уже не могла. Заигралась. Она стала заложницей своего кокетства и жеманства, исчерпала лимит моржовского терпения. Ей не хватило чувства меры, точнее – реальности самооценки. Таких усилий Юлька уже не стоила, даже если бы Моржов её любил. И тогда всё закончилось.
   
Впрочем, с Юлькой он остался в хороших отношениях. Они были квиты: он хотел её использовать, а она в ответ сама его поимела. Поэтому в дальнейшем ему доставляло мстительное наслаждение никак не реагировать на Юлькины посылы о легкодоступности обоюдной радости – дескать, сделай хоть шажок, и мы всё восстановим!… Но Моржов этого шажка не делал. А сейчас, похоже, придётся.
   
…На перекрёстке под немигающим жёлтым огнём светофора кипел радиатором хлебный фургон. Перед бампером фургона улицу переходила древняя старушка с палочкой – переходила так медленно, что водитель не выдержал, выпрыгнул из кабины и пошёл в супермаркет за сигаретами. Большие окна-витрины супермаркета на три четверти были заложены кирпичной стенкой. Не то чтобы в Чулане орудовали банды грабителей – просто магазину не хотелось тратиться на покупку огромных стёкол, если витрину раскокают.
   
Из-за этого супермаркета финал моржовских взаимоотношений с Юлькой и получился драматичным. В тот летний вечер они – Юлька, Моржов, Пуксин, Банан и ещё с пяток обалдуев и раздолбаек – пьянствовали во дворе банановского дома. Выпивка, как обычно, кончилась посередине настроения. Моржов, как самый сознательный и высокий, отправился в супермаркет за бутылками. Когда он вернулся, Юльки и Банана в компании уже не было.
   
Они явились спустя полчаса. Банан уводил Юльку в свою пустую квартиру. Искоса глянув Юльке в вырез кофточки (а он всегда всем девчонкам, если мог, то заглядывал туда), Моржов обнаружил исчезновение Юлькиного лифчика. Почему-то Моржову показалось, что Юлька после Банана не надела лифчика затем, что незачем, ежели скоро опять снимать. Например, для него, для Моржова. И Моржов забрал у Банана ключи от квартиры и вскоре тоже повёл Юльку в дом.
   
Но сеанса не получилось. Юлька так искренне просила «Не надо», что Моржов решил уточнить напрямик:
   
– Я не понял, я чем-то хуже Банана и Пукса?
   
– Не лезь в мою личную жизнь! – тотчас вспылила Юлька.
   
Значит, с Пуксом у неё – личная жизнь, и с Бананом – тоже. А с ним? И вообще: лезть в постель и лезть в личную жизнь – это одно и то же или нет? Раньше Моржов думал, что одно и то же. Ну, у проституток не одно, так Юлька же и не проститутка. Они, блин, парочкой два месяца по Ковязину шастали… Или у Юльки сразу несколько параллельных личных жизней: первая – с Бананом и Пуксом, вторая – с Моржовым, третья, четвёртая, пятая – с кем-нибудь ещё?… Эдакая live-сортировочная… Моржов не стал углубляться в эти размышления, извинился и отпустил Юльку.
   
А наутро его посетили новые соображения. Вот Юлька сказала «Не надо!», и он отступил. А у неё появилась новая линия обороны. Теперь она могла требовать от него услуг ещё и ещё, в награду раздеваясь, а потом объявляя: «Не надо!» И он будет отступать. Потому что, отступив один раз, этим он сам обозначил допустимую для себя границу, и пересечь её без разрешения Юльки будет уже насилием. А насилия Моржов не любил. Изнасиловать Юльку он уже сто раз мог и без двухмесячного марафона.
   
Да сколько можно, ядрёный корень? Раздевая пьяную и податливую Юльку, Моржов думал, что победа близка, а вместо победы встретил новенький, отлично вооруженный дот. И тогда Моржов плюнул на Юльку, и ушёл окончательно, и взял Стеллочку так, как смог, – неумело, грубо и недобро.
   
…Кирпичные витрины супермаркета навевали какие-то оборонные ассоциации: линия Маннергейма, рейхсканцелярия… Для рейхсканцелярии супермаркет назывался несколько неуместно – «Нежный». (В Ковязине уже имелись «Добрый», «Любимый», «Семейный», «Дружный» и «Ласковый», а боезапас слащавости был ограничен.) У дверей магазина мужик в трико, пиджаке и бейсболке укладывал в кузов грузового мотороллера мешок вермишели – видно, собирался ехать в дальнюю деревню, в какое-нибудь Нижнее-Задолгое. Над крышами, липами и трубами кочегарок висело поразительно просторное небо с двумя облаками, слегка пожелтевшими от солнца, как от старости.
   
…В общем, у Моржова были все поводы ненавидеть Юльку. Ладно там – «не дала»; не она первая, не она последняя. Но на неё он, мальчик, надеялся: ждал, что она научит его любви в плотском, тёплом, нежном (как супермаркет) смысле этого слова. Она сама обещала это сделать. А он к тому же ещё и заслужил. Но Юлька этого не сделала, обманула. И Моржов так никогда и не смог испытать по отношению к любой своей женщине благодарности, потому что больше никогда и не ждал от баб ничего вменяемого, человеческого и разумного. Когда он хотел девчонку, он её и добивался – пусть даже осторожно, деликатно, а всё равно с безразличием к её мнению. Хватит: с Юлькой он слушался-слушался, да ничего не получил. Говоря как в учебниках литературы, Юлька не проявила по отношению к Моржову своих душевных женских качеств. Видимо, она считала душевные женские качества тождественными физиологическим. Однако физиологию Моржову неплохо растолковали Димон Пуксин с Санькой Бананом. И всё-таки Юльку Моржов хранил на солнечной стороне памяти.
   
Чуланская школа стояла в глубине двора и была компактной, как посылочный ящик. Моржов знал, что Юлька заведует школьным летним лагерем. У входа в школу на скамейке сидели и пили пиво три парня. Рубашки они сняли и обмотали вокруг талий, отчего казались крутобёдрыми, словно девушки топ-лесс. Тела у парней были белые, руки – тонкие, а головы – бритые и мятые. Под скамейкой в пыли валялся проколотый футбольный мяч, словно четвёртая, запасная голова.
   
Моржов вкатил велосипед в тёмный, прохладный вестибюль – от парней подальше. Дети, что содержались в лагере, сейчас наверняка спали в спортзале. Спортзал находился слева; Моржов пошёл направо. Юлька Коникова в одиночестве сидела в директорском кабинете за столом и пила чай.
   
Моржов остановился в дверях.
   
– Купила мама коника, а коник без ноги, – пропел он дразнилку времён их нелепых отношений.
   
Юлька оглянулась и просияла. Моржов вошёл и потребовал:
   
– Ну-ка, встань!
   
Юлька послушно поднялась, лукаво щурясь на Моржова. Моржов по-хозяйски осмотрел её спереди, заглянул за спину вниз.
   
– Проверяю, всё ли на месте, – сообщил он тоном завхоза.
   
– Ну и как? – горделиво спросила Юлька, быстро упёрлась рукой в пояс и оттопырила зад.
   
Моржова ещё в те давние времена потрясала какая-то лаконичная пластичность Юльки – всего два движения, но в них сгустилось и вспыхнуло столько обещания, что у Моржова, как встарь, закипело в голове. Юлька засмеялась и уселась за стол.
   
– Нужна более детальная экспертиза, – сквозь зубы вздохнул Моржов, усаживаясь напротив.
   
– Что это за намёки? – тотчас клюнула Юлька.
   
С переменой девичьей привлекательности на бабью Юлька, пожалуй, только выиграла. Как и многие женщины едва за тридцать, она раздалась вширь, зато яблочно округлилась. По мнению Моржова, Юльку испортила лишь короткая стрижка под мальчика. Моржов считал, что такая стрижка – знак недостаточного мужского участия в жизни женщины. Или переизбыточности её мужских обязанностей. Так сказать, метро-сексуальность, застрявшая в колдобине неналаженного быта.
   
Относительно Юльки Моржова это ободрило – как свидетельство его дополнительных шансов. Моржов напрягся, выпуская в Юльку целый рой флюидов. Контуры Юльки задрожали: это начинал формироваться мерцоид.
   
– Никаких грязных намёков! – отпёрся Моржов, зная, что боже его упаси сказать правду: всем планам крышка. – Пошли погуляем? Пообнимаемся, поцелуемся, как дети малые.
   
– Я же на работе, – с достоинством возразила Юлька.
   
– Свинти как-нибудь, трудно, что ли?
   
– Чужие проблемы, конечно, решать не трудно.
   
Моржов догадался, что Юлька автоматически включила привычный набиватель цены. Правда, сейчас (в отличие от первого захода) Моржов уже знал, чем заплатить проще.
   
– Тогда я тебя подожду, – сразу сбил цену Моржов.
   
Юлька быстро сообразила, что прогул и вправду ценится невысоко. Надо торговаться не за это. И вообще, нужны варианты.
   
– А что мы будем делать? – спросила она.
   
– Чего пожелаешь. Пойдём в кабак. Или на пляж. Или на набережную пить вино. Или к тебе домой. Или залезем на Спасский собор и будем кидать в прохожих кирпичами.
   
Юлька размышляла. Её мерцоид набирал плоти и цвета, а Моржов чувствовал, что раскочегаривается синхронно этому процессу. Моржов понял, что Юлька выбирает главное направление, по которому продолжится торг.
   
– Для кабака я не одета, – сказала Юлька. – На пляж и на набережную мне нельзя – я же учительница. А дома у меня ремонт.
   
Моржов знал Юлькины житейские обстоятельства, и ему тотчас захотелось встрять и помочь. Денег для Юльки ему было не жалко, а саму Юльку – жалко. В далёкой юности Моржов всегда прикидывал, как девушка станет смотреться его женой. Сейчас же ему всегда было интересно, как он сам может вклиниться женщине в её жизнь. А Юлька была не Милена, которую надо оплатить и потом убедить, что она отдаётся бесплатно. Юлька, принимая услугу, сразу принимала и красноту платежа. «Ремонт-ремонт… – подумал Моржов. – Сколько он может стоить? Если бригаду нанять – тыщ десять». Но ремонт – дело будущего… А сейчас, похоже, оставался только вариант со Спасским собором.
   
– Значит, никак не выходит пообщаться, да? – уточнил Моржов.
   
Юлька поняла, что сама себе наступает на подол.
   
– Н-ну, домой-то можно. – Юлька слегка отработала назад. – Если тебя не смущает извёстка там, обои…
   
– Чтобы не смущаться, мы зашторим окна и выключим свет.
   
Юлька с улыбкой закусила губу, внимательно разглядывая Моржова. Моржов видел, как Юлькин мерцоид теплеет стыдливым, пунцовым цветом. Моржов наскочил на Юльку так внезапно, что Юлька не успела выставить преграду в виде требования обязательных приседаний.
   
Но мерцоид Юльки, блин, молчал и даже начинал меркнуть.
   
– Борька, это наглость, – сказала Юлька. – Мы не виделись полгода. А ты заваливаешься и сразу тянешь меня чёрт знает куда. Ты хотя бы поинтересовался, как я живу.
   
– А я знаю. В Ковязине все про всех всегда всё знают. Только власти и милиция ничего никогда не знают. Муж у тебя спился, ты развелась, сын перешёл в третий класс, родители в деревне, живёшь на Индустриальной, двадцать, первый этаж, горячей воды нет, газ баллонами, в школе две ставки плюс классное руководство. Или ты хотела всё это рассказать сама?
   
– Ты противный, – обиделась Юлька.
   
– Да ничего я не противный, – отмахнулся Моржов. – Нам с тобой зачем прятаться друг от друга?
   
– Не забывай, – строго напомнила Юлька о манерах и цене, – что мы никогда не были любовниками.
   
– И что из этого? – разозлился Моржов. Конечно, говорить так откровенно он не имел права… Хотя, собственно, почему?
   
– Что-то ты как-то круто подкатываешься… – Юлька поёжилась, словно пристраивала себя в неудобной и жёсткой одежде. – Тебе чего-то надо?
   
– Всем нам всегда чего-то друг от друга надо, – туманно сказал Моржов. – В девяти случаях из десяти. А в десятом случае – тоже надо, но хитрым образом. И ничего предосудительного в этом нет. Иначе мы друг другу и вовсе были бы не нужны.
   
– А вот просто так, ради другого человека?…
   
– Это тоже «надо». Только не взять, а всучить.
   
– Но ты-то хочешь взять… Ты хочешь переспать со мной?
   
Моржов понял, что разговор от соблазнения перешёл к выяснению отношений. Действительно, он взял слишком резво и вместо приземления в постели перепрыгнул через кровать.
   
– Юлька, я очень давно хочу переспать с тобой. Не думаю, что это для тебя открытие.
   
Моржов глядел на Юльку. Юлька мерцала – в ритм дыханию. То остывала, становясь сама собой, а то румянилась желанием. Похоже, у неё давно уже не было мужчины. С Юлькиной-то любовью к койке это было тяжко. Но огонь раздувать требовалось медленно и осторожно. Хотя где его раздувать, если Юлька сидит в этом кабинете, словно приколоченная? Прямо здесь? Если в Юльке есть хоть искра чувственности по отношению к Моржову (а Моржов был в этом уверен, потому и припёрся), Юлька должна сделать хоть шаг навстречу. Но в кабак она не хочет, на набережную ей нельзя, дома ремонт…
   
Мерцоид Юльки схлопнулся, как шарик. Юлька приняла решение. Точнее, как обычно, струсила.
   
– Тебе от меня всегда чего-то надо, – сказала она и тотчас сообразила, что повторяется. – Ты меня используешь. Ты всегда меня использовал.
   
– Как же так, если ты мне ещё ни разу не отдалась? – на всякий случай справедливо напомнил Моржов.
   
– Ну и что. Вот так.
   
Похоже, это был уже вопрос веры.
   
– Ещё не известно, Юлька, кто кого использует, – сварливо сказал Моржов. – Да, я хотел тебя использовать, но тогда – давно – это ты меня поимела, а не я тебя. Ты самоутверждалась за мой счёт. Ладно, я простил.
   
Моржов врал – ни хрена он не простил. Хотя и не злился.
   
– Я? Самоутверждалась? – картинно изумилась Юлька.
   
Конечно, как она могла самоутверждаться? Зачем ей это? Она же и так была вся в белом и ростом до облаков. Факт самоутверждения Юлька никогда бы не признала, потому что он означал наличие в ней какой-то неполноценности. Ума, например.
   
– Да я как дура ждала, когда ты решишься! А ты смалодушничал, нахамил, а потом убежал!
   
– Нет, родная, – возразил Моржов. – Просто стоимость выделки превысила стоимость овчинки.
   
– Борька, что за торг? – обиделась Юлька.
   
– Да никакого торга… – отмахнулся Моржов и снова соврал: – Это я опять хамлю. Кому приятно, когда правду в глаза говорят?
   
Юлька вновь просияла, как при встрече. Видимо, стоимость этой победы для неё была выше, чем стоимость вечера любви.
   
– Вот так-то, – покровительственно сказала она Моржову.
   
Моржов глядел на Юльку и чувствовал, что для Юльки, как и для многих его женщин, бесплодная победа над ним почему-то всегда кажется выгоднее плодотворного поражения. Вот этот факт действительно говорил в пользу того, что не всё является торгом. Впрочем, возможно, женщины не имели представления о платёжеспособности Моржова… Но не вести же Юльку в банкомат. А Галери д’Кольж и капеллы Поццо и Бьянко никто не знает.
   
Моржов чувствовал, что угасает. Без перспективы вечерней любви Моржову становилось неинтересно. Нет, его хорошее отношение к Юльке сохранилось, а вот интрига отношений исчезла. К абстракционизму же Моржов был равнодушен.
   
– Я вообще-то заявился, чтобы поклянчить у тебя сертификаты, – блёкло сказал Моржов. Всё равно день померк.
   
Юлька обомлела.
   
– Какие сертификаты?
   
– Ну, на детей… Для посещения кружка. Я же сейчас в загородном лагере работаю. У меня детей не хватает. Если не сдам начальству сертификаты, меня с работы попрут. Вот, я подумал у тебя их поклянчить… Ты бы мне дала сколько сможешь, а я перед первым сентября тебе их вернул. Начальство ничего бы не узнало. Впрочем, чего я тебе это говорю? Ты же всё равно мне их не дашь – чтобы отомстить, доказать, что я тебя использую, значит – я сука.
   
Ещё надеясь на Юлькино хорошее отношение, Моржов провоцировал Юльку на выдачу сертификатов в знак несогласия с грубым термином «сука». Но Юлька не спровоцировалась.
   
– Правильно, не дам, – с готовностью сказала она. Мерцоида уже и не мнилось.
   
– А как же там коллеги разные, взаимовыручка… Или ты боишься, что эта афера вскроется?
   
– Не боюсь, – покачала головой Юлька, глядя Моржову в глаза. – Что я, не знаю, как у нас система работает?… Не боюсь. Просто я не люблю, когда меня используют. – Юлька ничуть не погнушалась плагиатом. – А ты хотел переспать со мной именно для этого?
   
– Не только. Но и для этого тоже.
   
– Какой же ты хам, Борька, – удовлетворённо сказала Юлька. – Низко же ты меня ценишь… С детьми в лагере как-нибудь сам разбирайся, а если скучно – лучше подкопи денег на девочку.
   
«За один только твой ремонт я могу пять девочек купить», – подумал Моржов и с чувством сказал:
   
– Слушай, я только хотел тебя поиметь, но не поимел. А ты меня хотела поиметь – и поимела. И тогда, и сейчас тоже. Ты ведь не даёшь мне сертификаты почему? Чтобы покарать за то, что я очень скверный. Разве это не значит – «поиметь»? Использовать меня, чтобы на моём примере мне же и продемонстрировать, насколько высоки твои идеалы. А вот я хотел тебя поиметь без идеалов, просто так: для сертификатов и для удовольствия. Юлька, я не собирался доказывать тебе, что я лучше; я говорю о том, что мы одинаковы.
   
– Не уговаривай меня, – отрезала Юлька. – Твои идеалы тут ни при чём. Мои тоже. Я не буду тебе помогать, потому что ты хотел меня использовать, вот и всё.
   
– Я плохой, – подвёл итог Моржов.
   
– Ты плохой, – согласилась Юлька.
   
– А ты хорошая.
   
– А я хорошая.
   
– Ладно, тогда я пошёл, – вздохнул Моржов. Чичинье провалилось. Он встал, задвинул свой стул под стол и направился к дверям. Но в дверях оглянулся. Ему стало жаль Юльку. Ладно там – «не дала», сертификаты эти… Дура, чего с неё взять. У него есть и другие любовницы в школах – зря ли он жил в общаге педтехникума?… На худой конец, остаётся вариант со взяткой… Дело не в провале чичинья. Дело в том, что вот эта строптивая бабёшка чудесным июньским вечером останется одна – без ресторана, без смеха и вина, без заката над Пряжским прудом, без ласки в темноте. Моржов не чувствовал удовлетворения от того, что Юлька будет наказана за кособокость ума.
   
– Хочешь, я рабочих найму, чтобы тебе ремонт сделали? – спросил он от дверей. – Просто так. Без постели, без сертификатов.
   
Вообще-то у Юльки это был последний шанс на Моржова.
   
Юлька сидела за директорским столом и, глядя в зеркальце, пудрила лицо. Она имела вид боксёра, который приводит свою физиономию в порядок после победы по очкам.
   
Моржов сразу понял, что всё зря. Юлька отказалась от вечера, отказалась дать сертификаты – выходит, ей нужно отказываться и от его помощи в ремонте. Иначе победа будет дискредитирована. «Не давать» для Юльки стало гарантией своей правоты. И теперь она ничего и ни за что не отдала бы Моржову и сама бы не отдалась, даже если бы Моржов подарил ей Эйфелеву башню.
   
– Не надо, – насмешливо сказала она, подумала и лукаво добавила: – Но ещё не всё потеряно, Борька. Лучше заходи ко мне просто так, без ремонтов и сертификатов. По-человечески.
   
– Ты мне дважды не дала, – честно сказал Моржов. – С чего это мне заходить к тебе в третий раз?
   
– Ой, не дуйся, пожалуйста, – понимающе попросила Юлька.
   
Если она надеялась, что Моржов по-прежнему хочет её, а потому и придёт, то, получается, при третьей аудиенции ему будет нужно стоять на коленях. Тогда бы, наверное, она ему всё же отдалась – в эдакой снисходительно-мемориальной стилистике.
   
Но Моржов не хотел на колени. У него просто ноги не сгибались в коленях. Если он не стоял на ногах – значит лежал ничком, пьяный или убитый. По-другому не бывало.
   
Когда упырей все оставляли в покое, они переносили свою жизнедеятельность на противоположный от Троельги берег Талки. Там они сновали в кустах и в траве, галдели, разводили огонь или рыли какую-то пещеру. Костёрыч и Щёкин, посовещавшись, решили, что на своём стане упыри, наверное, тайком курят и пьют пиво. Но всё-таки свобода представляла большую воспитательную ценность, чем кара за грехи, поэтому упыриный стан разогнан не был. Щёкин изредка совершал набег через реку, и всякий раз до Троельги доносился жуткий гвалт. Розка брала у Моржова бинокль и изучала упырей на расстоянии. Подслеповатый Костёрыч почему-то всё видел и так – вероятно, сказывалась его большая педагогическая практика. Сонечка, как обычно, своего мнения про упыриный стан не имела, а Милена считала, что чем меньше упырей, тем лучше. Она и без того каждый вечер перед отбоем проводила с упырями общий сбор, на котором выяснялись итоги дня. Традицию таких сборов Милена взяла из чьих-то воспоминаний о чьём-то участии в лагере каких-то американских бойскаутов.
   
Днём Костёрыч и Дрисаныч водили упырей в село Сухонавозово глядеть церковь. Упыри вернулись в каком-то ожесточённом состоянии духа, сразу откочевали на свой стан и долго, злобно жгли там автопокрышку, распустив хвост чёрного дыма от Троельги чуть ли не до Палестины.
   
– Всё-таки дети чрезвычайно восприимчивы, – сочувственно сказал Костёрыч, глядя за Талку на прокопчённых упырей.
   
После ужина Милена согнала всех воспитуемых на ежевечернее обсуждение итогов. Обсуждения проводились на берегу, у костра, в квадратно-бревенчатом круге. Милена справедливо постановила, что взрослым на этом мероприятии делать нечего. Однако Моржов из любопытства тоже присел на брёвнышко – боком и в сторонке. Милена не стала возражать. Ей, конечно, польстило внимание Моржова, которое она отнесла сугубо к себе самой. А кроме того, ей приятно было блеснуть перед Моржовым ловкостью в управлении упырями.
   
– Что ж, – сказала Милена упырям, – давайте посмотрим, успешным ли был наш сегодняшний день. Итак, традиционный первый вопрос: какое ваше самое сильное за сегодня впечатление?
   
Упыри сидели очень серьёзные, проникшиеся важностью импортной процедуры. Серёжа Васенин послушно размышлял, а Наташа Ландышева плела венок.
   
Моржов подумал, что в этот день на него самое сильное впечатление произвели Розка и Милена, когда они мыли головы в Талке. Они стояли по колено в воде и низко нагибались. У Милены была аккуратная, отглянцованная фитнесом попка, а попу Розки можно было сократить, хотя и так тоже было хорошо.
   
– Давай ты, Наташа, – предложила Милена.
   
– Пусть сначала эти скажут, – не отрываясь от венка, ответила Наташа, кивая на упырей.
   
– Тогда ты, Серёжа.
   
– Самое большое впечатление, – старательно начал Серёжа, – это что я узнал, что Пётр Первый запретил всем строить из камня, пока он строит Петербург, а здесь, в Колымагино, всё равно построили церковь, и старосту за это сослали в Сибирь.
   
Серёжина информация явно проистекала от Костёрыча.
   
– Так, хорошо, – согласилась Милена. – Теперь Ничков.
   
– А у меня не было впечатления! – возмутился Ничков. – В церкви свадьба была!
   
Ничков – обидчивый лидер упырей – не любил свадеб и похорон, где, как известно, посторонний человек не может быть в центре внимания. Без чужого внимания к его персоне любое событие для Ничкова проходило впустую.
   
– В церковь баб в штанах не пускают, – буркнул Гершензон.
   
– Ты хотел сказать – женщин, – поправила Милена. – Да?
   
Гершензон промолчал, но презрительно скривился – мол, среди его окружения женщин нет, только бабы.
   
– Там у дядьки такая чашка на цепочках была, – сообщил своё буйный Чечкин, – из неё дым шёл. Он ей махал.
   
Чечкин, похоже, подразумевал кадило.
   
– А с колокольни из пулемёта стреляли, – добавил пиротехник Гонцов. (Видимо, к впечатлениям Гонцова примешалась история времён Гражданской войны, рассказанная опять же Костёрычем.)
   
– Все сказали, да? – недовольно спросила Наташа. – А мне, Милена Дмитриевна, больше всего понравилось платье у невесты.
   
Моржов отвернулся и приложил к очкам бинокль, разглядывая церковь. В свете заката пространство долины раздвинулось и стало рельефным. Казалось, что солнце, подглядывая, скосило глаза, а взгляд искоса всегда позволял увидеть новое – интригующее и запретное. Вечер обтягивал все выпуклые объёмы тенью, как наготу купальником. Телесно-розовая церковь стояла в гуще палисадников, словно пляжница, переодевающаяся в кустах. Округлости апсид походили на оголённую женскую грудь.
   
– Так, – уважительно кивнула упырям Милена. – Очень хорошо. Тогда второй вопрос: что из увиденного вы можете взять? Что пригодится вам в жизни?
   
– Я дома сделаю банку на верёвке, чтобы дымила, как у попа! – возбуждённо закричал Чечкин. – Она как граната будет, когда пойдём играть в войнушку!
   
– А что-нибудь более полезное?… – поморщилась Милена.
   
– Да ничо там полезного нет! – обиделся Ничков.
   
– В церковь бабам платок надо брать и надевать вместо юбки, – сказал Гершензон. – И на башку тоже. А то выгонят.
   
– А я узнал, что купола в виде шаров на ножке – это северный стиль, – поведал Серёжа. – Его к нам привезли переселенцы из города Вологда. Теперь я не буду путать такие церкви с обычными.
   
– А ты, Гонцов, какой сделал вывод? – Милена посмотрела на задумавшегося Гонцова.
   
– Если немцы опять приедут и война начнётся и если я буду командир, то я велю разведчикам сначала все колокольни подзорвать, – сказал Гонцов. – Только потом наступать можно.
   
Наташа Ландышева фыркнула.
   
– Чо ты на него ржёшь? – тут же вскинулся Ничков. – Сама-то какой вывод сделала? Вообще, наверное, никакого!
   
– Я, – высокомерно пояснила Наташа, – сделала вывод, что, когда я буду замуж выходить, я фату уберу назад, за спину, чтобы лицо было открытое.
   
Упыри дружно захохотали, хватаясь друг за друга.
   
– Паца, Ландышева замуж собралась! – заорали они. – За Пектусина, наверное!…
   
– Я вам не Пектусин! – строго возразил Серёжа Васенин.
   
– Зачем же смеяться? – урезонивала упырей Милена. – Все вы, когда вырастите, обязательно женитесь…
   
– Не женимся! – возмутились упыри.
   
– Вы за всех не говорите! – мрачно отрезал Гершензон. – Вы-то сама вот чего не женитесь? Женитесь вон на Брилыче. Он же вчера вас через речку на руках перетаскивал!
   
Брилыч – значит Борис Данилыч (в переводе с упырьского языка). Милена покраснела, избегая моржовского взгляда.
   
– Во-первых, женщины выходят замуж, а женятся мужчины, – деликатно сказала она. – А во-вторых, сейчас речь не про меня.
   
Моржов ухмыльнулся – образ Милены в его глазах напряжённо задрожал, пытаясь предотвратить превращение в мерцоид. Моржов давно заметил, что мало какая женщина может устоять при намёке на свадьбу, фату, венчание… Но сам Моржов, соблазняя девок, никогда не пользовался враньём о женитьбе. Не из-за какой-то там честности, а потому что в браке для него не было ничего эротичного. Моржов знал единственный момент эротики в супружестве – когда невеста стояла у алтаря. Но и здесь притягательность девушки для Моржова заключалась лишь в ожесточении соперничества. Причём вовсе не с женихом.
   
И не с богом. В бога Моржов не верил. Бога нет, он давно уже лопнул со смеху. В браке Моржову соперником была сама церковь. Это она придумала брак – способ отучения от вкуса победы. Это она сама хотела венчания с Моржовым – с виртуальным соитием в форме молитвы и с оргазмом в форме благодати. Её гонение на блуд было для Моржова гневом на супружескую измену, а вовсе не охранением общества, построенного из браков, как из кирпичей. А самым страстным супружеством было монашество. Поэтому брак для Моржова был концом любого интереса, и Моржов отвернулся от Милены, не мешая ей разбираться с упырями.
   
– Зачем вы обижаете Серёжу? – сменила тему Милена.
   
– Да потому что он за Ландышевой бегает! – завопили упыри.
   
– Ну и что? – сказала Милена. – Наташа очень хорошая девочка.
   
– Уж получше вас, дураков, всех вместе взятых, – подтвердила слова Милены и сама Наташа.
   
– С бабами только бабы дружат, понял, Пектусин? – крикнул Гершензон. – Тем более с этой Дюймовочкой!
   
– Тихо-тихо!… – Милена замахала руками. – Успокойтесь!… Если уж у нас начался такой разговор, давайте ответим на третий вопрос: что каждому из вас не понравилось в себе и в товарище? Что мешает вам стать успешными людьми?
   
Гершензон подумал и заговорил первым:
   
– Мне не нравится, что Пектусин, как баба, за ручку ходит.
   
– А какая тебе разница? – смущённо удивился Серёжа Васенин.
   
– Ходи с Костёрычем! – завопил Ничков, нашедший новый повод оскорбиться. – Он твой руководитель! А Дрисаныч – наш!
   
– Он вам папочка, что ли? – презрительно спросила Наташа.
   
– А ты вообще молчи, Дерьмовочка! – продолжал бушевать Ничков. – Только тебя всегда и слушают!
   
– А ты говори чего-нибудь умное, тогда и тебя слушать будут, – спокойно парировала Наташа, не отрываясь от венка.
   
– Мильмитревна, чо она везде лезет! – подпел Ничкову Чечкин.
   
– Она ваще заколебала! – неистовствовал Ничков.
   
– Она всегда самое хорошее себе загребает! – крикнул Гонцов. – Вчера конфеты давали – нам с паца мятые, а Дерьмовочке целые!
   
– Она на кухне не дежурит!…
   
– Почему Ландышевой можно после отбоя с вами сидеть, а нам у костра с Дрисанычем нельзя? – здраво спросил Гершензон.
   
«Потому что Милена на веранде чай пьёт, а Дрисаныч у костра пиво хлещет, – подумал Моржов. – Вот и нельзя с ним сидеть».
   
– Она же девочка! – неубедительно пояснила Милена.
   
– Ну и что! – гневно ответил Гершензон. – Просто потому что она всегда с вами, а мы с паца самостоятельные, вот нам и нельзя!
   
Упыри дружно поддержали Гершензона.
   
– Тихо, тихо!… – беспомощно успокаивала упырей Милена, тревожась за целостность своей технологии. – Мы ведь должны не просто так оскорблять друг друга, а должны выяснять, что в нас мешает нам быть успешными!… Вы забываете цель разговора!
   
«Почему это упыри забывают цель? – не согласился с Миленой Моржов. – Всё в теме. Ведь что такое быть успешным? Если попросту – то получать сверхприбыль. А сверхприбыль возможна лишь в реалиях общепринятых ценностей. Так что кому получать мятые конфеты, а кому держать Дрисаныча за руку – это вполне борьба за свою успешность в её нынешнем понимании упырей».
   
– Она вообще от паца крысит! – объявил про Наташу Ничков.
   
– Дерьмовочка от учителей закрысит, а потом Пектусину отдаёт! За то, что он ей сумку носит! – поддержал Ничкова Чечкин.
   
Наташа повертела в руках венок, словно раздумывая, не шлёпнуть ли им Ничкова и Чечкина по рожам, но решила поберечь свой труд, а ответить словами и персонально:
   
– Ты молчи, тормоз. И ты молчи, макака.
   
– Ты кого так назвала?… – подлетели Ничков и Чечкин.
   
– Тихо же!… Успокойтесь! – беспомощно взывала Милена. Её педтехнология сыпалась и сыпалась.
   
Наташа требовательно взглянула на Серёжу Васенина.
   
– Вы к ней не лезьте, поняли? – хоть и срывающимся голосом, но решительно заявил Серёжа.
   
– Она крыса, а ты стукач, – злобно ответил Гершензон.
   
– Он стукач! Стукач! – заверещал глупый пиротехник Гонцов.
   
– Когда это я стучал? – оторопел Серёжа.
   
– Ты дрова пиздить с паца не ходил! – сурово обвинил Ничков.
   
– Мальчики, что за слова!… – слабо ахнула Милена.
   
– Так ведь не настучал же я на вас! – крикнул Ничкову Серёжа.
   
– Ты Дрисанычу сказал, что мы хотим на колокольню залезть!
   
– Дмитрий Александрович и так знал! Чечкин сам об этом на всю деревню орал!…
   
– Ты Перчатке мой тайник с бомбой выдал! – крикнул Гонцов.
   
Моржов вспомнил историю с обнаружением упыриного схрона. Перчатка – это Розка. Видимо, упырей потрясло, что Розка моет посуду в перчатках, вот и придумали кличку.
   
– Я не выдавал тайник! – отчаянно защищался Серёжа. – Я не стучал! Вы вообще не говорили мне, где бомбу спрятали!
   
– А кто тебе, стукачу, скажет? – гордо хмыкнул Ничков.
   
– Это не он, – неохотно признал невиновность Серёжи Гершензон. – Это Чечен, дурак, сам в тайнике рылся. Перчатка мимо проходила и засекла.
   
– Ты кого назвал Чеченом?… – заорал Чечкин.
   
– Из-за тебя у нас бомбу отобрали! – заорал в ответ Гершензон.
   
– Сам ты Гербалайф!… Героин! Гербицид гершастый!
   
– Я тебе, Чечен, говорил, не ложи туда! Подальше положишь – другие возьмут!
   
– Гербарий из потных носков! – надрывался Чечкин.
   
Гершензон вскочил и кинулся на Чечкина. Они схватились и повалились в траву за брёвна. Милена в ужасе взвизгнула и прижала пальцы к скулам, словно хотела удержать спадающую маску. Ничков взревновал, что драка началась без его санкции, и тоже нырнул за бревно. Серёжа Васенин запоздало вцепился в спину Гонцова, который вслед за всеми навострился в битву.
   
– Туда нельзя!… – глупо закричал Серёжа.
   
– Наших бьют!… – вырываясь, орал Гонцов.
   
Наташа Ландышева с видом триумфатора хладнокровно примеривала на голову венок.
   
Моржов встал, перешагнул брёвна и за шивороты, как щенят, раскидал упырей в разные стороны.
   
– Всем!… Всем в корпус!… – задыхаясь, крикнула Милена. – Всем отбой!… Спать!… Хулиганы!…
   
Упыри отряхивались и поправляли одежду.
   
– Я тебя, герпес недолеченный, ночью замочу, – тихо пообещал Гершензону Чечкин.
   
– Идите-идите, – в спину подтолкнул Чечкина и Ничкова Моржов. Ему хотелось остаться с Миленой наедине. – Спать пора, успешные пацаны.
   
Упыри не спорили и, как обычно, не уламывали старших, чтобы им разрешили посидеть ещё. Понятно было, что номер не пройдёт. Упыри повернулись и поплелись к корпусу.
   
– …И чтобы все спали! – вслед упырям в сердцах приказала Милена. – И как вас таких только в храм-то пустили!…
   
Гершензон немного задержался, чтобы никто его не услышал, и угрюмо спросил у Моржова:
   
– Борис Данилыч, а кто это – гиена огненная?
   
Костёрыч и Щёкин повели детей куда-то на весь день в лес, и Розка безапелляционно отменила обед. Мотив был обычный: наведение талии. Но Моржов в талии не нуждался и потому решил снова ехать чичить сертификаты, а в Ковязине и перекусить.
   
В Чулане Моржов притормозил у столовки. Столовка работала с десяти до шести, перерыв на обед с часу до двух, но сейчас была закрыта. На дверях болталось рукописное объявление. Моржов думал, что это извинение за облом, но прочёл нечто другое, необычное: «Кто коли собаку потерял спрашивайте в пельменной».
   
От угла столовки была видна школа, где работала Юлька Коникова. Мысли Моржова волей-неволей переключились на Юльку. По улице Красных Конников Моржов скатился с Чуланской горы, протрясся по ребристому мосту через водослив Пряжского пруда и натужно потащился вверх по бульвару Конармии. За чугунной оградой приветственно махнули ветвями липы забиякинского парка, под которыми на отшибе краснела крыша МУДО. Моржов добрался до Крестопоклонной площади, остановился у Черепа, оглядываясь, и выбрал шатёр кафешки поприличнее. Юноша-таджик с его вековым «н-н-т сахар…» Моржова не устраивал.
   
Если не задалась любовь, надо было хотя бы пожрать. Моржов прислонил велосипед к торцу стола. Девушка-официантка принесла книжицу меню. У девушки на торчком стоящей грудке болтался бэйджик с надписью «Оленька». Пока Моржов выбирал, Оленька, утомлённо щурясь, глядела куда-то в просторы за Талкой, словно мечтала о воле, о девичьем счастье, о свободе от идиотов. Весь вид Оленьки говорил о том, что Моржов как половой партнёр для неё меньше нуля и, если бы не работа, она бы и не взглянула на такого урода. Когда Моржов определился с выбором, Оленька захлопнула меню так, будто Моржов туда наблевал, и ушла. Через десять минут она принесла заказ, заменив оливье на крабовый салат, а кофе-американо на капуччино. Моржов покорно смолчал.
   
Запас времени у Моржова оставался ещё изрядный, а вот ехать и искать какую-нибудь другую подружку-учителку, чтобы чичить сертификаты, Моржову не хотелось. Он как-то чересчур укоренился в теме Юльки, и всё остальное сейчас звучало диссонансом. Значит, догадался Моржов, экстраполяция выводит его на Стеллу. Получалось, что судьба упорно запараллеливала Стеллу и Юльку. Ну и ладно, кашу маслом не испортишь.
   
Стеллу Моржов не видел года два, да и в последний раз видел только мельком. Стелла была женой богача, жила в особняке на Пикете, ни хрена не делала, а для самоутверждения вела в элитной гимназии города Ковязин уроки ритмики и бального танца. Балов в Ковязине не наблюдалось уже лет девяносто, но бальный танец считался непременным атрибутом бытия состоятельных людей. Похоже, что первыми имиджмейкерами в Ковязине были пожилые учительницы литературы. Хорошо, что не молодые, иначе доверчивые богачи устраивали бы дуэли где-нибудь на пустыре за Шоссе Жиркомбината, как Печорин с Онегиным. Моржов решил, что он имеет шанс начичить у Стеллы сертификаты.
   
Пожилые учительницы литературы говорили про Стеллу Рашевскую, что она – девушка «с духовным содержанием». То есть Стелла где-то чего-то прочла – в отличие от остальных девушек Ковязина, которые прощались с книгой тогда, когда мамы переставали им читать вслух. А Моржов к тому же считал Стеллу ещё и самой красивой старшеклассницей города.
   
Моржов и Стелла быстро зацепились друг за друга. Для Моржова отношения с девушкой были в новинку, да и сам он был молод, а потому и не разобрался, что почём. «Духовное содержание» Стеллы оказалось набором руководящих цитат, преимущественно из «Мастера и Маргариты». Основным принципом Стеллы было «сами придут и сами всё дадут». Внешние данные Стеллы позволяли ей не задаваться вопросами «когда?» и «с каких это хренов?». А Моржова вполне устраивало бездельничать на пару со Стеллой, особенно если считать, что принцип «придут и дадут» оправдывал безделье высокими соображениями и уверял в скорых переменах к лучшему.
   
Стелла быстро дозрела до награждения Моржова своей девственностью, но не предпринимала никаких шагов, потому что в данном случае Моржов должен был сам приходить и сам всё давать. Юлькины уроки оказались фикцией, и Моржову пришлось приступать к делу с одними лишь теоретическими познаниями. Всё получилось не очень ладно и грубовато – но всё же получилось. Уже тогда Моржов мог бы насторожиться. Стелла, как наследница шляхтичей, требовала только рыцарского обхождения, а тут вдруг без всякого душевного напряга подвергла себя столь унизительным и болезненным процедурам (других Моржов организовать тогда ещё не мог). Обозначилась неувязочка. Но Моржов не придал ей значения, всё оправдав любовью…Моржов чуть-чуть проехался по улице Рокоссовского и свернул на улицу Обувную. Там раньше стояла сапожная фабрика, которая в перестройку разорилась, а её красивое дореволюционное здание приспособили под гимназию. Внезапно, уже в виду гимназии, с тихим урчанием на Моржова сзади накатила тёмная иномарка и прижала его к обочине. Моржов выскочил на тротуар и вдавил тормоза. Иномарка тоже остановилась.
   
– Куда, блядь, прёшь, сука! – заорал Моржов и пнул иномарку в крыло.
   
Передняя дверка машины открылась. Моржов решил, что сейчас вылезет бритоголовый хозяин, собирающийся расставлять приоритеты. Моржов быстро спрыгнул с седла и приготовился толкнуть велосипед хозяину в промежность, а потом дать в челюсть и смываться. Велосипеда было, конечно, жалко, но велик и без того был краденный Лёнчиком, так что Моржов обладал им не очень уверенно и мог пожертвовать.
   
Из машины высунулась длинная женская нога, потом вторая, а потом вся целиком вылезла Стелла и замерла, облокотившись на крышу – как в рекламе. Стелла была в тёмных очках. Она снисходительно улыбалась.
   
– А я знала, что мы ещё встретимся, – сказала Стелла.
   
В её словах звучало какое-то драматическое торжество рока, будто город Ковязин насквозь продували ураганы истории и свести здесь вместе Стеллу и Моржова могла только античная предопределённость.
   
– Здорово, – хмуро сказал Моржов, потихоньку отходя от гнева. – Ты меня чуть не переехала.
   
Стелла сменила оттенок улыбки на загадочный.
   
– А я к тебе и катил, между прочим, – добавил Моржов. – Причём по делу.
   
Стеллу, видимо, не удовлетворил подчёркнуто бытовой контекст, и она сняла очки, словно они мешали сеансу внушения.
   
– Наслышана о твоих художественных успехах, – нейтрально и испытующе произнесла Стелла.
   
– Я всегда говорил, что в Ковязине ты одна такая. Улыбка Стеллы перешла в удовлетворённо-покровительственную.
   
– Важное дело? – спросила Стелла.
   
– Кому важное, а кому и нет.
   
– Не хочу в школе разговаривать, – заявила Стелла. – Пусть лучше ты будешь моим гостем. Езжай за мной.
   
Не дожидаясь ответа Моржова, Стелла забралась в машину и закрыла дверцу. Машина тронулась вперёд и с шорохом изящно развернулась на пустой улице. Этот шорох звучал так, будто рвалось полотнище судьбы. Стелла мигнула Моржову фарами. Моржов хмыкнул, пожал плечами и вновь оседлал велосипед. Стелла неторопливо поехала обратно, а Моржов покатил следом.
   
Стелла вдруг дала газу, втопив по улицам Ковязина, и Моржову тоже пришлось поднажать. Он мчался за машиной Стеллы, как привязной аэростат за бронепоездом. Улицы города вмиг слились в киноленту, рассыпались пазлами на хаос фрагментов, превратились в набор конструктора – окошки, фронтоны, балконы, столбы… Чем-то всё это напомнило Моржову листопад той осени, когда бушевала его любовь со Стеллой.
   
После выпускного Моржов собирался ехать поступать в областной центр на худграф. Стелла этого не одобрила. Моржов умеет рисовать? Умеет. Значит, незачем прогибаться перед преподавателями, а надо просто ждать, пока слава и деньги сами приедут к Моржову прямо в город Ковязин на тройке с бубенцами. Моржову, конечно, больше хотелось трахаться, чем сдавать экзамены, потому он и остался в Ковязине. Остался – и всё лето трахался со Стеллой по разным укромным окрестностям. Армия Моржову не грозила по причине его слепошарости.
   
Осенью родители поступили Стеллу в педтехникум, а окрестные укромности сделались непригодны для любви. Опять же, и пища не проникала Моржову в рот сама и бесплатно. Моржов устроился работать сторожем в детский садик. Чтобы Стелла не презирала его за то, что он прогнулся перед обстоятельствами, он объяснял свою работу тем, что теперь можно было трахаться в садике. А на самом деле уже тогда начала проявляться тема источника существования.
   
Впрочем, всё оставалось безмятежным. Моржов и Стелла днями напролёт гуляли по осенним улицам и вполголоса смеялись, изобретательно издеваясь над прохожими и домами. Это объединяло их ощущением собственной исключительности в туповатом быте города Ковязин. Сейчас Моржов почему-то вспоминал о тех издёвках с чувством неловкости. Под осенними дождями и люди, и город имели право выглядеть облезлыми, но по причине этой правоты вспоминались, в общем, даже красивыми.
   
Стелла рассказывала Моржову, как она учится в педтехникуме. Она демонстративно пренебрегала всяческой дисциплиной и вместе с Моржовым с удовольствием наблюдала, как несчастные преподы разрываются между желанием покарать прогульщицу и не обидеть хороших людей Рашевских. Самыми смешными были фантазии на тему, как Стелла, окончив техникум, работает учителкой в школе для дебилов. А ночами в пустом садике голая Стелла лежала под Моржовым, и Моржов уже воспринимал это как должное.
   
Моржов вспоминал голую Стеллу и крутил педали, словно сублимируя этими движениями чем-то похожие движения любви. На пустых участках дороги Стелла сбрасывала скорость, позволяя Моржову нагнать себя, а при виде возможных конкурентов принималась нагличать – подрезать, сигналить, взвизгивать тормозами. Моржова это начинало раздражать, потому что пешеходы оглядывались-то на выкрутасы Стеллы, но пялились на него. Своим лихачеством Стелла словно бы на что-то намекала Моржову, а Моржов в досаде сделался невменяем к её невербальным посылам.
   
Он и без досады не всегда воспринимал невербальные посылы. В общем-то, потому он в те месяцы и не учуял в поведении Стеллы подвоха. А подвох коренился в разительном несоответствии поведения Стеллы с поведением актрис в порнухе, которую по вечерам крутили в кинотеатре. Только спустя много времени, девок и денег Моржов сделал для себя вывод, что лишь в постели девчонка – подлинник, а в любых прочих ситуациях – такая, каковой желает выглядеть. Хотя потом подружки неоднократно уверяли Моржова, что могут изобразить в постели всё, что угодно, – от дикой страсти до дефлорации, – Моржов подружкам не верил. Такие слова он считал обычной ревностью провалившихся абитуриентов к тем, кто всё же прошёл по конкурсу в ГИТИС. В соприкосновении с подлинником для Моржова и таилась неотразимая прелесть секса, когда девчонка остаётся не просто без одежды, но и без понтов.
   
А Стелла без понтов была тихая и смирная, словно узбекский коврик. Не расслабленно-покорная, что как-то само по себе будоражит воображение возможностями, а именно тихая и смирная, будто бы она пережидала атаку Моржова, как его посещение туалета. Короче говоря, Стелле было по фиг. Она лежала неподвижно и терпеливо принимала то, что ей пришли и дали. Даже кончала она как-то по-маленькому, будто мышка пописала. Куда пропадала язвительная красавица и такая надменная, такая решительная умница?…
   
Этот штиль Моржов мог бы, конечно, объяснить своей неспособностью раскочегарить Стеллу до урагана. Но ему не в чем было упрекнуть себя даже в сравнении с жеребцами из порнухи. И Моржов свалил всё на Стеллу, на особенности её органолептики. Зря. Просто тогда, когда Моржов неистовствовал, Стелла думала. И Моржов сделал из этой ситуации только один – возможно, неправильный – вывод: не надо обращать внимания на отдачу.
   
Моржов и сейчас решил больше не гнаться за Стеллой. Перекатив через мост, он сбросил скорость. Стелла дунула вперёд и исчезла в туче пыли. Моржов в одиночестве поехал мимо Заречного кладбища и Успенской церкви, построенной выходцами с Вологодчины. Столь же исторически бесчисленными были и ссыльные поляки, из чьих потомков и происходили родители Стеллы. Они были люди интеллигентные и до сих пор преподавали в педтехникуме. Вблизи Успенская церковь казалась громоздкой и выпирала из деревьев обшарпанным углом, словно старый чемодан из платяного шкафа. За кладбищем встала краснокирпичная стена элитного посёлка горы Пикет.
   
Стелла ждала Моржова за воротами ограды. Опустив стекло, она о чём-то разговаривала с охранником. Свирепой рожей и камуфляжем охранник больше напоминал диверсанта, которому надо не сберечь посёлок, а взорвать его. При виде запылённого Моржова на велике охранник сразу развернулся и ушёл в свою будку. Было похоже, что, демонстрируя почтение к Стелле, он из деликатности не желал присутствовать при каком-то её интимном и не очень приличном отправлении.
   
– Догоняй! – весело крикнула Стелла Моржову и опять рванула.
   
Наверное, он слишком быстро состарился, потому что ему ужасно надоедало, когда люди, вместо того чтобы делать дело, начинают через это дело самовыражаться. Трудно уже было жить, когда самовыражались официантки, принося заказ, когда самовыражались охранники, открывая ворота, когда самовыражались водители, пролетая сквозь перекрёстки. Что же такое столь жестоко угнетало их в повседневной жизни, вынуждая компенсироваться на других и на исполняемой работе?… А Моржова ничего не угнетало. И ему хотелось жить как-то попроще. Но, вращая педали, Моржов уже догадывался, что со Стеллой попроще не получится.
   
Моржов катил по улочке Пикета. Здесь он был впервые, а потому его удивляло буквально всё. А точнее, всё удивляло именно потому, что здесь всё было так же, как и везде. Впечатление «маленькой Европы» оказалось обманчивым. «Европа» чудилась лишь издалека – с Семиколоколенной горы, которая громоздилась за острыми крышами коттеджей. Там, на Семиколоколенной, сгрудились постройки, словно хотели с вершины разглядеть Пикет. А разглядывать-то было и нечего.
   
Многие особняки стояли недостроенными. Или были достроены, но почему-то оставались нежилыми, с тёмными и грязными окнами в белых рамах. Чистенькими и красивенькими особняки выглядели просто потому, что были новыми. Вблизи даже их архитектура не производила впечатления дворцовости: так, нелепые и причудливое объёмы – или фигурные бастионы, или же тяжёлые кровли на стеклянных плоскостях и тонких подпорках, не столько воздушные на вид, сколько хрупкие и ломкие.
   
И улицы Пикета оказались без асфальта, и трава под заборами набирала силу, чтобы вскоре превратиться в обычный бурьян. В кюветах привычно сверкали мятые пивные банки; в чертополохе, как субмарина, мелькнула бесхозная труба; разве что ржавая бочка не валялась где попало вольготно и барственно, а была культурно приставлена к кирпичному столбику оградки. На перекрёстке обнаружилась глубокая яма. Вокруг неё хороводом стояли пятеро небритых рабочих в оранжевых жилетах и смотрели куда-то вглубь. В яме что-то делал и гневно орал бригадир. Из каких-то попутных ворот на Моржова бесцеремонно попёрло огромное и грязное гузно бетономешалки.
   
Стелла завернула во двор. Моржов тоже завернул и поспешно вильнул в сторону, чтобы не врезаться Стелле в бампер. Стелла вышла из машины, сощурившись, огляделась и, махнув Моржову рукой, пошагала к стеклянному крылечку двухэтажных хором с кристалловидной башенкой. Моржов, подумав, положил велосипед на землю и пошёл за Стеллой, озираясь. Двор был захламлен упаковками кирпича и какими-то огромными рулонами, укрытыми полиэтиленом. Поодаль зиял недостроенный гараж – словно пустая скорлупа. Рядом с гаражом пожилой темнолицый азиат вяло разбрасывал лопатой кучу гравия. За работой азиата наблюдал высокий мужчина в костюме. Моржов и со спины узнал Сочникова.
   
В жизни Моржова и Стеллы Сочников появился как-то незаметно. Он уже тогда (по тогдашним, разумеется, меркам) был богат – имел подвал «Секонд-хэнд» с аншлагом «Эксклюзивные поставки из Европы!». Сочников ездил на иномарке – немного побитой кем-то ещё до него, но теперь его собственной. Он безуспешно ухаживал за Стеллой, дарил ей цветы и звал в ресторан, дежурил у педтехникума, чтобы подвезти домой. Стела рассказывала об этом Моржову легко, и оба они покатывались над нелепым Сочниковым. Сочников не казался чем-то серьёзным, тем более с его перекошенной походкой, будто он плечом вперёд протискивается в битком набитом автобусе. Но Сочников таки протиснулся.
   
Он сделал Стелле предложение, и Стелла его играючи приняла. Моржову и Стелле это казалось необыкновенно смешно – великолепная Стелла станет женой перекошенного Сочникова!… Умора! Лёжа под Моржовым с руками, закинутыми за голову, Стелла мечтательно рассказывала Моржову, как они будут любовниками при богатом муже и как она будет бешено изменять мужу с Моржовым в залитых дождями подворотнях. Тогда Моржов учуял реминисценции из Булгакова, но роль Мастера при Маргарите весьма тешила его самолюбие. К тому же где-то вдали по-прежнему маячил Воланд, мчавшийся явиться и всё дать.
   
В общем, Стелла вышла замуж за Сочникова.
   
Гостиная в доме Стеллы была просторная и современная, но какая-то вся напоказ, излишне правильная, как в мебельном салоне.
   
– Там у меня гимнастический зал, – кивая через плечо, сказала Стелла, доставая из бара бутылку вина. – А там – моя половина. Наверху – половина мужа.
   
– Звучит как рассказ о расчленёнке, – заметил Моржов.
   
– Садись на диван, – приказала Стелла и ногой подтолкнула к диванчику столик на колесиках.
   
Моржов уселся в угол низенького дивана и погрузился в диван, как в мыльную пену. Ассоциация с ванной сразу наводила на мысли о наготе и сексе. Стелла разлила вино по фужерам, протянула один фужер Моржову и села на пол на ковёр, привалившись к дивану боком. Лёжа в диване с задранными коленями и с фужером в ладони, Моржов почувствовал себя как в гинекологическом кресле со всеми удобствами. Похоже,
   
Стелла решила его препарировать. Моржов отпил вина, подождал, пока в пищеводе потеплеет, и между своих коленей посмотрел на Стеллу. В таком обрамлении Стелла начала раскаляться и таять. Вместо неё на полу у ног Моржова уже сидела алая пантера.
   
– И какое же у тебя ко мне дело? – Стелла провела первый надрез, словно пантера попробовала коготь на остроту.
   
– Мне нужны сертификаты на школьников, – сказал Моржов, ощущая, насколько его проблемы смешны и неуместны здесь, на миллионерском Пикете. – Ты можешь дать их мне? Перед сентябрём я отдам.
   
– Могу, – согласилась пантера, по-кошачьи выпуская мышку из когтей, чтобы поиграть. – А тебе зачем?
   
Моржов вкратце объяснил.
   
– Врёшь, – сладострастно признала Стелла.
   
– Вру, – согласился Моржов.
   
Стелла ещё плеснула себе вина и мечтательно поглядела в окно на синее небо.
   
– Сейчас я буду догадываться, – предупредила она. – Там, в загородном лагере, ты наметил себе в жертву женщину. Лагерь грозят закрыть. Тебе нужно добыть сертификаты, чтобы лагерь не закрывали и ты продолжил охоту. Так?
   
– Я ни в чём не сознавался, – отпёрся Моржов. Стелла засмеялась, глядя на Моржова с интересом и даже с аппетитом. Моржов впервые увидел, как на мерцоиде горит и плавится одежда – словно бы Стелла пылала в невидимом огне.
   
– Ты ведь теперь с деньгами, – продолжила Стелла. – Но покупать тебе скучно. Невкусно. Хочется по-настоящему, да? Нужны гладиаторы, верно?
   
Гладиаторы – это было как-то уж чересчур цинично и откровенно. Как в порнухе. «Дешёвое порно», – подумал Моржов.
   
– Неверно, – сказал Моржов. – Нужны сертификаты. Мёртвые души. Не путай романтизм с критическим реализмом.
   
Эти два направления в жизни Моржова впервые столкнулись наутро после свадьбы Стеллы. В свадебную ночь Стелла, Моржов и Сочников втроём напились в детском садике Моржова, тем самым оставив молодожёна без сладкого. С началом нового дня супруги Сочниковы сели в поезд и уехали в Москву и далее на Кипр, а Моржов уснул под детскими кроватками и далее за дебош был выперт с работы. И тогда он начал прозревать.
   
Получалось, что он со Стеллой вместе играл в эту игру, но когда наступил момент выбора, Стелла, чтобы определиться, решила поделить фишки. И поделила их очень по-женски: белые – себе, чёрные – Моржову. Она, значит, жена богатого человека, с квартирой, с образованием, с перспективой какой-никакой работы и с романтическим возлюбленным – нищим художником (хорошо бы, чтоб непризнанным гением). И всё это – не прогибаясь, без усилий: сами пришли и сами всё дали. Она ведь так и говорила, какие претензии?… А Моржов остался без работы, без образования, без перспектив и без любимой девушки. К нему почему-то никто не пришёл и никто ничего не дал. Точнее, к нему всё-таки пришли, но дали по жопе. Как-то всё оказалось не совсем поровну…
   
В то время Моржов был ещё настолько наивен, что дождался возвращения Стеллы с Кипра и попробовал выяснить отношения. Но кипрский комфорт произвёл на Стеллу более сильное впечатление, чем секс с Моржовым на детской кроватке. Встреча кончилась драматически. Каким-то образом наличием на земном шаре Кипра Моржов исхитрился жестоко оскорбить Стеллу. Стелла говорила, что Моржов ради неё и пальцем о палец не ударил, что он эгоист, он сам решил от неё избавиться и слова не сказал против её брака с Сочниковым. В общем, он предал её. Но она его прощает. Она будет любить его вечно, хотя рана, нанесённая отравленным кинжалом Моржова, в её душе никогда не перестанет кровоточить. Эту рану ничем не залечить – следовательно, и лечить не надо. Стелла предпочла остаться с Кипром и кровоточащей раной. Этих сокровищ ей было достаточно, и Моржов потерял для неё плотский облик, то есть стал привидением. Вот так всё и кончилось.
   
Стелла мягко поднялась с ковра и скользнула в диван рядом с Моржовым. Усевшись боком, она протянула руку и начала задумчиво и ласково перебирать волосы Моржова.
   
– А ты, Борька, мало изменился, – сказала она.
   
– Ну и ты тоже, – буркнул Моржов, не зная, чего сделать.
   
Стелла прямо обдавала жаром. Если бы Моржов тоже протянул руку и оголил Стелле грудь, Стелла бы и не шелохнулась. Впрочем, пламя, одевающее мерцоида, и так сползло с плеча, обнажая медное тело – как у инопланетянок-роботов с китчевых обложек фантастики.
   
В ответ на слова Моржова Стелла только усмехнулась – понимающе и умудренно. Дескать, тебе, юнцу, всё равно не понять тех бурь, сквозь которые я прошла.
   
– Ты что, до сих пор считаешь, что все люди созданы для тебя, а ты создан только для свободы? – спросила Стелла.
   
– А что, я так считал? – глупо спросил Моржов.
   
– Знаешь, я долго пыталась понять, на кого ты похож. И поняла. На Ясона, – сказала Стелла с таким видом, будто Моржов, разоблачённый, должен тотчас выхватить кинжал (тот самый, отравленный) и заколоться.
   
Похоже, что Стеллу, как и Юльку, тоже тянуло поставить над «i» вторую точку. История расставания Моржова и Стеллы, конечно, была обычной, не раз описанной в мировой литературе, хотя опознать цитату Моржов тогда не смог – хрен угадаешь, что Стелла читала на кипрском пляже? Но значимость этой истории Моржов оценил лишь в контексте своей жизни. Стелла и Юлька оказались запараллелены не только хронологией его юности.
   
Обе любовные истории были отыграны по одному алгоритму… Сначала Моржова провоцировали – Юлька на домогательства, а Стелла на жизненную позицию. Потом наставал момент истины, когда нужно было принимать решение: Юльке – отдаваться Моржову, а Стелле – отказывать Сочникову. Выбор в пользу Моржова никаких дивидендов, кроме самого Моржова, не приносил, но Моржов был сомнительным дивидендом. Отказ от Моржова приносил пользу: Юльке – чувство собственного достоинства, Стелле (кроме Кипра и квартиры) – чувство собственной незаурядности от верно подобранной цитаты.
   
Но кидать Моржова было как-то неловко. Однако если посчитать, что Моржова никто не провоцировал, а он сам, в силу своего паскудства, домогался до Юльки и ничего не сделал для Стеллы, то Моржов получался подонком, кинуть которого не жалко. Более того, не только не жалко, а даже нужно – для самоуважения. И Юлька со Стеллой Моржова кинули, сохранив чувство своей правоты и справедливости. Правда, перемена, ради которой они кидали Моржова, по мнению того же Моржова, превращалась просто-напросто в ТТУ. Иначе с чего это было появляться мерцоидам?
   
– На Ясона я похож? – не поверил Моржов. – А я думал – на Чичикова. И вообще, при чём здесь эти древнегреческие ассоциации?… Кстати, для Медеи, зарезавшей своих детишек, ты живёшь слишком комфортно.
   
Стелла засмеялась и укоризненно потрясла голову Моржова за волосы так, что Моржов едва успел подхватить очки.
   
– А я ведь именно такого и люблю тебя, – легко призналась Стелла. – Бродягу, художника, поэта…
   
Моржову стало неловко в собственной шкуре.
   
– Я сразу понимала, что в жизни ты своего добьёшься. – Стелла словно бы после игры в прятки признавалась, что изначально видела, где спрятался Моржов, но изображала, что не видит, лишь бы игра оставалась увлекательной. – Но боги мои, как же тяжело с тобой было!… О том, каково мне, ты думать не хотел.
   
– Зато сейчас и не надо, – сказал Моржов, с трудом собирая мысли, чтобы сориентироваться в ситуации.