1 2 3 4 5 6 
   
Она забилась в первый же попавший туалет и беззвучно ревела, визжала там, трясла головой и грызла пальцы. А потом, когда истерика прошла, умылась и на балконе выкурила полпачки сигарет — все, что оставалось в кармане халата.
   
   
Ванька заявился на закате, когда Отличник и Серафима пили чай, выплевывая за окно вишневые косточки.
   
— Здорово, Фимка. — Ванька плюхнулся на койку Отличника.
   
— Чай будешь?.. — Серафима уже потянулась к чайнику.
   
— Не буду, — отказался Ванька. — Лучше дайте водки.
   
Отличник крякнул.
   
— Водки нету, — удивленно сказала Серафима.
   
— Харя, дай тогда на пазырь, — развязно попросил Ванька.
   
Отличник поглядел на него. В общем-то, в хамской Ванькиной просьбе не содержалось ничего нового, но, во-первых, Ванька просил денег «на пазырь» только пьяный, а во-вторых, все равно знал, что Отличник не даст.
   
— Ты же знаешь, что не дам, — ответил Отличник.
   
— Ну дай, а?.. — заканючил Ванька.
   
Отличник снова внимательно поглядел на Ваньку. Ему показалось, что в Ванькином разгильдяйстве есть что-то неестественное, словно Ванька немного переигрывал. Отличнику вдруг захотелось действительно дать Ваньке денег, но дурацкое упрямство удержало его, и он отрицательно покачал головой.
   
— Фимка, ну дай ты, — вдруг бесцеремонно переметнулся Ванька.
   
— Ванька, поимей совесть! — разозлился Отличник.
   
Серафима встала, молча вынула из сумочки, висевшей на спинке койки, кошелек, достала деньги и подала Ваньке.
   
— Мерси. — Ванька без смущения взял их, плотоядно улыбаясь.
   
— Он тебе не вернет, — желчно сказал Отличник.
   
— Вполне вероятно, — печально согласился Ванька и, усевшись, уставился на Серафиму, будто ожидал, что она тотчас отберет деньги.
   
— Что же делать-то?.. — растерялась Серафима и, подумав, заключила: — Ладно, не разорюсь… Но может, не надо пить, Ванька?
   
— Надо, — вздохнул Ванька и туманно пояснил одной из любимых своих поговорок: — С китайцами надо говорить по-китайски… А можно я у вас ее выпью?
   
— Я не буду пить, — отказалась Серафима.
   
— Нам учиться надо, — холодно добавил Отличник.
   
— Да я без компании обойдусь, молчком!.. — заверил Ванька.
   
— Н-ну, ладно… — неуверенно согласилась Серафима.
   
— Тогда я побежал. — Ванька вскочил. — Отец, выйди со мной…
   
Удивляясь все больше и больше, Отличник вышел в коридор.
   
— Вы уж извините, так надо, — негромко проговорил Ванька. — Я вам не помешаю… Ты мне скажи, отец, с твоего курса девицы Ковалева и Северьянова — они как: целочки или нет?
   
— А я откуда знаю?! — Отличник был почти потрясен.
   
— Ну, и так ведь ясно, — с досадой пояснил Ванька.
   
— По-моему, да, — ответил Отличник. — А что случилось?
   
— Да ничего не случилось. — Ванька отвернулся. — Херня кругом одна, вот и все. — Он хлопнул Отличника по плечу и пошел прочь.
   
Строя различные предположения, Отличник вернулся к чаю.
   
— Что это с ним? — спросила Серафима.
   
— Настроение паршивое, вот и дурит, — ответил Отличник так, чтобы она не забивала себе голову всякими загадками.
   
Они допили чай, забыв о Ваньке, и легли по своим койкам с учебниками. Но через полчаса Ванька вернулся с бутылкой. Он сделал жест рукой, который можно было перевести как «все нормально!», сел за стол, зубами сорвал пробку и стал пить, перемежая дозы курением. Он не говорил ни слова, и Отличнику надоело наблюдать за ним. Через полчаса, задымив всю комнату, Ванька сделался хорош и румян. Задумавшись, он, похоже, и сам забыл, где находится, и молчание его было естественным, как молчание в одиночестве.
   
— Ванька, ты на мне дыру проглядишь, — вдруг сказала Серафима.
   
— Ладно, я попер, — очнувшись, вскочил Ванька и с улыбкой бессмысленной радости побултыхал бутылкой, демонстрируя ее.
   
Он направился к семьсот двадцатой комнате, где договорился ночевать. В коридоре его мотало от стены к стене. Он снова приложился к бутылке и заорал басом на весь этаж частушку:
   
— Из-за леса выезжает конная милиция,
   
Становитесь, девки, раком, будет репетиция! 
   
Плечом он двинул в дверь и ввалился в комнату. В комнате за столом сидели четверо: коренные жильцы пятикурсники Андрей Каменев и Толик Савенко, а также их гости, однокурсницы Отличника Мила Северьянова и Света Ковалева. Все пили коньяк. Девушки имели такой вид, что становилось ясно: с роскошными, уверенными в себе кавалерами они впервые попробовали крутой взрослой жизни и, взволнованные, но скрывающие это, разгоряченные выпитым, решили доводить дело до конца, какого бы раскаяния или стыда это потом ни стоило. Кавалеры же, прекрасно понимая душевное состояние своих дам, чувствовали себя хозяевами положения и потому были снисходительны к нервозности, сосредоточенности и неумелости своих юных подруг.
   
— Здравствуй, жопа, в Новый год!.. — воскликнул Ванька, удивленно перекосившись и застряв в двери.
   
— Ты чего приперся? — недовольно спросил Каменев.
   
— Я буквально на две минуты — выпить по рюмочке.
   
Ванька щелкнул каблуками, по струнке прошел через комнату и мягко опустил свою бутылку на стол рядом с коньяком. Черно-дубовая коньячная этикетка в сравнении с бело-красной незамысловатой водочной выглядела как генеральские погоны рядом с солдатскими. Света глядела на Ваньку испуганно, а Мила презрительно отвернулась.
   
— Иван, — протягивая Свете руку, с обворожительной улыбкой представился Ванька. —
   
Иван, — сказал он Миле. — Друзьям можно просто Иван.
   
Поддернув на коленях замызганные трико, он опустился на стул и обвел присутствующих лучезарным взглядом.
   
— Кому налить? — спросил он, выливая всю водку себе в стакан. В комнате царило натянутое молчание. — За присутствующих дам! — пышно провозгласил Ванька и пригубил живительную влагу.
   
Крякнув, он всем телом скривился набок, достал из заднего кармана измочаленную пачку сигарет, выволок мятую, извилистую сигарету, придирчиво распрямил ее, сунул в бороду и со словами: «Прошу прощения!» — изящно взял обомлевшую Милу за запястье, поднес ее руку с сигаретой к своему лицу и прикурил.
   
— Симаков, ты что, пьяный? — наконец сообразил Каменев.
   
— Ясный хрен, — ослепительно улыбнувшись, подтвердил Ванька и закашлялся. — Если бы не чахотка, давно бы помер, — откашлявшись, сообщил он.
   
— Ты пепел уронил, — брезгливо сказала ему Мила.
   
— Ну и сигареты, блин, — пробормотал Ванька, отряхивая живот и колени. — Только закурил, а уже пеплом обсыпался, как… как Везувий.
   
Разряжая обстановку, все четверо засмеялись. Всем стало ясно, что перед ними так называемый гороховый шут.
   
Через час совсем стемнело, и компания сплотилась, как родная. Горела свеча, играл магнитофон, под потолком шевелился густой дым, на столе стояла вторая бутылка коньяка. Каменев и Савенко потихоньку тискали девочек. Ванька сидя спал. Все были изрядно пьяны, а Ванька пьянее всех. Он выжрал до конца свою водку, несколько раз присасывался к коньяку, потешал гостей и хозяев побасенками, наконец пожаловался, что его в общаге считают импотентом, потому что никто не видел, как он трахается, и уснул.
   
— Рота, подъем! — гаркнул ему Савенко. — Симаков, поди гулять!
   
— Не… — Ванька помотал головой. — Мы только пить начали…
   
— Все, пить больше нечего, — отрезал Каменев. — Поди погуляй. Мы же с тобой договорились, что ты до двух гуляешь?
   
— А ты у нас целый час отнял, — поддержал Савенко. — Значит, вернешься в три.
   
— Я не хочу гулять! — закапризничал Ванька. — Я хочу петь!.. Мисочке… То есть Милочке и Светочке… Дайте мне гитару!
   
— Вот пойди и поищи ее, — обрадовался Каменев.
   
— Я вернусь! — кокетливо сказал Ванька, встал, извиваясь всем телом, и погрозил девушкам пальцем: — Не шалите без меня, крошки!
   
По замысловатой кривой он добрался до двери и выпал в коридор. Дверь за его спиной долго и тщательно запиралась. Ванька побрел на пятый этаж к Вадику Стрельченко, у которого хранилась его гитара, и через десять минут вернулся.
   
— А это я!.. — закричал он, шлепая ладонью по двери.
   
Дверь нехотя приоткрылась.
   
— Ладно, не надо петь, — сквозь щель сказал Савенко.
   
Но Ванька вдруг ринулся на него, и напор был такой неожиданный, что Савенко не удержал позиции. Ванька ввалился в комнату. Свеча была уже задута, постели расправлены, а девушки разложены по постелям.
   
— Вот ведь коз-зел!.. — шепотом сказал Каменев.
   
— Песня! — объявил Ванька.
   
Шатаясь, он укрепился посреди комнаты и заорал на мотив марша «Прощание славянки»:
   
   
    
     
— Отцвела в огороде ака-ация, 
     
Снова чистая совесть моя: 
     
У меня началась менструа-а-ация, 
     
Значит, я не бере-мен-ная!.. 
    
   
   
   
— Сделай что-нибудь с этой пьяной свиньей, — сказал Каменев.
   
Савенко мягко обхватил Ваньку за талию и повлек к выходу.
   
— Иди в холл, там и сбацай чего-нибудь, — на ходу увещевал он Ваньку.
   
Ваньку вытурили в коридор и снова тщательно заперли дверь.
   
Ванька опять сходил к Стрельченко, оставил гитару и вернулся. Резко, отрывисто, звонко и кратко он постучал в дверь так, как стучат только трезвые люди. После яростного перепирательства шепотом дверь приоткрылась, и Ванька ломанулся в щель, крича тоненьким, противным голоском:
   
— Я тоже хочу к девочкам!..
   
Но Каменев грудью выпер Ваньку в коридор, схватил за олимпийку на горле и отвесил две крепкие пощечины.
   
— Очухался? — злобно спросил он. — Соображаешь?
   
— Я мыслю, следовательно, я существую, — гордо изрек Ванька.
   
— Значит, так, Симаков, — внушительно сказал Каменев, отпуская Ваньку. — До трех часов ты мыслишь, следовательно, существуешь, в другом месте, понял? Или ты совсем оскотинился? Давай иди…
   
Каменев подтолкнул его, и Ванька сделал несколько неуверенных шагов. Тогда Каменев быстро вернулся в комнату и захлопнул дверь. Ванька тотчас подбежал к ней и замолотил кулаками.
   
— Откр-р-ройте, полиция! — басом заревел он. Дверь моментально приоткрылась.
   
— Сейчас как с-здану, сука!.. — бешено прошептал Каменев.
   
Ванька схватился за сердце и зашатался.
   
Каменев захлопнул дверь и яростно запер замок. Ванька отодвинулся к противоположной стене коридора и, едва услышал, как заскрипела сетка кровати, всем телом кинулся на дверь. Замок с хрустом вывернулся из косяка, дверь распахнулась, грохнув о стену, и Ванька пластом рухнул на пол семьсот двадцатой комнаты.
   
— «Ту-сто сорок четыре» п-просит п-посадки… — сказал он.
   
Когда Отличник сперва услышал мятежное Ванькино исполнение «Прощания славянки», а затем грохот и вопли, он вскочил с кровати, натянул штаны и выбежал в коридор. Мимо него вдоль стены, не глядя, быстро прошли Мила Северьянова и Света Ковалева. Затем из дверного проема семьсот двадцатой комнаты вылетел Ванька и шлепнулся на пол.
   
— Пролетарии всех стран, совокупляйтесь!.. — хихикая, орал он.
   
Отличник кинулся к Ваньке и успел вцепиться в спину Андрея Каменева, когда тот уже занес ногу, чтобы разбить Ваньке рот.
   
— Убирай этого пидара!.. — рявкнул Отличнику Савенко, удерживая трясущегося Каменева. — А то Андрюха его убьет!..
   
Отличник с неизвестно откуда взявшейся силой поставил Ваньку на ноги и увлек за собой. У Ваньки из носа текла кровь. Отличник впихнул Ваньку в блок, где в дверях семьсот десятой в одной ночной рубашке стояла Серафима.
   
— Сюда его, — уходя в тень, сказала она. — Что случилось?
   
Отличник уложил Ваньку на свою кровать.
   
— Накуролесил, ему и вломили, — сказал он. Серафима взяла свое полотенце, убежала в умывалку, вернулась, уголком вытерла Ваньке нос и усы, сложила мокрое полотенце компрессом и пристроила на лоб, потом стала осторожно ощупывать Ванькино лицо.
   
— Зубы, кости целы? — спросила она.
   
— Хрен их знает… — прохрипел Ванька.
   
— Теперь лежи спокойно, — велела Серафима, убирая из-под его затылка подушку. — Будет больно — позови.
   
Ничего больше не говоря, она легла обратно в свою постель. Растерянный Отличник стоял у шкафа, не зная, чего ему делать.
   
Ванька вдруг зашевелился, поднял руку и потрогал нос.
   
— Кажись, не течет, — сказал он. — Ну и шнобель у меня завтра на морде будет… Целая Шнобелевская премия.
   
Он снял полотенце и медленно сел.
   
— Попру я к Стрельченкам, — прокряхтел он. — Спасибо, Фимка.
   
— Больше не дерись, — спокойно сказала Серафима. — И не пей.
   
— Не буду, — вставая, ухмыльнулся Ванька. Он направился к двери и, открывая замок, сказал:
   
— Хоть один день не зря прожил…
   
   
Игорь купил бутылку вина и пришел ночевать к Марине Савцовой. Оказалось, что Марина куда-то уехала на всю ночь, а в комнате осталась одна Надя Новиченко. Игорь не расстроился, искренне заверил Надю, что считает ее девушкой Бориса Аргунова, а потому не будет на нее покушаться, откупорил бутылку и сел с Надей пить вино. Они уже почти все допили, когда дверь открылась, и в комнату вошел Борька Аргунов.
   
— Привет, это я, — сказал он и осекся, увидев Игоря.
   
— Добрый вечер, Борис, — вежливо поздоровался Игорь.
   
— Здорово… — не очень радостно ответил Борька, подавая руку и подозрительно заглядывая Игорю в глаза. Затем он сел на кровать Марины и развалился, закинув ногу на ногу.
   
— Квасите? — недоброжелательно поинтересовался он. — Я вам не помешал?
   
— Ничего, Борис, — спокойно сказал Игорь.
   
Все трое замолчали. Борька нервно качал носком. Игорь достал сигареты и закурил. Надя смотрела на свой стакан и задумчиво вращала его пальцами на столе.
   
— А куда Маринка уехала? — отрывисто спросил Борька.
   
— Домой, — кратко пояснил Игорь.
   
— А ты чего здесь делаешь?
   
— Сижу, — резонно заметил Игорь. Борька замолчал, разозлившись.
   
— Марина разрешила ему переночевать на ее месте, — осторожно сказала Надя.
   
Борька что-то проворчал.
   
— Прости, Борис, я не расслышал, — обратился к нему Игорь.
   
— Я говорю, ты, Надька, сказала, что будешь одна всю ночь…
   
— Откуда я знала про Игоря? Савцова мне не докладывала.
   
— А ты, Игорь, другого места ночевать найти не можешь?
   
— Если бы у меня была альтернатива, Борис, то я не преминул бы ею воспользоваться, дабы избежать двусмысленности положения.
   
— Какая уж тут двусмысленность? Тут односмысленность…
   
— То есть ты намекаешь на то, на что ты намекаешь?
   
Борька издал неопределенный звук.
   
— Я, Борис, в достаточной степени контролирую себя и не страдаю аберрациями поведения. Твои опасения излишни.
   
Борька хмыкнул и поглядел на бутылку. Игорь усмехнулся.
   
— Я так понимаю, Борис, что ты расстроен нарушением своих планов относительно ночлега? — Игорь поглядел Борьке в глаза. — Я сочувствую, но ничем не могу помочь. Чтобы твое отчаяние и разочарование в жизни не перешло допустимые пределы, я, пожалуй, пойду сейчас прогуляться. — Игорь посмотрел на часы. — Я вернусь ровно в полночь. Как Золушка.
   
Игорь поднялся со стула и с достоинством вышел.
   
Докурив на балконе сигарету, он отправился к Отличнику и сидел в семьсот десятой комнате, распивая чай, до без пяти двенадцать. Когда же время подошло, он церемонно распрощался с Отличником и Серафимой и двинулся обратно. Деликатно постучав, он открыл дверь и обнаружил в комнате комендантшу.
   
— Та-ак, — протянула Ботова. — Каминский — на выход.
   
— Ольга Васильевна… — растерянно начал Игорь.
   
— Тридцать лет Ольга Васильевна! Не знаю ничего и слышать не желаю! Нелегальщик? Выметайся! Собирай свои шмотки и давай из общежития! А то еще рыскать за ним посреди ночи!.. Со-би-райся! Или языка русского не понимаешь?
   
— Куда же я пойду? Ночь на дворе, — печально сказал Игорь.
   
— А меня это не интересует. Куда хочешь, туда и иди. Выселили тебя — и все, чтобы ноги твоей здесь после одиннадцати не было! Собирайся, или мне позвать кого, чтобы помогли тебе?
   
— Нет, это излишне, — быстро сказал Игорь.
   
— А ты, Новиченко, — обратилась Ботова к Наде, молча сидевшей за столом, — передай Савцовой, что я ее, проститутку, выгоню вместе с Каминским! Обязательно передай!
   
— Тюремные порядочки вводите, Ольга Васильевна…
   
— Какие надо, такие и ввожу, тебя не спросила. Ты уже дозубоскальничал, что тебя выгнали… Забрал манатки? Теперь шуруй. А я тебя провожу.
   
Игорь обреченно поднял свою сумку. Ботова подтолкнула его.
   
— Я могу и один дойти. Мне не страшно, — сказал Игорь.
   
— Я тебя до вахты провожу, — пояснила Ботова. — Чтобы ты не сбежал по дороге еще к комунибудь.
   
Ботова конвоиром следовала за спиной Игоря.
   
— Вы бы поделились со мной информацией, Ольга Васильевна, откуда это вы про меня узнали? — спросил Игорь на лестнице.
   
— Не твоего ума дело. Откуда надо, оттуда и узнала.
   
— Хорошие у вас стукачи…
   
— Ты не болтай, а на ступеньки смотри.
   
— Жестоко вы поступаете, Ольга Васильевна…
   
— С вами нельзя иначе.
   
— Почему же? Раньше мы с вами находили общий язык…
   
— Что было, то прошло.
   
— Почему же прошло? Я и сейчас рад с вами общий язык найти. Я же приличным жильцом был: не пьянствовал, нелегальщиков не держал, режим не нарушал, да и вам помогал постоянно. Вы же ко мне хорошо относились.
   
— Я-то к тебе хорошо относилась, да ты ко мне плохо. Ты бы ко мне хорошо относился, и я бы к тебе так же.
   
— Ну чем мне доказать свое хорошее отношение к вам?
   
— Не знаю. Думай сам. Голова-то тебе на что?
   
— Да я все думаю-думаю, только ничего придумать не могу…
   
— Мало, значит, думаешь.
   
— Может, позволите мне остаться на одну только ночь?
   
— И не проси, нет и еще раз нет. Тут и без тебя переполнено.
   
— Как же переполнено? Есть же пустые комнаты…
   
— Есть, да не про вашу честь. Это резерв для аспирантов.
   
— Зачем же вы тогда нас выгнали? Ограничились бы выговором.
   
— Затем и выгнала, что ценить надо было мое хорошее отношение, а не злоупотреблять им.
   
— Я ведь ценил и ценю до сих пор, а вы все равно выгнали.
   
— Не я, а студсовет.
   
— Да уж какой студсовет? Хозяин-то в общежитии — вы.
   
— Конечно, я хозяин, я и выгнала, потому что не можете хорошего отношения ценить и поступать, как надо…
   
Разговор был совершенно беспредметен и, словно заколдованный, вертелся вокруг одного и того же. Игорь ныл, но разжалобить комендантшу ему не удалось. Они спустились в вестибюль, где на вахте дремала бабка Юлька.
   
— Вот этого, баба Юля, — Ботова указала пальцем на Игоря, — ни за что не пускайте!
   
— А я никогда и не пускала! — возмутилась та. — Они все пролазят, пока тут другие вахтеры дежурят!
   
Ботова отодвинула на двери засов и кивнула Игорю: выходи. Игорь молча прошел, но за дверью остановился.
   
— Ольга Василь… — предпринял он последнюю попытку, но комендантша сократила его агонию.
   
— Думай, что я тебе сказала! — бессердечно заявила она и захлопнула дверь. Потом тяжело брякнул засов.
   
Игорь постоял перед запертой дверью, достал сигарету, задумчиво закурил и побрел в направлении троллейбусной остановки.
   
За его спиной откуда-то сверху раздался свист. Он оглянулся. На балконе второго этажа, прямо над подъездом общаги, стоял и курил Борька Аргунов.
   
— Добрый вечер, Борис, — сказал Игорь.
   
— Выгнали?
   
— Угадай с трех раз, — мрачно предложил Игорь.
   
— Это я на тебя настучал, — сообщил Борька.
   
— Спасибо. Ты настоящий друг.
   
— Ладно, не злись. Лезь сюда, на балкон.
   
— Я не Ромео, а ты не Джульетта.
   
— Говорю, не злись. У меня на койке переночуешь.
   
— Я не склонен к гомосексуализму.
   
— Я к Надьке уйду на всю ночь.
   
— И для такой рокировки ты все это затеял? — понял Игорь.
   
— Естественно.
   
— Извини, Борис, но тебя не били веслом по голове? Ты не мог мне нормально предложить свои условия ночлега?
   
— Ты бы все равно не согласился. Что, я тебя не знаю? Ты на Надьку давно косо смотришь.
   
— Ты плохой окулист, Борис, и еще более слабый мыслитель.
   
— Давай издевайся еще… Видно было, что ты под нее клинья подбиваешь. Винище даже припер…
   
— Напиток предназначался Марине Савцовой.
   
— А тебе какой хер разница — Маринка или Надька?
   
— Безголового грамоте не обучишь, — печально констатировал Игорь, направляясь к стене. Он закинул на балкон сумку, с трудом влез по выбоинам в кирпичной кладке и сказал: — Конечно, извини меня, Борис, но ты идиот. А я очень устал от идиотов.
   
   
Гапонов подкарауливал Нелли, стоя на балконе. Когда Нелли наконец появилась перед общагой, Гапонов выбросил недокуренную сигарету, пошел в блок, где была пятьсот третья комната, и привалился спиной к запертой двери.
   
Нелли вывернула из-за поворота коридорчика и остановилась, увидев Гапонова. Лицо ее моментально окаменело.
   
— Привет, — после паузы сказал Гапонов, вынул из кармана руку и протянул Нелли открытую ладонь. — Ключ, — велел он.
   
— Может, дашь вещи забрать? — спокойно спросила Нелли.
   
— Ключ, — не двигаясь, повторил Гапонов.
   
Нелли постояла, глядя на него, достала из сумочки ключ с биркой на кольце и подбросила его вверх по направлению к Гапонову. Гапонов ловко выхватил ключ из воздуха и сунул в карман.
   
— Вещи твои я онесу на вахту, там и заберешь, — сказал он. — Ключ сдам сам. Вечером заду сюда и проверю: еси что — сех выселю.
   
— Все? — спросила Нелли. — Можно идти?
   
— Посой, — сказал Гапонов и надолго замолчал, снова закуривая. — Нрависа так жить? — наконец спросил он.
   
— Как? — с вызовом спросила Нелли.
   
— Сама заешь как. Ты от меня в ощаге не спрячеса. Я тя се равно в любой дыре тут найду и выгоню.
   
— Короче, — сухо поторопила его Нелли.
   
— Когда дозреешь, приходи. Поселю легально.
   
— Что-то я не поняла. — Нелли внимательно всмотрелась в лицо Гапонова.
   
Гапонов поднял на нее насмешливые глаза.
   
— Будешь давать — будешь жить, — пояснил он. Оба они молчали. Лоб и губы Нелли начали белеть, глаза почернели, а на скулах расцвел румянец бешенства.
   
— Ну и сука ты, Гапон, — хрипло сказала Нелли.
   
   
Ванька договорился с ночлегом у Дениса Маркелова, а Леля — у его подружки Лены Медведевой. Маркелов, подрабатывающий сторожем, получил зарплату и принялся ее пропивать. Леля и Лена посидели у него с полчасика и ушли в свою комнату, а Ванька остался с компанией. Леля забралась с ногами на кровать и взяла книжку. Лена села за стол переписывать шпаргалки.
   
Через полтора часа в комнату ввалился пьяный, красный, потный Ванька со съехавшей набок бородой, устремился к Леле и рухнул на нее, облапив ручищами.
   
— Ванька, дурак!.. — воскликнула Леля, махая ногами.
   
— Лелька, я тебя люблю, давай сейчас же бстись! — ликующе предложил Ванька, целуя ее в вырез кавалерийского халата.
   
— Ванечка! — вытаращив глаза, закричала Леля.
   
Лена, продолжая строчить шпоры, высоко подняла брови.
   
— Ты, Ванечка, хоть бы другим словом сказал, — укорила Леля.
   
— А я других не знаю. — Ванька засунул голову в ворот халата.
   
— Меня-то постесняйся, — напомнила ему Лена Медведева.
   
— Ты же при мне трахалась с Маркелом, — просто сказал Ванька.
   
— Козел, — кратко ответила Лена.
   
— Не надо, Ванечка. — Леля, краснея, отпихивала Ваньку.
   
— Почему? — захныкал Ванька. — Я хочу!..
   
— Ванечка, ну, мы не одни…
   
— А она пойдет погуляет.
   
— Разбежалась я, — фыркнула Лена.
   
— Ленка, пойди погуляй, а? — попросил Ванька.
   
— Ванечка, как тебе не стыдно!
   
— Ты не наглей, Симаков. Не забывай, к кому пришел.
   
— Я к Лельке пришел, не к тебе.
   
— Здесь я живу, а не Леля.
   
— А мне по барабану. Сходи погуляй.
   
— Ванечка, прекрати!
   
— А что, ей трудно? Мы с тобой сто лет не трахались!
   
— Мне до твоих проблем, Симаков, дела нету, — холодно и зло сказала Лена.
   
— А мне до твоих, — ответил Ванька. — Сходи, пока добром прошу.
   
— Ни хера себе заявочки! — изумилась Лена. — Ты на что намекаешь?
   
— Ясный перец, на что. Поди сама, пока не выставил.
   
— Ванька, я с тобой с таким спать не буду! — закричала Леля. — Леночка, не уходи, ни за что не уходи!.. Ванька, опомнись!
   
— И что же случится, если не уйду? — ледяным тоном поинтересовалась Лена, разворачиваясь к Ваньке лицом.
   
— Выкину отсюда. Последний раз прошу, выйди, а то правда выкину, Ленка.
   
— Попробуй, бздун вонючий.
   
— Ваня! — завизжала Леля.
   
Ванька рванулся из ее рук и в один шаг очутился возле Лены. Лена охнула от боли и изумления, когда Ванька железными пальцами ухватил ее за запястье и вывернул его так, что Лена моментально изогнулась на стуле, повернувшись лицом к двери.
   
— Ванька, ты совсем мозги пропил?! — заорала Леля.
   
Ванька стряхнул Лену со стула и раскрыл дверь. Затем он выдвинул потрясенную Лену в коридор, а дверь захлопнул и запер. Леля сидела с белым от ужаса лицом и с расширенными глазами.
   
Ванька сел рядом, и некоторое время они сохраняли совершенную неподвижность. Тут в дверь замолотили. Леля как сомнамбула встала, отперла замок и отступила в сторону, давая проход угрюмой пьяной компании бывших Ванькиных собутыльников во главе с Маркеловым. Ванька вмиг натянул маску идиота, повалился на кровать и расплылся в улыбке, скрещивая на груди руки.
   
— Рад вас видеть, друзья мои, — великосветски пророкотал он.
   
Леля, увидев это, опустила голову, бешено продралась сквозь толпу и выбежала из комнаты. Парни обступили Ваньку.
   
— Берем его за руки за ноги и выбрасываем отсюда, — спокойно и деловито сказал Маркелов.
   
— Ой-ей-ей, боюсь щекотки!.. — жеманно захихикал, извиваясь, Ванька и ловко увернулся, перекатившись на живот.
   
— Не кантовать! При стихийных бедствиях выносить первым! Боится воды! Недозволенных вложений нет! — верещал он, отбиваясь.
   
Ваньку крепко ухватили за предплечья и щиколотки и сдернули с кровати. Ванька повис над полом выехавшим из-под олимпийки волосатым животом.
   
— Н-н-ня-а-а-у-у-у!.. — по-кошачьи завопил он, подражая вою самолета в пикировании. — Земля, земля, я — Чкалов, прошу посадки!.. — Он даже покачался, изображая, как самолет качает крыльями.
   
— Двиньте его рылом в стену, чтобы знал, — сказал Маркелов.
   
Ванька вдруг сжался и разжался, выстрелив своим телом, как пружина. Мгновенно он оказался на полу на четвереньках, как мангуст. Толпа разом навалилась на него, но с каким-то нечеловеческим проворством и силой он вывинтился наверх так, что люди разлетелись в разные стороны. Ванька — скрюченный и неожиданно маленький, с наэлектризованно растопырившейся бородой — стоял посреди комнаты. Подрагивая, он молча двинулся к двери сам и по пути вдруг врезал кулаком в скулу Маркелова. Выйдя в коридор, Ванька помедлил, стремительно оглянулся и бешено харкнул на дверь.
   
   
Отличник возвращался из столовой и, подойдя к семьсот десятой комнате, услышал бренчание струн и неразборчивое Ванькино рычание. Удивившись, он вошел в комнату и обнаружил пьяного Ваньку, который сидел на столе и самозабвенно терзал гитару.
   
— Привет, — недоброжелательно сказал Отличник. — А где Серафима?
   
— Уперлась в читалку, когда я завалился.
   
— Выжил ее, значит, — заключил Отличник. — Ванька, ну ты обурел совсем — грязным задом на чистый стол!..
   
Ванька яростно ударил по струнам и вместо ответа заорал:
   
   
    
     
— В универмаге наверху я 
     
Купил доху я на меху я, 
     
Купив доху, дал маху я: 
     
Доха не греет… 
     
Абсолютно! 
    
   
   
   
— Во-первых, — раздраженно начал Отличник, — не ори на всю общагу. Во-вторых, убирайся со стола. В-третьих, эту песню я слышал от тебя уже миллион раз. Спел бы чего-нибудь хорошее, если уж не можешь не петь. Хотя бы свою «Белую акацию».
   
— Хорошее?.. — переспросил Ванька, нехотя слезая на пол, и задумался. — Ладно, харя, хорошее… Песня! — торжественно объявил он и остановился посреди комнаты, опустив голову. Затем рука его вдруг стремительно залетала по струнам, и он заревел с бычьей мощью:
   
   
    
     
Долго шли зноем и морозами, 
     
Все снесли и остались вольными, 
     
Жрали снег с кашею березовой 
     
И росли вровень с колокольнями. 
     
Если плач — не жалели соли мы, 
     
Если пир — сахарного пряника. 
     
Звонари черными мозолями 
     
Рвали нерв медного динамика 
     
Но с каждым днем времена меняются: 
     
Купола растеряли золото, 
     
Звонари по миру слоняются, 
     
Колокола сбиты и расколоты. 
     
Что же мы ходим вкруг да около 
     
На своем поле как подпольщики? 
     
Если нам не отлили колокол, 
     
Значит, здесь — время колокольчиков! 
     
Век жуем матюки с молитвами, 
     
Век живем, хоть шары нам выколи, 
     
Спим да пьем сутками и литрами, 
     
Не поем — петь уже отвыкли мы. 
     
Долго ждем — все ходили грязные, 
     
Оттого сделались похожие. 
     
А под дождем оказались разные, 
     
Большинство — честные, хорошие. 
     
А под дождем все дороги радугой. 
     
Быть беде — нынче нам до смеха ли? 
     
Но если есть колокольчик под дугой, 
     
Значит, так: заряжай, поехали! 
     
Зазвенит сердце под рубашкою, 
     
Второпях врассыпную вороны. 
     
Эх, выводи коренных с пристяжкою, 
     
Да рванем на четыре стороны. 
     
Полетим, засвистим, защелкаем, 
     
Проберет до костей, до кончиков. 
     
Эй, братва, чуете печенками 
     
Грозный смех русских колокольчиков? 
     
Но сколько лет лошади не кованы, 
     
Ни одно колесо не мазано, 
     
Седел нет, плетки разворованы, 
     
И давно все узлы развязаны. 
     
Но пусть разбит батюшка Царь-колокол, 
     
Мы пришли, мы пришли с гитарами, 
     
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл 
     
Околдовали нас первыми ударами. 
     
И в груди искры электричества. 
     
Шапки в снег, и рваните звонче-ка, 
     
Рок-н-ролл, славное язычество, 
     
Я люблю время колокольчиков! 1 
    
   
   
   
Отличник слушал со все возрастающим изумлением. Ванька прыгал по комнате, как чертик, изгибался, подражая рок-певцам, то скрючиваясь над гитарой, то отбрасывая плечи назад и задирая бороду к потолку. Он орал и хрипел, брызгался слюной. Вены на его шее набухли. На лбу проступили сосуды, цепкими лапками охватывая виски.
   
   
Ванька не просто пел — песня у него шла горлом, как кровь.
   
— Что это за песня? — потрясенно спросил Отличник.
   
— Сам сочинил, — с трудом переводя дух сообщил Ванька и рухнул на кровать Серафимы, разбросав руки и ноги и выронив гитару.
   
Отличник сел на свою койку, сцепил пальцы и задумался.
   
— Ты чего сюда-то прибежал? — наконец спросил он, словно хотел высокую ноту, грозящую вырваться из земного притяжения, перевести в низкую, земную. — Ты же бухал у Маркелова.
   
— Я Маркелу только что по роже дал… Он прибежал весь на понтах, пальцы веером, на ногах фигушки: «Я на арбузной корке плавал, мне чайки на грудь срали!..» Терпеть не могу такие навороты, вот и вмочил.
   
— Ну, Ванька, как можно — ни за что ни про что…
   
— Так и нужно. А за что-нибудь их, сук, вообще убивать надо.
   
— Ты, Ванька, сегодня какой-то не такой…
   
— Устал я, отец. До жопы устал. Всю душу изорвал.
   
— Зачем же ты ее рвал?
   
— Душа ищет иконы, а кругом рыла свиные. Так бы и стрелял.
   
— Какой ты, Ванька, злой, оказывается… Нельзя так.
   
— А-а, плевать, — ответил Ванька. — Я — талант, мне все можно.
   
— Что значит «все»?
   
— А все. Соврать, убить, изнасиловать, украсть. — Ванька подумал и с уверенностью добавил: — Предать. Да. А меня все должны любить, жалеть и спасать.
   
— Ни фига себе! — изумился Отличник. — Это почему?
   
— Потому что я — талант. Талант в человеке — произведение искусства природы. Произведение искусства строится только на конфликте. Поэтому я и иду наперекор.
   
— А как же люди? Для кого твой талант? Для себя?
   
— Не для себя. Я такая же сволочь, как и все остальные. Ничего я в своем таланте не понимаю и его недостоин. Не знаю, кому он на хер нужен. Никому. Так просто — в белый свет как в копеечку…
   
— Но совесть, порядочность… Все законы человечности…
   
— Нету ничего. Есть только моя обязанность перед моим талантом сберечь его любой ценой. Все, что я делаю для этого, и есть добро.
   
— Тогда это не талант, а что-то… чудовищное.
   
— Талант. Только одному он все разрешает, а другому не все. И хрен я знаю почему. Уж такой он.
   
— Ну ладно, пусть так. Только ведь есть и долг перед истиной…
   
— Что за истина? Бог? Если он есть, пусть только попробует рыпнуться, когда судить меня начнет. Я столько ему предъяв выстрою на то, что он мне обязан был дать, но не дал, что он сам в десять раз грязнее меня окажется. Зашкерил счастье человеческое, кроила, и торгует им… На хер он мне такой нужен. Бог — это слишком просто, отец. Если бы он был, я бы его сразу вычислил.
   
— Ну а будущее? Как тебя потом будут судить?
   
— По хрену. Кто чище меня, тот не судит, а жалеет. А кто грязнее — и права не имеет на суд. Этого я, отец, не боюсь. Все равно там и дальше такое же скотство и блядство будет. Дураки, конечно, в моем грязном белье копаться бы начали — кому вломил, кого трахнул… А те, чистые, только душу должны увидеть, не будут рыться в этом говне времен. Им же по фиг — мучился ли, страдал ли. Им же интересно, что напишу, что сделаю, и все, нету больше ничего, им интересного. Поэтому и будущего нет. Поэтому могу делать чего хочу. Нет никакой истины, кроме моего таланта. Нету никакого добра, кроме спасения его любой ценой. Нет ни греха, ни вины, ни искупления — только бесконечный поток предательств и преступлений во имя таланта. Круговорот говна в природе. Так что мне все можно, и я все сделаю…
   
— Как же тебя любить-то такого?
   
— Любовь тоже талант. Значит, ей закон не писан.
   
— Много ты хочешь от жизни…
   
— Это много? Это и есть то, что каждому положено от рождения, как руки и ноги. Это минимум, понял?
   
— А что же делать-то тогда?.. — совсем растерялся подавленный Отличник.
   
— Что делать, кто виноват, кому на Руси жить хорошо… Что хочешь, то и делай. Все позволено. Поэтому и душа болит, отец. Дай денег на пазырь.
   
Отличник тяжело размышлял.
   
— А сколько надо? — спросил он.
   
Ванька от удивления сел, потом заржал и повалился обратно.
   
— Нет, харя, я у тебя не возьму. Купи лучше цветов Серафиме.
   
   
Проснулся Отличник отчего-то в шесть утра, больше заснуть не смог и решил пойти учиться в читалку. Он уселся там в дальнем углу, просторно разложив по парте учебники и тетради, но только успел прочесть страницу, как в читалку ввалилась компания Вадика Стрельченко. Поскольку вахтер где-то спал, забрав ключ от входной двери, компания решила выбраться на улицу через окно читалки. Отличник увидел Новиченко, Аргунова, Каменева, Карелиных, Бумагина, Беловых, а среди них и Нелли с Лелей. Все они не заметили Отличника, с хохотом и визгом влезая на подоконник и оттуда спрыгивая на газон. Только Леля увидела его.
   
— Стрельченко, я остаюсь!.. — крикнула Леля, направляясь к Отличнику.
   
Она тяжело рухнула рядом, молча обняла его и поцеловала мокрыми губами в ухо.
   
— А мы с вечера пьем, — сказала она. — Я уже такая косая…
   
— Я, между прочим, учусь, — холодно заметил Отличник.
   
— Фу, Отличничек. — Леля надула губы. — Ты как в семьсот десятой жить начал, так сразу таким занудой стал…
   
— Ну, я ведь не держу тебя… — Отличник пожал плечами.
   
— Ладно-ладно, — примирительно прошептала Леля, прижимаясь к нему большой, мягкой грудью и поглаживая по щеке. — В последнее время все так изменилось… Нам ведь раньше вместе было хорошо?
   
— Очень, — согласился Отличник.
   
— А пойдем ко мне, — предложила Леля. — Там у Стрельченко еще винище осталось, мы его выпьем, и нам опять будет хорошо.
   
— Ты же знаешь, что я не пойду. — Отличник усмехнулся. — А почему ты у Стрельченко живешь? Ты ведь жила у Лены Медведевой.
   
— Там Ванечка набедокурил, я и ушла. Стыдно.
   
— Тебе, Леля, все на свете стыдно, — печально сказал Отличник.
   
— Дура я, — согласилась Леля.
   
— Ну почему же дура? Нет, ты хорошая.
   
— А надо быть плохой, — убежденно сказала Леля.
   
— Почему? — удивился Отличник.
   
— Эх ты, почемучка… — Леля поцеловала его снова, и Отличник почувствовал прикосновение ее легких, как крылья бабочки, ресниц. — Я всегда думала: почему мне стыдно? Потому что ничего понять не могу, потому что я маленькая и гадкая? Так ведь понять все никто не может, разве что гений какой… А я ведь не гений, но за его работу хваталась. Вот и стыдно, что не на свое место лезла. Ведь на самом деле я просто лягушка и мне там быть положено, куда меня загоняют. А я считала, что это слишком низко, не по рангу… Поэтому я так устала, Отличничек, поэтому меня никто не любит.
   
— Ванька тебя любит…
   
— Он бутылку да себя любимого любит, а на остальное плюет.
   
— Зачем так жестоко?
   
— Ну а что он мне даст? Разве он сделает меня лучше?
   
— Кто ж тебя сделает, кроме тебя самой?
   
— Ты-ы… — пропела Леля.
   
— Ну-у, Леля, это опять старые песни.
   
— Ты меня не любишь, — быстро сказала Леля.
   
— Я же говорил, что люблю.
   
— Это не так говорят. Наверное, это вообще не говорят. Без слов бывает видно… Вот ты бы смог простить меня за все-все?
   
— Наверное, да, — подумав, сказал Отличник. — Да. Я тебя за душу твою люблю, а поступки ведь не только от нее зависят. А даже если только от нее, не всегда добро получается.
   
— Но как же жить тогда?
   
— Прощать. — Отличник пожал плечами. — А что еще можно придумать? Если не прощать, так надо выставить в окно пулемет и строчить без разбору. Или с крыши спрыгнуть.
   
— Нет, — Леля покачала головой, — я не спрыгну. Для этого я слишком люблю шоколадные конфеты. Ну а если я сделаю что-нибудь очень-очень гадкое, ты сможешь меня простить?
   
— Мне, честно говоря, не верится, что ты можешь сделать что-нибудь в этом роде, — улыбнулся Отличник. — Но я бы попытался простить. Быть может, у меня и не получилось бы, но я бы попытался.
   
— Ну, тогда пойдем к Стрельченко в комнату.
   
— Зачем?
   
— Переспим.
   
— А я не хочу, Леля, — помолчав, тяжело сказал Отличник.
   
— А я хочу. Сделай это ради меня.
   
— Но ведь от этого ни тепло, ни холодно. Что тебе это даст? В наших отношениях это ничего не изменит.
   
— Я знаю, что не изменит. Но это нужно для меня, понимаешь, лично для меня. Вовсе не для тебя.
   
— Прости, Лелечка, но я все-таки тебя не понимаю…
   
— Ну и что. Ты поверь, что мне это надо. Если ты не можешь поверить, то как же ты сможешь простить?
   
— Но зачем это тебе?..
   
— Я не хочу быть маленькой и гадкой.
   
— Я даже не знаю, что делать… — Отличник совсем растерялся. — Ты все это серьезно, Лелечка?
   
— А разве с крыши в шутку прыгают?
   
Отличник долго молчал, размышляя. Леля сильно растревожила его. Он испугался за свою любовь к Серафиме — вынесет ли она такое испытание? Сможет ли он промолчать? Сможет ли рассказать Серафиме все? Сможет ли жить дальше с таким грузом на совести? И сможет ли Серафима простить его?
   
Но с другой стороны, Отличник боялся и за Лелю. Что у нее на уме? Что с ней происходит? Если она и вправду любит его, то ему, наверное, нужно выполнить ее просьбу. Он сейчас не судья. Он ничего не понимает в этих делах. Он полюбил по-настоящему в первый раз и вообще еще ни разу не спал с женщиной — черт их разберет, что с ними после этого делается?
   
— Только ты мне не ври, Леля, — с болью и даже с ненавистью сказал он. — Я тебе верю. Если тебе очень это надо, то пусть будет.
   
Леля сидела молча и неподвижно, потом опустила голову и беззвучно заплакала. Отличник смотрел на нее, но не утешал, даже не прикасался к ней. Леля плакала, но не навзрыд, как тогда, после самоубийства, не облегчая душу, а, наоборот, словно сдерживая ее для чего-то, словно в предчувствии.
   
— Ты меня прости, — утираясь обеими руками, вдруг глухо и решительно сказала она. — Я поняла, что ты сможешь простить меня… И еще я поняла, что я и вправду тварь.
   
Она вскочила и почти побежала к выходу. Отличник остолбенел. Только через минуту он понял, почему Леля так неожиданно сбежала, ничего не объяснив: в окошко читалки со смехом и криками полезла компания Вадика Стрельченко, которую Леля заметила издалека.
   
   
Серафима сдала какой-то экзамен и на ночь уехала к подружке. Прознав об этом, Игорь напросился к Отличнику ночевать. Отличник был рад и ждал его до темноты, но Игорь не явился. Тогда Отличник плюнул и лег спать, но едва он заснул, Игорь пришел. Несмотря на все усилия, поднять Отличника он не смог и с горя сам полез в постель. Он долго ворочался и все же заговорил:
   
— Как, Отличник, непривычно спать в той кроватке?
   
— Я всегда сплю в этой кроватке, — сонно ответил Отличник.
   
— А, значит, Фимочка к тебе приходит?
   
— Не приходит. Ты же мне так и не дал урока…
   
— Мой юный друг, нельзя же во всем полагаться на старших! Ведь впоследствии ты можешь начать страдать от укусов на локтях.
   
— Ну и что, — односложно отвечал дремлющий Отличник.
   
— А почему, собственно, будь так любезен меня просветить, ты держишь себя в такой изуверской строгости?
   
— Нету у меня твоей хватки в этом деле, вот и держу…
   
— Кажется, в твоей реплике содержится упрек?
   
— Ничего в ней не содержится…
   
— Тогда я искренне сожалею о тебе. Секс с красивой и любимой девушкой — это божественно!
   
— Возможно… Только я не обожествляю секс.
   
— Напрасно, мой юный друг. В последние дни я часто погружался в размышления над этим предметом и заключил, что я, оказывается, действительно обожествляю его.
   
— Мне все равно не понять…
   
— Отчего же не понять? Я ведь имею в виду не технику и оттенки наслаждения, а, так сказать, философию.
   
— Ну и в чем она?
   
— Я, как человек, в душе стремящийся к добру и свободе, но не имеющий достаточной мудрости, чтобы обрести их внутри себя и тем удовлетвориться, а также обремененный гедонистическим сложением своей натуры, склонен считать секс единственным верным способом достижения людьми вышеупомянутых добра и свободы, то есть так называемого счастья. Секс ясен как божий день и не отягощен побочными эффектами. Пользуясь им, счастья может добиться каждый, не причиняя вреда окружающим.
   
— Например, изнасиловать…
   
— Фу, гадкий мальчишка. Мы с тобой не договорились о терминах. Секс — это взаимоотношения при наличии желания и доброй воли у обоих партнеров. Если хотя бы у одной стороны нет желания, то это не секс, а разврат. А если нет доброй воли, то это насилие.
   
— Ну, понятно… — вяло сказал Отличник говорливому Игорю.
   
— Так вот, секс приносит радость, доставляет удовольствие, укрепляет физически и психически. Для него не существует рас, национальностей, религий, идеологий, границ, профессий, титулов и состояний. Он делает человека самим собой, и в нем человек бывает таким, каким он будет разве что перед лицом бога на Страшном суде. То есть секс приближает человека к истине и одновременно делает счастливым без ущерба для прочих людей.
   
— Я думал, мир спасет любовь, а оказывается — секс…
   
— Напрасно иронизируете, молодой человек. Во-первых, секс и любовь при всем том, что они внешне похожи и неплохо сочетаются, вещи разные, как, например, лед и пар. Любовь — это форма отношения, и зачастую она способствует самоизоляции. Секс же — форма взаимоотношения, и он объединяет людей. Ну а во-вторых, любовь не может спасти человечество, потому что она инфернальна.
   
— Что значит «инфернальна»?..
   
— Под инфернальностью я понимаю такую двойственность явления, при которой в нем в том или ином виде присутствует зло. Секс же лишен инфернальности. Так что любовь спасти мир не может. Хотя бы потому, что она его таким и породила. Ведь даже наше общество со всей присущей ему бесчеловечностью порождено любовью.
   
— То есть как это?
   
— Ну-у, мой юный и необразованный собеседник!.. Надо читать труды классиков. Но поскольку сейчас это сделать затруднительно, то я, чрезвычайно утрируя, растолкую тебе. Человеческое стадо стало обществом, когда наши праотцы решили разобраться, кому с какой женщиной спать, чтобы дети рождались нормальные и получали в наследство мамонтовые шкуры и каменные топоры именно от тех, кто и сподобился их зачать. Стадо разработало для этого законы и стало обществом. С течением времени и накоплением барахла законы эти все разрастались, пока не включили в себя абсолютно все сферы жизни, даже проезд в общественном транспорте. Но изначальная причина их возникновения — любовь. Секс же, в свою очередь, дает человеку его истинную, природную свободу, ибо подразумевает просто удовольствие, а не рождение детей. Следовательно, он пренебрегает всеми законами, а иногда и открыто аннулирует их.
   
— А любовь куда — на помойку?
   
— Зачем так жестоко? Одно другому не мешает. Секс и любовь — это как портрет и человек, с которого этот портрет написан. Любовь — жизнь, секс — искусство.
   
— А мораль, нравственность?..
   
— Секс вне этих категорий. Вот разврат, насилие — да, они им подчиняются и ими оцениваются. Секс же свободен. Мораль и нравственность порождены обществом, а секс, как было сказано выше, законами общества пренебрегает.
   
— Не знаю, Игорь, как отнесется Нелли к твоему мировоззрению…
   
— Иметь убеждения — это одно, а следовать им — совсем другое. Не всегда на это хватает сил и не всегда это целесообразно, если убеждения личности идут вразрез с убеждениями общества. Надеюсь, Нелли не узнает, что я не только имею, но и следую своим убеждениям. Потерять ее мне было бы очень больно.
   
— Ну, тогда не следуй своим убеждениям…
   
— Видишь ли, мой ангел, для меня секс — это форма существования моей личности. К сожалению, я не могу сочинять благозвучные симфонии или поэмы, не могу писать романы-эпопеи или батальные полотна, не способен высекать из гранита циклопические статуи. Мне доступен только один вид искусства — секс. Мне попросту жалко зарыть свой единственный талант.
   
— А по-моему, Игорь, ты просто боишься бороться с общагой, живешь так, как тебе навязывают ее стереотипы, и лишь находишь себе оправдание в своей теории…
   
— Мы, наверное, избрали несвоевременный момент для полемики, Отличник, ибо ты несносно желчен сейчас. Да, заявляю я тебе. Отчасти ты прав. Но я не боюсь бороться — я просто не могу. Общага меня сильнее. Как говорит наш общий, весьма опустившийся друг Симаков Иван, против лома нет приема. Но пусть я капитулирую. По моему убеждению, сдаться сильнейшему противнику с достоинством — это уже почти победа.
   
— А хватит ли у тебя достоинства?
   
— Пока я верю в то, что тебе изложил, мой друг, у меня его хватит. — Игорь помолчал, раздумывая. — Ну а если я свое достоинство все-таки утрачу, — предположил он, — как ты будешь ко мне относиться?
   
— Точно так же, — сонно ответил Отличник.
   
— Почему?
   
— Знаешь, Игорь, — вздохнув, виновато сказал Отличник, — я лежу уже почти в коматозном состоянии, потому что страшно хочу спать. У меня ни одной связной мысли в голове нет. Даже если я попытаюсь объяснить, я все равно не смогу этого сделать… Ты извини меня, но давай завтра, а?
   
   
Низкое небо над общагой вспучилось дряблыми обложными облаками. То усиливаясь, то слабея, сыпал дождь и трещал жестяными карнизами. Блестящие автомобили в лужах обрастали пышными усами, а вслед за ними оставались полосы серой пены. От капель на поверхности луж время от времени выскакивали пузыри, словно бы лужи изумленными рыбьими глазами выглядывали в небо — когда же там все закончится? Общага стойко и терпеливо пережидала непогоду. На балконах, прижимаясь к стенам, торчали молчаливые курильщики. Во всех кухнях что-то деятельно готовилось. Из форточек, закрытых от комаров набухшей дождем марлей, курился пар. В коридорах и холлах на полах блестели дорожки мокрых следов.
   
Отличник, скучая, слонялся по гостям. В одной комнате он попил кофе, в другой послушал магнитофон, в третьей пару раз остался дураком. Он пришел к Нелли, но у той оказалось заперто. От злости он намазал на палец известку со стены и меловыми, тающими буквами стал выводить на двери «Нелька — дура», когда за спиной услышал цокот каблучков и голос:
   
— Сам дурак, понял?
   
Нелли, складывая мокрый зонтик, подставила ему для поцелуя холодную, влажную, шелковистую щеку.
   
Она провела Отличника в комнату и усадила, а сама включила чайник и начала переодеваться.
   
— Не смотри на меня! — велела она, поворачиваясь к нему голой спиной, где глубоко отпечатались красные полоски от бретелек лифчика. —
   
У тебя только бабы на уме! Лучше бы о душе подумал!
   
— Ты здесь долго будешь жить? — оглядываясь, спросил Отличник.
   
— Вряд ли. Похоже, я скоро поселюсь по-настоящему.
   
— Каким образом? — удивился Отличник.
   
— Не скажу. — Нелли накинула халат и подпоясалась.
   
— Почему?
   
— По кочану.
   
— Из суеверности?
   
— С чего ты взял, что я суеверна? — фыркнула Нелли.
   
— Ну, все, кто верит в бога, суеверны…
   
— Идиот, — констатировала Нелли. — Ты просто глупый, несмышленый ребенок. Ты дурак. Ты сам-то знаешь, что ты дурак? Когда человек верит в бога лишь для того, чтобы найти заступничество, он пытается понравиться богу — то есть выяснить его привычки и следовать им. Вот это и есть суеверность. А я, хоть, конечно, я старая и толстая шлюха, но понравиться ему не хочу.
   
— А что ты хочешь? — любопытствовал неугомонный Отличник.
   
— Хочу через него познать истину: как жить?
   
— И как это получается — познать истину?
   
— Очень просто. Сперва выясняешь, что собой представляет бог. А потом — чего ему в таком случае от тебя надо. Вот так и живешь.
   
— А разве это не значит понравиться ему?
   
— Ну, немного, конечно, и это… Но видишь ли… Когда ищут заступничества, то придумывают бога, способного на него. А уж затем его корректируют, чтобы он подходил для нашего мира. То есть сначала шьют кафтан, затем снимают мерку, затем ушивают. А я хотела сначала разобраться в этом мире, а через это уже и найти то существо, которое все так устроило. То есть я все-таки искала истину, а не заступничество. Если я хочу соответствовать замыслу бога, то есть истине, мне, естественно, легче будет жить, но я ищу все-таки соответствия, а не легкой жизни.
   
— И что ты нашла?
   
— Да ничего нового. Бог вкладывает в нас души и отпускает нас в этот мир. Мир создан по его воле, но живет уже по своим законам, от воли бога не зависящим.
   
— Как это? — не понял Отличник.
   
— Я же тебе, дураку, объясняла это на примере бога-писателя. Вот представь, что ты сел писать роман про общагу: про меня, про Лельку, про себя… Придумал нас всех, придумал, что мы будем делать, пишешь, погружаешься в души и вдруг обнаруживаешь, что эти люди хоть и родились в твоем воображении, но в принципе равноценны тебе, неисчерпаемы до дна, непознаваемы до конца. Чем яснее ты это понимаешь, тем больше предоставляешь им свободы. И наконец они совершенно свободны от тебя, делают что хотят, а ты лишь записываешь. Если ты талантлив, они, конечно, сделают то, чего тебе от них надо. Но если для тебя это будет их нравственная победа, то не исключено, что для них то же самое окажется нравственной катастрофой. Текст один, а прочтений много. Вот так в жизни сочетается божья воля на каждый поступок человека и в то же время его свобода в любом поступке. Тут главное уже не поступок, а отношение, выбора нет.
   
— Что-то ты призагнула… — Отличник озадаченно потер макушку. — Что же получается? Бог может ошибиться?
   
— Нет. Он не ошибается. Он — истина. Из всех возможных прочтений нашего романа он — единственно верное.