1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Мартин  Каннингем зашептал:    

– Я  так и обомлел, когда вы при Блуме начали о самоубийствах.    

– Что-что? –  зашептал мистер Пауэр. – А почему?    

– Его  отец отравился, – шептал Мартин Каннингем. – Он был хозяин отеля  «Куинз» в Эннисе. Слышали он сказал он едет в Клэр. Годовщина.    

– О  Господи! – шептал мистер Пауэр. – В первый раз слышу. Отравился!    

Он  оглянулся туда, где в сторону усыпальницы кардинала двигалось лицо с темными  задумчивыми глазами. Беседуя.    

– А  он был застрахован? – спросил мистер Блум.    

– Кажется,  да, – отвечал мистер Кернан, – но только он заложил свой полис.  Мартин хлопочет, чтобы младшего устроить в Артейн[404].    

– А  сколько всего детишек?    

– Пятеро.  Нед Лэмберт обещает устроить одну из девочек к Тодду[405].    

– Печальный  случай, – с сочувствием произнес мистер Блум. – Пятеро маленьких  детей.    

– А  какой удар для жены, – добавил мистер Кернан.    

– Еще  бы, – согласился мистер Блум.    

Чихала  она теперь на него.    

Он  опустил взгляд на свои начищенные ботинки. Она пережила его.    

Овдовела.  Для нее он мертвее, чем для меня. Всегда один должен пережить другого. Мудрецы  говорят. Женщин на свете больше, мужчин меньше. Выразить ей соболезнование.  Ваша ужасная утрата. Надеюсь, вы вскоре последуете за ним. Это только вдовы  индусов. Она может выйти за другого. За него? Нет.    

Хотя кто  знает. Вдовство больше не в чести, как старая королева умерла[406].    

Везли на  лафете. Виктория и Альберт. Траурная церемония во Фрогморе[407]. Но в конце она себе  позволила парочку фиалок на шляпку. Тщеславие, в сердце сердца[408]. Все ради тени.  Консорт, даже не король. Ее сын, вот где было что-то реальное. Какая-то новая  надежда, а не то прошлое, которое, она все ждала, вернется. Оно не может  вернуться. Кому-то уйти первым – в одиночку, под землю – и не лежать уж в ее  теплой постели.    

– Как  поживаете, Саймон? – тихо спросил Нед Лэмберт, пожимая руку. – Не  виделись с вами целую вечность.    

– Лучше  не бывает. А что новенького в нашем преславном Корке?    

– Я  ездил туда на скачки на светлой неделе, – сказал Нед Лэмберт. –  Нового одно старое. Остановился у Дика Тайви.    

– И  как там наш Дик, честняга?    

– Как  есть ничего между ним и небом, – выразился Нед Лэмберт.    

– Силы  небесные! – ахнул мистер Дедал в тихом изумлении. – Дик Тайви  облысел?    

– Мартин  Каннингем пустил подписной лист в пользу ребятни, – сказал Нед Лэмберт,  кивнув вперед. – По нескольку шиллингов с души. Чтобы им продержаться,  пока получат страховку.    

– Да-да, –  произнес неопределенно мистер Дедал. – Это что, старший там впереди?    

– Да, –  сказал Нед Лэмберт, – и брат жены. За ними Джон Генри Ментон. Он уже  подписался на фунт.    

– Я  был всегда в нем уверен, – заявил мистер Дедал. – Сколько раз я  говорил Падди, чтоб он держался за ту работу. Джон Генри – это не худшее, что  бывает.    

– А  как он потерял это место? – спросил Нед Лэмберт. – Попивал чересчур?    

– Грешок  многих добрых людей, – со вздохом молвил мистер Дедал.    

Они  остановились у входа в часовню. Мистер Блум стоял позади мальчика с венком,  глядя вниз на его прилизанные волосы и тонкую, с ложбинкой, шею в новеньком  тесном воротничке. Бедный мальчуган! Был ли он при этом, когда отец? Оба без  сознания. В последний миг приходит в себя и узнает всех в последний раз. Все  что он мог бы сделать. Я должен три шиллинга О'Грэди.    

Понимал  ли он? Служители внесли гроб в часовню. Где голова у него?    

Через  мгновение он прошел за другими, моргая после яркого света. Гроб стоял перед алтарем  на подставке, по углам четыре высокие желтые свечи.    

Всегда  впереди нас. Корни Келлехер, прислонив венки у передних углов, знаком указал  мальчику стать на колени. Вошедшие стали там и сям на колени у мест для  молящихся. Мистер Блум стоял позади, невдалеке от купели, и, когда все стали на  колени, аккуратно уронил из кармана развернутую газету и стал на нее правым  коленом. На левое колено он осторожно поместил свою шляпу и, придерживая ее за  поля, благочестиво склонил голову.    

Из  дверей появился служка[409],  неся медное ведерко с чем-то внутри. За ним шел священник в белом, одной рукой  поправляя столу, другой придерживая маленькую книжицу у своего жабьего брюха. А  кто будет нам читать? Каркнул ворон: я опять[410].    

Они  стали у гроба, и священник принялся быстро каркать по своей книжке.    

Отец  Гробби. Я помню, как-то похоже на гроб. Dominenamine[411]. Здоровенная морда. Заправляет  спектаклем. Дюжий христианин[412].  Горе тому, кто на него косо глянет: священник. Ты еси Петр.    

Отъел  бока, как баран на клевере, сказал бы Дедал. И брюхо раздулось, как у дохлого  пса. Где он такие выражения находит, диву даешься. Пуфф: бока лопаются.    

– Non  intres in judicium cum servo tuo, Domine[413].    

Дает им  чувство собственной важности, когда над ними молятся по-латыни.    

Заупокойная  месса. Все в трауре, рыдают. Бумага с траурной каймой. Твое имя в поминальном  листе. Как зябко тут. Его и тянет поесть, когда сидит уныло все утро  притопывает ногами да ждет следующего милости просим. И глаза жабьи. С чего его  так пучит? Молли, эту с капусты. Может быть, тут воздух такой. На вид как будто  раздут от газов. В таком месте должна быть адская пропасть газов. Мясников  взять: сами становятся как сырые бифштексы. Кто мне рассказывал? Мервин Браун[414]. В  крипте святой Верберги[415]  у них чудный орган старинный полтораста лет им там пришлось пробуравить дырки в  гробах чтобы газы выпустить и поджечь. Со свистом вырывается: синий. Свистнуло  – и тебя нет.    

Колено  больно. Ох. Вот так лучше.    

Священник  взял из служкиного ведерка палку с шишкой на конце и помахал ей над гробом.  Потом пошел в ноги гроба, помахал там. Вернулся на место и положил ее обратно в  ведерко. Каким и был покуда не упокоился. Это все записано: он это все обязан  проделать.    

– Et  ne nos inducas in tentationem[416].    

Служка  вторил ему писклявым дискантом. Я часто думал, что лучше брать прислугу из  мальчиков. Лет до пятнадцати. Старше уже, конечно…    

А там  святая вода, должно быть. Окропляет сном. Небось уже обрыдло ему махать  махалкой над всеми трупами что подвозят. Пускай бы полюбовался над чем он  машет. Каждый божий день свежая порция: мужчины средних лет, старухи, дети,  женщины, умершие родами, бородачи, лысые бизнесмены, чахоточные девицы с  цыплячьими грудками. Круглый год бормочет над ними одно и то же потом покропит  водой: спите. Сейчас вот Дигнама.    

– In  paradisum[417].    

Говорит  он пойдет в рай или уже в раю. Над каждым повторяет. Нудное дело. Но что-то он  должен говорить.    

Священник  закрыл книжку и вышел, служка за ним. Корни Келлехер открыл боковые двери, и  вошли могильщики. Они снова подняли гроб, вынесли его и опустили на свою  каталку. Корни Келлехер дал один венок мальчику, другой свояку, и все следом за  ними вышли через боковые двери на воздух, теплый и пасмурный. Мистер Блум вышел  последним, сунув обратно в карман сложенную газету. Взор его оставался чинно  потуплен, пока каталка с гробом не повернула налево. Железные колеса визгливо  скрежетнули по гравию, и отряд тупоносых башмаков двинулся за каталкой по аллее  могил.    

Тари  тара тари тара тару. Батюшки, тут разве можно петь.    

– Мавзолей  О'Коннелла, – сказал Дедал рядом с ним.    

Кроткие  глаза мистера Пауэра поднялись к вершине высокого обелиска.    

– Тут  он покоится, – произнес он, – среди своего народа, старый Дэн О'.    

Но  сердце его погребено в Риме[418].  А сколько разбитых сердец погребено тут, Саймон!    

– Там  вон ее могила, Джек, – сказал мистер Дедал. – Скоро и я лягу рядом.  Да призовет Он меня, когда будет воля Его.    

Не  удержавшись, он начал тихо всхлипывать, бредя неровной, оступающейся походкой.  Мистер Пауэр взял его под руку.    

– Ей  лучше там, где она сейчас, – мягко промолвил он.    

– Да,  я знаю, – ответил сдавленно мистер Дедал. – Она сейчас на небе, если  только есть небо.    

Корни  Келлехер шагнул в сторону и пропустил остальных вперед.    

– Печальные  события, – учтиво заговорил мистер Кернан.    

Мистер  Блум прикрыл глаза и дважды скорбно покивал головой.    

– Все  остальные надели шляпы, – заметил мистер Кернан. – Я думаю, и нам  тоже стоит. Мы последние. Это кладбище коварное место.    

Они  покрыли головы.    

– А  вам не кажется, что его преподобие отслужил слишком скоропалительно? –  сказал с неодобрением мистер Кернан.    

Мистер  Блум солидно кивнул, глянув в живые глаза с красными прожилками.    

Скрытные  глаза, скрытные и обыскивающие. Видимо, масон: точно не знаю.    

Опять  рядом с ним. Мы последние. В равном положении. Авось, он что-нибудь еще скажет.    

Мистер  Кернан добавил:    

– Служба  Ирландской Церкви[419],  на Иеронимовой Горе и проще и более впечатляет, я должен это сказать.    

Мистер  Блум выразил сдержанное согласие. Язык, конечно, многое значит.    

Мистер  Кернан торжественно произнес:    

– Я  есмь воскресение и жизнь. Это проникает до самой глубины сердца.    

– Действительно, –  сказал мистер Блум.    

Твоего–  то может и да но какой прок малому в ящике шесть футов на два с цветочком из  пятки? Ему проникает? Седалище страстей. Разбитое сердце. В конечном счете  насос, качает каждый день сотни галлонов крови. Потом в один прекрасный день  закупорка, и ты с концами. Их тут вокруг навалом: кишки, печенки, сердца.  Старые ржавые насосы -и ни черта больше.    

Воскресение  и жизнь. Уж если умер так умер. Или идея насчет страшного суда. Всех вытряхнуть  из могил. Лазарь! иди вон. А пошла вонь, и трюк провалился. Подъем! Страшный  суд! И все шныряют как мыши, разыскивают свои печенки и селезенки и прочие  потроха. Чтоб все до крохи собрал за утро, так твою и растак. Ползолотника  праху в черепе. Двенадцать гран ползолотника. Тройская мера[420].    

Корни  Келлехер пристроился к ним.    

– Все  было экстра-класс, – сказал он. – А?    

Он  искоса поглядел на них тягучим взглядом. Грудь полисмена. С твоим труляля  труляля.    

– Как  полагается, – согласился мистер Кернан.    

– Что?  А? – переспросил Корни Келлехер.    

Мистер  Кернан повторил.    

– А  кто это позади нас с Томом Кернаном? – спросил Джон Генри Ментон. –  Лицо знакомое.    

Нед  Лэмберт мельком оглянулся назад.    

– Блум, –  ответил он. – Мадам Мэрион Твиди, та, что была, вернее, она и есть,  певица, сопрано. Это жена его.    

– А,  вон что, – протянул Джон Генри Ментон. – Давненько я ее не видал. Была  эффектная женщина. Я танцевал с ней, постой-ка, тому назад пятнадцать –  семнадцать золотых годиков, у Мэта Диллона в Раундтауне. Было что подержать в  руках.    

Он  оглянулся в конец процессии.    

– А  что он такое? Чем занимается? Он не был в писчебумажной торговле?    

Помню, я  с ним расплевался как-то вечером в кегельбане.    

Нед  Лэмберт усмехнулся:    

– Ну  как же, был. Пропагандист промокашек.    

– Бога  ради, – посетовал Джон Генри Ментон, – и что она вышла за этого гуся  лапчатого? Ведь какая была, с изюминкой, с огоньком.    

– Такой  пока и осталась, – заверил Нед Лэмберт. – А он сейчас рекламный  агент.    

Большие  выпуклые глаза Джона Генри Ментона глядели неподвижно вперед.    

Тележка  свернула в боковую аллею. Солидный мужчина выступил из засады за кустами и снял  шляпу. Могильщики тронули свои кепки.    

– Джон  О'Коннелл, – сказал мистер Пауэр, довольный. – Никогда не забудет  друга.    

Мистер  О'Коннелл молча пожал всем руки. Мистер Дедал сказал:    

– Я  снова с визитом к вам.    

– Любезный  Саймон, – произнес негромко смотритель, – я совсем не желаю вас в  свои завсегдатаи.    

Поклонившись  Неду Лэмберту и Джону Генри Ментону, он пошел рядом с Мартином Каннингемом,  позвякивая связкой ключей у себя за спиной.    

– А  вы не слышали историю, – спросил он у всех, – насчет Малкэхи из Кума?    

– Я  не слыхал, – ответил Мартин Каннингем.    

Все  дружно склонили к нему цилиндры, Хайнс тоже подставил ухо.    

Смотритель  подцепил большими пальцами золотую цепочку от часов и, деликатно понизив голос,  заговорил, обращаясь к их выжидательным улыбкам:    

– Рассказывают,  будто бы двое дружков, подвыпив, в один туманный вечер заявились сюда навестить  могилу приятеля. Спросили, где тут лежит Малкэхи из Кума, им объяснили, куда  идти. Ну-с, проплутав сколько-то в тумане, они находят могилу. Один из пьяниц  читает по буквам: Теренс Малкэхи. Другой в это время хлопает глазами на статую  Спасителя, которую вдова заказала и поставила.    

Смотритель  похлопал глазами на один из попутных памятников. Потом снова продолжал:    

– Ну,  поморгал он, поморгал на божественную статую и говорит: Да ни хрена он не  похож на нашего Малкэхи. Какой-то сапожник делал, ни малейшего сходства.    

Вознагражденный  улыбками, он пропустил их вперед и принялся тихо толковать с Корни Келлехером,  забирая у него квитанции, листая и проглядывая их на ходу.    

– Это  он специально, – объяснил Мартин Каннингем Хайнсу.    

– Знаю, –  ответил Хайнс, – я раскусил.    

– Подбодрить  публику, – сказал Мартин Каннингем. – Из чистой доброты, ничего  другого.    

Мистера  Блума восхищала осанистая фигура смотрителя. С ним все хотят быть в хороших  отношениях. Глубоко порядочный человек, Джон О'Коннелл, отличной выпечки. Ключи  – как реклама для Ключчи – нет опасения, что кто-то сбежит, на выходе не  проверяем. Хабеат корпус[421].  После похорон надо заняться этой рекламой. Кажется, я написал Боллсбридж на том  конверте, которым прикрыл листок, когда она вдруг вошла, а я писал Марте. Еще  застрянет как неверно заадресованное. Не мешало бы побриться. Щетина седая. Это  первый признак, когда волос седеет у корней. Еще характер портится. И в седых  волосах уж блестит серебро[422].  Интересно, что чувствует его жена. Как у него хватило духу сделать кому-то  предложение. Пошли, будешь жить на кладбище. Огорошить ее этим. Сначала, может,  это ее возбудит. Смерть в ухажерах. Тут всюду ночные тени роятся при таком  множестве мертвецов. Тени могил когда скрипят гроба[423] и Дэниэл О'Коннелл  наверно он потомок его кто ж это уверял будто он был со странностями и  любвеобилен на редкость но все равно великий католик как огромный гигант во  тьме. Блуждающие огоньки. Могильные газы. Ей надо отвлекать мысли от этого, а  то не сможет зачать. Женщины особенно впечатлительны. Рассказать ей в постели  историю с привидениями, чтоб заснула. Ты видела когда-нибудь привидение?  Знаешь, а я видел. Стояла тьма, хоть глаз выколи. Часы пробили двенадцать. Но  могут и целоваться со всем пылом, стоит только настроить. В Турции шлюхи на кладбищах.  Если взять молодую, чему угодно научится.    

Можешь  тут подцепить молодую вдовушку. Мужчинам такое нравится. Любовь среди могил[424].  Ромео. Обостряет удовольствие. В расцвете смерти объяты мы жизнью. Крайности  сходятся. Танталовы муки для бедных мертвецов. Запахи жареных бифштексов для  голодных. Гложущих собственные потроха. Желание подразнить других. Молли  хотелось заняться любовью перед окном. Как бы там ни было, восемь детей у него.    

Он тут  насмотрелся вдоволь на уходящих в землю, укладывает ими участок за участком вокруг.  Святые поля. Больше было бы места, если хоронить стоя.    

Сидя или  же на коленях не выйдет. Стоя[425]?  В один прекрасный день, оползень или что, вдруг голова показывается наружу, и  протянутая рука. Тут вся земля кругом, наверное, как соты: продолговатые  ячейки. Содержит все в чистоте: бордюры, трава подрезана. Майор Гэмбл[426] называет  Иеронимову Гору мой сад. А что, верно. Должны быть сонные цветы. Мастянский  говорил, в Китае гигантские маки на кладбищах дают самый лучший опиум.  Ботанический сад тут недалеко. Кровь впитывается в землю дает новую жизнь. Та  же идея у тех евреев что говорят убили христианского мальчика[427]. Каждому человеку своя  цена. Хорошо сохранившийся жирный труп джентльмена-эпикурейца необходим для  вашего сада. Цена дешевая. Туша Вильяма Уилкинсона, ревизора и бухгалтера,  недавно скончавшегося, три фунта тринадцать и шесть. Рады служить вам.    

Можно  ручаться почва тучнеет на славу от трупного удобрения, кости, мясо, ногти. Начинка  склепов. Жуть. Делаются зеленые и розовые, разлагаются. В сырой земле гниют  быстро. Тощие старики дольше держатся.    

Становятся  не то сальные не то творожистые. Потом чернеют, сочатся черной вонючей патокой.  Потом высыхают. Мотыльки смерти[428].  Конечно клетки или что там есть живут дальше. Изменяются, но по сути вечные.  Нечем кормиться кормятся собой.    

На них  ведь должна развестись чертова погибель червей. Должно быть в почве так и кишат  так и кружат. Вскрюжат голову бедняжке. Щечки в ямочках, кудряшки. А вид у него  вполне бодрый. Дает ему ощущение власти, видеть как все уходят в землю раньше  него. Интересно как он смотрит на жизнь. Не прочь пошутить: отвести душу.  Анекдот-сообщение. Сперджен отправился на небо сегодня утром в 4 часа. Сейчас  11 вечера, время закрытия. Еще не прибыл. Петр. Мертвецы и сами по крайней мере  мужчины вполне бы послушали анекдотец, а женщинам бы разузнать насчет моды.  Сочную грушу или дамский пунш, крепкий, сладкий, горячий. Предохраняет от сырости.  Смеяться полезно так что это самое лучшее когда в таком стиле. Могильщики в  «Гамлете»: говорит о глубоком знании наших душ. О мертвых нельзя шутить по  крайней мере два года. De mortuis nil nisi prius[429]. Сначала чтобы кончился  траур. Трудно представить себе его похороны. Как будто каламбур. Говорят  прочесть собственный некролог будешь жить дольше. Дает второе дыхание. Новый  контракт на жизнь.    

– Сколько  у нас на завтра? – спросил смотритель.    

– Двое, –  ответил Корни Келлехер. – В пол-одиннадцатого и в одиннадцать.    

Смотритель  сунул бумаги в карман. Колеса каталки остановились.    

Присутствующие,  разделившись, пройдя осторожно между могил, стали по обе стороны ямы.  Могильщики сняли гроб и поставили его носом на край, подведя снизу веревки.    

Хороним  его. Днесь Цезаря пришли мы хоронить[430].  Его мартовские или июньские иды[431].  Он не знает кто тут и ему все равно.    

Нет, а  это-то еще кто этот долговязый раззява в макинтоше? Нет правда кто хочу знать.  Нет грош я дам за то чтоб узнать. Всегда кто-нибудь объявится о ком ты отродясь  не слыхивал. Человек может всю жизнь прожить в одиночестве. А что, может. Но  все-таки кто-то ему нужен кто бы его зарыл хотя могилу он себе может выкопать  сам. Это мы все делаем. Только человек погребает. Нет, еще муравьи. Первое что  всех поражает. Хоронить мертвых.    

Говорят  Робинзон Крузо был на самом деле. Тогда стало быть Пятница его и похоронил.  Каждая Пятница хоронит четверг если так поглядеть.    

О бедный  Крузо Робинзон,    

И как же  смог прожить там он[432]?    

Бедный  Дигнам! Последнее земное ложе его в этом ящике. Как подумаешь сколько их кажется  такой тратой дерева. Все равно сгложут. А можно было бы придумать нарядный гроб  с какой-то скажем панелью чтобы с нее соскальзывали. Эх только будут возражать  чтобы их хоронили в из-под другого. Страшная привередливость. Положите меня в  родной земле[433].  Горсточку глины из Палестины. Только мать и мертворожденного могут похоронить в  одном гробу[434].  А я понимаю почему. Понимаю. Чтобы его защищать как можно дольше даже в земле.  Дом ирландца его гроб[435].  Бальзамирование в катакомбах, мумии, тот же смысл.    

Мистер  Блум стоял поодаль со шляпой в руках, считая обнаженные головы.    

Двенадцать,  я тринадцатый. Нет. Чудик в макинтоше тринадцатый. Число смерти. И откуда он  выскочил? В часовне не было, за это я поручусь.    

Глупейший  предрассудок насчет тринадцати.    

Хороший  твид, мягкий, у Неда Лэмберта на костюме. Красноватая искра. У меня был похожий  когда жили на Западной Ломбард-стрит. Раньше он был большой щеголь. Три раза на  день менял костюм. А мой серый надо снести к Мизайесу, чтоб перелицевал. Эге.  Да он перекрашен. Надо бы его жене хотя у него нет жены или там хозяйке  повыдергивать эти нитки.    

Гроб  уходил из вида, могильщики спускали его, крепко уперев ноги на подгробных подпорах.  Они выпрямились и отошли: и все обнажили головы.    

Двадцать.    

Пауза.    

Если бы  все мы вдруг стали кем-то еще.    

Вдалеке  проревел осел. К дождю. Не такой уж осел. Говорят, никогда не увидишь мертвого  осла[436].  Стыд смерти. Прячутся. Бедный папа тоже уехал[437].    

Легкий  ветерок овевал обнаженные головы, шепча. Шепот. Мальчик возле могилы держал  обеими руками венок, покорно глядя в открытый черный провал.    

Мистер  Блум стал позади осанистого и благожелательного смотрителя. Фрак хорошо пошит.  Прикидывает наверно кто из нас следующий. Что ж, это долгий отдых. Ничего не  чувствуешь. Только сам момент чувствуешь. Должно быть чертовски неприятно.  Сперва не можешь поверить. Должно быть ошибка: это не меня. Спросите в доме  напротив. Обождите, я хотел то. Я не успел это.    

Потом  затемненная палата для смертников. Им хочется света[438]. Кругом  перешептываются. Вы не хотите позвать священника? Потом бессвязная речь, мысли  путаются. Бред: все что ты скрывал всю жизнь. Борьба со смертью. Это у него не  естественный сон. Оттяните нижнее веко. Смотрят: а нос заострился а челюсть  отвисла а подошвы ног пожелтели? Заберите подушку и пусть кончается на полу все  равно обречен[439].  На той картинке смерть грешника ему дьявол показывает женщину. И он умирающий в  рубашке тянется ее обнять.    

Последний  акт «Лючии». «Ужель никогда не увижу тебя?»[440]  Бамм! Испустил дух.    

Отошел  наконец-то. Люди слегка поговорят о тебе – и забудут. Не забывайте молиться о  нем. Поминайте его в своих молитвах. Даже Парнелл. День плюща отмирает[441].  Потом и сами за ним: один за другим все в яму.    

Мы  сейчас молимся за упокой его души. Три к носу брат и не угоди в ад.    

Приятная  перемена климата. Со сковородки жизни в огонь чистилища.    

А думает  он когда-нибудь про яму ждущую его самого? Говорят про это думаешь если внезапно  дрожь проберет в жаркий день. Кто-то прошел по твоей могиле. Предупреждение:  скоро на выход. За другими. Моя в том конце к Фингласу, участок что я купил.  Мама бедная мамочка и малютка Руди.    

Могильщики  взялись за лопаты и начали швырять на гроб тяжелые комья глины. Мистер Блум  отвернул лицо. А если он все это время был жив? Брр!    

Вот это  уж было бы ужасно! Нет, нет: он мертвый, конечно. Конечно мертвый.    

В  понедельник умер. Надо бы какой-то закон чтобы протыкать им сердце для верности  или электрический звонок в гробу или телефон и какую-нибудь решетку для доступа  воздуха. Сигнал бедствия. Три дня. Летом это довольно долго. Пожалуй лучше  сразу сплавлять как только уверились что не.    

Глина  падала мягче. Начинают забывать. С глаз долой из сердца вон.    

Смотритель  отошел в сторону и надел шляпу. С него хватит. Провожающие понемногу приободрились  и неприметно, один за другим, тоже покрывали головы. Мистер Блум надел шляпу и  увидел, как осанистая фигура споро прокладывает путь в лабиринте могил.  Спокойно, с хозяйской уверенностью, пересекал он поля скорби[442]: Хайнс что-то строчит в  блокнотике. А, имена. Он же их все знает. Нет: идет ко мне.    

– Я  тут записываю имена и фамилии, – полушепотом сказал Хайнс. – Ваше как  имя? Я не совсем помню.    

– На  эл, – отвечал мистер Блум. – Леопольд. И можете еще записать Маккоя.  Он меня попросил.    

– Чарли[443], –  произнес Хайнс, записывая. – Знаю его. Он когда-то работал во «Фримене».    

Верно,  работал, до того как устроился в морге под началом Луиса Берна.    

Хорошая  мысль чтобы доктора делали посмертные вскрытия. Выяснить то что им кажется они  и так знают. Он скончался от Вторника. Намазал пятки. Смылся, прихватив выручку  с нескольких объявлений. Чарли, ты моя душка. Потому он меня и попросил. Ладно,  кому от этого вред. Я все сделал, Маккой. Спасибо, старина, премного обязан.  Вот и пускай будет обязан – а мне ничего не стоит.    

– И  скажите-ка, – продолжал Хайнс, – вы не знаете этого типа, ну там вон  стоял, еще на нем…    

Он  поискал глазами вокруг.    

– Макинтош, –  сказал мистер Блум. – Да, я его видел. Куда же он делся?    

– Макинтош, –  повторил Хайнс, записывая. – Не знаю, кто он такой. Это его фамилия?    

Он  двинулся дальше, оглядываясь по сторонам.    

– Да  нет, – начал мистер Блум, оборачиваясь задержать его. – Нет же,  Хайнс!    

Не  слышит. А? Куда же тот испарился? Ни следа. Ну что же из всех кто.    

Не  видали? Ка е два эл. Стал невидимкой. Господи, что с ним сталось?    

Седьмой  могильщик подошел к мистеру Блуму взять лежавшую рядом с ним лопату.    

– О,  извините!    

Он  поспешно посторонился.    

Бурая  сырая глина уже видна была в яме. Она поднималась. Вровень. Гора сырых комьев  росла все выше, росла, и могильщики опустили свои лопаты. На минуту все опять  обнажили головы. Мальчик прислонил венок сбоку, свояк положил свой сверху.  Могильщики надели кепки и понесли обглиненные лопаты к тележке. Постукали  лезвием по земле: очистили. Один нагнулся и снял с черенка длинный пучок травы.  Еще один отделился от товарищей и медленно побрел прочь, взяв на плечо оружие с  синеблещущим лезвием. Другой в головах могилы медленно сматывал веревки, на  которых спускали гроб. Его пуповина. Свояк, отвернувшись, что-то вложил в его  свободную руку.    

Безмолвная  благодарность. Сочувствуем, сэр: такое горе. Кивок. Понимаю.    

Вот  лично вам.    

Участники  похорон разбредались медленно, бесцельно, окольными тропками задерживались у  могил прочесть имена.    

– Давайте  кругом, мимо могилы вождя[444], –  предложил Хайнс. – Время есть.    

– Давайте, –  сказал мистер Пауэр.    

Они  свернули направо, следуя медленному течению своих мыслей. Тусклый голос мистера  Пауэра с суеверным почтением произнес:    

– Говорят,  его вовсе и нет в могиле. Гроб был набит камнями. И что он еще вернется когда-нибудь.    

Хайнс  покачал головой.    

– Парнелл  никогда не вернется, – сказал он. – Он там, все то, что было  смертного в нем. Мир праху его.    

Мистер  Блум шагал в одиночестве под деревьями меж опечаленных ангелов, крестов, обломанных  колонн, фамильных склепов, каменных надежд, молящихся с поднятыми горе взорами,  мимо старой Ирландии рук и сердец[445].  Разумнее тратить эти деньги на добрые дела для живых. Молитесь за упокой души  его.    

Как  будто кто-то на самом деле. Спустили в яму и кончено. Как уголь по желобу.  Потом для экономии времени за всех чохом. День поминовения.    

Двадцать  седьмого я буду у него на могиле. Садовнику десять шиллингов.    

Выпалывает  сорняки. Сам старик. Сгорбленный в три погибели, щелкает своими ножницами. В  могиле одной ногой, Ушедший от нас. Покинувший этот мир. Как будто они по своей  воле. Всех выкинули пинком. Сыгравший в ящик.    

Интересней,  если б писали, кто они были. Имярек, колесник. Я был коммивояжер, сбывал  коркский линолеум. Я выплачивал по пять шиллингов за фунт. Или женщина с  кастрюлей. Я стряпала добрую ирландскую похлебку. Как там это стихотворение  эклогия на сельском кладбище[446]  написал то ли Вордсворт то ли Томас Кемпбелл. У протестантов говорят: обрел  вечный покой. Или старый доктор Моррен: великая исцелительница позвала его к  себе. Для них это Божий надел[447].  Очень милая загородная резиденция. Заново оштукатурена и покрашена. Идеальное местечко,  чтобы спокойно покурить и почитать «Черч таймс»[448].    

Объявления  о свадьбах никогда не берут в веночек. Проржавелые венки, гирлянды из фольги  висели на крестах и оградках. Вот это выгодней. Хотя цветы более поэтично. А  такое надоедает, не вянет никогда. Совершенно невыразительно. Бессмертники.    

Птица  неподвижно сидела на ветке тополя. Как чучело. Как наш свадебный подарок от олдермена  Хупера. Кыш! Не пошевельнется. Знает, что тут не ходят с рогатками. Это еще  печальней, мертвые животные. Милли-глупышка хоронила мертвую птичку в  коробочке, на могилку венок из маргариток, обрывки бусиков.    

Это  Святое Сердце там: выставлено напоказ[449].  Душа нараспашку. Должно быть сбоку и раскрашено красным как настоящее сердце.  Ирландия была ему посвящена или в этом роде. Выглядит страшно недовольным. За  что мне такое наказание? Птицы слетались бы и клевали как там про мальчика с  корзинкой плодов но он сказал нет потому что они бы испугались мальчика[450].  Аполлон это был.    

Сколько  их[451]!  И все когда-то разгуливали по Дублину. В бозе почившие. И мы были прежде  такими, как ты теперь.    

И потом  как можно всех запомнить? Глаза, голос, походку. Ладно, голос – положим: граммофон.  Установить в каждом гробу граммофон или иметь дома.    

После  воскресного обеда. Поставим-ка нашего бедного прадедушку. Кррааххек!    

Здраздрраздраст  страшнорад крххек страшнорадсновавстре здраздрас стррашкррпуффс. Напоминает  голос как фотография напоминает лицо. Иначе ты бы не вспомнил лицо скажем через  пятнадцать лет. Чье например? Например кого-то кто умер когда я был у Уиздома  Хили.    

Фыррст!  Шорох камней. Стой. Обожди-ка.    

Он  остановился вглядываясь в подножие склепа. Какой-то зверь. Погоди.    

Вон  вылезает.    

Жирная  серая крыса проковыляла вдоль стены склепа, шурша по гравию.    

Старый  ветеран – прапрадедушка – знает все ходы-выходы. Серая живность протиснулась в  щель под стену, сжавшись и извиваясь. Вот где прятать сокровища.    

Кто там  живет? Здесь покоится Роберт Эмери[452].  Роберта Эммета похоронили тут при свете факелов, так, кажется? Совершает обход.    

Хвост  скрылся.    

Такие  вот молодцы живо разделаются с любым. Не будут разбирать кто оставят гладкие косточки.  Для них мясо и мясо. Труп это протухшее мясо. А сыр тогда что такое? Труп  молока. В этих «Путешествиях по Китаю»[453]  написано что китайцы говорят от белых воняет трупом. Лучше сжигать. Попы  страшно против. На руку другой фирме. Оптовая торговля кремационными и голландскими  печами. Чумные поветрия. Сваливают в ямы с негашеной известкой. Камеры усыпления  для животных. Прах еси и в прах возвратишься.    

Или  хоронить в море. Где это про башню молчания у парсов[454]? Птицы пожирают.    

Земля,  огонь, вода. Говорят утонуть приятней всего. В одной вспышке видишь всю свою  жизнь. А если спасли уже нет. Но в воздухе нельзя хоронить. С аэроплана. Интересно,  передаются там новости когда свеженького спускают под землю. Подземные средства  связи. Мы этому научились у них. Не удивился бы. Их хлеб насущный. Мухи  слетаются когда еще не помер как следует.    

Пронюхали  про Дигнама. Запах это им все равно. Рыхлая белая как соль трупная каша: на  запах, на вкус как сырая репа.    

Ворота  забелелись впереди: открыты еще. Обратно на этот свет. Довольно тут. Каждый раз  приближаешься еще на шаг. Последний раз был на похоронах миссис Синико[455]. И у  бедного папы. Любовь которая убивает. Бывает даже разрывают землю ночью при  фонарях как тот случай я читал чтоб добраться до свежезахороненной женщины или  уже даже тронутой когда трупные язвы пошли.    

Мурашки  забегают от такого. Я тебе явлюсь после смерти. Ты увидишь призрак мой после смерти.  Мой призрак будет тебя преследовать после смерти.    

Существует  тот свет после смерти и называется он ад. Мне совсем не нравится тот свет, так  она написала. Мне нисколько не больше. Еще столько есть посмотреть, услышать,  почувствовать. Чувствовать тепло живых существ рядом. Пускай эти спят в своих  червивых постелях. В этом тайме они меня еще не возьмут. Теплые постели: теплая  полнокровная жизнь.    

Мартин  Каннингем появился из боковой аллеи, о чем-то серьезно говоря.    

Кажется,  стряпчий. Лицо знакомое. Ментон, Джон Генри, стряпчий, поверенный по присягам и  свидетельствам. Дигнам работал у него раньше. У Мэта Диллона в давние времена.  Мэт компанейский человек. Веселые вечеринки. Холодная дичь, сигареты, танталовы  кружки. Уж вот у кого золотое сердце. Да, Ментон. В тот вечер в кегельбане  взъярился на меня как черт что я заехал своим шаром к нему. Просто по чистейшей  случайности: смазал. А он меня всеми фибрами невзлюбил. Ненависть с первого  взгляда.    

Молли и  Флуи Диллон обнялись под сиренью, хихикали. Мужчины всегда так, их до смерти  уязвляет если при женщинах.    

На шляпе  у него вмятина на боку. Из кареты наверно.    

– Прошу  прощения, сэр, – сказал мистер Блум, поравнявшись с ними.    

Они  остановились.    

– У  вас шляпа слегка помялась, – показал мистер Блум.    

Джон  Генри Ментон одно мгновение смотрел на него в упор, не двигаясь.    

– Тут  вот, – пришел на выручку Мартин Каннингем и показал тоже.    

Джон  Генри Ментон снял шляпу, исправил вмятину и тщательно пригладил ворс о рукав. Затем  опять нахлобучил шляпу.    

– Теперь  все в порядке, – сказал Мартин Каннингем.    

Джон  Генри Ментон отрывисто дернул головой в знак признательности.    

– Спасибо, –  бросил он кратко.    

Они  продолжали свой путь к воротам. Мистер Блум, удрученный, отстал на несколько шагов,  чтобы не подслушивать разговора. Мартин разделает этого законника. Мартин  такого обалдуя обведет и выведет, пока тот не успеет рта разинуть.    

Рачьи  глаза. Ничего. Потом еще может пожалеет когда дойдет до него. И получится твой  верх.    

Спасибо.  Ишь ты, какие мы важные с утра.    

 Эпизод 7[456]    

     

В  СЕРДЦЕ ИРЛАНДСКОЙ СТОЛИЦЫ    

     

Перед  колонною Нельсона[457]  трамваи притормаживали, меняли пути, переводили дугу, отправлялись на Блэкрок,  Кингстаун и Долки, Клонски, Рэтгар и Тереньюр, Пальмерстон парк и Верхний  Рэтмайнс, Сэндимаунт Грин, Рэтмайнс, Рингсенд и Сэндимаунт Тауэр,  Хэролдс-кросс. Осипший диспетчер Объединенной Дублинской трамвайной компании  раскрикивал их:    

– Рэтгар  и Тереньюр!    

– Заснул,  Сэндимаунт Грин!    

Параллельно  справа и слева со звоном с лязгом одноэтажный и двухэтажный двинулись из  конечных тупиков, свернули на выездную колею, заскользили параллельно.    

– Поехал,  Пальмерстон парк!    

     

ВЕНЦЕНОСЕЦ    

     

У дверей  главного почтамта чистильщики зазывали и надраивали. Его Величества ярко-красные  почтовые кареты, стоящие на Северной Принс-стрит, украшенные по бокам королевскими  вензелями E.R.[458],  принимали с шумом швыряемые мешки с письмами, открытками, закрытками,  бандеролями простыми и заказными, для рассылки в адреса местные,  провинциальные, британские и заморских территорий.    

     

ПРЕДСТАВИТЕЛИ  ПРЕССЫ    

     

Ломовики  в грубых тяжелых сапогах выкатывали с глухим стуком бочки из складов на  Принс-стрит и загружали их в фургон пивоварни. В фургон пивоварни загружались  бочки, с глухим стуком выкатываемые ломовиками в грубых тяжелых сапогах из  складов на Принс-стрит.    

– Вот  оно, – сказал Рыжий Мерри. – Алессандро Ключчи.    

– Вы  это вырежьте, хорошо? – сказал мистер Блум, – а я захвачу в редакцию  «Телеграфа».    

Дверь  кабинета Ратледжа снова скрипнула. Дэви Стивенс, малютка в огромном плаще, в маленькой  мягкой шляпе, венчающей кудрявую шевелюру, проследовал со свертком бумаг под плащом,  королевский гонец.    

Длинные  ножницы Рыжего четырьмя ровными взмахами вырезали объявление из газеты. Ножницы  и клей.    

– Я  сейчас зайду в типографию, – сказал мистер Блум, принимая квадратик  вырезки.    

– Разумеется,  если он хочет заметку, – сказал Рыжий Мерри серьезно, с пером за  ухом, – мы можем это устроить.    

– Идет, –  кивнул мистер Блум. – Я это ему втолкую.    

Мы.    

     

ВИЛЬЯМ  БРАЙДЕН[459],  ЭСКВАЙР, ОКЛЕНД, СЭНДИМАУНТ    

     

Рыжий  Мерри тронул рукав мистера Блума своими ножницами и шепнул:    

– Брайден.    

Мистер  Блум обернулся и увидал, как швейцар в ливрее приподнял литерную фуражку при  появлении величественной фигуры, что, войдя, двинулась между щитами газет  «Уикли фримен энд нэшнл пресс» и «Фрименс джорнэл энд нэшнл пресс». Глухое  громыхание пивных бочек. Она прошествовала величественно по лестнице, зонтом  себе указуя путь, с лицом недвижноважным, брадообрамленным. Спина в тонких  сукнах возносилась с каждой ступенью выше: спина. У него все мозги в затылке,  уверяет Саймон Дедал. Плоть складками обвисала сзади. Жирные складки шеи, жир,  шея, жир, шея.    

– Вам  не кажется, что у него лицо напоминает Спасителя? – шепнул Рыжий-Мерри.    

И дверь  кабинета Ратледжа шепнула: скрип-скрип. Вечно поставят двери напротив одна другой  чтобы ветру. Дуй сюда. Дуй отсюда.    

Спаситель:  брадообрамленный овал лица; беседа в вечерних сумерках.    

Мария,  Марфа. За путеводным зонтом-мечом к рампе: Марио, тенор[460].    

– Или  Марио, – сказал мистер Блум.    

– Да, –  согласился Рыжий Мерри. – Но всегда говорили, что Марио – вылитый  Спаситель.    

Иисус  Марио с нарумяненными щеками, в камзоле и тонконогий. Прижал руку к сердцу. В  «Марте»[461].    

Ве–  е-рнись моя утрата, Ве-е-рнись моя любовь.    

     

ПОСОХ  И ПЕРО    

     

– Его  преосвященство звонили дважды за это утро, – сказал Рыжий Мерри  почтительно.    

Они  смотрели как исчезают из глаз колени, ноги, башмаки. Шея.    

Влетел  мальчишка, разносчик телеграмм, кинул пакет на стойку, вылетел с телеграфной скоростью,  бросив лишь слово:    

– «Фримен»!    

Мистер  Блум неторопливо проговорил:    

– Что  же, ведь он действительно один из наших спасителей.    

Кроткая  улыбка сопутствовала ему, когда он поднимал крышку стойки и когда выходил в  боковые двери и шел темной и теплой лестницей и потом по проходу по доскам, уже  совсем расшатавшимся. Спасет ли он однако тираж газеты? Стук. Стук машин.    

Он  толкнул створки застекленных дверей и вошел, переступив через ворох упаковочной  бумаги. Пройдя меж лязгающих машин, он проследовал за перегородку, где стоял  письменный стол Наннетти[462].    

     

С  ГЛУБОКИМ ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ О КОНЧИНЕ ВЫСОКОЧТИМОГО ГРАЖДАНИНА ДУБЛИНА    

     

Хайнс  тоже тут: сообщение о похоронах наверно. Стук. Перестук.    

Сегодня  утром прах опочившего мистера Патрика Дигнама. Машины.    

Перемелют  человека на атомы если попадется туда. Правят миром сегодня. И его машинерия  тоже трудится. Как эти, вышла из подчинения: забродило.    

Пошло  вразнос, рвется вон. А та серая крыса старая рвется чтоб пролезть внутрь.    

     

КАК  ВЫПУСКАЕТСЯ КРУПНЕЙШАЯ ЕЖЕДНЕВНАЯ ГАЗЕТА    

     

Мистер  Блум остановился за спиной щупловатого фактора, дивясь гладкоблестящей макушке.    

Странно,  он никогда не видал своей настоящей родины. Моя родина Ирландия. Избран от  Колледж Грин. Выпячивал как мог что он работяга на полном рабочем дне.  Еженедельник берут из-за реклам, объявлений, развлекательных пустячков, а не  протухших новостей из официоза. Королева Анна скончалась[463]. Опубликовано властями  в тыща таком-то году. Поместье расположено в округе Розеналлис, баронские  владения Тинначинч. Для всех заинтересованных лиц согласно установлениям  приводим сведения о числе мулов и лошадей испанской породы, запроданных на  экспорт в Баллине.    

Заметки  о природе. Карикатуры. Очередная история Фила Блейка из серии про быка и Пэта.  Страничка для малышей, сказки дядюшки Тоби. Вопросы деревенского простака.  Господин Уважаемый Редактор, какое лучшее средство, когда пучит живот? В этом  отделе я бы хотел, пожалуй. Уча других, кой-чему сам научишься. Светская  хроника. К.О.К[464].  Кругом одни картинки. Стройные купальщицы на золотом пляже. Самый большой  воздушный шар в мире. Двойной праздник: общая свадьба у двух сестер. Два жениха  глядят друг на дружку и хохочут. Купрани, печатник, он ведь тоже. Ирландец  больше чем сами ирландцы.    

Машины  лязгали на счет три-четыре. Стук-стук-стук. А положим, вдруг у него удар и  никто их не умеет остановить, тогда так и будут без конца лязгать и лязгать,  печатать и печатать, туда-сюда, взад-вперед. Мартышкин труд. Тут надо  хладнокровие.    

– Давайте  пустим это в вечерний выпуск, советник, – сказал Хайнс.    

Скоро  начнет его называть лорд-мэр. Говорят, Длинный Джон[465] покровительствует ему.    

Фактор  молча нацарапал печатать в углу листа и сделал знак наборщику.    

Все так  же без единого слова он передал листок за грязную стеклянную перегородку.    

– Прекрасно,  благодарю, – сказал Хайнс и повернулся идти.    

Мистер  Блум преграждал ему путь.    

– Если  хотите получить деньги, то имейте в виду, кассир как раз уходит обедать, –  сказал он, указывая себе за спину большим пальцем.    

– А  вы уже? – спросил Хайнс.    

– Гм, –  промычал мистер Блум. – Если вы поспешите, еще поймаете его.    

– Спасибо,  дружище, – сказал Хайнс. – Пойду и я его потрясу.    

И он  энергично устремился к редакции «Фрименс джорнэл».    

Три  шиллинга я ему одолжил у Маэра. Три недели прошло. И третий раз намекаю.    

     

МЫ  ВИДИМ РЕКЛАМНОГО АГЕНТА ЗА РАБОТОЙ    

     

Мистер  Блум положил свою вырезку на стол мистера Наннетти.    

– Прошу  прощения, советник, – сказал он. – Вот эта реклама, вы помните, для  Ключчи.    

Мистер  Наннетти поглядел на вырезку и кивнул.    

– Он  хочет, чтобы поместили в июле, – продолжал мистер Блум.    

Не  слышит. Наннан. Железные нервы.    

Фактор  наставил свой карандаш.    

– Минутку, –  сказал мистер Блум, – он бы кое-что хотел изменить.    

Понимаете,  Ключчи. И он хочет два ключа наверху.    

Адский  грохот. Может он понимает что я.    

Фактор  повернулся, готовый выслушать терпеливо, и, подняв локоть, не спеша принялся почесывать  под мышкой своего альпакового пиждака.    

– Вот  так, – показал мистер Блум, скрестив указательные пальцы наверху.    

Пускай  до него сначала дойдет.    

Мистер  Блум, поглядев вверх и наискось от устроенного им креста, увидел землистое лицо  фактора, похоже у него легкая желтуха, а за ним послушные барабаны, пожирающие  нескончаемые ленты бумаги. Лязг. Лязг. Мили и мили ненамотанной. А что с ней  будет потом? Ну, мало ли: мясо заворачивать, делать кульки: тысячу применений  найдут.    

Проворно  вставляя слова в паузы между лязганьем, он быстро начал чертить на исцарапанном  столе.    

     

ДОМ  КЛЮЧ(Ч)ЕЙ[466]    

     

– Вот  так, видите. Тут два скрещенных ключа. И круг. А потом имя и фамилия,  Алессандро Ключчи, торговля чаем и алкогольными напитками. Ну, и прочее.    

В его  деле лучше его не учить.    

– Вы  сами представляете, советник, что ему требуется. И потом наверху по кругу  вразрядку: дом ключей. Понимаете? Как ваше мнение, это удачная мысль?    

Фактор  опустил руку ниже и теперь молча почесывал у нижних ребер.    

– Суть  идеи, – пояснил мистер Блум, – это дом ключей. Вы же знаете,  советник, парламент острова Мэн. Легкий намек на гомруль. Туристы, знаете ли, с  острова Мэн. Сразу бросается в глаза. Можете вы так сделать?    

Пожалуй  можно бы у него спросить как произносится это voglio. Ну а вдруг не знает тогда  выходит поставлю в неудобное положение. Не будем.    

– Это  мы можем, – сказал фактор. – У вас есть эскиз?    

– Я  принесу, – заверил мистер Блум. – Это уже печатала газета в Килкенни.  У него и там торговля. Сейчас сбегаю и попрошу у него. Стало быть, вы сделайте  это и еще коротенькую заметку, чтобы привлечь внимание.    

Знаете,  как обычно. Торговый патент, высокое качество. Давно ощущается необходимость.  Ну, и прочее.    

Фактор  подумал минуту.    

– Это  мы можем, – повторил он. – Только пускай он закажет на три месяца.    

Наборщик  поднес ему влажный лист верстки, и он молча принялся править.    

Мистер  Блум стоял возле, слушая, как скрипуче вращаются валы, и глядя на наборщиков,  склонившихся в молчанье над кассами.    

     

НА  ТЕМУ ПРАВОПИСАНИЯ    

     

Должен  все назубок знать как пишется. Охота за опечатками. Мартин Каннингем утром забыл  нам дать свой головоломный диктант на правописание.    

Забавно  наблюдать бес а не без прецеде перед дэ эн не ставим нтное изумление уличного  разносчика через эсче внезапно оценившего башмаком изысканную тут два эн симме  а тут двойное эм, верно? трию сочного грушевого плода заблаговременно в  середине о а не а оставленного неизвестным после эс надо тэ доброжелателем у  врат некрополя. Нелепо накручено, правда же?    

Надо мне  было сказать что-то когда он напяливал свой цилиндр. Спасибо.    

Сказать  насчет старой шляпы или что-то этакое. Нет. Можно было сказать.    

Смотрится  почти как новая. Поглядеть бы на его физию в этот момент.    

У– ух.  Нижний талер ближайшей машины выдвинул вперед доску с первой -у-ух – пачкой  сфальцованной бумаги. У-ух. Почти как живая ухает чтоб обратили внимание. Изо  всех сил старается заговорить. И та дверь тоже – у-ух – поскрипывает, просит,  чтобы прикрыли. Все сущее говорит, только на свой манер. У-ух.    

     

ИЗВЕСТНЫЙ  ЦЕРКОВНОСЛУЖИТЕЛЬ В РОЛИ КОРРЕСПОНДЕНТА    

     

Неожиданно  фактор протянул оттиск назад, со словами:    

– Погоди.  А где же письмо архиепископа? Его надо перепечатать в «Телеграфе». Где этот,  как его?    

Он обвел  взглядом свои шумные, но не дающие ответа машины.    

– Монкс,  сэр? – спросил голос из словолитни.    

– Ну  да. Где Монкс?    

– Монкс!    

Мистер  Блум взял свою вырезку. Пора уходить.    

– Так  я принесу эскиз, мистер Наннетти, – сказал он, – и я уверен, вы  дадите это на видном месте.    

– Монкс!    

– Да,  сэр.    

Заказ на  три месяца. Это надо сперва обдумать на свежую голову. Но попробовать можно.  Распишу про август: прекрасная мысль: месяц конной выставки. Боллсбридж[467].  Туристы съедутся на выставку.    

     

СТАРОСТА  ДНЕВНОЙ СМЕНЫ    

     

Он  прошел через наборный цех мимо согбенного старца в фартуке и в очках. Старина  Монкс, староста дневной смены. Какой только дребедени не прошло у него через  руки за долгую службу: некрологи, трактирные рекламы, речи, бракоразводные  тяжбы, обнаружен утопленник. Подходит уж к концу своих сроков. Человек  непьющий, серьезный, и с недурным счетом в банке, я полагаю. Жена отменно  готовит и стирает. Дочка швея, работает в ателье.    

Простая  девушка, безо всяких фокусов.    

     

И БЫЛ  ПРАЗДНИК ПАСХИ    

     

Он  приостановился поглядеть, как ловко наборщик верстает текст. Сначала читает его  справа налево. Да как быстро, мангиД киртаП. Бедный папа читает мне бывало свою  Хаггаду[468]  справа налево, водит пальцем по строчкам, Пессах.    

Через  год в Иерусалиме. О Боже, Боже! Вся эта длинная история об исходе из земли  Египетской и в дом рабства аллилуйя. Шема Исраэл Адонаи Элоим. Нет, это другая.  Потом о двенадцати братьях, сыновьях Иакова. И потом ягненок и кошка и собака и  палка и вода и мясник. А потом ангел смерти убивает мясника а тот убивает быка  а собака убивает кошку. Кажется чепухой пока не вдумаешься как следует. По  смыслу здесь правосудие а на поверку о том как каждый пожирает всех кого может.  В конечном счете, такова и есть жизнь. Но до чего же он быстро. Отработано до  совершенства. Пальцы как будто зрячие.    

Мистер  Блум выбрался из лязга и грохота, пройдя галереей к площадке. И что, тащиться в  эту даль на трамвае, а его, может, и не застанешь? Лучше сначала позвонить.  Какой у него номер? Да. Как номер дома Цитрона.    

Двадцатьвосемь.  Двадцатьвосемь и две четверки.    

     

ОПЯТЬ  ЭТО МЫЛО    

     

Он  спустился по лестнице. Кой дьявол тут исчиркал все стены спичками?    

Как  будто на спор старались. И всегда в этих заведениях спертый тяжелый дух. Когда  у Тома работал – от неостывшего клея в соседней комнате.    

Он вынул  платок, чтобы прикрыть нос. Цитрон-лимон? Ах, да, у меня же там мыло. Оттуда  может и потеряться. Засунув платок обратно, он вынул мыло и упрятал в брючный  карман. Карман застегнул на пуговицу.    

Какими  духами душится твоя жена? Еще можно сейчас поехать домой – трамваем – мол забыл  что-то. Повидать и все – до этого – за одеванием.    

Нет.  Спокойствие. Нет.    

Из  редакции «Ивнинг телеграф» вдруг донесся визгливый хохот. Ясно кто это. Что там  у них? Зайду на минутку позвонить. Нед Лэмберт, вот это кто.    

Он  тихонько вошел.    

     

ЭРИН,  ЗЕЛЕНЫЙ САМОЦВЕТ В СЕРЕБРЯНОЙ ОПРАВЕ МОРЯ[469]    

     

– Входит  призрак, – тихонько прошамкал запыленному окну профессор Макхью полным печенья  ртом.    

Мистер  Дедал, переводя взгляд от пустого камина на ухмыляющуюся физиономию Неда  Лэмберта, скептически ее вопросил:    

– Страсти  Христовы, неужели у вас от этого не началась бы изжога в заднице?    

А Нед  Лэмберт, усевшись на столе, продолжал читать вслух:    

– Или  обратим взор на извивы говорливого ручейка, что, журча и пенясь, враждует с каменистыми  препонами на своем пути к бурливым водам голубых владений Нептуна и струится  меж мшистых берегов, овеваемый нежными зефирами, покрытый то играющими бляшками  света солнца, то мягкою тенью, отбрасываемой на его задумчивое лоно высоким  пологом роскошной листвы лесных великанов. Ну, каково, Саймон? –  спросил он поверх газеты. – Как вам высокий стиль?    

– Смешивает  напитки, – выразился мистер Дедал.    

Нед  Лэмберт хлопнул себя газетою по коленке и, заливаясь хохотом, повторил:    

– Играющие  бляхи и задумчивое лоно. Ну, братцы! Ну, братцы!    

– И  Ксенофонт смотрел на Марафон, – произнес мистер Дедал, вновь бросив взгляд  на нишу камина и оттуда к окну, – и Марафон смотрел на море[470].    

– Хватит  уже, – закричал от окна профессор Макхью. – Не желаю больше  выслушивать этот вздор.    

Прикончив  ломтик-полумесяц постного печенья, которое непрерывно грыз, он тут же, оголодалый,  собрался перейти к следующему, уже заготовленному в другой руке.    

Высокопарный  вздор. Трепачи. Как видим, Нед Лэмберт взял выходной.    

Все–  таки похороны, это как-то выбивает из колеи на весь день. Говорят, он  пользуется влиянием. Старый Чаттертон[471],  вице-канцлер, ему двоюродный то ли дедушка, то ли прадедушка. Говорят, уж под  девяносто. Небось и некролог на первую полосу давно заготовлен. А он живет им  назло. Еще как бы самому не пришлось первым. Джонни, ну-ка уступи место  дядюшке. Достопочтенному Хеджесу Эйру Чаттертону. Я так думаю по первым числам  он ему выписывает иногда чек а то и парочку дрожащей рукой. То-то будет подарок  когда он протянет ноги. Аллилуйя.    

– Очередные  потуги, – сказал Нед Лэмберт.    

– А  что это такое? – спросил мистер Блум.    

– Вновь  найденный недавно фрагмент Цицерона, – произнес профессор Макхью торжественным  голосом. – Наша любимая отчизна.    

     

КОРОТКО,  НО МЕТКО    

     

– Чья  отчизна? – спросил бесхитростно мистер Блум.    

– Весьма  уместный вопрос, – сказал профессор, не прекращая жевать. – С  ударением на «чья».    

– Отчизна  Дэна Доусона, – промолвил мистер Дедал.    

– Это  его речь вчера вечером? – спросил мистер Блум.    

Нед  Лэмберт кивнул.    

– Да  вы послушайте, – сказал он.    

Дверная  ручка пихнула мистера Блума в поясницу: дверь отворяли.    

– Прошу  прощения, – сказал Дж.Дж.О'Моллой, входя.    

Мистер  Блум поспешно посторонился.    

– А  я у вас, – сказал он.    

– Привет,  Джек.    

– Заходите,  заходите.    

– Приветствую.    

– Как  поживаете, Дедал?    

– Жить  можно. А вы?    

Дж.Дж.О'Моллой  пожал плечами.    

     

ПРИСКОРБНО    

     

Раньше  был самый способный из молодых адвокатов. Скатился, бедняга.    

Этот  чахоточный румянец вернейший признак что песенка спета. Теперь только  прощальный поцелуй. Интересно, с чем он пожаловал. Трудности с деньгами.    

– Или  задумаем достигнуть горных вершин, сомкнувшихся мощным строем.    

– Вид  у вас просто люкс.    

– А  редактора можно сейчас увидеть? – спросил Дж.Дж.О'Моллой, кивая в сторону  другой двери.    

– Сколько  угодно, – сказал профессор Макхью. – Не только увидеть, но и  услышать. Он с Ленеханом[472]  в своем святилище.    

Дж.Дж.О'Моллой  не спеша подошел к конторке с подшивкой газеты и начал перелистывать розовые  страницы.    

Практика  захирела. Неудачник. Падает духом. Азартные игры. Долги под честное слово.  Пожинает бурю. А раньше имел солидные гонорары от Д. и Т.Фицджеральдов. В  париках, чтоб показать серое вещество. Мозги выставлены наружу как сердце у той  статуи в Гласневине. Кажется, он пописывает какие-то вещицы для «Экспресса»  вместе с Габриэлом Конроем[473].  Неплохо начитан. Майлс Кроуфорд начинал в «Индепенденте». Просто смешно как эти  газетчики готовы вилять, едва почуют что ветер в другую сторону. Флюгера.    

И нашим  и вашим, не поймешь чему верить. Любая басня хороша, пока не расскажут следующую.  На чем свет грызутся друг с другом в своих газетах, и вдруг все лопается как  мыльный пузырь. И на другое утро уже друзья-приятели.    

– Нет,  вы послушайте, послушайте, – взмолился Нед Лэмберт. – Или задумаем  достигнуть горных вершин, сомкнувшихся мощным строем…    

– Пустозвонит! –  вмешался профессор с раздражением. – Довольно нам этого надутого болтуна!    

– Строем, –  продолжал Нед Лэмберт, – уходящих все выше в небо, дабы словно омыть  наши души…    

– Лучше  омыл бы глотку, – сказал мистер Дедал. – Господи, Твоя воля!    

Ну? И за  этакое еще платят?    

– Души  бесподобною панорамой истинных сокровищ Ирландии, непревзойденных, несмотря на  множество хваленых подобий в иных шумно превозносимых краях, по красоте своих тенистых  рощ, оживляемых холмами долин и сочных пастбищ, полных весеннею зеленью,  погруженной в задумчивое мерцание наших мягких таинственных ирландских сумерек…    

     

ЕГО  РОДНОЕ НАРЕЧИЕ    

     

– Луна, –  сказал профессор Макхью. – Он забыл «Гамлета»[474].    

– Застилающих  вид вдаль и вширь, покуда мерцающий диск луны не воссияет, расточая повсюду  свое лучезарное серебро…    

– Ох! –  воскликнул мистер Дедал, испустив безнадежный стон. – Ну и дерьмо собачье!  С нас уже хватит, Нед. Жизнь и так коротка.    

Он снял  цилиндр и, раздувая в нетерпении густые усы, причесался по валлийскому способу:  растопыренной пятерней.    

Нед  Лэмберт отложил газету, довольно посмеиваясь. Через мгновение резкий лающий  смех сотряс небритое и в темных очках лицо профессора Макхью.    

– Сдобный  Доу! – воскликнул он.    

     

КАК  ГОВАРИВАЛ ВЕЗЕРАП[475]    

     

Язвить  можно конечно но публика-то это хватает как горячие пирожки.    

Кстати  он кажется сам из булочников? А то с чего его зовут Сдобный Доу. Но кто бы ни  был гнездышко он себе устроил недурно. У дочки жених в налоговом управлении, имеет  автомобиль. Ловко подцепила его. Приемы, открытый дом.    

Угощение  до отвала. Везерап всегда это говорил. Проводи захват через брюхо.    

Дверь,  ведущая в кабинет, распахнулась резким толчком, и в комнату вдвинулась красноклювая  физиономия, увенчанная хохлом торчащих как перья волос. Дерзкие голубые глаза  оглядели присутствующих, и резкий голос спросил:    

– Что  тут происходит?    

– И  вот он, собственною персоной, самозваный помещик[476], – торжественно  объявил профессор Макхью.    

– Анепошелбыты,  жалкий преподавателишка! – выразил редактор свою признательность.    

– Пойдемте,  Нед, – сказал мистер Дедал, надевая шляпу. – После такого мне надо  выпить.    

– Выпить! –  вскричал редактор. – Перед мессой спиртного не подают.    

– Что  верно, то верно, – отвечал мистер Дедал, уже выходя. – Пойдемте, Нед.    

Нед  Лэмберт боком соскользнул со стола. Голубые глаза редактора, блуждая,  остановились на лице мистера Блума, осененном улыбкой.    

– А  вы не присоединитесь, Майлс? – спросил Нед Лэмберт.    

     

ВОСПОМИНАНИЯ  О ДОСТОПАМЯТНЫХ БИТВАХ    

     

– Ополчение  Северного Корка[477]! –  вскричал редактор, устремляясь к камину.    

– Мы  всегда побеждали! Северный Корк и испанские офицеры!    

– А  где это было, Майлс? – спросил Нед Лэмберт, задумчиво разглядывая носки  своих башмаков.    

– В  Огайо! – крикнул редактор.    

– Там  все и было, готов божиться, – согласился Нед Лэмберт.    

По пути  к выходу он шепнул О'Моллою:    

– Начало  белой горячки. Печальный случай.    

– Огайо! –  кричал редактор петушиным дискантом задрав багровое лицо вверх. – Мой край  Огайо!    

– Образцовый  кретик[478]! –  заметил профессор. – Долгий, краткий и долгий.    

     

О,  ЭОЛОВА АРФА    

     

Он  достал из жилетного кармана катушку нитки для зубов и, оторвав кусок, ловко  натянул его как струну между двумя парами своих нечищеных звучных зубов.    

– Бинг-бэнг.  Бэнг-бэнг.    

Мистер  Блум, увидав берег чистым, направился к двери кабинета.    

– Я  на минуту, мистер Кроуфорд, – сказал он. – Мне только позвонить  насчет одного объявления.    

Он  вошел.    

– А  как с передовицей для вечернего выпуска? – спросил профессор Макхью,  подойдя к редактору и веско положив руку ему на плечо.    

– Все  будет в порядке, – сказал Майлс Кроуфорд уже несколько спокойней.    

– Можешь  не волноваться. Привет, Джек. Тут все в порядке.    

– Здравствуйте,  Майлс, – произнес Дж.Дж.О'Моллой, выпуская из рук страницы, мягко  скользнувшие к остальной подшивке. – Скажите, это дело о канадском  мошенничестве – сегодня[479]?    

В  кабинете зажужжал телефон.    

– Двадцать  восемь… Нет, двадцать… Сорок четыре… Да.    

     

УГАДАЙТЕ  ПОБЕДИТЕЛЯ    

     

Ленехан  появился из внутренних помещений с листками бюллетеней «Спорта» о скачках.    

– Кто  хочет верняка на Золотой Кубок? – спросил он. – Корона, жокей  О'Мэдден.    

Он  бросил листки на стол.    

Крики и  топот босоногих мальчишек-газетчиков, доносившиеся из вестибюля, внезапно  приблизились, и дверь распахнулась настежь.    

– Тсс, –  произнес Ленехан. – Слышится чья-то пустопь.    

Профессор  Макхью пересек комнату и ухватил съежившегося мальчишку за шиворот, а остальные  врассыпную бросились наутек из вестибюля и вниз по лестнице. Сквозняк с мягким  шелестом подхватил листки, и они, описав голубые закорючки в воздухе, приземлились  под столом.    

– Я  не виноват, сэр. Это тот длинный меня впихнул, сэр.    

– Да  вышвырни его и закрой ту дверь, – сказал редактор. – А то целый  ураган поднялся.    

Ленехан,  нагибаясь и покряхтывая, начал подбирать листки с пола.    

– Мы  ждали специального о скачках, сэр, – сказал мальчишка. – Это Пэт  Фаррел меня впихнул, сэр.    

Он  указал на две рожицы, заглядывающие в дверную щель.    

– Вон  тот, сэр.    

– Ладно,  проваливай, – сердито скомандовал профессор Макхью.    

Он  вытолкал мальчишку и крепко захлопнул дверь.    

Дж.Дж.О'Моллой  шелестел подшивкой, что-то отыскивая и бормоча:    

– Продолжение  на шестой странице, четвертый столбец.    

– Да,  это из редакции «Ивнинг телеграф», – говорил мистер Блум по телефону из  кабинета. – А хозяин?… Да, «Телеграф»… Куда? Ага! На каком аукционе?… Ага!  Ясно. Хорошо. Я найду его.    

     

ПРОИСХОДИТ  СТОЛКНОВЕНИЕ