1 2 3 4 5 
Так, значит, вы у себя в деревне, скучной, как чувство, и  унылой, как верность! А бедняга Бельрош! Вы не довольствуетесь тем, что поите  его водой забвения, вы превращаете это в пытку. Как же он себя чувствует?  Хорошо ли переносит он тошноту от любовного пресыщения? Очень хотел бы я, чтобы  от всего этого он только крепче привязался бы к вам. Мне любопытно, какое же  еще более действенное лекарство умудритесь вы применить. Право же, мне жаль,  что вы оказались вынуждены прибегать к таким средствам. Сам я лишь раз в жизни  воспользовался любовью как приемом. Причина была, разумеется, достаточно  веская: ведь речь идет о графине де***. Раз двадцать, когда я находился в ее  объятиях, меня подбивало сказать: «Сударыня, я отказываюсь от места, которого  домогаюсь; позвольте же мне оставить то, которое я занимаю сейчас». Должен  сказать, что из всех женщин, которыми я обладал, только о ней мне было  по-настоящему приятно злословить.    

Что касается ваших побуждений, то, по правде говоря, я  нахожу их на редкость нелепыми, и вы были правы, думая, что я не догадаюсь, кто  будет преемником Бельроша. Как! Все эти ваши хлопоты — ради Дансени! Э, милый  друг мой, предоставьте ему обожать свою добродетельную Сесиль  и не  компрометируйте себя участием в этих детских играх. Пусть школьники получают  воспитание у нянек  или играют с пансионерками в невинные игры.  Неужели  вы станете обременять себя новичком, который не сумеет ни взять вас, ни  покинуть и с которым вам придется все делать самой? Не шутя говорю вам: этого  выбора я не одобряю. И какую бы строгую тайну вы в данном случае ни соблюдали,  он унизил бы вас хотя бы в моих глазах и перед собственной вашей совестью.    

Вы говорите, что начинаете испытывать к нему сильное  влечение; уверяю вас, вы наверняка заблуждаетесь, и, кажется, я даже сообразил,  в чем причина этого самообмана. Пресловутое отвращение к Бельрошу овладело вами  в дни, когда кругом было пусто, и Париж не мог предоставить вам никакого  выбора; ваше чрезмерно пылкое воображение и заставило вас остановиться на  первом попавшемся предмете. Но примите же во внимание, что по возвращении вы  сможете выбирать из тысяч, а если вы опасаетесь, что вам придется  бездействовать и скучать, откладывая свой выбор, я готов развлечь вас в  свободное время.    

Ко времени вашего возвращения главные мои дела окажутся так  или иначе законченными, и уж, наверно, ни крошка Воланж, ни даже сама  президентша не будут тогда занимать меня настолько, чтобы я не мог быть в вашем  распоряжении всякий раз, как вы этого пожелаете. Может случиться, что к тому  времени я уже передам девочку в руки ее несмелого возлюбленного. Несмотря на  все, что вы говорили, я не могу согласиться с вами, что в наслаждениях с нею  нет ничего притягательного.  Так как я хочу, чтобы у нее на всю жизнь  сохранилось обо мне воспоминание, как о лучшем из мужчин, я усвоил с нею такой  тон, которого не смогу долго выдержать без ущерба для здоровья. И отныне меня с  ней связывают только те заботы, которые посвящаешь семейным делам...    

Вы не понимаете? Дело в том, что сейчас я жду только второго  срока, чтобы укрепиться в своих надеждах и убедиться, что расчеты мои полностью  оправдались. Да, прелестный друг мой, у меня имеются уже первые указания на то,  что муж моей ученицы не умрет без потомства и что в будущем глава дома Жеркуров  будет лишь младшим отпрыском Вальмонов. Но дайте мне завершить по своей прихоти  это приключение, которое начато было мною лишь по вашей просьбе. Подумайте,  что, если из-за вас Дансени окажется непостоянным, вся острота этой истории  пропадет. Примите, наконец, во внимание, что если я предлагаю вам себя в  качестве замены его подле вашей особы, то имею некоторое право на предпочтение.    

И я так сильно рассчитываю на него, что не побоялся пойти  наперекор вашим замыслам и сам содействовал усилению нежной страсти несмелого  влюбленного к первому и столь достойному предмету его выбора. Итак, застав  вчера вашу подопечную за письмом к нему, и оторвав ее сперва от этого  сладостного занятия для другого, еще более сладостного, я затем попросил ее  показать мне начатое письмо. Найдя тон его холодным и принужденным, я дал ей  понять, что не таким способом сможет она утешить возлюбленного, и убедил ее  написать другое под мою диктовку. В нем, подражая, насколько мог, ее  простодушной болтовне, я постарался укрепить любовь юноши более определенной  надеждой. Молодая особа, как она сама заявила, пришла в полный восторг от того,  что умеет так хорошо выражаться, и отныне переписка поручается мне. Чего я  только не делаю для этого Дансени! Я одновременно и приятель его, и наперсник,  и соперник, и возлюбленная! И даже в настоящий миг я оказываю ему услугу,  спасая от ваших пагубных уз. Да, разумеется, пагубных: ибо обладать вами, а  затем потерять вас — значит заплатить за мгновение счастья вечными сожалениями.    

Прощайте, мой прелестный друг. Соберитесь с силами и  разделайтесь с Бельрошем как можно скорее. Оставьте мысль о Дансени и  приготовьтесь вновь обрести и вновь подарить мне сладостные утехи нашей первой  связи.    

P.S.  Поздравляю вас с предстоящим слушанием вашего  дела. Я был бы рад, если бы это великое событие совершилось в мое царствование.    

Из замка ***, 19 октября 17...     

 Письмо 116    

     

     От кавалера Дансени к Сесили Воланж    

     

Госпожа де Мертей уехала сегодня утром в деревню. Таким  образом, моя прелестная Сесиль, я лишился единственной радости, которая  оставалась мне в ваше отсутствие, — говорить о вас с вашим и моим другом.  С некоторых пор она разрешила мне называть ее так, и я воспользовался  разрешением, тем более охотно, что — казалось мне — я таким образом становлюсь  ближе к вам. Боже мой, до чего эта женщина мила! Какое пленительное очарование  умеет она придавать дружбе! Кажется, что это нежное чувство украшается и  укрепляется в ней всем тем, чего она не отдает любви. Если бы вы знали, как она  вас любит, как ей приятно слушать, когда я говорю о вас!.. Какое счастье жить  только ради вас обеих, беспрестанно переходя от упоения любовью к нежным  восторгам дружбы, посвятив им все свое существование, быть в некотором смысле  точкой пересечения вашей взаимной привязанности и постоянно ощущать, что когда  я стараюсь сделать счастливой одну, то в равной мере делаю это и для другой!  Любите, мой прелестный друг, крепко любите эту очаровательную женщину.  Разделяйте мою привязанность к ней, чтобы придать этому чувству больше  ценности. С тех пор как я вкусил прелесть дружбы, мне хочется, чтобы и вы ее  испытали. Мне кажется, что, если какая-нибудь радость не разделена с вами, я  наслаждаюсь ею лишь наполовину. Да, моя Сесиль, я хотел бы овеять ваше сердце  самыми сладостными чувствами, чтобы каждое из этих душевных движений доставляло  вам счастье. И при этом я считал бы, что отдаю вам лишь часть того блаженства,  которое получаю от вас.    

Почему же все эти восхитительные планы должны оставаться  лишь волшебной игрой моей фантазии, а действительность, напротив, приносит мне  лишь одни мучительные, нескончаемые лишения? Вы ласкали меня надеждой, что я  смогу увидеться с вами в деревне, где вы находитесь, — теперь я вижу, что  от этого надо отказаться. Единственное мое утешение — убеждать себя, что для  вас это и в самом деле невозможно. А вы даже не хотите сказать мне этого сами,  посетовать на это вместе со мною! Уже дважды мои жалобы по этому поводу  остались без ответа. Ах, Сесиль, Сесиль, я готов верить, что вы любите меня всеми  силами души, но душа ваша не пылает, подобно моей! Почему не от меня зависит  преодолевать препятствия? Почему не дано мне жертвовать своими интересами  вместо ваших? Я вскоре сумел бы доказать вам, что для любви нет ничего  невозможного.    

Вы не сообщаете мне также, когда может кончиться эта  жестокая разлука; здесь я, может быть, смог бы все же повидаться с вами. Ваш  восхитительный взор оживил бы мою угнетенную душу, его трогательное выражение  успокоило бы мое сердце, которое порою так в этом нуждается. Простите, моя  Сесиль, в этом опасении нет никакой подозрительности. Я верю в вашу любовь, в  ваше постоянство. Ах, я стал бы чересчур несчастным, если бы усомнился в них.  Но нас разделяет столько препятствий! И их становится все больше и больше! Друг  мой, я тоскую, жестоко тоскую. Кажется, из-за отъезда госпожи де Мертей у меня  обострилось ощущение всех моих несчастий.    

Прощайте, моя Сесиль, прощайте, моя любимая. Подумайте о  том, что ваш возлюбленный страдает и что лишь вы одна можете вернуть ему  счастье.    

Париж, 17 октября 17...     

     

Письмо 117    

     

     От Сесили Воланж кавалеру Дансени (продиктовано Вальмоном)    

     

Неужели вы думаете, милый мой друг, что надо бранить меня,  чтобы я стала грустить, когда я знаю, что вы тоскуете? И неужели вы  сомневаетесь, что я страдаю всем тем, что вас мучит? Я разделяю даже те ваши  страдания, которые сама вынуждена вам причинять, а, помимо всего этого, мучусь  еще и оттого, что вы ко мне так несправедливы. О, это нехорошо! Я понимаю,  отчего вы рассердились: оба последних раза, когда вы просили разрешения  приехать сюда, я вам не ответила. Но разве так легко на это ответить? Вы  думаете — я не понимаю, что то, чего вы хотите, очень дурно? А ведь если мне и  заочно так трудно вам отказывать, что было бы, если бы вы находились здесь? И  еще: пожелай я утешить вас на один миг, мне потом пришлось бы всю жизнь  раскаиваться.    

Видите, я ничего от вас не скрываю. Таковы мои причины —  судите о них сами. Я бы, может быть, и сделала то, чего вы хотите, если бы не  обстоятельства, о которых я вам сообщала: этот господин де Жеркур, виновник  всех наших несчастий, приедет еще не так скоро, а так как с некоторых пор мама  со мной гораздо мягче и я, со своей стороны, ласкова с ней, насколько это  возможно, кто знает — чего я не смогу от нее добиться? А разве не было бы для нас  гораздо лучше, если бы мы могли быть счастливы, ни в чем себя не упрекая? Если  верить тому, что мне часто говорили, мужчины гораздо меньше любят своих жен,  когда они слишком сильно любили их до женитьбы. И это опасение удерживает меня  больше всего прочего. Друг мой, разве вы не уверены в моем сердце, и разве  время так уж не терпит?    

Слушайте: обещаю вам, что, если мне не удастся избежать  этого злосчастного замужества с господином де Жеркуром, которого я так  ненавижу, еще даже не узнав его, — ничто не удержит меня, и я стану вашей,  насколько это будет в моей власти, и даже до свадьбы. Так как для меня важно  лишь одно — чтобы вы любили меня, и так как вы хорошо поймете, что если я  поступаю дурно, то не по своей вине, — все остальное мне безразлично, лишь  бы вы обещали мне любить меня всегда так же, как сейчас. Но, друг мой, пока  предоставьте мне действовать, как сейчас, и не требуйте от меня того, чего я не  могу сделать по весьма веским причинам, но в чем мне очень тягостно вам  отказывать.    

Я хотела бы также, чтобы господин де Вальмон не так  настоятельно уговаривал меня уступить вам: это лишь сильнее растравляет мое  горе. О, у вас в его лице очень добрый друг, могу вас уверить! Он делает все  так, как вы сами делали бы. Но прощайте, милый мой друг, я начала вам писать  очень поздно и провела за письмом немалую часть ночи. Иду скорее ложиться,  чтобы наверстать потерянное время. Целую вас, но не браните меня больше.    

Из замка ***, 18 октября 17...     

 Письмо 118    

     

     От кавалера Дансени к маркизе де Мертей    

     

Если верить календарю, обожаемый друг мой, вы отсутствуете  всего два дня, если же верить моему сердцу — то два столетия. А ведь следует  верить, как вы сами мне говорили, прежде всего своему сердцу. Значит, давно  пришла вам пора возвращаться, и все дела ваши должны быть более чем закончены.  Как вы хотите, чтобы я интересовался вашим процессом, если — выиграете вы его  или проиграете — я все равно должен платить издержки тоской от разлуки с вами?  О, как мне хотелось бы побраниться с вами, и какая досада — иметь такую основательную  причину сердиться и не иметь права на это.    

А разве не подлинная неверность, не самая черная измена —  оставить друга вдали от себя, после того как вы приучили его не уметь без вас  обходиться? Сколько бы вы ни советовались со своими адвокатами, — для  такой жестокости они оправдания не отыщут. И, кроме того, эти люди знают только  доводы, идущие от разума, а их недостаточно, чтобы ответить на запросы чувства.    

Что касается меня, то после всех ваших уверений, что поездку  эту вы предприняли, повинуясь голосу разума, я совсем рассорился с этим  разумом. Я не желаю больше его слушать, даже тогда, когда он велит мне забыть  вас. Совет этот, однако, очень разумный и, кстати сказать, не такой уж  неосуществимый, как вам может показаться. Для этого достаточно было бы потерять  привычку беспрестанно думать о вас, а здесь — будьте уверены — ничто бы мне о  вас не напоминало.    

Наши самые красивые женщины, которые считаются наиболее  очаровательными, настолько все же не могут сравниться с вами, что по ним нельзя  составить о вас ни малейшего представления. Я даже думаю, что, на изощренный  взгляд, между ними и вами окажется тем больше различий, чем больше по первому  впечатлению было сходства; что бы они ни делали, как бы ни напрягали силы и  уменье, им всегда будет не хватать одного — быть именно вами, а ведь в этом-то  и состоит ваше очарование. К сожалению, когда дни так долго тянутся и нет  никакого дела, начинаешь мечтать, строить воздушные замки, создавать себе  химеры. Мало-помалу воображение воспламеняется, стараешься как можно лучше  разукрасить творение своей мечты, собираешь в уме все, что особенно привлекает,  наконец, рождается совершенный образ, и тут воображаемый портрет возвращает  мысль к оригиналу, и с удивлением убеждаешься, что все время только одно и  делал: думал о вас. Вот и в настоящую минуту я впал почти в такое же  заблуждение. Может быть, вы думаете, что я принялся писать вам, чтобы говорить  о вас? Нисколько: я хотел от вас отвлечься. Мне нужно было поговорить с вами о  многих вещах, непосредственно к вам не относящихся и, как вы знаете, весьма и  весьма для меня важных. А отвлекся я как раз от них. С каких же это пор  очарование дружбы отвлекает от чар любви? Ах, если приглядеться повнимательней,  может быть, мне есть в чем себя упрекнуть! Но — тсс! Забудем этот легкий грех,  чтобы вновь не впасть в него, и пусть о нем не узнает даже мой друг.    

Но почему, почему вас нет здесь, чтобы ответить мне, чтобы  вернуть меня на путь истинный, чтобы говорить со мной о моей Сесили и  увеличивать, если это только возможно, счастье любви к ней сладостной мыслью,  что люблю я вашего друга? Да, нечего скрывать, любовь, которую она мне внушает,  стала для меня еще драгоценней с тех пор, как вы соблаговолили выслушать мое  признание в ней. Мне так радостно открывать перед вами мое сердце, занимать  ваше сердце моими чувствами, вверять ему их все без остатка! Мне кажется, что  они становятся дороже для меня по мере того, как вы благоволите принимать их. А  потом я гляжу на вас и думаю: «Вот кто хранит все мое счастье».    

О своих делах я ничего нового сообщить не могу. Последнее  полученное от нее  письмо увеличивает и укрепляет мои надежды, но вместе  с тем отдаляет их. Однако доводы ее так чувствительны и благородны, что я не  могу ни порицать ее, ни жаловаться. Может быть, вы не вполне понимаете то, что  я пишу, но почему вас здесь нет? Хотя другу можно все сказать, не все, однако,  напишешь. Любовным же тайнам свойственна особая хрупкость: их нельзя отдавать  на волю ветра. Если их порою и выпускаешь на свет божий, за ними все же надо  присматривать; надо, если можно так выразиться, своими глазами проследить за  тем, как они войдут в новую свою обитель. Ах, возвращайтесь же, мой  пленительный друг. Вы сами видите, как необходимо ваше присутствие. Забудьте,  наконец, тысячи разумных доводов,  удерживающих вас там, где вы сейчас  находитесь, или же научите меня жить там, где вас нет.    

Имею честь и проч.    

Париж, 19 октября 17...     

 Письмо 119    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель    

     

Хотя боли мои еще не прекратились, красавица моя, пытаюсь  все же писать вам собственноручно, чтобы мне можно было поговорить с вами о  том, что вас так занимает. Племянник мой по-прежнему погружен в мизантропию. Он  неизменно справляется о моем здоровье, но сам ни разу не зашел узнать о нем,  хотя я и велела просить его зайти; я вижу его не больше, чем если бы он  находился в Париже. Сегодня утром, однако, я встретилась с ним в месте, где  никак не думала его увидеть: в своей домашней часовне, куда я сошла впервые  после того, как начался мучительный мой припадок. Сегодня я узнала, что уже в  течение четырех дней он не пропускает мессы. Дал бы бог, чтобы так  продолжалось!    

Когда я вошла в часовню, он подошел ко мне и очень сердечно  поздравил меня с улучшением здоровья. Так как служба началась, я прервала  разговор, рассчитывая затем возобновить его, но племянник мой исчез до того,  как я смогла к нему приблизиться. Не скрою от вас, что, на мой взгляд, он  несколько изменился. Но, красавица моя, не предавайтесь чрезмерному  беспокойству и не заставляйте меня раскаяться в моем доверии к вашему разуму, а  главное, будьте уверены, что я предпочла бы огорчить вас, чем обмануть.    

Если племянник мой будет по-прежнему так же отчужден от  меня, я, как только мне станет лучше, пойду повидаться с ним в его комнату и  постараюсь выяснить причину этого странного наваждения, к которому, я думаю, вы  несколько причастны. Все, что мне удастся узнать, я вам сообщу. А сейчас  покидаю вас: нет больше сил шевелить пальцами. К тому же, если Аделаида узнает,  что я писала, она будет бранить меня весь вечер. Прощайте, моя красавица.    

Из замка ***, 20 октября 17...     

     

Письмо 120    

     

     От виконта де Вальмона к отцу Анельму (в монастырь Фельянов на улице  Сент-Оноре)    

     

Я не имею чести быть вам известным, сударь, но знаю, какое  безграничное доверие питает к вам госпожа президентша де Турвель, и знаю также, как глубоко это доверие  обосновано. Поэтому я решаюсь, не боясь показаться  нескромным, обратиться к вам с просьбой об услуге весьма  существенной и, поистине, достойной вашего святого  служения, в которой к тому же госпожа де Турвель  заинтересована так же, как и я сам.    

В моих руках имеются важные касающиеся ее документы, которые  я не должен и не хочу передавать ей через посредников, — только в ее  собственные руки. У меня нет никакой возможности известить ее об этом, так как  по причинам, которые, быть может, известны вам непосредственно от нее, но о  которых, мне кажется, я не имею права сообщать вам, она приняла решение  отказаться от какой бы то ни было переписки со мною. Решение это — охотно  признаюсь — я в настоящее время не мог бы осудить, ибо она не могла предвидеть  событий, которых сам я отнюдь не ожидал и в которых мы вынуждены признать  вмешательство сил более могущественных, чем силы человеческие.    

Итак, прошу вас, сударь, сообщить ей новые мои намерения и  ходатайствовать перед нею о назначении мне, ввиду особых обстоятельств, личного  свидания. Тогда я смог бы отчасти искупить мою вину перед нею мольбой о  прощении и в качестве последней жертвы уничтожить на ее глазах единственные  сохранившиеся свидетельства моей ошибки или проступка, в котором перед нею  повинен.    

Лишь после этого предварительного искупления осмелюсь я  повергнуть к ногам вашим постыдное признание в длительных заблуждениях и  умолять вас о посредничестве в примирении еще гораздо более важном и, к  несчастью, гораздо более трудном. Могу ли я надеяться, сударь, что вы не  откажете мне в помощи, столь насущной и столь для меня драгоценной, и что вы  соизволите поддержать мою слабость и направите стопы мои по новому пути,  которого я пламенно жажду, но — признаюсь в этом, краснея от стыда, — сам  отыскать не способен!    

Ожидаю вашего ответа с нетерпением человека, кающегося и  стремящегося загладить содеянное им, и прошу принять уверения в признательности  и глубоком почтении вашего покорнейшего слуги и проч.    

P.S.  Предоставляю вам право, сударь, если вы найдете  нужным, дать это письмо полностью прочесть госпоже де Турвель, которую я буду  считать долгом своим уважать всю жизнь и в чьем лице я не перестану чтить ту,  кого небо избрало своим орудием, чтобы вернуть мою душу на стезю добродетели, явив  мне трогательное зрелище ее души.    

Из замка ***, 22 октября 17...     

 Письмо 121    

     

     От маркизы де Мертей к кавалеру Дансени    

     

Я получила ваше письмо, мой слишком юный друг, но прежде чем  выразить вам благодарность за него, я должна вас пожурить и предупреждаю, что  если вы не исправитесь, то я перестану вам отвечать. Послушайте меня, оставьте  этот умиленно-ласковый тон, который превращается в какой-то условный язык,  когда он не является выражением любовного чувства. Разве дружба говорит таким  стилем? Нет, друг мой, у каждого чувства есть свой, подобающий ему язык, а  пользоваться другим — значит искажать мысль, которую стремишься высказать. Я  хорошо знаю, что наши дамы не понимают обращенных к ним речей, если они не  переложены до некоторой степени на этот общепринятый жаргон. Но признаюсь, мне  казалось, что я заслуживаю того, чтобы вы меня с ними не смешивали. Я не на  шутку огорчена — быть может, больше, чем следовало бы, — что вы обо мне  так неверно судили.    

Поэтому в моем письме вы найдете лишь то, чего недостает  вашему: искренность и простоту. Например, я скажу вам, что мне было бы очень  приятно видеть вас подле себя, что мне досадно быть окруженной только людьми,  нагоняющими на меня скуку, вместо тех, кто мне нравится. А вы эту же самую  фразу переводите так: научите меня жить там, где вас нет!  Таким  образом, если, предположим, вы будете находиться подле своей любовницы, то не  сможете существовать в ее обществе без меня в качестве третьего лица? Какой  вздор! А эти женщины, которым не хватает только одного — быть мною,  может  быть, вы находите, что и вашей Сесили этого не хватает? Но вот куда заводит  язык, которым сейчас злоупотребляют настолько, что он становится бессмысленнее  жаргона комплиментов и превращается в сплошные формулы, в которые веришь не  больше, чем в покорнейшего слугу.     

Друг мой, пишите мне лишь для того, чтобы высказывать свои  подлинные мысли и чувства, и не посылайте мне набора фраз, которые я найду  сказанными лучше или хуже в любом модном романе. Надеюсь, вы не рассердитесь на  то, что я вам сейчас говорю, даже если обнаружите в моих словах некоторую долю  раздражения. Ибо я не отрицаю, что испытываю его, но, чтобы избежать даже  намека на недостаток, в котором я вас только что упрекнула, я не скажу вам, что  это раздражение, быть может, усилилось от разлуки с вами. Мне кажется, что при  всех обстоятельствах вы стоите больше, чем один процесс и два адвоката, и,  может быть, даже больше, чем преданный  Бельрош.    

Как видите, вместо того чтобы огорчаться моим отсутствием,  вам следовало бы радоваться: ведь никогда еще я не говорила вам таких  любезностей. Кажется, я заразилась вашим примером и принимаю с вами  жеманно-умиленный тон. Но нет, я предпочитаю держаться своего чистосердечия:  лишь оно одно может быть свидетельством моей нежной дружбы и участия, ею внушенного.  Как радостно иметь юного друга, чье сердце отдано другой женщине! Не все  женщины со мной согласятся, но таково мое мнение. Мне кажется, что с гораздо  большим удовольствием отдаешься чувству, которое тебе ничем не угрожает.  Поэтому я приняла на себя, может быть, и слишком рано, роль вашей наперсницы.  Но вы выбираете себе столь юных возлюбленных, что заставили меня впервые  почувствовать, что я начинаю стареть! Вы хорошо делаете, что готовите себя к  такому длительному постоянству, и я всем сердцем желаю, чтобы оно оказалось  взаимным.    

Вы правы, подчиняясь чувствительным и благородным  доводам,  которые, как вы сообщаете, отдаляют ваше счастье.  Длительная  самозащита — единственная заслуга, остающаяся тем, кто не всегда может устоять.  Для всякой другой, кроме такого ребенка, как малютка Воланж, я считала бы  непростительным не уметь уклониться от опасности, о которой она достаточно  предупреждена, раз уж сама признается в своей любви. Вы, мужчины, понятия не  имеете о том, что такое добродетель и чего стоит поступиться ею! Но  мало-мальски рассудительная женщина должна понимать, что, не говоря уже о  грехе, даже слабость для нее — величайшее несчастье. И я не допускаю мысли,  чтобы женщина могла ей поддаться, если хоть минутку над этим поразмыслила.    

Не ополчайтесь против этой мысли, ибо она-то главным образом  и привязывает меня к вам. Вы спасаете меня от опасностей любви. И хотя я доселе  и без вас умела от нее защищаться, я согласна быть вам благодарной за помощь и  буду за это любить вас еще больше и крепче.    

А затем, любезный мой кавалер, да хранит вас господь.    

Из замка ***, 22 октября 17...     

 Письмо 122    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель    

     

Я надеялась, милая дочь моя, что смогу, наконец, успокоить  вас, но с огорчением вижу, что лишь усилю вашу тревогу. И все же не  беспокойтесь: племяннику моему отнюдь не грозит опасность и нельзя даже  сказать, чтобы он был по-настоящему болен. Но с ним действительно происходит  что-то странное. Ничего не могу в этом понять, но я вышла из его комнаты крайне  опечаленная, может быть, даже в некотором страхе, и теперь раскаиваюсь в том,  что заставляю вас разделять со мной этот страх, хотя и не могу удержаться от  того, чтобы не побеседовать с вами о нем. Вот мой рассказ о происшедшем: можете  не сомневаться в его точности, ибо, проживи я еще восемьдесят лет, мне не  забыть впечатления, которое произвела на меня эта грустная сцена.    

Итак, сегодня утром я была у племянника. Когда я вошла, он  писал: стол его завален был разными бумагами, над которыми он, видимо, работал.  Он был так поглощен этим делом, что я уже дошла до середины комнаты, а он еще  даже не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Я сразу заметила, что,  едва увидев меня, он постарался придать своему лицу спокойное выражение, и,  может быть, именно это обстоятельство и заставило меня приглядеться к нему  повнимательней. Правда, он был полуодет и не причесан, но я нашла его бледным и  изможденным; особенно изменились черты его лица. В глазах его, обычно, как вы  знаете, живых и веселых, были видны печаль и тоска. Словом, говоря между нами,  я не хотела бы, чтобы вы видели его в таком состоянии. Ибо зрелище это было  очень трогательным и, думаю, весьма способным вызвать в женщине нежную жалость  — одну из самых опасных ловушек любви.    

Хотя все это и поразило меня, я тем не менее начала разговор  так, словно ничего не заметила. Сперва спросила его о здоровье; он не ответил  мне, что чувствует себя хорошо, но и не сказал определенно, что болен. Тогда я  стала жаловаться на его затворничество, которое начинает походить на своего рода  манию, и старалась при этом придать своему упреку некоторую шутливость. Но на  это он только произнес проникновенным тоном: «Да, не отрицаю, это лишняя моя  вина, но я искуплю ее вместе с прочими». Вид его еще больше, чем эти слова,  несколько сбил с меня напускную веселость, и я тотчас же поспешила сказать ему,  что он слишком много значения придает простому дружескому упреку.    

Затем мы продолжали мирно беседовать. Немного времени спустя  он сказал, что одно дело, быть может, самое важное в его жизни,  вскоре призовет  его в Париж. Так как я опасалась, красавица вы моя, что угадываю, в чем дело, и  что такое начало могло бы привести к исповеди, которой я не хотела допустить, я  только ответила, что для его здоровья полезны были бы развлечения. К этому я  добавила, что на этот раз не стану его удерживать, так как люблю своих друзей  ради них самих. И вот, в ответ на эту простую фразу, он сжал мои руки и  заговорил с горячностью, которой я просто не в силах передать: «Да, милая моя  тетя, любите, крепко любите племянника, который тоже любит вас и чтит, и, как  вы сами сказали, любите его ради него самого. Не заботьтесь о его благополучии  и никакими сожалениями не нарушайте вечного мира, который он надеется вскоре  обрести. Повторите, что вы любите меня и прощаете. Да, вы мне прощаете, я ведь  знаю вашу доброту; но как надеяться на такое же снисхождение со стороны тех,  кого я так оскорбил?» Тут он положил голову мне на грудь, чтобы скрыть слезы  или страдальческое выражение, но самый звук его голоса не мог не выдать его.    

Чем больше я обо всем этом думаю, тем меньше понимаю, что он  хотел сказать. Какое это дело, самое важное в жизни?  За что он просит у  меня прощения? Откуда взялся этот невольный прилив нежности, когда он со мной  говорил? Уже тысячу раз задавала я себе эти вопросы, не в силах будучи найти  ответ. Здесь я даже не нахожу ничего, что имело бы отношение к вам. Однако  любовь проницательнее дружбы, и потому я хочу, чтобы вы знали все, что  произошло между моим племянником и мною.    

Я четыре раза принималась за это длинное письмо, которое  было бы еще длиннее, если бы не моя усталость. Прощайте, моя красавица.    

Из замка ***, 25 октября 17...     

 Письмо 123    

     

     От отца Ансельма к виконту де Вальмону    

     

Я имел честь получить ваше письмо, господин виконт, и,  выполняя вашу просьбу, вчера же отправился к особе, о которой в нем идет речь.  Я изложил ей причины и сущность дела, по которому вы просили меня к ней  обратиться. Как ни твердо стояла она сперва на принятом ею мудром решении, все  же, когда я обратил ее внимание на то, что своим отказом она может  воспрепятствовать счастливому вашему обращению на путь истинный и,  следовательно, милосердным намерениям провидения, она согласилась принять вас с  тем, однако, условием, что это будет в последний раз, и поручила мне сообщить  вам, что будет дома в следующий четверг 28-го. Если этот день почему-либо вам  не подходит, соблаговолите назначить другой. Письмо ваше будет прочитано.    

Все же, господин виконт, разрешите мне посоветовать вам не  откладывать этой встречи без достаточно веских причин, дабы вы могли как можно  скорее и всецело посвятить себя выполнению тех похвальных намерений, о которых  вы мне писали. Подумайте о том, что тот, кто медлит воспользоваться осенившей  его благодатью, подвергает себя опасности утратить ее, что если милосердие  божие беспредельно, то злоупотреблять им недопустимо, и может наступить  мгновение, когда милосердная десница божия превратится в десницу карающую.    

Если вы по-прежнему будете оказывать мне честь своим  доверием, прошу вас не сомневаться, что я всегда к вашим услугам, если только  вы их пожелаете. Как бы и чем бы я ни был занят, самым важным делом для меня  всегда явится выполнение святого служения, которому я себя посвятил, и самым  радостным мгновением моей жизни будет то, когда я увижу, как труды мои по  милости всевышнего увенчались успехом. Все мы — слабые грешники и сами по себе  ничего не можем! Но бог, которого вы призываете, может всё, и только благости  его будем обязаны мы оба, вы — неустанным стремлением соединиться с ним, я —  возможностью привести вас к нему. С его помощью надеюсь я вскоре убедить вас,  что лишь святая наша вера и в этой земной юдоли может обеспечить нам прочное и  длительное счастье, которого мы тщетно ищем в ослеплении страстей человеческих.    

Остаюсь с глубочайшим уважением и проч.    

Париж, 25 октября 17...     

     

Письмо 124    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Хотя новость, которую я вчера узнала, повергла меня в  крайнее изумление, я не забываю, какое удовлетворение вы должны от нее  получить, и потому тороплюсь ею с вами поделиться. Господин де Вальмон не занят  больше ни мной, ни любовью и хочет лишь искупить более достойной жизнью  проступки или, вернее, заблуждения своей юности. Об этом важном обстоятельстве  сообщил мне отец Ансельм, к которому он обратился с просьбой руководить им в  дальнейшем, а также устроить ему свидание со мной. Насколько я понимаю, цель  этого свидания — вернуть мне мои письма, которые он до последнего времени не  возвращал, несмотря на все мои просьбы.    

Я, разумеется, могу только приветствовать эту счастливую  перемену в его чувствах и радоваться за себя, если, как он уверяет, я  действительно ей способствовала. Но почему надо было, чтобы именно я стала ее  орудием и это стоило мне покоя всей моей жизни? Неужели господин де Вальмон мог  достигнуть душевного благополучия лишь ценой моего счастья? О, снисходительный  друг мой, простите мне эти жалобы! Я знаю, что не мне судить о предначертаниях  божиих; но в то время, как я беспрестанно и тщетно молю его дать мне силы  одолеть мою злосчастную любовь, он даровал эту силу тому, кто о ней не просил,  меня же оставляет без помощи, в полной власти чувства, с которым я не могу  совладать.    

Но мне следует заглушить этот греховный ропот. Разве не знаю  я, что блудный сын по возвращении в отчий дом больше получил от щедрого своего  отца, чем сын, никогда не отлучавшийся? А если бы у нас и могли быть какие-то  права на благодать божию, что могла бы предъявить я для обоснования своих прав?  Похвалюсь ли я тем, что сохранила свою честь, когда и этим обязана только  Вальмону? Он спас меня, а я осмеливаюсь жаловаться на то, что страдаю из-за  него! Нет, даже страдания мои будут сладостны, если они — цена его счастья.  Разумеется, надо было, чтобы и он вернулся в лоно нашего общего отца. Ведь бог  сотворил его, и он должен возлюбить свое творение. Он не мог создать это  восхитительное существо лишь для того, чтобы сделать из него отверженного.  Наказание за свою дерзкую неосторожность должна нести я. Не обязана ли я была  понять, что раз мне не дозволено его любить, я не должна была позволять себе  видеться с ним?    

Мой грех или моя беда — в том, что я слишком долго не  сознавала этой истины. Вы свидетельница, мой дорогой, достойный друг, что я  покорно принесла эту жертву, как только поняла, насколько она необходима. Но  для полноты этой жертвы недоставало лишь одного — чтобы для господина де  Вальмона наша разлука не была жертвой. Признаться ли вам, что сейчас именно эта  мысль терзает меня больше всего? О, нестерпимая гордыня, заставляющая нас  находить облегчение своих страданий в тех страданиях, которые мы причиняем другим!  Нет, я смирю это мятежное сердце, я приучу его к унижениям.    

И главным образом с этой целью я, наконец, согласилась на  мучительную встречу с господином де Вальмоном в следующий четверг. Тогда я  услышу от него самого, что я для него больше ничего не значу, что слабое,  беглое впечатление, которое я на него произвела, совсем изгладилось! Я встречу  взгляд его, устремленный на меня безмятежно, и мне придется опустить глаза,  чтобы моего смятения они не выдали.    

Те самые письма, которые он отказывался вернуть мне,  несмотря на мои постоянные просьбы, мне теперь возвратит его равнодушие. Он  передаст их мне, как нечто ненужное, нисколько его не занимающее. И дрожащие  мои руки, принимая эту постыдную пачку бумаг, почувствуют, что они переданы им  рукою спокойной и твердой! И, наконец, я увижу, как он удаляется... удаляется  навсегда, и мой неотступно следящий за ним взор не встретит его взора, ибо он  ко мне не обернется!    

И на такое унижение я ныне обречена! Так пусть же оно  принесет мне пользу, заставив меня проникнуться сознанием своей слабости... Да,  я бережно сохраню эти письма, которые ему уже не нужны. Я обреку себя на позор  ежедневно перечитывать их, пока слезы мои не сотрут с бумаги последних следов  моего почерка, а его письма я сожгу, как нечто пропитанное губительным ядом,  растлившим мою душу. О, что же такое любовь, если мы вынуждены сожалеть даже об  опасностях, которым она нас подвергает, а главное — если можно опасаться, что  будешь испытывать это чувство, даже когда его уже не внушаешь! Надо бежать от  этой гибельной страсти, предоставляющей нам лишь один выбор — позор или  несчастье — и зачастую соединяющей для нас то и другое. И пусть хотя бы  благоразумие заменит нам добродетель.    

Как еще далеко до этого четверга! Как желала бы я без  промедления завершить свое жертвоприношение и забыть одновременно и то, что  приносится в жертву, и то, ради чего она приносится! Это посещение мне  тягостно, и я раскаиваюсь в том, что согласилась на него. Зачем ему еще раз  видеться со мной? Что мы теперь друг для друга? Если он оскорбил меня, я его  прощаю. Я даже готова приветствовать его решение искупить свои грехи. Я хвалю  его за это. Я сделаю даже больше: я поступлю, как он. И так как в соблазн ввели  меня те же самые заблуждения, то и пример его приведет меня на истинный путь.  Но если он решил бежать от меня, зачем ему искать встречи со мной? Разве для  каждого из нас не самое неотложное — забыть другого? Ах, отныне и впредь это  станет моей главной заботой.    

Если вы позволите, любезный мой друг, то за этот тяжкий труд  я примусь подле вас. Если мне понадобится помощь, может быть, даже утешение, я  хотела бы получить их только от вас. Одна вы умеете понимать меня и говорить  моему сердцу на понятном ему языке. Ваша драгоценная дружба заполнит все мое  существование, ничто не покажется мне трудным ради того, чтобы ваша забота обо  мне не пропала даром. Я буду обязана вам покоем, счастьем, добродетелью, и  плодом вашей доброты ко мне будет то, что я наконец-то окажусь достойной ее.    

Кажется, письмо мое получилось очень бессвязным. Так я  предполагаю хотя бы по тому смятению, в котором я находилась все время, пока  писала вам. Если в этом письме проглядывают чувства, которых мне следует  стыдиться, прикройте их своей снисходительной дружбой. Я всецело на нее  полагаюсь. И от вас я не скрою ни одного движения своего сердца.    

Прощайте, достойный друг мой. Надеюсь, что через несколько  дней смогу известить вас о своем приезде.    

Париж, 25 октября 17...     

 Письмо 125    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

И так, она побеждена, эта гордая женщина, осмелившаяся  вообразить, что она сможет передо мной устоять! Да, друг мой, она моя, всецело  моя: она отдала мне все, что могла. Я еще слишком полон счастья, чтобы оценить  его как должно, но дивлюсь неведомому доселе очарованию, которое мне довелось  ощутить. Может быть, и вправду добродетель украшает женщину даже в миг  слабости? Но, впрочем, пусть эта ребяческая мысль остается достоянием  бабушкиных сказок. Разве, одерживая первую победу, не встречаешь всегда более  или менее искусно разыгранное сопротивление? И, может быть, я все же  когда-нибудь уже испытывал очарование, о котором говорю? Однако это и не  очарование любви. Ибо если подле этой изумительной женщины на меня иногда и  находили минуты слабости, напоминавшей эту малодушную страсть, я всегда умел  преодолевать их и следовать своим обычным правилам. Даже если то, что произошло  вчера, завело меня несколько дальше, чем я рассчитывал, даже если я на  мгновение разделил трепет и опьянение, которые вызывал у нее, это мимолетное  наваждение теперь уже рассеялось бы. А между тем очарование не покидает меня.  Признаюсь даже, что мне было бы сладостно отдаться ему, если бы оно не вызывало  у меня некоторого беспокойства. Неужели я в мои годы мог, словно школьник,  оказаться во власти непроизвольного и неведомого мне чувства? Нет, прежде всего  надо побороть его и хорошенько изучить.    

Впрочем, я, быть может, уже догадался, откуда оно возникло.  Во всяком случае, мысль эта меня тешит, и я хотел бы, чтобы она была  правильной.    

Среди множества женщин, подле которых я доселе играл роль и  выполнял обязанности любовника, я не встретил еще ни одной, которая сдаться не  желала бы по меньшей мере так же сильно, как я — склонить ее к этому. Я даже  привык называть недотрогами тех, кто останавливался на полпути, в  противоположность стольким другим, чья вызывающая самозащита лишь очень слабо  затушевывала то обстоятельство, что первые шаги были сделаны ими.    

Здесь же, напротив, я сперва столкнулся с неблагоприятным  для меня предубеждением, подкрепленным затем советами и сообщениями женщины мне  враждебной, но проницательной, затем с необычайно сильной природной робостью,  поддержанной вполне сознательным целомудрием, с приверженностью к добродетели,  руководимой религиозным чувством и непоколебимо торжествовавшей уже в течение  двух лет, наконец, с решительными поступками, внушенными этими различными  побуждениями и имевшими всегда одну цель — избежать моих преследований.    

Итак, сейчас это не просто, как в прежних моих приключениях,  более или менее выгодная для меня капитуляция, которой легче воспользоваться,  чем гордиться: это полная победа, купленная ценой тяжких военных действий и  достигнутая благодаря искусным маневрам. Поэтому и неудивительно, если успех,  которым я обязан исключительно самому себе, стал для меня особенно дорогим, а  избыток наслаждения, который я пережил в миг победы и чувствую еще  сейчас, — лишь сладостное ощущение торжества. Мне нравится такой взгляд на  вещи, ибо он избавляет меня от унижения думать, что я могу хоть в малейшей  степени зависеть от покоренной мною рабы, что не во мне одном полнота моего  счастья и что возможность моя испытывать от него полное наслаждение зависит от  какой-то определенной женщины преимущественно перед всеми прочими.    

Эти здравые рассуждения будут руководить моими поступками в  данном столь важном случае. И вы можете быть уверены, что я не настолько  закабалюсь, чтобы не суметь, шутя, по первой прихоти порвать эти новые узы. Но  вот, я говорю с вами о разрыве, а вы еще не знаете, каким образом я получил на  него право: читайте и убеждайтесь, чему подвергает себя целомудрие, когда оно  пытается прийти на помощь исступлению страсти. Я так внимательно следил за  своими собственными речами и за полученными на них ответами, что, кажется,  смогу передать вам и те и другие с точностью, которой вы будете удовлетворены.    

По прилагаемым копиям двух моих писем [[63]] вы сами увидите, какого посредника нашел я  для того, чтобы встретиться с моей прелестницей, и как усердно этот святой  человек постарался нас соединить. К этому надо еще добавить, что, как я узнал  из одного перехваченного обычным способом письма, страх оказаться покинутой и  некоторое чувство унижения от этого несколько ослабили осторожность строгой  святоши и наполнили ее сердце и ум чувствами и мыслями, хотя и лишенными какого  бы то ни было здравого смысла, но тем не менее любопытными. Все это были  необходимые предварительные сведения, теперь же вы можете узнать, что вчера, в  четверг 28-го, в день, назначенный самой неблагодарной, я явился к ней в  качестве робкого, кающегося раба, чтобы выйти от нее увенчанным славой победителем.    

В шесть часов вечера я прибыл к прекрасной затворнице, ибо  со дня своего возвращения в Париж она никого не принимала. Когда обо мне  доложили, она попыталась встать, но колени у нее до того дрожали, что она не  могла держаться на ногах и тотчас же снова опустилась в кресло. Слуге, который  ввел меня к ней, пришлось задержаться в комнате для того, чтобы кое-что  прибрать, и это ее, по-видимому, раздражало. Пока он находился с нами, мы  обменивались обычными светскими любезностями. Но чтобы не терять времени, ибо  дорог был каждый миг, я внимательно изучал местность и сразу же наметил те  пункты, где должен был одержать победу. Будь у меня выбор, я нашел бы  что-нибудь поудобнее, ибо хотя в этой комнате имелась оттоманка, напротив нее  оказался портрет мужа. Признаюсь, я опасался, принимая во внимание странности  этой женщины, как бы один ее взгляд, случайно брошенный в эту сторону, не свел  на нет все мои труды и старания. Наконец, мы остались одни, и я приступил к  делу.    

Напомнив ей в нескольких словах, что отец Ансельм должен был  уведомить ее о цели моего посещения, я стал жаловаться на чрезмерную ее ко мне  суровость и особенно подчеркнул презрение, которое ко мне выказывалось. Как я и  ожидал, она стала защищаться, но я, как вы несомненно угадываете, привел в  качестве доводов вызываемые мною у нее страх и недоверие, скандальное бегство,  которое за этим последовало, отказ не только отвечать на мои письма, но даже  принимать их и т.д. и т.п. Так как она тоже начала приводить в свое оправдание  доводы, найти которые было нетрудно, я счел необходимым прервать ее, а чтобы  загладить свою резкость, тотчас же прибегнул к лести. «Если, — продолжал  я, — прелесть ваша оставила в моем сердце столь глубокое впечатление, то  душу мою покорила ваша добродетель. И, наверно, соблазненный желанием  приблизиться к ней, я осмелился счесть себя достойным этого. Я не упрекаю вас  за то, что вы судили иначе, но караю себя за свою ошибку». Так как она смущенно  молчала, я продолжал: «Я хотел, сударыня, либо оправдаться в ваших глазах, либо  получить от вас прощение за прегрешения, в которых вы меня подозревали, для  того чтобы, по крайней мере, с некоторым душевным спокойствием окончить свои  дни, которые не имеют для меня никакой цены, раз вы отказались украсить их».    

Тут она все же попыталась ответить: «Долг мой не позволял  мне этого». Но договорить до конца ложь, которой требовал от нее этот долг,  было слишком трудно, и она не закончила фразу. Я же продолжал самым нежным  тоном: «Значит, правда, что бежали вы от меня?» — «Отъезд мой был необходим». —  «Значит, правда, что вы удаляете меня от себя?» — «Так надо». — «И  навсегда?» — «Я должна это сделать». Нет нужды говорить вам, что в течение  этого краткого диалога голос влюбленной недотроги звучал сдавленно, а глаза на  меня не поднимались. Тогда я, решив, что надо внести некоторое оживление в эту  тягучую сцену, с негодующим видом встал и произнес: «Ваша твердость возвращает  мне мою. Пусть будет так, сударыня, мы расстанемся; разлука наша будет даже  большей, чем вы думаете, и вы сможете сколько угодно радоваться делу рук  своих». Несколько удивленная укоризной, звучавшей в моем голосе, она пыталась  возразить: «Решение, вами принятое...» — начала она. «Оно лишь следствие моего  отчаяния, — с горячностью прервал я ее. — Вы пожелали, чтобы я стал  несчастным, и я докажу вам, что это удалось вам больше, чем вы  рассчитывали». — «Я хочу вашего счастья», — ответила она. И дрожь в  ее голосе выдавала довольно сильное волнение. Тут я бросился перед ней на  колени и вскричал трагическим голосом, который вам хорошо знаком: «Ах,  жестокая, может ли быть для меня счастье; если вы его не разделяете? Как могу я  обрести его вдали от вас? Нет, никогда, никогда!» Признаюсь, что, зайдя так  далеко, я весьма рассчитывал, что мне помогут слезы, но потому ли, что я не  сумел достаточно взвинтить себя, потому ли только, что слишком напряженно и  неустанно следил за каждым своим движением, — разрыдаться мне не удалось.    

К счастью, я вспомнил, что, когда хочешь покорить женщину,  любое средство хорошо, и достаточно вызвать в ней изумление каким-нибудь  сильным порывом, чтобы произвести глубокое и выгодное впечатление. И вот за  недостатком чувствительности я решил прибегнуть к запугиванию. С этой целью я и  продолжал, изменив только звук голоса, но оставаясь в прежней позе: «Здесь, у  ваших ног, клянусь я либо обладать вами, либо умереть!» Когда я произносил эти  последние слова, взгляды наши встретились. Не знаю, что эта робкая особа  увидела или вообразила, что увидела в моих глазах, но она с испуганным видом  вскочила с места и вырвалась из моих рук, уже обвивших ее. Правда, я и не  пытался ее удержать, так как неоднократно замечал, что сцены отчаяния,  разыгрываемые чересчур пылко, становятся, затягиваясь, смешными или же требуют  уже подлинно трагического исхода, к чему я отнюдь не стремился. Однако, пока она  выскальзывала из моих рук, я пробормотал зловещим шепотом, но так, чтобы она  могла меня расслышать: «Итак, значит, смерть!»    

Затем я поднялся и, умолкнув, стал бросать на нее дикие  взоры, которые хотя и казались безумными, но на самом деле не утратили ни  зоркости, ни внимательности. Ее неуверенные движения, тяжелое дыхание,  судорожное сокращение всех мускулов, дрожащие поднятые руки — все достаточно  явно доказывало, что я добился желаемого действия. Но так как в любовных делах  все совершается лишь на очень близком расстоянии, мы же были довольно далеко  друг от друга, надо было прежде всего сблизиться. С этой целью я как можно  скорее постарался обрести кажущееся спокойствие и тем самым умерить выражение  своего неистовства, не ослабляя, однако, впечатления, которое оно должно было  производить.    

Переход мой был таков: «Я очень несчастен. Я хотел жить для  вашего счастья — и нарушил его. Я приношу себя в жертву ради вашего душевного  мира — и опять же смущаю его». Затем, со спокойствием, но явно напускным, я  произнес: «Простите, сударыня, я так не привык к бурным проявлениям страсти,  что плохо умею их обуздывать. Если мне не следовало предаваться столь  неистовому порыву, примите во внимание, что это в последний раз. Ах,  успокойтесь, заклинаю вас, успокойтесь!..» И во время этой довольно длинной  речи я незаметно приближался. «Если вы хотите, чтобы я успокоилась, —  ответила взволновавшаяся прелестница, — то и сами держитесь  спокойнее». — «Хорошо, обещаю вам это, — ответил я и добавил более  тихим голосом: — Придется сделать над собою большое усилие, но, во всяком  случае, — ненадолго. Однако, — продолжал я с таким видом, словно  спохватился, — я пришел, чтобы вернуть вам письма, не так ли? Ради бога,  соблаговолите принять их от меня. Мне остается принести эту последнюю мучительную  жертву, не оставляйте у меня ничего, что могло бы ослабить мое мужество». И,  вынув из кармана драгоценный пакет, я сказал: «Вот они, эти обманные уверения в  вашей дружбе! Они еще привязывали меня к жизни; возьмите их обратно и, значит,  сами дайте знак, который нас с вами навеки разлучит...»    

Тут несмелая возлюбленная окончательно поддалась нежному  беспокойству: «Но, господин де Вальмон, что с вами? Что вы хотите сказать?  Разве вы поступаете не по своей доброй воле? Разве вы не приняли вполне обдуманное  решение? И разве не размышления ваши заставили вас же одобрить тот выход,  который мне подсказало чувство долга?» — «Да, — сказал я, — и этот  выход определил решение, принятое мною». — «Какое же?» — «Единственное,  которое может не только разлучить меня с вами, но и положить конец моим  мучениям». — «Но скажите же мне, на что вы решились?» Тут я заключил ее в  объятия, причем она не оказала ни малейшего сопротивления. Столь полное  забвение приличий показало мне, как глубоко и сильно она взволнована. «Обожаемая, —  сказал я, рискнув высказать восторженность, — вы не представляете себе,  какова моя любовь к вам; вы никогда не узнаете, до какой степени я боготворил  вас и насколько чувство это было мне дороже моей жизни! Да протекут дни ваши  блаженно и мирно! Пусть украсятся они всем тем счастьем, которого вы меня  лишили! Вознаградите же это чистосердечное пожелание хоть одним знаком  сожаления, хоть одной слезинкой, и верьте, что последняя принесенная мною  жертва не будет самой тягостной моему сердцу. Прощайте...» Говоря все это, я  ощущал, как неистово билось ее сердце, замечал, как она менялась в лице, а  главное — видел, как слезы душат ее, падая из глаз редкими тяжелыми каплями.  Только тут я принял решение сделать вид, что окончательно ухожу. «Нет,  выслушайте, что я вам скажу», — горячо произнесла она, с силой удерживая  меня. «Пустите меня», — ответил я. «Вы меня выслушаете, я так  хочу». — «Я должен бежать от вас, должен!» — «Нет!» — вскричала она, и при  этом последнем слове устремилась, или, вернее, упала без чувств в мои объятия.  Так как я еще сомневался в столь великом успехе, то изобразил крайний испуг;  но, продолжая притворяться испуганным, вел ее или нес к месту, заранее  избранному в качестве арены моего торжества. И действительно, в себя она пришла  уже покоренной, уже полностью отдавшейся своему счастливому победителю.    

Доселе, прелестный друг мой, вы, я думаю, признавали за мной  такую безупречность метода, которая доставит вам удовольствие, и вы убедитесь,  что я ни в чем не отступил от истинных правил ведения этой войны, столь схожей,  как мы часто замечали, с настоящей войной. Судите же обо мне, как о Тюренне [[64]] или Фридрихе [65]. Я  заставил принять бой врага, стремившегося лишь выиграть время. Благодаря  искусным маневрам я добился того, что сам выбрал поле битвы и занял удобные  позиции, я сумел усыпить бдительность противника, чтобы легче добраться до его  укрытия. Я сумел внушить страх еще до начала сражения. Я ни в чем не положился  на случай, разве лишь тогда, когда риск сулил большие преимущества в случае успеха  и когда у меня была уверенность, что я не останусь без ресурсов в случае  поражения. Наконец, я начал военные действия, лишь имея обеспеченный тыл, что  давало мне возможность прикрыть и сохранить все завоеванное раньше. Это, я  полагаю, все, что можно сделать. Но сейчас я боюсь, что изнежился, как Ганнибал  среди утех Капуи [[65]].  Вот что затем произошло.    

Я готов был к тому, что столь значительное событие не  обойдется без обычных слез и выражений отчаяния. И если сперва я заметил у нее  немного больше смущения и какую-то внутреннюю сосредоточенность, то приписал их  тому, что она ведь — недотрога. Поэтому, не обращая внимания на эти легкие  отклонения, которые считал чисто случайными, я пошел проторенной дорогой  привычных утешений, вполне уверенный, что, как это обычно бывает, чувственность  поможет чувству и что одним действием добьешься больше, чем любыми речами,  которых я, впрочем, не жалел. Однако я столкнулся с сопротивлением, поистине  ужасным, и не столько по его силе, сколько по форме, в которой оно проявилось.    

Представьте себе женщину, сидящую неподвижно, словно  окаменевшую, с застывшим лицом, с таким видом, будто она не думает, не слышит,  не внемлет ничему, а из устремленных в одну точку глаз ее непрерывно и словно  сами по себе льются слезы. Такою была госпожа де Турвель, пока я  разглагольствовал. Но если я делал попытку привлечь ее внимание к себе  какой-нибудь лаской, каким-либо самым невинным жестом, эта кажущаяся  бесчувственность сменялась тотчас же страхом, удушьем, судорогами, рыданиями и  порою криками, но без слов.    

Приступы эти возвращались несколько раз, становясь все  сильнее и сильнее. Последний был до того неистовым, что я совершенно пал духом  и даже одно мгновение опасался, что победа, мною одержанная, бесполезна. Тогда  я перешел на принятые в подобных случаях общие места, и среди них оказалось  следующее: «И вы пришли в такое отчаяние, потому что сделали меня счастливым?»  При этом слове восхитительная женщина обернулась ко мне, и лицо ее, еще  несколько растерянное, обрело уже свое небесное выражение. «Счастливым!» —  повторила она. Что я ответил, вы сами можете догадаться. «Значит, вы  счастливы?..» Я стал еще с большим пылом расточать уверения. «Вы счастливы  благодаря мне!» Я присовокупил ко всему, что говорилось раньше, восхваления и  всяческие нежности. Пока я говорил, все тело ее как-то размягчилось, она томно  откинулась на спинку кресла и, не вырывая у меня руки, которую я решился взять,  сказала: «Я чувствую, что эта мысль утешает и облегчает меня...»    

Вы сами понимаете, что, снова выбравшись таким образом на  верный путь, я уже не сходил с него: путь был и впрямь верный, может быть, даже  единственно возможный. Решив снова попытать счастье, я сперва встретил  некоторое сопротивление: ведь то, что произошло раньше, вынуждало к  осторожности. Но, призвав на помощь себе ту же мысль о моем счастье, я вскоре  ощутил всю ее благотворность. «Вы правы, — сказала мне эта чувствительная  женщина, — отныне жизнь станет для меня выносимой лишь в той мере, в какой  она может послужить для вашего счастья. Я всецело посвящу себя ему: с этого  мгновения я — ваша, и вы не услышите от меня ни отказа, ни сожалений...» И вот,  с этим самозабвением, простодушным или величавым, она отдала мне себя, все свои  прелести и увеличила мое блаженство тем, что разделила его. Опьянение было  полным и взаимным. И впервые за всю мою жизнь оно сохранилось для меня и после  наслаждения. Я высвободился из ее объятий лишь для того, чтобы упасть к ее  ногам и поклясться ей в вечной любви. И — надо во всем признаться — я взаправду  думал то, что говорил. Слоном, даже когда мы расстались, мысль о ней не  покидала меня, и мне пришлось сделать над собой усилие воли, чтобы отвлечься.    

Ах, почему вы не здесь, чтобы упоение тем, чего я добился,  уравновесить упоением обещанной вами наградой? Но ведь я ничего не потеряю,  если немного подожду, не так ли? И, надеюсь, я могу считать, что вами приняты  те сладостные условия, которые я предложил вам в своем последнем письме? Вы  видите, что я со своей стороны их уже выполняю, и, как я вам обещал, дела мои  вскоре настолько продвинутся, что я смогу уделять вам часть своего времени.  Избавьтесь же поскорее от вашего тяжеловесного Бельроша, оставьте в покое  слащавого Дансени и займитесь лишь мною одним. Но что вы такое делаете в своей  деревне, что не имеете даже времени ответить мне? Мне, знаете ли, хочется вас  побранить. Однако счастье располагает к снисходительности. И, кроме того, я не  забываю, что, вновь вступая в число ваших поклонников, должен вновь подчиниться  вашим мелким прихотям. Помните все же, что новый любовник не хочет ничего  терять из прав, которые приобрел в качестве друга.    

Прощайте, как некогда... Да, прощай, ангел мой! Шлю тебе  все поцелуи любви.     

P.S.  Известно ли вам, что, просидев месяц под  арестом, Преван затем вынужден был уйти из своего полка? Это — последняя  светская новость в Париже. Вот уж, поистине, жестоко поплатился он за  проступок, которого не совершал, и торжество ваше — полное!    

Париж, 29 октября 17...     

 Письмо 126    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель    

     

Я бы ответила вам раньше, милая моя дочь, если бы не  переутомилась, когда писала свое последнее письмо, и ко мне не вернулись мои  боли, лишив меня все эти дни возможности пользоваться своей рукой. Я очень  торопилась поблагодарить вас за хорошие вести о моем племяннике и заодно  принести вам самые искренние поздравления. Здесь уж никак нельзя не признать  вмешательства провидения, которое, озарив благодатью одного из вас, спасло  другую. Да, красавица моя, господь, пожелавший только испытать вас, послал вам  помощь в миг, когда силы ваши были на исходе. И, несмотря на ваш легкий ропот,  мне кажется, вам есть за что возблагодарить его. Я, разумеется, понимаю, что  вам было бы приятнее, если бы решение это зародилось сперва у вас, а решение  Вальмона явилось бы уже следствием вашего. С общечеловеческой точки зрения, в  этом случае были бы, видимо, лучше соблюдены права нашего пола; мы ведь не  желаем поступаться ни одним из своих прав. Но какое значение имеют эти  малосущественные соображения по сравнению с важностью достигнутого? Разве  спасшийся после кораблекрушения станет жаловаться на то, что он лишен был  возможности выбирать средства спасения?    

Вскоре, дорогая моя дочь, вы убедитесь, что муки, которых вы  страшились, сами собою облегчатся. А если бы даже они и продолжали терзать вас  с прежней силой, вы бы все же ощущали, что их легче переносить, нежели  угрызения совести и презрение к самой себе. Раньше мне было бы бесполезно  говорить вам эти слова, кажущиеся столь строгими: любовь — чувство, против  которого мы бессильны, и благоразумие может помочь нам избежать его, но не  победить. Раз уж оно возникло, то может умереть лишь естественной смертью или  же от полной безнадежности. Ваш случай — как раз второй, и это дает мне право и  мужество свободно высказать свое мнение. Жестоко пугать безнадежного больного, которому  нужны только утешения да болеутоляющие средства; но полезно просветить  выздоравливающего насчет опасности, которой он подвергался, чтобы внушить ему  необходимое благоразумие и готовность подчиниться советам, которые могут ему  еще понадобиться.    

Раз уж вы избрали меня своим врачом, я и говорю с вами как  врач, — говорю, что легкое недомогание, которое вы еще испытываете, может  быть, нуждаясь в кое-каких лекарствах, ничто по сравнению с ужасной болезнью,  полное излечение от которой вам уже обеспечено. Затем, как ваш друг, как друг  женщины разумной и добродетельной, я позволю себе присовокупить, что овладевшую  вами страсть, злосчастную самое по себе, делал еще более злосчастной предмет  ее. Если верить тому, что мне твердят, то племянник мой, к которому, признаюсь,  я, может быть, питаю чрезмерную слабость и в котором, действительно, многие  похвальные качества сочетаются с величайшей обходительностью, представляет для  женщин известную опасность и не свободен от вины перед многими из них: губить  их доставляет ему почти такое же удовольствие, как и соблазнять. Я верю, что вы  обратили бы его на путь истинный: для такого дела нет никого более достойного,  чем вы. Но, рассчитывая на это, столько других женщин уже пережили горькое  разочарование, что я предпочла бы, чтобы с вами этого не случилось.    

Теперь, красавица моя, подумайте о том, что вместо многих  опасностей, подстерегавших вас, вы, кроме чистой совести и душевного  спокойствия, будете чувствовать также удовлетворение, оттого что оказались  главным орудием возвращения Вальмона на праведный путь. Что до меня, то я не  сомневаюсь, что это главным образом следствие вашего доблестного сопротивления  и что один миг слабости с вашей стороны, может быть, оставил бы моего,  племянника в вечном заблуждении. Мне хочется так думать и хочется также, чтобы  и вы так думали. В этом обретете вы первые утешения, а я основание любить вас  еще сильнее.    

Жду вас к себе в ближайшие дни, дорогая моя дочь, как вы мне  обещали. Вы найдете мир и счастье в тех самых местах, где потеряли их. Придите  прежде всего порадоваться вместе с вашей любящей матерью тому, что вы так  счастливо сдержали данное вами слово не совершить ничего, что не было бы  достойно ее и вас!    

Из замка ***, 30 октября 17...     

 Письмо 127    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Если я не ответила, виконт, на ваше письмо от 29-го, то не  потому, что у меня не было времени: просто-напросто оно меня рассердило, и я  нашла его лишенным какого бы то ни было здравого смысла. Поэтому я сочла самым  лучшим предать его забвению. Но раз уж вы к нему возвращаетесь, раз вы, видимо,  настаиваете на высказанных в нем мыслях и принимаете мое молчание за знак  согласия, — придется мне изложить вам мое мнение.    

Иногда у меня появлялись притязания на то, чтобы собою одной  заменить целый сераль, но я никогда не соглашалась быть просто одной из  одалисок. Я думала, что вам это известно. Но, во всяком случае, теперь, когда  вы уже не можете не знать этого, вам легко будет сообразить, насколько нелепым  должно было показаться мне ваше предложение. Как! Чтобы я пожертвовала  влечением, и вдобавок влечением нежданным, ради того, чтобы заниматься вами? И  притом еще как именно заниматься? Ожидая в качестве покорной рабы своей очереди  на благосклонную милость вашего величества? Когда, к примеру, вам благоугодно будет  на миг отвлечься от неведомого очарования,  которое дала вам ощутить  одна лишь восхитительная, божественная  госпожа де Турвель, или когда вы  вдруг станете опасаться, как бы не поколебалось в глазах привлекательной  Сесили  то возвышенное представление о вашей особе, которое вы хотели бы,  чтобы она сохранила? Тогда, снизойдя до меня, вы станете в моем обществе искать  наслаждений — правда, не столь острых, но зато ни к чему не обязывающих, и ваши  драгоценные знаки внимания, хотя бы и довольно редкие, сделают меня в конце  концов достаточно счастливой!    

О да, у вас, разумеется, весьма высокое мнение о своей  особе. Но, видимо, мне зато недостает скромности, ибо, как внимательно я себя  ни разглядываю, я не нахожу, что до такой степени опустилась. Может быть, это  мой недостаток, но предупреждаю вас, что у меня их вообще немало. И вот главный  из них: я полагаю, что школьник, слащавый  Дансени, занятый сейчас  исключительно мной, пожертвовавший ради меня, не делая из этого особой заслуги,  своей первой страстью еще до того, как удовлетворил ее, словом — любящий меня,  как любят только в его возрасте, может, несмотря на свои двадцать лет, дать мне  больше счастья и больше радостей, чем вы. Я позволила бы себе даже добавить,  что если бы мне пришла в голову прихоть взять ему помощника, то им были бы не  вы, во всяком случае, в настоящий момент.    

А по каким таким причинам, спросите вы меня? Но, прежде  всего, причин может и вовсе не быть, ибо каприз, благодаря которому я могу  предпочесть вас, способен точно так же сделать вас совершенно нежеланным.  Однако из вежливости я готова привести вам свои доводы. Мне кажется, что вам  пришлось бы слишком многим ради меня пожертвовать. Я же, вместо того, чтобы  оказаться вам за это благодарной, как вы стали бы, разумеется, ожидать, вполне способна  была бы считать, что вы должны и дальше приносить мне жертвы! Вы видите, у нас  настолько несхожий образ мыслей, что мы никак не сможем сблизиться, а я  опасаюсь, что мне понадобилось бы много, очень много времени, прежде чем  переменились бы мои чувства. Когда я исправлюсь, обещаю вас об этом известить.  А до того, послушайтесь меня, устраивайтесь как-нибудь иначе и приберегите свои  поцелуи: ведь у вас столько возможностей найти им лучшее применение!..    

Прощайте, как прежде,  говорите вы? Но прежде, кажется,  я значила для вас несколько больше. Я не была у вас на третьих ролях, а  главное, вы, прежде чем быть уверенным в моем согласии, благоволили дожидаться,  пока я скажу «да». Примиритесь же с тем, что вместо того, чтобы говорить вам  «прощайте», как говорила прежде, я скажу вам «прощайте», как могу сказать  теперь.    

Остаюсь, господин виконт, преданной вам...    

Из замка ***, 31 октября 17...     

     

Письмо 128    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Лишь вчера, сударыня, получила я ваш запоздалый ответ. Он убил  бы меня на месте, если бы жизнь моя принадлежала мне. Но ею владеет другой, и  это — господин де Вальмон. Видите, я от вас ничего не скрываю. Наверно, вы  более не считаете меня достойной вашей дружбы, но я не так боюсь потерять ее,  как обманным образом пользоваться ею. Вот единственное, что я могу сказать вам:  господин де Вальмон поставил меня перед выбором — или его смерть, или его  счастье, и я решилась на последнее. Я не хвалюсь и не обвиняю себя: я просто  говорю, как обстоит дело.    

После этого вы легко поймете, какое впечатление могло  произвести на меня ваше письмо и те суровые истины, которые в нем высказаны.  Однако не думайте, что оно может вызвать во мне какие-либо сожаления или  заставить меня изменить свои чувства и свои поступки. Это не означает, что у  меня не бывает жестоких минут. Но даже когда мое сердце разрывается на части,  когда мне кажется, что я уже не в силах переносить свои муки, я говорю себе:  Вальмон счастлив, и перед этой мыслью отступает все, или, вернее, она все  превращает в радость.    

Итак, я посвятила свою жизнь вашему племяннику, ради него я  погубила себя. Он стал целью всех моих мыслей, всех моих чувств, всех моих  поступков. Пока жизнь моя необходима для его счастья, я буду дорожить ею и  считать, что судьба ко мне милостива. Если в некий день он помыслит иначе... он  не услышит от меня ни жалобы, ни укора. Я уже дерзнула представить себе этот  роковой миг, и решение мое принято.    

Теперь вы видите, как мало могут волновать меня опасения,  видимо, тревожащие вас, опасения, как бы господин де Вальмон не погубил меня.  Ибо если бы у него возникло такое желание, он, значит, уже разлюбил бы меня. А  что для меня тогда пустые разговоры, которых я уже не услышу? Только он будет  моим судьей. И так как я жила лишь для него, память обо мне будет жить в нем, и  если он будет вынужден признать, что я его любила, я буду достаточно оправдана.    

Читая эти строки, сударыня, вы читали в моем сердце.  Несчастье потерять из-за своей откровенности ваше уважение я предпочла  несчастью стать недостойной его, унизившись до лжи. Я считала, что к полному  чистосердечию по отношению к вам меня обязывают ваши прежние дружеские ко мне  чувства. Если я добавлю еще хоть слово, вы можете заподозрить, что я имею  дерзость и сейчас рассчитывать на них, а между тем мой собственный строгий суд  над собою уже возбраняет мне притязать на это.    

Остаюсь, сударыня, нижайше преданной вам...    

Париж, 1 ноября 17...     

 Письмо 129    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Скажите мне, прелестный друг мой, откуда взялся едкий и  издевательский тон, который господствует в вашем последнем письме? Какое  совершил я, очевидно сам того не подозревая, преступление, столь вас  разгневавшее? Вы упрекаете меня за то, что я говорил с вами так, будто вполне  рассчитываю на ваше согласие, хотя еще не получил его. Но — так я полагал — в  том, что в отношениях с кем угодно могло бы показаться дерзостью, между нами  двумя следует видеть лишь знак доверия. А с каких пор это чувство вредит дружбе  или любви? Соединив желание с надеждой, я лишь поддался естественному для человека  порыву оказаться как можно ближе к счастью, которого он домогается. Вы же  приняли за проявление гордыни то, что явилось лишь следствием моего нетерпения.  Я отлично знаю, что, согласно принятым обычаям, в подобных случаях полагается  выказывать почтительную недоверчивость. Но вы так же хорошо знаете, что это  лишь церемонная формальность, и, думается мне, я имел право считать, что  подобное мелочное жеманство между нами уже лишнее.    

Мне кажется даже, что такая свобода и откровенность, когда  они основаны на давнишней связи, гораздо ценнее нелепого улещивания, из-за  которого в любовные отношения так часто вносится какая-то приторность. Может  быть, впрочем, моя манера обращения нравится мне больше лишь потому, что  напоминает о пережитом счастье. Но именно поэтому мне было бы еще обиднее  видеть, что вы придерживаетесь иного мнения.    

Это, однако, по-моему, единственная моя вина. Ибо я не  представляю себе, что вы могли бы всерьез думать, будто я способен предпочесть  вам какую бы то ни было другую женщину, и еще меньше — что я мог ценить вас так  мало, как вы якобы думаете. По этому поводу вы говорите, что внимательно  разглядывали себя и не нашли, что до такой степени опустились. Нисколько не  сомневаюсь, и это лишь доказывает, что у вас хорошее зеркало. Но разве вам не  было бы легче сделать тут же более справедливый вывод, что я-то уж, наверно, не  думал о вас так, как вы вообразили?    

Тщетно стараюсь я понять, откуда у вас взялась такая  странная мысль. Все же мне думается, что она имеет какое-то отношение к  похвальным отзывам, которые я осмелился сделать по адресу других женщин. Так,  по крайней мере, заставляет думать ваше подчеркнутое повторение эпитетов восхитительная,  божественная, привлекательная,  которые я употребил, говоря о госпоже де  Турвель или о малютке Воланж. Но разве вы не знаете, что эти слова, по большей  части выбираемые случайно, а не обдуманно, выражают не столько отношение к  данной особе, сколько положение, в котором находишься в тот момент, когда о ней  говоришь? И если в то самое время, когда я был увлечен той или другой, желание  обладать вами у меня не ослабевало, если я совершенно явно оказывал вам  предпочтение перед теми двумя, — ибо ведь не могу же я возобновить нашу  былую связь иначе, как пренебрегши ими, — мне кажется, что вам не в чем меня  особенно упрекнуть.    

Немногим труднее будет мне оправдаться и по поводу неведомого  очарования,  которое вас, кажется, тоже задело: ибо прежде всего, ежели  что-то неведомо, это отнюдь не значит, что оно привлекательнее. О, что может  превзойти восхитительные наслаждения, которые одна лишь вы способны всегда  делать новыми и всегда более острыми? Я, значит, хотел сказать только  одно, — что это наслаждение было такого рода, какого я еще не испытывал, и  я вовсе не намеревался определять его сравнительную ценность. При этом я даже  добавил то, что и сейчас повторяю: каким бы оно ни было, я сумею бороться с ним  и превозмочь его. И в это нетрудное дело я внесу еще больше рвения, если оно  окажется данью моего служения вам.    

Что же касается малютки Сесили, то говорить вам о ней считаю  просто ненужным. Вы же не забыли, что я занялся этой девочкой по вашей просьбе  и, чтобы развязаться с ней, жду только вашего разрешения. Я мог отметить ее  простодушие и свежесть, я мог даже на мгновение счесть ее привлекательной, —   ведь творение твоих рук всегда доставляет тебе известное удовольствие. Но,  разумеется, она еще ни в какой области не созрела настолько, чтобы удержать  внимание.    

А теперь, прелестный друг мой, я взываю к вашему чувству  справедливости, к доброте, с которой вы в свое время ко мне отнеслись, к нашей  долгой, ничем не омрачаемой дружбе, к полному взаимному доверию, которое  скрепило нашу связь, — разве заслужил я жесткий тон вашего последнего  письма? Но как легко будет вам вознаградить меня за него, едва только вы этого  пожелаете! Скажите лишь слово, и вы увидите, удержат ли меня здесь не то что на  один день, но на одну минуту любые очарования, любая привязанность. Я полечу к  вашим ногам, в ваши объятия и докажу вам тысячу раз тысячью способами, что вы и  есть истинная владычица моего сердца и всегда останетесь ею.    

Прощайте, прелестный друг мой. С нетерпением жду вашего  ответа.    

Париж, 3 ноября 17...     

 Письмо 130    

     

     От госпожи де Розмонд к президентше де Турвель    

     

А почему, моя красавица, не хотите вы больше оставаться моей  дочерью? Почему вы как будто намекаете на то, что переписка наша должна  прекратиться? Уж не хотите ли вы наказать меня за то, что я не догадалась об  обстоятельстве совершенно неправдоподобном? Уж не подозреваете ли вы, что я  умышленно огорчила вас? Нет, я слишком хорошо знаю ваше сердце, чтобы поверить,  что оно так мыслит о моем. Вот почему, прочтя ваше письмо, я страдаю больше за  вас, чем за себя.    

О юный друг мой, говорю вам это с душевной скорбью — вы  слишком достойны любви, чтобы любовь когда-либо дала вам счастье. Какая  по-настоящему нежная и чувствительная женщина не обрела несчастья в том самом  чувстве, от которого ожидала столько блаженства! Разве мужчина способен оценить  женщину, которой он обладает?    

Конечно, многие мужчины ведут себя порядочно и проявляют  постоянство в своих чувствах. Но даже и в их числе как мало таких, чье сердце  способно биться в лад с нашим! Не думайте, милая моя дочь, что их любовь  подобна нашей. Да, они испытывают то же опьянение, зачастую даже вносят в него  больше, но они не знают тревожного рвения, нежной внимательности, из-за которых  мы отдаемся непрерывным нежным заботам, единственная цель которых — любимый  человек. Мужчина наслаждается счастьем, которое испытывает он сам, женщина —  тем, которое дает она. Различие это, столь важное и очень редко замечаемое,  весьма ощутительно влияет на поведение каждого из них. Для одного — наслаждение  в том, чтобы удовлетворить свои желания, для другой — прежде всего в том, чтобы  их вызвать. Для него нравиться — один из способов добиться успеха, в то время  как для нее в этом и состоит успех. И кокетство, в котором так часто упрекают  женщин, есть не что иное, как некоторое злоупотребление подобного рода  чувствами, являющееся, однако, доказательством их истинности. И, наконец,  исключительная страсть к одному существу, характерная для любви вообще, у  мужчины есть всего лишь предпочтение, служащее самое большее для того, чтобы  усилить удовольствие, которое ослабело бы, может быть, появись новый предмет,  но отнюдь не исчезло бы. В то время как в женщинах это — глубокое чувство, не  только уничтожающее какое-либо постороннее влечение, но более властное, чем  природа, и не подчиняющееся ее законам и потому заставляющее женщин испытывать  мучительное отвращение там, где, казалось бы, должно было возникнуть желание.    

И не думайте, что более или менее многочисленные исключения,  которые можно было бы привести в данном случае, могут успешно опровергнуть эту  общеизвестную истину! Ее опора — взгляды общества, которое лишь для мужчин  делает различие между неверностью и непостоянством. Этим различием они  похваляются, а между тем оно унизительно, и среди представительниц нашего пола  его принимали только те развращенные женщины, которые позорят наш пол и для  которых хорошо любое средство, подходящее, по их мнению, для того, чтобы  избавить их от тягостного сознания собственной низости.    

Мне представлялось, моя красавица, что вам было бы полезно  внять этим моим доводам: вы противопоставите их неосуществимым мечтам о  безоблачном счастье, которыми любовь беспрестанно морочит наше воображение. Это  обманчивая надежда, за которую цепляешься даже тогда, когда ясно видишь, что от  нее приходится отказаться, и утрата ее обостряет и умножает те вполне реальные  муки, которые всегда сопутствуют сильной страсти.    

Единственное, что я могу и хочу сейчас делать, — это  облегчить ваши страдания, постараться, чтобы их стало меньше. При неизлечимой  болезни можно давать советы только относительно режима. Я прошу вас лишь об  одном: помните, что жалеть больного — не значит порицать его. Да кто мы все такие,  чтобы осуждать друг друга? Предоставим право судить тому, кто один читает в  сердцах человеческих, и я дерзаю даже верить, что много добродетелей могут в  отеческих глазах его искупить одну слабость.    

Но заклинаю вас, милый друг мой, остерегайтесь превыше всего  опрометчивых решений, говорящих не столько о силе духа, сколько о полном  отчаянии. Не забывайте, что, сделав кого-то властелином вашей жизни — пользуюсь  вашим же выражением, — вы тем не менее не смогли лишить своих друзей того,  чем они владели раньше и от чего никогда не откажутся.    

Прощайте, дорогая моя дочь. Думайте иногда о своей нежно  любящей матери и не сомневайтесь, что вам она отдает всегда и прежде всего  прочего свои самые заветные мысли.    

Из замка ***, 4 ноября 17...     

 Письмо 131    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Вот и отлично, виконт, на этот раз я более довольна вами. Но  теперь поговорим по-дружески, и я надеюсь убедить вас, что тот сговор между  нами, которого вы, видимо, так желаете, был бы чистейшим безумием и для вас и  для меня. Неужели вы еще не уразумели, что наслаждения, действительно  являющегося единственным толчком для соединения двух полов, все же недостаточно  для того, чтобы между ними возникала связь, и что если ему предшествует  сближающее их желание, то после него наступает отталкивающее их друг от друга  пресыщение? Таков закон природы, и нарушать его властна только любовь. А разве  любовь приходит по заказу? Но ведь нужна-то она всегда. И это было бы до  крайности неудобно, если бы люди не сообразили, что, к счастью, достаточно,  когда любовь есть у одной из сторон. Трудность таким образом уменьшилась  наполовину, и притом почти ничего не было утеряно: действительно — один  счастлив тем, что любит, другой тем, что его любят, хотя, правда, счастье это  не так велико, но зато ему сопутствует удовольствие измены; выгоды  уравновешены, и все устраивается.    

Но скажите мне, виконт, кто из нас двоих возьмет на себя  труд изменять другому? Помните рассказ о двух мошенниках, которые поймали друг  друга во время игры. «Ничего у нас не получится, — сказали они, —  заплатим за карты пополам». И они бросили игру. Поверьте мне, последуем их  благоразумному примеру и не станем терять совместно времени, которое с таким  успехом можем провести каждый в отдельности.    

Чтобы доказать вам, что в данном случае я руководствуюсь  вашей выгодой не меньше, чем своей собственной, что я действую так не из  каприза, ни оттого, что раздражена, я не отказываю вам в условленной между нами  награде. Я отлично понимаю, что на один вечер мы останемся вполне довольны друг  другом, и я даже не сомневаюсь в том, что мы сумеем так усладить его, что нам  будет жаль, когда он кончится. Но не будем забывать, что сожаление это  необходимо для счастья. И как бы сладостны ни были наши иллюзии, не поддадимся  заблуждению, будто они могут быть длительны.    

Как видите, я тоже выполняю свои обязательства, и даже не  дожидаясь, чтобы вы совершенно точно выполнили ваши. Ибо я ведь должна была  получить первое же после ее падения письмо божественной недотроги. А между тем  то ли потому, что вы им еще дорожите, то ли потому, что забыли об условиях  сделки, которая, может быть, интересует вас меньше, чем вы стараетесь показать,  я ничего, совершенно ничего не получила. Между тем или я ошибаюсь, или нежная  святоша усиленно пишет письма. Ибо что ей делать, когда она одна? Уж, наверно,  у нее не хватит ума развлекаться. Словом, у меня было бы в чем вас упрекнуть,  если бы мне этого хотелось. Но я молчу в качестве воздаяния за некоторое  раздражение, которое, может быть, допустила в своем последнем письме.    

Теперь же, виконт, у меня есть к вам просьба, и даже больше  ради вас, чем ради меня самой: отложим ненадолго мгновение, желанное мне, быть  может, не менее, чем вам. Я думаю, что отложить его следует до моего  возвращения в город. С одной стороны, здесь у нас не было бы достаточной  свободы, а с другой — для меня имелась бы некоторая опасность, так как  довольно, может быть, капли ревности, чтобы привязать ко мне постылого  Бельроша, хотя сейчас он держится, можно сказать, на волоске. Он уже выбивается  из сил, стараясь в проявлениях любви не ударить лицом в грязь. Дело дошло уже  до того, что, перенасыщая его ласками, я вынуждена не только быть осторожной,  но и хитрой. В то же время вы сами понимаете, что Бельрош может считаться  жертвой, которую я вам приношу. Обоюдная неверность еще больше усилит  очарование.    

А знаете ли, я иногда жалею, что мы вынуждены прибегать к  таким средствам. В дни, когда мы любили друг друга, — ибо я думаю, что то  была любовь, — я была счастлива... а вы, виконт? Но зачем думать о  счастье, которому нет возврата? Нет, что бы там ни говорили, возврат  невозможен. Прежде всего, я потребовала бы жертв, которых вы, наверно, не  смогли бы или не захотели принести и которых я, возможно, вовсе и не достойна.  А затем — как вас удержать? О нет, нет, я и думать об этом не хочу. И хотя  писать вам доставляет мне сейчас радость, я предпочитаю внезапно покинуть вас.    

Прощайте, виконт.    

Из замка ***, 6 ноября 17...     

 Письмо 132    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Глубоко растроганная вашей ко мне добротой, сударыня, я  целиком отдалась бы ей, если бы меня не останавливала в какой-то мере боязнь  осквернить ее этим. Почему, когда ваша доброта мне так драгоценна, я в то же  время должна ощущать, что недостойна ее? Ах, но, во всяком случае, я осмелюсь  высказать вам всю свою благодарность. Особенно восхищает меня в вас  снисходительность добродетели, которой наши слабости ведомы лишь постольку,  поскольку она им сострадает, — так сильна и так сладостна власть ее чар  над нашими сердцами, что выдержит сравнение даже с чарами любви.    

Но могу ли я и теперь заслуживать дружбу, которой уже  недостаточно для моего счастья? То же самое могу я сказать и о ваших советах: я  сознаю всю их мудрость, но не могу им следовать. И как не верить мне в  совершенное счастье, когда я его сейчас ощущаю? Да, если мужчины такие, как вы  о них говорите, надо бежать от них, надо их ненавидеть. Но насколько же не схож  с ними Вальмон! Если у него, как и у них, есть то неистовство страсти, которое  вы называете необузданностью, то насколько же в нем сильнее этой необузданности  беспредельная нежность! О друг мой! Вы говорите, что разделяете мои страдания,  но порадуйтесь со мной и моему счастью! Я обязана им любви, а как увеличивает  его самый предмет этой любви! Вы говорите, что любовь ваша к племяннику — быть может,  проявление слабости. О, если бы вы знали его, как я! Я его обожаю, боготворю, и  все же меньше, чем он заслуживает. Конечно, он мог порою впадать в заблуждения,  в чем он и сам признаётся. Но кто лучше его познал истинную любовь? Что мне  сказать вам больше? Он внушает ее, но и сам ощущает с не меньшей силой.    

Вы подумаете, что я одержима неосуществимой мечтой,  которой любовь беспрестанно смущает наше воображение.  Но если так, то  почему же он стал более нежным, более внимательным с тех самых пор, как ему уже  нечего добиваться? Должна признаться, что раньше рассудительность и  сдержанность редко покидали его, и это часто, даже против воли, вызывало в моем  сознании все те лживые и жестокие представления о нем, которые существуют у его  недоброжелателей. Но с тех пор как он беспрепятственно может отдаваться порывам  своего сердца, он словно угадывает все желания моего. Кто знает, не были ли мы  созданы друг для друга! Не суждено ли было мне счастье стать необходимой для  его счастья! Ах, если это самообман, пусть я умру прежде, чем он рассеется.  Нет, я хочу жить, чтобы лелеять, чтобы обожать его. Почему бы перестал он  любить меня? Какая другая женщина сделает его счастливее? А я чувствую по  собственному опыту, что счастье, которое порождаешь в другом, это самая крепкая,  единственно подлинная связь. Да, это и есть то упоительное чувство, которое  облагораживает любовь, которое в некотором смысле очищает ее и делает  действительно достойной такой нежной и благородной души, как душа Вальмона.    

Прощайте, мой дорогой, уважаемый, снисходительный друг.  Тщетно пыталась бы я продолжать это письмо: настал час, когда он обещал прийти,  и у меня уже нет других мыслей. Простите! Но вы хотите моего счастья, а оно в  этот миг так велико, что меня едва хватает, чтобы ощущать его.    

Париж, 7 ноября 17...     

     

Письмо 133    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Что же это за жертвы, мой прелестный друг, на которые я, по  вашему мнению, не пойду, хотя наградой за них мне было бы ваше благоволение?  Скажите, прошу вас, и если я хоть на мгновение поколеблюсь — принести их или  нет, — разрешаю вам отказать мне в следуемой за них награде. Хорошо же вы  судите обо мне с некоторых пор, если, даже проявляя снисходительность,  сомневаетесь в моих чувствах или же силе воли! Жертвы, которых я не смогу или не  захочу принести! Итак, вы считаете меня влюбленным, порабощенным, вы думаете,  что если я так добивался успеха, то мне дорог самый предмет? Ах, нет, слава  богу, я еще не пал так низко и берусь вам это доказать. Да, я докажу это, хотя  бы и за счет госпожи де Турвель, и тогда у вас уж, наверно, не останется  никаких сомнений.    

Я полагаю, что мог, не становясь смешным, посвятить  некоторое время женщине, у которой есть хотя бы то достоинство, что она  принадлежит к довольно редкой породе. Может быть, я особенно увлекся этим  приключением потому, что оно совпало с мертвым сезоном. Нечего дивиться, что и  сейчас я почти целиком поглощен им, — ведь общество только-только начинает  съезжаться. Подумайте к тому же, что я всего какую-нибудь неделю вкушаю плоды  трехмесячных трудов, — а мне приходилось и дольше задерживаться около  женщин, гораздо менее стоящих, на которых и труда было затрачено гораздо  меньше! Однако тогда вы не делали никаких позорящих меня выводов.    

И наконец — хотите знать истинную причину моего упорства в  этом деле? Вот она. Женщина эта по природе своей робка; в первое время она  беспрестанно сомневалась в своем счастье, и этого было достаточно, чтобы  спугнуть его, вследствие чего я лишь сейчас едва начинаю выяснять, как далеко  простирается моя власть над такого рода женщинами. А мне ведь очень любопытно  было узнать это, подходящий же случай подвертывается не так легко, как можно  думать.    

Прежде всего, для очень многих женщин наслаждение есть  наслаждение, и больше ничего. У них, как бы они нас ни именовали, мы только  поставщики, передатчики, и в их глазах все наше достоинство — активность: кто  делает больше, тот и лучше.    

Другую категорию женщин, в наши дни, может быть, самую  многочисленную, интересует почти исключительно известность их любовника,  удовольствие от того, что он отбит у соперницы, страх в свою очередь потерять  его. Сами мы тоже занимаем некоторое место в том подобии счастья, которое они  испытывают, однако в первую очередь оно зависит от обстоятельств, а не от  личности любовника. Они получают счастье благодаря нам, но не от нас.    

Мне же хотелось для своих наблюдений найти женщину нежной и  чувствительной души, для которой любовь стала бы всепоглощающей и которая в  самой любви видела бы лишь возлюбленного: в ней чувство, уклоняясь от обычного  пути, шло бы от сердца к желанию, и я, например, видел, как такая женщина  (притом не в первый день) после наслаждения лила слезы, а через мгновение вновь  предавалась страсти из-за какого-нибудь моего слова, нашедшего отзвук в ее  душе. Наконец, мне надо было, чтобы ко всему этому присоединялось и природное  чистосердечие, ставшее настолько привычным, что его уже не преодолеть и что оно  не дает скрыть ни единого чувства, живущего в сердце. Вы должны согласиться,  что подобные женщины встречаются очень редко, и я уверен, что, если бы не эта  именно женщина, другой такой я, быть может, никогда бы уже не встретил.    

Поэтому было бы неудивительно, если бы я оставался верен ей  больше, чем какой-либо другой женщине. Если для наблюдений моих, которые я  произвожу с ее помощью, нужно, чтобы я сделал ее счастливой, совершенно  счастливой, почему я должен от этого отказываться, в особенности раз это мне  помогает вместо того, чтобы препятствовать? Но если ею занят мой ум, значит ли,  что сердце мое порабощено? Нет, конечно. Вот почему, хотя я и впрямь дорожу  этим приключением, оно не помешает мне искать других и даже пожертвовать им  чему-либо более приятному.    

Я настолько свободен, что не пренебрегаю даже малюткой  Воланж, которой, в сущности, почти не придаю значения. Через три дня мать привезет  ее в Париж. Я же со вчерашнего дня позаботился о том, чтобы сохранить с ней  связь: немного денег привратнику, несколько любезностей его жене — и дело в  шляпе. Подумайте только, что Дансени не сумел додуматься до такого простого  средства! И еще говорят, что любовь делает людей изобретательными. Напротив,  она превращает в полных тупиц тех, над кем забрала власть. И это я не сумею от  нее защититься! Нет, будьте покойны. В самые ближайшие дни я нарочно ослаблю  слишком, быть может, сильное впечатление, которое испытал: я перебью его  другими, а если этого будет недостаточно, постараюсь, чтобы новых впечатлений  было побольше.    

Тем не менее я готов передать юную пансионерку ее робкому  возлюбленному, как только вы найдете это удобным. Мне кажется, у вас уже нет причин  препятствовать этому, я же согласен оказать столь существенную услугу бедняге  Дансени. По правде сказать, это пустяки по сравнению с тою, какую он оказал  мне. Сейчас его крайне тревожит мысль, будет ли он принят у госпожи де Воланж.  Я успокаиваю его как только могу, уверяя, что так или иначе, но я с первого же  дня устрою его счастье, пока же продолжаю заботиться о переписке, которую он  хочет возобновить тотчас же по прибытии своей Сесили. У  меня уже  имеются от него письма, и до наступления блаженного дня прибавится, конечно,  еще одно или два. Этому малому, видно, совсем нечего делать!    

Но оставим эту ребяческую парочку и вернемся к своим делам:  мне бы только целиком отдаться сладостной надежде, которое дало мне ваше  письмо! Да, разумеется, вы меня удержите подле себя, и непростительно вам  сомневаться в этом. Разве я когда-либо переставал быть вам верным? Узы наши  ослабли, но не порвались. Наш так называемый разрыв был лишь обманом  воображения: связь наших чувств и интересов сохранялась. Подобно путешественнику,  возвратившемуся умудренным, я, как и он, признаю, что покинул счастье в погоне  за обманчивой надеждой, и скажу, как д'Аркур:    

     

Чем больше видишь стран, тем родина  милее. [[66]]    

     

Не боритесь же больше с мыслью или, вернее, чувством,  которое возвращает вас ко мне. После того как, идя каждый своим путем, мы  отведали всех удовольствий, насладимся теперь счастьем сознавать, что ни одно  из них не сравнится с теми, которые мы испытали друг с другом и которые  покажутся нам еще более сладостными!    

Прощайте, мой пленительный друг. Я согласен ждать вашего  возвращения. Но поторопитесь и не забывайте, как я его жажду.    

Париж, 8 ноября 17...     

 Письмо 134    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Право же, виконт, вы — совсем как ребенок, в присутствии  которого ничего нельзя говорить и которому ничего нельзя показать, чтобы он  тотчас же не пожелал этим завладеть! Мне пришла в голову случайная мысль, я  даже предупредила вас, что не намерена придавать ей значения, но только потому,  что я ее высказала, вы ею злоупотребляете, пытаетесь привлечь к ней мое  внимание, заставить меня сосредоточиться на ней, когда я стремлюсь к совершенно  обратному, и в некотором смысле разделить вопреки моей собственной воле ваши  безрассудные желания! Великодушно ли с вашей стороны взваливать на меня одну  все бремя благоразумия? Повторяю вам — себе же самой повторяю еще чаще: придать  нашим отношениям тот характер, какой вы желали бы, совершенно невозможно. Даже  если вы вложите в них все великодушие, которое проявляете в данный момент, то —  как вы думаете? — нет ли у меня известной щепетильности и соглашусь ли я  принять жертвы, которые лишат вас счастья?    

Неужели, виконт, вы обманываетесь насчет чувства,  привязывающего вас к госпоже де Турвель? Если это не любовь, то любви вообще не  существует. Вы отрицаете это на сто ладов, а доказываете на тысячу. Что,  например, означает эта попытка хитрить с самим собою (ибо я не сомневаюсь, что  со мною вы искренни), заставляющая вас объяснять своей любознательностью  желание удержать эту женщину, желание, которого вы не можете ни скрыть, ни  подавить? Можно подумать, что и впрямь не бывало другой женщины, которой вы  дали бы счастье, полное счастье! Ах, если вы в этом сомневаетесь, то плохая же  у вас память! Но, конечно, дело не в этом. Просто сердце ваше поработило  рассудок и заставляет его выдумывать слабые доводы. Но меня-то, весьма  заинтересованную в том, чтобы не обманываться, не так легко ввести в  заблуждение.    

Например, я обратила внимание на вашу предупредительность,  заставившую вас старательнейшим образом опустить все эпитеты, которые, как вы  вообразили, пришлись мне не по вкусу, однако тут же заметила, что, может быть,  сами того не замечая, вы остались верны тем же мыслям. И действительно, госпожа  де Турвель уже не восхитительная и не божественная, но зато она удивительная  женщина, с нежной и чувствительной душой,  притом в противоположность всем  прочим женщинам, словом — женщина редкая, второй такой уж не встретишь.  Так  же обстоит и с неведомым очарованием, которое вы сумеете преодолеть.  Пусть  так; но раз вы доселе никогда не встречали его, то весьма вероятно, что и в  будущем не встретите, а значит, утрата его окажется все же непоправимой. Или,  виконт, все это явные признаки любви, или таких признаков вообще невозможно  обнаружить.    

Поверьте, что сейчас я говорю без всякого раздражения. Я  дала себе слово не допускать себя до него, ибо отлично поняла, какую опасную  ловушку оно собой представляет. Послушайтесь меня, будем только друзьями,  остановимся на этом. И будьте благодарны мне за то мужество, с каким я защищаюсь:  да, за это мужество, ибо его надо иметь порою и для того, чтобы не стать на  путь, который сам же признаёшь дурным.    

Поэтому на ваш вопрос о жертвах, которых я потребовала бы, а  вы не смогли бы принести, отвечаю лишь для того, чтобы убедить вас разделить  мою точку зрения. Я нарочно употребляю выражение потребовала бы,  ибо  уверена, что сейчас вы и впрямь найдете меня чрезмерно требовательной, но тем  лучше. И я не только не рассержусь на вас за отказ, но даже буду вам за него  благодарна. Более того — не перед вами же мне притворяться — он мне, может  быть, просто необходим.    

Я потребовала бы — вот ведь жестокость! — чтобы эта  редкая, удивительная госпожа де Турвель стала для вас самой обыкновенной  женщиной, такой, какова она на самом деле. Ибо не следует обманываться: чары,  которые якобы обретаешь в другом, находятся в нас самих, и только одна любовь  делает столь прекрасным любимое существо. Как бы ни было неосуществимо то, чего  я требую, вы, может быть, заставите себя пообещать мне это и даже клятву дадите,  хотя, откровенно говоря, я не поверю пустым словам. Меня сможет убедить лишь  поведение ваше в целом.    

Это еще не все, у меня будут капризы. Вы с такой готовностью  предлагаете принести мне в жертву малютку Сесиль, но я в этом нисколько не  заинтересована. Я пожелала бы, напротив, чтобы вы продолжали нести эту нелегкую  службу до новых моих распоряжений, потому ли, что мне угодно было бы  злоупотреблять таким образом своей властью, потому ли, что, пожелав стать  снисходительной или справедливой, я довольствовалась бы возможностью  распоряжаться вашими чувствами, не лишая вас наслаждений. Как бы то ни было, но  я потребовала бы повиновения, а приказания мои были бы весьма суровы!    

Правда, тогда я считала бы себя обязанной отблагодарить вас  и, кто знает, может быть, даже наградить. Я, например, сократила бы срок  разлуки, которая и для меня самой стала бы невыносимой. Словом, я увиделась бы  с вами, виконт, увиделась... в качестве кого?.. Но вы все же помните, что это  всего лишь разговор, описание неосуществимого плана, а мне не хотелось бы  забывать об этом одной...    

Знаете ли, что я несколько обеспокоена своим процессом? Я  захотела, наконец, точно узнать, на что могу рассчитывать. Мои адвокаты  ссылаются на какие-то законы, а еще больше на авторитеты,  как они их  именуют, но все это не представляется мне столь же разумным и справедливым, как  им. Я почти жалею, что отказалась пойти на мировую. Все же успокаиваю себя тем,  что прокурор ловок, адвокат красноречив, а истица хороша собой. Если эти три  средства не окажутся действенными, значит, надо изменить весь порядок ведения  дел. Но что же станет тогда с уважением к старым обычаям?    

В настоящее время только процесс удерживает меня здесь.  Процесс Бельроша закончен: в иске отказано, судебные издержки уплачены. Он уже  сожалеет, что не попадет на сегодняшний бал. Вот уж, поистине, сожаление  человека, оказавшегося не у дел! Когда мы возвратимся в Париж, я верну ему  полную свободу. Я приношу ему эту горестную для меня жертву, но нахожу утешение  в том, что он считает мое поведение великодушным.    

Прощайте, виконт, пишите мне почаще. Подробные отчеты о  ваших забавах отвлекут меня хотя бы до некоторой степени от одолевающих меня  забот.    

Из замка ***, 11 ноября 17...     

 Письмо 135    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Пытаюсь писать вам, сама еще не зная, смогу ли. О боже,  подумать только, что предыдущее мое письмо не дал мне закончить избыток  счастья! Теперь же я сражена предельным отчаянием — у меня остались лишь силы  ощущать свою муку, но нет сил выразить ее.    

Вальмон... Вальмон больше не любит меня и никогда не любил.  Любовь так не уходит. Он обманывает меня, предает, оскорбляет. На меня  обрушились все несчастья, все унижения, какие только могут быть, и исходят они  от него!    

Не думайте, что это простое подозрение: я ведь была так далека  от каких бы то ни было подозрений! Но сейчас мне не дано счастья сомневаться. Я  это видела — что же он может сказать в свое оправдание?.. Но разве ему не  безразлично? Он даже и не попытается этого сделать... Несчастная! Что ему твои  упреки, слезы? Очень ты ему нужна!..    

Итак, он действительно пожертвовал мною, даже предал... и  кому?.. Низкой твари... Но что я говорю? Ах, я потеряла даже право презирать  ее. Она не так виновна, как я, она в меньшей мере нарушила свой долг. О, как  мучительны страдания, обостренные угрызениями совести! Но вот муки мои  усиливаются. Прощайте, дорогой друг мой, как ни мало достойна я вашей жалости,  вы все же проявите ее ко мне, если только подумаете о том, как я страдаю.    

Перечитала это письмо и вижу, что оно вам ничего не объяснит.  Поэтому попытаюсь найти достаточно мужества, чтобы рассказать вам это жестокое  для меня событие. Оно произошло вчера. В первый раз после возвращения в Париж я  должна была ужинать не дома. Вальмон зашел ко мне в пять часов и никогда еще не  казался мне более нежным! Он дал мне понять, что мое намерение ехать в гости  ему неприятно, и вы сами понимаете, что вскоре я переменила решение и осталась  дома. Однако часа через два и вид его и тон заметно изменились. Не знаю, может  быть, у меня вырвалось что-либо такое, что ему не понравилось. Как бы то ни  было, через некоторое время он заявил, что совсем позабыл об одном деле,  вынуждающем его покинуть меня, и удалился. При этом он, однако, выражал самые  живые сожаления, показавшиеся мне тогда очень нежными и вполне искренними.    

Оставшись одна, я решила, что приличнее будет не изменять  ранее данному обещанию, раз я свободна и могу сдержать его. Я закончила свой  туалет и села в карету. К несчастью, кучер поехал мимо Оперы, я оказалась в  самой сутолоке разъезда, и тут, в четырех шагах от себя, в ближайшем к своей  карете ряду, узнала карету Вальмона. Сердце у меня тотчас же забилось, но не от  какого-либо страха: мне хотелось лишь одного — чтобы моя карета поскорее  двинулась вперед. Вместо этого его карете пришлось податься назад, и она  поравнялась с моей. Я тотчас же высунулась, и каково же было мое изумление,  когда рядом с ним я увидела особу, хорошо известную в качестве девицы легкого  поведения! Как вы сами понимаете, я откинулась назад; того, что я увидела, было  вполне достаточно, чтобы ранить мое сердце. Но, вероятно, вам нелегко будет  поверить, что эта девица, которой он, видимо, самым гнусным образом все обо мне  рассказал, продолжала смотреть в окно кареты прямо на меня и при этом громко,  вызывающе хохотала.    

Уничтоженная всем, что произошло, я тем не менее позволила  довезти меня до того дома, где должна была ужинать. Но оставаться там оказалось  для меня невозможным: каждое мгновение я ощущала, что вот-вот потеряю сознание,  а главное — я не могла удержать слез.    

Вернувшись домой, я написала господину де Вальмону и тотчас  же отослала ему письмо; его не оказалось дома. Желая любой ценой либо выйти из  этого состояния смертной муки, либо уже знать, что буду пребывать в нем вечно,  я вновь послала слугу со своим письмом, велев ему дождаться возвращения  Вальмона. Но еще до полуночи слуга мой возвратился с сообщением, что кучер  вернулся один и сказал ему, что хозяин не будет ночевать дома. Утром я  рассудила, что мне остается лишь одно — вторично потребовать возвращения всех  моих писем и просить Вальмона больше у меня не бывать. Я и дала соответствующие  распоряжения, но они, видимо, были совершенно излишни: уже около полудня, а он  еще не явился, и я не получила от него хотя бы записки.    

Теперь, дорогой друг мой, мне добавлять нечего. Вы в курсе  дела, и вы хорошо знаете мое сердце. Единственная моя надежда — что мне уже  недолго придется огорчать такого друга, как вы.    

Париж, 15 ноября 17...     

 Письмо 136    

     

     От президентши де Турвель к виконту де Вальмону    

     

Наверно, сударь, после того, что произошло вчера, вы не  рассчитываете больше быть принятым у меня да и не очень к этому стремитесь!  Поэтому пишу вам не столько даже для того, чтобы просить вас у меня больше не  появляться, сколько для того, чтобы вновь потребовать у вас возвращения писем,  которых мне не следовало писать. Если они когда-либо могли иметь для вас  некоторое значение, как свидетельство порожденного вами ослепления, то сейчас,  когда оно прошло, они не могут не быть для вас безразличными, ибо выражают  только чувство, вами же во мне уничтоженное.    

Признаюсь, что с моей стороны ошибкой было проникнуться к  вам доверием, жертвами которого оказалось до меня столько других женщин. В этом  я обвиняю лишь себя. Однако я полагала, что, во всяком случае, не заслуживаю  того, чтобы вы отдавали меня на осмеяние и позор. Я думала, что, пожертвовав  ради вас всем и потеряв из-за вас одного право на уважение со стороны других  людей и даже на самоуважение, я могла рассчитывать, что вы-то не станете судить  меня строже, чем общество, в чьих глазах существует все же огромная разница  между женщиной, виновной в слабости, и женщиной, вконец испорченной. Вот почему  я упоминаю здесь лишь о тех проступках ваших, которые всегда и всеми  осуждаются. О проступках против любви я умалчиваю: вашему сердцу все равно не  понять моего. Прощайте, сударь.    

Париж, 15 ноября 17...     

     

Письмо 137    

     

     От виконта де Вальмона к президентше де Турвель    

     

Мне только что вручили, сударыня, ваше письмо. Я  содрогнулся, прочтя его, и у меня едва хватает сил написать ответ. Какого же вы  обо мне ужасного мнения! Ах, конечно, я совершал проступки такие, каких не  прощу себе всю жизнь, даже если бы вы покрыли их своей снисходительностью. Но  насколько же всегда было чуждо моей душе то, в чем вы меня упрекаете! Как, это  я унижаю, оскорбляю вас, я, который чтит вас не меньше, чем любит, который  узнал чувство гордости лишь в тот миг, когда вы сочли его достойным себя? Вас  ввели в заблуждение внешние обстоятельства, и я не отрицаю, что они могли быть  против меня. Но разве в сердце вашем не было того, что нужно для борьбы с  заблуждением? И почему оно не возмутилось от одной мысли о том, что может на  меня сетовать? А вы поверили! Значит, вы не только сочли меня способным на  такую гнусность и безумие, но у вас даже возникла мысль, что жертвой его вы  стали из-за своей доброты ко мне! Ах, если вы себя считаете до такой степени  униженной любовью, то до чего же я низок в ваших глазах!    

Удрученный мукой, которую причиняет мне эта мысль, я,  отгоняя ее, теряю время, которое следовало бы употребить на то, чтобы изгладить  ее из вашего сознания. Буду откровенен — меня удерживает еще один довод. Нужно  ли говорить о событиях, которые я хотел бы предать полному забвению? Нужно ли  задерживать ваше внимание — да и мое тоже — на миге заблуждения, которое я  хотел бы искупить всей своей остальной жизнью, — причина его мне самому  еще не совсем ясна, и воспоминание о нем всегда будет для меня унизительным и  постыдным? Ах, если, обвиняя себя самого, я еще больше распалю ваш гнев, мщение  у вас под рукой: достаточно будет предать меня терзаниям моей же совести.    

И все же — кто поверил бы? — первопричиной этого  происшествия было то всемогущее очарование, которое я испытываю, находясь подле  вас. Именно оно заставило меня позабыть о важном деле, не терпевшем  отлагательства. Я ушел от вас слишком поздно и не встретился с человеком,  которого искал. Я надеялся застать его в Опере, но и эта попытка оказалась  тщетной. Там находилась Эмили, которую я знал в дни, когда не имел никакого  представления ни о вас, ни о настоящей любви. У Эмили не было кареты, и она  попросила меня подвезти ее — она жила в двух шагах от театра. Я не придал этому  никакого значения и согласился. Но тогда-то мы с вами и встретились, и я тотчас  же почувствовал, что вы можете поставить мне это в вину. Страх вызвать ваше  неудовольствие или огорчить вас имеет надо мной такую власть, что его нельзя не  заметить, и на него, действительно, вскоре обратили внимание. Признаюсь, что он  даже вынудил меня попросить эту девицу не показываться. Но предосторожность,  вызванная моей любовью, обратилась против любви. Привыкшая, подобно всем таким  женщинам, считать свою власть, всегда незаконную, прочной лишь тогда, когда ею  можно злоупотребить, Эмили, конечно, решила не упускать столь блестящей  возможности. Чем больше замечала она, что мое замешательство усиливается, тем  больше старалась она, чтобы ее увидели в моей карете. А ее безумный смех, из-за  которого я теперь краснею при одной мысли, что вы хоть на мгновение могли  счесть себя его причиной, вызван был лишь моей жестокой мукой, проистекавшей  опять же от моей любви и уважения к вам.    

До сих пор я, как мне кажется, более несчастен, чем виновен,  и те проступки, единственные, о которых вы упоминаете и которые всегда и  всеми осуждаются , — их не существует, и за них меня укорять нельзя.  Но напрасно умалчиваете вы о проступках против любви. Я не стану этого делать:  нарушить молчание вынуждают меня слишком важные соображения.    

Этим своим поступком, для меня самого невероятным, я смущен  и пристыжен настолько, что мне крайне мучительно напоминать о нем. Проникнутый  сознанием вины, я готов был бы нести за нее кару или же дожидаться поры, когда  время, моя неиссякаемая нежность и мое раскаяние принесут мне ваше прощение. Но  как могу я молчать, раз то, что мне остается сказать вам, важно именно для вас,  касается ваших чувств?    

Не подумайте, что я ищу каких-либо уверток, чтобы оправдать  или прикрыть свою вину: нет, я ее признаю! Но я не признаю и никогда не  признаю, что это унизительное заблуждение может быть сочтено преступлением  против любви. Что может быть общего между порывами чувственности, минутным  ослеплением, которое вскоре сменяется стыдом и раскаянием, и чистым чувством,  способным возникнуть лишь в душе, исполненной нежности, поддерживаться лишь  уважением и в конце концов дать полное счастье? Ах, не унижайте таким образом  любви. А главное — бойтесь унизить себя, смотря с единой точки зрения на вещи  несоединимые. Предоставьте женщинам низким, падшим страшиться соперничества,  которое, как они невольно чувствуют, всегда им угрожает, и ощущать муки ревности  настолько же жестокой, сколь и унизительной; но вы, вы отвращайте свой взор от  того, что может его осквернить, и, чистая, как божество, карайте, подобно ему  же, за оскорбления, оставаясь к ним нечувствительной.    

Но какую кару назначите вы мне, более тягостную, чем то, что  я сейчас испытываю? Что можно сравнить с сожалением о проступке, вызвавшем ваш  гнев, с отчаянием от того, что доставил вам огорчение, с гнетущей мыслью о том,  что я стал менее достойным вас? Вы ищете, чем бы покарать меня, я же прошу у вас  утешений, и не потому, что заслуживаю их, а потому, что они мне необходимы, и  получить их я могу только от вас.    

Если вдруг, забыв о моей и о своей собственной любви и не  дорожа более моим счастьем, вы, напротив, желаете ввергнуть меня в верную муку  — это ваше право: наносите удар. Но если, проявляя снисходительность или  отзывчивость, вы все же вспомните о нежности, соединявшей наши сердца, о  страстном томлении душ, вечно возрождающемся и все более и более жгучем, о  сладостных и счастливых днях, которыми каждый из нас был обязан другому, о всех  радостях, которые дает одна любовь, — может быть, вы предпочтете  употребить свою власть на то, чтобы воскресить все это, вместо того, чтобы  уничтожать. Что мне сказать вам еще? Я все потерял, и все потерял по своей же вине.  Но я все могу обрести вновь, если на то будет ваша благая воля. Теперь вам  решать. Добавлю лишь одно слово. Еще вчера вы клялись мне, что мое счастье  обеспечено если оно зависит от вас! Ах, сударыня, неужели вы повергнете меня  теперь в безысходное отчаянье?    

Париж, 15 ноября 17...     

 Письмо 138    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Настаиваю на своем, прелестный мой друг, нет, я не влюблен,  и не моя вина, если обстоятельства вынуждают меня изображать влюбленность.  Дайте только согласие и возвращайтесь: вы вскоре сами убедитесь, насколько я  искренен. Я доказал это вчера, а то, что происходит сегодня, не опровергает  вчерашнего.    

Итак, я был у чувствительной недотроги, и никакое другое  дело меня не отвлекало, ибо малютка Воланж, невзирая на свое положение, должна  была всю ночь провести на балу, который госпожа В*** давала, несмотря на то,  что сезон еще не наступил! От нечего делать я сперва захотел продлить свое  посещение и даже потребовал в связи с этим маленькой жертвы. Но как только я  получил согласие, удовольствие, которого я ожидал, было нарушено мыслью о том,  что вы упорно продолжаете считать меня влюбленным или, во всяком случае,  беспрестанно ставите мне это в укор. Так что единственным моим желанием стало  убедить и самого себя и вас, что с вашей стороны это чистейшая клевета.    

Тут я принял смелое решение и под довольно пустяковым  предлогом покинул свою прелестницу, крайне изумленную и, несомненно, в еще  большей степени огорченную. Я же преспокойно отправился в Оперу и на свидание с  Эмили, и она может отчитаться перед вами в том, что до нынешнего утра, когда мы  расстались, ни единое сожаление не смутило наших утех.    

У меня, однако, был бы достаточный повод для беспокойства,  если бы не мое полнейшее равнодушие. Ибо да станет вам известно, что не успели  мы с Эмили, сидевшей со мной в карете, отъехать за четыре дома от Оперы, как с  нами поравнялась карета суровой святоши и, вследствие образовавшегося затора,  простояла рядом с нашей минут семь-восемь. Мы видели друг друга, как в ясный  полдень, и избежать этого не было никакой возможности.    

Но это еще не все: мне пришло в голову сообщить Эмили, что  эта дама — та самая, которой я писал пресловутое письмо (вы, может быть,  припомните эту мою выходку, когда сама Эмили служила пюпитром) [[67]]. Она-то этого не забыла  и, смешливая по натуре, не успокоилась, пока не нагляделась вдосталь на эту, по  ее выражению, ходячую добродетель,  хохоча при этом так непристойно, что  можно было действительно выйти из себя.    

Но и это не все: может быть, вы сомневаетесь в том, что ревнивица  послала ко мне в тот же вечер? Меня не оказалось дома, но она в своем упорстве  отправила слугу вторично, велев ему дождаться моего возвращения. Я же, решив  остаться у Эмили, отослал карету домой, а кучеру велел только приехать за мной  утром. Застав посланца любви в моем доме, кучер безо всяких околичностей  сообщил ему, что я не возвращусь до утра.    

Вам легко догадаться, что эта новость возымела свое действие  и что по возвращении я получил полную отставку, объявленную мне со всей  подобающей торжественностью.    

Таким образом, история эта, по вашему мнению нескончаемая,  могла бы закончиться хоть сегодня утром. Если же она не закончилась, то не  потому, чтобы я, как вы, наверно, вообразите, дорожил ею, а лишь вследствие  того, что, с одной стороны, я считаю неподобающим делом, чтобы меня бросали, а  с другой — потому, что честь этой жертвы хотел оказать вам.    

Итак, на суровую записку я ответил пространным и весьма  чувствительным посланием. Я привел обстоятельнейшие объяснения, а чтобы они  были приняты за чистую монету, решил опереться на любовь. Мне это уже удалось.  Только что я получил вторую записку, по-прежнему весьма суровую и  подтверждающую разрыв навеки, как и следовало ожидать, но тон ее, однако, иной.  Самое главное — меня не хотят видеть: это решение объявляется раза четыре и  самым непреклонным образом. Из этого я заключил, что надо, не теряя времени,  явиться. Я уже послал егеря, чтобы заручиться швейцаром, а через минуту  отправлюсь сам заставить ее подписать мне прощение. Ибо при такого рода  проступках существует лишь одна церемония отпущения, и она может быть совершена  только в личном присутствии.    

Прощайте, очаровательный друг мой, бегу по этому важному  делу.    

Париж, 15 ноября 17...     

 Письмо 139    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Как я упрекаю себя, отзывчивый друг мой, за то, что  поторопилась посвятить вас во все подробности своих мимолетных горестей! Из-за  меня вы теперь огорчены. Печаль ваша, в которой повинна я, еще длится, я же в  это время счастлива. Да, все забыто, прощено, лучше того — восстановлено.  Скорбь и тоска сменились спокойствием и отрадой. О, как мне выразить тебя,  радость моего сердца! Вальмон не виноват. Нельзя быть виноватым, когда любишь  так, как он. Тяжкие, оскорбительные для меня проступки, в которых я его  обвиняла с такой горечью, — он их не совершал, а если в одном-единственном  пункте я должна была выказать снисходительность, то разве не было и с моей  стороны несправедливостей, которые надлежит искупить?    

Не стану вдаваться в подробности о фактах или о причинах,  его оправдывающих. Может быть, рассудок и не очень внимал бы им: лишь сердцу  дано их понять. Но если вы все же заподозрите меня в слабости, я призову себе  на помощь ваши же рассуждения. Ведь вы сами говорите, что у мужчин неверность  еще не означает непостоянства.    

Это вовсе не значит, что я не понимаю, до какой степени это  различие, хотя бы оно и было узаконено мнением общества, оскорбляет истинную  чувствительность. Но моей ли чувствительности жаловаться, когда еще сильнее  страдают чувства Вальмона? Я-то забываю его проступок, но не думайте, что он  прощает его себе сам или находит какое-нибудь утешение. А ведь как искупил он  эту легкую вину избытком любви ко мне, избытком моего счастья!    

Или же счастье мое теперь полнее, или я больше ценю его  после того, как боялась, что оно мною утрачено. Но могу вам сказать, что, если  бы у меня хватило сил переносить горести такие же тяжкие, как те, что я сейчас  пережила, я не считала бы, что слишком дорого плачу за полноту счастья, которую  с тех пор вкусила. О нежная моя матушка, побраните свою неразумную дочь за то,  что она огорчила вас своей поспешностью, побраните ее за то, что она слишком  дерзновенно судила и оклеветала того, кого должна была неизменно боготворить.  Но, признав ее неблагоразумие, знайте, что она счастлива, и увеличьте это  счастье, разделив его с нею.    

Париж, 15 ноября 17.., вечером.     

     

Письмо 140    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Почему это, прелестный мой друг, я не получаю от вас ответа?  Между тем последнее мое письмо, как мне кажется, его заслуживало. И я должен  был пол учить его уже три дня тому назад, а все жду и жду! Мягко говоря, я на  вас сердит, и потому ничего не стану рассказывать вам о самых важных своих  делах. Ни слова не скажу я о том, что состоялось самое полное примирение, что  вместо упреков и недоверия оно породило новые ласки, что теперь уже передо мною  извиняются, и я получаю возмещение за то, что была заподозрена моя невинность.  Я вообще не стал бы вам писать, не случись прошлой ночью совершенно  непредвиденного события. Но так как оно касается вашей подопечной и она, по  всей вероятности, не сочтет подходящим оповещать вас о нем, во всяком случае на  первых порах, — об этом позабочусь я.    

По причинам, о которых вы догадаетесь или не догадаетесь,  последние несколько дней я не мог быть занят госпожой де Турвель. А так как  этих причин у малютки Воланж не могло быть, я стал чаще навещать ее. Благодаря  любезности швейцара мне не приходилось преодолевать никаких препятствий, и мы с  вашей подопечной вели спокойный и размеренный образ жизни. Но привычка ведет к  небрежности. В первые дни мы никак не могли успокоиться, принимая все новые и  новые меры предосторожности, и дрожали за всеми запорами. Но вчера непостижимая  рассеянность вызвала то происшествие, о котором я хочу вам сообщить. И если я  со своей стороны отделался страхом, то девочке оно обошлось несколько дороже.    

Мы предавались отдыху и истоме, которые сменяют  сладострастие, как вдруг услышали, что дверь нашей комнаты внезапно отворилась.  Тотчас же я схватился за шпагу, столько же для самозащиты, сколько для того,  чтобы защитить нашу с вами подопечную. Устремляюсь вперед, но никого не вижу.  Дверь, однако, действительно оказалась открытой. Так как мы не тушили света, я  пошел на разведку, но не обнаружил ни единой живой души. Тогда я вспомнил, что  мы пренебрегли обычными предосторожностями, видимо, лишь слегка притворили или  же плохо закрыли дверь, и она сама распахнулась.    

Возвратившись к своей пугливой подруге, чтобы успокоить ее,  я не нашел ее в постели. Упала ли она между кроватью и стеной или спряталась  туда, во всякое случае она лежала там без сознания и в сильнейших судорогах.  Можете судить о моем замешательстве! Мне, однако, удалось снова уложить ее в  кровать и даже привести в чувство. Но, падая, она ушиблась, и последствия не  замедлили сказаться.    

Боли в пояснице, жестокие колики и другие еще менее  двусмысленные признаки вскоре окончательно прояснили мне ее положение. Но,  чтобы сообщить о нем ей, надо было сперва осведомить ее и о том, в которое она  попала несколько раньше, ибо она об этом даже не подозревала. Может быть, ни  одна девица до нее не сохраняла подобной невинности, так прилежно делая все,  чтобы эту невинность потерять! О, эта особа не тратит времени на размышления!    

Но зато очень много его она тратила, предаваясь отчаянью, и  я почувствовал, что надо на что-то решаться! Поэтому мы с ней договорились, что  я тотчас же отправлюсь за их домашним врачом и за их домашним хирургом и что,  предупреждая их, что за ними пришлют, я под строгим секретом посвящу их во все.  Она же, со своей стороны, позвонит горничной, доверится ей или нет, по своему  усмотрению, но, во всяком случае, пошлет за врачебной помощью, а паче всего —  запретит будить госпожу де Воланж — трогательная и вполне естественная  заботливость дочери, боящейся побеспокоить мать.    

Я постарался закончить оба мои визита и оба доверительных  сообщения как можно скорее, а затем возвратился к себе и до сих пор еще не  выходил из дома. Но хирург, которого я, впрочем, и раньше знал, в полдень  явился известить меня о состоянии больной. Я не ошибался, но он надеется, что,  если не произойдет осложнений, дома у нее ничего не заметят. Горничная  посвящена в тайну, доктор дал болезни подходящее название, и дело это  устроится, как бесчисленное множество других, — разве что впоследствии нам  с вами понадобится, чтобы о нем заговорили.    

Но имеются ли у нас с вами сейчас какие-либо общие интересы?  Молчание ваше вызывает у меня на этот счет сомнения. Я бы уже перестал и верить  в это, если бы желание сохранить их не побуждало меня всеми правдами и  неправдами сохранить надежду.    

Прощайте, прелестный мой друг. Целую вас, хотя все еще  сержусь.    

Париж, 21 ноября 17...     

 Письмо 141    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Боже мой, виконт, до чего мне надоело ваше упорство!  Не все ли вам равно, что я молчу? Уж не думаете ли вы, что  я молчу потому, что мне нечего сказать в свою защиту? Если бы все  было в этом! Но дело в том, что мне трудно об этом писать!    

Скажите мне правду: сами вы себя обманываете или  меня хотите обмануть? Ваши слова и поведение настолько противоречат друг другу,  что у меня остается выбор лишь между этими двумя мнениями: какое из них —  истинное? Что вы хотите от меня услышать, когда я сама не знаю, что и думать?    

Вы, как видно, вменяете себе в великую заслугу последнюю  сцену между вами и президентшей. Но что она доказывает в пользу вашей системы  или против моей? Уж наверно, я никогда не говорила вам, что вы любите эту  женщину настолько, чтобы не изменять ей, чтобы не пользоваться любым случаем,  который покажется вам приятным или удобным. Я не сомневалась даже, что вам  более или менее безразлично утолять с другой, с первой попавшейся женщиной даже  такие желания, которые могла возбудить в вас только эта. И я не удивлена, что  благодаря своему душевному распутству, оспаривать которое у вас было бы  несправедливо, вы однажды совершили вполне обдуманно то, что сотни раз делали  просто так, при случае. Кому не ведомо, что так вообще принято в свете, что  таков обычай, которому следуете вы все, от негодяя до самого избранного?  Кто  в наши дни от этого воздерживается, слывет мечтательным.  А я, кажется,  вас за этот порок не упрекаю!    

Тем не менее я говорила, и думала, и теперь еще думаю, что  вы свою президентшу любите. Конечно, не слишком чистой и не слишком нежной  любовью, но такой, на какую вы способны. Такой, к примеру, которая заставляет  вас обнаруживать в женщине прелести и качества, коих на самом деле у нее нет,  ставить ее на особое место, а всех других отодвигать во второй разряд. Словом,  такой, какую, по-моему, султан может питать к любимой султанше, что не мешает ему  порою предпочесть обыкновенную одалиску. Сравнение это представляется мне тем  более верным, что, подобно восточному султану, вы никогда не бываете  возлюбленным или другом женщины, а всегда ее тираном или рабом. Поэтому я  совершенно уверена, что вы бесконечно унижались и раболепствовали, чтобы вновь  войти в милость у этого предмета вашей страсти, и, охваченный ликованием, что  это вам удалось, вы, как только, по вашему мнению, наступила минута прощения,  оставляете меня ради этого великого события.    

И если в своем последнем письме вы не говорите исключительно  об этой женщине, то потому, что не хотите беседовать со мной — о самых  важных своих делах.  Они представляются вам столь значительными, что в  своем молчании на этот счет вы усматриваете какое-то наказание мне. И после  того как вы дали сотни доказательств решительного предпочтения, отдаваемого  вами другой женщине, вы спокойно спрашиваете меня, имеются ли у вас со мной  сейчас какие-либо общие интересы?  Берегитесь, виконт, уж если я вам  отвечу, то сказанного обратно не возьму. И я уже слишком много говорю, если  остерегаюсь давать сейчас ответ. Поэтому я твердо решаю умолкнуть.    

Все, что я могу сделать, — это рассказать вам одну  историю. Может быть, у вас не хватит времени прочесть ее или уделить ей  внимание, необходимое для того, чтобы понять ее как должно? Что ж, воля ваша. В  худшем случае мой рассказ пропадет даром.    

Один мой знакомый, подобно вам, вступил в связь с женщиной,  не доставлявшей ему много чести. Временами у него хватало ума понимать, что  рано или поздно от этого приключения ему будет один вред. Но хоть он и  стыдился, а мужества для разрыва у него не хватало. И положение его оказывалось  тем сложнее, что он хвастался перед своими друзьями, будто ничто не стесняет  его свободы, а ведь он отлично знал, что чем яростнее защищаешься от обвинения,  что сделал глупость, тем становишься смешней. Так он и жил, не переставая  изображать собою дурака, а затем говорить: «Не моя в том вина».  У этого  человека была приятельница, которая едва не поддалась соблазну выставить его  всем напоказ в этом состоянии опьянения и тем самым раз и навсегда сделать его  смешным. Все же великодушие пересилило в ней коварные поползновения, а может  быть, оказались иные причины — и она попыталась использовать последнее  средство, чтобы при всех обстоятельствах иметь право сказать, как ее друг: «Не  моя в том вина». С  этой целью она послала ему без всяких пояснений  нижеследующее письмо, как лекарство, которое могло бы оказаться полезным при  его недуге:    

«Все приедается, мой ангел, таков уж закон природы: не моя в  том вина.    

И если мне наскучило приключение, полностью поглощавшее меня  четыре гибельных месяца, — не моя в том вина.    

Если, например, у меня было ровно столько любви, сколько у  тебя добродетели — а этого, право, немало, — нечего удивляться, что первой  пришел конец тогда же, когда и второй. Не моя в том вина.    

Из этого следует, что с некоторых пор я тебе изменял, но  надо сказать, что к этому меня в известной степени вынуждала твоя неумолимая  нежность. Не моя в том вина.    

А теперь одна женщина, которую я безумно люблю, требует,  чтобы я тобою пожертвовал. Не моя в том вина.    

Я понимаю, что это — отличный повод обвинить меня в  клятвопреступлении. Но если природа наделила мужчин только искренностью, а  женщинам дала упорство, — не моя в том вина.    

Поверь мне, возьми другого любовника, как я взял другую  любовницу. Это хороший, даже превосходный совет. А если он придется тебе не по  вкусу, — не моя в том вина.    

Прощай, мой ангел, я овладел тобой с радостью и покидаю без  сожалений: может быть, я еще вернусь к тебе. Такова жизнь. Не моя в том вина».    

Сейчас не время, виконт, рассказывать вам о том действии,  которое возымела эта последняя попытка, и о ее последствиях, но обещаю сообщить  вам об этом в ближайшем же письме. В нем же вы найдете и мой ультиматум  касательно вашего предложения возобновить наш с вами договор. А до того —  говорю вам просто: прощайте...    

Кстати, благодарю за подробности относительно малютки Воланж.  Это — статейка для газеты злословия, мы пустим ее на другой день после свадьбы.  Пока же примите мои соболезнования по случаю утраты наследника. Добрый вечер,  виконт.    

Из замка ***, 24 ноября 17...     

 Письмо 142    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Лестное слово, прелестный друг мой, не знаю, право, плохо ли  я прочел, плохо ли понял и ваше письмо, и рассказанную в нем историю, и  приложенный к ней образчик эпистолярного стиля. Единственное, что я могу вам  сказать, — это то,  что последний показался мне оригинальным и вполне  способным произвести должное впечатление, поэтому я его просто-напросто переписал и столь же просто послал  божественной президентше. Я не потерял ни минуты  времени —  нежное послание было отправлено вчера же вечером. Я  предпочел не медлить, ибо, во-первых, обещал написать ей вчера, а  во-вторых, подумал, что ей, пожалуй, и целой ночи не хватит на то, чтобы  углубиться в себя и поразмыслить над этим великим событием,  пусть бы вы  даже вторично упрекнули меня за это выражение.    

Я надеялся, что еще сегодня утром успею переслать вам ответ  моей возлюбленной. Но сейчас уже около полудня, а я еще ничего не получил. Я  подожду до пяти часов, и, если к тому времени не будет никаких известий, сам за  ними отправлюсь. Ибо только первый шаг труден, особенно когда оказываешь  внимание.    

А теперь, как вы сами понимаете, я тороплюсь узнать конец  истории этого вашего знакомого, на которого пало ужасное подозрение, будто он в  случае надобности не способен пожертвовать женщиной. Исправится ли он? Простит  ли ему великодушная приятельница?    

Однако я не в меньшей степени желаю получить ваш ультиматум,   как вы выразились на языке высокой дипломатии! Особенно же любопытно мне  знать, не обнаружите ли вы любви и в этом последнем моем поступке. О, конечно,  она в нем есть, и в большом количестве! Но к кому? Впрочем, я не хочу  хвастаться и все свои надежды возлагаю на вашу доброту.    

Прощайте, прелестный друг мой. Письмо это я запечатаю не  раньше двух, в надежде, что смогу присовокупить к нему желанный ответ.    

В два часа пополудни.     

По-прежнему ничего, а ждать больше нельзя — нет времени  добавить хоть одно слово. Но отвергнете ли вы и на этот раз нежные поцелуи  любви?    

Париж, 27 ноября 17...     

     

Письмо 143    

     

     От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд    

     

Сорвана завеса, сударыня, на которой написана была  обманчивая картина моего счастья. Роковая правда открыла мне глаза, и я вижу  перед собой неминуемую близкую смерть, путь к которой лежит между стыдом и  раскаянием. Я пойду по этому пути... и мучения мои будут мне дороги, если они  сократят мое существование. Посылаю вам полученное мною вчера письмо. Добавлять  к нему ничего не стану: оно само за себя говорит. Сейчас уже не до жалоб —  остается лишь страдать. Мне нужна не жалость, а силы.    

Примите, сударыня, мое последнее прости — прощаюсь я только  с вами, — и исполните мою последнюю просьбу: предоставьте меня моей  участи, позабудьте обо мне, не числите меня больше среди живых. В горе есть  некая черта, за которой даже дружба лишь усиливает наши страдания и не может их  исцелить. Когда раны смертельны, всякая попытка лечить их бесчеловечна. Мне  отныне чужды все чувства, кроме отчаяния. Для меня теперь нет ничего — только  глубокая ночь, в которой я хочу похоронить свой позор. Там стану я плакать о  грехах своих, если еще смогу плакать! Ибо со вчерашнего дня я не пролила и  слезинки. В моем увядшем сердце их больше нет.    

Прощайте, сударыня. Не отвечайте мне. Я дала клятву на этом  жестоком письме — больше их не получать.    

Париж, 27 ноября 17...     

 Письмо 144    

     

     От виконта де Baльмона к маркизе де Мертей    

     

Вчера в три часа пополудни, прелестный мой друг, потеряв в  ожидании известий терпение, я явился к покинутой  прелестнице; мне сказали, что ее нет дома. Усмотрев в этой фразе только отказ  принять меня, чем я не был ни удивлен, ни задет, я удалился в надежде, что мое  появление вынудит столь учтивую женщину удостоить меня хотя бы одним ответным  словом. Мне так хотелось получить его, что я нарочно зашел домой около  девяти часов вечера, но так ничего и не нашел. Удивленный этим  молчанием, которого отнюдь не ожидал, я послал своего егеря за новостями и  поручил ему узнать, уж не умерла ли эта чувствительная особа или, быть может,  умирает? Словом, когда я окончательно вернулся домой, он сообщил мне, что  госпожа де  Турвель действительно уехала в одиннадцать утра в сопровождении  горничной, что везти себя она велела в монастырь *** и в семь часов вечера  отослала обратно карету и своих людей, велев передать, чтобы дома ее не ждали.  Разумеется, это полное соблюдение приличий. Монастырь — лучшее убежище для  вдовы. И если она станет упорствовать в столь похвальном намерении, я смогу  прибавить ко всему, чем я ей уже обязан, еще и огласку, которую несомненно  получит это приключение.    

Я ведь не так давно говорил вам, что, вопреки всем вашим  тревогам, возвращусь на сцену большого света лишь в ореоле новой славы. Пусть  же они покажутся, строгие критики, обвинявшие меня в том, что я поддался  мечтательной и несчастной любви, пусть они похвалятся более стремительным и  блестящим разрывом, нет — пусть они сделают больше и предстанут в качестве  утешителей, тропа для них проторена. Так вот, пусть они решатся сделать хотя бы  один шаг на том пути, который я прошел до конца, и если хоть один из них  добьется малейшего успеха, я уступлю им пальму первенства. Но все они на  собственном опыте узнают, что, когда я берусь за что-нибудь основательно,  оставленное мною впечатление неизгладимо. А уж это впечатление будет таковым, и  если подле этой женщины у меня появится счастливый соперник, я сочту все свои  прежние победы за ничто. Решение, которое она приняла, конечно, льстит моему  самолюбию, но мне досадно, что она нашла в себе достаточно силы, чтобы так  отдалиться от меня. Значит, между нами могут быть не только те препятствия,  которые поставил бы я сам! Как, если бы я захотел снова сблизиться с нею, она  могла  бы не захотеть? Что я говорю? Она могла бы не испытывать такого  желания? Не считать нашей близости высшим для себя блаженством? Да разве так  любят? И вы полагаете, прелестный друг мой, что я должен это  стерпеть? Разве не смог бы я, например, и  разве не было бы лучше попытаться вернуть эту женщину к мысли о  возможности примирения, которое всегда желанно, пока есть надежда? Я мог бы  сделать такую попытку, не придавая этому особого значения, и, следовательно, не  вызывая у вас каких-либо сомнений. Напротив! Это был бы опыт, проведенный нами  совместно, и даже если бы он удался, то явился бы только лишним поводом  вторично принести по вашему повелению жертву, которая вам как будто показалась  угодной. А теперь, прелестный друг мой, мне остается только получить за нее  награду, и единственное, чего я желаю, — это ваше возвращение. Вернитесь же  поскорее к своему возлюбленному, к своим забавам, к своим друзьям и к  дальнейшим приключениям.    

Приключение с малюткой Воланж приняло отличнейший оборот.  Вчера, когда беспокойство не давало мне усидеть на одном месте, я, побывав в  самых различных местах, забежал и к госпоже де Воланж. Вашу подопечную я нашел  уже в гостиной: она была еще в туалете больной, но уже на пути к полному  выздоровлению и от этого еще более свежая и привлекательная. Вы, женщины, в  подобном случае целый месяц валялись бы в шезлонге. Честное слово, да  здравствуют девицы! Эта, по правде говоря, вызвала во мне желание узнать,  завершено ли выздоровление.    

Должен еще сообщить вам, что беда, случившаяся с девочкой,  едва не свела с ума вашего чувствительного Дансени. Сперва от горя, теперь — от  радости. Его Сесиль  была больна! Вы сами понимаете, что от такой беды  голова пойдет кругом. Трижды в день он посылал за новостями, и не проходило  дня, чтобы он не явился лично. Наконец, он написал мамаше витиеватое послание с  просьбой разрешить поздравить ее с выздоровлением столь дорогого ее сердцу  создания. Госпожа де Воланж изъявила согласие, и я застал молодого человека  водворившимся на прежних основаниях, — недоставало лишь  непринужденности, на которую он пока не решался.    

Эти подробности я узнал от него самого, ибо вышел от них  вместе с ним и вызвал его на разговор. Вы и представить себе не можете, какое  воздействие оказал на него этот визит. Его радость, желания, восторги —  непередаваемы. Я же такой любитель сильных переживаний, что окончательно вскружил  ему голову, пообещав, что очень скоро устрою ему возможность увидеть его  красотку еще ближе.    

И правда, я решил передать ему ее, как только завершу свой  опыт. Ибо я хочу целиком посвятить себя вам. И потом — стоило ли вашей  подопечной стать моей ученицей, если ей предстояло бы обманывать лишь своего  мужа? Высшее достижение — изменить любовнику, притом первому своему любовнику!  Ибо я не могу упрекнуть себя в том, что произнес слово любовь.     

Прощайте, прелестный друг мой. Возвращайтесь как можно  скорее упиться вашей властью надо мною, получить от меня выражение преданности  и уплатить мне положенную награду.    

Париж, 28 ноября 17...     

 Письмо 145    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Это правда, виконт, вы бросили президентшу? Вы послали ей  письмо, которое я вам для нее сочинила? Право же, вы очаровательны и превзошли  все мои ожидания! Чистосердечно признаю, что эта победа льстит мне больше всех,  которые я когда-либо одерживала. Вы, может быть, найдете, что я очень уж  высоко ценю эту женщину, которую прежде так недооценивала? Нисколько. Ведь  победу-то я одержала вовсе не над ней, а над вами. Вот что забавно и поистине  восхитительно.    

Да, виконт, вы сильно любили госпожу де Турвель, вы даже и  теперь любите ее, безумно любите, но из-за того, что меня забавляло стыдить вас  этой любовью, вы мужественно пожертвовали ею. Вы бы и тысячью женщин  пожертвовали, лишь бы не снести насмешку. Вот ведь куда заводит нас тщеславие!  Лесаж [[68]] прав, когда говорит, что  оно — враг счастья.    

Хороши были бы вы теперь, если бы я намеревалась только  подшутить над вами! Но я не способна обманывать, вы это хорошо знаете. И даже  если бы вы и меня довели до отчаяния, до монастыря, я готова идти на риск и  сдаюсь своему победителю.    

Однако если я и капитулирую, то это — чистейшее проявление  слабости, ибо, захоти я прибегнуть к уверткам, сколько бы их у меня нашлось! И,  может быть, даже вполне обоснованных. Меня, например, восхищает, как тонко или,  наоборот, как неловко предлагаете вы мне потихоньку-полегоньку разрешить вам  возобновить связь с президентшей. Как было бы удобно, не правда ли, сохранить  за собой заслугу разрыва, не теряя всех радостей обладания? И так как эта  кажущаяся жертва уже ничего бы вам не стоила, вы предлагаете принести ее  вторично, как только я потребую! Такая сделка позволяла бы божественной святоше  по-прежнему считать себя единственной избранницей вашего сердца, а мне —  гордиться тем, что я счастливая соперница: обе мы были бы обмануты, но зато вы  — довольны, а что вам до всего остального?    

Жаль, что при таких способностях к составлению планов вы  столь слабы насчет их осуществления и что одним лишь необдуманным поступком  сами поставили непреодолимое препятствие к тому, чего вам больше всего хотелось  бы.    

Как! Вы думали возобновить свою связь и все же послали ей  сочиненное мною письмо! Верно, вы и меня тоже сочли очень уж неловкой! Ах,  поверьте мне, виконт, когда одна женщина наносит удар в сердце другой, она  редко не попадает в самое уязвимое место, и такая рана не заживает. Нанося удар  этой женщине или, вернее, направляя ваши удары, я не забывала, что она — моя  соперница, что была минута, когда вы предпочли ее мне, и, наконец, что вы сочли  меня ниже ее. Если мщение мое не удалось, я готова признать свою вину. Так, я  согласна, чтобы вы испробовали все способы вернуть ее, я даже призываю вас к  этому и обещаю не сердиться на ваши успехи, если вы их одержите. На этот счет я  настолько спокойна, что не хочу больше заниматься этим. Поговорим о чем-нибудь  другом.    

Например, о здоровье малютки Воланж. По моем возвращении вы  дадите мне самые точные сведения о нем, не правда ли? Я очень хотела бы иметь  их. А затем предоставлю вам самому решать, передадите ли вы девочку ее  возлюбленному или же вторично попытаетесь стать родоначальником новой ветви  Вальмонов под именем Жеркуров. Мысль эта представляется мне забавной, и,  оставляя за вами право выбора, я все же прошу вас ничего не решать  окончательно, пока мы с вами об этом не переговорим. До этого недалеко, ибо я  очень скоро буду в Париже. Не могу назвать вам точно дня, но не сомневайтесь,  что по приезде моем вы будете извещены о нем первый.    

Прощайте, виконт. Несмотря на мои ссоры с вами, мои козни и  упреки, я по-прежнему очень люблю вас и намереваюсь это доказать. До свидания,  друг мой.    

Из замка ***, 29 ноября 17...     

 Письмо 146    

     

     От маркизы де Мертей к кавалеру Дансени    

     

Наконец я уезжаю отсюда, мой юный друг, и завтра к вечеру  буду в Париже. Перемена местожительства всегда вызывает беспорядок, поэтому я  никого не намерена принимать. Однако, если вы хотите сообщить мне что-либо  неотложное, я готова сделать для вас исключение из общего правила, но сделаю  его только для вас, и потому прошу сохранить мой приезд в секрете. Даже  Вальмону о нем не будет известно.    

Если бы совсем немного времени назад мне сказали, что вскоре  вы станете пользоваться у меня исключительным доверием, я бы просто посмеялась.  Но ваша доверчивость вызвала и мою. Начинаешь невольно думать, что вы проявили  какую-то ловкость и даже как бы обольстили меня. Это было бы по меньшей мере  неблаговидно! Впрочем, обольщение это теперь не представляло бы для меня  опасности: у вас есть дела и поважнее! Когда на сцене появляется героиня, никто  не обращает внимания на наперсницу.    

Итак, у вас не хватило даже времени сообщить мне о последних  ваших успехах. Когда ваша Сесиль отсутствовала, все дни были слишком короткими  для ваших чувствительных жалоб. Если бы я не выслушивала их, вы жаловались бы  эху. Когда она потом заболела, вы тоже оказывали мне честь, поверяя свои  тревоги: вам ведь надо было изливать их кому-нибудь. Но теперь, когда та, кого  вы любите, в Париже, когда она здорова и в особенности когда вы ее изредка  видите, она заменяет вам всех, и друзья ваши для вас уже ничто.    

Говорю я это не в осуждение: вам ведь всего двадцать лет.  Всем известно, что, начиная с Алкивиада [[69]]  и кончая вами, молодые люди только в горестях ценят дружбу. Счастье порою  делает их нескромными, но никогда не вызывает у них потребности в излияниях. Я  сказала бы, подобно Сократу: «Я люблю, когда мои друзья прибегают ко мне в  несчастии» [[70]], но в качестве философа он  отлично без них обходился, когда они не появлялись. В этом отношении я не так  мудра, как он, и, будучи слабой женщиной, несколько огорчилась вашим молчанием.    

Но не считайте меня требовательной: как раз  требовательности-то мне и недоставало! То же чувство, благодаря которому я  замечаю эти лишения, дает мне силу мужественно переносить их, когда они  являются доказательством или причиной счастья друзей. Поэтому я рассчитываю на  вас завтра вечером лишь в том случае, если любовь ваша предоставит вам свободу и  досуг, и запрещаю вам идти ради меня на какие-либо жертвы.    

Из замка ***, 29 ноября 17...     

     

Письмо 147    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Вы, без сомнения, будете огорчены так же, как и я,  достойный мой друг, когда узнаете о состоянии, в котором находится госпожа де  Турвель. Со вчерашнего дня она  больна; болезнь ее началась так внезапно и с такими  тяжелыми признаками, что я до крайности встревожена. Сильнейший жар, буйный,  почти не прекращающийся бред, неутолимая жажда —  вот что у нее наблюдается. Врачи говорят, что предсказать  пока ничего невозможно, а лечение представляется весьма затруднительным, так  как больная отказывается от всякой медицинской помощи: чтобы пустить кровь,  пришлось силой держать ее, и к этому же прибегнуть еще два раза, чтобы снова  наложить повязку, которую она, находясь в бреду, все время старается сорвать.    

Вы, как и я, привыкли считать ее слабой, робкой и кроткой,  но представьте себе, что сейчас ее едва могут сдержать четыре человека, а  малейшая попытка каких-либо уговоров вызывает неописуемую ярость! Я опасаюсь,  что тут не просто бред, что это может оказаться настоящим умопомешательством.    

Опасения мои на этот счет еще увеличились от того, что  произошло позавчера.    

В тот день она в сопровождении горничной прибыла в  монастырь... Так как она воспитывалась в этой обители и сохранила привычку  ездить туда от времени до времени, ее приняли, как всегда, и она всем  показалась спокойной и здоровой. Часа через два она спросила, свободна ли  комната, которую она занимала, будучи пансионеркой, и, получив утвердительный  ответ, попросила разрешения пойти взглянуть на нее. С нею пошли настоятельница  и несколько монахинь. Тогда она и заявила, что хочет вновь поселиться в этой  комнате, что ей вообще не следовало ее покидать, и добавила, что не выйдет  отсюда до самой смерти —  так она выразилась.    

Сперва не знали, что и сказать ей, но, когда первое  замешательство прошло, ей указано было, что она замужняя женщина и не может  быть принята без особого разрешения. Ни этот довод, ни множество других не возымели  действия, и с этой минуты она стала упорствовать в отказе не только оставить  монастырь, но и эту комнату. Наконец, после долгой борьбы, в семь часов вечера  дано было согласие на то, чтобы она провела в ней ночь. Карету ее и слуг  отослали домой, а решение, как же быть дальше, отложили до завтра.    

Уверяют, что весь вечер ни в ее внешности, ни в поведении не  только не замечалось ничего странного, но что она была сдержанна, рассудительна  и только раза четыре или пять погружалась в такую глубокую задумчивость, из  которой ее трудно было вывести, даже заговаривая с ней, и что всякий раз,  прежде чем вернуться к действительности, она подносила обе руки ко лбу, словно  пытаясь как можно сильнее сжать его. Одна из находившихся тут же монахинь  обратилась к ней с вопросом, не болит ли у нее голова. Прежде чем ответить, она  долго и пристально смотрела на спросившую и, наконец, сказала: «Болит совсем не  там!» Через минуту она попросила, чтобы ее оставили одну и в дальнейшем не  задавали ей никаких вопросов.    

Все удалились, кроме горничной, которой, к счастью, пришлось  ночевать в той же комнате за отсутствием иного помещения!    

По словам этой девушки, госпожа ее была довольно спокойна до  одиннадцати вечера. В одиннадцать она сказала, что ляжет спать, но, еще не  вполне раздевшись, принялась быстро ходить взад и вперед по комнате, усиленно  жестикулируя. Жюли, которая видела все то, что происходило днем, не осмелилась  ничего сказать и молча ждала около часа. Наконец, госпожа де Турвель дважды,  раз за разом, позвала ее. Та успела только подбежать, и госпожа упала ей на  руки со словами: «Я больше не могу». Она дала уложить себя в постель, но не  пожелала ничего принять и не позволила звать кого-либо на помощь. Она велела  только поставить подле себя воду и сказала, чтобы Жюли ложилась.    

Та уверяет, что часов до двух утра не спала и в течение  всего этого времени не слышала никаких жалоб, никаких движений. Но около пяти  утра ее разбудил голос госпожи, которая что-то громко и резко говорила. Жюли  спросила, не нужно ли ей чего-нибудь, но, не получив ответа, взяла свечу и  подошла к кровати госпожи де Турвель, которая не узнала ее, но, внезапно  прервав свои бессвязные речи, с горячностью вскричала: «Пусть меня оставят  одну, пусть меня оставят во мраке, я должна быть во мраке». Вчера я и сама отметила,  что она часто повторяет эту фразу.    

Жюли воспользовалась этим своего рода приказанием и вышла,  чтобы позвать людей, которые могли бы оказать помощь, но госпожа де Турвель  отвергла ее с исступленной яростью, в которую с тех пор так часто впадает.    

Все случившееся повергло монастырь в такое замешательство,  что настоятельница решила послать за мной вчера в семь часов утра. Было еще  темно. Я примчалась тотчас же. Когда обо мне доложили госпоже де Турвель, она  как будто пришла в себя и сказала: «Ах, да, пусть войдет!» Но когда я очутилась  у ее кровати, она пристально посмотрела на меня, быстро схватила мою руку и,  сжав ее, сказала мне громким, мрачным голосом: «Я умираю потому, что не  поверила вам». И сразу вслед за тем, закрыв глаза рукой, принялась повторять  одну и ту же фразу: «Пусть меня оставят одну» — и т.д., пока не потеряла  сознания.    

Эти обращенные ко мне слова и еще некоторые, вырвавшиеся у  нее в бреду, наводят меня на мысль, что эта тяжелая болезнь имеет причину еще  более тяжкую. Но отнесемся с уважением к тайне нашего друга и ограничимся  состраданием к ее беде.    

Весь вчерашний день прошел так же бурно, в ужасающих  приступах, сменявшихся полным упадком сил, напоминающим летаргию; лишь в эти  минуты она сама вкушает — и дает другим — известный покой. Я покинула изголовье  ее постели лишь в десять вечера с тем, чтобы вернуться сегодня утром на весь  день. Разумеется, я не оставлю моего несчастного друга, но то, что она упорно  отказывается от всяких забот о ней, от всякой помощи, вызывает просто отчаяние.    

Посылаю вам ночной бюллетень, только что мною  полученный, — как вы увидите, он отнюдь не утешителен. Я позабочусь, чтобы  и вам их аккуратно посылали.    

Прощайте, достойный мой друг, спешу к больной. Моя дочь,  которая, к счастью, почти совсем поправилась, свидетельствует вам свое  уважение.    

Париж, 29 ноября 17...     

 Письмо 148    

     

     От кавалера Дансени к госпоже де Мертей    

     

О, вы, любимая мною! О ты, обожаемая! О вы,  положившая  начало моему счастью! О ты, сделавшая его полным!    

Чувствительный друг, нежная любовница, почему воспоминание о  печали твоей смущает очарование, которое я испытываю? Ах, сударыня,  успокойтесь, это спрашивает друг. О подруга, будь счастлива, это мольба  влюбленного.    

В чем можете вы  упрекнуть себя? Поверьте мне, чрезмерная чувствительность  заставляет вас заблуждаться. Сожаления, которые она в вас вызывает,  прегрешения, в которых меня винит, — равно призрачны, и сердце мое говорит  мне, что между нами обоими единственным обольстителем была любовь. Не бойся же  отдаться отныне чувству, которое ты внушила, не бойся, если тебя пронижет  насквозь пламя, которое ты сама зажгла. Как, лишь потому, что сердца наши  прозрели поздно, они стали менее чистыми? Конечно, нет. Напротив, лишь  обольщение, действующее всегда обдуманно, может соразмерять свою поступь, рассчитывать  средства и заблаговременно предвидеть события. Но истинная любовь не допускает  таких размышлений и раздумий. Она отвлекает нас от мыслей чувствами, власть ее  сильнее всего, когда она неосознанна, и во мраке, в безмолвии она опутывает нас  узами, которых и не замечаешь и не можешь разорвать.    

Так вот даже вчера, несмотря на волнение от мысли о вашем  возвращении, несмотря на безграничную радость, которую я ощутил, увидев вас, я  все же думал, что меня призывает и влечет спокойная дружба, или, вернее, всецело  отдавшись сладостным ощущениям своего сердца, я очень мало заботился о том,  чтобы разбираться в их причинах и истоках. И так же, как я, ты, нежная моя  подруга, ощущала, не сознавая их, те властные чары, которые наполняли наши души  впечатлениями сладостной нежности, и оба мы осознали, что любим, лишь тогда,  когда очнулись от опьянения, в которое погрузил нас бог любви.    

Но именно это оправдывает нас, вместо того, чтобы осуждать.  Нет, ты не предала дружбы, и я тоже не злоупотребил твоим доверием. Правда, оба  мы не знали о своих чувствах, но эту грезу мы лишь ощущали, а вовсе не  создавали сами. Ах, не будем сетовать на нее, будем думать лишь о счастье,  которое она нам дает. И, не омрачая его несправедливыми укорами, постараемся  лишь увеличить его чарами взаимного доверия и уверенности друг в друге. О  подруга, как лелеет сердце мое эту надежду! Да, отныне, свободная от всяческого  страха и всю себя посвятив любви, ты разделишь мои желания, мои восторги,  исступление моих чувств, опьянение души, и каждый миг наших блаженных дней  отмечен будет новым наслаждением. Прощай, о ты, обожаемая! Я увижу тебя сегодня  вечером, но будешь ли ты одна? Не смею надеяться на это. Ах, ты не можешь  хотеть этого так сильно, как я!    

Париж, 1 декабря 17...     

     

Письмо 149    

     

     От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд    

     

Почти весь вчерашний день я не теряла надежду, мой  достойный друг, сообщить вам поутру более утешительные  сведения о здоровье нашей дорогой больной. Но со  вчерашнего вечера надежда утрачена, и у меня нет ничего,  кроме сожалений об этом. Обстоятельство, на первый  взгляд вполне невинное, но весьма жестокое по своим последствиям, привело  больную в состояние по меньшей мере такое же тяжкое, как и раньше, если не еще  худшее. Я ничего не поняла бы в этой внезапной перемене, если бы вчера не  получила полного признания от нашего несчастного друга. Так как она не скрыла  от меня, что вы тоже осведомлены о всех ее несчастьях, я могу без стеснения  говорить о ее горестном положении.    

Когда вчера утром я приехала в монастырь, мне сказали, что  больная спит уже более трех часов и сон ее был так глубок и спокоен, что на  мгновение я даже испугалась: не летаргия ли это? Через некоторое время она  проснулась и сама откинула занавески кровати. Она оглядела нас всех с каким-то  удивлением, а так как я встала, чтобы приблизиться к ней, она узнала меня,  назвала по имени и попросила подойти поближе. Не успела я задать ей какой-либо  вопрос, как она первая спросила, где она находится, что мы все тут делаем и  почему она не дома. Сперва я подумала, что это новый бред, только более тихий,  но тотчас же заметила, что она отлично понимает мои ответы. И действительно,  она обрела разум, хотя и не память.    

Она очень обстоятельно расспросила меня обо всем, что с нею  происходило с тех пор, как она в монастыре, но как она туда попала, она не  помнила. Я ответила ей на все совершенно точно, не упоминая лишь о том, что  могло бы ее слишком испугать. Когда же я, в свою очередь, спросила о ее  самочувствии, она ответила, что в данный момент никаких страданий не ощущает,  но что очень мучилась во сне и чувствует себя усталой. Я стала уговаривать ее  быть спокойнее и меньше говорить, после чего полузадвинула занавески так, чтобы  можно было ее видеть, и села у самой кровати. В это время принесли бульон,  который она съела и нашла вкусным.    

Так продолжалось около получаса. В течение этого времени она  заговаривала лишь для того, чтобы поблагодарить меня за заботы о ней, вкладывая  в слова благодарности всю пленительную учтивость, которая ей так свойственна.  Затем на некоторое время она совершенно умолкла и прервала молчание, только  чтобы сказать: «Да, теперь я помню, как приехала сюда», — а через минуту  горестно воскликнула: «Друг мой, друг мой, пожалейте меня, я вспомнила обо всех  своих бедах». Так как я придвинулась к ней поближе, она схватила мою руку,  прижалась к ней головой и воскликнула: «Великий боже, почему мне не дано  умереть?» Выражение ее лица еще больше, чем эти слова, растрогало меня до слез,  и, заметив это по дрожи в моем голосе, она сказала: «Вы жалеете меня? Ах, если  бы вы знали!..» Затем, прерывая себя, добавила: «Пусть нас оставят одних, я вам  все расскажу».    

Кажется, я уже упоминала, что у меня были догадки о  характере ее признаний. Опасаясь, чтобы эта беседа, которая, как я  предполагала, должна была быть длительной и печальной, не повредила состоянию  нашего друга, я сперва отказывалась ее слушать под предлогом, что ей необходим  покой, но она настаивала, и я уступила. Едва мы остались наедине друг с другом,  она сообщила мне все, что вы уже от нее знаете. Поэтому повторять ее исповеди  не стану.    

В заключение, рассказывая о том, как жестоко ее принесли в  жертву, она прибавила: «Я была уверена, что умру, и на это у меня хватило бы  мужества, но нет у меня сил пережить мою беду и позор». Я постаралась побороть  это уныние, или, вернее, это отчаяние, оружием веры, которая прежде так много  для нее значила, но вскоре убедилась, что для столь возвышенного дела мне  недостает сил, и ограничилась тем, что предложила позвать к ней отца Ансельма,  которому, как мне известно, она бесконечно доверяет. Она согласилась и,  по-видимому, действительно очень хотела этого. За ним послали, и он тотчас же  явился. Он очень долго оставался у больной, и, выйдя от нее, сказал, что, если  врачи с ним согласятся, причащение святых даров можно отложить, он же завтра опять  придет.    

Было около трех часов пополудни и до пяти наш друг была в  довольно спокойном состоянии, так что у нас всех снова появилась надежда. К  несчастью, в пять ей подали письмо. Когда ей хотели вручить его, она сперва  ответила, что не желает читать никаких писем, и никто не стал ее уговаривать.  Но с той минуты она стала волноваться. Вскоре вслед за тем она спросила, откуда  письмо. Но на нем не оказалось штемпеля. Кто его принес? Никому это не было  известно. От чьего имени его передали? Принесший ничего не сказал сестрам  привратницам. Затем она на некоторое время смолкла, после чего опять начала  говорить, но из бессвязных речей ее мы поняли только одно: бред  возобновился.    

Был все же довольно спокойный промежуток времени, но в конце  концов она попросила показать ей принесенное письмо. Бросив на него лишь один  взгляд, она вскричала: «От него! Боже великий!» — и затем добавила твердым, но  приглушенным голосом: «Уберите его, уберите!» Тотчас же она велела задернуть  занавески кровати и запретила кому-либо подходить к ней. Но почти тотчас же мы  вынуждены были приблизиться. Припадок на этот раз оказался сильнее, чем раньше,  и сопровождался ужасающими судорогами. Приступы следовали один за другим весь  вечер, и утренний бюллетень известил меня, что и ночь прошла не менее бурно.  Словом, состояние ее таково, что я удивляюсь, как она еще жива, и не скрываю от  вас, что у меня осталось очень мало надежды.    

Думаю, что это злосчастное письмо — от господина де  Вальмона. Но о чем он решается теперь писать ей? Простите, дорогой друг мой, я  стараюсь воздержаться от каких-либо рассуждений на его счет, но горько видеть,  как погибает жалостным образом женщина, доселе такая счастливая и так достойная  счастья.    

Париж, 2 декабря 17...     

 Письмо 150    

     

     От кавалера Дансени к маркизе де Мертей    

     

В предвкушении счастья увидеться с тобой, нежная моя  подруга, я предаюсь радости писать тебе и, таким образом посвящая тебе хотя бы  свои мысли, отгоняю сожаление о том, что мы не вместе. Описывать тебе мои  чувства, припоминать твои — для меня истинное наслаждение, и благодаря ему даже  время лишений дарит мне тысячи радостей, драгоценных для моей любви. Однако,  если верить тебе, я не получу от тебя ответа, даже это мое письмо будет  последним, и мы прекратим этот, по твоему мнению, опасный и ненужный для нас   способ общения. Если ты будешь настаивать, я, разумеется, соглашусь с  тобой, ибо, раз ты чего-нибудь желаешь, этого разве не достаточно, чтобы и я  желал того же? Но прежде чем принять окончательное решение, не позволишь ли ты,  чтобы мы об этом еще поговорили.    

Что касается опасности, решай сама: я не способен ни на  какие расчеты и ограничиваюсь только просьбой, чтобы ты позаботилась о себе,  ибо я не могу быть спокойным, если нет покоя у тебя. На сей предмет нельзя даже  сказать, что мы с тобой едины: просто мы оба — это ты одна.    

Иное дело — ненужность. Здесь мы должны иметь одно мнение, и  если мнения наши расходятся, то лишь потому, что мы не сумели объясниться и  понять друг друга.    

Конечно, письмо представляется отнюдь не необходимым, когда  можно свободно видеться. Скажет ли оно что-либо такое, чего в сто раз лучше не  выразит одно слово, один взгляд, даже само молчание? Эта мысль кажется мне  настолько верной, что в ту минуту, когда ты сказала, что нам не надо больше  писать друг другу, она легко скользнула по моей душе, может быть, слегка задев  ее, но отнюдь не ранив. Так, если я, к примеру, хочу коснуться поцелуем того  места, где у тебя бьется сердце, и встречаю ленту или кисею, я лишь отодвигаю  их, но не ощущаю никакого препятствия.    

Но затем мы расстались, и как только ты исчезла, мысль о  письме стала вновь преследовать меня. Зачем, сказал я себе, еще это  дополнительное лишение? Как, мы разделены, и потому нам нечего сказать друг  другу? Предположим, что, на наше счастье, мы можем провести вместе целый день, нужно  ли отнимать у наслаждения время для беседы? Да, у наслаждения, мой нежный друг.  Ибо подле тебя даже мгновения отдыха дарят восхитительное наслаждение. Но ведь  в конце концов сколько времени ни пройдет, приходится расставаться, а потом  чувствуешь себя таким одиноким! Вот тогда-то письмо и драгоценно: даже если не  перечитываешь, то хотя бы смотришь на него... Ах, это верно — можно смотреть на  письмо, не читая, так же как — представляется мне — ночью я испытывал бы  радость, даже хотя бы прикасаясь к твоему портрету...    

Я сказал: «К твоему портрету»! Но письмо — изображение души.  В нем нет, как в холодной картине, неподвижности, столь чуждой любви. Оно  воспроизводит все наши душевные движения — оно поочередно то оживляется, то  наслаждается, то предается отдыху... Мне так драгоценны все твои чувства;  лишишь ли ты меня хоть одной возможности запечатлеть их?    

Так ли ты уверена, что потребность писать мне никогда не  станет беспокоить тебя? Если в одиночестве сердце твое обрадуется чему-то или  опечалится, если ощущение радости войдет в твою душу, если ее на миг смутит  невольная грусть, неужели ты не захочешь излить другу свою радость или свою  печаль? Неужели сохранишь ты какое-то чувство не разделенным с ним? Неужели  предоставишь ему в одиночестве и задумчивости блуждать вдали от тебя? Подруга  моя... нежная моя подруга! Но последнее слово принадлежит тебе. Я хотел лишь  обсудить этот вопрос, а не убеждать тебя. Я приводил доводы и дерзаю верить,  что просьбы мои оказались бы сильнее. Поэтому, если ты будешь настаивать на  своем, я постараюсь не огорчаться, постараюсь изо всех сил мысленно произносить  те слова, которые ты написала бы. Но, право же, ты сказала бы их лучше, чем я,  а насколько приятнее было бы мне их слушать!    

Прощай, моя пленительная подруга. Приближается, наконец,  час, когда я смогу тебя увидеть. Спешу покинуть тебя сейчас, чтобы поскорее  увидеться с тобой.    

Париж, 3 декабря 17...     

 Письмо 151    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Полагаю, маркиза, что вы не считаете меня совершенным  простаком, которого легко можно провести, заставив поверить в то, будто Дансени  сегодня вечером по какой-то непостижимой случайности  очутился у вас и  находился вдвоем с вами, когда я пришел! Конечно, ваше искушенное в  притворствах лицо отлично сумело принять невозмутимо спокойное выражение, и,  конечно, вы не выдали себя ни единым словом, которое иногда вырывается у нас в  момент волнения или раскаяния. Я готов даже согласиться, что ваши послушные  взоры отлично повиновались вам, и если бы они сумели заставить поверить себе,  как они заставили понять себя, я не только не возымел бы и не сохранил бы ни  малейшего подозрения, но даже ни на мгновение не усомнился бы, что докучное  присутствие третьего лица  вас крайне огорчает. Однако, чтобы такие  замечательные таланты не пропали даром, чтобы они достигли желаемого успеха,  чтобы, наконец, создать то впечатление, на которое вы рассчитывали, надо было  сперва основательно обучить вашего неопытного любовника.    

Раз уж вы взялись за воспитание несовершеннолетних, научите  своих воспитанников не краснеть и не теряться от малейшей шутки, не отрицать с  такой горячностью то самое, от чего они так вяло защищаются, когда речь идет  обо всех других женщинах. Научите их также спокойно выслушивать похвалы,  расточаемые их любовнице, и не считать, что им следует выказывать благодарность  хвалящему, а если вы уж позволяете им смотреть на вас в обществе, пусть они  хотя бы сперва научатся не выдавать себя взглядом, явно свидетельствующим о  том, что они вами обладают, который они путают со взглядом, выражающим их  любовь. Тогда вы сможете позволять им находиться вместе с вами в обществе и не  подвергнетесь при этом опасности, что поведением своим они повредят учителю. Я  сам, радуясь, что смогу посодействовать вашей известности, обещаю составить и  опубликовать учебные программы этого нового коллежа. Но до того должен  признаться, что удивляюсь, как это вы именно меня решили принять за школьника.  О, как я уже был бы отомщен, если бы речь шла о другой женщине! Какое  удовольствие доставила бы мне месть! И насколько это удовольствие превзошло бы  то, которого она думала меня лишить! Да, только ради вас одной я могу  предпочесть мести примирение, и не воображайте, что удерживает меня хоть  малейшее колебание, хоть малейшая неуверенность.    

Вы в Париже уже четыре дня, и каждый день вы виделись с  Дансени и принимали только его одного. И сегодня доступ к вам тоже был закрыт,  но, чтобы помешать мне добраться до вас, швейцару вашему не хватило только  вашей выдержки. А ведь вы мне писали, чтобы я не сомневался, что первым буду  знать о вашем приезде, том самом приезде, о точном дне которого вы еще не могли  меня известить, хотя писали накануне своего отъезда. Станете ли вы отрицать эти  факты или попытаетесь найти себе оправдание? И то и другое в равной степени  невозможно, а тем не менее я еще сдерживаюсь! Можете признать в этом свою  власть, но послушайтесь моего совета — удовлетворитесь тем, что испытали ее, и  больше ею не злоупотребляйте. Мы хорошо знаем друг друга, маркиза. Этих слов  вам должно быть достаточно.    

Завтра вас целый день не будет дома, сказали вы мне? Пусть  так, если вас действительно дома не будет, а вы можете не сомневаться, что я  это узнаю. Но, так или иначе, вечером вы вернетесь домой, а заключить мир будет  для нас делом настолько нелегким, что и до самого утра времени не хватит.  Поэтому известите меня, у вас ли на дому или там  совершатся наши  взаимные и многочисленные искупительные обряды. Однако прежде всего — покончим  с Дансени. Мысль о нем засела в вашей сумасбродной голове, и я могу не  ревновать к этому бреду вашей фантазии. Но вы должны понять: сейчас то, что  было лишь прихотью, станет явным предпочтением, а я не считаю себя созданным  для такого унижения и не жду его от вас.    

Надеюсь к тому же, что вы и не посчитаете это за особую  жертву. Но даже если бы она вам чего-то и стоила, мне кажется, я подал вам  блестящий пример! Женщина, полная чувства, красивая, жившая только для меня и,  может быть, в настоящую минуту умирающая от любви и отчаяния, уж, наверно,  стоит юного школьника, не лишенного, если хотите, привлекательности и ума, но  еще не имеющего ни опыта, ни выдержки.    

Прощайте, маркиза, не говорю вам ничего о моих чувствах к  вам. Все, что я могу в данную минуту, — это не заглядывать в тайники  своего сердца. Жду вашего ответа. И когда вы будете писать его, подумайте,  хорошенько подумайте, что чем легче для вас заставить меня забыть нанесенную  вами мне обиду, тем неизгладимее запечатлеет ее в моем сердце отказ или даже  простая отсрочка.    

Париж, 3 декабря 17...     

 Письмо 152    

     

     От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону    

     

Будьте осторожны, виконт, и щадите мою крайнюю робость! Могу  ли я перенести гнетущую мысль, что заслужила ваш гнев, а главное, не  сразит ли меня окончательно страх перед вашим мщением? Тем более, что — вам это  отлично известно, — если вы учините мне какую-нибудь каверзу, я не  буду иметь никакой возможности ответить вам тем же.  Сколько бы и что бы я ни оглашала, вы  сможете по-прежнему вести ту же безмятежную блестящую жизнь. И правда, ну  чего вам страшиться? Оказаться вынужденным бежать, если у вас на то будет  время? Но разве за границей нельзя жить не хуже, чем здесь! И во всяком случае,  если французский двор не станет тревожить вас при том дворе, где вы устроитесь,  для вас это будет лишь переменой места ваших побед. Теперь, когда этими  моральными соображениями я попыталась вернуть вам хладнокровие, возвратимся к  нашим делам.    

Знаете ли вы, виконт, почему я не вышла вторично замуж? Уж,  наверно, не потому, что мне не представлялись выгодные партии, а единственно  для того лишь, чтобы никто не имел права перечить моим поступкам. И дело даже  не в том, что я опасалась не иметь возможности поступать, как я хочу, — в  конце-то концов я бы всегда настояла на своем, — но меня бы стесняло даже  то, что кто-то мог мне в чем-либо попенять. И, наконец, потому, что я хотела  обманывать лишь для собственного удовольствия, а не по необходимости. И вдруг  вы пишете мне самое что ни на есть супружеское письмо! Говорите в нем только о  моих провинностях и о вашей снисходительности. Но как можно быть виновной перед  тем, перед кем не имеешь вообще никаких обязательств? Я просто не могу этого  понять! Посудите сами, о чем идет речь? Вы застали у меня Дансени, и вам это не  понравилось? На здоровье! Но какие выводы вы из этого сделали? Либо это вышло  случайно, как я вам и сказала, либо на то была моя воля, чего я вам не  говорила. В первом случае письмо ваше несправедливо, во втором оно смехотворно  — так стоило ли его писать! Но вы приревновали, а ревность не рассуждает.    

Либо у вас есть соперник, либо нет. Если он есть, надо  понравиться настолько, чтобы вам оказали предпочтение. Если нет, опять же надо  понравиться, чтобы соперника не появилось. В обоих случаях следует вести себя  одинаково. Зачем же мучить себя? А главное — зачем мучить меня? Разве вы  разучились быть самым очаровательным из поклонников? И разве вы утратили веру в  себя? Нет, виконт, вы плохо судите о самом себе. Но, впрочем, это не так. Дело  в том, что, по вашему мнению, я не стою таких трудов. Вам не столько нужна моя  благосклонность, сколько вы хотели бы злоупотребить своей властью. Вы просто  неблагодарный. Смотрите-ка, я, кажется, впадаю в чувствительность. Еще немного  — и это письмо, пожалуй, станет весьма нежным. Но вы этого не заслуживаете.    

Не заслуживаете вы и того, чтобы я стала оправдываться. В  наказание за ваши подозрения — сохраняйте их. Поэтому ни о времени своего  возвращения в Париж, ни о визитах Дансени я вам ничего не скажу. Вам, кажется,  стоило немалого труда разузнать обо всем, не правда ли? Что ж, много вам это  дало? Желаю от всей души, чтобы вы получили от этого как можно больше  удовольствия: моему удовольствию оно, во всяком случае, не помешало.    

Вот единственное, что я могу ответить на ваше угрожающее  письмо: ему не суждено было понравиться мне, а посему в настоящее время я менее  всего расположена удовлетворить ваши просьбы.    

По правде говоря, принять вас таким, каким вы себя показали,  значило бы по-настоящему изменить вам. Это означало бы не возобновить связь с  прежним любовником, а взять другого, гораздо менее стоящего. Но я не настолько  забыла первого, чтобы до такой степени обмануться. Тот Вальмон, которого я  любила, был очарователен. Готова даже признать, что никогда не встречала  человека, более достойного любви. Ах, прошу вас, виконт, если вы с ним  повстречаетесь, приведите его ко мне: он-то всегда будет хорошо принят.    

Однако предупредите его, что это ни в коем случае не может  быть сегодня или завтра. Его Менехм  [[71]]  несколько повредил ему. Поторопившись, я боюсь ошибиться: а может быть, эти два  дня обещаны Дансени? Ваше же письмо учит меня, что вы не шутите, когда мы  изменяем данному нами слову. Итак, вы сами видите, что придется подождать.    

Но не все ли вам равно? Вы же отлично отомстите своему  сопернику. Хуже, чем вы поступили с его возлюбленной, он с вашей не поступит. И  в конце концов разве одна женщина не стоит другой? Это ведь ваши же правила. И  даже та, полная чувства, красивая, которая могла бы жить только для вас и  умереть от любви и отчаяния, —  даже она была бы принесена в жертву  первой прихоти, опасению, что вы на миг станете мишенью случайной насмешки. И  после этого вы хотите, чтобы с вами стеснялись! Знаете, это просто  несправедливо.    

Прощайте, виконт, станьте снова достойным любви. Право же, я  больше всего хотела бы вновь найти вас очаровательным. И как только приду к  такому убеждению, даю слово доказать вам это. Согласитесь, что я еще слишком  добра.    

Париж, 4 декабря 17...     

 Письмо 153    

     

     От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей    

     

Немедленно отвечаю на ваше письмо и постараюсь быть  до конца ясным, хотя с вами это нелегко, раз вы решили не понимать.    

Не было нужды в длинных речах для того, чтобы  стало ясно, что, если у каждого из нас имеется в руках все  необходимое, дабы погубить другого, обоим нам в равной степени выгодно щадить  друг друга. Да и не в этом дело. Но, кроме отчаянного решения о взаимной погибели  и несомненно более разумного — оставаться в союзе, как и прежде, и даже еще  крепче объединиться, возобновив нашу старую связь, — кроме, повторяю, этих  двух решений, может быть множество других. Поэтому вовсе не смешно было сказать  вам и отнюдь не смешно повторить, что с этого дня я либо ваш любовник, либо  враг.    

Я отлично понимаю, что такой выбор вам не по вкусу, что вам  милее всякие проволочки, и мне небезызвестно, что вы никогда не любили говорить  «да» или «нет». Но и вы должны понимать, что я не могу выпустить вас из этого  тесного кольца, не рискуя быть обманутым, и должны были также предвидеть, что я  этого не потерплю. Теперь уже решать вам. Могу предоставить вам выбор, но не  желаю оставаться в неизвестности.    

Предупреждаю вас только, что вы не собьете меня с толку  своими рассуждениями, удачными или неудачными, что не сумеете и опутать меня  лестью, которою вы хотите приукрасить свой отказ, — словом, что наступила  пора проявить чистосердечие. С полной охотой подам вам пример и с удовольствием  объявлю, что предпочитаю мир и союз. Но, если придется разорвать и то и другое,  мне кажется, у меня есть на это и право, и полная возможность.    

Добавлю, что малейшее препятствие с вашей стороны мною будет  принято, как настоящее объявление войны. Вы видите, что ответ, которого я  прошу, не требует длинных и витиеватых фраз. Достаточно двух слов.    

Париж, 4 декабря 17...     

Ответ маркизы де Мертей, приписанный в конце того же  письма: