1 2 3 4 
— Тетенька, вы же мешаете! Дайте мне хоть рукой   пошевелить.      

Наконец удалось отпереть шкаф, стоявший против окна, между   камином и кроватью. Женщины ахнули. На средней полке оказалось около десяти   тысяч франков в золотых монетах, аккуратно сложенных столбиками. Гавар   предусмотрительно хранил свое состояние у нотариуса, а эту сумму держал про   запас, «на тот день, когда гром грянет». Гавар сам торжественно заявил, что   вклад в революцию у него наготове. Он продал кое-какие ценные бумаги и с   особенным наслаждением любовался по вечерам этими десятью тысячами франков,   которые представлялись ему лихими бунтарями. По ночам Гавару снилось, что у него   в шкафу идет бой, гремят выстрелы, грохочет булыжник, вывороченный из мостовой,   ему слышались неистовые вопли, торжествующие клики: это восстали против   правительства его деньги.      

Сарьетта протянула руки с радостным криком.      

— Спрячь коготки, милашка, — хрипло сказала г-жа   Лекер.      

Сейчас она казалась особенно желтой в отсветах золота,   которые мелькали на пятнистом от желтухи лице, отражались в глазах, воспаленных   от подтачивавшей ее болезни печени. Мадемуазель Саже, привстав на цыпочки за   спиной торговки маслом, в упоении старалась заглянуть в самое нутро шкафа. Г-жа   Леоне вскочила с кресла, бормоча какие-то бессвязные слова.      

— Дядюшка велел мне взять себе все, — отчеканила   Сарьетта.      

— А я, несмотря на то что ходила за этим человеком, я,   стало быть, ничего не получу? — воскликнула консьержка.      

Госпожа Лекер задыхалась; она оттолкнула их и, вцепившись в   шкаф, заикаясь, твердила:      

— Это мое, я его самая близкая родственница, а вы   воровки, слышите!.. Уж лучше выброшу все за окно, а вам не отдам.      

Наступило молчание; они настороженно посматривали одна на   другую. Косынка Сарьетты совсем развязалась; молодая женщина стояла с открытой   грудью, с влажными устами и порозовевшими ноздрями, прелестная и трепещущая   жизнью. Г-жа Лекер насупилась еще больше, увидев, как красит Сарьетту алчное   желание.      

— Послушай, — сказала она упавшим голосом, —   не будем спорить… Ты его племянница, я согласна поделиться… Мы по очереди будем   брать по столбику.      

Они оттеснили от шкафа консьержку и мадемуазель Саже. Первая   протянула руку торговка маслом Столбик золотых монет исчез в кармане юбки.   Затем взяла свою кучку золота Сарьетта. Они следили друг за другом, готовые   ударить соперницу по руке. Раз за разом загребали золото пальцы: то   отвратительные узловатые, то белые, гибкие и нежные. Тетка и племянница уже   набили карманы. Когда в шкафу остался только один столбик монет, молодая   женщина не захотела отдать его тетке, — ведь с г-жи Лекер начинался счет.   Сарьетта быстро разделила оставшиеся деньги между мадемуазель Саже и г-жой   Леоне, которые в нетерпении переминались с ноги на ногу, глядя, как тетка с   племянницей загребают золото.      

— Покорно благодарю, — проговорила   консьержка, — пятьдесят франков за то, что я выхаживала его, поила липовым   цветом и бульоном! А он уверял, что у него нет семьи, этот старый совратитель!      

Госпожа Лекер настояла на том, чтобы они осмотрели шкаф   снизу доверху, перед тем как его запереть. В нем оказались сплошь запрещенные   политические книги, издаваемые за границей, брюссельские памфлеты, скандальные   рассказы о доме Бонапартов и иностранные карикатуры, выставлявшие в смешном   виде императора. Гавар порой доставлял себе изысканное наслаждение,   демонстрируя наедине с кем-либо из друзей эту опасную литературу.      

— Ведь он поручил мне сжечь свои бумаги, —   заметила Сарьетта.      

— Э, наплевать! Камин не растоплен, это долгое дело… Я   уже чую, вот-вот нагрянет полиция. Пора смываться.      

И все четыре отправились восвояси. Не успели они и   спуститься по лестнице, как явилась полиция. Г-же Леоне пришлось вернуться и   присутствовать при обыске; остальные три дамы, втянув голову в плечи, поспешили   выбраться на улицу. Они торопливо шли гуськом; тетку и племянницу обременяла   тяжелая ноша — битком набитые карманы. Сарьетта шла впереди; переходя на   тротуар улицы Рамбюто, она обернулась и, умильно смеясь, сказала:      

— Хлопает меня по ляжкам.      

Госпожа Лекер ответила непристойной шуткой, которая обеих   очень рассмешила. Они наслаждались, чувствуя, как тяжелое золото оттягивает   юбку, прикасается к телу, точно горячие, ласкающие руки. Мадемуазель Саже крепко   сжимала в кулаке свои пятьдесят франков. Лицо старухи было серьезно, она   строила планы о том, как бы еще что-нибудь вытянуть из плотно набитых карманов,   за которыми поспешала.      

Когда они подошли к углу рыбного павильона, старуха сказала:      

— Ого! Мы поспели вовремя. Вот и Флоран, сейчас он   влипнет.      

Флоран, в самом деле, уже вернулся после длинной прогулки.   Он переоделся в своем бюро и приступил к обычным обязанностям, наблюдал за   мойкой прилавков и неторопливо расхаживал по рядам. Ему показалось, что на него   как-то странно смотрят; при встрече с ним рыбницы начинали шептаться и искоса   поглядывали на него хитрыми глазами. Он решил, что затевается новая вылазка. В   последнее время не было такого утра, когда бы эти толстые, страшные женщины   оставили его в покое. Но, к своему удивлению, у прилавка Луизы Меюден он   услышал слащавый голос старухи:      

— Господин Флоран, вас только что спрашивал какой-то   пожилой господин. Он ждет вас наверху, в вашей комнате.      

Старая торговка сидела развалясь на своем стуле и смачно   выговаривала каждое слово, упиваясь тонко рассчитанной местью; ее громадное,   бесформенное тело тряслось от удовольствия. Флоран, еще не поверив ей, взглянул   на прекрасную Нормандку. Но Луиза, окончательно помирившаяся с матерью,   притворилась, будто ничего не слышала, открыла кран и мыла свою рыбу под струей   воды.      

— Вы это наверное знаете? — спросил Флоран   старуху.      

— Ну как же! Наверняка знаю, ведь правда, Луиза? —   несколько крикливо ответила матушка Меюден.      

Флорану пришло на ум, что посетитель явился, вероятно, в   связи с предстоящим выступлением; он решил зайти домой. Уже уходя из павильона,   он невольно оглянулся и увидел, что прекрасная Нормандка мрачно смотрит ему   вслед. Он прошел мимо трех кумушек.      

— А вы заметили, что в колбасной никого нет? —   шепнула мадемуазель Саже. — Не такая женщина красавица Лиза, чтобы дать   себя скомпрометировать.      

И правда, колбасная опустела. По-прежнему дом был озарен   солнцем, по-прежнему он сохранял свой ханжеский вид добропорядочного дома,   благопристойно греющего брюхо под утренними лучами. Наверху, на балконе, стояло   гранатовое деревце в полном цвету. Флоран, переходя улицу, приветливо кивнул   Логру и Лебигру, которые, очевидно, вышли на порог погребка подышать свежим   воздухом. Оба ответили ему улыбкой. Войдя в дом с черного хода, Флоран заметил   в конце темного и узкого коридора бледную физиономию Огюста, которая тут же   скрылась. Тогда Флоран вернулся обратно и заглянул в колбасную, чтобы   проверить, не ждет ли его там некий пожилой господин. Но он застал одного   Мутона; кот сидел на колоде; шерсть под мордочкой у него распушилась, усы   топорщились, и он опасливо уставился на Флорана своими большими желтыми   глазами. Когда Флоран, решившись все-таки, вошел в сени, в глубине, за   занавеской стеклянной двери, показалось лицо красавицы Лизы.      

Рыбный павильон замер. Огромные животы и груди затаили   дыхание, ожидая, пока Флоран не скроется в сенях дома напротив. Затем началось   буйное веселье, груди вздохнули свободно, животы надрывались от злорадного   хохота. В жизни они не видывали ничего смешней! Старуха Меюден хохотала,   булькая, как бурдюк с вином, который опорожняют. Ее выдумка о том, что пожилой   господин спрашивал Флорана, передавалась из уст в уста, торговки нашли ее   необычайно потешной. Наконец-то долговязого упекут куда следует, теперь они не будут   вечно видеть перед собой эту окаянную рожу, эти глаза каторжника. Скатертью   дорога, говорили все они и выражали надежду, что хоть новый инспектор будет   красивым мужчиной. Рыбницы бегали от прилавка к прилавку, они готовы были   плясать вокруг каменных столов, как девчонки, избавившиеся от надзора.   Прекрасная Нормандка наблюдала за всеобщим ликованием, прямая, застывшая, боясь   пошевелиться, чтобы не заплакать. Она положила руки на большого ската, пытаясь   унять свое волнение.      

— А Меюдены-то, видели? Теперь, когда он уже не может   гнать монету, они его сбагрили, — сказала г-жа Лекер.      

— Что ж! Они правы, — отвечала мадемуазель   Саже. — И потом, дорогая моя, может, хватит, а? Будет нам грызться!..   Вы-то довольны… Позвольте и другим устраивать свои дела.      

— Смеются только старухи, — заметила   Сарьетта, — Нормандка не очень уж весела.      

Между тем Флоран, войдя в свою комнату, безропотно, словно   ягненок, дал себя схватить. Агенты грубо набросились на него, должно быть   предполагая встретить отчаянное сопротивление. Но Флоран лишь кротко попросил   их не держать его за руки и сел на стул, ожидая, пока полицейские упаковывали   бумаги, красные шарфы, нарукавные повязки и знамена. Флорана как будто не   удивляла такая развязка; он даже чувствовал облегчение, хотя и не желал себе в   этом признаться. Однако мысль о том, что его загнала в ловушку всеобщая   ненависть, причиняла ему страдания. Флоран снова видел перед собой   мертвенно-бледное лицо Огюста, потупившихся рыбниц, вспоминал слова матушки   Меюден, молчание Нормандки, опустевшую колбасную; и он понял, что рынок   причастен к заговору против него, что предал его весь квартал: вот-вот затопит   Флорана жидкая грязь этих улиц.      

Когда перед его мысленным взором молниеносно пронеслись все   эти круглые лица и среди них предстал образ Кеню, сердце Флорана сжала   смертельная тоска.      

— Ну-ка, ступайте вниз, — грубо приказал агент.      

Флоран встал и вышел на лестницу. На четвертом этаже он   попросил разрешения вернуться в комнату, где он что-то забыл. Но полицейские не   позволили и толкали его, заставляя идти вперед. Флоран стал умолять их и даже   предлагал деньги, которые были при нем. Наконец двое агентов поднялись с ним в   мансарду, пригрозив, что пристрелят его на месте, если он вздумает их обмануть.   Полицейские вытащили из карманов револьверы. А Флоран направился в своей   комнате прямо к клетке с зябликом, вынул птичку и, поцеловав между крылышек,   выпустил на волю. Он смотрел, как она взмыла кверху, озаренная солнцем, и,   словно опьянев, опустилась на крышу рыбного павильона, затем снова взлетела над   рынком и скрылась вдали, за сквером Дез-Инносан. Флоран еще с минуту постоял,   смотря на небо, на свободное небо; он вспомнил о горлицах, воркующих в   Тюильрийском саду, вспомнил о мертвых голубях в подвале, зарезанных Майораном.   И тогда в нем словно что-то оборвалось; он пошел за полицейскими, которые,   пожав плечами, спрятали револьверы в карманы. Внизу Флоран остановился перед   дверью в кухню колбасной. Ждавший на площадке комиссар, почти тронутый его   безропотной покорностью, спросил:      

— Не желаете ли проститься с братом?      

Флоран на секунду заколебался. Он взглянул на дверь. Из   кухни доносился оглушительный стук сечек, звон кастрюль. Лиза затеяла в это   утро варить кровяную колбасу, чтобы отвлечь внимание мужа, который обычно делал   колбасу только по вечерам. На плите запевал свою песенку лук. Флоран услышал,   как Кеню весело кричал, покрывая своим голосом кухонный шум:      

— Да, черт подери, кровяная колбаса сегодня будет   вкусная… Огюст, давайте сало!      

И Флоран отклонил предложение комиссара; он боялся войти в   эту жарко натопленную кухню, пропитанную крепким запахом жареного лука. Флоран   прошел мимо, радуясь, что брат ничего не знает, и ускоряя шаги, чтобы избавить   колбасную от еще одной, последней неприятности. Но когда на улице в глаза ему   сверкнуло солнце, его охватил стыд, и он садился в фиакр сгорбившись, с   посеревшим лицом. Флоран чувствовал на себе торжествующие взгляды рыбного   павильона, ему казалось, что весь рынок в сборе и ликует.      

— Каков! До чего скверная рожа! — сказала   мадемуазель Саже.      

— Поистине рожа каторжника, пойманного с   поличным, — добавила г-жа Лекер.      

Сарьетта ощерила белые зубки.      

— А я однажды видела, как гильотинировали одного   человека: точь-в-точь такое же лицо!      

Все три подошли поближе и, вытянув шеи, старались заглянуть   внутрь фиакра. Карета тронулась; в эту минуту старая дева сильно дернула за   юбки своих спутниц и показала на Клер, которая бежала по улице Пируэт,   обезумевшая, растрепанная; из-под ногтей у нее сочилась кровь. Ей удалось   сорвать дверь с петель. Когда она поняла, что опоздала, что Флорана увезли, она   бросилась было за фиакром, но через секунду остановилась в бессильном бешенстве   и погрозила кулаком убегавшим от нее колесам. Затем, еще вся пылающая под   тонким слоем припудрившей ее штукатурки, Клер бегом вернулась домой на улицу   Пируэт.      

— Уж не обещал ли он на ней жениться? — смеясь,   воскликнула Сарьетта. — Она, видно, рехнулась; ну и дура же!      

Квартал успокоился. Но до самого закрытия рынка люди стояли   кучками, обсуждая утренние события. Торговки с любопытством посматривали на   колбасную. Лиза не показывалась, оставив за прилавком Огюстину. Во второй   половине дня она сочла нужным рассказать обо всем Кеню, опасаясь, чтобы   какая-нибудь болтливая посетительница не нанесла ему неожиданный и слишком   тяжкий удар. Лиза улучила минуту, когда они с мужем остались вдвоем на кухне,   зная, что Кеню чувствует себя здесь уютно и будет не так плакать. Правда, она   приступила к делу с материнской бережностью. Но едва Кеню узнал, что произошло,   он повалился на доску для разделки мяса и заревел, как корова.      

— Ну же, бедный мой толстячок, перестань, тебе нельзя   так расстраиваться, ты заболеешь, — уговаривала, обнимая его, Лиза.      

Слезы из глаз Кеню катились на белый женин передник,   беспомощная туша болезненно вздрагивала. Он совсем обмяк и, казалось, изошел   слезами. Наконец, обретя дар речи, он залепетал:      

— Нет, ты не знаешь, до чего он был добр, когда мы жили   с ним на улице Руайе-Коллар. Он ведь сам убирал комнату, варил обед… Он любил   меня, как сына, понимаешь; он приходил, забрызганный грязью, такой усталый, что   не в силах был даже пошевелиться; а я, я ел досыта, жил в тепле, сидел дома… И   вот теперь его расстреляют.      

Лиза стала уверять, что Флорана не расстреляют. Но Кеню   качал головой, продолжая говорить:      

— Пусть даже так. Я недостаточно его любил. Сейчас, в   эту минуту, я могу признаться. Я злился на него, колебался, отдать ли брату его   долю наследства.      

— Да полно! Я же ему раз десять предлагала ее   взять, — воскликнула Лиза. — Нам не в чем себя упрекнуть.      

— Ты-то добрая, я знаю, ты отдала бы ему все. А вот мне   было бы трудновато, что поделаешь! Я всю жизнь буду этим мучиться. Я всегда   буду думать, что если бы я с ним поделился, он не попал бы в беду во второй   раз… Это моя вина, это я его предал.      

Лиза стала еще нежней, говорила Кеню, что нельзя так   горевать, и даже пожалела Флорана. Правда, он совершил большой проступок. Будь   у него больше денег, он, вероятно, натворил бы еще больше глупостей.   Мало-помалу Лиза внушила мужу, что дело иначе и не могло кончиться и что теперь   все почувствуют себя лучше. Кеню еще плакал, утирая щеки передником, сдерживая   рыдания, чтобы расслышать, что говорит жена, и снова обливался слезами.   Машинально он сунул пальцы в груду фарша на столе для разделки мяса; он то   ковырял фарш, то грубо его мял.      

Лиза продолжала:      

— Помнишь, как плохо ты себя чувствовал? А ведь все   потому, что мы были выбиты из колеи. Я очень тревожилась, хоть ничего тебе и не   говорила. Я видела, что ты сдаешь.      

— Правда? — прошептал Кеню, на секунду перестав   плакать.      

— И дела наши тоже шли плохо в этом году. Словно рок   какой-то… Да ну, не плачь же, увидишь, все еще наладится. Но нужно, чтобы ты   берег себя ради меня и дочери. У тебя есть долг и по отношению к нам.      

Кеню уже не так яростно мял фарш для сосисок. Он все еще был   взволнован, но теперь уже от умиления, и оно отразилось слабой улыбкой на его   искаженном горем лице. Лиза почувствовала, что убедила мужа. Она тотчас же   кликнула Полину, которая играла в лавке, и, посадив ее мужу на колени, сказала:      

— Правда, Полина, отец должен быть умником? Попроси же   его хорошенько, пускай не огорчает нас.      

И девочка попросила отца быть умником. Она обняла ручонками   родителей, и они посмотрели друг на друга — огромные, тучные, но уже   оправляющиеся после болезни минувшего года, которая едва только прошла; на их   широких круглых лицах сияла улыбка, а колбасница повторяла:      

— В конце концов, толстячок, лишь бы с нами тремя все   было в порядке.      

Спустя два месяца Флоран снова был приговорен к ссылке.   Процесс наделал много шуму. Газеты освещали его самым подробным образом,   печатали портреты обвиняемых, рисунки, изображавшие знамена, знаки различия   командиров секций и план местности, где собирались бунтовщики. Две недели Париж   только и говорил, что о заговоре на Центральном рынке. Полиция распространяла   сообщения, одно тревожней другого; кончилось тем, что пошли слухи, будто весь   район Монмартра заминирован. В Законодательном корпусе царило такое волнение,   что центр и правые, забыв свои мимолетные разногласия по поводу злополучного   закона о бюджетных ассигнованиях, помирились и подавляющим большинством голосов   приняли проект непопулярного налога, против которого теперь, когда город   охватила паника, не смели роптать даже предместья. Процесс длился целую неделю.   Флоран был глубоко изумлен, узнав, что за ним числится внушительное количество   сообщников. Из двадцати с лишним человек, сидевших на скамье подсудимых, он   знал самое большее шесть-семь. После чтения приговора Флорану показалось, что   он узнал шляпу и спину Робина, который с невинным видом тихонько пробирался   сквозь толпу. Логра и Лакайля оправдали. Александр, скомпрометировавший себя,   как большой ребенок, получил два года тюремного заключения. Что касается   Гавара, то он, как и Флоран, был приговорен к ссылке. Это был сокрушительный   удар, постигший его в разгаре последних радостей, ибо во время длительного   судебного разбирательства торговцу живностью удалось сосредоточить все внимание   на своей особе. Гавар дорого заплатил за свое крамольное острословие —   острословие парижского лавочника. По испуганному лицу этого седовласого   мальчишки скатились две крупные слезы.      

И вот в одно августовское утро, в час пробуждения рынка и   привоза овощей, Клод Лантье, который, как всегда, слонялся здесь без дела,   затянув на животе красный кушак, подошел на перекрестке св.Евстафия к г-же   Франсуа, чтобы пожать ей руку. Она снова сидела здесь на своей репе и моркови,   ее большое доброе лицо было печально. Не весел был и художник, хотя солнечный   свет уже расцветил нежными красками темно-зеленый бархат капустных холмов.      

— Итак, все кончено, — сказал Клод. — Они   отсылают его туда же… Думаю, что они уже отправили его в Брест.      

Лицо огородницы дрогнуло от немой боли. Она медленно обвела   рукою кругом и глухо сказала:      

— А все Париж, все этот подлый Париж.      

— Нет, не Париж, я знаю, кто это сделал! Виноваты те   мерзавцы, — ответил Клод, у которого сжимались кулаки. — Вы и   представить себе не можете, какие только глупости они не говорили на суде… Ведь   они дошли до того, что рылись в тетрадках ребенка, в тетрадях по чистописанию!   А дурак прокурор развел на этом основании болтологию: у нас-де уважение к   невинному детству, а у них, мол, демагогическое воспитание… Я просто болен от   всего этого.      

Его била нервная дрожь; поводя плечами под своим   позеленевшим пальто, он продолжал:      

— Ведь он нежен душой, точно девушка… да он при мне   упал в обморок, увидев, как режут голубей… Мне было и смешно и горько, когда я   увидел его под конвоем двух жандармов. Не видать нам больше Флорана, на сей раз   он останется там навсегда.      

— Надо было ему послушаться меня, — прервав   наступившее молчание, сказала огородница. — Поехал бы он в Нантер, жил бы   там среди моих кур и кроликов… Знаете, я его очень любила, потому что поняла,   какой он хороший. Может, мы и были бы счастливы… Такое огорчение… Но вы-то   постарайтесь утешиться, господин Клод, ладно? Я вас буду ждать, приезжайте   как-нибудь утром есть яичницу.      

На глазах у нее были слезы. Она встала, сдержав себя, как и   подобает сильной женщине, умеющей нести на своих плечах бремя горя.      

— Глядите, — сказала она, — вот и матушка   Шантмес идет ко мне покупать репу. Она все еще молодцом, наша толстая матушка   Шантмес…      

Клод отправился бродить вокруг рынка. Из глубины улицы   Рамбюто вставал белый сноп света. Солнце, висевшее над крышами, струило по ним   розовые лучи, которые сбегали потоками вниз и уже касались мостовой. Клод   слышал веселое пробуждение и гул огромного рынка, всего этого квартала,   заваленного горами снеди. Казалось, здесь царит радость выздоровления и люди,   избавившись наконец от тяжести, которая затрудняла им пищеварение, горланят во   всю мочь. Клод увидел, как Сарьетта прохаживалась, напевая, среди своих слив и   земляники и щеголяла золотыми часами; время от времени она дергала за усики   г-на Жюля, облаченного в бархатную куртку. В крытой галерее Клод заметил г-жу   Лекер и мадемуазель Саже; они уже были не такими желтыми, на щеках у них играл   легкий румянец; они шли куда-то вдвоем и, словно закадычные подруги, о чем-то с   увлечением судачили. В рыбном павильоне матушка Меюден, которая теперь   самолично торговала за прилавком, мыла свою рыбу, осыпала бранью всех кругом,   осаживала нового инспектора, еще совсем молодого человека, и божилась, что его   отдубасит; а Клер, ставшая еще более вялой и апатичной, вытаскивала руками,   посинелыми от холодной воды рыбного садка, огромную груду улиток в нитях слизи,   словно затканных переливчатым серебром. Томные молодожены — Огюст и   Огюстина, — закупив в требушином ряду свиных ножек, укатили на двуколке в   Монруж, в свою колбасную. Но уже было восемь часов, стало жарко, и Клод   повернул обратно, на улицу Рамбюто; здесь он увидел, как Мюш и Полина играли в   лошадки; Мюш стоял на четвереньках, а Полина, забравшись к нему на спину,   держалась за его волосы, чтобы не упасть. По крышам рыночных павильонов, у   водосточных желобов, мелькнула тень. Клод вскинул глаза: это были Кадина и   Майоран, они со смехом целовались на самом солнцепеке, — счастливые   животные, превратившие весь квартал в приют для своих любовных утех.      

Клод погрозил им кулаком. Его приводило в ярость это   ликование на небе и на земле. Он поносил толстых: да, толстые победили. Вокруг   него были одни толстые, круглые, так и пышущие здоровьем; они приветствовали   наступление дня, сулящего новые утробные радости. Но когда Клод повернулся   лицом к улице Пируэт, его окончательно сразило открывшееся перед ним зрелище.      

Справа от Клода стояла на пороге своей лавки прекрасная   Нормандка, она же прекрасная г-жа Лебигр, как ее отныне называли. Ее муж   получил разрешение на торговлю табаком при своем винном заведении; он осуществил   наконец свою давнишнюю мечту благодаря тем важным услугам, которые оказал   Империи. Художник нашел, что прекрасная мадам Лебигр просто великолепна: в   шелках, завитая, вполне готовая занять свое место за стойкой в магазине, куда   сходились все местные господа, чтобы купить сигар или пачку табаку. Луиза стала   похожа на «благородную», на настоящую даму. За ее спиной виднелась заново   покрашенная зала, на нежном фоне стен вновь вились свежие виноградные лозы;   цинковая обшивка стойки сияла; штофы с ликерами, отражаясь в зеркалах, горели   ослепительными огнями. Луиза смеялась, радуясь ясному утру.      

А слева от Клода, на пороге колбасной, стояла красавица   Лиза, заполнив своим телом весь проем двери. Еще никогда ее передник и   нарукавники не блистали столь белоснежной чистотой, еще никогда ее холеное   розовое лицо не обрамляли столь безупречно приглаженные волосы. От нее веяло   сытой безмятежностью, беспредельным спокойствием, которое ничем не нарушалось,   даже улыбкой. Она олицетворяла полнейшее довольство, высшее блаженство,   застывшее, бесстрастное, омываемое теплым утренним воздухом. Под туго стянутым   корсетом еще переваривалось вчерашнее счастье; спрятав в передник пухлые руки,   она не торопилась протянуть их за счастьем сегодняшним, уверенная, что оно и   так от нее не уйдет. И витрина рядом с красавицей Лизой блистала таким же   довольством, она тоже исцелилась от недуга: один за другим вытягивались   шпигованные языки, они были еще краснее, еще здоровее, чем прежде; желтые рожи   окороков опять выражали добродушие; а гирлянды сосисок уже не имели того   унылого вида, по поводу которого так убивался Кеню. В глубине дома, на кухне,   слышался громкий смех, сопровождаемый веселым стуком кастрюль. Колбасная вновь   сочилась здоровьем, блистала здоровой упитанностью. Видневшиеся на фоне мрамора   глыбы сала и свиные полутуши дополняли картину, выпячивая брюхо, торжествующее   брюхо; а Лиза стояла неподвижная, величавая, и ее большие глаза, глаза   чревоугодницы, казалось, говорили рынку: «Доброе утро».      

Тут обе лавочницы раскланялись. Прекрасная г-жа Лебигр и   прекрасная г-жа Кеню обменялись дружеским приветствием.      

И Клод, который наверняка забыл вчера пообедать, вскипел   гневом, глядя на этих полногрудых женщин, цветущих здоровьем и таких   благопристойных; он потуже затянул пояс и злобно пробормотал:      

— Ну и сволочи же эти «порядочные» люди!