1 2 3 4 5 
Теперь,   когда они были одни, она смотрела на него, улыбаясь своей жгучей улыбкой,   возбуждающей у мужчин столь обманчивые надежды.      

– Нет,   нет, мне нечего вам сообщить, но раз вы так добры, то, напротив, я сама хочу   кое о чем попросить вас.      

Наклонившись   к нему, она коснулась своими изящными, затянутыми в перчатки ручками его колен.   И начала изливать перед ним душу: рассказала о своем неудачном замужестве с   иностранцем, который совершенно не понимал ни ее натуры, ни ее потребностей,   объяснила, каким образом ей пришлось, чтобы не потерять своего положения в   обществе, прибегнуть к игре на бирже. Под конец она заговорила о своем   одиночестве, о необходимости иметь человека, который давал бы ей советы,   руководил бы ею на этой скользкой почве биржи, где каждый ложный шаг обходится   так дорого.      

– Но   ведь у вас, кажется, есть такой человек, – перебил он.      

– О   нет, это не то… – пробормотала она с жестом глубокого пренебрежения. –   Нет, нет, это все равно что никто, у меня никого нет… Я хотела бы, чтобы таким   человеком стали вы, властелин, бог. Ну, право же, что вам стоит быть моим   другом, говорить мне время от времени одно слово, одно только словечко. Если бы   вы знали, как бы я была счастлива, как благодарна вам! Всем моим существом!      

Она   придвинулась к нему еще ближе, обдавая его своим горячим дыханием, обволакивая   тонким и сильным ароматом, исходившим от всего ее тела. Но он был все так же   спокоен, он даже не отодвинулся; плоть его умерла, и ему не приходилось уже   подавлять в себе никаких желаний. Страдая болезнью желудка, он питался только   молочной пищей, и сейчас, слушая баронессу, машинально брал из стоявшей на   столе вазы виноградинки и клал их в рот – единственная невоздержанность,   единственная дань чувственности, которую он иногда себе позволял, рискуя   заплатить за это несколькими днями страданий.      

Он   лукаво усмехнулся, чувствуя себя неуязвимым, когда баронесса, как бы забывшись   в порыве мольбы, положила ему на колено свою маленькую соблазнительную ручку с   длинными, гибкими, как змеи, пальцами. Он шутливо взял эту руку и отстранил ее,   покачав головой, как бы благодаря за ненужный подарок и отказываясь от него.   Затем, чтобы не терять времени, направился прямо к цели:      

– Конечно,   вы очень милы, и я хотел бы вам услужить… Вот что, мой прелестный друг, когда   вы принесете мне добрый совет, я обязуюсь ответить вам тем же. Сообщайте мне о   том, что делается там, а я буду сообщать вам о своих планах… Идет?      

Он   встал, и ей пришлось выйти вместе с ним в большую комнату. Она прекрасно поняла,   какого рода сделку он ей предложил – измену, предательство, – но ей не   хотелось отвечать, и она снова заговорила о своей благотворительной лотерее; он   же насмешливо покачал головой, словно говоря, что не нуждается в помощниках,   что развязка, логическая, роковая развязка все равно придет – разве только   несколько позже. И когда она, наконец, ушла, его сразу захватили другие дела:   необычайная сутолока этого денежного рынка, вереница биржевых агентов, беготня   служащих, игры внучат, которые только что оторвали кукле голову и теперь   испускали торжествующие крики. Сидя за своим маленьким столом, он углубился в   изучение какой-то новой, внезапно пришедшей ему в голову идеи и уже ничего не   слышал.      

Баронесса   Сандорф дважды заходила после этого в редакцию «Надежды», чтобы рассказать   Жантру о своей попытке, но все не заставала его. Наконец как-то раз Дежуа   проводил ее в кабинет. Сидя на скамейке в коридоре, его дочь Натали беседовала   с госпожой Жордан. Вторые сутки шел проливной дождь, и в эту сырую, пасмурную   погоду помещение редакции в нижнем этаже старого дома, выходящее в темный, как   колодец, двор, казалось невыносимо печальным. Газовые рожки мерцали в грязном   полумраке. Марсель, ожидая Жордана, побежавшего на поиски денег для очередного   взноса Бушу, с грустным видом слушала Натали, которая своим резким голосом   трещала что-то, как хвастливая сорока, с порывистыми жестами рано созревшей   парижской девушки.      

– Вы   понимаете, сударыня, папа не хочет продавать, но есть одна особа, которая   уговаривает его продать, стараясь запугать его. Я не стану называть эту особу,   но уж ей, конечно, не следовало бы пугать людей… Теперь я и сама не позволяю   папе продать. С какой это стати я стану продавать, когда курс все поднимается!   Для этого надо быть форменной дурой, правда?      

– Конечно, –   кратко ответила Марсель.      

– Как   вам известно, курс сейчас две с половиной тысячи, – продолжала   Натали. – Теперь все расчеты веду я, потому что папа совсем не умеет   писать… Так вот – наши восемь акций уже дают нам двадцать тысяч франков.   Недурно, а? Сначала папа хотел остановиться на восемнадцати тысячах, – он   сам назначил себе эту цифру: шесть тысяч франков на мое приданое, двенадцать   для него. Это была бы небольшая рента в шестьсот франков, и он вполне заслужил   ее после всех этих волнений… Но какое счастье, что он не продал, правда? Ведь   вот сейчас у нас на две тысячи больше!.. Ну, а теперь мы хотим еще больше, мы   хотим ренту в тысячу франков, не меньше. И мы получим ее – так сказал господин   Саккар… Какой он милый, этот господин Саккар!      

Марсель   не удержалась от улыбки:      

– Так   вы уже не выходите замуж?      

– Почему   же? Я выйду, как только курс перестанет подниматься… Раньше мы очень   торопились, особенно отец Теодора, из-за его торговли, но что же делать? Нельзя   же заткнуть источник, когда из него льется золото. О, Теодор отлично понимает   это – тем более что если у папы будет большая рента, то со временем нам   достанется большой капитал. Вот какое дело! Тут есть о чем подумать. Вот мы и   ждем. Эти шесть тысяч можно было получить уже несколько месяцев назад, мы давно   могли бы обвенчаться, но пусть лучше денежки дадут приплод… Скажите, вы читаете   статьи об акциях?      

И она   продолжала, не ожидая ответа:      

– Я   читаю их каждый вечер. Папа приносит мне газеты… Днем он читает их сам, но он   требует, чтобы я перечитывала их ему вслух, когда он приходит домой… Они   никогда не могут надоесть, ведь все, что они обещают, так прекрасно. Ложась   спать, я только о них и думаю, я и во сне вижу все это. Папа говорит, что он   тоже видит во сне разные вещи, которые предсказывают много хорошего. Третьего   дня нам приснилось одно и то же: будто на улице валялись пятифранковые монеты и   мы загребали их лопатой. Это было так забавно!      

Она   снова перебила себя и спросила:      

– Сколько   у вас акций?      

– У   нас – ни одной! – ответила Марсель.      

Личико   Натали, обрамленное белокурыми прядями волос, выразило глубокое сострадание.   Ах, бедные люди, у них нет акций! В эту минуту ее позвал отец, поручив отнести   по дороге в Батиньоль пакет с корректурами одному из сотрудников газеты, и она   ушла с комической важностью капиталистки: ведь она теперь почти ежедневно   заходила в редакцию, чтобы как можно скорее узнать биржевой курс.      

Оставшись   на скамейке одна, Марсель, обычно такая веселая и мужественная, вновь отдалась   своим грустным мыслям. О боже, как все кругом мрачно, как уныло! А ее муж,   бедняга, бегает по улицам в такой ливень! Он так презирает деньги, ему так   тяжела одна мысль о том, что надо их добывать, так трудно просить – даже у тех,   кто ему должен. И глубоко задумавшись, не замечая ничего окружающего, она вновь   переживала свой сегодняшний день, этот неприятный день, так дурно начавшийся с   самого утра, между тем как вокруг нее шла обычная лихорадочная работа редакции –   сновали сотрудники, бегали посыльные с листами, хлопали двери, раздавались   звонки.      

В девять   часов утра, когда Жордан ушел собирать материал о происшествии, о котором он   должен был написать отчет в газету, а Марсель едва умылась и была еще в ночной   кофточке, к ним неожиданно явился Буш с двумя субъектами весьма неопрятного   вида, не то судебными приставами, не то мошенниками, – этого она так и не   поняла. Пользуясь тем, что в квартире осталась только женщина, этот   отвратительный Буш заявил, что они унесут все, если она немедленно не заплатит   долг. Не имея никакого понятия о судебных формальностях, она тщетно пыталась   протестовать; Буш так решительно утверждал, будто бы суд уже вынес решение,   будто бы объявление о продаже имущества с аукциона уже вывешено, что она   совершенно растерялась и в конце концов поверила ему: кто знает, может быть это   произошло помимо их ведома? Тем не менее она не сдавалась и заявила, что муж не   вернется к завтраку, а она ни к чему не позволит прикоснуться до его прихода. И   вот между этими тремя подозрительными личностями и полуодетой женщиной с   распущенными волосами разыгралась тягостная сцена: они составляли уже опись   вещей, она запирала шкафы, бросалась к дверям, чтобы помешать им вынести вещи.   Бедная квартирка, которой она так гордилась, скромная мебель, которую она   натирала до блеска, обивка из красной бумажной материи, которую она сама   прибивала к стенам! Нет, нет, только через ее труп – воинственно кричала она. И   сказала Бушу, что он подлец и вор, да, вор, если не постыдился требовать   семьсот тридцать франков пятнадцать сантимов, не считая новых начислений, по   векселю на триста франков, купленному им за какие-нибудь сто су вместе с   тряпьем и железным ломом. И подумать только, что они уже уплатили в счет долга   четыреста франков, а этот вор собирается еще унести их мебель в уплату за те   триста с чем-то франков, которые не успел украсть. Ведь он отлично знает, что   они добросовестные люди, что они немедленно заплатили бы, будь у них эта сумма…   Но чтобы напугать ее, чтобы довести до слез, он пользуется тем, что она одна,   что она не знает судебных порядков. Подлец! Вор! Вор! В ярости Буш кричал еще   громче, чем она, с силой бил себя в грудь. Нет, он честный человек, он заплатил   за вексель своими кровными деньгами! Он действует по закону, пора покончить с   этим делом. Однако, когда один из этих грязных субъектов выдвинул ящик комода в   поисках белья. Марсель закричала так громко, угрожая поднять на ноги весь дом и   всю улицу, что Буш немного смягчился. И поторговавшись еще с полчаса, наконец   согласился подождать до завтра, но яростно поклялся, что если она не сдержит   слова, завтра он заберет все. О, какой жгучий стыд испытала она – он терзал ее   еще и сейчас – от посещения этих гадких людей, оскорбивших все самое заветное,   оскорбивших ее стыдливость, перерывших даже постель, отравивших своим зловонием   ее счастливую спаленку, так что ей пришлось широко распахнуть окна после их   ухода!      

Но в   этот день Марсель ожидало еще одно, более глубокое огорчение. Ей пришло в   голову сейчас же побежать к родителям и попросить у них взаймы нужную сумму:   таким образом вечером, когда муж вернется домой, она не огорчит его так ужасно,   она сможет изобразить ему утреннюю сцену в смешном виде. Она уж представляла   себе, как расскажет ему о грозной битве, о яростной атаке на их жилище, о   героизме, с каким она отразила эту атаку. Сердце ее сильно билось, когда она   вошла в небольшой особняк на улице Лежандр, в нарядный домик, где она выросла и   где теперь ее встретили как бы совершенно чужие люди, – настолько   изменившейся, ледяной показалась ей царящая в нем атмосфера. Ее родители как   раз садились за стол, и она согласилась позавтракать с ними, чтобы привести их   в лучшее настроение. За завтраком разговор все время вертелся на повышении   акций Всемирного банка – курс их накануне поднялся еще на двадцать   франков, – и Марсель очень удивилась, видя что ее мать стала еще более   азартной, более жадной, чем отец. А ведь вначале она дрожала при одной мысли о   спекуляции. Теперь, пристрастившись к случайностям игры, она сама с резкостью   новообращенной упрекала мужа за его нерешительность. Уже за закуской она вышла   из себя, когда он предложил продать принадлежащие им семьдесят пять акций по   этому нежданному курсу в две тысячи пятьсот двадцать франков, что дало бы им   сто восемьдесят девять тысяч франков – то есть более ста тысяч барыша. Продать!   Когда «Финансовый бюллетень» обещает курс в три тысячи франков! Да что он – с   ума сошел? Ведь «Финансовый бюллетень» известен своей честностью, он сам часто   повторял, что на эту газету вполне можно положиться! О нет, она не позволит ему   продать! Скорее она продаст дом, чтобы купить новые акции. И Марсель, молча, со   стесненным сердцем слушавшая, как они выкрикивали эти огромные цифры, не знала,   как ей попросить взаймы пятьсот франков в этом зараженном игрою доме, который   постепенно наводнялся целым потоком финансовых газет, теперь окончательно   затопивших его пьянящими фантазиями рекламы. Наконец за десертом она решилась:   ей нужно пятьсот франков, иначе будет продано все их имущество, не оставят же   их родители в такой беде. Отец смущенно взглянул на жену и опустил голову. Но   мать сразу резко отказала. Пятьсот франков? Где же их взять? Все их деньги   вложены в различные операции. И тут же посыпались ее старые ядовитые   рассуждения: когда выходишь за нищего, за человека, который пишет книжки, надо   терпеть последствия собственной глупости, нечего снова садиться на шею семье.   Нет, нет! У нее нет ни гроша для лентяев: притворяются, что презирают деньги, а   сами только и думают, как бы пожить на чужой счет! С этим она и отпустила дочь,   и та ушла в отчаянии, с болью в сердце, не узнавая свою мать, прежде такую   благоразумную, такую добрую. Очутившись на улице, Марсель пошла вперед,   бессознательно глядя под ноги, словно надеясь найти деньги на тротуаре.   Внезапно у нее блеснула мысль обратиться к дяде Шаву, и она сейчас же   отправилась на улицу Нолле, чтобы застать его до ухода на биржу. В укромной   квартирке, помещавшейся в нижнем этаже, слышался шепот, женский смех. Однако   когда дверь отворилась, капитан оказался один со своей трубкой. Он очень   огорчился, рассердился на самого себя, крикнул, что у него никогда не бывает и   ста франков свободных, что он изо дня в день проедает свои маленькие биржевые   доходы – такая уж он свинья… Затем, узнав об отказе Можандров, он обрушился и   на них, на этих гнусных скупердяев. С тех пор как несколько имевшихся у них   жалких акций начали повышаться, супруги совсем рехнулись, и он перестал у них   бывать. Да вот только на прошлой неделе сестра насмехалась над тем, что он   играет осторожно; назвала его скрягой, когда он дружески посоветовал ей продать   акции. Так пусть же она сломит себе шею, уж о ней-то он не пожалеет.      

Итак,   Марсель, которая опять оказалась на улице с пустыми руками, вынуждена была   покориться судьбе, пойти в редакцию и рассказать мужу о том, что произошло   утром. Бушу надо было уплатить во что бы то ни стало. Жордан, чья книга все еще   не была принята ни одним издателем, пустился, несмотря на проливной дождь и   слякоть, в погоню за деньгами, не зная, к кому обратиться во всем Париже – к   друзьям, в редакции газет, где он сотрудничал, к знакомым, которых он мог   случайно встретить. Уходя, он умолял Марсель вернуться домой, но она была так   встревожена, что предпочла остаться здесь и ждать его на этой скамейке.      

После   ухода Натали Марсель осталась одна, и Дежуа принес ей газету:      

– Не   хотите ли почитать, сударыня? Веселее будет дожидаться.      

Но она   отрицательно покачала головой и, увидев входящего Саккара, постаралась   приободриться и весело объяснила ему, что услала мужа в город с одним скучным   поручением, которым ей не хотелось заниматься самой. Саккар, питавший симпатию   к «юной чете», как он их называл, очень уговаривал ее зайти к нему в кабинет,   где ей было бы удобнее ждать мужа. Но она отказалась – ей хорошо было и   здесь, – и он не стал больше настаивать, неожиданно оказавшись лицом к   лицу с баронессой Сандорф, которая, к его изумлению, вышла из кабинета Жантру.   Впрочем, они любезно улыбнулись друг другу и, обменявшись значительным   взглядом, ограничились легким поклоном, как люди, не желающие афишировать свою   близость.      

Жантру   только что заявил баронессе, что больше не решается что-либо советовать ей. При   виде прочности Всемирного банка, выдерживавшего все усиливающиеся атаки   понижателей, его колебания возросли: разумеется, Гундерман победит, но Саккар   может продержаться еще долго, и, пожалуй, есть надежда недурно заработать,   действуя заодно с ним. Он убедил ее выгадать время и пока что ладить с обоими.   Лучше всего, стараясь быть поласковее, по-прежнему выведывать секреты одного,   чтобы приберечь их для себя или продать другому, смотря по тому, что окажется   выгоднее. Все это Жантру преподносил тоном милой шутки, словно тут и не было   черной измены, а баронесса, тоже смеясь, обещала ему долю в барыше.      

– Что   это она теперь вечно торчит у вас! Наступил и ваш черед? – со своей   обычной грубостью спросил Саккар, входя в кабинет Жантру.      

Тот   притворился удивленным:      

– Кто   это?.. Ах да, баронесса!.. Да что вы, дорогой патрон, она обожает вас. Вот   только сейчас она сама сказала мне это.      

Старый   хищник остановил его жестом, как бы говоря, что его не проведешь, и, взглянув   на потасканное лицо Жантру, изобличавшее самый низменный разврат, подумал, что   если любопытство побудило ее сойтись с Сабатани, то вполне могло случиться, что   она пожелала также вкусить от пороков этой развалины.      

– Не   оправдывайтесь, милейший. Когда женщина играет на бирже, она способна отдаться   уличному рассыльному, только бы он отнес ее ордер.      

Жантру   был очень обижен, но не показал виду и только засмеялся, упорно повторяя, что   баронесса зашла к нему по поводу одного объявления.      

Впрочем,   Саккар, пожав плечами, уже отбросил в сторону эту неинтересную для него тему о   женщине. Расхаживая взад и вперед по комнате, подходя к окну и глядя на   бесконечную серую пелену дождя, он был полон радости и лихорадочного   возбуждения. Да! Вчера «всемирные» опять поднялись на двадцать франков! Но   почему, черт возьми, так ожесточились понижатели? Ибо повышение дошло бы до   тридцати франков, если бы не партия акций, выброшенная на рынок в первый же   час. Саккар не знал одного – он не знал, что Каролина, исполняя просьбу брата и   борясь с безрассудным повышением, снова продала тысячу акций. Разумеется, видя   растущий успех, Саккар не мог жаловаться, и все же в этот день он был охвачен   каким-то странным чувством – какой-то смесью безотчетного страха и гнева. Он   кричал, что эти гнусные евреи поклялись его погубить, что этот негодяй Гундерман   стал во главе целого синдиката понижателей и хочет раздавить его. Ему   определенно говорили об этом на бирже и даже уверяли, будто этот синдикат   предназначил сумму в триста миллионов франков, чтобы поддержать понижение. Ах,   разбойники! Но он не повторял громко других слухов, слухов, которые с каждым   днем становились все определеннее и компрометировали прочность Всемирного   банка; кое-кто уже называл факты и признаки близких затруднений, хотя пока что   все это нисколько не поколебало слепого доверия толпы.      

Неожиданно   дверь отворилась, и со своим обычным добродушным видом вошел Гюре.      

– А,   вот и вы, Иуда! – сказал Саккар.      

Узнав,   что Ругон собирается окончательно бросить брата, Гюре возобновил дружбу с   министром, так как был убежден, что в тот день, когда Ругон выступит против   Саккара, катастрофа станет неизбежной. Чтобы добиться прощения великого   человека, он снова начал лакействовать перед ним и был у него на посылках,   готовый сносить ругань и пинки.      

– Иуда? –   повторил он с тонкой улыбкой, освещавшей иногда его грубое мужицкое лицо. –   Во всяком случае, честный Иуда, принесший бескорыстный совет господину,   которого он предал.      

Но   Саккар, словно не желая слушать его, крикнул торжествующим тоном:      

– Каково?   Две тысячи пятьсот двадцать – вчера, две тысячи пятьсот двадцать пять –   сегодня.      

– Знаю,   я только что продал.      

Гнев,   который Саккар скрывал под маской шутки, наконец прорвался:      

– Как!   Вы продали? Так значит, это конец! Сначала вы бросили меня для Ругона, а теперь   вошли в сделку с Гундерманом!      

Депутат   смотрел на него с изумлением:      

– С   Гундерманом? С какой это стати?.. Я вошел в сделку с собственной выгодой, и   только! Вы ведь знаете, я не охотник рисковать. У меня на это не хватает   смелости, я предпочитаю реализовать поскорее, как только можно сорвать хороший   барыш. Может быть, оттого-то я никогда в своей жизни не проигрывал.      

И он   снова улыбнулся хитрой улыбкой осторожного нормандца, который вовремя, не спеша   убирает свои урожай.      

– И   это член правления общества! – с возмущением продолжал Саккар. – Да   кто же после этого будет верить нам? Что подумают, видя, что вы продаете, когда   повышение в самом разгаре? Черт возьми! Меня больше не удивляет болтовня о том,   что наше процветание фиктивно и что мы близки к краху… Эти господа продают,   давайте продавать и мы. Да ведь это паника!      

Не   отвечая, Гюре неопределенно махнул рукой. В сущности говоря, он теперь плевал   на все, его дело было сделано. У него была теперь одна забота – выполнить   поручение Ругона, и притом как можно искуснее, с наименьшим ущербом для себя   самого.      

– Так   вот, дорогой мой, как я уже сказал, я пришел дать вам один бескорыстный совет…      

Вот он:   будьте благоразумны, ваш брат взбешен и без церемонии бросит вас, если вы   окажетесь побежденным.      

– Он   сам просил вас сообщить мне это? – невозмутимо спросил Саккар, подавив   свой гнев.      

После   минутного колебания депутат предпочел сознаться:      

– Ну,   что ж… Пусть так, это он… Но только не думайте, что его раздражение хоть в   какой-нибудь степени объясняется нападками «Надежды». Он выше этих уколов   самолюбия. Дело не в этом, но подумайте сами, насколько католическая кампания   вашей газеты мешает его теперешней политике. После этих несчастных осложнений с   Римом все духовенство повернулось к нему спиной, вот только недавно ему опять   пришлось осудить одного епископа за нарушение конкордата. И для нападок на него   вы, как нарочно, выбрали такой момент, когда ему и без того трудно   противостоять либеральному движению, порожденному реформами Девятнадцатого   января, а ведь он решился прибегнуть к ним только для того, чтобы потом   осторожно обезвредить их. Послушайте, вы его брат – подумайте сами, может ли он   быть этим доволен?      

– В   самом деле, это очень дурно с моей стороны, – иронически заметил   Саккар. – Бедный братец! Ему до смерти хочется остаться министром, и вот   он проводит в жизнь те самые принципы, с которыми боролся еще вчера, и при этом   сердится на меня, не зная, как сохранить равновесие между правой, возмущенной   его изменой, и «третьей партией», рвущейся к власти. Еще вчера, для успокоения   католиков, он изрек свое знаменитое «Никогда!», он поклялся, что Франция   никогда не позволит Италии отнять у папы Рим. Сегодня, в страхе перед   либералами, он хотел бы чем-нибудь задобрить и этих, а потому милостиво решил   перерезать мне глотку им в угоду… На прошлой неделе Эмиль Оливье здорово   отделал его в палате…      

– О,   в Тюильри по-прежнему доверяют ему, – перебил его Гюре. – Император   прислал ему бриллиантовую звезду.      

Но   энергичный жест Саккара дал понять, что его не проведешь:      

– Всемирный   банк стал слишком могуществен, не так ли? Разве можно терпеть существование   католического банка, который угрожает захватить весь мир, завоевать его силой   денег, как некогда его завоевали религией? При одной мысли о нем у всех   свободомыслящих, у всех франкмасонов, метящих в министры, пробегает мороз по   коже… А может быть, нужно состряпать какой-нибудь заем с помощью Гундермана? Да   и какое правительство удержится, если оно не отдаст себя на съедение проклятым   евреям? И вот мой безмозглый братец готов, чтобы только удержать власть еще на   полгода, отдать меня на съедение евреям, либералам, всей этой сволочи, в   надежде на то, что, пока они будут жрать меня, его самого хоть на некоторое   время оставят в покое. Так ступайте же к нему и скажите, что я плюю на него!..   Он выпрямился во весь свой маленький рост; ярость, наконец, прорвалась сквозь   иронию и изливалась в воинственных громогласных звуках.      

– Слышите,   я плюю на него! Вот мой ответ, пойдите и передайте ему это.      

Гюре   съежился. Он не любил, когда люди сердились, толкуя о делах. В конце концов это   его не касается, он здесь только посредник.      

– Хорошо,   хорошо, я передам… Вы сломите себе шею, но это ваше дело.      

Наступило   молчание. Жантру, который за все это время не проронил ни слова, притворяясь,   что всецело поглощен какой-то корректурой, поднял глаза, чтобы полюбоваться   Саккаром. Ах, бандит, как он был хорош в своем увлечении! Эти гениальные   бестии, опьяненные успехом, иной раз одерживают победу наперекор рассудку. И в   эту минуту Жантру был на стороне Саккара, он верил в его счастливую звезду.      

– Да,   я и забыл, – продолжал Гюре. – Говорят, что Делькамбр, генеральный   прокурор, вас ненавидит… Вы еще, должно быть, не знаете, сегодня утром   император назначил его министром юстиции.      

Саккар   внезапно остановился. Лицо его омрачилось.      

– Нечего   сказать, хорош товар! – проговорил он. – И подумать, что из такой   дряни делают министров. Впрочем, какое мне до этого дело?      

– Разумеется,   никакого, – нарочито наивным тоном ответил Гюре, – но только если с   вами случится беда, – а ведь это может случиться со всяким деловым   человеком, – то ваш брат просил передать, чтобы вы не рассчитывали на его   поддержку против Делькамбра.      

– Какого   черта! – завопил Саккар. – Ведь я уже сказал вам, что плюю на всю эту   свору – на Ругона, на Делькамбра, да и на вас в придачу!      

К   счастью, в эту минуту вошел Дегремон. Он никогда не заходил в редакцию, и все   были так удивлены, что сразу замолчали. Чрезвычайно корректный, он с любезной   светской улыбкой пожал руку всем присутствующим. Его жена устраивала вечер, на   котором собиралась петь, и он зашел лично пригласить Жантру, чтобы обеспечить   хвалебный отчет в газете. Но присутствие Саккара, по-видимому, тоже привело его   в восторг.      

– Как   дела, великий человек?      

– Скажите-ка,   вы еще не продали своих акций? – не отвечая, спросил тот.      

– Ха-ха,   пока еще нет!      

И взрыв   смеха прозвучал у него вполне искренне. Нет, нет, он был более устойчив.      

– Но   в нашем положении никогда не следует продавать! – вскричал Саккар.      

– Никогда!   Именно это я и хотел сказать. Все мы действуем заодно; вы ведь знаете, на меня   можно положиться.      

Прищурившись,   глядя куда-то в сторону, он сказал, что отвечает и за остальных членов   правления – Седиля, Кольба, маркиза де Боэна, как за самого себя. Дела идут   чудесно, и это истинное удовольствие действовать единодушно в такой атмосфере –   атмосфере самого поразительного успеха, какой видела биржа за последние   пятьдесят лет. Он для каждого нашел приятное слово и повторил, уходя, что   рассчитывает видеть на своем вечере всех троих. Мунье, тенор из Оперы, будет   петь дуэт с его женой. Это получится очень эффектно.      

– Итак,   это все, что вы мне ответите? – спросил Гюре, тоже собираясь уходить.      

– Все! –   резко заявил Саккар.      

Он   намеренно не вышел проводить Гюре, как делал это обычно, и, оставшись наедине с   редактором, сказал:      

– Это   война, милейший! Хватит церемониться, отделайте хорошенько всю эту сволочь!..   Ах, наконец-то я смогу повоевать на свой лад!      

– Все-таки   это слишком круто, – заключил Жантру, снова обуреваемый сомнениями.      

Марсель   все еще ждала на скамейке в коридоре. Не было еще и четырех часов, но Дежуа уже   пришел зажигать лампы – так быстро стемнело от этого тусклого и упорного дождя.   Проходя мимо, он каждый раз находил для нее какую-нибудь шутку, стараясь   развлечь ее. Впрочем, сотрудники все чаще сновали теперь взад и вперед, шум   голосов доносился из соседней комнаты, горячка усиливалась по мере того, как   готовился номер.      

Подняв   глаза, Марсель неожиданно увидела перед собой Жордана. Он промок до нитки и   стоял с убитым видом; губы его дрожали, в глазах было то дикое выражение, какое   бывает у людей, долго преследовавших какую-то цель и потерпевших неудачу. Она   поняла.      

– Ничего? –   спросила она, бледнея.      

– Ничего,   дорогая, абсолютно ничего… Был везде… Ничего не вышло…      

– О   боже! – тихо простонала она, выразив в этой жалобе всю боль своего сердца.      

В эту   минуту Саккар как раз вышел из кабинета Жантру и удивился, увидев, что она все   еще здесь.      

– Как,   сударыня, ваш гуляка-муж только сейчас вернулся? Вот видите, я вам говорил,   чтобы вы подождали его у меня в кабинете.      

Она   пристально посмотрела на него; какая-то внезапная мысль мелькнула в ее больших,   полных отчаяния глазах. И, даже не рассуждая, она уступила порыву храбрости,   толкающей женщин на решительные поступки в минуты сильного волнения.      

– Господин   Саккар, у меня есть к вам просьба… Если вы разрешите, то теперь я бы хотела   зайти к вам…      

– Разумеется,   сударыня.      

Угадав   ее намерение, Жордан испуганно удерживал ее: «Не надо! Не надо!» – порывисто   бормотал он ей на ухо, испытывая болезненное смущение, которое всегда   пробуждали в нем денежные вопросы. Но она пошла вперед, и ему пришлось   последовать за ней.      

– Господин   Саккар, – сказала она, как только дверь за ними закрылась, – мой муж   напрасно пробегал два часа в поисках пятисот франков и не осмеливается   попросить их у вас… Так вот, я прошу об этом сама…      

И с   воодушевлением, с задором эта веселая и решительная молоденькая женщина описала   утреннюю историю, грубое вторжение Буша, рассказала, как трое мужчин ворвались   в их квартирку и как ей удалось отбить атаку, рассказала о своем обязательстве   уплатить немедленно. Ах, эти денежные раны, как тяжелы они для маленьких людей;   как тяжелы эти горести, причиняемые стыдом и бессилием, это существование,   которое сплошь и рядом зависит от нескольких жалких пятифранковых монет!      

– Буш! –   повторил Саккар. – Так это старый негодяй Буш держит вас в своих лапах…      

Затем,   обратившись к Жордану, который стоял молча, весь бледный от невыносимого   смущения, он сказал ему с очаровательной простотой:      

– Ну   что ж, я дам вам авансом эти пятьсот франков. Отчего вы сразу не обратились ко   мне?      

Он   присел к столу, собираясь подписать чек, как вдруг остановился в раздумье. Он   вспомнил о полученном письме, о посещении, которое откладывал со дня на день,   предчувствуя неприятную темную историю. Почему бы ему не отправиться на улицу   Фейдо сейчас же, воспользовавшись этим предлогом?      

– Послушайте,   я знаю этого мошенника насквозь… Лучше я съезжу к нему сам и расплачусь – может   быть, мне удастся выкупить ваши векселя за полцены.      

Глаза   Марсель теперь сияли благодарностью:      

– О   господин Саккар, как вы добры!      

И она   обратилась к мужу:      

– Вот   видишь, дурачок, господин Саккар не съел нас!      

Не в   силах сдержать свой порыв, Жордан обнял и поцеловал жену, как бы благодаря ее   за то, что она была такой энергичной, такой ловкой в жизненных затруднениях,   перед которыми он был беспомощен.      

– Нет,   нет, – возразил Саккар, когда молодой человек наконец-то пожал ему   руку, – это мне надо благодарить вас: приятно смотреть, как вы любите друг   друга… Идите и не беспокойтесь.      

Ожидавшая   у подъезда карета в две минуты доставила Саккара на улицу Фейдо, в самый центр   грязного Парижа, где сталкивались зонтики и разлетались брызги луж. Но,   поднявшись наверх, он напрасно дергал звонок у старой полинявшей двери, где на   медной дощечке выделялись написанные большими черными буквами два слова –   «Спорные дела». Дверь не открывалась, изнутри не доносилось ни звука. Уже   совсем собравшись уходить, он с досадой сильно ударил в дверь кулаком. Тогда   послышались чьи-то медленные шаги, и показался Сигизмунд.      

– А,   это вы!.. А я думал, что вернулся брат, что он забыл свой ключ. Я ведь никогда   не отворяю на звонки… Он скоро придет. Вы можете подождать, если хотите его   видеть.      

С трудом   передвигая ноги, он все той же неуверенной походкой прошел вместе с посетителем   в свою комнату, окна которой выходили на Биржевую площадь. Здесь, на этой   высоте, над туманом, который стлался внизу, прибитый дождем, было еще совсем   светло. В комнате царила холодная пустота. Узкая железная кровать, стол, два   стула и полки с книгами составляли всю мебель. Перед камином стояла маленькая   железная печурка, оставленная без присмотра и погасшая.      

– Садитесь,   сударь. Брат сказал мне, уходя, что сейчас же вернется.      

Но   Саккар отказался от предложенного стула и смотрел на него, пораженный быстрой   работой чахотки, разрушавшей организм этого высокого бледного молодого человека   с детскими мечтательными глазами, производившими странное впечатление под   энергичной и упрямой линией лба. Лицо его, обрамленное длинными вьющимися   волосами, страшно исхудало и вытянулось, словно смерть уже наложила на него   свою печать.      

– Вы   были больны? – спросил Саккар, не зная, что сказать. С видом полнейшего   равнодушия Сигизмунд махнул рукой:      

– Как   всегда. На прошлой неделе мне было хуже из-за этой отвратительной погоды… Но   все же я чувствую себя недурно. Я теперь совсем не сплю и могу работать, у меня   небольшой жар, и это меня согревает… Ах, сколько еще надо сделать!      

Он сел   за свой стол, на котором лежала раскрытая немецкая книжка.      

– Простите,   что я сел, – продолжал он, – но я не спал всю ночь, читая эту   книгу, – мне прислали ее только вчера… Да, вот это труд! Десять лет жизни   моего учителя, Карла Маркса.      

Исследование   о капитале, которое он давно уже обещал нам… Вот наша Библия, вот она!      

Саккар   подошел к столу и с любопытством заглянул в книгу, но вид готических букв сразу   отпугнул его.      

– Я   подожду, пока ее переведут, – сказал он со смехом.      

Молодой   человек покачал головой, словно говоря, что даже и в переводе эту книгу смогут   постигнуть только избранные. Она написана не с целью пропаганды. Но какая сила   логики, какое обилие неопровержимых доказательств неизбежной гибели нашего   современного общества, основанного на капиталистической системе! Поле   расчищено, можно строить заново.      

– Так,   значит, все долой? – тем же шутливым тоном спросил Саккар.      

– В   теории – именно так! – ответил Сигизмунд. – Здесь все, что я когда-то   объяснял вам, весь ход развития. Остается претворить его в жизнь… И все вы   слепы, если не видите, какие значительные успехи делает эта идея с каждым   часом. Да взять хотя бы вас, вас самих с вашим Всемирным банком! За три года вы   привели в движение и сосредоточили у себя сотни миллионов, но вы и не   подозреваете, что ведете нас прямо к коллективизму… Я с увлечением следил за   вашим предприятием. Да, да, из этой тихой, всеми забытой комнатки я изучал его   развитие изо дня в день и знаю его не хуже, чем вы сами. Так вот, я заявляю,   что вы даете нам замечательный урок, ибо государству, основанному на принципах   коллективизма, остается сделать лишь то, что делаете вы, –   экспроприировать все оптом, после того как вы закончите экспроприацию отдельных   мелких собственников, осуществите мечту вашего непримиримого честолюбия, –   а вы ведь стремитесь поглотить капиталы всего мира, сделаться единственным   банком, средоточием общественного достояния, не так ли?.. О, что касается меня,   то я просто восхищаюсь вами! Будь то в моей власти, я предоставил бы вам полную   свободу действий, потому что вы, как гениальный предтеча, начинаете наше дело.      

И он   улыбнулся своей бледной, больной улыбкой, заметив глубокое внимание   собеседника, весьма удивленного его знакомством с текущими делами и вместе с   тем польщенного его тонкой похвалой.      

– Но   только, – продолжал Сигизмунд, – в то прекрасное утро, когда мы   экспроприируем вас для блага нации, заменив частные интересы общими, превратив   вашу огромную машину, выкачивающую чужое золото, в регулятор общественного   богатства, мы прежде всего уничтожим вот это.      

Среди   бумаг, лежавших на столе, он нашел су и высоко поднял его двумя пальцами,   словно обреченную жертву.      

– Деньги! –   вскричал Саккар. – Уничтожить деньги! Какое безумие!      

– Мы   уничтожим монету… Поймите же, металлические деньги не могут иметь никакого   места, никакого смысла в государстве, основанном на принципе коллективизма. Мы   заменим их бонами, которые будут служить вознаграждением за труд, а если вы   смотрите на деньги как на мерило ценности, то у нас есть другое мерило, которое   отлично заменит их, то, которое мы получим, установив среднюю норму рабочего   дня в наших мастерских… Необходимо уничтожить их, эти деньги, – они   маскируют эксплуатацию рабочего и способствуют ей, позволяя обкрадывать его, сводя   его заработок к минимальной сумме, позволяющей ему только не умереть с голода.   Разве не ужасно это право распоряжаться деньгами, которое увеличивает частные   состояния, преграждает путь плодотворному обращению ценностей, создает позорную   власть, неограниченно господствующую над финансовым рынком и общественным   производством? В этом причина наших кризисов, всей нашей анархии!.. Надо убить,   убить деньги!      

Но   Саккар начал сердиться. Как? Не будет денег, не будет золота, не будет этих   сияющих звезд, озарявших его существование? Богатство всегда воплощалось для   него в ослепительном сверкании новеньких монет, льющихся как весенний дождь,   пронизанный солнцем, градом сыплющихся на землю, – в грудах денег, в   грудах золота, которое можно загребать лопатой, наслаждаясь его блеском, его   музыкой. И вот кто-то хочет уничтожить эту радость, этот стимул жизни и борьбы!      

– Эго   нелепо! Просто нелепо!.. Этого не будет никогда, слышите, никогда!      

– Почему   никогда? Почему нелепо?.. Разве члены одной семьи платят друг другу деньги за   взаимные услуги? Вы видите там лишь общие усилия и обмен… Так для чего нам   нужны будут деньги, когда общество превратится в одну большую семью, основанную   на принципе самоуправления?      

– А   я говорю вам, что это безумие!.. Уничтожить деньги! Да ведь деньги – это сама   жизнь! Тогда не останется ничего, решительно ничего!      

Он шагал   из угла в угол в крайнем возбуждении. И оказавшись перед окном, он даже   взглянул на площадь, как бы желая убедиться, что биржа по-прежнему стоит на   своем месте, ведь, чего доброго, этот опасный человек уничтожит и ее одним   дуновением. Нет, она все еще стояла там, но силуэт ее, окутанный саваном дождя,   был едва заметен в наступившей темноте – бледный призрак биржи, готовый   растаять в серой дымке.      

– Впрочем,   как глупо с моей стороны, что я спорю. Это невозможно… Ну что ж, уничтожайте   деньги, посмотрим, что из этого выйдет.      

– Да! –   проговорил Сигизмунд. – Все уничтожается, все меняет свою форму и   исчезает… Ведь мы уже видели однажды, как изменилась форма богатства, когда   земельная, удельная собственность – поля и леса – отступила на задний план   перед собственностью движимой, промышленной, перед рентами и акциями, а теперь   и они тоже преждевременно одряхлели, быстро обесценились, так как процент все   падает – это несомненно, и нормальные пять процентов стали недостижимы.   Следовательно, ценность денег понижается-так почему же они не могут исчезнуть   совсем, почему новая форма богатства не сможет организовать общественные   отношения? Вот эту-то будущую форму богатства и принесут с собой наши трудовые   боны.      

Он   погрузился в созерцание монеты, словно в его руке было последнее су минувших   столетий, случайно пережившее старое, давно умершее общество. Сколько радостей   и сколько слез видел этот жалкий кусочек металла! И при мысли о вечном, о   неутолимом человеческом вожделении его охватила грусть.      

– Да,   вы правы, – тихо продолжал он, – мы этого не увидим. Нужны годы и   годы… И потом, кто знает, достаточно ли сильна будет любовь к ближнему, чтобы   занять место эгоизма в организации общества… А ведь я надеялся на более близкое   торжество, мне так хотелось увидеть эту зарю справедливости!      

Горькая   мысль о мучившей его болезни на секунду прервала его слова. Этот человек,   отрицавший смерть, старавшийся ее не замечать, внезапно протянул руку, словно   отгоняя ее.      

Но сейчас   же покорился неизбежному.      

– Я   выполнил свою задачу. Если даже я не успею закончить труд о переустройстве   общества, о котором всегда мечтал, после меня останутся мои заметки. Общество   будущего должно быть зрелым плодом цивилизации; если не сохранить того   хорошего, что есть в соревновании и контроле, все рухнет… Ах, как ясно я вижу   теперь это общество, уже созданное, завершенное, такое, каким я воздвиг его в   долгие бессонные ночи! Все предусмотрено, все решено. Вот, наконец, высшая   справедливость, полное счастье. Оно здесь, на бумаге, вычисленное с   математической точностью, раз и навсегда.      

И,   перебирая своими длинными худыми пальцами разбросанные по столу бумаги, он с   восторгом мечтал об этих отвоеванных миллиардах, поровну разделенных между   всеми, о радости и здоровье, которые он одним росчерком пера возвращал   страждущему человечеству, он, этот человек, который уже не ел и не спал и   медленно умирал в голых стенах своей комнаты, не имея никаких потребностей.      

– Что   вы тут делаете? – раздался вдруг чей-то резкий голос, и Саккар вздрогнул.      

Это был   Буш. Войдя в комнату, он неприязненно, словно ревнивый любовник, взглянул на   посетителя: его терзал постоянный страх, как бы лишний разговор не вызвал у   больного приступа кашля. Впрочем, он не стал ждать ответа и, огорченный, начал   материнским тоном ворчать на Сигизмунда:      

– Как!   У тебя опять потухла печка! Ну, скажи сам, благоразумно ли это в такую слякоть!      

Несмотря   на свою тучность, он присел на корточки и, наколов щепок, развел огонь. Потом   принес веник, прибрал комнату, спросил, принял ли больной микстуру, которую ему   полагалось принимать каждые два часа, и успокоился лишь тогда, когда уговорил   его лечь в постель и отдохнуть.      

– Господин   Саккар! Не угодно ли вам пройти в мой кабинет?      

В   кабинете на единственном имевшемся там стуле сидела госпожа Мешен. Они с Бушем   только что ходили по одному важному делу и были в полном восторге от успеха   своего предприятия. Наконец-то, после долгого, почти безнадежного ожидания,   была пущена в ход одна афера, особенно их интересовавшая. Целых три года Мешен   бегала по всему городу в поисках Леони Крон, той самой девицы, которую   соблазнил граф де Бовилье, выдав ей после этого обязательство на десять тысяч   франков, подлежащих уплате в день ее совершеннолетия.      

Тщетно   обращалась Мешен к своему родственнику Фейе, сборщику рент в Вандоме, купившему   для Буша это обязательство вместе с целой партией старых векселей, оставшихся   после некоего Шарпье, торговца зерном и ростовщика. Фейе ничего не знал; он   написал, что девица Леони Крон должна находиться в услужении у одного судебного   пристава в Париже, что она уже больше десяти лет назад выехала из Вандома, куда   ни разу с тех пор не возвращалась, и что спросить о ней некого, так как все ее   родственники умерли. Мешен, правда, разыскала этого пристава; ей удалось   проследить судьбу Леони и дальше – девушка служила у мясника, потом у одной   особы легкого поведения, потом у зубного врача, – но на зубном враче нить   внезапно обрывалась, след терялся: Леони, как иголка в стоге сена, исчезла в   трясине огромного Парижа. Мешен безрезультатно обегала все конторы по найму   прислуги, обошла все меблированные комнаты сомнительной репутации, все притоны;   она постоянно была настороже, оборачивалась, расспрашивала всякий раз, как имя   Леони доходило до ее ушей. И вот сегодня, совершенно случайно, она, наконец,   поймала ее: эта девушка, которую она искала бог знает где, оказалась здесь, по   соседству, на улице Фейдо, в публичном доме, куда Мешен зашла, преследуя одну   из прежних жилиц Неаполитанского городка, задолжавшую ей три франка. Ее   гениальный нюх помог ей узнать девушку под аристократическим именем Леониды,   когда хозяйка заведения пронзительным голосом пригласила ее сойти в зал. Сейчас   же предупредив Буша, она вернулась вместе с ним в этот дом для переговоров. В   первую минуту вид толстой девицы с челкой жестких черных волос, падавших на лоб   до самых бровей, с плоским, обрюзгшим, отталкивающим лицом удивил его. Но потом   он понял, что именно могло нравиться в ней мужчинам, особенно до того, как на   нее наложили свой отпечаток десять лет проституции, и даже обрадовался тому,   что она пала так низко, чудовищно низко. Он предложил ей тысячу франков за   право на документ. Непроходимо тупая, она с ребяческим восторгом согласилась на   эту сделку. Наконец-то можно было начать травлю графини де Бовилье; желанное   оружие было в их руках, оружие, настолько уродливое, несущее такой позор,   какого они не ожидали и сами.      

– Я   вас ожидал, господин Саккар. Нам надо поговорить… Вы ведь получили мое письмо?      

В   тесной, заваленной бумагами комнате было уже темно, и только небольшая коптящая   лампочка скудно освещала ее; на единственном стуле все еще неподвижно и   безмолвно сидела Мешен, и не собираясь вставать с места. Чтобы не подумали,   будто он пришел, испугавшись угрозы, Саккар сразу же, стоя, жестким и   презрительным тоном заговорил о деле Жордана:      

– Прошу   прощения, я зашел по поводу долга одного из моих сотрудников – Жордана,   милейшего молодого человека: вы пристали к нему как с ножом к горлу, ваша   жестокость просто возмутительна. Я слышал, что еще сегодня утром вы вели себя с   его женой так, как постыдился бы вести себя порядочный человек…      

Неожиданно   подвергшись нападению в ту минуту, когда собирался атаковать он сам, Буш   растерялся, забыл о втором деле и разбушевался по поводу первого:      

– Жорданы!   Так вы пришли насчет Жорданов. В делах не существует ни женщин, ни порядочных   людей. Кто должен, тот платит, – и больше я ничего не желаю знать…   Мошенники, которые издеваются надо мной уже несколько лет! Я с невероятным   трудом вырвал у них четыреста франков, вытягивая их буквально по одному су!..   Да, черт побери, я продам все их имущество, я завтра же утром выброшу их на   улицу, если сегодня вечером здесь, на моем столе, не будут лежать триста   тридцать франков и пятнадцать сантимов, которых они мне еще недодали.      

И когда   Саккар умышленно, чтобы окончательно вывести Буша из себя, сказал, что   стоимость векселя оплачена ему уже сорок раз, так как, по всей вероятности, он   не стоил ему и десяти франков, Буш в самом деле чуть не задохнулся от гнева:      

– Вот,   вот! Все вы повторяете одно и то же… Вы еще, может быть, вспомните о   начислениях? Долг в триста франков вырос до семисот с лишним… Но при чем тут я?   Мне не платят, я преследую по закону. Правосудие стоит дорого? Тем хуже – я в   этом не виноват.      

Итак,   если я купил вексель за десять франков, я должен, по-вашему, отдать его за   десять франков и поставить точку? Ну, а мой риск, моя беготня, работа моего   мозга, – да, да, работа моего ума? Кстати, поговорите-ка с сидящей здесь   дамой! Она как раз занималась делом Жордана. И сколько было у нее хождений,   сколько хлопот, сколько обуви она износила, обивая пороги всех тех редакций,   откуда ее гнали, как нищенку, не давая нужного адреса. Да ведь мы вынашивали   это дело целые месяцы, мы мечтали о нем, мы работали над ним, как над одним из лучших   наших творений; оно стоит мне бешеных денег, даже если считать всего по десять   су за час работы.      

Он   воспламенился. Широким жестом он показал на пачки бумаг, заполнявшие комнату:      

– У   меня здесь больше чем на двадцать миллионов векселей, старых и новых, мелких и   колоссальных, – из всех кругов общества… Хотите, я отдам их вам за   миллион? Подумайте, ведь у меня есть должники, которых я выслеживаю уже   четверть века! И для того чтобы получить с них какие-нибудь жалкие сотни   франков, а иногда и того меньше, я терпеливо жду целые годы, жду, чтобы им   повезло в делах или чтобы они получили наследство… А там, вон в том углу,   почивают не разысканные, – и таких большинство. Взгляните на эту громадную   кучу! Это мертвый или, вернее, сырой материал, из которого я должен извлечь   жизнь, я хочу сказать – мою жизнь – и после бог весть каких поисков, трудов и   ухищрений!.. И вы хотите, чтобы, поймав, наконец, одного из таких должников,   который в состоянии заплатить, – вы хотите, чтобы я не выкачал из него   всех своих денег? Ну нет, вы сами сочли бы меня дураком, вы сами не поступили   бы так – нет, ни за что на свете!      

Не желая   терять времени на дальнейшие объяснения, Саккар вынул бумажник.      

– Я   дам вам двести франков, и вы вернете мне вексель Жордана с распиской в том, что   деньги получены сполна.      

Буш   подскочил от негодования:      

– Двести   франков! Да никогда в жизни!. Триста тридцать франков пятнадцать сантимов! Я не   уступлю ни сантима!      

Не   повышая голоса, со спокойной уверенностью человека, знающего могущество денег,   наличных, выложенных на стол денег, Саккар повторил во второй, в третий раз:      

– Я   дам вам двести франков…      

И,   сознавая в глубине души, что благоразумнее уступить, Буш в конце концов сдался,   со слезами на глазах, яростно восклицая:      

– Я   слишком слаб… Какое гнусное ремесло!. Честное слово, меня обирают, меня грабят.   Что ж, раз так, не стесняйтесь, берите и другие векселя, берите, ройтесь в   куче, берите все за ваши двести франков!      

Написав   расписку и несколько строк судебному исполнителю, которому он уже передал дело   Жордана, Буш на секунду задержался у своей конторки, тяжело дыша. Он был до   того взволнован, что, пожалуй, так и отпустил бы Саккара, если бы не Мешен,   которая до сих пор не вмешивалась ни словом, ни жестом.      

– А   то дело? – подсказала она.      

И тогда   он вспомнил, что сейчас сможет отыграться. Однако все, что он подготовил   заранее, – рассказ, вопросы, искусное ведение беседы, – все сразу   вылетело у него из головы: слишком уж ему не терпелось поскорее перейти к   фактам.      

– Ах   да, то дело!.. Господин Саккар, я вам писал. Сейчас нам надо будет свести с   вами кое-какие счеты…      

Протянув   руку, он достал дело Сикардо и раскрыл его перед посетителем:      

– В   тысяча восемьсот пятьдесят втором году вы поселились в меблированных комнатах   на улице Лагарп и выдали там двенадцать векселей по пятьдесят франков на имя   девицы Розали Шавайль, шестнадцати лет, которую вы однажды вечером изнасиловали   на лестнице… Вот эти векселя. Вы не произвели уплаты ни по одному из них, так   как уехали, не оставив адреса, до истечения срока первого векселя. И хуже всего   то, что они подписаны фальшивым именем Сикардо, именем вашей первой жены…      

Саккар   сильно побледнел к слушал, не шевелясь. Он был глубоко потрясен: все его   прошлое внезапно всплыло наружу, и у него было такое ощущение, будто над ним   нависло что-то огромное и бесформенное, будто сейчас оно обрушится и раздавит   его. В первую минуту он потерял голову от страха и пробормотал:      

– Каким   образом вы узнали?.. Откуда у вас эти бумаги?      

Затем   дрожащими руками он еще раз торопливо вынул бумажник, желая только одного – поскорее   заплатить, поскорее получить обратно эти компрометирующие документы.      

– Судебных   издержек не было, не так ли?.. Стало быть, шестьсот франков… О, я мог бы многое   возразить, но предпочитаю заплатить без лишних споров.      

И он   протянул Бушу шесть банковых билетов.      

– Постойте! –   крикнул Буш, отталкивая деньги. – Я еще не кончил… Дама, которую вы здесь   видите, – родственница Розали, и векселя принадлежат ей, а я действую   только от ее имени… Бедная Розали осталась калекой после вашего насилия. Она   испытала много горя и умерла в страшной нищете у этой дамы, которая ее   приютила… Эта дама могла бы многое рассказать вам, если бы захотела…      

– Много   ужасного! – многозначительно пропищала Мешен, прерывая свое молчание.   Саккар, который совсем забыл об этой женщине, забившейся в угол и напоминавшей   наполовину опорожненный бурдюк, растерянно оглянулся. Его всегда тревожила   подозрительная деятельность этой хищной птицы, набрасывавшейся на обесцененные   акции, словно на падаль, а теперь она оказалась замешанной и в эту неприятную   историю.      

– Несчастная!   Разумеется, все это очень грустно… – пробормотал он. – Но если она умерла,   то я, право, не понимаю… Так или иначе, вот эти шестьсот франков.      

И опять   Буш не принял денег:      

– Простите,   вы еще не все знаете. Дело в том, что у нее родился ребенок… Да, ребенок,   которому сейчас идет четырнадцатый год и который так похож на вас, что вы не   можете от него отречься.      

– Ребенок…   ребенок… – несколько раз повторил Саккар, совершенно ошеломленный.      

И вдруг,   неожиданно обретя всю свою самоуверенность и разом повеселев, он вложил свои   шесть банковых билетов обратно в бумажник.      

– Ах,   так! Да вы что же, смеетесь надо мной? Раз есть ребенок, я не дам вам ни гроша…      

Мальчик   является наследником своей матери, мальчик и получит деньги – деньги и все остальное,   что ему понадобится сверх денег… Ребенок, да ведь это очень мило, это очень   естественно… Чем же плохо иметь ребенка? Напротив, это мне очень приятно, это   как-то молодит меня, честное слово!.. Где он? Я хочу его видеть. Почему вы   сразу не привели его ко мне?      

На этот   раз был огорошен Буш. Он вспомнил свои длительные колебания, бесконечные   предосторожности Каролины, не решавшейся сообщить Саккару о существовании   Виктора, его сына. Сбитый с толку, он пустился в самые горячие, самые   пространные объяснения, разом выложил все: долг в шесть тысяч франков и расходы   на содержание мальчика, возмещения которых требовала Мешен; две тысячи франков   задатка, полученные от Каролины; чудовищные наклонности Виктора и его   поступление в Дом Трудолюбия. Саккар со своей стороны тоже подскакивал от   негодования при каждой новой подробности. Шесть тысяч франков! Да кто ему   докажет, что, напротив, мальчишка не был обворован? Задаток в две тысячи   франков! Осмелиться выманить у его знакомой дамы две тысячи франков! Да это   грабеж, это вымогательство! Мальчик? Черт возьми! Его дурно воспитали, а теперь   еще требуют, чтобы он, Саккар, заплатил тем, кто ответствен за это дурное   воспитание! Должно быть, они принимают его за дурака.      

– Ни   одного су! – крикнул он. – Слышите, не рассчитывайте вытянуть из   моего кармана ни одного су!      

Буш,   сильно побледнев, поднялся со стула:      

– Посмотрим.   Я притяну вас к суду.      

– Не   говорите глупостей. Вы отлично знаете, что суд не занимается подобными вещами…   А если вы надеетесь на шантаж, то это еще глупее, потому что мне плевать на   вас.      

Ребенок!   Да говорю вам, что это даже льстит мне.      

Мешен   загораживала дверь, и ему пришлось ее оттолкнуть, почти перешагнуть через нее,   чтобы выйти на лестницу. Задыхаясь от бешенства, она крикнула ему вдогонку   своим тоненьким голоском:      

– Бессердечный   негодяй!      

– Вы   еще услышите о нас! – прорычал Буш, захлопывая дверь.      

Саккар   был в таком возбужденном состоянии, что приказал кучеру ехать прямо на улицу   Сен-Лазар. Ему не терпелось увидеть Каролину. Он без всякого стеснения   заговорил с ней об этом деле и прежде всего пожурил за то, что она дала Бушу   две тысячи франков:      

– Дорогая   моя, разве можно так бросать деньги… Почему же, черт возьми, вы предварительно   не посоветовались со мной?      

Потрясенная   тем, что он узнал, наконец, эту историю, она молчала. Значит, почерк, который   показался ей тогда знакомым, действительно принадлежал Бушу, и теперь ей больше   нечего было скрывать: ее избавили от необходимости неприятного сообщения. И   все-таки она колебалась, ей было неловко за этого человека, который   расспрашивал ее с таким спокойствием.      

– Мне   хотелось избавить вас от огорчения… Этот несчастный ребенок был в таком ужасном   состоянии!.. Я бы давно уже рассказала вам все, если бы не чувство…      

– Какое   чувство?.. Признаюсь, я просто не понимаю вас.      

Она не   стала больше объяснять, не стала оправдываться. Обычно такая мужественная, она   вдруг поддалась унынию, почувствовала страшную усталость. А он, восхищенный и в   самом деле помолодевший, все еще восклицал:      

– Бедный   мальчик! Я буду очень его любить – уверяю вас… Вы прекрасно сделали, что отдали   его в Дом Трудолюбия, чтобы его немного пообтесали. Но мы возьмем его оттуда,   наймем ему учителей… Я завтра же навещу его, да, завтра, – если только не   буду слишком занят.      

Но на   следующий день было заседание совета, и прошло два дня, потом неделя, а Саккар   так и не нашел свободной минутки. Он часто заговаривал о ребенке, но откладывал   свое посещение, захваченный уносившим его бурным потоком. В первых числах   декабря курс дошел до двух тысяч семисот франков в атмосфере неслыханного   болезненного возбуждения, продолжавшего переворачивать вверх дном всю биржу.   Хуже всего было то, что тревожные слухи усиливались, и курс упрямо повышался   посреди все возраставшего нестерпимого беспокойства: теперь уже вслух   предсказывали неизбежную катастрофу, и все-таки курс шел в гору, непрерывно, в   силу упорного, необъяснимого увлечения, которое отказывалось верить   очевидности. Саккар жил в ослеплении своего призрачного триумфа, окруженный   ореолом золотого дождя, которым он поливал Париж; но он был все же достаточно   проницателен и чувствовал, что почва под ногами колеблется, что она дала   трещину и того и гляди обрушится под его ногами. Поэтому, хотя он и оставался   победителем после каждой ликвидации, понижатели, потери которых, по всей вероятности,   были ужасны, по-прежнему вызывали его негодование. Почему так свирепствуют эти   евреи? Неужели в конце концов ему не удастся их уничтожить? И его особенно   бесило то, что рядом с Гундерманом, не прекращавшим игры на понижение, он чуял   и других продавцов, быть может даже солдат армии Всемирного – изменников,   которые поколебались в своей вере и перебегали к неприятелю, торопясь   реализовать свои акции.      

Как-то   раз, когда Саккар изливал свое недовольство перед Каролиной, она сочла своим   долгом рассказать ему все:      

– Вы   знаете, друг мой, ведь я тоже продала… Я только что продала последнюю тысячу   наших акций по курсу в две тысячи семьсот.      

Он был   уничтожен: это была для него самая черная измена.      

– Вы   продали, вы, вы!.. О боже!      

Искренне   огорченная, она ласково пожимала ему руки, напоминая, что и она и ее брат   предупреждали его об этом. Гамлен, все еще находившийся в Риме, писал письма,   полные смертельного беспокойства по поводу этого неумеренного, необъяснимого   повышения, которое нужно было затормозить во что бы то ни стало, чтобы   предупредить всеобщую гибель.      

Накануне   она опять получила от него письмо с формальным приказанием продать. И она   продала.      

– Вы,   вы! – повторял Саккар. – Так это вы шли против меня, это вас я   чувствовал в тени, это ваши акции я должен был выкупать!      

Против   обыкновения он не горячился, и она еще сильнее страдала от его подавленности,   ей так хотелось образумить его, убедить бросить эту беспощадную борьбу, которая   могла закончиться только разгромом.      

– Друг   мой, выслушайте меня… Подумайте только, наши три тысячи акций дали нам более   семи с половиной миллионов. Ведь это нежданная, невероятная прибыль! Все эти   деньги ужасают меня, мне просто не верится, что они действительно мои… Впрочем,   дело не только в наших личных интересах. Подумайте об интересах всех тех, кто   отдал в ваши руки свое состояние, о всех этих бесчисленных миллионах, которые   вы ставите на карту. К чему поддерживать это безрассудное повышение, к чему   подгонять его? Мне со всех сторон твердят, что катастрофа близка, что она   неизбежна… Вы не можете повышать бесконечно, и не будет ничего постыдного, если   акции вернутся к своей номинальной стоимости. В этом залог прочности фирмы, в   этом ее спасение.      

Но он   порывисто вскочил со стула:      

– Я   хочу, чтобы курс дошел до трех тысяч… Я покупал и буду покупать, хотя бы мне   пришлось лопнуть… Да, пусть пропаду я и пусть все пропадет вместе со мной, но я   добьюсь курса в три тысячи и буду поддерживать его!      

После   ликвидации 15 декабря курс дошел до двух тысяч восьмисот, потом до двух тысяч   девятисот франков. И 21-го, посреди бешеного возбуждения толпы, на бирже был   объявлен курс в три тысячи двадцать франков. Исчезла истина, исчезла логика,   понятие о ценности извратилось до такой степени, что утратило всякий реальный   смысл. Ходили слухи, будто Гундерман, потеряв свою обычную осторожность, зашел   очень далеко и рисковал огромными суммами. Вот уже несколько месяцев, как он   финансировал понижение, и его потери росли каждые две недели вместе с   повышением колоссальными скачками. Начали поговаривать, что он может свернуть   себе шею. Все головы пошли кругом; ожидали чуда.      

В эту   великую минуту, стоя на вершине, чувствуя, как дрожит под ним земля, и   испытывая тайный страх перед падением, Саккар был королем. Когда карета его   подъезжала к Всемирному банку – этому триумфальному дворцу на Лондонской   улице, – навстречу выбегал лакей, расстилал ковер, закрывавший весь   тротуар от самых ступенек подъезда, и лишь тогда Саккар благоволил выйти из   кареты, торжественно ступая, как монарх, которого оберегают от грубых   булыжников мостовой.      

 10      

       

В конце   года, в день декабрьской ликвидации, большой зал биржи был с половины первого   битком набит кричащей и жестикулирующей толпой. Возбуждение нарастало уже   несколько недель и завершилось, наконец, этим последним днем борьбы, этой   суматохой, в которой уже ощущалось начало решительного сражения. На улице стоял   трескучий мороз, но косые лучи яркого зимнего солнца, проникая сквозь высокие   окна, оживляли одну часть голого зала со строгой колоннадой и угрюмым сводом,   казавшегося еще более холодным из-за серых тонов украшавших его аллегорических   картин; отверстия калориферов, расположенных вдоль аркад, дышали теплом,   которое смешивалось с холодным воздухом, врывавшимся из поминутно растворяемых   решетчатых дверей.      

Игравший   на понижение Мозер, еще более озабоченный и желтый, чем обычно, столкнулся с   повышателем Пильеро, горделиво выступавшим на своих журавлиных ногах.      

– Вы   знаете, говорят…      

Но ему   пришлось повысить голос, так как слова его терялись среди все возраставшего   шума разговоров – ровного, монотонного гула, похожего на неумолкаемый рокот   вышедшей из берегов реки.      

– Говорят,   что в апреле у нас будет война… Другого конца и быть не может при этих   колоссальных вооружениях. Германия не даст нам времени применить новый военный   закон[22],   который будет принят палатой… К тому же Бисмарк…      

Пильеро   расхохотался:      

– Оставьте   меня в покое с вашим Бисмарком!.. Я сам, я лично разговаривал с ним целых пять   минут этим летом, когда он приезжал сюда. Он, по-видимому, очень славный малый…   Уж если даже ошеломляющий успех Выставки не удовлетворяет вас, то я, право, не   знаю, что еще вам нужно. Полно, дорогой мой, вся Европа принадлежит нам.      

Мозер   безнадежно покачал головой. И, все время прерываемый толкотней толпы, он   продолжал высказывать свои опасения. Состояние рынка слишком благополучно. Его   чрезмерное полнокровие обманчиво, как нездоровый жир чрезмерно тучных людей,   Благодаря Выставке расплодилось слишком много дел, люди слишком увлеклись,   спекуляция дошла до сумасшествия. Да вот хотя бы эти три тысячи тридцать   франков Всемирного – разве это не чистое безумие?      

– Ага!   Вот оно что! – вскричал Пильеро. И, наклонясь к нему, проговорил,   отчеканивая каждый слог:      

– Мой   милый, сегодня вечером мы закончим на трех тысячах шестидесяти… Все вы полетите   кубарем, предупреждаю вас.      

Мозер,   хотя и легко поддававшийся чувству страха, тем не менее недоверчиво свистнул.   Подчеркивая свое мнимое спокойствие, он стал смотреть по сторонам и с минуту   изучал женские головки, которые сверху, с телеграфной галереи, заглядывали с   любопытством в этот зал, куда вход им был запрещен. На щитах были начертаны   названия городов; капители и карнизы, испещренные желтыми пятнами сырости,   вытянулись в длинную тусклую линию.      

– А,   это вы! – воскликнул Мозер, опустив голову и увидев Сальмона, улыбавшегося   ему своей неизменной глубокомысленной улыбкой.      

И вдруг,   заподозрив в этой улыбке подтверждение того, что сказал Пильеро, он прибавил в   испуге:      

– Послушайте,   если вы что-нибудь знаете, скажите. Я рассуждаю очень просто. Я заодно с   Гундерманом, потому что Гундерман – это Гундерман, не так ли?.. Когда ты с ним,   все кончается хорошо.      

– Да   кто вам сказал, что Гундерман играет на понижение? – посмеиваясь, спросил   Пильеро.      

У Мозера   глаза полезли на лоб. Биржевые сплетники давно говорили, что Гундерман   подстерегает Саккара, что он финансирует игру на понижение против Всемирного   банка, собираясь сокрушить его одним внезапным ударом при какой-нибудь   ликвидации, когда наступит время раздавить рынок своими миллионами. И этот день   обещал быть жарким именно потому, что все предсказывали на сегодня сражение,   беспощадное сражение, в котором одна из двух армий будет уничтожена. Но разве   можно быть в чем-нибудь уверенным в этом мире лжи и коварства? Самые точные,   заранее известные вещи оказываются при малейшей перемене ветра источником мучительных   тревог и сомнений.      

– Вы   отрицаете очевидность, – пролепетал Мозер. – Правда, я не видел   ордеров на продажу, и нельзя утверждать что-нибудь определенное… Послушайте,   Сальмон, что вы скажете на этот счет? Не может же Гундерман отступить, черт   возьми!      

И он   совсем растерялся, увидев молчаливую улыбку Сальмона, которая показалась ему   еще более тонкой, еще более загадочной, чем обычно.      

– Ах, –   продолжал он, указывая движением подбородка на проходившего мимо   толстяка, – вот если бы этот высказался, мне стало бы легче на душе. Уж   он-то знает, что делать.      

Это был   знаменитый Амадье, все еще пожинавший плоды своей удачной аферы с Сельсисскими   рудниками: акции, купленные им по пятнадцать франков в минуту бессмысленного   упрямства, были проданы затем с барышом чуть ли не в пятнадцать миллионов, и   все это неожиданно, без всяких расчетов, случайно. Он славился своими   необычайными финансовыми талантами, у него была целая свита, ходившая за ним по   пятам в надежде поймать какую-нибудь фразу и угадать по ней, как играть.      

– Вздор! –   вскричал Пильеро, верный своей излюбленной теории риска. – Лучше всего   идти своим путем, наудачу… Существует только везение и ничего больше. Одному   везет, другому нет, так зачем же раздумывать? Каждый раз, когда я слишком долго   думал, у меня ничего не выходило… Знаете, что я вам скажу, – пока этот   господин будет стоять на своем посту и поглядывать так, словно хочет все   проглотить, я покупаю!      

И он   показал на Саккара, который только что пришел и занял свое обычное место –   слева, у колонны первой аркады. Как у всех директоров крупных банков, у него   было на бирже свое место, где его всегда могли найти служащие и клиенты. Один   только Гундерман намеренно не показывался в большом зале биржи, он даже не   посылал сюда официального представителя, но чувствовалось, что у него здесь   целая армия и что, даже отсутствуя, он царит здесь как полновластный хозяин, с   помощью несметного легиона маклеров и агентов, приносящих его ордера, не говоря   уже о ставленниках, столь многочисленных, что каждый присутствующий мог   оказаться тайным солдатом войск Гундермана. И с этой-то неуловимой и вездесущей   армией боролся Саккар, боролся один, с поднятым забралом. Позади него, у   колонны, была скамья, но он никогда не садился и простаивал на ногах все два   часа биржевых операций, словно презирая усталость. Иногда, забывшись, он только   прислонялся плечом к каменной колонне, которая на высоте человеческого роста   потемнела и отполировалась от всех этих прикосновений. И на сероватой гладкой   отделке здания выделялась многозначительная деталь – блестящая жирная полоса на   дверях, на стенах, на лестнице, в зале – гнусная кайма из пота нескольких   поколений игроков и воров. Очень элегантный, очень подтянутый, как все   биржевики, Саккар в сюртуке из тонкого сукна и в ослепительном белье выглядел   на фоне этих стен с черным бордюром человеком светским, спокойным и   беззаботным.      

– А   знаете, – сказал Мозер, понижая голос, – говорят, что он поддерживает   повышение крупными покупками своих акций. Если Всемирный спекулирует   собственными акциями, его песенка спета.      

– Еще   одна сплетня!.. – запротестовал Пильеро. – Разве можно сказать   наверняка, кто продает и кто покупает? Он приходит сюда по делам своих   клиентов, что вполне естественно. А кроме того и по своим делам – ведь он,   должно быть, тоже играет.      

Впрочем,   Мозер не настаивал. Пока еще никто на бирже не решался утверждать, что Саккар   действительно ведет эту страшную кампанию, что он покупает акции за счет   общества под прикрытием подставных лиц вроде Сабатани, Жантру и многих других,   главным образом членов правления его банка. Об этом пока что шли только слухи,   шепотом передаваемые из уст в уста, опровергаемые и без конца возникающие   вновь, хотя никем не доказанные. Вначале Саккар только осторожно поддерживал   курс, по возможности перепродавая акции, чтобы не слишком задерживать движение   капиталов и не загромождать кассы. Но теперь он был слишком увлечен борьбой и   предвидел, что в этот день он будет вынужден, если не захочет уступить поле   битвы, покупать исключительно много. Ордера его были уже розданы, и он старался   казаться таким же спокойным и веселым, как в обычные дни, несмотря на свое   смятение и на неуверенность в исходе этой все более затягивавшей его игры, всю   опасность которой он отлично сознавал.      

Вдруг   Мозер, который некоторое время вертелся за спиной у знаменитого Амадье,   глубокомысленно совещавшегося с каким-то тщедушным человечком, снова в сильном   волнении подбежал к Пильеро.      

– Я   слышал, слышал своими ушами… – бормотал он. – Он сказал, что Гундерман   распорядился продать больше, чем на десять миллионов… О, я продаю, продаю, я   продам все до последней рубашки!      

– Черт   побери, на десять миллионов! – прошептал Пильеро слегка изменившимся   голосом. – Да это настоящая резня.      

Теперь в   рокочущем, все возрастающем шуме толпы, еще усилившемся благодаря всем этим   частным беседам, можно было разобрать только одно – отголоски свирепого   поединка Гундермана с Саккаром. Нельзя было различить отдельных слов, но весь   этот многоголосый гул кричал только об этом – о спокойном, упорном и логичном   желании одного продавать и о лихорадочном стремлении покупать, которое   подозревали у другого. Противоречивые слухи, сначала передаваемые шепотом, под   конец выкрикивались во все горло. Одни кричали, чтобы их услышали в этом гаме;   другие таинственно нагибались к самому уху собеседника и говорили очень тихо,   даже когда им нечего было сказать.      

– Нет!   Я не меняю своей установки на повышение! – проговорил Пильеро, снова   приободрившись. – Солнце светит слишком ярко – все может еще наладиться…      

– Все   рухнет, – возразил Мозер со свойственным ему жалобным упорством. –   Дождь не заставит себя ждать, у меня был припадок печени сегодня ночью.      

Но тут   улыбка Сальмона, слушавшего поочередно и того и другого, сделалась до того   язвительной, что оба остались недовольны и потеряли всякую уверенность. Уж не   открыл ли этот дьявольски хитрый человек, такой спокойный, проницательный и   скрытный, какого-нибудь третьего способа игры – ни на повышение, ни на   понижение?..      

Саккар,   стоя у своей колонны, видел, как вокруг него растет толпа льстецов и клиентов.   К нему без конца протягивались руки, и он пожимал их с одинаковой приветливой   непринужденностью, вкладывая в каждое свое пожатие обещание победы. Некоторые   подбегали, обменивались с ним двумя-тремя словами и уходили в восторге. Другие   упорно не отходили от него, гордясь тем, что принадлежат к его свите. Часто он   любезно разговаривал с людьми, даже не помня их имени. Так, он ни за что не   узнал бы Можандра, если бы его не назвал капитан Шав. Капитан, помирившийся со   своим зятем, уговаривал его продать акции, но одного пожатия директорской руки   оказалось достаточно, чтобы воспламенить Можандра безграничной надеждой. Затем   подошел Седиль, член правления и крупный торговец шелком, пожелавший получить   минутную консультацию. Его торговый дом пришел в упадок, все его состояние было   до такой степени связано с судьбой Всемирного банка, что возможное понижение   грозило ему банкротством. Исполненный тревоги, снедаемый своей страстью к игре,   озабоченный, кроме того, делами своего сына Гюстава, который не слишком   преуспевал у Мазо, он искал утешения и поддержки. Саккар потрепал его по плечу,   и он отошел, вновь преисполненный доверия и пыла. Затем потянулась целая   вереница: банкир Кольб, который давно уже продал свои акции, но подошел так, на   всякий случай; маркиз де Боэн, посещавший биржу с высокомерной   снисходительностью знатной особы – как бы из любопытства и от нечего делать;   даже Гюре, не способный долго сердиться и чересчур себе на уме, чтобы отнимать   у людей свою дружбу до момента их окончательной гибели, и тот явился посмотреть,   нельзя ли еще чем-нибудь поживиться. Но вот появился Дегремон, и все   расступились. Он пользовался большим влиянием. Все заметили его приветливость,   его дружески-доверчивую манеру шутить с Саккаром. Повышатели возликовали: у   него была репутация очень ловкого человека, умеющего вовремя уйти с тонущего   корабля; стало быть, Всемирный еще не собирался тонуть. Проходили мимо Саккара   и другие, обмениваясь с ним только взглядом, его люди, его подчиненные, которым   поручено было покупать акции. Многие из них покупали и для себя, зараженные   горячкой игры, просто свирепствовавшей среди служащих Лондонской улицы, вечно   подстерегавших, вечно подслушивавших у дверей в погоне за сведениями. Два раза   своей мягкой изящной походкой прошел Сабатани, итальянец с примесью восточной   крови, сделав вид, будто он даже не заметил патрона, а Жантру, неподвижно   стоявший в нескольких шагах спиной к Саккару, казался совершенно поглощенным   чтением телеграмм иностранных бирж, вывешенных в рамках за проволочной сеткой.   Агент Массиас, на бегу растолкав группу людей, слегка кивнул Саккару, должно   быть давая понять, что выполнил какое-то спешное поручение. И по мере того как   час открытия приближался, непрерывный топот двойного потока толпы, бороздившего   зал, заполнял его шумом и грохотом морского прибоя.      

Все   ждали объявления первого курса.      

Мазо и   Якоби, выйдя вместе из кабинета биржевых маклеров, подошли к барьеру и стали   рядом, как добрые друзья. Между тем они были противниками – и хорошо знали это –   в беспощадной борьбе, которая длилась уже несколько недель и могла кончиться   разорением того или другого. Мазо, маленький и стройный, отличался веселой   живостью человека, которому всегда везет, которому посчастливилось в тридцать   два года получить по наследству маклерскую контору своего дяди. Якоби, бывший   поверенный, которого сделали маклером за выслугу лет, по милости клиентов,   снабдивших его нужной суммой, обладал круглым животом и тяжелой походкой,   выдававшей его шестьдесят лет; это был высокий седеющий лысый весельчак с   широкий физиономией добродушного жуира. С записными книжками в руках они   говорили о погоде, словно в этих нескольких листках не было миллионов, которыми   они должны были обменяться, точно ружейными залпами, в смертельной схватке   предложения и спроса.      

– Каков   морозец, а?      

– Да,   но представьте себе, я пришел пешком, чудесная погода!      

Подойдя   к так называемой «корзине» – большому круглому бассейну, который еще не успели   заполнить ненужными бумагами и фишками, они на минуту остановились у красного   бархатного барьера и, опершись на него, продолжали перебрасываться   незначительными отрывистыми фразами, искоса поглядывая по сторонам.      

Четыре   пролета в форме креста, отгороженные решетками, нечто вроде четырехконечной   звезды с бассейном в центре, были святилищем, недоступным для публики. Между   передними концами звезды находилось с одной стороны отделение наличного счета,   где на высоких стульях восседали перед своими огромными счетными книгами три   котировщика; с другой стороны отделение поменьше, прозванное «гитарой» – должно   быть, за свою форму – и открытое для публики, давало возможность служащим и   спекулянтам сноситься непосредственно с маклерами. Сзади, в углу, образуемом   двумя другими концами звезды, находилось прямо среди толпы отделение   французской ренты, где каждый маклер, как и в отделении наличного счета, имел   своего специального представителя, конторщика с особой записной книжкой, так   как маклеры, собравшиеся вокруг «корзины», занимаются исключительно операциями   на срок, целиком отдаваясь безудержному азарту игры.      

Заметив   в левом пролете своего доверенного Бертье, делавшего ему знаки, Мазо подошел к   нему и вполголоса обменялся с ним несколькими словами; доверенные, имея право   входить в пролеты, должны, однако, оставаться на почтительном расстоянии от   обитого красным бархатом барьера, к которому не смеет прикоснуться рука   непосвященного. Мазо ежедневно приходил на биржу с Бертье и с двумя   конторщиками, работавшими у него в отделении наличного счета и в отделении   ренты, причем нередко к ним присоединялся и ликвидатор его конторы. Кроме того,   у него был еще служащий, разносивший телеграммы. Эту должность по-прежнему   занимал юный Флори; лицо его все больше зарастало густой бородой, и на нем едва   виднелись блестящие ласковые глаза. Со времени своего выигрыша в десять тысяч   франков после Садовой Флори, потерявший голову от требований Шюшю, которая   стала капризной и ненасытной, отчаянно играл за свой счет, совершенно не   рассчитывая, всецело полагаясь на тактику Саккара, слепо доверяя ему. Ордера, о   которых он узнавал, телеграммы, проходившие через его руки, служили для него   достаточным указанием. Спустившись бегом с телеграфа, помещавшегося на втором   этаже, с целой охапкой телеграмм в руках, он велел сторожу позвать Мазо; тот   оставил Бертье и подошел к «гитаре».      

– Их   надо разобрать и распределить сегодня же, сударь?      

– Конечно,   раз они прибывают в таком количестве… Что тут такое?      

– Да   все насчет Всемирного! И почти все ордера на покупку.      

Маклер   привычной рукой перебирал телеграммы, видимо довольный. Тесно связанный с   Саккаром, давно уже ссужая ему крупные суммы репортом и еще сегодня утром   получив от него ордера на покупку огромного количества акций, он в конце концов   превратился в официального маклера Всемирного банка. И если до сих пор он   все-таки испытывал легкое беспокойство, то это стойкое увлечение публики, эти   упорные покупки, не прекращавшиеся, несмотря на невероятное повышение курса,   совершенно успокаивали его. Среди других имен, которыми были подписаны   телеграммы, особое его внимание привлекло одно имя – Фейе – сборщика ренты в   Вандоме; по-видимому, тот приобрел необычайно многочисленную клиентуру мелких   покупателей среди фермеров, богомольных прихожан и священников своей провинции,   так как каждую неделю он слал ему множество телеграмм.      

– Передайте   это в отделение наличного счета, – сказал Мазо Флори. – И не ждите,   чтобы вам спускали телеграммы вниз, будьте наверху и берите их сами.      

Флори   облокотился на перила отделения наличного счета и громко крикнул:      

– Мазо!   Мазо!      

Подошел   Гюстав Седиль – на бирже служащие теряют свое имя и приобретают имя маклера,   представителями которого являются. Самого Флори тоже называли здесь Мазо. Около   двух лет назад Гюстав оставил службу в конторе, но недавно снова вернулся туда,   чтобы убедить отца заплатить его долги. В этот день, ввиду отсутствия главного   конторщика, ему поручили наличный счет, и это очень занимало его. Пошептавшись   друг с другом, Гюстав и Флори сговорились покупать для Фейе только по   последнему курсу, а сначала поиграть на его ордерах для себя, покупая и   перепродавая от имени своего постоянного подставного лица: они надеялись   заработать на разнице, так как повышение казалось им несомненным.      

Между   тем Мазо снова подошел к «корзине». Курьеры то и дело передавали ему фишки от   кого-нибудь из клиентов, не имевших возможности подойти ближе, – фишки, на   которых было карандашом нацарапано распоряжение. У каждого маклера была фишка   определенного цвета – красная, желтая, голубая, зеленая, – чтобы ее легко   было отличить. У Мазо была зеленая, цвета надежды, и маленькие зеленые бумажки   постепенно накапливались в его руках; эти фишки передавали ему курьеры,   принимавшие их в конце проходов от служащих и спекулянтов, которые заранее   запасались ими, чтобы не терять времени. У бархатного барьера Мазо снова   столкнулся с Якоби. Тот тоже держал в руке все увеличивавшуюся пачку фишек,   красных фишек цвета свежей, только что пролившейся крови, несомненно, то были   ордера Гундермана и его приверженцев, ведь ни для кого не было тайной, что   Якоби в подготовке к бойне был агентом понижателей, главным палачом еврейского   банка. В эту минуту он разговаривал с другим агентом, Делароком, своим зятем,   христианином, женатым на еврейке Это был рыжий коренастый толстяк, почти   совершенно лысый, завсегдатай великосветских клубов. Все знали, что он получает   ордера от Дегремона, который недавно поссорился с Якоби, как когда-то   поссорился с Мазо. Анекдот, который рассказывал Деларок, сальный анекдот о   жене, вернувшейся к мужу без рубашки, зажег огонек в его маленьких   подмигивающих глазках; оживленно жестикулируя, он размахивал своей записной книжкой,   откуда торчала пачка его фишек, голубых – бледно-голубых, как апрельское небо.      

– Вас   просит господин Массиас, – сказал курьер, подойдя к Мазо. Мазо поспешил   подойти к краю пролета. Агент, полностью состоявший на жалованье у Всемирного   банка, принес ему сведения о кулисе, которая, несмотря на мороз, уже начала   свою деятельность под сводами галереи. Кое-кто из спекулянтов отваживался даже   войти на минутку погреться в зал, но кулисье, закутанные в теплые пальто с   поднятыми меховыми воротниками, держались молодцом; собравшись, как обычно, в   кружок под часами, они так волновались, кричали и жестикулировали, что не   чувствовали холода. Молодой Натансон, успешно делавший карьеру, был из числа   наиболее деятельных с тех пор, как ему улыбнулось счастье и он, мелкий   отставной служащий Движимого кредита, додумался снять помещение и открыть   кассу.      

Массиас   наскоро объяснил, что понижатели выбросили на рынок целую пачку акций, и так   как в связи с этим курс мог поколебаться, Саккар решил, чтобы повлиять на   первый официальный курс в «корзине», провести операцию в кулисе. Накануне   последний курс Всемирного остановился на трех тысячах тридцати франках, и   Саккар дал распоряжение Натансону купить сто акций, которые другой кулисье   должен был предложить по три тысячи тридцать пять. Это давало увеличение на   пять франков.      

– Хорошо,   вот этот курс и придет к нам, – сказал Мазо. И он вернулся к группе   биржевых маклеров, собравшихся в полном составе. Их было шестьдесят человек, и,   вопреки уставу, они уже совершали между собой сделки по среднему курсу, не   дождавшись удара колокола. Ордера, данные по ранее установленному курсу, не   влияли на рынок, потому что необходимо было ждать официального курса, тогда как   ордера без обозначения цен, дающие полную свободу чутью маклера, вызывали постоянное   колебание различных котировок. Хороший маклер должен обладать проницательностью   и предусмотрительностью, быстрым соображением и крепкими мускулами, так как   успех часто зависит именно от его проворства, не говоря уж о необходимости   иметь прочные связи в высших финансовых сферах, получать сведения отовсюду и,   главное, быть в курсе телеграмм, получаемых с французских и иностранных бирж. А   сверх всего этого надо иметь зычный голос, чтобы кричать погромче.      

Но вот   пробило час, удар колокола пронесся, как порыв ветра, над волнующимся морем   голов, и не успел еще замереть последний звук, как Якоби, опершись обеими   руками на бархатный барьер, рявкнул своим могучим голосом, заглушившим все   остальные:      

– Даю   «всемирные»… Даю «всемирные»…      

Он не   назначал цены, выжидая предложения. Все шестьдесят маклеров подошли ближе и   окружили «корзину», где уже виднелись яркие пятна брошенных фишек. Стоя лицом к   лицу, они испытующе всматривались друг в друга, точно дуэлянты перед поединком,   горя нетерпением узнать, каков будет первый курс.      

– Даю   «всемирные», – гремел бас Якоби. – Даю «всемирные»…      

– По   какому курсу «всемирные»? – крикнул Мазо тонким, но до того пронзительным   голосом, что этот голос покрыл бас его коллеги, как звук флейты выделяется над   аккомпанементом виолончели.      

И Деларок   предложил вчерашний курс:      

– Беру   «всемирные» по три тысячи тридцать.      

Но   другой маклер тут же повысил:      

– Пришлите   «всемирные» по три тысячи тридцать пять.      

Это был   курс кулисы, который пришел сюда, препятствуя арбитражу, по-видимому   задуманному Делароком, собиравшимся купить в «корзине» и немедленно перепродать   в кулисе, чтобы положить в карман пять франков разницы. Тогда Мазо, уверенный в   том, что Саккар одобрит его, рискнул:      

– Беру   по три тысячи сорок… Пришлите «всемирные» по три тысячи сорок.      

– Сколько? –   вынужден был спросить Якоби.      

– Триста.      

Каждый   записал несколько слов в своей записной книжке, и сделка была заключена; первый   курс установился с повышением на десять франков против вчерашнего. Мазо   отделился от группы и передал эту цифру тому из котировщиков, в книге которого   значился Всемирный.      

И вот   плотина прорвалась: в течение двадцати минут были установлены курсы и других   ценных бумаг. Вся масса сделок, подготовленных маклерами, заключалась без   особых отклонений, и все же котировщики на своих высоких стульях, оглушенные   шумом «корзины» и шумом отделения наличного счета, где тоже шла лихорадочная   работа, с большим трудом успевали записывать все данные, бросаемые им на лету   маклерами и их помощниками. Сзади, в отделении ренты, тоже неистовствовали. С   момента открытия биржи шум толпы, похожий на непрерывный гул морского прибоя,   звучал по-иному: теперь над этим глухим рокотом выделялись нестройные возгласы   спроса и предложения, характерные выкрики, звучащие то выше, то ниже,   прерывающиеся и снова раздающиеся – каждый раз на другой ноте, отрывистые, как   перекличка хищных птиц во время бури.      

Саккар   улыбался, стоя у своей колонны. Его свита сделалась еще многочисленнее:   повышение акций Всемирного на десять франков взволновало всю биржу, где давно   уже предсказывали, что день ликвидации будет днем краха. Гюре вместе с Седилем   и Кольбом подошел к Саккару, громко выражая свое сожаление по поводу чрезмерной   осторожности, заставившей его продать акции по курсу в две тысячи пятьсот;   Дегремон, с безразличным видом разгуливавший под руку с маркизом де Боэном,   весело рассказывал ему о поражении своих лошадей на осенних скачках. Но больше   всех торжествовал Можандр: он осыпал насмешками капитана Шава, который тем не   менее упорно отстаивал свои пессимистические взгляды, говоря, что смеется тот,   кто смеется последним. Такая же сцена происходила между расхваставшимся Пильеро   и меланхолическим Мозером: первый сиял, второй сжимал кулаки, сравнивая это   упрямое, бессмысленное повышение с взбесившейся лошадью, которую в конце концов   все равно прикончат.      

Прошел   час, курсы почти не менялись, сделки в «корзине» заключались, но уже без   прежнего одушевления – по мере поступления новых ордеров и телеграмм. В   середине биржевого дня всегда наступает такое затишье, текущие дела идут медленнее,   все ждут решающей битвы за последний курс. Тем не менее рычание Якоби,   прерываемое пронзительными возгласами Мазо, все еще раздавалось в зале: теперь   они были заняты операциями с премией:      

– Даю   «всемирные» по три тысячи сорок, премия пятнадцать…      

– Беру   «всемирные» по три тысячи сорок, премия десять…      

– Сколько?      

– Двадцать   пять. Пришлите!      

Должно   быть, Мазо исполнял теперь распоряжения Фейе, потому что многие провинциальные   игроки, желая ограничить свой риск и не решаясь на покупки с непременной   поставкой, покупали и продавали с премией. И вдруг толпа заволновалась,   послышались прерывистые возгласы. «Всемирные» понизились на пять франков! Потом   на десять, потом на пятнадцать франков и упали до трех тысяч двадцати пяти.      

В эту   самую минуту Жантру, который куда-то выходил и только что вернулся, шепнул на   ухо Саккару, что баронесса Сандорф находится на улице Броньяр, в своем экипаже,   и спрашивает у него, не следует ли ей продать. Этот вопрос в тот момент, когда   курс начал колебаться, вывел Саккара из себя. Он живо представил себе   неподвижного кучера на козлах, баронессу, изучающую свою записную книжку и   устроившуюся как у себя дома за закрытыми окнами кареты.      

– Пусть   она убирается к черту! А если она продаст, я ее задушу.      

Слух о   понижении на пятнадцать франков дошел до Массиаса точно сигнал бедствия, и он   сейчас же подбежал к Саккару, чувствуя, что понадобится ему. И действительно,   Саккар, подготовивший, чтобы поднять последний курс, один трюк – телеграмму,   которую должны были прислать с лионской биржи, где повышение было   несомненно, – начал беспокоиться: телеграммы все еще не было, и это   непредвиденное падение на пятнадцать франков могло привести к катастрофе.      

Не   останавливаясь перед Саккаром, Массиас на бегу искусно задел его локтем и,   навострив уши, принял распоряжение:      

– Живей   к Натансону, четыреста, пятьсот, сколько понадобится.      

Все это   было проделано так быстро, что заметили только Пильеро и Мозер. Они кинулись за   Массиасом, чтобы узнать, в чем дело. Массиас, с тех пор как он поступил на   службу во Всемирный банк, сделался очень значительной особой. Все старались   вызвать его на откровенность, прочитать через его плечо полученные им ордера.   Да и сам он получал теперь прекрасные барыши. С веселым добродушием неудачника,   которого до сих пор судьба не баловала, он удивлялся своему успеху, он теперь   находил сносной эту собачью биржевую жизнь и уже не говорил больше, что здесь   везет только евреям.      

Внизу, в   кулисе, в ледяном холоде галереи, которую ничуть не грело близкое к закату   бледное солнце, акции Всемирного понижались не так быстро, как в «корзине», и   Натансон, извещенный своими комиссионерами, сумел произвести арбитраж, что не   удалось Делароку вначале: купив в зале по три тысячи двадцать пять, он   перепродал под колоннадой по три тысячи тридцать пять. Это не заняло и трех   минут, а он заработал шестьдесят тысяч франков. Благодаря уравновешивающему   действию друг на друга этих двух рынков – легального и терпимого – эта покупка   сразу подняла курс до трех тысяч тридцати. Агенты, локтями расталкивая толпу,   безостановочно бегали из залы в галерею и обратно. Однако курс в кулисе уже   готов был поколебаться, когда распоряжение, переданное Массиасом Натансону,   удержало его на трех тысячах тридцати, затем повысило до трех тысяч сорока.   Между тем, благодаря этому контрудару, акции и наверху, в «паркете», тоже   вернулись к первоначальному курсу. Однако поддерживать его было трудно, так как   тактика Якоби и других маклеров, действующих от имени понижателей, видимо   заключалась в том, чтобы приберечь большие продажи к концу биржевого дня,   запрудить рынок акциями и, воспользовавшись паникой последнего получаса,   вызвать падение курса. Саккар отлично понял опасность и условным знаком   предупредил Сабатани, который в нескольких шагах от него курил папироску с   рассеянным и томным видом любимца женщин. Со змеиной гибкостью тот немедленно   проскользнул в «гитару» и, прислушиваясь, напряженно следя за курсом, начал   беспрерывно посылать Мазо ордера на зеленых фишках, которые имелись у него в   запасе. И все-таки натиск был так силен, что «всемирные» упали на пять франков.      

Часы   пробили три четверти, оставалось лишь четверть часа до закрытия. Толпа теперь   кружилась и кричала, словно подстегиваемая каким-то адским вихрем. «Корзина»   выла и рычала; оттуда доносились такие звуки, словно кто-то бил в медные котлы.   И вот тогда-то произошло событие, которого с таким тревожным нетерпением ждал   Саккар.      

Юный   Флори, с самого открытия каждые десять минут приносивший с телеграфа целые кипы   телеграмм, появился опять, расталкивая толпу и читая на ходу телеграмму, которая,   по-видимому, приводила его в восторг.      

– Мазо!   Мазо! – крикнул чей-то голос.      

И Флори   инстинктивно повернул голову, словно назвали его собственное имя. Это был   Жантру, которому хотелось узнать, в чем дело. Но Флори оттолкнул его; он   слишком спешил, он был переполнен радостью при мысли о том, что Всемирный   кончит повышением, ибо телеграмма извещала, что на лионской бирже акции   поднялись в цене, что там были заключены такие крупные сделки, которые не могли   не повлиять на парижскую биржу. И действительно, уже начали прибывать и другие   телеграммы, многие маклеры получили ордера на покупку. Результат сказался   немедленно и был весьма значителен.      

– Беру   «всемирные» по три тысячи сорок, – повторял Мазо своим пронзительным, как   квинта, голосом.      

И   Деларок, осаждаемый спросом, надбавил пять франков:      

– Беру   по три тысячи сорок пять.      

– Даю   по три тысячи сорок пять, – ревел Якоби. – Двести по три тысячи сорок   пять.      

– Пришлите.      

Тогда   повысил и Мазо:      

– Беру   по три тысячи пятьдесят.      

– Сколько?      

– Пятьсот…   Пришлите…      

Но к   этому времени шум, сопровождавшийся дикой, эпилептической жестикуляцией,   сделался до того оглушителен, что сами маклеры уже не слышали друг друга. В   пылу профессионального азарта они стали объясняться жестами, так как утробные   басы терялись в общем гуле, а тонкие, как флейта, голоса замирали, превращаясь   в писк. Видны были широко разинутые рты, но казалось, что из них не вылетает ни   звука, говорили только руки: жест от себя означал предложение, жест к себе –   спрос; поднятые пальцы указывали цифру, движение головы – согласие или отказ.   Это был язык, понятный только посвященным; можно было подумать, что припадок   безумия охватил разом всю толпу. Сверху, с телеграфной галереи, смотрели вниз   женщины, пораженные и напуганные этим необычайным зрелищем. В отделении ренты,   где было особенно горячо, происходила форменная драка, чуть ли не кулачный бой,   а двойной поток публики, сновавший взад и вперед в этой части зала, то и дело   разбивал группы, которые немедленно сходились вновь. Между отделением наличного   счета и «корзиной», возвышаясь над бушующим морем голов, одиноко сидели на   своих стульях три котировщика, похожие на обломки крушения, вынесенные волнами;   наклонясь над большими белыми пятнами своих книг, они разрывались на части,   ловя на лету быстрые изменения колеблющегося курса, которые им бросали то   справа, то слева. В отделении наличного счета свалка перешла все границы: лиц   уже нельзя было разобрать, это была какая-то плотная масса голов, темная   кишащая масса, над которой выделялись маленькие белые листочки мелькавших в   воздухе записных книжек. А в «корзине», вокруг бассейна, теперь уже полного   смятых фишек всех цветов, серебрились седые шевелюры, блестели лысины,   виднелись бледные искаженные физиономии, судорожно вытянутые руки; словно в   движении неистового танца, все эти человеческие фигуры лихорадочно тянулись   друг к другу и, кажется, разорвали бы друг друга, если бы их не удерживал   барьер. Эта бешеная горячка последних минут передалась и публике: в зале была   страшная давка, беспорядочная толкотня, чудовищный топот большого табуна,   загнанного в слишком узкое помещение; шелковые цилиндры блестели на фоне темных   сюртуков в рассеянном свете, проникавшем сквозь стекла.      

И вдруг   удар колокола прорезал весь этот шум. Все стихло, руки опустились, голоса   умолкли – в отделениях наличного счета, ренты, в «корзине». Теперь слышался   только глухой ропот толпы, подобный непрерывному шуму потока, вошедшего в свое   русло. И в неулегшемся возбуждении передавался из уст в уста последний курс:   акции Всемирного дошли до трех тысяч шестидесяти, то есть на тридцать франков   превысили вчерашний курс. Поражение понижателей было полным, ликвидация еще раз   оказалась для них гибельной, ибо разница за последние две недели выразилась в   весьма значительных суммах.      

Прежде   чем покинуть зал, Саккар на миг выпрямился, словно желая лучше разглядеть   окружавшую его толпу. Он точно вырос; триумф его был так велик, что вся его   маленькая фигурка раздалась, вытянулась, стала огромной. Казалось, он искал   поверх голов отсутствующего Гундермана, того Гундермана, которого ему хотелось   бы видеть поверженным в прах, униженно умоляющим о пощаде. Ему хотелось, чтобы   по крайней мере все неизвестные, все враждебные ему прихвостни этого еврея,   которые были сейчас в зале, увидели его, Саккара, преображенного сиянием успеха.   Это был его великий день – день, о котором говорят до сих пор, как говорят об   Аустерлице и о Маренго. Клиенты, друзья – все обступили его. Маркиз де Боэн,   Седиль, Кольб, Гюре жали ему руки. Дегремон со своей фальшивой светской улыбкой   мило поздравлял его, отлично зная, что на бирже такие победы ведут к смерти.   Можандр, сердясь на капитана Шава, все еще пожимавшего плечами, готов был   броситься Саккару на шею. Но ничто не могло сравниться с беспредельным,   благоговейным обожанием Дежуа. Желая поскорее узнать последний курс, он   прибежал из редакции и неподвижно, со слезами на глазах, стоял в нескольких   шагах от Саккара, пригвожденный к месту нежностью и восхищением. Жантру исчез –   должно быть, побежал с новостями к баронессе Сандорф. Массиас и Сабатани, сияя,   переводили дух, словно победители после генерального сражения.      

– Ну,   что я говорил? – вскричал восхищенный Пильеро.      

Мозер,   повесив нос, глухо бормотал какие-то мрачные пророчества:      

– Да,   да, кувыркаемся на краю пропасти. Придется еще платить по мексиканскому счету.   Римские дела тоже запутались после Ментаны[23];   да и Германия того и гляди нападет на нас… А эти глупцы все лезут вверх, чтобы   потом грохнуться оземь с большей высоты. Да, да, дела плохи, вот увидите сами!      

И видя,   что на этот раз Сальмон слушает его без улыбки, он обратился к нему:      

– Вы   того же мнения, правда? Если дела идут слишком уж хорошо, значит, скоро все   полетит к черту.      

Между   тем зал понемногу опустел, лишь в воздухе оставались клубы сигарного дыма –   синеватое облако, сгустившееся, пожелтевшее от поднятой пыли. Мазо и Якоби,   снова принявшие благообразный вид, вместе вошли в кабинет присяжных маклеров.   Якоби был больше огорчен своими тайными личными потерями, нежели поражением   своих клиентов, тогда как Мазо, не игравший за свой счет, бурно радовался так   отважно поднятому последнему курсу. Они переговорили с Делароком о   произведенных операциях, держа в руках книжки с записями, которые их   ликвидаторы должны были разобрать сегодня же вечером, чтобы реализовать   заключенные сделки. Тем временем в зале для служащих, низкой комнате,   перегороженной толстыми колоннами и похожей на неубранный класс, с рядами   конторок и вешалкой для платья в глубине, шумно радовались Флори и Гюстав   Седиль. Они зашли сюда за цилиндрами и теперь ждали сообщения о среднем курсе,   который устанавливали за одной из конторок служащие синдиката, исходя из самого   высокого и самого низкого курса. Около половины четвертого, когда объявление   было вывешено на одной из колонн, молодые люди закричали, закудахтали, запели   петухом, в восторге от прибыльной операции, которую им удалось проделать с   ордерами Фейе. Это давало возможность купить парочку бриллиантов для Шюшю,   замучившей теперь Флори своими требованиями, и заплатить за полгода вперед   Жермене Кер, которую Гюстав имел глупость окончательно отбить у Якоби, взявшего   на содержание цирковую наездницу. Суматоха в зале служащих не утихала – глупые   шутки, возня с шляпами – толкотня школьников, резвящихся на перемене. А на   другой стороне, под колоннадой, наспех заканчивала свои сделки кулиса. В восторге   от полученной разницы, Натансон решился, наконец, спуститься со ступенек, и   слился с потоком последних дельцов, толкавшихся здесь, несмотря на страшный   холод. После шести часов вся эта толпа игроков, маклеров, кулисье и биржевых   зайцев – одни, определив свои барыши или убытки, другие, подсчитав   куртаж, – должна была, облачась во фраки, легкомысленно закончить свой   день в ресторанах и театрах, на светских вечерах и в продажных альковах.      

В этот   вечер веселящийся ночной Париж только и говорил, что о грозном поединке между   Гундерманом и Саккаром. Женщины, которые, повинуясь увлечению или моде,   проявляли горячий интерес к биржевой игре, так и сыпали биржевыми словечками –   ликвидация, премия, репорт, депорт, не всегда понимая их значение. Главной   темой разговоров служило критическое положение понижателей, которые, по мере   того как «всемирные» поднимались, переходя все границы разумного, уже столько   месяцев платили значительную разницу, все возраставшую при каждой новой   ликвидации. Конечно, многие играли без обеспечения и вынуждены были прибегать к   репорту, так как не могли доставить проданные ими акции. Однако они с   ожесточением продолжали свои операции на понижение, в надежде на близкий крах,   и, несмотря на репорты, которые стоили тем дороже, чем меньше было на рынке   наличных денег, понижателям, измученным, раздавленным, грозило, в случае   дальнейшего повышения курса, полное уничтожение. Конечно, положение Гундермана,   их предполагаемого всесильного вождя, было совсем иным, потому что у него в   подвалах хранился миллиард – неистощимая рать, которую он мог посылать на   бойню, какой бы длительной и кровавой она ни была. В этом и таилась его   несокрушимая сила; он мог играть без обеспечения, так как был уверен, что   всегда сможет уплатить разницу – вплоть до того дня, когда неизбежное понижение   принесет ему победу.      

И все   толковали об этом, подсчитывали крупные суммы, которые он, очевидно, уже отдал   на съедение, выставляя вот так, 15-го и 30-го числа каждого месяца, мешки с   золотыми монетами, таявшими в огне спекуляции, словно шеренги солдат под   пушечными ядрами.      

Никогда   еще его власть, которую он хотел видеть неограниченной и неоспоримой, не   подвергалась на бирже такому жестокому нападению. Ибо если он и был простым   торговцем деньгами, а не спекулянтом, как он постоянно повторял, то, чтобы   оставаться таким торговцем, и притом первым в мире, располагающим всем   общественным богатством, надо было также, и он ясно сознавал это, безраздельно   владеть рынком. И он боролся не за непосредственную наживу, а за свое   господство, за свою жизнь. Отсюда холодное упорство, суровое величие борьбы.   Его встречали на бульварах, на улице Вивьен: с мертвенно бледным бесстрастным   лицом он проходил своей старческой бессильной походкой, и ничто не обнаруживало   в нем ни малейшей тревоги. Он верил только в логику. Когда курс акций   Всемирного банка превысил две тысячи франков, это было безрассудство. Курс в   три тысячи был уже настоящим безумием, они должны были снова упасть, как   неминуемо падает на землю подброшенный в воздух камень. И он ждал. Отдаст ли он   весь свой миллиард? Все вокруг Гундермана замирали от восхищения, от желания   увидеть, как он, наконец, проглотит своего противника. Что касается Саккара, то   он вызывал более бурные восторги; за него были женщины, салоны, за него была   вся играющая на бирже аристократия, которая клала себе в карман такие славные   барыши с тех пор, как из религии делали деньги, спекулируя горой Кармил и   Иерусалимом. Еврейскому финансовому владычеству грозил скорый конец, это было   решено и подписано, католицизм должен был приобрести такую же власть над   деньгами, какую он имел над душами. Однако если войска Саккара зарабатывали   кругленькие суммы, то у него самого деньги были на исходе, так как его   бесконечные покупки истощили кассы. Из двухсот миллионов, находившихся в его   распоряжении, почти две трети были обращены в акции. Это преуспеяние было   чрезмерно, этот триумф подавлял, от него можно было задохнуться. Всякое   акционерное общество, которое хочет господствовать над биржей и для этого   искусственно поддерживает курс своих акций, обречено на гибель. Поэтому вначале   Саккар действовал осторожно. Но он всегда был человеком с пылким воображением,   всегда видел все в преувеличенных размерах, превращал в поэмы свои сомнительные   аферы, а на этот раз, участвуя в действительно колоссальном и процветающем   деле, дошел до таких сумасбродных мечтаний о победе, до таких безумных, таких   грандиозных планов, что не смог бы точно определить их даже самому себе. Ах,   если бы у него были миллионы, бесконечные миллионы, как у этих проклятых евреев!   Хуже всего было то, что его войско уже редело, – еще несколько миллионов   могли быть брошены на съедение, и это все. А потом, в случае понижения, настала   бы его очередь платить разницу, и, не в силах выкупить свои акции, он был бы   вынужден прибегнуть к репорту. В самом разгаре победы мельчайшая песчинка могла   опрокинуть всю его огромную машину. Это смутно понимали даже его приверженцы,   те, кто верил в повышение, как в господа бога. И эта атмосфера неясности и   сомнений, в которой приходилось жить, этот поединок Саккара с Гундерманом, где   победитель истекал кровью, это единоборство двух легендарных чудовищ, которые   сокрушали на своем пути маленьких людишек, отваживавшихся присоединиться к их   игре, и готовы были задушить друг друга на куче нагроможденных ими   развалин, – все это сводило Париж с ума.      

3   января, на другой день после того, как были закончены расчеты по последней   ликвидации, акции Всемирного банка неожиданно упали на пятьдесят франков. Все   заволновались. Правда, упали все ценные бумаги: денежный рынок, давно уже   перегруженный и раздутый сверх всякой меры, трещал по всем швам. Два-три   сомнительных предприятия лопнули с оглушительным шумом. Публика могла бы уже   привыкнуть к этим внезапным скачкам курсов, которые иногда в течение одного   биржевого собрания колеблются на несколько сот франков и прыгают, словно   стрелка компаса во время бури. И все-таки все почувствовали в этом пронесшемся   порыве ветра начало краха. «Всемирные» упали, и слух об этом сейчас же   распространился в ропщущей толпе, исполненной удивления, надежды и страха. На   следующий день Саккар, как всегда спокойный и улыбающийся на своем посту,   поднял курс на тридцать франков, благодаря значительным покупкам. Но 5-го,   несмотря на все его усилия, курс снова понизился на сорок франков. Теперь акции   Всемирного банка стоили только три тысячи. И с этой минуты каждый день приносил   с собой новое сражение. 6-го «всемирные» снова поднялись, 7-то и 8-го снова   упали. Какая-то непреодолимая сила медленно, постепенно тянула их вниз.   Всемирный банк должен был стать козлом отпущения, искупить всеобщее безумие,   преступления других, менее видных фирм, подозрительную деятельность множества   предприятий, раздутых рекламой, выросших как чудовищные грибы на прогнившей   почве империи. Но Саккар, который лишился сна, все-таки ежедневно занимал свой   боевой пост у колонны и жил мечтой о победе, все еще казавшейся ему возможной.   Как полководец, уверенный в превосходстве своего плана, он уступал территорию   лишь пядь за пядью, жертвуя последними солдатами, вынимая из касс банка   последние мешки с золотом, только бы преградить путь осаждающим. 9-го он снова   одержал значительную победу. Игроки на понижение дрогнули и отступили – неужели   в день ликвидации, 15 января, они снова напоят землю своею кровью? А Саккар,   уже без всяких средств, вынужденный пустить в ход дружеские векселя, решился   теперь, как голодающие, которые в голодном бреду видят роскошные пиры,   признаться себе в своей грандиозной и несбыточной цели, в своей исполинской   мечте – скупить все акции, чтобы оставить продавцов без обеспечения, связать их   по рукам и ногам и держать в своей власти. Так поступила недавно одна маленькая   железнодорожная компания. Банк, выпустивший ее акции, скупил их на бирже все до   единой, и продавцы, не имея возможности выложить свой товар, сдались, как рабы,   вынужденные отдать себя и свое имущество. Ах, если бы он мог затравить,   запугать Гундермана, чтобы довести его до необходимости играть без обеспечения!   Если бы в одно прекрасное утро этот старик пришел к нему со своим миллиардом,   умоляя не отнимать его целиком, оставить ему десять су на молоко, которым он   питался! Но для этого необходимы были семьсот или восемьсот миллионов. Он уже   бросил в эту прорву двести миллионов, надо было выставить на линию огня еще   пятьсот или шестьсот. С шестьюстами миллионов он разогнал бы евреев и сделался   бы королем золота, владыкой мира. Какая великолепная мечта! И она казалась ему   вполне осуществимой. Идея ценности денег была совершенно упразднена на этой   ступени горячечного бреда, остались лишь пешки, передвигаемые на шахматной   доске. В бессонные ночи он выстраивал эти шестьсот миллионов в виде армии и   посылал их на смерть ради своей славы, торжествуя, наконец, победу посреди   всеобщего разгрома, на развалинах.      

Но, к   несчастью, 10-е оказалось для Саккара страшным днем. На бирже он был   по-прежнему великолепен – спокоен и весел. Между тем ни одно сражение не   отличалось такой молчаливой свирепостью; каждый час приносил кровопролитие, на   каждом шагу были расставлены засады. В этих денежных битвах, тайных и подлых,   где украдкой выпускают кишки у слабых, нет больше никаких уз, никакого родства,   никакой дружбы: таков безжалостный закон сильных, тех, которые пожирают   другого, чтобы не пожрали их самих. И Саккар чувствовал себя совершенно   одиноким, не имея иной опоры, кроме своих ненасытных желаний, поддерживавших   его на посту. Он с особенным страхом ожидал 14-го, когда должен был состояться   расчет по сделкам, но он еще нашел кое-какие деньги на три предшествующих дня,   и 14-е, вместо того чтобы принести с собой крушение, вновь укрепило акции   Всемирного, курс которых дошел на ликвидации 15-го числа до двух тысяч   восьмисот шестидесяти, понизившись, по сравнению с последним декабрьским   курсом, только на сто франков. Он опасался катастрофы, теперь он сделал вид,   что считает это победой. В действительности же в этот день впервые победили   игроки на понижение; в течение стольких месяцев платившие разницу, они теперь   сами получили ее, и положение изменилось – Саккар вынужден был прибегнуть к   репорту у Мазо, и тот сильно запутался. Вторая половина января должна была   оказаться решающей.      

С тех   пор как Саккар вел эту борьбу, ежедневно подвергаясь толчкам, которые то   бросали его на край пропасти, то снова спасали от падения, он каждый вечер   ощущал непреодолимую потребность забыться. Он не мог оставаться один, обедал   вне дома и заканчивал ночь в объятиях какой-нибудь женщины. Никогда еще он так   усиленно не прожигал жизнь, появляясь всюду, посещая театры и ночные рестораны,   афишируя свои огромные траты – траты человека, не знающего счета деньгам. Он   избегал Каролину: его стесняли ее постоянные предостережения, вечные разговоры   о тревожных письмах брата, ее беспокойство по поводу кампании на повышение,   казавшейся ей страшной опасностью. Теперь он чаще встречался с баронессой   Сандорф. Холодный разврат маленькой уединенной квартирки на улице Комартен   переносил его как бы в другой мир и давал минуту забвения, необходимого для   разрядки его переутомленного мозга. Временами он убегал туда, чтобы спокойно   просмотреть некоторые бумаги, обдумать некоторые дела, счастливый сознанием,   что никто в мире не может помешать ему в этом уголке. Иногда сон одолевал его   там, и он спал час или два – единственные блаженные часы полного небытия, –   и, пользуясь этим, баронесса без всякого стеснения рылась в его карманах, читала   письма, найденные у него в бумажнике. Дело в том, что в последнее время он   совершенно онемел, она не могла теперь вытянуть у него ни одного полезного   совета, и даже когда ей удавалось вырвать два-три слова, она не решалась играть   по его указаниям, так как была убеждена в том, что он лжет. Воруя таким образом   его секреты, она узнала о денежных затруднениях, которые начал испытывать   Всемирный банк, об обширной системе дружеских векселей, дутых векселей, которые   фирма из осторожности учитывала за границей. Как-то вечером, проснувшись раньше   обычного, Саккар увидел, как она роется в его бумажнике, и дал ей пощечину,   словно проститутке, таскающей медяки из карманов своих гостей. С этого дня он   начал бить ее; это доводило их до исступления, но потом оба успокаивались в   полном изнеможении.      

И вот   после ликвидации 15 января, на которой баронесса потеряла около десяти тысяч   франков, она принялась обдумывать один план. Этот план не давал ей покоя, и в   конце концов она решила посоветоваться с Жантру.      

– Пожалуй,   вы правы, – ответил тот, – пришла пора переметнуться к Гундерману…      

Зайдите   к нему и расскажите, как обстоит дело, – ведь он обещал дать вам хороший   совет в обмен на ваше сообщение.      

В то   утро, когда баронесса явилась к Гундерману, он был в отвратительном расположении   духа. Накануне «всемирные» опять поднялись. Что же это! Его, видно, никак не   добить, этого ненасытного зверя, который сожрал у него столько золота и упорно   не желает околевать! Он вполне способен снова встать на ноги и 31 января снова   кончить повышением. И Гундерман бранил себя за то, что пошел на это гибельное   соперничество, тогда как, быть может, лучше было согласиться на сотрудничество   с банком. Усомнившись в своей обычной тактике, потеряв веру в неизбежное   торжество логики, он, пожалуй, примирился бы сейчас с мыслью об отступлении,   если бы мог отступить, не теряя при этом всего своего состояния. Он редко   переживал такие минуты упадка духа, знакомые, однако, величайшим полководцам   накануне победы, когда и люди и обстоятельства всецело на их стороне. Это   затмение сильного ума, обычно столь проницательного, объяснялось   таинственностью, окутывающей биржевые операции, тем туманом, за которым никогда   не знаешь наверняка, с кем имеешь дело.      

Разумеется,   Саккар покупал, Саккар играл, но за чей счет? За счет солидных клиентов или за   счет самого банка? Гундерману со всех сторон передавали столько сплетен, что он   уже ничего не понимал. Двери его огромного кабинета то и дело хлопали, все   подчиненные дрожали, видя его гнев; он встречал своих агентов так грубо, что их   обычное шествие превратилось в стремительное бегство.      

– Ах,   это вы, – сказал Гундерман баронессе весьма нелюбезно. – Сегодня я не   могу терять время на разговоры с дамами.      

Она до   того растерялась, что отбросила приготовленное вступление и сразу выложила   принесенную новость.      

– А   если бы вам доказали, что после своих крупных покупок Всемирный остался почти   без средств и вынужден, чтобы продолжать кампанию, учитывать за границей   дружеские векселя?      

Банкир   подавил радостный трепет. Взгляд его оставался все таким же безучастным, и все   тем же недовольным тоном он возразил:      

– Это   неправда.      

– Как   неправда? Но ведь я слышала собственными ушами, видела собственными глазами.      

И чтобы   убедить его, она рассказала, что сама держала в руках векселя, подписанные   подставными лицами. Она называла их имена, называла также банкиров, которые   учли эти векселя в Вене, Франкфурте и Берлине. Пусть он наведет справки через   своих корреспондентов, тогда он увидит, что она принесла ему не какую-нибудь   бездоказательную сплетню. Кроме того, она утверждала, что Общество покупало за   свой счет с единственной целью поддержать повышение и таким образом уже   ухлопало двести миллионов.      

Гундерман,   слушавший ее со своим обычным угрюмым видом, уже мысленно подготовлял   завтрашнюю кампанию, причем ум его работал так быстро, что за эти несколько   секунд он уже роздал ордера, наметил цифры. Теперь он был уверен в победе, так   как не мог сомневаться в достоверности этих сведений, зная, из какого грязного   источника они к нему пришли, и преисполнившись презрения к этому прожигателю   жизни Саккару, который был настолько глуп, что доверился женщине и допустил,   чтобы она продала его.      

Когда,   она замолчала, он поднял голову и взглянул на нее своими большими угасшими   глазами:      

– Ну,   хорошо, а какое же мне, собственно говоря, дело до всего того, о чем вы   рассказали?      

Он   казался таким безучастным, таким невозмутимым, что она опешила:      

– Но   мне кажется, что, играя на понижение, вы…      

– Я!   Да с чего вы взяли, что я играю на понижение? Я никогда не хожу на биржу, не   принимаю участия в спекуляциях… Все это ничуть меня не интересует!      

Он   говорил таким простодушным тоном, что баронесса, потрясенная, ошеломленная, в   конце концов поверила бы ему, если бы не некоторые чересчур наивные нотки,   прозвучавшие насмешкой. Он явно издевался над нею, он был полон презрения, этот   отживший человек, не имевший никаких желаний.      

– Так   вот, дорогая моя, я очень занят, и если вы не имеете сообщить мне ничего более   интересного…      

Он   попросту выгонял ее. Она возмутилась, пришла в ярость:      

– Я   доверилась вам, я рассказала первая… Это настоящая ловушка… Ведь вы обещали,   если я буду вам полезной, отплатить мне тем же, дать совет.      

Гундерман   встал и перебил ее. Он никогда не смеялся, но тут у него вырвался смешок – до   того забавным показалось ему это грубое надувательство по отношению к молодой и   красивой женщине:      

– Совет?   Но, дорогая моя, я вовсе не отказываю вам в совете… Послушайтесь меня, не   играйте, никогда больше не играйте. Вы подурнеете. Терпеть не могу, когда   женщина играет на бирже!..      

И когда   она ушла, совершенно рассвирепев, он заперся со своими двумя сыновьями и зятем,   распределил роли, немедленно послал за Якоби и другими маклерами, чтобы   подготовить на завтрашний день решительный удар. План его был очень прост:   сделать то, от чего осторожность удерживала его, пока ему не было известно   истинное положение Всемирного банка: раздавить рынок продажей огромного   количества акций. Теперь, зная, что Всемирный банк истощил все свои ресурсы и   неспособен поддержать курс, он мог позволить себе это. Как полководец, который   через лазутчиков открыл слабое место неприятеля и хочет добить его, он пустит   теперь в ход грозные резервы своего миллиарда. Логика восторжествует, ибо   всякая акция, поднимающаяся выше стоимости, которую она представляет, обречена   на гибель.      

Как раз   в этот самый день, около пяти часов, Саккар, инстинктивно почуяв опасность,   явился к Дегремону. Он был лихорадочно возбужден, он чувствовал, что необходимо   как можно скорее нанести понижателям решительный удар, не то они окончательно   разобьют его самого. Его грандиозная идея – набрать колоссальную армию в   шестьсот миллионов франков и завоевать мир – не давала ему покоя. Дегремон   принял его с обычной любезностью в своем пышном особняке среди дорогих картин и   всей той бьющей в глаза роскоши, которая каждые две недели оплачивалась   разницей, получаемой на бирже, и могла улетучиться по первой же прихоти случая;   ведь никто не знал, насколько прочно все это показное богатство. До сих пор он   еще не изменял Всемирному и отказывался продавать, проявляя внешне полное   доверие и охотно разыгрывая благородную роль игрока на повышение, которая к   тому же была ему очень выгодна. Он остался тверд даже после неудачной   ликвидации 15 января и продолжал говорить всем, что акции еще поднимутся, но   сам был уже начеку и готов был перейти к неприятелю при первом же угрожающем   симптоме. Посещение Саккара, его необычайная энергия, исполинский план скупить   все акции, преисполнили его искренним восхищением. Правда, это граничило с   безумием, но разве великие полководцы и великие финансисты не бывают иногда   просто-напросто безумцами, которым везет? И Дегремон определенно обещал Саккару   свою поддержку на завтрашней бирже: он уже дал крупные заказы на покупку,   сейчас он зайдет к своему маклеру Делароку, чтобы увеличить их; кроме того, он   повидается с друзьями – это целый синдикат, который послужит им подкреплением.   По его подсчетам, эта новая армия выражалась в сотне миллионов, и ее можно было   немедленно пустить в дело. Этого могло хватить. В полном восторге, не   сомневаясь в победе, Саккар сейчас же наметил план борьбы, на редкость смелое   обходное движение, заимствованное у величайших полководцев: вначале, сразу   после открытия биржи, легкая перестрелка, чтобы привлечь понижателей и придать   им бодрости; затем, когда они добьются первых успехов, когда курс упадет, из-за   прикрытия появляются Дегремон и его друзья с тяжелой артиллерией – всеми этими   неожиданными миллионами, – обходят понижателей с тыла и разбивают их. Это   будет побоище, полный разгром. Мужчины расстались, торжествующе улыбаясь и крепко   пожимая друг другу руки. Часом позже, когда Дегремон хотел одеваться, чтобы   идти на обед, к нему явилась другая посетительница – баронесса Сандорф. В   полной растерянности она вдруг решила посоветоваться с ним. Одно время она   слыла его любовницей, но в действительности между ними существовали лишь те   непринужденные товарищеские отношения, какие иногда бывают между мужчиной и   женщиной. Они были слишком лукавы, слишком хорошо знали друг друга, чтобы   решиться обманывать себя игрой в любовь. Она рассказала о своих опасениях, о   своей попытке разузнать что-нибудь у Гундермана и о его ответе, не признаваясь,   однако, в той жажде предательства, которая ее туда привела. И Дегремон решил   позабавиться, еще больше запутывая ее, притворяясь, что он тоже колеблется, что   он готов поверить Гундерману: как знать, быть может Гундерман сказал правду,   уверяя, будто он не принадлежит к числу понижателей? Ведь биржа – это настоящий   лес, дремучий лес, где каждый ходит ощупью. И если прислушиваться ко всем тем   противоречивым нелепостям, которые придумывают в этом мраке, непременно сломишь   себе шею.      

– Так   значит, не продавать? – спросила она с тревогой.      

– Продавать?   С какой стати? Вот глупость! Завтра мы будем господами положения: «всемирные»   снова поднимутся до трех тысяч ста. Но только держитесь, что бы ни случилось:   вы останетесь довольны последним курсом… Это все, что я могу вам сказать.      

Баронесса   ушла, и Дегремон начал, наконец, одеваться, когда звонок возвестил о приходе   третьего посетителя. Ну нет! Он ни за что не примет его. Но когда ему вручили   карточку Деларока, он крикнул, чтобы его сейчас же впустили. Видя, что маклер   стоит молча, с взволнованным видом, Дегремон выслал камердинера и сам закончил   свой туалет, завязав перед большим зеркалом белый галстук.      

– Вот   что, мой милый, – сказал Деларок с фамильярностью человека того же   круга. – Надеюсь, что это останется между нами? Дело довольно щекотливое…   Представьте, Якоби, мой шурин, был настолько любезен, что предупредил меня   сейчас о готовящемся ударе. На завтрашней бирже Гундерман и другие собираются   взорвать Всемирный банк. Они наводнят рынок акциями… У Якоби уже есть ордера,   он прибежал…      

– Черт   возьми! – произнес Дегремон, побледнев.      

– Как   вы понимаете, в связи с ожидавшимся повышением мне даны очень крупные ордера на   покупку, миллионов на пятнадцать, – тут можно завязнуть с головой… Поэтому   я нанял экипаж и вот объезжаю всех моих солидных клиентов. Это не особенно   корректно, но ведь у меня добрые намерения…      

– Черт   возьми! – повторил Дегремон.      

– Итак,   дорогой мой, принимая во внимание, что вы играете без обеспечения, я приехал   просить вас обеспечить меня или отменить ваши ордера.      

– Отмените,   отмените, дорогой мой!.. – закричал Дегремон. – Нет, нет, я не   собираюсь оставаться на тонущем корабле, это бессмысленный героизм… Не надо   покупать, продавайте! У вас почти на три миллиона моих акций, продавайте,   продавайте все!      

И так   как Деларок уже уходил, торопясь к другим клиентам, он схватил его за обе руки   и горячо пожал их:      

– Благодарю   вас, я никогда этого не забуду. Продавайте, продавайте все.      

Оставшись   один, он снова позвал камердинера, чтобы тот привел в порядок его прическу и   бороду. Ах, какой урок! Его чуть было не провели, как мальчишку. Вот что значит   связаться с сумасшедшим!      

В тот же   вечер на «малой» восьмичасовой бирже началась паника. Эта биржа собиралась в то   время на Итальянском бульваре, у входа в проезд Оперы. Здесь бывала только   кулиса, производившая свои операции в подозрительной толпе посредников, частных   маклеров, сомнительных спекулянтов. Шныряли газетчики, под ногами ползали   собиратели окурков. Это было целое стадо, упрямо загораживавшее тротуар. Поток   гуляющих увлекал, разъединял его, но оно возникало снова. В этот вечер,   благодаря облачному, предвещавшему дождь небу и мягкой погоде, сменившей   жестокие холода, здесь стояло около двух тысяч человек. Рынок был очень   оживлен, со всех сторон предлагали акции Всемирного банка, курс быстро падал.   Вскоре пошли разные слухи, зародилась тревога. Что происходит? Вполголоса   называли имена предполагаемых продавцов, угадывая их по агенту, дававшему   поручение, или по кулисье, выполнявшему его. Если уж крупные игроки продают так   усиленно, значит готовится что-то серьезное. От восьми до десяти часов   продолжалась эта суматоха, все игроки, обладавшие чутьем, отменили свои заявки,   а были и такие, которые из покупателей успели превратиться в продавцов. Спать   все легли в лихорадочном состоянии, как это бывает накануне великих катастроф.      

На   следующий день была отвратительная погода. Всю ночь шел дождь, мелкий леденящий   дождь. Оттепель превратила город в клоаку, полную жидкой желтой грязи. Начиная   с половины первого, биржа громко галдела под аккомпанемент дождя. В галерее и в   зале скопилось множество народа, и вскоре зал, переполненный мокрыми зонтиками,   с которых стекала вода, превратился в громадную мутную лужу. Стены сочились   черной грязью, стеклянная крыша пропускала рыжеватый полусвет, наводивший   бесконечную тоску. Ходили какие-то тревожные слухи, какие-то невероятные   истории сбивали всех с толку, и все входящие прежде всего искали глазами   Саккара, жадно всматривались в него. Он, как всегда, стоял на своем посту у   колонны, и у него был такой же вид, как в былые дни, дни побед, веселый, бодрый   вид человека, абсолютно уверенного в себе. Он уже знал, что накануне   «всемирные» понизились на «малой» вечерней бирже на триста франков. Угадывая   приближение громадной опасности, он ожидал яростной атаки понижателей, но   разработанный им план битвы казался ему непогрешимым, а обходное движение   Дегремона, неожиданный приход свежей армии миллионов должен был смести все и   еще раз обеспечить ему победу. Сам он был отныне без всяких средств, кассы   Всемирного банка опустели, он выскреб из них все, до последнего сантима. И все   же он не унывал. Он прибегнул к репорту у Мазо и до такой степени завоевал его   доверие, открыв ему тайну о поддержке синдиката Дегремона, что маклер принял от   него, без обеспечения, поручение купить акций еще на несколько миллионов   франков. Они условились не допускать слишком большого падения курса в начале   биржевого собрания, поддерживать его и бороться до прибытия подкрепления.   Волнение было так сильно, что Массиас и Сабатани, отбросив свои уловки, уже   бесполезные теперь, когда истинное положение вещей стало предметом всеобщих   пересудов, открыто подошли к Саккару и, переговорив с ним, помчались передавать   его последние распоряжения: один – к Натансону в кулису, другой – к Мазо, еще   не выходившему из кабинета маклеров.      

Было без   десяти минут час, когда пришел Мозер, смертельно бледный после приступа печени,   из-за которого он не сомкнул глаз всю ночь. Он обратил внимание Пильеро на то,   что сегодня у всех какой-то желтый и болезненный вид. Пильеро, которого, как   настоящего искателя приключений, предчувствие катастрофы всегда как-то особенно   подзадоривало, громко расхохотался:      

– Нет,   это у вас живот заболел от страха, милейший! Всем очень весело. Сегодня мы   зададим вам такую трепку, что вы будете помнить.      

Но   охваченная тревогой толпа действительно выглядела унылой и мрачной в желтоватом   свете зала, и это особенно чувствовалось по приглушенному ропоту голосов.      

Сегодня   не было той лихорадочной суматохи, которая царит в зале в радостные дни   повышения, того волнения, того шума, который напоминает шум морского прибоя,   победоносно затопляющего все кругом. Никто не суетился, не кричал, все   скользили беззвучно, говорили тихо, словно в доме тяжело больного. Несмотря на   то, что народу было много и в зале было не протолкаться, слышался лишь   испуганный говор; люди шепотом делились друг с другом опасениями и плачевными   новостями. Многие стояли молча, с бледными, расстроенными лицами, с широко   раскрытыми глазами, тщетно пытаясь прочитать что-нибудь на лицах окружающих.      

– Сальмон,   вы ничего нам не скажете? – спросил Пильеро с вызывающей иронией.      

– Да   что там! – пробормотал Мозер. – Он такой же человек, как и другие,   ему нечего сказать, он боится, и все тут.      

И   действительно, в этот день, среди безмолвного напряженного ожидания, молчание   Сальмона никого уже не беспокоило.      

Но   особенно много клиентов толпилось вокруг Саккара; трепещущие, неуверенные, они   жаждали услышать слово ободрения. Через некоторое время все заметили, что   Дегремон не явился, так же как и депутат Гюре, очевидно предупрежденный кем-то   и вновь превратившийся в верного пса Ругона. Кольб, окруженный группой   банкиров, делал вид, что занят каким-то крупным арбитражем. Маркиз де Боэн   стоял выше превратностей судьбы; его бледное аристократическое лицо было   спокойно: он не сомневался, что выиграет во всех случаях, так как, дав Якоби   ордер на покупку «всемирных», он в то же время поручил Мазо продать на ту же сумму.   Саккар, осажденный толпой людей другого рода, толпой верующих, толпой   простодушных, особенно приветливо и ободряюще разговаривал с Седилем и   Можандром, которые с дрожащими губами, с влажными, молящими глазами искали в   его взгляде надежду на успех. Он крепко пожал им руки, вкладывая в свое пожатие   безоговорочное обещание победы. Затем, как баловень судьбы, которого не может   коснуться никакая опасность, он пожаловался на свою неприятность:      

– Я   просто в отчаянии. Во время этих ужасных холодов забыли во дворе мою камелию, и   она погибла.      

Эта   фраза быстро облетела весь зал, все были растроганы участью камелии. Что за   человек этот Саккар! Непоколебимая уверенность, вечная улыбка! Но что если это   только маска, под которой скрывается страшное беспокойство, способное сокрушить   всякого другого?      

– А   ведь хорош, мошенник?.. Нечего сказать! – шепнул Жантру только что   вернувшемуся Массиасу.      

Но тут   Саккар как раз подозвал Жантру: в эту критическую минуту ему вдруг вспомнился   тот день, когда они вместе видели карету баронессы Сандорф, стоявшую на улице   Броньяр. Там ли она сейчас, в этот решающий день? Неужели кучер все так же   неподвижно, словно каменное изваяние, сидит на своих высоких козлах, несмотря   на проливной дождь, в то время как баронесса за закрытыми окнами нетерпеливо   ждет объявления курса?      

– Ну,   разумеется, она там, – вполголоса ответил Жантру, – и всем сердцем с   вами. Она решила не отступать ни на шаг… Да и все мы здесь, на своих постах.      

Саккара   обрадовала верность баронессы, хотя он сильно сомневался в бескорыстии этой   дамы, – ее и всех остальных. Впрочем, ослепленный горячкой азарта, он все   еще верил, что идет к победе и ведет за собой всю эту толпу акционеров –   простолюдинов и аристократов, хорошеньких женщин и их служанок, увлеченных,   охваченных единым порывом фанатической веры.      

Наконец   раздался удар колокола, и звуки его унылым гулом набата пронеслись над   волнующимся морем голосов. Мазо, передав распоряжение Флори, поспешил обратно в   «корзину», а молодой человек побежал на телеграф, сильно тревожась за собственную   участь: упорно надеясь на счастье Всемирного банка, он был в последнее время в   значительном проигрыше и, подслушав в конторе, где-то за дверью, разговор о   вмешательстве Дегремона, отважился сегодня на решительный шаг. Присяжные   маклеры были в таком же волнении, как публика; со времени последней ликвидации   они чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и симптомы были настолько   тревожны, что их опытный глаз не мог этого не заметить. Некоторые предприятия   уже обанкротились, рынок, изнемогающий, перегруженный, трещал по всем швам. Уж   не надвигалась ли одна из тех катастроф, какие случаются каждые десять или   пятнадцать лет, один из тех губительных кризисов спекулятивной горячки, которые   опустошают биржу, проносясь над ней, как дыхание смерти? В отделении ренты, в   отделении наличного счета раздавались заглушенные крики; толкотня усилилась;   черные силуэты котировщиков, ждавших с перьями в руках, возвышались над толпой.   И Мазо, судорожно ухватившись за красный бархатный барьер, сейчас же увидел   Якоби, который стоял на другой стороне бассейна и кричал своим зычным басом:      

– Даю   «всемирные»… по две тысячи восемьсот даю «всемирные»…      

Это был   последний курс вчерашней «малой» биржи, и Мазо, чтобы немедленно затормозить   понижение, счел благоразумным купить их по этой цене. Его пронзительный голос   сразу покрыл все остальные:      

– Беру   по две тысячи восемьсот… Пришлите триста «всемирных»…      

Таким   образом первый курс был установлен, но удержать его на этом уровне Мазо не   смог. Предложения притекали со всех сторон. После отчаянной получасовой борьбы   ему удалось лишь замедлить стремительное падение. Он удивлялся, не видя   поддержки со стороны кулисы. Что же делает Натансон, который должен был   прислать ему ордера на покупку? И лишь впоследствии ему стала известна искусная   тактика последнего: покупая для Саккара, он в то же время продавал собственные   акции, угадав своим еврейским чутьем истинное положение вещей. Массиас, сам   накупивший много акций и сильно запутавшийся, прибежал, запыхавшись, к Мазо и   сообщил ему об отступлении кулисы. Мазо совсем потерял голову и расстрелял свои   последние патроны, разом пустив в ход все оставшиеся у него ордера на покупку,   которые он собирался растянуть до прихода подкрепления. Это немного повысило   курс: от двух тысяч пятисот он дошел до двух тысяч шестисот пятидесяти,   поднимаясь беспорядочно, скачками, как всегда в дни бурь. И безграничная   надежда снова на миг зажглась в сердце Мазо, в сердце Саккара, в сердце всех   тех, кто был посвящен в план кампании. Раз повышение курса началось так рано, значит,   день выигран и победа будет ошеломляющей: скоро резерв обрушится на фланг   понижателей и превратит их поражение в полный разгром.      

Это была   радостная минута. Седиль и Можандр готовы были целовать Саккару руки; Кольб   подошел ближе, а Жантру исчез – побежал сообщить приятную весть баронессе   Сандорф. Маленький Флори, сияя от восторга, пошел разыскивать Сабатани,   служившего ему теперь посредником, чтобы дать ему новый ордер на покупку.      

Но вот   пробило два часа, и Мазо, на которого падала вся тяжесть атаки, снова стал   ослабевать. Его удивление росло: резервы все еще медлили. Чего это они ждут?   Давно пора им появиться и вывести его из критического положения, истощающего   все его силы. Правда, чувство профессионального самолюбия помогало ему   сохранять на лице бесстрастное выражение, но его охватывал смертельный холод,   он боялся, как бы не побледнеть. Своим громовым голосом Якоби все еще продолжал   бросать ему предложение за предложением, но он уже перестал принимать их. Он   уже не смотрел на Якоби; взгляд его был обращен на Деларока, маклера   Дегремона, – Деларока, чье молчание ему было совершенно непонятно.   Плотный, коренастый, рыжебородый Деларок стоял с безмятежным видом, улыбаясь   воспоминаниям о вчерашней попойке, и его ожидание казалось просто необъяснимым.   Неужели он не примет сейчас все эти предложения, не спасет его ордерами на   покупку? Ведь у него полные руки фишек!      

И   Деларок действительно ринулся в бой. Своим гортанным, слегка охрипшим голосом   он крикнул:      

– Даю   «всемирные»… Даю «всемирные»…      

В   течение нескольких минут он предложил их на миллионы. Ему ответили другие   голоса. Курс катастрофически падал.      

– Даю   по две тысячи четыреста… Даю по две тысячи триста… Сколько? Пятьсот, шестьсот…   Пришлите!      

Что это   он говорит? Что происходит? Вместо ожидаемого подкрепления из ближнего леса   подошла новая неприятельская армия. Как при Ватерлоо, Груши[24] не явился, и измена   довершила поражение. Эти свежие и сильные отряды понижателей, ринувшиеся беглым   шагом в атаку, вызвали страшную панику.      

В эту   минуту Мазо почувствовал на своем лице дыхание смерти. Суммы, которые он ссудил   Саккару репортом, были слишком велики, и он будет погребен под обломками   Всемирного банка – он ясно сознавал это. Однако его красивое смуглое лицо с   тонкими усиками было все так же непроницаемо и мужественно. Он продолжал   покупать, пока не исчерпал полученных ордеров, и его певучий голос – голос   молодого петуха – был при этом так же звонок, как в дни успеха. Несмотря на все   старания казаться равнодушными, его противники – рычащий Якоби и   апоплексический Деларок – начали проявлять беспокойство.      

Мазо   угрожала страшная опасность, заплатит ли он в случае банкротства? Руки их   впивались в бархатный барьер, голоса продолжали механически, по привычке,   выкрикивать цифры, но неподвижные взгляды выдавали мучительную тревогу,   вызванную разыгрывавшейся здесь денежной драмой.      

Последние   полчаса были настоящим разгромом, смятение усиливалось, обращая толпу в   беспорядочное бегство. На смену чрезмерному доверию, слепому увлечению пришел   страх – все ринулись продавать, пока еще было время. Целый град ордеров на   продажу обрушился на «корзину», фишки падали дождем. И это огромное количество   акций, безрассудно выброшенных на рынок, ускорило падение, превратив его в   настоящий крах. Курс с каждой минутой падал все ниже: он дошел до тысячи   пятисот, тысячи двухсот, до девятисот. Покупателей больше не было, на поле   битвы остались только трупы. Три котировщика, возвышавшиеся над черной массой   сюртуков, казались зловещими регистраторами смертных случаев. Вихрь бедствия,   пронесшийся по залу, произвел странное действие – возбуждение улеглось,   суматоха замерла, все оцепенело в предчувствии катастрофы. Жуткая тишина   воцарилась среди публики, когда, после удара колокола, возвестившего закрытие,   стал известен последний курс – восемьсот тридцать франков. Упрямый дождь все   еще бил в стекла, сквозь которые просачивался теперь лишь туманный сумеречный   полусвет. Стекавшая с зонтиков вода и топот множества ног превратили зал в   клоаку, в неприбранную конюшню с грязным полом, где валялись разорванные бумажки;   а в «корзине» пестрели брошенные фишки – зеленые, красные, синие; сегодня их   было столько, что обширный бассейн наполнился до самых краев.      

Мазо   вошел в кабинет биржевых маклеров одновременно с Якоби и Делароком. Подойдя к   буфету, он залпом выпил стакан пива, утоляя жгучую жажду, и обвел взглядом   огромную комнату. Вешалка для платья, длинный стол посередине, вокруг которого   чинно стояли кресла для шестидесяти маклеров, красная бархатная обивка – вся   эта банальная и выцветшая роскошь делала комнату похожей на зал ожидания   первого класса большого вокзала. Он смотрел на все это с каким-то удивлением,   словно попал сюда впервые. Перед уходом он безмолвно пожал руку Якоби и   Делароку, точно ничего не произошло, но, сохраняя свой обычный корректный вид,   все трое побледнели. Флори, предупрежденный им заранее, ждал его у выхода   вместе с Гюставом, который с неделю назад окончательно бросил службу и сейчас   пришел просто в качестве зрителя. Гюстав по-прежнему улыбался и вел веселую   жизнь, не спрашивая себя, сможет ли завтра отец еще раз заплатить его долги.   Флори, напротив, был очень бледен и, бессмысленно посмеиваясь, пытался что-то   говорить, а сам с ужасом думал о потере сотни тысяч франков, не зная, где   занять хотя бы два су. Вскоре Мазо и его помощники исчезли в потоках ливня.      

В зале   паника разразилась главным образом вокруг Саккара, и именно здесь особенно   заметны были опустошения, произведенные войной. В первую минуту, еще не   понимая, что происходит, он наблюдал за этим поражением, смело глядя опасности   прямо в лицо. Что это за шум? Может быть, это прибывают войска Дегремона?   Потом, услыхав, что курс катастрофически падает, и все еще не объясняя себе   причины несчастья, он напряг все свои силы, чтобы умереть не сгибаясь.   Смертельный холод пронизал его от головы до пят, его охватило ощущение   непоправимости, это было его поражение, и притом навсегда. Но низменные   сожаления о погибших деньгах, горечь при мысли об утраченных наслаждениях не   примешивались к его скорби. Он мучительно страдал лишь от сознания своего   унижения, от мысли о победе Гундермана, громкой, окончательной победе, лишний   раз утверждавшей могущество этого короля золота. В эту минуту Саккар был   поистине великолепен: вся его маленькая фигурка бросала вызов судьбе, глаза   смотрели прямо, лицо выражало упорство, он один готов был противостоять потоку   отчаяния и злобы, который – он чувствовал это – уже взмывал вокруг него. Толпа   клокотала, подкатывалась к его колонне. Кулаки сжимались, рты бормотали угрозы,   а с его губ не сходила бессознательная усмешка, которую можно было принять за   вызов.      

Первый,   кого он различил как бы в тумане, был смертельно бледный Можандр – его под руку   уводил капитан Шав; с жестокостью мелкого игрока, который радуется, когда   ломают себе шею крупные спекулянты, Шав упорно твердил, что давно предсказывал   все это. Затем Саккар увидел Седиля; с искаженным лицом, с обезумевшим взглядом   коммерсанта накануне банкротства, тот подошел и подал Саккару дрожащую руку,   словно желая показать, что не сердится на него. Маркиз де Боэн после первых же   тревожных признаков перешел в торжествующую армию понижателей и теперь   рассказывал Кольбу, который тоже благоразумно отошел в сторонку, какие   подозрения внушал ему Саккар со времени последнего общего собрания. Жантру в   полной растерянности побежал со всех ног сообщить последний курс баронессе   Сандорф; с баронессой непременно случится в карете нервный припадок, это бывало   с ней в дни больших потерь.      

А рядом   с Сальмоном, по-прежнему безмолвным и загадочным, все еще стояли понижатель   Мозер и повышатель Пильеро. У Пильеро был все тот же вызывающий и гордый вид,   несмотря на разорение; Мозер, выигравший целое состояние, отравлял свою радость   беспокойством за далекое будущее:      

– Вот   увидите, весной у нас будет война с Германией. Все это не к добру, и Бисмарк   поймает нас в ловушку.      

– Ах,   перестаньте, пожалуйста! Я опять сделал глупость – слишком долго раздумывал…   Ничего! Начнем сначала, и дело пойдет на лад…      

До сих   пор Саккар не терял самообладания. Произнесенное за его спиной имя Фейе –   сборщика ренты в Вандоме, с которым он поддерживал постоянную связь как с   представителем многочисленной клиентуры мелких акционеров, вызвало у него лишь   неприятное чувство, напомнив о всей этой мелюзге, о жалких капиталистах,   которым предстояло быть погребенными под развалинами Всемирного банка. Но вид   позеленевшего, расстроенного лица Дежуа внезапно превратил это неприятное   чувство в острую боль, и все смиренные, жалкие обломки крушения воплотились для   Саккара в этом несчастном старике, которого он так хорошо знал. В ту же минуту,   словно галлюцинация, перед ним возникли бледные, полные отчаяния лица графини   де Бовилье и ее дочери, растерянно смотревших на него своими большими, полными   слез глазами. И тогда Саккар, этот бандит с сердцем, закаленным двадцатью   годами разбоя, Саккар, гордившийся тем, что у него никогда не дрожали ноги, что   он никогда не садился на скамью, стоявшую у колонны, почувствовал слабость и   вынужден был на минутку присесть на эту скамью. Толпа все приливала, угрожая   задушить его. Он поднял голову, чувствуя, что ему не хватает воздуха, но сейчас   же вскочил на ноги, увидев наверху, на телеграфной галерее, старуху Мешен –   огромную жирную тушу, свесившуюся над полем битвы. Ветхая черная кожаная сумка   лежала рядом с ней на каменных перилах. Ожидая той минуты, когда можно будет набить   ее обесцененными акциями, она высматривала мертвецов, как прожорливый ворон,   который следует за войском, ожидая дня бойни.      

Тогда   Саккар твердой походкой вышел из зала. Во всем его существе была какая-то   пустота, но благодаря необычайному усилию воли он держался прямо и спокойно.   Только все его чувства словно притупились; он шел, не чувствуя под собой пола,   ему казалось, что он ступает по пушистому ковру. Глаза его застилал какой-то   туман, в ушах шумело. Выходя из здания биржи и спускаясь по ступенькам, он не   узнавал людей, его окружали колеблющиеся призраки, неясные фигуры, глухие   звуки. Кажется, перед ним промелькнула широкая, искаженная гримасой, физиономия   Буша? Кажется, он на минутку остановился с Натансоном, весьма довольным, –   не его ли слабый голос донесся до него откуда-то издалека?.. Кажется, Сабатани   и Массиас провожали его среди всеобщего смятения… Потом ему чудилось, что его   опять окружила многочисленная толпа – может быть, Седиль и Можандр тоже были   здесь? Фигуры исчезали, преображались… И собираясь уйти, исчезнуть в потоках   дождя и жидкой грязи, затопившей Париж, желая в последний раз показать всем   свое самообладание, Саккар резким голосом повторил всей этой призрачной толпе:      

– Ах,   как все-таки досадно, что мою камелию забыли во дворе и ее побило морозом!      

 11      

       

В тот же   вечер Каролина в ужасе телеграфировала брату, который собирался задержаться в   Риме еще неделю, и спустя три дня Гамлен прибыл в Париж, спеша на зов.   Объяснение, происходившее между Саккаром и инженером в той самой чертежной на   улице Сен-Лазар, где когда-то они с таким энтузиазмом обсуждали и решили   открытие банка, было очень бурным. За эти три дня разгром на бирже принял   ужасающие размеры, акции Всемирного банка быстро упали до четырехсот тридцати   франков, ниже номинала, и падение все еще продолжалось. Здание трещало и   разрушалось с каждым часом.      

Каролина   слушала молча, избегая вмешиваться. Ее мучила совесть, она обвиняла себя в   соучастии – ведь она дала слово быть настороже и все-таки допустила все это.   Правда, она продала свои акции, чтобы воспрепятствовать повышению, но этого   было недостаточно: она должна была найти какое-нибудь другое средство,   предупредить людей, словом – действовать! Она обожала своего брата, и теперь   сердце ее обливалось кровью: он был скомпрометирован в самом разгаре его   больших начинаний, дело всей его жизни было под угрозой. И она мучилась тем   сильнее, что чувствовала себя не вправе судить Саккара: ведь она любила его,   принадлежала ему, была связана с ним тайными узами, казавшимися ей теперь еще   более постыдными. Поставленная судьбой между этими двумя людьми, она мучительно   страдала за обоих. Вечером того дня, когда разразилась катастрофа, она   обрушилась на Саккара и в гневном порыве откровенности выложила ему все, что   накопилось у нее в сердце, – все упреки и опасения. Затем, видя, что он   улыбается, упрямый, все еще не покоренный, подумав о том, сколько сил   необходимо ему, чтоб удержаться на ногах, она поняла, что не имеет права   добивать его теперь, бить лежачего, если прежде проявляла по отношению к нему   такую слабость. И не вступая в спор, выражая порицание только своим видом, она   присутствовала как свидетель, не больше.      

Но   Гамлен, обычно такой миролюбивый, равнодушный ко всему, что не касалось его   работы, на этот раз вышел из себя. Он яростно нападал на игру, говоря, что   Всемирный погиб из-за сумасшедшей страсти к игре, стал жертвой настоящего   безумия. Разумеется, он не из тех, кто утверждает, будто банк может спокойно   допустить падение своих акций, как, например, железнодорожная компания: у   железнодорожной компании имеется огромная материальная часть, приносящая доход,   тогда как материальная часть банка, в сущности говоря, состоит в его кредите, и   как только этот кредит колеблется, банк близок к смерти. Но надо знать меру.   Если было необходимо и даже благоразумно поддерживать курс в две тысячи   франков, то бессмысленно и совершенно преступно было гнать его вверх,   стремиться довести его до трех тысяч и выше. Сразу же по приезде Гамлен   потребовал правды, всей правды. Теперь он больше не позволит обманывать себя,   не позволит заявлять, как это было сделано в его присутствии на последнем общем   собрании, будто общество не имеет ни одной собственной акции. Книги здесь,   перед ним, и он легко разобрался в их лжи. Взять хотя бы счет Сабатани. Он   знает, что это подставное лицо прикрывало операции, производившиеся самим   Обществом. И он может проследить, из месяца в месяц, все возраставшую   горячность Саккара за последние два года: сначала тот действовал робко, покупал   осторожно, а потом, увлекшись, втянулся во все более значительные покупки,   пока, наконец, не дошел до огромной цифры в двадцать семь тысяч акций, которые   обошлись почти в сорок восемь миллионов. Ведь это безумие, циничная насмешка   над публикой, такое количество сделок, числившихся за каким-то Сабатани! И этот   Сабатани не единственный, у других подставных лиц – служащих банка, даже членов   правления – покупки, отнесенные за счет репорта, тоже превышают двадцать тысяч   акций, почти на такую же сумму. И это были лишь покупки с непременной   поставкой, а к ним следовало добавить еще сделки на срок, заключенные во время   последней январской ликвидации, – более двадцати тысяч акций на сумму в   шестьдесят семь с половиной миллионов, принять которые вынужден был Всемирный   банк, не говоря уже о десяти тысячах акций на двадцать четыре миллиона с   лионской биржи. В итоге оказывалось, что общество держало у себя больше   четверти выпущенных им акций и что оно уплатило за них чудовищную сумму в   двести миллионов. Это и была та пропасть, которая поглотила банк.      

Слезы   боли и гнева выступили на глазах у Гамлена. Ведь он только что так удачно   заложил в Риме фундамент главного католического банка – «Сокровищницы гроба   господня», – банка, благодаря которому папа мог бы в дни предстоящих   гонений воцариться на престоле в Иерусалиме, озаренном легендарной славой   святых мест. Этот банк предназначен был укрыть новое Палестинское королевство   от опасности политических катастроф, в основу его бюджета, гарантированного   всеми богатствами страны, должен был лечь целый ряд выпусков акций, которые   христиане всего мира стали бы оспаривать друг у друга. И все рухнуло в один миг   из-за нелепой горячки игры! Уезжая, он оставил превосходный баланс, миллионы   можно было загребать лопатой, общество достигло процветания так быстро, что   успехи его удивляли весь мир. С тех пор не прошло и месяца, он вернулся – и что   же? Миллионы улетучились, банк стерт с лица земли, и на его месте зияет черная   яма, словно после пожара. Он был поражен; он гневно требовал у Саккара   объяснений, он хотел понять, какая таинственная сила заставила этого человека   ополчиться на колоссальное, им самим построенное здание, разрушая его, камень   за камнем, с одной стороны под предлогом завершения другой.      

Нисколько   не обижаясь, Саккар дал на все очень обстоятельные ответы. После первых часов   волнения и упадка духа он быстро пришел в себя и обрел свою непоколебимую   надежду. Ряд измен вызвал ужасные бедствия, но еще ничто не погибло, он все   восстановит. И разве быстрый и мощный расцвет Всемирного банка не был достигнут   как раз теми средствами, которые ставились ему в упрек? Создание синдиката,   последовательное увеличение капитала, досрочный баланс последнего года,   сохранение акций за Обществом, а позднее – массовая безрассудная покупка их –   все это составляло одно целое. Если хочешь успеха, надо мириться с риском,   который с ним связан. Когда котел перегрет, он может и взорваться. Нет, он не   признает за собой никакой ошибки, он делал то же, что делает всякий директор   банка, но только с большим умением и размахом. Он не отказывается от своей   гениальной, от своей грандиозной идеи – скупить все акции и свалить Гундермана.   Ему не хватило денег – в этом все дело. Сейчас надо начинать с начала. На   следующий понедельник назначено экстренное общее собрание, он совершенно уверен   в своих акционерах, они готовы на необходимые жертвы, по одному его слову все   они отдадут ему свое состояние. А пока что можно будет протянуть на небольшие   суммы, которые другие кредитные учреждения, другие крупные банки каждое утро   ссужают им на их повседневные неотложные нужды, боясь чересчур быстрого краха   Всемирного банка, который мог бы отразиться и на них самих. Кризис минует, все   наладится и расцветет снова.      

– Но   не кажется ли вам, – возразил Гамлен, уже немного умиротворенный этим   лучезарным спокойствием, – не кажется ли вам, что в этой помощи,   оказываемой нам нашими соперниками, скрывается определенная тактика, намерение   прежде всего оградить себя, а потом, затягивая наше падение, сделать его еще   более глубоким? Меня тревожит, что в этом деле участвует Гундерман.      

И   действительно, Гундерман одним из первых предложил свои услуги, чтобы Всемирный   мог избежать немедленного объявления банкротства. Это объяснялось его   необычайным практическим чутьем: человек, которому пришлось поджечь дом соседа,   торопился притащить побольше воды, чтобы огонь не уничтожил весь квартал. Он   стоял выше чувства мести, у него было одно стремление – быть первым в мире   продавцом денег, самым богатым, самым дальновидным, и все личные страсти он   сумел принести в жертву непрерывному увеличению своего состояния.      

Саккар нетерпеливо   махнул рукой. Это доказательство осмотрительности и ума победителя бесило его:      

– О,   Гундерман!.. Он прикидывается великодушным и думает, что убил меня своим   благородством.      

Наступило   молчание, и, наконец, Каролина, до сих пор не вымолвившая ни слова, обратилась   к Саккару:      

– Друг   мой, я не мешала брату высказать вам то, что он должен был вам высказать;   чувство горечи, которое он испытал, узнав все эти печальные подробности, вполне   законно… Но наше положение кажется мне совершенно ясным: ни в коем случае   нельзя допустить, чтобы брат оказался скомпрометированным, если дело решительно   примет дурной оборот, не правда ли? Вы знаете, по какому курсу я продала наши   акции, никто не посмеет сказать, что он способствовал повышению, чтобы извлечь   из них наибольшую прибыль. Впрочем, мы знаем, что нам делать, если катастрофа   разразится… По правде говоря, я не разделяю вашей упорной надежды. Но вы правы,   надо бороться до последней минуты, и будьте уверены, если кто-нибудь и станет   обескураживать вас, то уж, конечно, не мой брат.      

Она была   взволнована: ее прежняя снисходительность к этому человеку, так упорно не   желавшему сдаваться, вернулась вновь, но она не хотела показать свою слабость,   так как больше не могла закрывать глаза на все те гнусные дела, которые натворил   и, конечно, продолжал бы творить этот неистовый корсар, не имевший понятия о   совести.      

– Разумеется, –   подтвердил Гамлен, утомленный спором и готовый уступить, – я не стану   мешать вам сейчас, когда вы боретесь, чтобы спасти нас всех. Рассчитывайте на   меня, если я могу быть вам полезен.      

И на   этот раз, в эту последнюю минуту, когда грозило самое страшное, Саккар снова   успокоил, снова покорил их и ушел со словами, полными обещания и   таинственности:      

– Спите   спокойно… Я еще ничего не могу сказать, но у меня есть полная уверенность, что   дело будет улажено не позже, чем в конце будущей недели.      

Эту же   фразу, не объясняя ее смысла, он повторял всем друзьям Общества, всем клиентам,   которые приходили к нему за советом, растерянные, устрашенные. В течение трех   дней шествие на Лондонскую улицу не прекращалось. Мать и дочь де Бовилье,   Можандры, Седиль, Дежуа поочередно являлись в его кабинет. Он принимал их очень   спокойно, с воинственным видом, произносил звучные слова, внушавшие им   бодрость. Когда же они заговаривали о том, чтобы реализовать хотя бы с убытком,   он сердился, кричал, чтобы они не делали этой глупости, давал честное слово,   что снова доведет курс до двух и даже до трех тысяч франков. Несмотря на все   его ошибки, все продолжали слепо верить в него: только бы его оставили им,   только бы дали ему возможность грабить их дальше, и он все распутает, он всех   их обогатит, как обещал. Если ничего не случится до понедельника, если ему   дадут время созвать экстренное общее собрание, он спасет Всемирный от   разрушения – в, этом были уверены все.      

Саккар   вспомнил о своем браге Ругоне – вот где была та всемогущая поддержка, которую   он имел в виду, не желая объясняться подробнее. Встретившись как-то с   изменником Дегремоном и бросив ему в лицо горькие упреки, он получил от него такой   ответ: «Нет, дорогой мой, это не я покинул вас, вас покинул ваш брат». И,   несомненно, этот человек был прав: он вошел в дело с непременным условием, что   в нем будет участвовать и Ругон, ему безоговорочно обещали Ругона, – нет   ничего удивительного, если он отстранился от дела, увидев, что министр не   только не участвует в нем, а, напротив, находится в состоянии войны с Всемирным   банком и его директором. На это оправдание нечего было возразить. Удар был   силен. Саккар понял теперь, какой огромной ошибкой была эта ссора с братом,   единственным человеком, который мог бы его защитить, сделать его особу   неприкосновенной: никто не осмелился бы довершить его разорение, зная, что   великий человек стоит за его спиной. И тот день, когда он решился обратиться к   депутату Гюре с просьбой похлопотать за него, был одним из самых тяжелых дней в   его жизни. Впрочем, он держался все так же вызывающе, по-прежнему отказывался   исчезнуть и требовал как должного помощи Ругона, который был еще более   заинтересован в том, чтобы избежать скандала, чем он сам. На следующий день,   ожидая обещанного визита Гюре, он получил записку, в которой ему в туманных   выражениях предлагалось запастись терпением и рассчитывать на хороший исход,   если этому не помешают обстоятельства. Он удовольствовался этими скупыми   строчками, рассматривая их как обещание нейтралитета.      

В   действительности же Ругон твердо решил окончательно разделаться с этим   зараженным членом своей семьи, который уже столько лет мешал ему, вечно пугая   своим участием в каком-нибудь грязном деле, – отсечь его насильственным   путем. В случае катастрофы он намеревался предоставить события их естественному   течению. Саккар никогда не уедет из Франции добровольно, так не проще ли   заставить его покинуть родину, облегчив ему бегство после крепкого судебного   приговора? Громкий скандал, взмах метлы, и все будет кончено. К тому же после   того достопамятного дня, когда министр в пылу красноречия заявил в   Законодательном корпусе, что Франция никогда не позволит Италии завладеть   Римом, положение его было затруднительно. Вызвав бурное одобрение клерикалов и   усиленные нападки «третьей партии», все более усиливавшейся, он предвидел день,   когда последняя, с помощью либеральных бонапартистов, отнимет у него власть,   если он не сделает им какой-нибудь уступки. Такой уступкой будет, при   благоприятных обстоятельствах, его отказ помогать этому пресловутому Всемирному   банку, который пользовался покровительством Рима и стал теперь опасной силой. И   Ругон окончательно решился после секретного сообщения своего коллеги, министра   финансов, который, собираясь выпустить новый заем, встретил большую   сдержанность со стороны Гундермана и всех банкиров-евреев, намекнувших ему, что   они не дадут своих капиталов до тех пор, пока рынок находится в ненадежных   руках и подвержен всяческому риску. Гундерман победил. Но уж лучше евреи,   признанные короли золота, чем католики-ультрамонтане, которые сделаются   властителями всего мира, если станут королями биржи!      

Потом   рассказывали, что когда, по поручению Делькамбра, давно уже затаившего злобу   против Саккара, у Ругона осторожно спросили, как бы он повел себя по отношению   к брату в случае судебного вмешательства, тот откровенно заявил: «Ах, пусть он,   наконец, избавит меня от Саккара, и я поставлю большущую свечу за его   здоровье!» С той минуты, как Ругон оставил Саккара на произвол судьбы, участь   последнего была решена. Делькамбр, который после своего прихода к власти все   время подстерегал Саккара, наконец-то мог припереть его буквой закона, поймать   в широкие юридические сети: теперь ему нужен был только предлог, чтобы   натравить на него жандармов и судей.      

Как-то   утром Буш, выходивший из себя при мысли о том, что он все еще не начал   действовать, явился в суд. Если он не поторопится, ему никогда уже не получить   от Саккара четырех тысяч франков, которые причитались Мешен по пресловутому   счету расходов на маленького Виктора. План его был очень прост – он хотел   поднять чудовищный скандал и обвинить Саккара в похищении мальчика, что дало бы   ему возможность рассказать со всеми гнусными подробностями об изнасиловании   матери и о покинутом ребенке. Подобный процесс, возбужденный против директора   Всемирного банка в атмосфере волнения, вызванного критическим положением этого   банка, несомненно должен был взбудоражить весь Париж, и Буш все еще надеялся,   что Саккар заплатит ему при первой угрозе. Но чиновник прокуратуры, которому   случилось принять его, родной племянник Делькамбра, выслушал его рассказ с   нетерпеливым и скучающим видом: нет, нет, эти сплетни ничего не стоят, они не   подходят ни под одну статью закона. Разочарованный, Буш возмутился, заговорил о   своем долготерпении, о своей доброте по отношению к Саккару, о том, что он даже   поместил свои деньги депозитом во Всемирный банк. Тут судья поспешно перебил   его. Как! Буш рискует потерять свои деньги, вложив их в банк, которому грозит   неминуемый крах, и ничего не предпринимает! Да ведь это проще всего – надо   только возбудить дело о мошенничестве, и с этой минуты правосудие будет   поставлено в известность о жульнических проделках, влекущих за собой   банкротство. Вот это сильный удар, не то что мелодрама о какой-то девке,   умершей от пьянства, и о ребенке, выросшем в сточной канаве. Буш слушал   внимательно и серьезно: его направляли по новому следу, подсказывали ему новый   образ действий, о котором он и не помышлял. Он понимал, к чему это могло   повести: Саккар будет арестован, Всемирный банк погибнет навсегда. Уже одного   только страха потерять свои деньги было бы довольно, чтобы толкнуть Буша на   немедленное решение; он вообще любил катастрофы, дававшие возможность половить   рыбку в мутной воде. Однако он сделал вид, что колеблется, сказал, что   подумает, что зайдет еще раз, так что помощнику прокурора пришлось вложить ему   в руку перо и заставить написать тут же, у него в кабинете, на его письменном   столе жалобу на мошенничество, после чего, выпроводив посетителя и пылая   усердием, молодой человек сейчас же отправился к своему дядюшке, министру   юстиции. Дело было сделано.      

На   следующий день в помещении Общества на Лондонской улице у Саккара было   длительное совещание с членами наблюдательного совета и с юрисконсультом по   поводу баланса, который он хотел представить общему собранию. Несмотря на   суммы, полученные в долг от других финансовых учреждений, пришлось, ввиду все   возраставших требований, закрыть все кассы и приостановить платежи. Тот самый   банк, в кассах которого еще месяц назад лежало около двухсот миллионов, был в   состоянии заплатить своим обезумевшим клиентам лишь какие-нибудь несколько сот   тысяч франков по первым требованиям. На основании краткого отчета,   представленного накануне экспертом, которому поручено было проверить книги,   коммерческий суд вынес официальное решение о банкротстве. И, несмотря на все,   движимый слепой надеждой и непонятной упорной отвагой, Саккар еще раз пообещал   спасти положение. Как раз в тот день, когда он ждал ответа из биржевого   комитета относительно расчетного курса, вдруг вошел швейцар и сообщил, что в   соседней комнате его ждут какие-то трое. Быть может, это явилось спасение?.. Он   радостно бросился к ним, но увидел полицейского комиссара с двумя агентами,   которые тут же и арестовали его. Приказ об аресте был отдан на основании отчета   эксперта, изобличившего неправильности в книгах, а главное, на основании жалобы   Буша, который обвинял Саккара в злоупотреблении доверием, утверждая, что   денежные суммы, помещенные им в депозит, получили иное назначение.      

Одновременно   в своей квартире на улице Сен-Лазар был арестован и Гамлен. На этот раз все   было действительно кончено; казалось, вся злоба, все неудачи объединились   против них. Экстренное общее собрание уже не могло состояться. Всемирный банк   перестал существовать. Каролины не было дома, когда арестовали брата, и ему   удалось оставить ей лишь коротенькую, наспех набросанную записку. Придя домой,   она остолбенела. Она никогда не могла себе представить, что кому-нибудь может   хоть на минуту прийти мысль отдать его под суд. Ей казалось, что подозрения в   каких бы то ни было сомнительных махинациях ни в коем случае не могут коснуться   Гамлена, что один факт его длительных отлучек всецело оправдывает его. Ведь на   следующий же день после объявления банкротства брат и сестра отдали все, что   имели, в пользу актива, пожелав выйти из этой авантюры такими же бедняками,   какими они в нее вошли. Сумма оказалась солидной, около восьми миллионов,   поглотивших вместе с собой и те триста тысяч франков, которые достались им в   наследство от тетки. Каролина немедленно начала хлопотать и ходатайствовать,   она жила теперь только для того, чтобы облегчить участь, чтобы подготовить   защиту своего бедного Жоржа. Несмотря на все свое мужество, она всякий раз   заливалась слезами, когда представляла себе, как он, ни в чем не повинный,   сидит под замком, забрызганный грязью этого ужасного скандала, навсегда   испортившего, запятнавшего его жизнь. Он, такой мягкий, такой слабый, наивно,   по-детски верующий и совершенный «дурачок» – так она его называла – во всем,   что лежало за пределами его техники! Вначале она страшно возмущалась Саккаром –   единственным виновником катастрофы, причиной всех их несчастий, восстанавливая   в памяти и отчетливо представляя себе теперь его разрушительную работу, с   первых дней, когда он весело подшучивал над ней по поводу чтения кодекса, и до   последних дней, до конца, когда суровая неудача заставила расплачиваться за все   беззакония, которые она предвидела и допустила. Потом, терзаясь угрызениями   совести, обвиняя себя в соучастии, она умолкла, избегая упоминать о нем и решив   действовать так, как будто его не было на свете. Когда ей приходилось называть   его имя, она говорила о нем как о совершенно чужом человеке, принадлежавшем к   враждебной партии, интересы которой были противоположны ее интересам. Почти   ежедневно навещая в Консьержери Гамлена, она ни разу не попросила свидания с   Саккаром и мужественно сидела в своей квартире на улице Сен-Лазар, принимая   всех, кто приходил, даже тех, кто являлся с оскорблениями на устах, –   словом, превратившись в деловую женщину, решившую спасти честь и счастье своего   брата, насколько это было возможно.      

В долгие   дни, которые она проводила наверху, в той самой чертежной, где пережила   когда-то такие счастливые дни труда и надежд, одно зрелище особенно надрывало   ее сердце. Подходя к окну и бросая взгляд на соседний особняк, она не могла без   боли видеть бледные лица графини де Бовилье и ее дочери Алисы, мелькавшие за   стеклами тесной комнатки, где жили эти бедные женщины. Стояли мягкие   февральские дни, и она часто видела их также в саду, где они медленно, с   опущенной головой бродили по мшистым аллеям опустошенного зимними холодами   сада. Катастрофа, постигшая эти два существа, была ужасна. Несчастные женщины,   еще две недели назад имевшие миллион восемьсот тысяч франков – стоимость их   шестисот акций, – на сегодняшний день могли бы выручить за них только   восемнадцать тысяч, так как с трех тысяч франков курс упал до тридцати франков.   И все их состояние испарилось, исчезло в одно мгновение: двадцать тысяч франков   приданого, с таким трудом отложенного графиней; семьдесят тысяч франков,   полученные под залог фермы Обле, а потом сама ферма, проданная за двести сорок   тысяч франков, тогда как она стоила четыреста. Как быть, если закладные,   тяготевшие над особняком, уже съедали восемь тысяч франков в год, а расходы по   дому отнимали не менее семи тысяч, несмотря на все их старания, на всю   скаредность, на чудеса строжайшей экономии, которые они совершали, чтобы   соблюсти внешние приличия и жить соответственно своему рангу? И даже если   продать акции – как существовать дальше, как удовлетворять самые насущные нужды   на эти восемнадцать тысяч франков – последний обломок крушения? Перед ними   вставала необходимость, которой графиня еще не решалась взглянуть прямо в лицо:   выехать из особняка, поскольку она уже не могла платить процентов, оставить его   кредиторам, не ожидая, чтобы те сами пустили его в продажу, немедленно   переехать в какую-нибудь маленькую квартирку и зажить там незаметно и скромно,   проедая последние крохи. Но графиня не сдавалась, потому что против этого   восставало все ее существо, потому что это означало для нее гибель всего, что   составляло для нее жизнь, гибель древней славы ее рода, которую она столько лет   с героическим упорством поддерживала своими дрожащими руками. Бовилье – в   наемной квартире, изгнанные из-под крова своих предков, живущие у чужих людей,   в нищете, для всех очевидной нищете побежденных; как тут не умереть со стыда? И   графиня продолжала бороться.      

Однажды утром   Каролина увидела, как обе женщины стирали под навесом в саду свое белье.   Старуха кухарка, совсем уже немощная, теперь не могла быть для них настоящей   помощницей: во время недавних холодов им самим пришлось ухаживать за ней; то же   было и с ее мужем: одновременно швейцар, кучер и камердинер, он с большим   трудом подметал полы в доме и ухаживал за древней клячей, такой же   спотыкающейся и изможденной, как он сам. Итак, женщины мужественно взялись за   хозяйство: дочь бросала иногда свои акварели, чтобы сварить жиденький суп,   которым скудно питались все четверо, а мать вытирала пыль с мебели и чинила   одежду и обувь, совсем помешавшись на этой мелочной экономии и воображая, что   уйдет меньше метелок, иголок и ниток, если употреблять их будет она сама. Но   надо было видеть, как они суетились, когда кто-нибудь приходил к ним в гости,   как они сбрасывали передники, торопливо умывались и появлялись уже как хозяйки   дома, с белыми, не знающими работы руками. Честь была спасена: на улице они   показывались, как и прежде, в запряженной по всем правилам карете, которая   отвозила графиню с дочерью по их делам; раз в две недели по-прежнему давались   обеды, за которыми собирались те же гости, что и в прежние зимы, причем на   столе не убавилось ни одного блюда, а в канделябрах – ни одной свечи. И надо   было наблюдать за их жизнью сверху, из окон, выходивших в сад, как это делала   Каролина, чтобы понять, какими ужасными голодными «завтра» покупался весь этот   декорум, вся эта ложная видимость исчезнувшего богатства. Видя их в глубине этого   сырого колодца, зажатого между соседними домами, видя, как, полные смертельной   тоски, они прогуливаются под зеленоватыми остовами вековых деревьев, Каролина   отходила от окна, полная бесконечной жалости, и сердце ее разрывалось от   упреков совести, словно она была соучастницей Саккара, виновника этой нищеты.      

Но   однажды утром ей пришлось испытать еще более непосредственное, более   мучительное огорчение. Ей доложили о приходе Дежуа, и она храбро вышла к нему   навстречу:      

– Ну   что, бедный мой Дежуа…      

Но она   испуганно замолчала, заметив бледность старого курьера. Глаза его казались   потухшими на расстроенном лице. И он, такой высокий, сейчас как-то согнулся,   словно став вдвое меньше ростом.      

– Послушайте,   не надо так падать духом из-за потери этих денег.      

Тут он   медленно заговорил:      

– О   нет, сударыня, это не потому… Слов нет, в первую минуту удар был жесток, ведь я   так привык думать, что мы богаты. Когда выигрываешь, это ударяет в голову, как   вино… О господи, я уже примирился с мыслью о том, чтобы снова взяться за работу,   я стал бы работать так много, что в конце концов опять собрал бы ту сумму… Но   ведь вы не знаете, что…      

Крупные   слезы покатились по его щекам.      

– Вы   не знаете, что… что она ушла…      

– Ушла?   Кто ушел? – с удивлением спросила Каролина.      

– Натали,   моя дочь… Замужество ее расстроилось, она просто из себя вышла, когда отец   Теодора сказал нам, что его сын и так слишком долго ждал и теперь женится на   дочери одной галантерейщицы, за которой дают чуть ли не восемь тысяч приданого.   Это-то мне понятно. Как ей было не рассердиться, когда она узнала, что у нее   нет ни гроша и что она останется старой девой… Но ведь я так любил ее! Вот еще   этой зимой я вставал ночью, чтобы получше укрыть ее одеялом. Я отказывал себе в   табаке, чтобы у нее были красивые шляпки, я был ей вместо матери, я сам   вырастил ее, у меня была одна радость в жизни – видеть ее в нашей маленькой   квартирке.      

Слезы   душили его, он зарыдал.      

– А   все из-за того, что я зарвался… Продай я тогда, когда мои восемь акций давали   мне шесть тысяч франков – ее приданое, и сейчас она была бы замужем. Но, видите   ли, акции все поднимались, и я подумал о себе, мне захотелось иметь сначала   шестьсот, потом восемьсот, потом тысячу франков ренты. Тем более что   впоследствии девочка получила бы по наследству эти деньги… Подумать только, что   был момент, при курсе в три тысячи, когда я держал в руках двадцать четыре   тысячи франков и мог, выделив ей шесть тысяч франков на приданое, уйти на   покой, имея девятьсот франков ренты. Так нет же! Я хотел иметь тысячу, ну не   глупо ли? А сейчас это составляет всего только двести франков… Ах, тут моя   вина, лучше бы мне утопиться!      

Очень   взволнованная горем старика, Каролина ждала, пока он успокоится. Однако ей   хотелось узнать, в чем дело.      

– Ушла?   Но как же это случилось, мой бедный Дежуа?      

Он   смутился, легкая краска выступила на его бледных щеках:      

– Да   так, ушла, исчезла три дня назад… Недавно она познакомилась с одним господином,   который жил напротив нас, – с очень приличным господином лет сорока… Ну   вот, она и убежала.      

И пока   он рассказывал подробности, запинаясь, подыскивая слова, Каролина ясно   представляла себе хорошенькую белокурую Натали, хрупкую, грациозную девушку,   выросшую на парижской мостовой. Она с особенной ясностью представляла себе ее   большие глаза с таким спокойным, таким холодным взглядом, светившимся   беспредельным эгоизмом. Девушка безмятежно принимала обожание боготворившего ее   отца и была благонравна, пока это было ей выгодно, – неспособная на   бессмысленное падение, пока еще была надежда на приданое, на замужество, на   возможность царить за прилавком какой-нибудь лавчонки. Но жить без гроша,   мучиться вместе со своим добряком-отцом, который вынужден будет снова взяться   за работу, – о нет, хватит с нее этого унылого существования, ведь   изменить его уже нет надежды! И вот она спокойно надела ботинки, надела шляпку   и ушла.      

– О   господи! – продолжал бормотать Дежуа. – Ей было не очень весело у   нас, это правда, ведь хорошенькой девушке обидно, когда ее молодость пропадает   даром… Но все-таки она поступила очень жестоко. Подумайте только! Уйти, не попрощавшись   со мной, не написав ни строчки, ни словечка, не пообещав, что она будет хоть   изредка меня навещать… Закрыла за собой дверь, и все. Посмотрите, как у меня   дрожат руки… Право, я совсем одурел, ничего не могу с собой поделать – все   время ищу ее дома. О господи, неужели это правда, что после стольких лет я   лишился ее, что у меня никогда больше не будет моей славной маленькой дочурки?      

Он уже   не плакал, но смотреть на его скорбную растерянность было так тяжело, что   Каролина схватила его за руки и, не находя другого утешения, только повторяла:      

– Бедный   мой Дежуа, бедный Дежуа…      

Потом,   желая отвлечь его, она заговорила о банкротстве Всемирного. Она просила   прощения за то, что позволила ему взять акции, и сурово осуждала Саккара, не   называя его имени. Но бывший курьер сразу воодушевился. Ужаленный азартом игры,   он все еще не излечился от этого укуса:      

– О   нет, господин Саккар был совершенно прав, запрещая мне продавать. Дело шло   великолепно, мы бы всех их проглотили, если бы не изменники, которые предали   нас… Ах, сударыня, будь господин Саккар здесь, все бы пошло по-другому. Его   заключение в тюрьму – это просто смерть для нас… Он, только он один мог бы еще   спасти нас всех… Я так и сказал судебному следователю: «Сударь, верните его   нам, и я снова доверю ему свое имущество и свою жизнь, потому что этот человек –   сам господь бог! Он сделает все, что захочет». Каролина смотрела на него в   немом изумлении. Как! Ни одного гневного слова, ни одного упрека? Это была   пылкая вера фанатика. Как же велика была власть Саккара над этой толпой, если   он мог до такой степени поработить ее?      

– Я   ведь с тем сюда и пришел, сударыня, чтобы сказать вам это. Прошу прощения, что   я заговорил о своей беде, – у меня сейчас голова не в порядке… Когда вы   увидите господина Саккара, непременно передайте ему, что мы по-прежнему заодно   с ним.      

Он ушел   своей нетвердой походкой, и, оставшись одна, Каролина на миг почувствовала   отвращение к жизни. Посещение этого несчастного взволновало ее до глубины души.   И ее гнев против того, другого, которого она не называла, еще больше усилился,   еще глубже укоренился в ее сердце. Впрочем, последовали другие визиты, в это   утро их было особенно много.      

В этом   людском потоке ее больше всех растрогали Жорданы. Поль и Марсель, как и   полагается любящим супругам, которые по важным делам всегда ходят вместе,   пришли вдвоем спросить у нее, действительно ли их родители, Можандры, ничего не   могут выручить за свои акции. И тут тоже беда была непоправима. До решительных   сражений, разыгравшихся на последних двух ликвидациях, бывший фабрикант   брезента имел уже семьдесят пять акций, которые стоили ему около восьмидесяти   тысяч франков: прекрасная сделка, потому что при курсе в три тысячи франков эти   акции могли дать двести двадцать пять тысяч. Но хуже всего было то, что,   увлекшись борьбой и слепо веря в гений Саккара, Можандр играл без обеспечения и   все время покупал, так что ужасающая разница – более двухсот тысяч франков –   унесла весь остаток его состояния, пятнадцать тысяч франков ренты, нажитых   тяжелым тридцатилетним трудом. Теперь у него нет ничего, и вряд ли он   расквитается со всеми кредиторами, даже если продаст свой особнячок на улице   Лежандр, которым так гордился. И, конечно, госпожа Можандр больше виновата в   этом, чем он.      

– Ах,   сударыня, – рассказывала Марсель, милое личико которой оставалось свежим и   улыбающимся даже среди всех этих бедствий, – вы не можете себе   представить, во что превратилась мама! Такая благоразумная, такая бережливая,   гроза служанок!.. Вечно она ходила за ними по пятам, проверяла их счета. Ну, а   в последнее время она только и говорила, что о сотнях тысяч франков, она сама   подталкивала папу… Папа, тот был в душе далеко не так храбр и, конечно,   послушался бы дядю Шава, если б она не свела его с ума своей вечной мечтой   сорвать крупный выигрыш – миллион! Это началось у них с чтения финансовых   газет, и папа загорелся первый – так что в первое время он даже скрывал свое   увлечение. Но потом, когда в это дело вмешалась и мама – а она, как хорошая   хозяйка, долго была против биржевой игры, – все пошло прахом, и очень быстро.   Подумать только, до чего жажда наживы портит честных людей!      

Представив   себе физиономию дядюшки Шава, о котором напомнили ему слова жены, Жордан   повеселел.      

– А   если бы вы видели спокойствие дяди среди всех этих катастроф! – вмешался   он. – Ведь он предсказывал это и теперь торжествует, пыжась в своем тугом   воротнике. Он ни разу не пропустил биржу, ни разу не упустил случая поиграть на   наличные, по маленькой, вполне довольный пятнадцатью или двадцатью франками,   которые он уносил с собой каждый вечер, словно аккуратный чиновник,   добросовестно отработавший свой день. Вокруг него со всех сторон рушились   миллионы, гигантские состояния вырастали и рассыпались в течение двух часов,   золото лилось дождем среди громовых раскатов, а он продолжал себе, не горячась,   зарабатывать свои мелкие барыши, свой маленький доходец на свои мелкие   страстишки… Да, это хитрец из хитрецов, и хорошенькие девушки с улицы Нолле   получили от него немало пирожков и конфет.      

Этот   добродушный намек на любовные похождения капитана рассмешил обеих женщин, но   мысль о том, что произошло, снова привела их в уныние.      

– Увы! –   вздохнула Каролина. – Я не думаю, чтобы ваши родители могли что-нибудь   получить за свои акции. Мне кажется, что это конец. Сейчас они стоят тридцать   франков, потом упадут до двадцати франков, до ста су… Боже мой, бедные люди! В   их возрасте, с их привычкой к жизненным удобствам, – что с ними будет?      

– Что   же делать, – просто ответил Жордан, – придется позаботиться о них… Мы   еще не очень богаты, но все-таки дело сдвинулось с мертвой точки, и мы не   оставим их на улице.      

Ему,   наконец, повезло. После стольких лет неблагодарной работы его первый роман,   сначала опубликованный в журнале, а затем выпущенный отдельным изданием, уже   пользовался большим успехом. У него появилось несколько тысяч франков, перед   ним были теперь открыты все двери, и он горел желанием снова приняться за   работу, уверенный в богатстве и славе.      

– Если   мы не сможем взять их к себе, то наймем им маленькую квартирку. Как-нибудь   устроимся, черт возьми!      

Марсель,   смотревшая на него с невыразимой нежностью, вся затрепетала:      

– О   Поль, Поль, какой ты добрый!      

И она   разрыдалась.      

– Успокойтесь,   дитя мое, прошу вас, успокойтесь, – повторяла удивленная Каролина. –   Не надо так огорчаться.      

– Нет,   нет, я не огорчаюсь… Но, право же, все это так нелепо! Ну, скажите, разве мама   и папа не должны были, когда я выходила замуж, дать мне то приданое, о котором   они постоянно твердили! Когда Поль остался без гроша, а я все-таки сдержала   данное ему обещание, они сказали, что я сделала глупость, и не дали нам под   этим предлогом ни одного сантима. А вот сейчас они сами сидят на мели, и мое   приданое очень пригодилось бы им – уж его-то не съела бы биржа!      

Каролина   и Жордан не смогли удержаться от смеха. Но это не утешило Марсель, она   заплакала еще сильнее:      

– И   дело не только в этом… Когда Поль был беден, я лелеяла одну мечту. Да, я   воображала себя сказочной принцессой и думала, что в один прекрасный день я   принесу моему бедному разоренному принцу много-много денег и помогу ему стать   великим поэтом… И вот он уже не нуждается во мне, и я только обуза для него с   моей семьей! Все трудности падут на него одного, он один будет делать все   подарки… Ах, у меня просто сердце разрывается, как подумаю об этом!      

Он   порывисто обнял ее:      

– Что   это ты болтаешь, дурочка? Да разве женщина должна делать подарки? Ведь ты   подарила мне себя, свою молодость, свою любовь, свой чудный характер, и во всем   мире нет принцессы, которая могла бы подарить больше!      

Счастливая,   что ее так любят, решив, что и в самом деле глупо плакать, она сейчас же   успокоилась.      

– Если   твои родители согласятся, – продолжал он, – мы поселим их в Клиши – я   видел там недорогие квартирки в первом этаже, с садом… У нас, в нашей конурке,   где еле умещаются два стула, очень мило, но чересчур тесно. Тем более что скоро   нам понадобится место для…      

И, снова   улыбнувшись, он обратился к Каролине, растроганно наблюдавшей за молодой четой:      

– Да,   скоро нас будет трое. Теперь, когда я стал важным господином, который   зарабатывает на жизнь, уже можно в этом признаться!.. Видите, сударыня, вот еще   один подарок, который она мне собирается сделать, а она горюет, что ничего мне   не подарила… Каролина, все еще горько страдавшая от своей бездетности,   взглянула на слегка покрасневшую Марсель и тут только заметила ее пополневшую   талию. Теперь и ее глаза наполнились слезами.      

– Ах,   милые дети, крепко любите друг друга. Вы одни благоразумны и счастливы!      

Прежде   чем проститься, Жордан сообщил Каролине подробности о газете «Надежда». С   инстинктивным отвращением к аферам, он шутил, называя ее удивительнейшим   притоном, полным отголосков биржевой игры. Играл весь персонал редакции,   начиная от директора и кончая рассыльным. Не играл только он сам, Жордан, и,   как он со смехом рассказывал, все смотрели на него косо и глубоко презирали за   это. Но банкротство Всемирного банка и, в особенности, арест Саккара оказались   для газеты смертельным ударом. Сотрудники разбежались, только Жантру,   оказавшийся в безвыходном положении, все еще упорствовал, цепляясь за этот   обломок и надеясь еще немного просуществовать остатками кораблекрушения. Это   был конченый человек – три года богатства и чудовищного злоупотребления всем   тем, что покупается за деньги, совершенно разрушили его организм: так   изголодавшиеся люди, добравшись до пищи, умирают от несварения желудка. И любопытным,   а впрочем, вполне закономерным было окончательное падение баронессы Сандорф,   которая, совершенно потеряв голову, стала любовницей этого человека в самом   разгаре катастрофы, надеясь вернуть свои деньги.      

При этом   имени Каролина немного побледнела, но Жордан, ничего не знавший о соперничестве   двух женщин, продолжал:      

– Не   знаю, почему она сошлась с ним. Может быть, она думала, что, благодаря своим   связям в газетном мире, он будет сообщать ей нужные сведения. А возможно, что   она докатилась до него в силу самих законов падения – спускаясь все ниже и   ниже. Мне часто приходилось наблюдать, что в азарте игры есть какой-то   разрушающий фермент, который подтачивает и растлевает все, который самых   самолюбивых, самых благородных людей превращает в отребье человечества, в   отбросы, годные для помойных ям… Так или иначе, но если этот каналья Жантру не   забыл пинков, которыми, говорят, угощал его отец баронессы, когда в былые дни   он приходил к нему попрошайничать, то сейчас он хорошо отомстил. Я сам,   завернув как-то в редакцию, чтобы попытаться получить жалованье, слишком   поспешно отворив дверь, налетел на бурное объяснение и собственными глазами   видел, как Жантру с размаху бил баронессу по лицу… Да, этот пьяница, погрязший   в алкоголе и разврате, колотил, как грубый извозчик, эту светскую даму!      

Каролина   остановила его жестом, выражавшим страдание: ей казалось, что брызги этой грязи   попадают и на нее.      

Уходя,   Марсель ласково сжала ее руку:      

– Вы   только не подумайте, сударыня, – мы пришли не для того, чтобы сказать вам   что-нибудь неприятное. Наоборот, Поль всегда защищает господина Саккара.      

– Еще   бы! – вскричал молодой человек. – Он всегда был расположен ко мне. Я   никогда не забуду, как он избавил нас от этого ужасного Буша. И потом, это   все-таки очень сильный человек. Когда вы его увидите, сударыня, пожалуйста,   передайте, что «юная чета» все так же благодарна ему.      

Когда   Жорданы ушли, Каролина с безмолвным гневом покачала головой. Благодарна – за   что? За разорение Можандров? Жорданы, так же как Дежуа, ушли со словами   оправдания и с добрыми пожеланиями. А ведь они-то знали истинное положение   вещей! Этот писатель, побывавший в мире финансов и исполненный такого   великолепного презрения к деньгам, был в курсе всего происходившего. В ней   накапливалось, в ней росло возмущение. Нет, простить невозможно, грязь слишком   глубока. Пощечина, которую дал Жантру баронессе, это еще недостаточное мщение.   И во всем этом разложении виноват Саккар.      

В этот   день Каролина собиралась пойти к Мазо за некоторыми документами, чтобы   приложить их к делу брата. Кроме того, ей хотелось выяснить, как он будет   держать себя, в случае если защита вызовет его в качестве свидетеля. Свидание   было назначено только на четыре часа, после биржи, и, оставшись, наконец, одна,   Каролина провела более полутора часов, разбирая справки, которые уже успела   достать. Она начинала ориентироваться в этой груде развалин. Так на другой день   после пожара, когда дым рассеялся и пепелище погасло, человек роется в   обломках, упорно надеясь найти золото расплавившихся драгоценностей. Прежде всего   она задала себе вопрос: куда могли деваться деньги? Исчезли двести миллионов, и   если карманы одних опустели, то карманы других неминуемо должны были   наполниться. Между тем было очевидно, что понижатели загребли не всю эту сумму,   добрая треть утекла неизвестно куда. Можно подумать, что в дни катастроф деньги   уходят на бирже прямо в землю; они исчезают, они прилипают ко всем рукам.   Должно быть, один только Гундерман положил себе в карман около пятидесяти   миллионов. За ним шел Дегремон – от двенадцати до пятнадцати миллионов.   Называли еще маркиза де Боэна, классический прием которого еще раз увенчался   успехом: проиграв на повышении у Мазо, он отказался платить разницу, тогда как   с Якоби, у которого он выиграл на понижении, он получил около двух миллионов. Но   на этот раз Мазо, обезумевший от потерь, пригрозил, что предъявит ему иск, хотя   и знал, что маркиз, как самый обыкновенный жулик, перевел свое имущество на имя   жены. Впрочем, почти все члены правления Всемирного банка отхватили себе   порядочный куш, – одни, подобно Гюре и Кольбу, реализуя по самому высокому   курсу, до краха, другие – подобно маркизу и Дегремону, изменнически перейдя в   лагерь понижателей. Не говоря о том, что на одном из последних заседаний, когда   Общество было уже в отчаянном положении, совет правления предоставил каждому из   своих членов кредит на сто с лишком тысяч франков. И наконец, судя по слухам,   биржевые маклеры Деларок и Якоби, игравшие за свой счет, выиграли кругленькие   суммы, которые, впрочем, уже успели поглотить две бездонные пропасти: у первого   – страсть к женщинам, а у второго – страсть к игре. Говорили также, что   Натансон сделался одним из царьков кулисы благодаря барышу в три миллиона   франков, которые он получил, играя на понижение для себя и на повышение для   Саккара. Несмотря на это, он несомненно разорился бы, так как очень много   покупал для Всемирного банка, который уже не мог оплатить своих покупок, но ему   необыкновенно повезло: вся кулиса целиком была признана неплатежеспособной, и   ей скостили все ее долги, более ста миллионов. Счастливчик и хитрец этот   маленький Натансон! И все одобрительно улыбались, говоря об этой афере: разве   плохо получить то, что выиграл, и не заплатить того, что проиграл!      

И   все-таки цифры оставались неясными, Каролине не удавалось точно установить сумму   барышей, так как биржевые операции происходят в полном секрете и биржевые   маклеры строго соблюдают профессиональную тайну. Ей не удалось бы узнать   что-либо, даже и заглянув в записные книжки, так как маклеры не записывают там   имена клиентов. Поэтому она тщетно пыталась выяснить, какую сумму мог увезти с   собой Сабатани, исчезнувший вслед за последней ликвидацией. И это тоже было для   Мазо жестокой потерей. Обычная история: подозрительный клиент представляет   небольшое обеспечение в две-три тысячи и вначале принимается с недоверием;   играя благоразумно первые несколько месяцев, он завоевывает дружбу маклера,   успевшего забыть о недостаточности гарантии, и сбегает на другой день после   какой-нибудь разбойничьей проделки. Мазо собирался поднять вопрос об исключении   Сабатани с биржи, как он когда-то исключил Шлоссера, мошенника из той же шайки,   той неистребимой шайки, которая орудует на бирже, как в прежние времена бандиты   орудовали в лесу. Но этот левантинец с бархатными глазами, этот итальянец с   примесью восточной крови, о необычайных свойствах которого с любопытством   перешептывались женщины, отправился разбойничать на биржу одной из иностранных   столиц, по слухам – берлинскую, ожидая, чтобы о нем забыли на парижской бирже,   и надеясь еще вернуться сюда и снова при всеобщем попустительстве начать свои   мошенничества.      

Затем   Каролина составила перечень бедствий. Крушение Всемирного банка было одной из   тех ужасных катастроф, которые подрывают благополучие целого города. Не   осталось ничего крепкого и прочного, появились трещины и в соседних   предприятиях, каждый день приносил с собой новый крах. Банки лопались один за   другим со страшным грохотом, как падают вдруг фасады домов, устоявшие после   пожара. И, прислушиваясь к этому грохоту обвалов, все в безмолвном унынии   спрашивали себя, когда же, наконец, остановится это разрушение. Что касается   Каролины, то ее не столько тревожила судьба унесенных бурей банкиров, обществ,   людей и предприятий из поверженного мира финансов, сколько участь всех этих   бедняков – разорившихся акционеров, даже спекулянтов, которых она знала и   любила. После поражения она начала считать дорогих ей мертвецов. И среди них   оказались не только бедняга Дежуа, глупые и жалкие Можандры, грустные и   трогательные госпожи де Бовилье. Ее взволновала еще и другая драма –   банкротство фабриканта шелка Седиля, объявленное накануне. Наблюдая за его   деятельностью в совете, она сказала как-то, что это единственный из его членов,   которому можно доверить десять су, и считала его самым порядочным человеком на   свете. Какая ужасная вещь эта страсть к игре! Человек, честно трудившийся   тридцать лет, чтобы основать одну из самых солидных фирм Парижа, меньше чем за   три года расшатал ее, подточил до такой степени, что она сразу рассыпалась   прахом! Как горько он должен был сожалеть о прежних трудовых днях, когда он еще   верил в возможность медленно и постепенно составить себе состояние! Первый же   случайный выигрыш внушил ему презрение к этим медленным усилиям. Его погубила   мечта за один час добыть на бирже миллион, требующий всей жизни честного   коммерсанта! И биржа унесла все, несчастный был сражен, повергнут. Неспособный   и недостойный вновь взяться за дела, он остался с сыном, которого нищета могла   превратить в мошенника: этот Гюстав, кутила и бездельник, делавший от сорока до   пятидесяти тысяч франков долга в год, был уже скомпрометирован в скверной   истории с векселями, подписанными на имя Жермены Кер. Был и еще один бедняга,   участь которого огорчала Каролину, – комиссионер Массиас. Одному богу было   известно, как она не любила этих посредников лжи и воровства, но она знала его   так близко, так ясно представляла себе, как он, с его большими смеющимися   глазами и видом доброго побитого пса, бегает по Парижу в поисках нескольких   мелких ордеров. Если на короткое мгновение он, наконец, и счел себя одним из   хозяев рынка, идя по стопам Саккара и сорвав удачу, то как ужасно было упасть   и, пробудившись от этого сна, очутиться на земле с перебитыми руками и ногами!   Он остался должен семьдесят тысяч франков и заплатил их, хотя мог и не делать   этого, сославшись на исключительный случай, как многие другие. Заняв деньги у   друзей, закабалив себя на всю жизнь, он сделал эту благородную и бесполезную   глупость – глупость, ибо никто не оценил ее, а некоторые даже слегка пожимали   плечами за его спиной. Снова охваченный отвращением к своему грязному ремеслу,   он негодовал только на биржу, повторяя, что надо быть евреем, чтобы иметь там   успех, но покорился необходимости и остался на своем месте, все еще не теряя   надежды заполучить хороший куш, пока ему не изменили зоркие глаза и быстрые   ноги. Но особенное сострадание возбуждали в сердце Каролины безвестные   мертвецы, безыменные жертвы, не имеющие даже своей истории. Таких был целый   легион, и они лежали в кустах, ими устланы были заросшие травой рвы; иные   исчезли бесследно, раненые хрипели в агонии за каждым стволом. Сколько ужасных   немых трагедий, какая толпа мелких бедных рантье, мелких акционеров, вложивших   свои сбережения в одни и те же акции, – ушедшие на покой швейцары; бледные   старые девы, пестующие своих кошек; провинциальные чиновники в отставке,   ведущие размеренное существование маньяков; сельские священники, раздавшие   беднякам все, что у них было, все эти жалкие существа с бюджетом в несколько су   – столько-то на молоко, столько-то на хлеб, – с бюджетом, таким точным и   таким ограниченным, что потеря двух су вызывает целый переворот! И вдруг –   ничего, жизнь искалечена, кончена, старые дрожащие руки, неспособные к труду, в   ужасе шарят во мраке; все эти смиренные и мирные существа разом обречены на все   ужасы нищеты. Около сотни отчаянных писем прибыли из Вандома, где сборщик ренты   Фейе еще усилил действие катастрофы, удрав из города. Являясь хранителем денег   и акций клиентов, поручавших ему вести операции на бирже, он сам стал отчаянно   играть; и вот, проиграв и не желая платить, он скрылся, захватив бывшие у него   на руках несколько сот тысяч франков и оставив нищету и слезы на самых   отдаленных фермах в окрестностях Вандома. Катастрофа проникла и в бедные   хижины. Как после жестоких эпидемий, самыми жалкими жертвами оказались люди с   небольшими сбережениями, мелкая сошка, и разве только их детям удастся в   будущем восстановить свое благосостояние после долгих лет тяжелого труда.      

Наконец   Каролина отправилась к Мазо; идя пешком по направлению к Банковской улице, она   думала о непрерывных ударах, падавших на биржевого маклера в течение последних   двух недель. Триста тысяч франков у него украл Фейе; Сабатани оставил ему   неоплаченный счет почти на шестьсот тысяч; маркиз де Боэн и баронесса Сандорф   отказались уплатить разницу более чем в миллион; банкротство Седиля отняло у   него почти такую же сумму; не говоря уже о восьми миллионах, которые задолжал   ему Всемирный банк, тех восьми миллионах, которые он перевел репортом   Саккару, – ужасная потеря, бездонная пропасть, которая должна была с часу   на час поглотить его на глазах у взволнованной, ожидающей биржи. Слух о   катастрофе уже дважды разносился по городу. И недавно, подобно капле,   переполнившей чашу, к этому яростному преследованию судьбы присоединилось   последнее несчастье: два дня назад был арестован конторщик Флори, уличенный в   растрате ста восьмидесяти тысяч франков. Требования мадемуазель Шюшю, бывшей   маленькой статистки, худенькой стрекозы парижских тротуаров, постепенно   увеличивались; вначале дешевые прогулки, потом квартирка на улице Кондорсе,   потом драгоценности, кружева… Этого несчастного пылкого юношу погубил его   первый выигрыш в десять тысяч франков после Садовой; шальные деньги, так быстро   нажитые, так быстро прожитые, потянули за собой необходимость в новых и новых   суммах, уходивших в горячке страсти на содержание женщины, любовь которой   стоила так дорого. Но что всего удивительнее – Флори обокрал своего патрона   единственно для того, чтобы уплатить долг другому маклеру: своеобразная   честность, страх перед немедленным арестом, а скорее всего надежда скрыть   кражу, заткнуть дыру с помощью какой-нибудь чудодейственной операции. В тюрьме   он горько плакал от проснувшегося стыда и отчаяния; рассказывали, что его мать,   в то же утро приехавшая из Сента, чтобы повидаться с ним, слегла в постель у   приютивших ее друзей.      

«Какая   странная вещь удача!» – думала Каролина, переходя Биржевую площадь.      

Необычайный   успех Всемирного банка, его быстрое триумфальное шествие к победе и   владычеству, достигнутому меньше чем в четыре года, а потом внезапное крушение   этого колоссального здания, рассыпавшегося в прах за один месяц, не переставали   удивлять ее. Не такова ли и история Мазо? Право же, никогда еще судьба так не   улыбалась человеку. Биржевой маклер в тридцать два года, разбогатевший уже   после смерти дяди, счастливый супруг очаровательной женщины, обожавшей его и   подарившей ему двух прелестных детей, и ко всему этому красивый мужчина, он с   каждым днем пользовался в «корзине» все большим весом, благодаря своим связям,   энергии, своему поистине изумительному чутью и даже своему пронзительному, как   флейта, голосу, который стал так же знаменит, как громовой бас Якоби. И вот все   развалилось, он стоял сейчас на краю пропасти, и достаточно было одного   дуновения, чтобы сбросить его туда. А ведь сам он не играл, его спасала от   этого страстная любовь к своему делу, беспокойно прожитая молодость. Он был   сражен в честном бою из-за неопытности, горячности, из-за того, что слишком   доверял людям. Впрочем, симпатии оставались на его стороне, все были убеждены,   что он еще сможет с честью выпутаться из этой истории.      

Когда   Каролина поднялась в контору, она сразу ощутила во всех ее опустевших отделах   предчувствие беды, трепет тайной тревоги. Проходя мимо кассы, она увидела около   нее толпу человек в двадцать, ожидавшую уплаты; денежный и фондовый кассиры еще   выполняли обязательства Общества, но медленно и нерешительно, словно опорожняя   последние ящики. Через полуоткрытую дверь она увидела отделение ликвидации,   показавшееся ей уснувшим: семеро служащих были заняты чтением газет, так как со   времени застоя на бирже им почти нечего было делать. Только в отделении   наличного счета еще теплилась какая-то жизнь.      

Каролину   принял доверенный Бертье, очень взволнованный и бледный, тяжело переживавший   несчастье фирмы.      

– Не   знаю, сударыня, сможет ли вас принять господин Мазо… Ему нездоровится, он   простудился, проработав всю ночь в нетопленном кабинете, и недавно спустился к   себе во второй этаж, чтобы отдохнуть.      

Но   Каролина настаивала:      

– Прошу   вас, сударь, помогите мне увидеться с ним и сказать ему несколько слов… От   этого, может быть, зависит спасение моего брата. Господин Мазо хорошо знает,   что брат никогда не занимался биржевыми операциями, и его показания были бы   чрезвычайно важны. Кроме того, мне нужно справиться у него по поводу некоторых   цифр, только он может дать мне сведения о кое-каких документах.      

После   долгих колебаний Бертье, наконец, впустил ее в кабинет маклера.      

– Подождите   минутку, сударыня, сейчас я узнаю.      

В самом   деле, в кабинете Каролину сразу охватило ощущение холода. Должно быть, камин   был нетоплен со вчерашнего дня, и никто не позаботился затопить его и сегодня.   Но еще больше поразил Каролину царивший там образцовый порядок: казалось,   кто-то всю ночь и все утро просматривал содержимое ящиков, уничтожая ненужные   бумаги, кладя на место те, которые надо было сохранить. Все папки, все письма   были убраны. На столе были аккуратно расставлены только чернильница и подставка   для перьев, да лежал большой бювар, из которого торчала пачка фишек конторы   Мазо, зеленых фишек, цвета надежды. Эта пустота, эта тяжелая тишина навевали   бесконечную грусть.      

Через   несколько минут появился Бертье:      

– Право,   сударыня, я звонил два раза и не решился настаивать… Когда будете спускаться по   лестнице, позвоните сами, если сочтете это удобным. Но я вам советую зайти в   другой раз.