1 2 3 4 
Он   ухмылялся, он так и пылал хищной радостью. Деньги, звеневшие у него в кармане,   затеваемое предательство, уверенность в том, что он не продешевил, – все   это вызывало в нем злорадное удовлетворение; как отъявленный негодяй, он весело   посмеивался, подстраивая пакость. Тетя Дида ничего не слыхала, кроме имени   Сильвера.      

– Ты   видел его? – спросила она, разжав, наконец, губы.      

– Кого?   Сильвера? – ответил Антуан. – Он расхаживал в стане мятежников под   руку с высокой девушкой в красном. Если его пристрелят, – поделом ему!      

Старуха   пристально посмотрела на него.      

– Почему? –   спросила она серьезно.      

– Нельзя   же быть таким дураком, – отвечал Антуан, слегка смутившись. – Разве   можно рисковать своей шкурой ради идеи? Я, например, обделал свои делишки. Я не   ребенок.      

Но тетя   Дида больше не слушала. Она бормотала:      

– У   него руки были в крови… Они убьют его, как того… дядья пришлют за ним жандармов.      

– Что   это вы бормочете? – спросил Антуан, обгладывая косточки цыпленка. –   Вы знаете, я люблю, чтобы мне говорили правду в лицо. Если я когда-нибудь и   рассуждал с мальчишкой о Республике, то лишь для того, чтобы внушить ему более   здравый образ мыслей. Он совсем свихнулся. Да, я люблю свободу, но она не   должна переходить в разнузданность… Что до Ругона, я его уважаю. Это человек с   головой и к тому же храбрец.      

– У   него было ружье? Да? – перебила тетя Дида; она, казалось, мысленно   следовала за Сильвером по далеким дорогам.      

– Ружье?   Ах, да, карабин Маккара, – сказал Антуан, взглянув на место над камином,   где обычно висело ружье. – Кажется, я видел карабин у него в руках.   Неплохое оружие, как раз подходящее, чтобы бегать по полям под руку с девкой.   Ну и болван!      

Он счел   нужным отпустить несколько сальностей. Тетя Дида снова принялась кружить по   комнате. Она не проронила больше ни слова. Вечером Антуан надел блузу, надвинул   на глаза фуражку, которую купила для него мать, и ушел. Он вошел в город таким   же способом, как раньше вышел из него, а именно, рассказав какую-то басню   национальным гвардейцам, охранявшим Римские ворота. Затем он направился в   старый квартал и стал украдкой переходить от двери к двери. Все ревностные   республиканцы, все сочувствующие, которые не ушли с армией, явились к девяти   часам вечера в мрачный кабачок, где Маккар назначил сбор. Когда их набралось   около пятидесяти человек, он произнес речь, в которой упоминал о своей личной   мести, и призывал их дружным натиском свергнуть постыдное иго; в заключение он   заверил их, что в десять минут вернет им мэрию. Он сам только что оттуда, там пусто;   стоит им захотеть, и над ратушей в эту же ночь взовьется красный флаг. Рабочие   стали совещаться: реакция при последнем издыхании, повстанцы у ворот; как   славно было бы захватить власть, не дожидаясь их; они встретят повстанцев как   братьев, широко распахнув ворота, украсят флагами улицы и площади. Никому и в   голову не пришло усомниться в Маккаре: его ненависть к Ругонам, жажда личной   мести доказывали его преданность. Решено было, что все, кто занимается охотой,   у кого дома есть ружья, принесут их, и в полночь отряд соберется на площади   перед ратушей. Одно обстоятельство чуть было не остановило их: не было пуль. Но   они решили зарядить ружья мелкой дробью; впрочем, в этом не было надобности:   ведь они не встретят никакого сопротивления.      

И   Плассан снова увидел, как по безмолвным, залитым луной улицам крадутся вдоль   домов вооруженные люди. Когдаотряд собрался у ратуши, Маккар, все время   державшийся настороже, смело выступил вперед. Он постучал, и, когда швейцар,   хорошо затвердивший урок, спросил, что им нужно, он разразился такими свирепыми   угрозами, что тот притворился испуганным и поспешил скрыться. Двери медленно   распахнулись, открывая черный, зияющий вход. Маккар громко крикнул:      

– За   мной, друзья!      

Это было   сигналом. Сам он тут же отскочил в сторону. Республиканцы ринулись вперед, и в   тот же миг из черноты двора с грохотом вырвался сноп огня, и целый град пуль   встретил республиканцев. Дверь изрыгала смерть. Национальные гвардейцы,   раздраженные ожиданием, спеша стряхнуть кошмар, давивший их на этом унылом   дворе, дали залп с лихорадочной поспешностью. Огонь вспыхнул так ярко, что   Маккар отчетливо разглядел Ругона, который в кого-то целился. Антуану   показалось, что дуло ружья направлено на него; он вспомнил, как в тот раз   покраснела Фелисите, и бросился бежать, бормоча:      

– Нечего   дурака валять! Этот негодяй еще укокошит меня! Ведь он мне должен восемьсот   франков!      

Неистовый   вопль раздался в ночи. Республиканцы, застигнутые врасплох, крича, что их   предали, в свою очередь открыли огонь. Одного гвардейца они уложили у подъезда.   Но сами потеряли троих. Они пустились в бегство, спотыкаясь о трупы, обезумев   от страха, с отчаянным воплем: «Наших убивают!», не встречавшим отклика в   пустынных улицах. Защитники порядка в это время успели зарядить ружья и, как   бешеные, ринулись на пустую площадь, стреляя вдогонку, во все стороны, повсюду,   где во мраке подворотни, в тени фонаря, за выступом стены им мерещились   повстанцы. Минут десять они стреляли в пустоту.      

Ночной   бой потряс уснувший город, как удар молнии. Жители соседних улиц, разбуженные   дьявольской перестрелкой, садились на постели, щелкая зубами от страха. Ни за   что на свете они не высунули бы носа наружу. И вот в воздухе, разрываемом   выстрелами, прокатился зычный голос соборного колокола: били в набат; странный,   нестройный звон напоминал удары молота о наковальню или гул чудовищного котла,   по которому яростно колотит палкой мальчишка. Рев колокола, который буржуа не   сразу узнали, напугал их еще больше, чем выстрелы; некоторым казалось даже, что   они слышат, как по мостовой с грохотом катится бесконечная вереница пушек. Они   снова улеглись, забились под одеяло, как будто было опасно сидеть в алькове, в   запертой комнате; укрывшись одеялом по самый подбородок, прерывисто дыша, они   сжимались в комок, и сползавший на лицо фуляровый платок закрывал им   глаза, – а их супруги, лежа рядом, замирали от страха, зарываясь головой в   подушки.      

Национальные   гвардейцы, охранявшие укрепления, также услыхали выстрелы. Они прибежали   вразброд, по пять-шесть человек, вообразив, что повстанцы пробрались в город   каким-нибудь подземным ходом; их нестройный топот взбудоражил тишину улиц.   Рудье примчался одним из первых. Но Ругон отослал всех обратно на посты, строго   указав, что они не вправе покидать городские ворота. Смущенные его выговором (в   панике они действительно оставили ворота без охраны), они помчались тем же   путем назад, с еще большим грохотом. Добрый час плассанцам мерещилось, что   какое-то обезумевшее полчище проносится из конца в конец по всему городу.   Перестрелка, набат, марши, контрмарши национальных гвардейцев, ружья, которые   они волочили за собой, как дубины, их ошалелые возгласы во мраке, – все   это сливалось в оглушительный гул и гам; казалось, город взят штурмом и отдан   на разграбление. Все это доконало несчастных жителей, которые были уверены, что   вернулись повстанцы; они ведь предчувствовали, что это последняя ночь, что   Плассан к утру провалится сквозь землю или взорвется. Лежа в постели, они   ожидали катастрофу, потеряв рассудок от страха, чувствуя, что стены и пол ходят   ходуном.      

Грану   продолжал бить в набат. Когда в городе снова воцарилось молчание, удары колокола   зазвучали еще пронзительнее и жалобнее. Ругон, сгоравший от лихорадочного возбуждения,   почувствовал, что больше не в силах выносить эти глухие рыдания. Он побежал к   собору и нашел маленькую дверь отпертой. Псаломщик стоял на пороге.      

– Довольно! –   крикнул Пьер. – Это похоже на какие-то дикие вопли и действует на нервы!      

– Да   ведь я здесь ни при чем, господин Ругон, – оправдывался с отчаянием в   голосе псаломщик. – Это все господин Грану. Он сам залез на колокольню…   Надо вам сказать, что я по приказу господина кюре снял язык у колокола, чтобы   не били в набат. Но господин Грану ничего и слышать не хотел. Он забрался   все-таки наверх. Не знаю, чем это он так дьявольски колотит в колокол.      

Ругон   быстро поднялся по лестнице на верхушку колокольни, крича во все горло:      

– Довольно!   Довольно! Перестаньте, ради бога!..      

Вбежав   на площадку, он увидал Грану; освещенный лунным лучом, пробивавшимся сквозь   амбразуру в своде, тот стоял без шляпы и бешено колотил по колоколу большим молотком.   Он бил что есть мочи, откидывался назад, замахивался, набрасывался на звонкую   бронзу, словно хотел расколоть ее вдребезги. Его грузная фигура подобралась; он   яростно обрушивался на огромный неподвижный колокол; а когда содрогания металла   отбрасывали его назад, накидывался с новым жаром. Можно было подумать, что   кузнец кует раскаленное железо, но этот кузнец был в сюртуке, приземистый,   лысый, с неуклюжими, свирепыми движениями.      

Ругон в   первый момент замер от удивления при виде этого взбесившегося буржуа, который   сражался с колоколом, блистающим в лунных лучах. Теперь он понял, что означал   гул, которым необычайный звонарь сотрясал город. Пьер крикнул, чтобы Грану   перестал, но тот словно оглох. Ругону пришлось дернуть его за сюртук. Только   тогда Грану узнал его.      

– Ну   что? – произнес он торжествующе. – Слыхали? Я пробовал сначала   стучать по колоколу кулаками, но мне стало больно. К счастью, я нашел молоток.   Еще разок-другой, – ладно?      

Но Ругон   увел его с собой. Грану сиял от восторга. Он вытирал лоб; он взял слово с   приятеля, что тот завтра же расскажет всем и каждому, что он, Грану, наделал   столько шуму простым молотком. Вот это подвиг! Сколько важности придаст ему   теперь этот яростный звон!      

Под утро   Ругон вспомнил, что следовало бы успокоить Фелисите. По его приказу   национальные гвардейцы заперлись в ратуше; он не позволил убрать трупы, говоря,   что надо дать хороший урок населению старого квартала. Когда он, торопясь   домой, пересекал площадь, уже не освещенную луной, то наступил на судорожно   сжатую руку мертвеца у края тротуара. Он чуть не упал, Эта мягкая рука,   подавшаяся под его каблуком, пробудила в нем неописуемый ужас и отвращение. Он   быстро зашагал по пустынным улицам, все время чувствуя за спиной окровавленный кулак…      

– Убили   четверых! – выпалил он, входя.      

Супруги   переглянулись, сами удивляясь, своему преступлению. Лампа придавала их бледным   лицам желтый, восковой оттенок.      

– Ты   их оставил на месте? – спросила Фелисите. – Надо, чтобы их там нашли.      

– На   кой чорт мне их подбирать! Они так и валяются… Я наступил на что-то мягкое…      

Он   взглянул на свой башмак. Каблук был красный от крови. Пока он переобувался,   Фелисите продолжала:      

– Ну,   что же, тем лучше! Теперь конец… Теперь уже не будут говорить, что ты стреляешь   по зеркалам.      

Перестрелка,   которую Ругоны придумали для того, чтобы окончательно утвердиться в роли   спасителей Плассана, повергла к их ногам весь город, перепуганный и   благодарный. Занимался зимний день, серый и унылый. Когда все стихло,   обыватели, устав дрожать в постели, начали выползать из домов. Сперва появилось   человек десять-пятнадцать, потом, когда распространился слух, что повстанцы   бежали, оставив убитых в канавах, плассанцы, осмелев, в полном составе явились   на площадь Ратуши. Все утро зеваки толпились вокруг четырех трупов. Они были   ужасно изуродованы, особенно один, у которого в голове засело три пули: в   трещинах черепа виднелся мозг. Но страшнее всех был гвардеец, свалившийся у   крыльца. В него угодил заряд мелкой дроби, которой пользовались повстанцы за   неимением пуль. Изрешеченное лицо сочилось кровью. Толпа долго упивалась   страшным зрелищем, всегда привлекающим трусов. Гвардейца опознали: это был   мясник Дюбрюель, тот самый, которого Рудье два дня назад обвинил в неосторожной   стрельбе. Из остальных трех покойников двое оказались рабочими с шляпной   фабрики, третий так и остался неизвестным. Созерцая красные лужи на мостовой,   зеваки вздрагивали и подозрительно оглядывались; казалось, они боялись, что   таинственное правосудие, которое в темноте восстановило порядок ружейными   выстрелами, теперь подстерегает их, ловит каждое слово и жест и готово расстрелять   их, если они не будут лобызать руки, спасшие их от власти черни.      

Свежее   воспоминание о ночной панике усиливало ужас, вызванный четырьмя трупами. Правда   о ночной перестрелке так и не выплыла наружу. Выстрелы, молоток Грану, топот   гвардейцев, пробегавших по улице, до того всех оглушили, что большинство   обывателей осталось при том убеждении, что ночью происходил жестокий бой с   несметными полчищами врагов. Когда победители стали хвастаться, заявляя, что на   них обрушилось по крайней мере пятьсот человек, все запротестовали; буржуа   уверяли, что смотрели в окна и видели, как добрый час перед ними проносился   поток беглецов. И все без исключения слышали, как бандиты пробегали под окнами.   Пятьсот человек не могли бы разбудить целый город. Это была армия, настоящая,   серьезная армия, которая под натиском бравой плассанской гвардии провалилась   сквозь землю. Выражение Ругона «провалилась сквозь землю» показалось очень метким,   тем более, что часовые, которым поручена была охрана укреплений, клялись всем   святым, что ни одна душа не входила и не выходила из города. Таким образом, к   боевым подвигам примешивалось нечто таинственное; сбитым с толку горожанам   рисовались рогатые дьяволы, исчезающие в пламени. Правда, часовые благоразумно   умолчали о том, как те мчались по улицам. Наиболее рассудительные горожане   пришли к заключению, что банда мятежников проникла в город через какую-нибудь   брешь в городской стене. Позднее, когда распространился слух о предательстве,   стали поговаривать о засаде. Должно быть, люди, которых Маккар повел на верную   смерть, не могли скрыть ужасной правды. Но страх был еще так силен, вид крови   привлек на сторону реакции столько трусов, что все эти слухи приписывали злобе   побежденных республиканцев. С другой стороны, утверждали, что Маккар в плену у   Ругона и что будто тот бросил его в сырую темницу и морит голодом. Эти страшные   россказни привели к тому, что Ругонам при встрече стали кланяться чуть не до   земли.      

И вот   этот шут, этот пузатый буржуа, дряблый и вялый, в одну ночь превратился в   грозную фигуру, и над ним теперь уже никто не осмелился бы смеяться. Он ступал   по крови. Население старого города застыло от ужаса при виде трупов. Но часов   около десяти на площади появились порядочные люди из нового города и наполнили   ее приглушенным говором, подавленными восклицаниями. Вспоминали первую атаку,   первый захват ратуши, когда нанесли рану только зеркалу; на этот раз никто не   подшучивал над Ругоном, имя его произносилось с боязливым почтением, это был   настоящий герой и освободитель. Заглянув в открытые глаза трупов, все эти   господа – адвокаты и рантье – вздрагивали и бормотали, что гражданская война   действительно влечет за собой весьма, весьма печальные последствия. Нотариус,   глава делегации, явившейся накануне в мэрию, переходил от группы к группе,   напоминая слова: «Я готов», произнесенные накануне мужественным человеком,   которому город обязан своим спасением. Все склонились перед Ругоном. Те, кто   особенно ядовито издевался над четырьмя десятками солдат, и в первую очередь   те, кто величал Ругонов интриганами и трусами, стреляющими в воздух, заговорили   об увенчании лаврами «великого гражданина, которым вечно будет гордиться   Плассан». Ведь на мостовой еще не высохли лужи крови, и раны убитых говорили о   том, до какой наглости дошла партия, несущая с собой беспорядок, грабежи и   убийства; и понадобилась железная рука, чтобы подавить восстание.      

Грану   сновал в толпе, принимая поздравления и рукопожатия. Все уже знали историю с   молотком. Но он уверял всех и скоро сам поверил в свою невинную выдумку, что он   якобы первый увидел повстанцев и начал бить в колокол, чтобы поднять тревогу;   не будь его, Грану, национальные гвардейцы были бы все до одного перебиты. От   этого его значение еще возросло. Он совершил великий подвиг, его называли не   иначе, как «господин Исидор, знаете, тот самый господин, что бил молотком в   набат». Хотя фраза получилась довольно длинная, Грану с восторгом присоединил   бы эти слова к своему имени, как дворянский титул. Отныне, когда при нем   произносили слово «молоток», он принимал это за тонкую лесть.      

В тот   момент, когда стали убирать трупы, появился Аристид. Он осматривал их со всех   сторон, нюхал воздух, вглядывался в лица. Вид у него был подтянутый, взгляд   ясный. Рукой, которая еще вчера была забинтована, он приподнял блузу на одном   из трупов, чтобы как следует разглядеть рану. Этот осмотр, видимо, убедил его,   рассеял какое-то сомнение. Простояв несколько минут в молчании, закусив губу,   он быстро ушел, – надо было ускорить выпуск «Независимого», для которого   он написал большую статью. Идя по улице, он вспоминал слова матери: «Завтра   увидишь». Да, он увидел: получилось крепко и действительно жутковато.      

Между   тем Ругон стал ощущать некоторую неловкость от своей победы. Сидя в кабинете   мэра, он прислушивался к глухому шуму толпы и испытывал непонятное чувство, мешавшее   ему выйти на балкон. Кровь, в которую он ступил, леденила ему ноги. Он спрашивал   себя, как скоротать время до вечера. Ошеломленный ночными событиями, он   напрягал свой тупой мозг, придумывая себе какое-нибудь занятие, приказ или   распоряжение, чтобы немного отвлечься. Но он уже ничего не соображал. Куда его   толкает Фелисите? Конец ли это, или, может быть, снова придется убивать людей?   Ему опять стало страшно, его одолевали ужасные сомнения, ему мерещились   крепостные стены, пробитые со всех сторон грозной, несущей возмездие армией   республиканцев; как вдруг под самыми окнами ратуши раздался громкий крик:   «Повстанцы! повстанцы!» Пьер вскочил и, подняв штору, взглянул на толпу, в   ужасе метавшуюся по площади. Точно пораженный молнией, он вдруг увидел себя   разоренным, ограбленным, убитым; он проклял жену, проклял весь город. Но в то   время как он тревожно оглядывался, отыскивая какую-нибудь лазейку, в толпе   раздались рукоплескания и радостные возгласы, стекла зазвенели от ликующих   криков. Ругон подошел к окну: женщины махали платками, мужчины обнимались;   некоторые брались за руки и пускались в пляс. Ошеломленный, он тупо стоял на   месте, ничего не понимая, чувствуя, что голова у него идет кругом. Огромное   здание ратуши, пустынное, безмолвное, наводило на него страх.      

Признаваясь   потом во всем Фелисите, Ругон никак не мог установить, сколько времени длилась   его пытка. Он помнил только, что шум шагов, разбудивший эхо в огромных залах,   вывел его из оцепенения. Он ожидал увидеть людей в блузах, вооруженных вилами и   дубинками, но в комнату вошли члены муниципальной комиссии, корректные, в   черных сюртуках, с сияющими лицами. Все были налицо. Услышав радостные вести,   все как один вдруг выздоровели. Грану кинулся в объятия своего дорогого   председателя.      

– Солдаты! –   лепетал он. – Солдаты!..      

И   действительно, в город прибыл отряд солдат под командой полковника Массона и   префекта департамента, г-на де Блерио. Заметив с высоты укреплений далеко в   долине солдат, плассанцы сперва приняли их за мятежников. Волнение Ругона было   так велико, что две крупные слезы скатились по его щекам. Великий гражданин   плакал. Муниципальная комиссия с почтительным восхищением смотрела, как падают   эти слезы. Но Грану снова бросился на шею своему другу, восклицая:      

– Ах,   как я счастлив!.. Вы знаете, я человек откровенный. Ну так вот, мы все испугались,   все, не правда ли, господа? И только вы один оставались на высоте, вы были мужественны,   великолепны! Какая нужна была сила воли! Я так и сказал жене: «Ругон – великий   человек! Он вполне заслужил орден!»      

Члены   комиссии предложили выйти навстречу префекту. Ругон, ошеломленный, растерянный,   все еще не мог поверить в свое внезапное торжество; он бессвязно лепетал, как   ребенок. Но вскоре оправился и сошел вниз спокойно, с достоинством, которого   требовала торжественность момента. На площади Ратуши комиссию и ее председателя   встретили таким взрывом энтузиазма, что Ругон чуть было снова не потерял своей   важной осанки. Его имя проносилось в толпе, сопровождаясь на этот раз самыми   горячими похвалами. Он слышал, как весь народ повторял слова Грану, превозносил   его как героя, сохранившего до конца мужество, не дрогнувшего среди общей   паники. Он проследовал до площади Супрефектуры (где комиссия встретила   префекта), по дороге упиваясь своей популярностью, своей славой, тайно млея,   как влюбленная женщина, которая, наконец, встретила взаимность.      

Де   Блерио и полковник Массой вошли в город одни, оставив отряд на Лионской дороге.   Они потеряли довольно много времени, так как им не сразу удалось установить   маршрут повстанцев. Впрочем, они уже знали, что мятежники в Оршере. Они   намеревались задержаться в Плассане на какой-нибудь час, чтобы успокоить   население и опубликовать жестокий приказ о конфискации имущества повстанцев и о   смертной казни, ожидавшей всех, кого застанут с оружием в руках. Полковник   Массой невольно улыбнулся, когда комендант национальной гвардии приказал   отпереть Римские ворота и раздался ужасный лязг ржавого железа. Префекта и   полковника сопровождал почетный караул национальных гвардейцев. Пока они шли по   проспекту Совер, Рудье рассказал всю эпопею Ругона, о трех днях паники,   закончившихся прошлой ночью блестящей победой. И когда обе процессии   встретились, г-н де Блерио быстро подошел к председателю комиссии; он пожал ему   руку, поздравил его и просил оставить за собой управление городом впредь до   возвращения властей. Ругон раскланивался, а префект, дойдя до дверей   супрефектуры, где собирался немного отдохнуть, заявил во всеуслышание, что не   забудет в своем докладе упомянуть о его достойном и мужественном поведении.      

Несмотря   на сильный холод, все жители были у окон. Фелисите, высовывавшаяся из окна с   риском упасть, даже побледнела от радости. Аристид только что принес ей номер   «Независимого», в котором он решительно высказывался за государственный   переворот и приветствовал его, как «зарю свободы, неразлучной с порядком». Он   делал также тактичный намек на желтый салон, признавая свои прошлые ошибки,   утверждая, что «молодость всегда самонадеянна», но что «великие граждане не   тратят даром слов, они молча размышляют, не обращая внимания на оскорбления, в   проявляют себя героями в дни борьбы». Ему особенно нравилась эта фраза. Мать   нашла, что статья написана превосходно. Она расцеловала любимого сынка и   посадила его по правую руку от себя. Маркиз де Карнаван, который тоже пришел   навестить Фелисите, движимый любопытством, не в силах дольше сидеть взаперти,   облокотился на подоконник слева от нее.      

Когда   г-н де Блерио на площади протянул руку Ругону, Фелисите разрыдалась.      

– Смотри,   смотри, – говорила она Аристиду. – Он пожимает ему руку. Смотри-ка,   вот он опять пожимает…      

И   взглянув на окна, в которых виднелись лица, она продолжала:      

– Как   они злятся! Взгляни-ка на жену господина Пейрота – она кусает платок. А дочка   нотариуса – господина Массико и вся семья Брюне… Какие рожи, а? Как у них   вытянулись носы… Ага! Что, пришел и наш черед!      

Она   следила за сценой, происходившей у дверей супрефектуры, с восторгом: как опьяненная   зноем цикада, она вся трепетала. Она истолковывала малейшие жесты, выдумывала   слова, которых не могла расслышать, уверяла, что Пьер раскланивается с большим   достоинством. На минуту она нахмурилась, когда префект уделил словечко и   бедняге Грану, который вертелся вокруг него в ожидании похвалы. Должно быть,   г-н Блерио уже слышал рассказ о молотке, потому что бывший торговец миндалем   зарделся, как красная девица, и, по-видимому, ответил, что только выполнил свой   долг. Но она еще пуще рассердилась на излишнюю доброту мужа, когда он вздумал   представить Вюйе всем этим господам. Правда, Вюйе сам втиснулся между ними, и   Ругон был вынужден назвать его.      

– Какой   интриган! – шептала Фелисите. – Всюду вотрется… Бедняжка Пьер, как   он, наверное, взволнован!.. А теперь с ним говорит господин полковник. Что это   он ему говорит?..      

– Что,   детка? – переспросил маркиз с тонкой иронией. – Он превозносит Ругона   за то, что тот так усердно запирал ворота.      

– Мой   отец спас город, – сухо возразил Аристид. – Ведь вы видели трупы,   сударь?      

Маркие   де Карнаван ничего не ответил. Он отошел от окна и уселся в кресло, покачивая   головой с несколько брезгливым видом. Но префект уже ушел с площади. Ругон   ворвался в комнату и бросился на шею Фелисите.      

– Дорогая   моя!.. – лепетал он.      

Больше   он ничего не мог сказать. Фелисигге заставила его поцеловать Аристида и рассказала   о великолепной статье в «Независимом». Пьер готов был расцеловать даже маркиза, –   до того он был растроган. Но жена отвела его в сторону и вручила ему письмо   Эжена, которое она снова вложила в конверт. Она сделала вид, что его только что   принесли. Пробежав письмо глазами, Пьер с торжеством протянул его жене.      

– Ты   прямо волшебница! – сказал он, смеясь. – Как ты все предугадала! Ах,   каких бы я натворил глупостей, если бы не ты! Теперь мы будем сообща обделывать   все наши дела. Поцелуй меня, ты умница!      

Он обнял   ее, а она в это время обменялась с маркизом тонкой улыбкой.      

 VII      

       

Войска   вернулись в Плассан только в воскресенье, через два дня после сен-рурской   бойни. Префект и полковник, которых г-н Гарсонне пригласил к обеду, вошли в   город одни. Солдаты же, обойдя вокруг укреплений, расположились в предместье,   на дороге, ведущей в Ниццу. Смеркалось, по хмурому небу пробегали странные   желтоватые отблески, озарявшие город призрачным светом того медного оттенка, какой   бывает во время грозы. Жители встречали войска боязливо, эти солдаты, еще   покрытые кровью, молча, устало шагавшие в мутных сумерках, внушали ужас   опрятным буржуа с проспекта; обыватели невольно шарахались и передавали друг   другу на ухо страшные новости о расстрелах, жестоких карательных мерах, память   о которых надолго сохранилась в стране. За государственным переворотом   последовал террор, свирепый, беспощадный террор, в течение долгих месяцев   приводивший в трепет, весь Юг. Плассан, боявшийся и ненавидевший повстанцев, в   первый раз приветствовал солдат восторженными криками, но сейчас, при виде   грозных батальонов, готовых стрелять по первой команде, – все, даже   рантье, даже нотариусы нового города, испуганно спрашивали себя, нет ли и за   ними каких-нибудь политических прегрешений, заслуживавших расстрела.      

Власти   приехали еще накануне, в двух одноколках, нанятых в Сен-Руре. Их неожиданное   возвращение лишено было всякой торжественности. Ругон почти без сожаления возвратил   мэру его кресло. Его ставка была выиграна, и он с нетерпением ожидал из Парижа   награды за свою гражданскую доблесть. В воскресенье пришло письмо от Эжена,   которое ждали не раньше понедельника. Фелисите еще в четверг предусмотрительно   послала сыну вечерний выпуск «Вестника» и «Независимого», где рассказывалось о   ночном сражении и прибытии префекта. Эжен прислал ответ с обратной почтой;   приказ о назначении отца частным сборщиком уже на подписи; кроме того, –   писал он, – ему не терпится сообщить им приятную новость: он только что   выхлопотал отцу орден Почетного Легиона. Фелисите разрыдалась. Муж получит   орден! Ее честолюбивые мечты никогда не заходили так далеко. Ругон, бледный от   радости, заявил, что надо сегодня же дать званый обед. Он не считал денег, он   готов был швырять в толпу из обоих окон желтой гостиной последние монеты в сто   су, чтобы отпраздновать великий день.      

– Знаешь   что, – сказал он жене, – давай пригласим Сикардо. Он уже давно   мозолит мне глаза своей орденской ленточкой. Потом – Грану и Рудье. Я не прочь   дать им почувствовать, что при всех своих капиталах им никогда в жизни не   видать орденов. Вюйе – ростовщик, но все равно, для полного торжества позови и   его, и всю прочую мелкую сошку. Да, чуть было не забыл, – зайди и сама   пригласи маркиза. Мы посадим его рядом с тобой, по правую руку; он украсит наш   стол своим присутствием. Ты знаешь, господин Гарсонне устроил прием полковнику   и префекту. Этим он хочет доказать, что больше не считается со мной. Но мне   плевать на его мэрию, раз она не приносит ни гроша. Он пригласил и меня, но я   отвечу, что сам тоже принимаю гостей. Увидишь, завтра все они позеленеют от   зависти… Ничего не жалей, – смотри, не ударь лицом в грязь. Закажи все,   что нужно, в гостинице «Прованс». Надо утереть нос мэру.      

Фелисите   принялась за дело. Но Пьер, несмотря на бурную радость, все еще испытывал   некоторое беспокойство. Переворот поможет ему заплатить долги, Аристид   раскаялся в своих заблуждениях, и ему, Пьеру, удалось, наконец, отделаться от   Маккара; но он опасался, как бы Паскаль не выкинул чего-нибудь, а главное, его   тревожила судьба Сильвера. Не то, чтобы он жалел юношу, – он только   боялся, как бы дело о жандарме не поступило в суд. Ах, если бы догадливая пуля   избавила его от этого юного негодяя! Жена сказала утром сущую правду: все   преграды пали; и даже семья, которая так позорила его, в решительный момент   помогла его возвышению. В свое время он горько жалел, что истратил столько   денег на образование Эжена и Аристида, этих бездельников, зато теперь они   возвращали ему долг с процентами. Но как назло, мысль о несчастном Сильвере   отравляла ему часы торжества!      

Пока   Фелисите устраивала все для званого обеда, Пьер, услыхав о приходе войск, решил   пойти разузнать новости. Но Сикардо, к которому он обратился, почти ничего не   знал. Паскаль, вероятно, остался с ранеными, что же касается Сильвера, то   майор, едва знавший мальчика, даже не заметил его. Ругон отправился в   предместье, решив заодно отнести Маккару восемьсот франков, которые ему удалось   раздобыть с большим трудом. Но, очутившись в сутолоке лагеря и увидав издали   пленников, сидевших длинными рядами на бревнах пустыря св. Митра под охраной   вооруженных солдат, он побоялся скомпрометировать себя; крадучись, он пробрался   к матери, решив послать старуху узнать о событиях.      

Когда он   вошел в лачугу, уже почти стемнело. Сначала он не разглядел никого, кроме   Маккара, который курил, потягивая, вино.      

– Это   ты? Наконец-то, – пробормотал Антуан, снова переходя с братом на   «ты», – я заждался тебя. Деньги принес?      

Пьер не   отвечал ему. Он заметил Паскаля, который стоял, наклонившись над кроватью. Он   поспешил окликнуть сына. Паскаль, удивленный его волнением, которое приписал   отцовской нежности, спокойно рассказал, что солдаты схватили его и, вероятно,   расстреляли бы, не вмешайся какой-то незнакомец. Паскаля спасло то, что он   врач, и он вернулся в город вместе с войском. Ругон облегченно вздохнул.   Значит, и этот его не скомпрометирует. В радостном порыве он крепко пожал сыну   руку, но Паскаль грустно сказал:      

– Погодите   еще радоваться. Я застал бедную бабушку в тяжелом состоянии. Я принес ей карабин,   которым она так дорожит; а она, как лежала, так и осталась лежать без движения, –   вот, поглядите.      

Глаза   Пьера, наконец, освоились с сумерками. В гаснущем свете дня он разглядел на   кровати тетю Диду; она лежала неподвижно, как покойница. Нервные припадки, с   детства терзавшие ее бедное тело, теперь доконали ее. Казалось, нервы иссушили   в ней всю кровь. Эта страстная плоть долгие годы изнуряла, сжигала самое себя   вынужденным воздержанием и, наконец, превратилась в жалкий труп, который еще   гальванизировали пробегавшие по нему судороги. Ужасные боли, по-видимому,   ускоряли длительный распад ее организма. Лицо Аделайды, бледное как у монахини,   обескровленное суровой жизнью и постоянным пребыванием в сумраке, было покрыто   красными пятнами. Все черты были искажены, глаза широко раскрыты, руки   неестественно вывернуты; она лежала неподвижно, вытянувшись, и платье резко   обрисовывало ее костлявое тело. Аделаида умирала безмолвно, судорожно сжав   губы, и сумрак был насыщен ужасом ее немой агонии.      

У Ругона   вырвался жест досады. Это трагическое зрелище было ему крайне неприятно:   вечером он ждал к обеду гостей, и ему совсем не хотелось иметь грустный вид.   Право же, всю жизнь мать только и делает, что ставит его в неловкое положение.   Неужели она не могла выбрать другой день. Не подавая виду, что он обеспокоен   Пьер сказал:      

– Ничего,   обойдется. Сколько раз я ее видел в таком состоянии. Надо ей дать отдохнуть, –   это единственное лечение.      

Паскаль   покачал головой.      

– Нет,   сегодняшний припадок не похож на прежние, – прошептал он, – я часто   наблюдал за ней и никогда не видал таких симптомов. Посмотрите на ее глаза, они   стали как-то особенно прозрачны, в них появился нехороший блеск. А лицо! Как   ужасно сведены все мышцы!      

Он   наклонился, присматриваясь к ее чертам, и продолжал тихим голосом, как бы разговаривая   сам с собой:      

– Такие   лица я видел только у убитых, у людей, умерших от испуга… Она, должно быть,   испытала какое-то страшное потрясение.      

– А   с чего начался приступ? – перебил его Ругон, которому не терпелось   выбраться из этой каморки.      

Паскаль   не знал, но Маккар, наливая себе рюмку за рюмкой, рассказал, что ему захотелось   коньяку, и он послал мать купить ему бутылку. Она отсутствовала очень недолго,   а когда вернулась, вдруг упала на пол, не сказав ни слова. Маккару пришлось   перенести ее на кровать.      

– Но   что меня удивило, – добавил он, – это то, что она даже не разбила   бутылку.      

Молодой   врач задумался. Помолчав немного, он сказал:      

– Я   слышал два выстрела, когда шел сюда. Может быть, эти негодяи расстреляли еще   несколько человек пленных. Если она в это время проходила мимо солдат, вид   крови мог довести ее до припадка… Она, должно быть, очень страдала.      

К   счастью, при нем была сумка с медикаментами, с которой он не расставался во все   время кампании. Он попытался раздвинуть стиснутые зубы тети Диды и влить ей в   рот несколько капель розоватой жидкости. Между тем Маккар снова спросил брата:      

– Деньги   принес?      

– Да,   принес, сейчас мы с тобой рассчитаемся, – ответил Ругон, радуясь перемене   темы.      

Маккар,   видя, что ему собираются платить, принялся хныкать. Он слишком поздно оценил   все последствия своего предательства, иначе он запросил бы вдвое или втрое больше.   Начались жалобы. Право же, тысяча франков – это слишком мало. Дети бросили его,   он остался один на свете и вынужден покинуть Францию. Он чуть не заплакал,   говоря о своем изгнании.      

– Ну   что же, угодно вам получить восемьсот франков? – спросил Ругон, которому хотелось   поскорее уйти.      

– Нет,   по правде, с тебя следует вдвое больше. Твоя жена надула меня. Если бы она   честно сказала, чего вам от меня надо, я ни за что не стал бы компрометировать   себя за такие гроши.      

Ругон   выложил на стол восемьсот франков золотом.      

– Клянусь,   у меня больше нет денег, – сказал он. – При случае я постараюсь   что-нибудь для вас сделать. Но, ради бога, уезжайте сегодня же вечером.      

Маккар,   с ворчанием, бормоча глухие жалобы, переставил столик к окну и принялся считать   золотые монеты в сгущающихся сумерках. Он бросал на стол монеты, приятно щекотавшие   ему пальцы, и ритмический звон их наполнял темную каморку странной музыкой. Остановившись   на мгновение, он сказал:      

– Ты   мне обещал место, смотри не забудь. Я намерен вернуться во Францию… Хорошо бы   должность лесничего где-нибудь в хорошей местности, по моему выбору.      

– Да,   да, решено, – ответил Ругон. – Ну что, все правильно? Здесь восемьсот   франков?      

Маккар   начал пересчитывать деньги. Последние золотые монеты еще звенели, как вдруг   пронзительный смех заставил обоих обернуться. Тетя Дида стояла у кровати, полуодетая,   с распущенными седыми волосами, на бледном лице резко выступали красные пятна.   Паскаль тщетно пытался удержать ее. Вытянув руки, вся дрожа, тряся головой, она   выкрикивала в бреду бессвязные слова.      

– Цена   крови, цена крови, – повторяла она. – Я слышала звон золота… Это они,   они продали его. Ах, убийцы, ах, волки!..      

Она   откинула волосы и провела руками по лбу, словно пытаясь разобраться в самой   себе. Потом продолжала:      

– Я   уже давно вижу его перед собой… у него пуля во лбу… У меня в голове все вертятся   какие-то люди с ружьями; они подстерегают его… Они делают мне знаки, что будут   стрелять… Какой ужас! Они ломают мне кости, хотят проломить мне череп. Ах,   сжальтесь, сжальтесь!.. Умоляю вас! Он больше не увидит ее, он больше не будет   любить ее, никогда, никогда! Я запру его. Я не подпущу его к ней. Сжальтесь! Не   стреляйте!.. Я не виновата… Если бы вы знали…      

Она   упала на колени, плача, умоляя, простирая жалкие, дрожащие руки навстречу какому-то   страшному видению, которое мерещилось ей во мраке. Вдруг она выпрямилась, ее   глаза расширились, из сжатого горла вырвался дикий крик; казалось, она видит   что-то ужасное.      

– Ой,   жандарм! – хрипло крикнула она, отшатнулась, рухнула на кровать и начала   по ней кататься, вся сотрясаясь от безумного смеха, звеневшего долгими   раскатами.      

Паскаль   внимательно наблюдал припадок. Оба брата, перепуганные, забились в угол   комнаты. Они улавливали только отдельные слова. Когда Ругон услыхал слово   «жандарм», ему показалось, что он понял, в чем дело: после того как ее   любовника застрелили на границе, тетя Дида питала глубокую ненависть к   жандармам и таможенникам, она плохо их различала и мечтала им всем отомстить.      

– Да   ведь это она рассказывает о браконьере, – пробормотал Пьер.      

Паскаль   сделал ему знак замолчать. Умирающая с трудом приподнялась. Она стала озираться   по сторонам. Мгновение она сидела молча, стараясь узнать окружающие ее предметы,   как будто очутилась в незнакомом месте. Потом спросила с внезапным беспокойством:      

– А   где ружье?      

Доктор   дал ей в руки карабин. Она слабо вскрикнула от радости и, пристально глядя на   него, начала приговаривать тихим певучим голоском, как маленькая девочка:      

– Это   оно, да, да, я узнаю его… оно все в крови. А сегодня на нем свежие пятна. Его   руки были в крови, они оставили на прикладе красные отпечатки… Ах, бедная,   бедная тетя Дида…      

Голова у   нее кружилась. Она закрыла глаза и задумалась.      

– Жандарм   был мертвый, – прошептала она, – и все-таки он вернулся… Неужто эти   негодяи так и не умирают?      

В   бешеном гневе она вскочила и, потрясая карабином, направилась к сыновьям, которые   прижались к стене и замерли от ужаса. Ее развязанные юбки волочились за ней,   полуобнаженное, изглоданное старостью, искривленное тело вдруг выпрямилось.      

– Это   вы стреляли? – крикнула она. – Я слышала звон золота… Горе мне! Я   народила волков… целую семью, целый выводок волков… Был только один несчастный   ребенок, и они сожрали его… все накинулись на него; у них пасти еще в крови!..   Ах, проклятые! Они грабят! Они убивают! И живут, как господа. Проклятые!   проклятые! проклятые!      

Она   пела, смеялась, кричала и все повторяла нараспев: «Проклятые, проклятые», как   странный музыкальный припев, ритм которого напоминал раздирающие звуки ружейной   перестрелки.      

Паскаль   со слезами на глазах перенес ее на кровать. Она не сопротивлялась, повинуясь   ему, как ребенок. Она продолжала петь, ускоряя темп, отбивая на одеяле ритм   своими высохшими руками.      

– Вот   этого-то я и боялся, – сказал доктор. – Она помешалась. Потрясение   оказалось слишком сильным для несчастного существа, страдающего острым   неврозом. Она умрет в сумасшедшем доме, как и ее отец.      

– Но   что такое она могла увидать? – спросил Ругон, решившись, наконец, выйти из   угла, куда он забился.      

– У   меня явилось ужасное подозрение, – ответил Паскаль. – Я собирался   поговорить с вами о Сильвере, когда увидал вас. Он арестован. Надо похлопотать   у префекта, попытаться спасти его, если еще не поздно.      

Бывший   торговец маслом, бледнея, глядел на сына. Потом торопливо сказал:      

– Послушай,   присмотри за ней. А я сегодня очень занят. Завтра мы постараемся отправить ее в   сумасшедший дом. в Тюлет. А вам, Маккар, надо убраться сегодня же ночью… Вы   обещаете? Я пойду повидаюсь с господином Блерио.      

Он   заикался, он сгорал от желания вырваться отсюда на холодную улицу. Паскаль   пристально смотрел на безумную, на отца и на дядю; в нем сильнее всего говорил   эгоизм ученого. Он изучал мать и ее сыновей с любопытством натуралиста,   наблюдающего за метаморфозой насекомого. Он думал о том, как разрастается   семья, подобно стволу, дающему множество разных побегов, как терпкие соки   разносят одни и те же зародыши в самые отдаленные стебли, изогнутые на разный   лад по прихоти солнца и тени. На мгновение, точно при вспышке молнии, перед ним   предстало будущее Ругон-Маккаров, этой своры выпущенных на волю вожделений,   пожирающих добычу в сверкании золота и крови.      

Между   тем, услыхав имя Сильвера, тетя Дида перестала петь. С минуту она встревоженно   прислушивалась. Потом опять стала испускать раздирающие душу вопли. Спустилась   ночь, каморка казалась черной и мрачной; крики безумной, которой уже не было   видно, вырывались из темноты, словно из глубины могилы. Ругон выбежал на улицу,   потеряв голову; его преследовал дикий рыдающий хохот, звучащий еще страшнее во   мраке. Когда он вышел из тупика св. Митра, размышляя о том, не опасно ли   просить префекта о Сильвере, он увидел Аристида, бродившего по пустырю,   заваленному балками. Тот, узнав отца, подбежал с встревоженным видом и шепнул   ему на ухо несколько слов. Пьер побледнел. Он бросил испуганный взгляд на   темный пустырь, освещенный лишь красными отблесками цыганского костра. И оба   свернули на Римскую улицу, ускоряя шаги, как будто совершили убийство; они   подняли воротники пальто, чтобы их не узнали.      

– Что   ж, это меня избавляет от хлопот, – прошептал Ругон. – Идем обедать,   нас ждут.      

Когда   они пришли, желтый салон сверкал огнями. Фелисите превзошла себя. Все были в   сборе: Сикардо, Грану, Рудье, Вюйе, торговцы маслом, торговцы миндалем, –   вся компания в полном составе. И только маркиз не пришел, сославшись на приступ   ревматизма; к тому же он уезжал в небольшое путешествие. Ему претили эти   буржуа, запачканные кровью; родственник маркиза, граф де Валькейра, видимо,   посоветовал ему переждать в имении Корбьер, пока о нем забудут. Отказ маркиза   де Карнаван уязвил Ругонов. Но Фелисите быстро утешилась, решив задать   роскошный пир. Она взяла напрокат два канделябра, заказала еще два первых и два   вторых блюда, чтобы изысканным угощением заставить позабыть отсутствие маркиза.   Для большей торжественности стол накрыли в гостиной. Гостиница «Прованс»   доставила серебро, посуду и хрусталь. С пяти часов стол уже был накрыт, чтобы   входящиз гости могли насладиться его великолепным убранством. По обоим концам   стола на белой скатерти стояли букеты искусственных роз в вазах из   раззолоченного, расписанного цветами фарфора.      

Когда   обычная компания желтого салона оказалась в сборе, гости не могли скрыть   восхищения, вызванного этим зрелищем. Они улыбались со сконфуженным видом и   украдкой обменивались взглядами, говорившими без слов: «Ругоны сошли с ума, они   швыряют деньги в окно». По правде сказать, Фелисите, лично приглашая гостей, не   смогла придержать язык. Все уже знали, что Пьер получит орден и какое-то   назначение; и при этом известии у всех, по выражению старухи, «вытянулись   носы». Рудье зло говорил про нее: «Эта чернавка уж слишком много о себе   возомнила». Когда наступил день воздаяния, шайка буржуа, доконавших раненую   Республику, пришла в волнение, все следили друг за другом; каждый хвастался,   что ему удалось лягнуть сильнее других, и находил несправедливым, что Ругоны   одни получат все лавры победы, одержанной ими сообща. Даже те, кто надрывал   глотку, чтобы только дать выход темпераменту, ничего не требуя от нарождающейся   Империи, были глубоко уязвлены тем, что благодаря им самый бедный, самый   запятнанный из всех вдруг получает красную ленточку в петлицу. Другое дело,   если бы это отличие получил весь желтый салон!      

– Не   скажу, чтобы я уж так жаждал этого ордена, – говорил Рудье, отводя Грану к   окошку. – Я отказался от него во времена Луи-Филиппа, когда был   поставщиком двора. Ах, Луи-Филипп! Вот это был король! Во Франции уж больше   никогда не будет такого короля.      

Рудье   опять становился орлеанистом. Потом он прибавил с лукавым лицемерием бывшего   лавочника с улицы Сент-Оноре:      

– А   вы, мой дорогой Грану, неужели вы думаете, что ленточка не подошла бы и к вашей   петлице? В конце концов, вы такой же спаситель города, как и Ругоны. Вчера в одном   избранном, обществе никто не хотел верить, чтобы вы могли произвести такой шум   простым молотком.      

Грану   пробормотал несколько слов благодарности, краснея, как девушка при первом   любовном признании, затем нагнулся к уху Рудье и прошептал:      

– Пусть   это останется между нами, но у меня есть основания предполагать, что Ругон   выхлопочет ленточку и для меня. Он славный малый.      

Бывший   чулочник сделался вдруг очень серьезен и стал проявлять изысканную вежливость.   Когда Вюйе заговорил с ним о заслуженной награде, полученной их другом, он ответил   очень громко, так, чтобы расслышала Фелисите, сидевшая в нескольких   шагах, – что такие люди, как Ругон, «делают честь Почетному Легиону».   Книготорговец поддакивал: утром он получил твердое обещание, что клиентура   коллежа будет ему возвращена. Что касается Сикардо, то ему было немного   досадно, что теперь в их компании не он один будет иметь знак отличия. По его   мнению, одни лишь военные имели право на ленточку. Мужество Пьера поразило его.   Но так как в душе он был добрый малый, то в конце концов пустился в рассуждения   о том, что сторонники Наполеона умеют ценить людей с душой и энергией.      

Итак,   Ругона и Аристида встретили восторженно: все руки протянулись им навстречу. Их   заключали в объятия. Анжела сидела на диване, рядом со свекровью, глядя на стол   с радостным удивлением обжоры, которая еще ни разу не видала столько блюд   сразу. Подошел Аристид. Сикардо поздравил зятя с прекрасной статьей в   «Независимом». Он возвращал ему свою дружбу. Молодой человек ответил на его   отеческие расспросы, что ему хотелось бы переехать с семьей в Париж, где брат   Эжен, конечно, поможет ему выдвинуться, но у него не хватает на это пятисот   франков. Сикардо обещал дать ему эту сумму, он уже мысленно видел свою дочь в   Тюильри на приеме у Наполеона III.      

Между   тем Фелисите незаметно кивнула мужу. Пьер, окруженный гостями, которые с   участием расспрашивали его, почему он так бледен, смог вырваться лишь на   минутку. Он еле успел шепнуть жене, что разыскал Паскаля и что Маккар уезжает   ночью. Затем, еще тише, рассказал ей, что мать помешалась; он приложил при этом   палец к губам, как бы говоря: «Ни слова, чтобы не испортить обеда». Фелисите   поджала губы. Они обменялись взглядом, и при этом каждый подумал: «Теперь   старуха уже не будет нам помехой, лачугу браконьера снесут, как некогда снесли   усадьбу Фуков, и мы навсегда завоюем почет и уважение в Плассане».      

Но гости   уже поглядывали на закуски. Фелисите пригласила всех за стол. Наступил   блаженный момент. Когда все взялись за ложки, Сикардо жестом попросил внимания.   Он встал и торжественно начал:      

– Господа,   позвольте мне от имени всего общества поздравить хозяина дома с высокой   наградой, которую он блестяще заслужил своей доблестью и патриотизмом. Я   утверждаю, что Ругон, оставшийся в Плассане, действовал не иначе, как по   вдохновению свыше, в то время как эти разбойники тащили нас за собой по большим   дорогам. И я от всего сердца приветствую решение правительства… Позвольте мне   закончить. Потом вы поздравите нашего друга… Знайте же, что наш друг получает   орден Почетного Легиона и, кроме того, назначается частным сборщиком!      

У всех   вырвался крик удивления. Никто не ожидал такого назначения. Некоторые криво   улыбались, но вид роскошных яств поднял у всех настроение, и комплименты посыпались   градом.      

Сикардо   снова призвал общество к молчанию.      

– Погодите,   господа, – сказал он, – я еще не кончил… Одно слово… Надо полагать,   что наш друг останется с нами ввиду кончины господина Пейрота.      

Послышались   восклицания. У Фелисите вдруг сжалось сердце. Сикардо уже говорил ей о смерти   частного сборщика. Но от этого внезапного упоминания о неожиданной и страшной   смерти в самом начале торжественного обеда, ей словно пахнуло в лицо холодом.   Она вспомнила свое пожелание: это она убила сборщика. Гости выражали свое   ликование звонкой музыкой серебра. В провинции едят много и шумно. После   первого же блюда все сразу заговорили, каждый, как осел в басне, лягал   побежденных, все беззастенчиво льстили друг другу, прохаживались по поводу   отсутствия маркиза: разве можно дружить с этими дворянами? Рудье даже намекнул,   что маркиз не пришел потому, что у него от страха перед повстанцами сделалась   желтуха. После второго блюда страсти разгорелись. Торговцы маслом, торговцы   миндалем спасали Францию. Выпили за процветание дома Ругонов. Грану побагровел,   у него заплетался язык, а мертвенно бледный Вюйе был окончательно пьян. Но   Сикардо все подливал вина, а Анжела, которая уже успела объесться, стакан за   стаканом пила сахарную воду. Все радовались, что они спасены, что больше нечего   дрожать, что они снова в желтом салоне, вокруг прекрасно сервированного стола,   в ярком свете канделябров и люстры, которую они впервые видели без засиженного   мухами чехла. Глупость этих господ расцветала пышным цветом, преисполняя все их   существо сытым животным довольством. В теплом воздухе салона раздавались сочные   голоса, каждое новое блюдо подбавляло энтузиазма; заплетающимся языком говорили   комплименты, даже заявляли (это удачное выражение принадлежало бывшему   кожевнику), что этот обед – «настоящий лукулловский пир».      

Пьер   сиял, его жирное бледное лицо излучало торжество. Фелисите, уже освоившаяся с   положением, говорила, что они, наверное, на некоторое время переедут в квартиру   бедного г-на Пейрота, – пока не подыщут себе домик в новом квартале. И она   уже мысленно расставляла свою будущую мебель в комнатах сборщика. Она вступала   в свое Тюильри. Шум голосов становился все оглушительнее, но вдруг Фелисите,   словно чтото вспомнив, встала и наклонилась к уху Аристида.      

– А   Сильвер? – спросила она.      

Молодой   человек, застигнутый врасплох, вздрогнул.      

– Он   умер, – ответил он тихо. – Я видел, как жандарм прострелил ему голову   из пистолета.      

Фелисите   содрогнулась. Она открыла было рот, чтобы спросить сына, почему он не помешал   убийству, почему не выручил мальчика, но она ничего не сказала, она стояла потрясенная.   Аристид прочел вопрос на ее дрожащих губах и прошептал:      

– Понимаешь,   я ничего не сказал… Тем хуже для него… Я хорошо поступил. По крайней мере   отделались!      

Эта   грубая откровенность не понравилась Фелисите. У Аристида, как и у отца, как и у   матери, был на совести мертвец. Конечно, он не признался бы так развязно, что   разгуливал по предместью и допустил убийство двоюродного брата, если бы вино из   гостиницы «Прованс» и мечты о предстоящем переезде в Париж не заставили его   отбросить обычную скрытность. Сказав это, Аристид небрежно развалился на стуле.   Пьер, издали следивший за беседой жены и сына, обменялся с ними взглядом   сообщника, призывая к молчанию. Это был последний трепет испуга, омрачивший   Ругонов среди возгласов и бурного веселья обеда.      

Возвращаясь   на свое место за столом, Фелисите увидела по другую сторону улицы, за стеклами,   зажженную свечу: она горела над телом г-на Пейрота, привезенным утром из   Сен-Рура. Фелисите уселась, чувствуя, как эта свеча жжет ей спину. Но смех   становился все громче, и, когда подали десерт, желтый салон огласился   восторженными криками…      

В этот   час предместье еще содрогалось от драмы, только что залившей кровью пустырь св.   Митра. Возвращение войск после избиения на равнине Нор сопровождалось жестокими   репрессиями. Людей убивали – одних прикладами где-нибудь под стеной, других   жандармы пристреливали из пистолетов в канавах. Чтобы ужас сковал всем рты,   солдаты усеивали дорогу трупами. Отряд легко было найти по кровавому следу,   который он оставлял за собой. Происходила непрерывная бойня. На каждом привале   приканчивали несколько человек повстанцев. В Сен-Руре убили двоих, в Оршере –   троих, в Беаже – одного. Когда войско остановилось в Плассане, на дороге,   ведущей в Ниццу, решено было расстрелять еще одного пленного из самых опасных;   победители сочли нужным оставить за собой еще один труп, дабы внушить городу   почтение к новорожденной Империи. Но солдаты уже устали убивать: никому не   хотелось браться за страшную работу. Пленники, валявшиеся на балках под   навесом, как на походных кроватях, связанные по двое за руки, ждали своей   участи в усталом оцепенении.      

В этот   момент жандарм Ренгад грубо растолкал толпу зевак. Едва он узнал, что отряд   возвратился, ведя с собой несколько сот пленных, он вскочил с постели, дрожа от   лихорадки, рискуя жизнью в суровый декабрьский холод. Как только он вышел, рана   его открылась, и повязка, скрывавшая пустую глазницу, оросилась кровью; красные   струйки стекали по щеке и усам. Страшный в своем немом гневе, с бледным лицом,   повязанным кровавой тряпкой, он обходил ряды пленников, пристально вглядываясь   каждому в лицо. Он рыскал взад и вперед, то и дело наклоняясь, пугая самых   стойких своим внезапным появлением. Вдруг он закричал: – Ага, попался,   разбойник!      

Он   схватил Сильвера за плечо. Бледный, как смерть, Сильвер, сидя на бревне, с кротким   и бессмысленным видом пристально смотрел вдаль, в свинцовый сумрак. Этот пустой   взгляд появился у него с уходом из Сен-Рура. Дорогой, на протяжении долгих лье,   когда солдаты прикладами подгоняли пленных, он проявлял детскую кротость. Весь   в пыли, умирая от жажды и усталости, он брел молча, как покорное животное в   стаде под кнутом погонщика. Он думал о Мьетте. Он видел, как она лежит с   устремленными в небо глазами, на знамени, под деревьями. Последние три дня он   ничего, кроме нее, не видел. И сейчас в сгущающемся сумраке он видел ее.      

Ренгад   обратился к офицеру, который не мог найти среди солдат охотников расстреливать.      

– Этот   негодяй выбил мне глаз, – сказал он, указывая на Сильвера. – Дайте   мне его. Для вас же лучше.      

Офицер   молча отошел с безучастным видом, сделав неопределенный жест. Жандарм понял,   что человека отдали ему.      

– Ну,   вставай! – сказал он, встряхивая юношу.      

У   Сильвера, как и у остальных, был товарищ по плену. Он был привязан за руку к крестьянину   из Пужоля, по имени Мург, человеку лет пятидесяти, которого палящее солнце и   суровый труд земледельца превратили в рабочую скотину. Сгорбленный, с   заскорузлыми руками и плоским лицом, он часто моргал и, казалось, совсем   отупел; у него был упрямый, недоверчивый вид животного, привыкшего к побоям. Он   пошел за другими, вооружившись вилами, потому что пошла вся его деревня; но он   никак не сумел бы объяснить, что заставило его пуститься по большим дорогам.   Когда его взяли в плен, он уже совсем перестал что-либо понимать. Он смутно думал,   что его ведут домой. Он удивился, когда его связали; теперь, видя, что на него   глядит столько людей, он совсем был ошеломлен и потерял голову. Он говорил   только на местном наречии и не понял, чего хочет от него жандарм. Он повернул к   нему свое грубое лицо, с трудом соображая; наконец, решив, что у него   спрашивают, откуда он родом, ответил хриплым голосом:      

– Я   из Пужоля.      

В толпе   пробежал смех. Послышались голоса:      

– Отвяжите   крестьянина!      

– Чего   там! – возразил Ренгад. – Чем больше передавят этих гадов, тем лучше.   Раз они вместе, пусть вместе и идут.      

Раздался   ропот.      

Жандарм   взглянул на толпу, и при виде его ужасного, окровавленного лица зеваки   расступились. Какой-то маленький, чистенький буржуа ушел было, заявив, что если   останется еще, то не сможет обедать. Но услыхав, как мальчишки, узнавшие   Сильвера, заговорили о девушке в красном, маленький буржуа вернулся взглянуть   на любовника этой мятежницы со знаменем, этой твари о которой писали в   «Вестнике».      

Сильвер   ничего не видел и не слышал. Ренгад схватил его за ворот. Тогда он встал,   вынуждая встать и Мурга.      

– Идем, –   сказал жандарм, – мы живо покончим.      

И   Сильвер узнал кривого. Он улыбнулся. Должно быть, он понял. Потом отвернулся.   Кривой, его усы, которые свернувшаяся кровь покрыла зловещим инеем, вызвали в нем   острую жалость. Ему хотелось умереть тихо и кротко. Он старался не встречаться   взглядом с единственным глазом Ренгада, сверкавшим на белом фоне повязки. И   юноша сам направился в глубину пустыря св. Митра, в узкий проход между грудами   досок. Мург следовал за ним.      

Мрачный   пустырь раскинулся под желтым небом. Медно-красные облака отбрасывали тусклые   отблески. Никогда еще это голое поле, этот склад, где спали бревна, скованные морозом,   не видали таких долгих, таких гнетущих, тоскливых сумерек. Шедшие по дороге   пленники, солдаты и толпа исчезли в густой тени деревьев. И только пустырь,   балки, груды бревен белели в умирающем свете, принимая мутный оттенок тины,   напоминая русло высохшего потока. Четко вырисовывались козлы пильщиков; их   мощный остов напоминал столбы виселицы или основание гильотины. Кругом не было   ни души; лишь трое цыган испуганно высунули головы из своей повозки: старик,   старуха и высокая кудрявая девушка с глазами, сверкающими, как у волка.      

У самого   прохода Сильвер оглянулся. Юноша вспомнил то далекое воскресенье, когда   прекрасным лунным вечером он проходил мимо склада. Какая упоительная нежность!   Как тихо струились вдоль балок бледные лучи! С ледяного неба спускалась   торжественная тишина. И в этой тишине кудрявая цыганка пела вполголоса на чужом   языке. Потом Сильвер сообразил, что это далекое воскресенье было всего неделю   тому назад. Неделю назад он приходил проститься с Мьеттой. Как это было давно!   Ему казалось, что он не был здесь уже много лет. Но когда он вошел в тесный   проход, сердце его сжалось. Он узнал запах трав, рисунок теней, отбрасываемых   досками, отверстия в стене. Казалось, все эти предметы что-то говорят ему   такими жалобными голосами. Проход тянулся печальный и пустынный; он казался   длиннее обычного; в лицо Сильверу ударил холодный ветер. Этот уголок странно состарился.   Сильвер видел стену, поросшую мхом, ковер травы, прибитой морозом, груды досок,   сгнившие от дождей. Как грустно! Падали желтые сумерки, словно обволакивая   слоем грязи развалины святилища его любви. Он закрыл глаза, чтобы снова увидеть   зеленую аллею, вспомнить счастливое время. Было тепло. Они бегали в жарких   лучах вдвоем с Мьеттой. Потом наступали декабрьские дожди, суровые,   бесконечные. Но они все же приходили сюда, они прятались под досками, они   радостно слушали, как струится ливень. Точно при вспышке молнии, увидел он всю   свою жизнь, все свое счастье. Мьетта перепрыгивала через стену, она прибегала,   дрожа от звонкого хохота. Она стояла вон там. Ее лицо белело в темноте, он   различал шлем ее волос, черных как смоль. Она рассказывала о сорочьих гнездах,   которые так трудно достать, она увлекала его за собой. Тут он услышал мягкое   журчание Вьорны, пение осенних цикад, шум ветра в тополях, окаймляющих луга св.   Клары. Как они бегали с Мьеттой! Он видел это словно сейчас. Она в две недели   научилась плавать. Славная девочка, у нее был только один маленький недостаток:   она воровала фрукты. Но он, конечно, живо бы ее отучил. Воспоминание о первых   ласках вернуло его в узкую аллею. Они постоянно возвращались сюда. Ему   казалось, что он слышит замирающее пение цыганки, стук запирающихся на ночь   ставен, торжественный бой башенных часов. Потом, когда наступал час разлуки,   Мьетта взбиралась на стену. Она посылала ему воздушные поцелуи. Он больше не   видел ее. Отчаяние сдавило ему горло: он больше никогда, никогда не увидит   ее!..      

– Не   стесняйся, – усмехнулся кривой, – можешь выбрать место.      

Сильвер   сделал еще несколько шагов. Он прошел в глубину прохода; теперь ему была видна   лишь узенькая полоска неба, где угасал ржавый вечерний свет. Тут в течение двух   лет протекала его жизнь. Медленное приближение смерти здесь, на тропинке, где   так долго блуждало его сердце, таило в себе невыразимую сладость. Он медлил, он   наслаждался последним прощанием со всем, что любил, – с травами, с   досками, с камнями старой стены, со всеми вещами, которые Мьетта оживляла своим   присутствием. Он снова погрузился в прошлое. Они ждали, пока вырастут и смогут   пожениться. Тетя Дида непременно осталась бы с ними. Ах, как хорошо было бы   уйти отсюда далеко-далеко, в глушь какой-нибудь затерянной деревушки, где не   разыскали бы их бездельники предместья, попрекавшие Шантегрейль преступлением   ее отца! Какое бы это было блаженство! Он открыл бы мастерскую у большой   дороги. Он готов был пожертвовать своим честолюбием: он уже не мечтал делать экипажи,   коляски с широкими полированными дверцами, сверкающими, как зеркала. Оцепенев   от горя, он никак не мог припомнить, почему не суждено осуществиться этой   счастливой мечте. Почему бы ему не уехать с Мьеттой и тетей Дидой? Напрягая   память, он снова слышал отрывистые звуки стрельбы, он видел, как падает знамя   со сломанным древком, с полотнищем, свисающим, как крыло подстреленной птицы.   Вместе с Мьеттой, в обрывках красного знамени, покоилась и Республика. Какое   горе! Обе умерли. У обеих зияющая рана в груди. Вот что преграждало дорогу его   жизни – трупы обеих его любимых. Теперь у него ничего не осталось, он может   умереть. Именно эта мысль и вызывала в нем после Сен-Рура детскую покорность,   дремотное оцепенение. Если бы его стали бить, он даже не почувствовал бы этого.   Он как будто уже отделился от своего тела, он стоял на коленях возле дорогих   ему покойниц под деревьями, в едком пороховом дыму.      

Но   кривой, стал обнаруживать нетерпение: он подтолкнул Мурга, которого приходилось   тащить. Он зарычал:      

– Ну,   живей, не ночевать же мне тут!      

Сильвер   поскользнулся. Он взглянул под ноги. Осколок черепа белел в траве. И Сильверу   показалось, что узкая аллея наполняется голосами. Мертвецы призывали его,   древние мертвецы, чье горячее дыхание в июльские вечера так странно смущало его   и его возлюбленную. Он понял их тайный шопот: они радовались, они молили его,   они обещали вернуть ему Мьетту, там, в земле, в убежище, еще более укромном,   чем эта тропинка. Кладбище, своими терпкими запахами, своими буйными зарослями   вдохнувшее в сердца детей страстные желания, раскинувшее перед ними ложе буйных   трав, все же не смогло кинуть их в объятия друг друга; теперь оно мечтало   выпить теплую кровь Сильвера. Оно уже два года поджидало молодых супругов.      

– Здесь,   что ли? – спросил кривой.      

Юноша   взглянул прямо перед собой. Они дошли до конца аллеи. Он увидел могильную плиту   и вздрогнул. Мьетта была права: камень предназначался ей… «Здесь покоится…   Мария… умершая»… Она умерла, плита покрыла ее. Тогда, теряя силы, он оперся о   холодную плиту; каким теплым был этот камень, когда, бывало, они болтали, сидя   возле него в долгие вечера. Она приходила вот с этой стороны. Она стерла край   плиты ногами, когда спускалась со стены. Этот след был отпечатком гибкого тела   Мьетты, как бы частицей его. И Сильвер думал, что все вещи на свете имеют свою   судьбу, что этот камень лежит здесь для того, чтобы он мог умереть на том самом   месте, где он любил.      

Кривой   зарядил пистолеты.      

Умереть!   Умереть! Эта мысль восхищала Сильвера. Так, значит, сюда вела длинная белая   дорога, спускающаяся от Сен-Рура к Плассану. Если бы он знал, он шел бы еще быстрее.   Умереть на этом камне, умереть в глубине узкой аллеи, умереть, вдыхая воздух, в   котором еще чувствовалось дыхание Мьетты, – он не мог и мечтать о таком   утешении в своем горе. Небо было к нему милосердно. И он ждал с тихой улыбкой.      

Между   тем Мург увидел пистолеты. До сих пор он тупо позволял тащить себя. Но теперь   им овладел ужас. Он повторял растерянно:      

– Я   из Пужоля! Я из Пужоля!..      

Он   бросился на землю, он валялся в ногах жандарма, умоляя его; должно быть, он воображал,   что его принимают за другого.      

– Мне-то   какое дело, что ты из Пужоля? – пробормотал Ренгад.      

Но   несчастный, дрожа, рыдая от ужаса, не понимая, за что он должен умереть, простирал   к жандарму дрожащие руки, изможденные руки рабочего, уродливые и грубые, говоря   на своем наречии, что он ничего не сделал, что его надо простить. Ренгад   рассвирепел; ему никак не удавалось приставить дуло пистолета к виску Мурга.      

– Да   замолчишь ли ты? – заорал он.      

Тогда   Мург, обезумев от ужаса, не желая умирать, стал реветь, как животное, как свинья,   которую режут.      

– Да   замолчишь ли ты, негодяй? – повторил жандарм.      

И он   выстрелил ему в голову. Крестьянин рухнул, как глыба. Его тело свалилось возле   груды досок и, скорчившись, замерло. Силой выстрела разорвало веревку,   соединявшую его со спутником. Сильвер упал на колени перед надгробной плитой.   Ренгад, с утонченной жестокостью, нарочно убил Мурга первым. Он играл вторым   пистолетом, он медленно поднимал его, наслаждаясь агонией Сильвера. Тот   спокойно взглянул на жандарма. Но вид кривого, его горящий яростью глаз внушали   ему ужас. Он отвел взгляд, опасаясь, что умрет смертью труса, если будет   смотреть на этого человека, дрожавшего от лихорадки, с грязной повязкой и   окровавленными усами. Но, подняв глаза, он вдруг увидел голову Жюстена над   стеной, в том месте, откуда обычно появлялась Мьетта.      

Жюстен   находился в толпе у Римских ворот, когда жандарм увел двух пленников. Он   пустился бежать со всех ног, чтобы не пропустить зрелища расстрела; ему   пришлось обогнуть Жа-Мейфрен. Мысль о том, что он один из всех бездельников   предместья будет наблюдать за драмой как бы с высоты балкона, подгоняла его; он   так спешил, что два раза упал. Несмотря на бешеный бег, он опоздал к первому   выстрелу. В отчаянии взбирался он по дереву на стену, но, видя, что Сильвер еще   жив, он радостно улыбнулся. Солдаты уже сообщили ему о смерти двоюродной   сестры; смертный приговор каретнику довершил его восторг. Он ждал выстрела с   тем сладострастием, с каким всегда радовался чужим страданиям; но оно еще   обострялось ужасом этой сцены, упоительным страхом.      

Сильвер   сразу узнал этого омерзительного мальчишку с бледным возбужденным лицом и   взъерошенными волосами: внезапно он почувствовал глухое бешенство и желание   жить. Это была последняя вспышка крови, мгновенный протест. Он снова упал на   колени, глядя перед собой. И в печальных сумерках ему предстало последнее   видение. Ему показалось, что в конце аллеи, у входа в тупик св. Митра, стоит   тетя Дида, белая, неподвижная, как каменная статуя, и смотрит на его агонию.      

В этот   миг он ощутил на виске холод пистолета. Бледнее лицо Жюстена скривилось от   смеха. Сильвер, закрыв глаза, слышал, как древние мертвецы страстно призывают   его. Во тьме он видел лишь Мьетту, лежащую под деревьями, прикрытую знаменем, с   глазами, устремленными в небо. Потом кривой выстрелил, все кончилось: череп   юноши раскололся, как спелый гранат; Сильвер упал ничком на каменную плиту и   приник губами к месту, стертому ногами Мьетты, к согретому его возлюбленной   месту, где она оставила частицу своего существа…      

А у   Ругонов вечером, за десертом звучал смех среди теплых испарений яств, над столом,   заставленным остатками кушаний. Наконец-то и они приобщились к наслаждениям богачей.   Их вожделения, обостренные тридцатью годами сдерживаемых желаний, плотоядно   скалили зубы. Эти неудовлетворенные, тощие хищники, получив, наконец, доступ к   радостям жизни, приветствовали новорожденную Империю, наступающий час дележа   трепещущей добычи. Государственный переворот, вернувший счастье Бонапартам,   положил начало карьере Ругонов.      

Пьер   встал, поднял стакан и воскликнул:      

– Я   пью за принца Луи, за императора!      

Гости,   утопившие свою зависть в шампанском, вскочили и с громкими восклицаниями стали   чокаться. Это было великолепное зрелище. Плассанские буржуа – Рудье, Грану,   Вюйе и другие – плакали, обнимались над еще не остывшим трупом Республики. Но   вот у Сикардо блеснула счастливая мысль. Он снял с прически Фелисите розовый   атласный бант, который она кокетливо приколола над правым ухом, отрезал десертным   ножом кусочек атласа и торжественно продел его в петлицу Ругона. Тот   скромничал; отбивался с сияющим лицом и бормотал:      

– Нет,   нет, что вы, слишком рано. Надо подождать, пока выйдет декрет.      

– Чорт   подери! – воскликнул Сикардо. – Оставьте, оставьте. Вас награждает   старый наполеоновский солдат.      

И желтый   салон разразился рукоплесканиями. Фелисите млела от восторга. Молчаливый Грану   в экстазе влез на стул и, размахивая салфеткой, произнес речь, которая потонула   в общем гаме. Желтый салон ликовал, безумствовал.      

Но   розовый шелковый лоскут, продетый в петлицу Пьера, был не единственным ярким   пятном на торжестве Ругонов. Забытый под кроватью в соседней комнате, валялся   башмак с окровавленным каблуком. Свеча, горевшая над телом г-на Пейрота, по   другую сторону улицы, сочилась во тьме кровью, как открытая рана. А вдали, в   глубине тупика св. Митра, на надгробной плите застывала кровавая лужа…