1 2 3 4 5 6 7 
– Ах,   моя дорогая! – проговорила она. – Как это мило с твоей стороны! Давай   забудем все, что было! Не так ли?      

Она   обняла ее и два раза крепко поцеловала. Октав из скромности хотел было уйти. Но   на него рассердились. Не к чему уходить, ведь он свой человек! Тогда он с   затаенной усмешкой стал наблюдать эту сцену. Кампардон, сначала сильно   смущенный, старался не смотреть на обеих женщин, отдуваясь и делая вид, будто   ищет сигару. А Лиза, стуча посудой и переглядываясь с изумленной Анжелью,   сердито убирала со стола.      

– Это   твоя тетя, – сказал наконец архитектор своей дочери. – Мы с мамой о   ней говорили… Поцелуй же ее.      

Девочка,   смотря, как всегда, исподлобья, подошла к Гаспарине, встревоженная пронизывающим,   как у учительницы, взглядом, которым та окинула ее, предварительно осведомившись,   сколько ей лет и как она учится.      

Когда   перешли в гостиную, Анжель отправилась на кухню вслед за Лизой, которая с силой   захлопнула дверь и, нисколько не стесняясь, что ее могут услышать, выпалила:      

– Ну   и пойдет же у нас тут потеха!      

В   гостиной Кампардон, все еще возбужденный, стал объяснять, что он тут ни при   чем.      

– Клянусь,   что не мне пришла в голову эта удачная мысль… Роза сама захотела помириться.   Вот уже с неделю, как она все твердит: сходи за ней… И в конце концов я привел   вас сюда.      

И, как   бы чувствуя необходимость в чем-то убедить Октава, он отвел его к окну.      

– Что   ни говорите, а женщины всегда остаются женщинами… Мне это было не по душе,   потому что я боюсь скандалов. Ведь всегда они смотрели в разные стороны, и   никак их было не помирить. Но все-таки пришлось сдаться. Роза уверяет, что это   будет лучше для нас всех. Что ж, попробуем… Сейчас от них обеих зависит создать   мне какое-то сносное существование.      

Тем   временем Роза и Гаспарина, усевшись рядом на диване, стали вспоминать прошлое –   годы, проведенные в Плассане, у отца Розы, добрейшего г-на Думерга. У Розы в ту   пору было бледное лицо землистого оттенка, тонкие руки и ноги, как у девочек,   болезненно переживающих период роста, между тем как Гаспарина в пятнадцать лет   была вполне сформировавшейся соблазнительной женщиной, привлекавшей к себе   внимание своими прекрасными глазами. Теперь каждая из них разглядывала другую,   не узнавая ее: одна была свежая и пополневшая вследствие вынужденного   воздержания, другая – вся высохшая, измотанная сжигавшими ее страстями.   Гаспарине в первую минуту стало горько, что у нее такое пожелтевшее лицо и   поношенное платье, тогда как рядом с ней сидит разодетая в шелка, холеная Роза,   чья пухлая шейка утопает в кружевах. Но затем, подавив в себе вспышку зависти,   Гаспарина стала вести себя, как подобает бедной родственнице, преклоняющейся   перед красотой своей кузины и ее туалетами.      

– А   как твое здоровье? – тихо осведомилась она. – Ашиль мне рассказывал…   Разве тебе не лучше?      

– Да   нет, нет… Ты видишь, я ем, пью, хорошо выгляжу, а здоровье мое все же не восстанавливается,   да никогда и не восстановится, – с грустью ответила Роза и заплакала.      

Гаспарина   обняла ее и пылко прижала к своей плоской груди, а Кампардон бросился к ним и   стал их утешать.      

– Стоит   ли плакать? – по-матерински участливо говорила Гаспарина. – Самое   главное, чтобы ты не страдала… Остальное не беда, раз ты окружена любящими   людьми.      

Роза   постепенно успокаивалась и уже улыбалась сквозь слезы. Тогда архитектор в порыве   нежности, обняв сразу обеих, стал их целовать, приговаривая:      

– Да,   да, мы будем крепко, крепко тебя любить, бедная ты моя душечка… Вот увидишь,   как все будет хорошо, раз мы теперь все вместе!      

И он   добавил, обернувшись к Октаву:      

– Как   хотите, мой друг, а самое ценное в жизни – это семья!      

Вечер   окончился самым приятным образом. К Кампардону, который обычно по выходе из-за   стола сразу же шел спать, если только не отправлялся куда-либо из дому,   вернулась присущая художникам беззаботная веселость. Он стал вспоминать проказы   и вольные песенки, что когда-то были в ходу в Школе изящных искусств.      

Когда   Гаспарина около одиннадцати часов вечера стала собираться домой, Роза, несмотря   на то, что ей в тот день особенно трудно было стоять на ногах, пошла ее   провожать. Перегнувшись через перила, она нарушила торжественное безмолвие   лестницы, крикнув:      

– Приходи   почаще!      

На   другой день Октав, вновь заинтересованный историей этих отношений, принимая в   магазине «Дамское счастье» вместе с Гаспариной партию белья, пытался вызвать ее   на разговор. Но она сухо отвечала на его вопросы, и он почувствовал, что она не   особенно к нему благоволит, потому что он оказался свидетелем ее вчерашней   встречи с Розой. Гаспарина и вообще-то его недолюбливала и, по необходимости   сталкиваясь с ним в магазине, проявляла к нему какую-то неприязнь. Она давно   раскусила игру молодого человека вокруг хозяйки и недобрым взглядом, с   презрительной гримаской на губах, порой выводившей его из терпения, следила за   его настойчивым ухаживанием. Когда руки этой сухопарой чертовки случайно   оказывались между Октавом и г-жой Эдуэн, у него возникало отчетливое представление,   что его хозяйка никогда не будет ему принадлежать.      

Тем не   менее Октав назначил на это дело полгода сроку. Но не прошло и четырех месяцев,   а он уже начинал терять терпение. Каждое утро, вспоминая о том, как медленно подвигается   его ухаживание за этой женщиной, по-прежнему холодной и невозмутимой, он   задавал себе вопрос, не следует ли ему попытаться ускорить ход событий.   Впрочем, г-жа Эдуэн в последнее время стала относиться к нему с подлинным   уважением, увлеченная его смелыми идеями, его мечтой о грандиозных,   по-современному оборудованных предприятиях, заваливающих Париж товарами на   миллионные суммы. Зачастую, в отсутствие мужа, вскрывая по утрам вместе с   Октавом корреспонденцию, она его задерживала, советовалась с ним, охотно   соглашалась с его мнением; и таким образом между ними установилась некоторая   деловая близость. Их руки соприкасались, когда они перебирали пачки торговых   счетов; называя цифры, они обжигали друг другу лица своим горячим дыханием; оба   в восторге застывали перед кассой в дни, когда выручка превышала их ожидания.   Он даже умышленно злоупотреблял этими минутами, ибо его тактика заключалась в   том, чтобы воздействовать на ее коммерческую жилку и окончательно покорить ее,   когда она, взволнованная неожиданно удавшейся торговой операцией, ослабит свое   упорство. Он ломал себе голову, стараясь придумать какой-нибудь такой   ошеломительный ход, который бросил бы ее в его объятия. Однако как только он   переставал говорить о делах, она сразу же принимала свой спокойный и властный   вид и отдавала ему распоряжения тем же вежливым тоном, что и другим   приказчикам. Эта красивая женщина, всегда появлявшаяся в плотно облегающем ее   черном корсаже, с мужским галстучком вокруг точеной, как у античной статуи,   шеи, управляла предприятием с неизменно свойственным ей хладнокровием.      

Приблизительно   в это время случилось так, что г-н Эдуэн заболел и для лечения отправился на   воды в Виши. Октав искренне обрадовался отъезду хозяина. Хотя г-жа Эдуэн и была   холодна, как мрамор, все же он надеялся, что соломенное вдовство сделает ее   более уступчивой. Но он тщетно пытался уловить на ее лице хоть какой-нибудь   признак любовного томления. Никогда прежде она не проявляла такой кипучей   деятельности, никогда мысль ее не работала более четко и взгляд не был яснее,   чем теперь. Она поднималась на рассвете и, заложив за ухо перо, принимала   товары в подвалах с таким деловым видом, как если бы сама была приказчиком. Ее   можно было видеть повсюду – наверху и внизу, в отделе шелков и в отделе белья.   Она следила и за размещением товаров на витрине и за их продажей. Без всякой   суетливости она расхаживала по магазину среди наваленных тюков, которыми было   битком набито тесное помещение магазина, и к платью ее не приставало ни единой   пылинки. Встречая ее в каком-нибудь узком проходе между полками с рулонами   шерсти и тюками со столовым бельем, Октав проявлял умышленную неловкость, чтобы   хоть на миг почувствовать ее у своей груди. Но она проходила с таким   озабоченным видом, что он едва успевал ощутить прикосновение ее платья. В   довершение всего, его ужасно стесняла Гаспарина, чей суровый взгляд он в такие   минуты неизменно встречал устремленным на них обоих.      

Впрочем,   Октав не терял надежды. Порой ему казалось, что цель уже близка, и он мысленно   готовился к тому недалекому дню, когда он станет любовником хозяйки. Чтобы   легче перетерпеть оставшийся срок, он не порывал связи с Мари. Но хотя Мари, до   поры до времени, была удобной любовницей и ничего ему не стоила, в дальнейшем   она, со своей собачьей преданностью, могла, пожалуй, оказаться помехой. И   потому, пользуясь ее ласками по вечерам, когда его одолевала скука, он уже   начинал, подумывать, как от нее отделаться. Грубый разрыв представлялся ему   неосторожным поступком.      

Как-то в   праздничное утро, когда он, зайдя к своей соседке, застал ее в постели, –   сам Пишон в это время куда-то ушел по делу, – у него в голове мелькнула   мысль вернуть ее мужу, толкнуть их друг другу в объятия настолько влюбленными,   чтобы сам он мог со спокойной душой покинуть ее. Помимо всего прочего это было   бы доброе дело: своей гуманной стороной оно заранее избавляло его от всяких   угрызений совести. Однако, не желая лишать себя любовницы, он, терпеливо   выжидал.      

Октава   тревожило и еще одно обстоятельство. Он чувствовал, что близится момент, когда   ему придется столоваться в другом месте. Прошло уже три недели, как Гаспарина   окончательно водворилась у Кампардонов, с каждым днем приобретая там все   большую власть. Сначала она приходила только по вечерам, потом он стал   встречать ее у них и за завтраком. Несмотря на службу в магазине, она   постепенно стала прибирать к рукам все в доме, начиная от воспитания Анжели и   кончая закупкой провизии для хозяйства.      

– Ах,   если бы Гаспарина поселилась у нас! – неизменно повторяла Роза, стоило ей   только завидеть мужа.      

Но   архитектор, всякий раз краснея от неловкости, испытывая тягостное чувство   стыда, восклицал:      

– Нет,   нет! Это ни к чему!.. Кроме того, куда ты ее поместишь?      

И он   объяснял, что в случае переезда Гаспарины к ним в дом ему бы пришлось уступить   ей кабинет, а его чертежный стол и картоны с планами перенести в гостиную. Это,   разумеется, нисколько бы не стеснило его. Он когда-нибудь и сам решится на эту   перестановку. Ведь, по правде говоря, ему совершенно не нужна отдельная   гостиная, да и в кабинете ему и впрямь становится тесно, потому что его со всех   сторон заваливают работой. Тем не менее Гаспарина отлично может оставаться жить   у себя. Какая им, собственно, необходимость толочься всем вместе?      

– Когда   человеку хорошо, то не следует искать лучшего, – повторял он Октаву.      

Приблизительно   в это же время Кампардону понадобилось на несколько дней съездить в Эвре. Его   тревожили некоторые вопросы, связанные с его работой. Он пошел навстречу   желанию епископа и, хотя не получил необходимых ассигнований, решился   установить в его новой кухне печи и провести паровое отопление. Но это   потребовало таких огромных расходов, что он никак не мог уложиться в смету. К   тому же еще церковная кафедра, на реставрацию которой было отпущено три тысячи   франков, должна была обойтись по меньшей мере в девять тысяч. И он хотел   договориться с архиепископом, чтобы предупредить возможные неприятности.      

Роза   ждала возвращения мужа не раньше воскресенья вечером. Но он неожиданно нагрянул   во время завтрака, вызвав настоящий переполох. Гаспарина сидела тут же за столом,   между Октавом и Анжелью. Все как ни в чем не бывало оставались на местах,   однако в воздухе чувствовалось что-то таинственное. Лиза, по нетерпеливому   знаку своей хозяйки, захлопнула дверь в гостиную, а кузина запихивала ногой под   стул валявшиеся на полу обрывки бумаги. Кампардон выразил желание переодеться,   но его стали удерживать.      

– Подождите   немного… Раз вы уже успели позавтракать в Эвре, выпейте хоть чашку кофе.      

Тут он   обратил внимание, что Роза чем-то смущена, она же, не выдержав, бросилась ему   на шею.      

– Дружочек,   не брани меня… Если бы ты вернулся сегодня вечером, мы бы успели все привести в   порядок…      

И она,   вся дрожа, открыла дверь и повела его в гостиную, а потом в кабинет. Место   чертежного стола, перенесенного на середину соседней комнаты, занимала кровать   красного дерева, только утром доставленная из мебельного магазина. Но в комнате   еще царил полный беспорядок. Чертежные картоны валялись среди платьев Гаспарины.   Богоматерь с пылающим сердцем стояла на полу у стены, прижатая новым умывальным   тазом.      

– Мы   хотели сделать тебе сюрприз, – прошептала расстроенная г-жа Кампардон,   уткнувшись лицом в мужнину жилетку.      

Кампардон,   сильно взволнованный, осматривался кругом и молчал, не смея встретиться глазами   с Октавом. Гаспарина прервала молчание, сказав сухо:      

– Это   вам неприятно, кузен?.. Мне покоя не давала Роза… Если вы находите, что я здесь   лишняя, то я могу переехать обратно к себе…      

– Да   что вы, кузина! – наконец воскликнул архитектор. – Все, что бы ни   сделала Роза, всегда хорошо!      

При этих   словах Роза, припав к его груди, разразилась громкими рыданиями.      

– Ну   полно, душечка! Не глупо ли плакать… Наоборот, я очень доволен… Ты хотела,   чтобы твоя кузина была возле тебя, ну и пусть она будет возле тебя! Ну, не   плачь же! Дай-ка я тебя поцелую крепко-крепко, ведь я тебя так люблю.      

И он   стал осыпать ее нежными поцелуями.      

Роза,   всегда готовая всплакнуть из-за любого пустяка и тут же улыбнуться сквозь слезы,   сразу успокоилась. Она, в свою очередь, поцеловала мужа в бороду и тихонько   прошептала:      

– Ты   был с ней так нелюбезен… Поцелуй же ее.      

Кампардон   поцеловал Гаспарину. Позвали Анжель, которая, разинув рот, с наивным изумлением   смотрела на происходящее. Ей тоже пришлось поцеловать Гаспарину. Октав отошел в   сторону, находя, что в этом доме стали уж чересчур нежничать друг с другом. Он   не без удивления отметил, с каким уважением и любезной предупредительностью   стала относиться к Гаспарине Лиза. Хитрая она бестия, эта потаскуха с ввалившимися   глазами!      

Архитектор   снял пиджак и, словно развеселившийся школьник, насвистывая и напевая, все   время до обеда наводил порядок в комнате кузины. Та ему помогала, вместе с ним   передвигала мебель, раскладывала белье, расправляла платья. А Роза, сидя в кресле   из боязни утомиться, давала им советы, куда поставить туалетный столик, а куда   кровать, чтобы всем было как можно удобнее.      

Тут   Октав понял, что мешает их родственным излияниям. Почувствовав себя лишним в   этой столь тесно спаянной семье, он предупредил Розу, что сегодня не придет   обедать. Да и вообще, решил он про себя, с завтрашнего дня он под каким-нибудь   благовидным предлогом поблагодарит госпожу Кампардон за милое гостеприимство и   откажется столоваться у них.      

Около   пяти часов пополудни, когда Октав с сожалением подумал, что не знает, где найти   Трюбло, ему пришло в голову напроситься на обед к Пишонам, чтобы не проводить   вечер в одиночестве. Однако, зайдя к ним, он натолкнулся на весьма неприятную   семейную сцену. Он застал там супругов Вийом. Их буквально трясло от   негодования.      

– Это   подлость, сударь! – кричала мать. Она стояла, вытянув руку по направлению   к зятю, который ни жив ни мертв сидел перед ней на стуле. – Ведь вы дали   мне честное слово!      

– А   ты, – говорил отец, грозно наступая на дрожавшую всем телом дочь и   заставляя ее пятиться к буфету, – еще вздумала его защищать. Да ты и сама   хороша! Вы что, намерены умереть с голоду?      

Г-жа   Вийом, надев шляпку и шаль, торжественным тоном заявила:      

– Прощайте!..   По крайней мере мы хоть своим присутствием не будем покрывать ваше безобразное   поведение! Раз вы ни чуточки не считаетесь с нашими желаниями, то нам здесь и   делать нечего. Прощайте!      

И когда   зять, по заведенной привычке, поднялся с места, собираясь их проводить, она   прибавила:      

– Напрасно   беспокоитесь… Мы и без вашей помощи доберемся до омнибуса. Проходите вперед,   господин Вийом. Пусть они сами едят свой обед. И пусть он им пойдет впрок… Ведь   им не всегда придется есть досыта!      

Октав,   остолбенев от изумления, старался стушеваться. Когда они ушли, он обратил внимание   на Жюля, который, словно пораженный громом, опустился на стул, и на стоявшую у   буфета, бледную, как полотно, Мари. Оба молчали.      

– Что   случилось? – спросил Октав.      

Вместо   ответа молодая женщина плаксивым тоном стала укорять мужа:      

– Я   тебя предупреждала. Надо было подождать и осторожненько подготовить их к этому…   Ведь еще незаметно.      

– Что   такое случилось? – опять спросил Октав.      

Тогда   Мари, даже не обернувшись в его сторону, взволнованная, грубо выпалила:      

– Я   беременна!      

– Они   мне в конце концов надоели! – поднявшись с места, вскричал Жюль. – Я   счел своим долгом честно предупредить их об этой неприятности… Уж не думают ли   они, что меня это приводит в восторг? Я в более дурацком положении, чем они!..   Тем более, черт возьми, что я тут совсем не виноват! Не правда ли, Мари? И если   бы мы хоть знали, как это он завелся у нас, этот младенец!      

– Что   правда, то правда! – убежденно подтвердила молодая женщина.      

Октав   сосчитал месяцы. Сейчас был конец мая. Мари беременна уже месяцев пять, то есть   с конца декабря. Сроки совпадали. В первую минуту это его как-то взволновало.   Однако он предпочел усомниться. Но ввиду того, что мысль об отцовстве все же   вызвала в нем какое-то умиление, он внезапно почувствовал острую потребность   сделать что-нибудь приятное супругам Пишон. Жюль, однако, не унимался. Делать   нечего! Придется смириться с ребенком. Но, конечно было бы лучше, если бы он   вовсе не появлялся. Мари, обычно такая безответная, под конец тоже рассердилась   и стала оправдывать свою мать, которая никогда не прощает, если поступают   наперекор ее воле. Но когда муж и жена начали попрекать друг друга будущим   младенцем и сваливать один на другого вину за его появление, Октав весело   прервал их перепалку:      

– Стоит   ли спорить, раз уж так случилось! Давайте пойдем куда-нибудь пообедать, а то   дома уж очень тоскливо. Хотите, я вас поведу в ресторан?      

Молодая   женщина вспыхнула от удовольствия. Обед в ресторане был для нее радостью. Но   тут она заговорила о своей девочке, из-за которой никогда не может   повеселиться. Впрочем, на этот раз было решено захватить с собою Лилит.      

Вечер   прошел чудесно. Октаз повел их в ресторан «Беф-ала-Мод». И чтобы чувствовать   себя посвободнее, как он говорил, они заняли отдельный кабинет. Во время обеда   он стал с трогательной щедростью закармливать их всевозможными блюдами,   нисколько не заботясь о том, во что ему это обойдется, просто радуясь, что   может как следует их угостить. За десертом, когда успевшую уснуть Лилит уложили   между двумя диванными подушками, он даже заказал шампанское. И все трое, забыв   о своих бедах, разморенные ресторанной духотой, с влажными от избытка   впечатлений глазами, сидели, положив локти на стол, перед наполненными   бокалами.      

В   одиннадцать часов они стали собираться домой. Лица у них раскраснелись, и холодный   уличный воздух еще больше опьянил их. Ввиду того, что заспанная Лилит не в   состоянии была идти, Октав, чтобы до конца быть любезным, пожелал во что бы то   ни стало нанять фиакр, хотя до улицы Шуазель было рукой подать. В фиакре он   даже постеснялся зажать ноги Мари между своими. Однако, очутившись наверху,   когда Жюль укладывал Лилит спать, он запечатлел на лбу молодой женщины поцелуй,   прощальный поцелуй отца, передающего свою дочь зятю. Заметив, что супруги   смотрят друг на друга влюбленным, масляным взглядом, он довел их до спальни и   через полуотворенную дверь пожелал им спокойной ночи и приятных сновидений.      

«Пусть   обед обошелся мне в пятьдесят франков, – рассуждал он, забравшись в свою   одинокую постель, – но, право, это был мой долг по отношению к ним… В   сущности, мне хочется только одного – чтобы эта малютка была счастлива со своим   мужем!»      

Умиленный   собственной добротой, он дал себе слово со следующего же вечера перейти к   решительным действиям.      

По   понедельникам в конце дня Октав обычно помогал г-же Эдуэн проверять поступившие   за неделю заказы. Для этой цели они забирались в находившуюся в глубине магазина   маленькую комнатку, где помещался только несгораемый шкаф, письменный стол, два   стула и диванчик. Но в этот день г-жа Эдуэн как раз была приглашена супругами   Дюверье в Комическую Оперу. И потому она около трех часов дня позвала к себе   Октава. Несмотря на то, что день был солнечный, им пришлось зажечь газовый   рожок, ибо помещение это тускло освещалось окном, выходившим во внутренний   двор. Заметив, что Октав, войдя, задвинул дверь на задвижку, г-жа Эдуэн   изумленно посмотрела на него.      

– Так   по крайней мере нам никто не помешает, – пробормотал он.      

Она   одобрительно кивнула головой, и они принялись за работу. Летние новинки расходились   прекрасно, и торговый дом мало-помалу расширял свой оборот. За последнюю неделю   продажа тонкой шерсти шла так бойко, что у г-жи Эдуэн вырвался возглас:      

– Ах,   если б у нас было побольше места!      

– Да, –   подхватил Октав, начиная атаку. – Но это зависит только от вас… У меня с некоторых   пор появилась одна мысль, которой я хочу с вами поделиться.      

Это и   был тот смелый план, который он все время подготавливал. Он предлагал купить   находившийся по соседству дом на улице Нев-Сент-Огюстен, выселив оттуда   торговца зонтиками и магазин детских игрушек, и, расширив таким образом свое   собственное предприятие, устроить там просторные отделения для разных товаров.   Он с жаром излагал свой план, и в его словах сквозило полное презрение к   торговле на старый лад, в лишенных света сырых лавчонках, без выставки товаров   в витринах. Он широким жестом руки старался дать представление о современной   торговле в хрустальных дворцах, где сосредоточена вся опьяняющая женщину   роскошь, дворцах, где днем ворочают миллионами, а по вечерам, словно на пышном   королевском празднестве, ярко сияют огни.      

– Вы   сведете на нет торговлю в квартале Сен-Рок и переманите к себе всю мелкую   клиентуру других магазинов. Возьмите хотя бы, для примера, магазин шелковых   матерки господина Вабра, который теперь конкурирует с вами. Увеличьте   количество выходящих на улицу витрин, откройте специальные отделы, и не пройдет   и пяти лет, как ваш конкурент разорится в пух и прах!.. Да и, наконец, ходят   слухи об этой улице Десятого Декабря[21],   которая протянется от Новой Оперы к Бирже. Мой приятель Кампардон не раз мне об   этом говорил. В результате торговый оборот квартала может увеличиться в десять   раз.      

Г-жа   Эдуэн слушала его, облокотившись на бухгалтерскую книгу и одной рукой подпирая   свою прекрасную голову. Она родилась в магазине «Дамское счастье», основанном   ее отцом и дядей, была привязана к этому предприятию, мысленно видела, как оно   расширяется, поглощает соседние магазины, поражает роскошью фасада. И мечта эта   была под стать ее живому уму, ее твердой воле, гармонировала с ее чисто   женским, интуитивным пониманием духа нового Парижа.      

– Дядя   Делез никогда на это не пойдет, – тихо сказала она. – Да и муж мой   так слаб здоровьем…      

Октав,   почувствовав, что задел в ней какую-то струнку, заговорил голосом, каким обычно   обольщал женщин, сладким и певучим голосом актера, одновременно обжигая ее горячим   взглядом своих темно-карих глаз, который особы слабого пола находили неотразимым.   Однако, несмотря на то, что газовый рожок над ее головой согревал ей затылок,   она оставалась холодной и невозмутимой, лишь слегка замечтавшись под потоком   слов, которые лились из уст молодого человека. Тогда Октав стал рассматривать   дело с точки зрения его доходности, устанавливая приблизительную смету, и все   это с таким страстным и пылким видом, словно он был романтическим пажем,   который признается в долго скрываемой любви. Г-жу Эдуэн внезапно вернули к   действительности крепкие объятия Октава. Он увлекал ее к дивану, вообразив, что   она, наконец, готова ему отдаться.      

– Боже   мой! Так вот к чему все это было! – с грустной ноткой в голосе произнесла   она, отстраняя его от себя, как надоедливого ребенка.      

– Ну   и что же? Да, я вас люблю! – воскликнул он. – О, не отталкивайте   меня! С вами я совершу великие дела!      

И он   произнес еще ряд подобных фраз, от которых так и отдавало фальшью: Она не   прерывала его и, теперь уже стоя, снова принялась перелистывать счетную книгу.   Но когда он кончил, она проговорила:      

– Я   все это знаю… мне уже не раз говорили… А я-то считала вас умнее других, господин   Октав… Право, вы сильно меня огорчили, я ведь рассчитывала на вашу помощь.   Видно, все молодые люди одинаково безрассудны!.. Ведь в такой торговой фирме,   как наша, нужен строгий порядок, а вы вдруг начинаете требовать вещей, которые   ежеминутно мешали бы нам. Здесь я не женщина – я слишком занята… Как могли вы,   человек такой выдержанный, не понять, что я никогда не позволю себе этого, так   как прежде всего это глупо, затем – совершенно не нужно и, наконец, у меня к   этому, на мое счастье, нет никакой охоты.      

Он   предпочел бы, чтобы она негодовала, взывала к высоким чувствам. Но ее уверенный   тон, спокойная рассудительность привели его в уныние. Октав почувствовал, как   он смешон.      

– Сжальтесь   надо мной, сударыня! – еле слышно произнес он. – Вы видите, как я страдаю!      

– Бросьте,   вы нисколько не страдаете. Во всяком случае, вы от этого не умрете… Кажется,   стучат… Откройте-ка лучше дверь.      

Ему   пришлось отпереть дверь. Перед ним стояла Гаспарина. Она пришла спросить, будут   ли получены дамские сорочки с прошивками. Запертая дверь удивила ее, но она   слишком хорошо знала г-жу Эдуэн. Увидев ее столь невозмутимо холодной рядом с   растерянным Октавом, она скользнула по нему взглядом и чуть насмешливо скривила   губы. Улыбка Гаспарины сильно раздосадовала его, и он мысленно обвинил ее в   своей неудаче.      

– Сударыня! –   воскликнул он, едва только продавщица скрылась за дверью. – Я сегодня же   вечером бросаю службу в вашем магазине.      

Это   заявление явилось полной неожиданностью для г-жи Эдуэн.      

– А   почему, собственно? – удивленно на него посмотрев, спросила она. – Я   вам не отказываю от места… Право, это ничего не меняет… Я нисколько не боюсь…      

Слова   эти окончательно взорвали Октава. Он заявил, что немедленно же уходит, что не   согласен ни одной минуты больше терпеть эту пытку.      

– Как   вам угодно, господин Октав, – по-прежнему невозмутимо возразила она. –   Вы сейчас же получите расчет. Во всяком случае, наша фирма будет сожалеть о   вашем уходе, вы были отличным служащим…      

Выйдя на   улицу. Октав понял, что вел себя как дурак. Пробило четыре часа. Весеннее   солнце заливало янтарным светом целый угол площади Район. Негодуя на самого   себя и размышляя о том, как бы ему следовало поступить, он бесцельно побрел по   улице Сен-Рок. Почему он с самого начала не щипал эту Гаспарину за ляжки!   По-видимому, она только этого и ждала. Но, не в пример Кампардону, ее костлявые   прелести ни в малейшей мере не прельщали его. Да и кто знает, возможно, что он   бы и тут попал впросак, потому что Гаспарина, пожалуй, из тех особ, которые   разыгрывают из себя неприступную добродетель с воскресными ухажерами, если у   них про запас имеется мужчина, круглую неделю не отказывающий им в любовных   утехах. Потом, что за нелепая мысль во что бы то ни стало сделаться любовником   хозяйки предприятия? Ведь мог же он помаленьку прикапливать в магазине денежки,   не рассчитывая иметь здесь одновременно и кусок хлеба и любовное ложе! Была   минута, когда он, придя в крайнее уныние, уже готов был с повинной вернуться в   «Дамское счастье». Но воспоминание о г-же Эдуэн, столь величественно спокойной,   еще более подзадорило его оскорбленное самолюбие, и он продолжал идти по   направлению к церкви святого Роха. Ладно! Прошлого не вернешь! Надо поглядеть,   нет ли в церкви Кампардона, и сходить с ним в кафе выпить стаканчик мадеры. Это   даст возможность рассеяться. И Октав вступил в помещение, куда выходила одна из   дверей ризницы, – темный, грязный коридор, смахивавший на вход в какой-то   притон.      

Он   нерешительно топтался на месте, заглядывая в главный неф, как вдруг рядом с ним   чей-то голос произнес:      

– Вы,   наверно, ищете господина Кампардона?      

Это был   аббат Модюи. Несмотря на темноту, он сразу же узнал Октава. Архитектора не   оказалось в церкви, но аббату захотелось обязательно продемонстрировать   молодому человеку работы по реставрации Голгофы, которые страстно увлекали его.   Пройдя с Октавом за хор, он решил непременно показать ему сначала придел   Богоматери: здесь стены были облицованы белым мрамором и над алтарем   возвышалась группа в стиле рококо, изображавшая младенца Иисуса в яслях между   святым Иосифом и богородицей. Оттуда он провел его к приделу Поклонения волхвов   с семью золотыми светильниками, золотыми канделябрами и золотым алтарем,   мерцавшим в тусклом желтоватом свете, отбрасываемом витражами того же   золотистого оттенка. Но далее вся глубина алтарной ниши была справа и слева   отгорожена досками; вторгаясь в трепетное безмолвие церкви и разносясь над   головами коленопреклоненных, шепчущих молитвы темных фигур, здесь громко   звучали удары молотков и голоса каменщиков, стоял оглушительный, обычный для   всякой стройки шум.      

– Входите   же, – сказал аббат Модюи, подбирая полы своей сутаны. – Я вам все   растолкую…      

По ту   сторону перегородки лежали груды строительного мусора. Здесь стена церкви была   пробита насквозь. В воздухе носилась туча известковой пыли, на полу   поблескивали лужицы пролитой воды. Слева виднелось изображение десятого эпизода   – пригвождение Иисуса ко кресту. Справа – двенадцатый эпизод: святые жены   вокруг распятого Христа. Зато занимавший середину одиннадцатый эпизод – Иисус   на кресте – был убран и стоял прислоненным к стене. Там как раз и велись   работы.      

– Смотрите, –   продолжал священник. – У меня явилась мысль осветить центральную группу   Голгофы через отверстие в куполе… Вы себе представляете, какой получится эффект?..      

– Да,   да, – пробормотал Октав, которого это хождение по грудам строительного материала   несколько отвлекло от его мыслей.      

Аббат   Модюи говорил громко, уверенным тоном – казалось, это старший машинист театра,   который руководит установкой какой-то пышной декорации.      

– Разумеется,   все должно быть крайне просто. Голый камень, никаких красок, ни намека на   позолоту. Надо создать иллюзию, что мы находимся в усыпальнице, мрачном,   наводящем уныние подземелье… Но главный эффект – это сам Христос на кресте, с   богоматерью и Магдалиной у ног его… Я помещаю его на вершине скалы; белые   статуи будут выделяться у меня на сером фоне таким образом, чтобы свет,   падающий из купола, озарял их необычайно ярко, словно некий незримый луч; от   этого они как бы будут выступать вперед и заживут какой-то сверхъестественной   жизнью… Вот увидите, увидите, что получится!      

И тут   же, отвернувшись, он крикнул кому-то из рабочих:      

– Уберите   же статую богоматери! Кончится тем, что вы отобьете ей бедро!      

Рабочий   позвал товарища, и они вдвоем, обхватив богоматерь за бедра, потащили ее прочь;   было похоже, что они несут какую-то рослую девушку в белой одежде, впавшую от   нервного припадка в столбняк.      

– Осторожно! –   крикнул священник, идя вслед за ними по щебню. – Ведь покров уже дал   трещину.      

И он,   тоже схватив святую Марию за талию, стал помогать им, причем после этого   объятия вся его сутана оказалась в известке.      

– А   теперь, – продолжал он, снова подойдя к Октаву, – представьте себе   следующее: оба прохода в неф открыты, а вы стоите в приделе Богоматери, и над   алтарем, за приделом Поклонения волхвов, перед вами предстанет Голгофа!..   Вообразите только, какое впечатление произведут эти три крупные фигуры, это простое,   полное неприкрытого драматизма зрелище, в углублении алтарной ниши, за   таинственным сумраком цветных витражей, при мерцании светильников и блеске   золотых канделябров! А? Что скажете? Думаю, что эффект получится потрясающий!..      

Он   говорил со все большим воодушевлением и, гордый своей блестящей выдумкой,   заливался радостным смехом.      

– Это   тронет сердца самых заядлых скептиков, – сказал Октав, желая ему   польстить.      

– Не   правда ли? – воскликнул священник. – Никак не дождусь, когда все   будет готово!      

Когда они   вернулись в неф, аббат, забыв, где он находится, продолжал говорить громким   голосом, сопровождая свою речь размашистыми жестами подрядчика. Он весьма одобрительно   отозвался о Кампардоне: по его мнению, живи этот малый в средние века, все его   творчество было бы преисполнено религиозного чувства. Проведя Октава через   маленькую дверь в глубине, он задержал его на церковном дворе, куда выходила   скрытая соседними пристройками полукруглая стена церковной абсиды.[22] Здесь, в   третьем этаже большого дома с потрескавшимся фасадом, жил он сам, тут же   помешался и весь причт церкви святого Роха. Увенчанный статуей богоматери вход   в дом и высокие, плотно завешенные окна дышали чем-то неуловимо поповским; там   стояла тишина, казалось, насыщенная, как в исповедальне, чуть слышным шепотом   кающихся.      

– Я   сегодня вечером зайду повидать господина Кампардона, – на прощание   произнес аббат Модюи, – Попросите его не уходить из дому. Мне надо с ним   потолковать по поводу одной переделки.      

И он с   присущей ему светскостью откланялся.      

Октав   ощущал какое-то успокоение. Церковь святого Роха, ее высокий и прохладный свод   благотворно подействовали на его взвинченные нервы. Он с любопытством смотрел   на этот ведущий через частное владение вход в церковь; перед ним было обычное   помещение привратника: чтобы ночью попасть в божий дом, приходилось дергать за   шнур. Этот монастырский уголок был затерян среди кишащего людьми, наполненного   городским шумом квартала.      

Выйдя на   тротуар, Октав еще раз поднял глаза и обвел взглядом голый фасад дома с окнами   в решетках, но без занавесок. Только в пятом этаже были укреплены железными перекладинами   ящики с цветами. Внизу в толстых стенах были проделаны двери: за ними помещались   тесные лавчонки, из которых церковный причт извлекал барыши; их арендовали   башмачник, часовых дел мастер и виноторговец, чье заведение в дни похорон   служило местом встречи факельщиков.      

Октав,   готовый из-за своей неудачи чуть ли не отречься от суетного света, с завистью   подумал о том, как спокойно, должно быть, живется престарелым служанкам священников   там наверху, в комнатах, где мирно цветут вербена и душистый горошек.      

Приблизительно   около половины седьмого, когда Октав без звонка вошел к Кампардонам, он в   передней натолкнулся на целовавшихся взасос архитектора и Гаспарину. Продавщица,   только что вернувшаяся из магазина, даже не потрудилась запереть за собой   дверь. Оба так и застыли в смущении.      

– Жена   причесывается, – не зная, что сказать, пробормотал архитектор.      

Октав,   не менее смущенный, чем они, поспешно вышел из передней и постучался в комнату   Розы, куда обычно входил на правах своего человека. Положительно, он не может   больше столоваться у них теперь, когда за каждой дверью рискуешь наткнуться на   эту парочку.      

– Войдите! –   послышался за дверью голос Розы. – Это вы, Октав?.. Не обращайте внимания…      

Она не   успела накинуть на себя пеньюар, и ее молочно-белые холеные руки и плечи были   оголены. Она сидела, внимательно разглядывая себя в зеркале и завивая мелкими букольками   свои белокурые с золотистым отливом волосы. Каждый день она часами с необычайной   тщательностью занималась своим туалетом. У нее была какая-то страсть подолгу   изучать малейшее пятнышко на коже и наряжаться, чтобы затем сразу же   растянуться на кушетке, где она возлежала, пышно разодетая и прекрасная, как   некий бесполый идол.      

– Вы   сегодня вечером опять хотите быть ослепительно красивой? – с улыбкой   спросил Октав.      

– Боже   мой!.. Ведь у меня нет других развлечений! – возразила она. – Это   доставляет мне удовольствие!.. Я никогда не занималась хозяйством. Тем более   теперь, когда Гаспарина будет жить с нами… Скажите, правда мне идут эти   локончики? Знаете, когда я нарядно одета и чувствую себя красивой, мне как-то   легче.      

Так как   они еще не садились за стол, Октаз рассказал ей, что ушел из «Дамского счастья»,   придумав, что будто бы устроился на новое место, которого давно добивался.   Таким образом был найден предлог, чтобы объявить о своем решении больше у них   не столоваться. Розу удивило, что он покинул службу в предприятии, сулившем ему   хорошую будущность. Однако, всецело уйдя в созерцание своего отражения в   зеркале, она едва слушала его.      

– Посмотрите,   пожалуйста, что у меня там за краснота возле уха? Неужели прыщик?      

И Октав   вынужден был посмотреть ее затылок, который она повернула к нему с безмятежным   спокойствием женщины, огражденной от посягательств неким священным заклятием.      

– Пустяки! –   сказал он. – Вы, наверно, натерли себе это место, когда умывались.      

И он   помог ей надеть пеньюар, на этот раз – из голубого атласа, весь расшитый серебром;   затем они перешли в столовую.      

За супом   сразу же заговорили об уходе Октава из торгового дома Эдуэнов. Кампардон бурно   выражал свое удивление, а на губах Гаспарины, как обычно, мелькала тонкая усмешка.   Кстати, эта парочка держала себя как ни в чем не бывало. Октав даже был тронут   нежной предупредительностью, которую они оба проявляли по отношению к Розе.   Кампардон наливал ей вина, а Гаспарина накладывала ей на тарелку лучшие куски.   Нравится ли ей хлеб, а то ведь можно сменить булочника? Не подложить ли ей   подушечку под спину? Роза, преисполненная благодарности, умоляла их не   беспокоиться так о ней. Она ела много и с аппетитом; одетая в шикарный пеньюар,   она царственно восседала за столом, красуясь своим пышным бюстом полнотелой   блондинки между похудевшим, затормошенным мужем и сухопарой, чернявой, чахнущей   от страсти кузиной, у которой под темным платьем выступали острые ключицы.      

За   десертом Гаспарина как следует отчитала Лизу, которая не совсем вежливо ответила   хозяйке, спросившей ее, куда исчез кусок сыру. Горничная сразу же понизила тон.   Гаспарина, по-видимому, уже успела прибрать к рукам все хозяйство и привести   служанок в повиновение. Одного ее слова было достаточно, чтобы нагнать страх   даже на хлопотавшую у своих кастрюль кухарку Виктуар. Роза в порыве   признательности увлажненным взглядом посмотрела на нее. С тех пор, как   Гаспарина поселилась в доме, к Розе стали относиться с уважением. И теперь Роза   только и мечтала о том, как бы уговорить Гаспарину, чтобы и она, как Октав,   ушла из магазина «Дамское счастье» и занялась воспитанием Анжели.      

– Право, –   томно протянула Роза, – и дома хватит дела… Анжель, попроси хорошенько   кузину, скажи ей, как ты была бы рада…      

Девочка   стала упрашивать кузину, а Лиза при этом одобрительно кивала головой. Но   Гаспарина и Кампардон оставались непреклонны. Нет, нет, надо подождать… Никогда   не следует действовать очертя голову.      

Вечера в   гостиной теперь проходили восхитительно. Архитектор после обеда оставался дома.   В этот вечер он как раз собирался развесить в комнате Гаспарины гравюры, только   что доставленные от мастера, который вставлял их в рамы: Миньону, воздыхающую о   небе[23],   вид Воклюзского источника[24]   и другие. Он, как все толстяки, любил повеселиться и сейчас был в ударе; его   рыжая борода растрепалась, щеки стали пунцовыми от слишком плотного обеда.   Чувствовалось, что он удовлетворен во всех отношениях. Он позвал с собой   кузину, чтобы та ему посветила. Слышно было, как он, взобравшись на стул,   вбивает гвозди.      

Октав,   оставшись наедине с Розой, опять стал рассказывать о своих делах и между прочим   заявил, что с нового месяца вынужден будет столоваться не у них. Она удивилась,   но голова ее была занята другим, и она тотчас заговорила о своем муже и кузине,   прислушиваясь к их смеху.      

– Слышите!   Видно, им там весело возиться с этими картинами! Ну что ж! Ашиль теперь сидит   дома; вот уже две недели, как он все вечера проводит со мной; никаких кафе, ни   совещаний, ни деловых встреч… А помните, как я волновалась, когда он, бывало,   поздно ночью возвращался домой?.. Теперь-то я обрела полное спокойствие. Он по   крайней мере возле меня…      

– Ну   разумеется, разумеется, – поддакнул ей Октав.      

И она   ему стала объяснять, какую экономию дает этот новый распорядок. Хозяйство тоже   наладилось, и с утра до ночи в доме слышится смех.      

– Когда   я вижу Ашиля довольным, то я и сама довольна… – проговорила она, но, вспомнив о   делах молодого человека, продолжала: – Так вы в самом деле нас покидаете?   Оставайтесь с нами, ведь теперь нам всем будет так хорошо!      

Октав в   ответ привел свои соображения. Она сразу же поняла его и опустила глаза. В   самом деле, теперь, когда в их доме распространилась атмосфера семейной   нежности, молодой человек начинал их стеснять. Она и сама почувствовала   некоторое облегчение оттого, что он их покидает, тем более сейчас, когда больше   не нужно, чтобы он по вечерам ее развлекал. Однако ему пришлось дать слово, что   он время от времени будет их навешать.      

– Готово!   С Миньоной, воздыхающей о небе, покончено! – прозвучал радостный возглас   Кампардона. – Постойте, кузина, я помогу вам слезть.      

Слышно   было, как он подхватил ее на руки и посадил куда-то. Наступила тишина, потом   раздался короткий смех. Но затем архитектор сразу же вошел в гостиную и   подставил жене для поцелуя свою разгоряченную щеку.      

– Ну   все, душечка! Поцелуй-ка своего медвежонка, он крепко поработал!..      

Гаспарина   принесла вышивание и уселась у лампы. Кампардон для забавы принялся вырезать из   найденной где-то золоченой этикетки орденский крест. Он густо покраснел, когда   Роза вздумала булавкой прикрепить этот бумажный крестик ему на грудь: кто-то   обещал ему выхлопотать орден, но до поры до времени это держалось в секрете.      

Анжель,   сидевшая против Гаспарины, готовила урок закона божьего. Время от времени она   поднимала голову и смотрела по сторонам с загадочным видом благовоспитанной   девицы, умеющей молчать и скрывать свои мысли. Это был приятный вечер в   патриархальном уголке, от которого так и веяло благодушием. Но в архитекторе   вдруг возмутилась его нравственная щепетильность. Он заметил, что дочь,   прикрывшись учебником священной истории, незаметно читает оставленную кем-то на   столе «Газетт де Франс».      

– Анжель! –   строго окликнул он ее. – Ты чем занимаешься? Я сегодня утром зачеркнул   красным карандашом эту статью. Ты отлично знаешь, что тебе не разрешается   читать зачеркнутое!      

– Папа,   я читала то, что написано рядом.      

Однако   он все же отнял у нее газету и стал потихоньку жаловаться Октаву на безнравственность   прессы. В этом номере опять напечатано про какое-то возмутительное преступление.   Если уж такое издание, как «Газетт де Франс», нельзя допускать в семейный дом,   на что же тогда подписываться? И он поднял глаза к небу. Как раз в этот момент   Лиза доложила в приходе аббата Модюи.      

– Ах   да! – воскликнул Октав. – Ведь он просил меня передать, что будет у   вас.      

Аббат,   улыбаясь, вошел в гостиную. Заметив его улыбку, архитектор спохватился, что   забыл снять бумажный орден, и что-то смущенно пробормотал. Аббат и был тем   лицом, которое хлопотало об ордене для архитектора и чье имя держалось в   секрете.      

– Это   все наши дамы… – в замешательстве говорил он. – Придет же в голову   такое!..      

– Нет,   нет, не снимайте, – очень любезно возразил аббат. – Он как раз на   месте, и мы скоро заменим его другим, посолиднее.      

Осведомившись   у Розы, как она себя чувствует, аббат Модюи горячо одобрил решение Гаспарины   поселиться у своих родственников. Ведь одинокие барышни подвергаются в Париже   стольким опасностям! Он говорил об этом с умиленным видом доброго пастыря, хотя   отлично знал всю правду. Потом он перевел разговор на работы архитектора,   предложив ему внести в первоначальный план одно весьма удачное изменение.   Казалось, он только затем и явился, чтобы благословить добрый мир в семье и   своим приходом прикрыть несколько щекотливую ситуацию, способную вызвать в   квартале самые нежелательные толки. Необходимо, чтобы архитектор, которому   поручена реставрация Голгофы, пользовался уважением порядочных людей.      

С   появлением аббата в гостиной Октав счел нужным откланяться. Когда он проходил   через прихожую, до него из неосвещенной столовой донесся голос Анжель, которая   тоже улизнула из гостиной.      

– Она   из-за масла кричала на тебя? – спрашивала она Лизу.      

– Ну   конечно, – отвечала ей Лиза. – Это же злющая ведьма! Сами видели, как   она на меня накинулась за столом!.. Но мне хоть бы что! С такой дрянью   приходится делать вид, будто слушаешься, а на самом деле плевать я на нее   хотела!..      

Анжель,   по-видимому, бросилась Лизе на шею и обняла ее, так как голос ее стал звучать   приглушенно:      

– Вот,   вот!.. Ну и пусть!.. А на самом деле я люблю только тебя!      

Октав   уже было отправился спать, но на лестнице у него вдруг появилось желание подышать   свежим воздухом, и он спустился вниз. Было не больше десяти часов вечера, и он   решил пройтись до Пале-Рояля. Он чувствовал себя теперь на холостом положении.   Никаких женщин, Валери и г-жа Эдуэн отвергли его любовь. Что же касается Мари,   единственной женщины, сердце которой он покорил, даже не пошевелив для этого   пальцем, то он сам же поторопился вернуть ее Жюлю. Он пытался отнестись к этому   легко, но на самом деле ему было грустно. Он с горечью вспоминал свой   головокружительный успех в Марселе, и его нынешние любовные неудачи показались   ему дурным предзнаменованием, чем-то угрожающим его благополучию. В душе у него   царил холод, когда рядом с ним не было какой-нибудь юбки. Даже госпожа   Кампардон, и та отпустила его, не уронив ни единой слезинки. За все это надо   жестоко отомстить! Неужели он так и не покорит Париж?      

Едва   только он ступил ногой на тротуар, как его окликнул женский голос. Это была   Берта, которая, стоя на пороге магазина шелковых изделий, ждала, пока мальчик   запирал ставни.      

– Это   правда, господин Муре, что вы ушли из «Дамского счастья»?      

Его   удивило, что новость эта уже успела облететь весь квартал. Молодая женщина подозвала   своего мужа. Ведь он на следующий день все равно собирался повидаться с господином   Муре, так не лучше ли им переговорить сейчас? И Огюст, как всегда угрюмый, не теряя   лишних слов, тут же предложил Октаву поступить к нему в магазин. Октав,   захваченный врасплох, вспомнив, какое это мизерное предприятие, уже готов был   ответить «нет». Но, увидев перед собой хорошенькое личико Берты, приветливо и   многообещающе улыбавшейся ему и бросившей на него тот лукавый взгляд, который   ему удалось уже дважды поймать – в день своего приезда в Париж и в день ее   свадьбы, – он решительно ответил:      

– Хорошо.   Я согласен!..      

 X      

       

Служба у   Вабров сблизила Октава с семьей Дюверье. Г-жа Дюверье, возвращаясь домой, часто   заходила в магазин своего брата и на минуту задерживалась там, чтобы перекинуться   словечком с Бертой. Увидев первый раз Октава за прилавком, она слегка пожурила   его, напомнив про его обещание как-нибудь зайти к ней и под фортепьяно   испробовать свой голос.      

Клотильда   как раз собиралась в одну из первых суббот наступающей зимы повторить   «Освящение кинжалов», для полного звучания хора пригласив еще двух теноров.      

– Если   у вас есть желание, – как-то сказала Берта Октаву, – то вы после   обеда можете подняться к моей золовке. Она вас ждет.      

До сих   пор Берта держала себя по отношению к Октаву просто как вежливая хозяйка.      

– А   я как раз сегодня вечером собирался привести в порядок полки.      

– Не   беспокойтесь, и без вас есть кому этим заняться. Вы сегодня свободны.      

Когда   Октав около девяти часов вечера поднялся наверх, г-жа Дюверье уже ждала его в   своей огромной белой с золотом гостиной. Все было готово к его приходу – крышка   фортепьяно откинута, свечи зажжены. Лампа, стоявшая на маленьком столике возле   фортепьяно, слабо освещала комнату, половина которой оставалась в тени.      

Застав   молодую женщину одну, Октав счел нужным осведомиться, как поживает господин   Дюверье. Она ответила, что муж чувствует себя превосходно, но на службе ему поручили,   составить доклад по одному весьма серьезному делу, и он отправился собирать нужный   материал.      

– Вы,   наверно, слыхали про дело о доме на улице Прованс? – просто спросила она.      

– А,   значит ваш муж ведет это дело! – воскликнул Октав.      

Речь шла   о крупном, взбудоражившем весь Париж скандале, – был обнаружен тайный   притон, где весьма высокопоставленные лица занимались растлением   четырнадцатилетних девочек.      

– Вы   себе не представляете, какая масса хлопот у мужа в связи с этой историей! Вот   уже две недели, как у него нет ни одного свободного вечера.      

Октав   взглянул на г-жу Дюверье. Он знал от Трюбло, что в этот же самый день ее муж   был приглашен Башеларом к обеду, после которого они всей компанией должны были   отправиться к Клариссе. Лицо г-жи Дюверье, однако, сохраняло непроницаемое   выражение. Она всегда говорила о своем муже серьезно, с величественным видом   безупречно порядочной женщины, придумывая какие-то несусветные истории,   которыми пыталась объяснить, почему его никогда нельзя застать дома.      

– Еще   бы! Ведь на нем лежит такая ответственность за человеческие души! – пробормотал   Октав, смущенный ясным взглядом Клотильды.      

Сейчас,   увидев ее одну в пустой квартире, он нашел, что она очень красива. Рыжие волосы   придавали некоторую бледность ее продолговатому лицу, упрямое выражение которого   говорило, что эта женщина всецело поглощена своим суровым долгом. На ней было   серое шелковое платье, грудь и стан были туго затянуты в корсет, обращение с   собеседником отличалось холодной вежливостью. Казалось, она защищена тройной   броней.      

– Ну   что, сударь?.. Не приступить ли нам? – продолжала она. – Надеюсь, вы   простите мою назойливость… Не стесняйтесь, пойте полным голосом, господина   Дюверье нет дома… Вы, наверно, слышали, как он хвастает, что совершенно не   выносит музыки?      

В ее   голосе было столько презрения, когда она произносила эту фразу, что Октав позволил   себе усмехнуться. Впрочем, это была единственная жалоба на мужа, которая у нее   прорывалась при посторонних, и то лишь тогда, когда он уж очень изводил ее   своими насмешками над ее любовью к музыке. А вообще-то у нее хватало силы воли,   чтобы скрывать ненависть и физическое отвращение, которое она к нему   испытывала.      

– Как   можно не любить музыку? – с восторженным видом повторял Октав, желая сказать   ей что-нибудь приятное.      

Она села   за рояль. На нотном пюпитре был раскрыт сборник старинных мелодий. Она выбрала   отрывки из «Земиры и Азора» Гретри. Заметив, что молодой человек с грехом пополам   разбирает ноты, она сначала заставила его петь вполголоса. Затем она сыграла   вступление, и он начал:      

       

«Сладкое томленье      

Охватывает нас…»      

       

– Превосходно! –   радостно воскликнула она. – У вас тенор, самый настоящий тенор!   Продолжайте, сударь!..      

Октав,   сильно польщенный, закончил куплет:      

       

«И я дрожу в смятенье      

Еще сильнее вас…»      

       

Клотильда   так и сияла. Вот уже целых три года, как она никак не может найти тенора! В   качестве примера она привела Трюбло, рассказав, какая ее с ним постигла   неудача. Любопытное явление, причины которого интересно было бы установить:   среди молодых людей из общества наблюдается полное отсутствие теноров;   по-видимому, все дело в курении.      

– А   теперь внимание!.. – продолжала она. – Здесь надо вложить побольше   экспрессии… Начинайте смело!..      

На   бесстрастном лице г-жи Дюверье появилось мечтательное выражение, и исполненные   неги глаза ее остановились на нем. Думая, что ею овладевает страстное чувство,   он и сам оживился, и она показалась ему очаровательной. Из соседних комнат не   доносилось ни малейшего звука; неясный сумрак огромной гостиной, казалось,   навевал на них сладостную истому; нагнувшись к ней и грудью касаясь ее волос,   чтобы лучше видеть ноты, он с трепетным вздохом пропел последнюю строфу:      

       

«И я дрожу в смятенье      

Еще сильнее вас!»      

       

Но как   только отзвучала музыкальная фраза, с лица Клотильды, словно маска, исчезло   страстное выражение, – вновь обнаружилась ее холодность. Не желая   повторения того, что с ним произошло у г-жи Эдуэн, он испуганно подался назад.      

– У   вас отлично пойдет!.. – произнесла она. – Только более резко   подчеркивайте ритм… Вот так!      

И она   раз двадцать повторила одну и ту же музыкальную фразу:      

       

«И я дрожу в смятенье      

Еще сильнее вас!» –      

       

отчеканивая   каждую ноту с суровой интонацией безупречно нравственной особы, у которой   страсть к музыке никак не затрагивает чувств и сводится к одной лишь технике. Голос   ее звучал все громче и громче, наполняя комнату резкими выкриками. Вдруг г-жа   Дюверье и Октав услышали, как за их спиной кто-то очень громко позвал:      

– Сударыня!   Сударыня!      

Г-жа   Дюверье вздрогнула от неожиданности, узнав голос своей горничной Клеманс.      

– А?   Что такое?      

– Сударыня,   ваш отец упал лицом на свои бумаги и не шевелится. Нам просто страшно…      

Тут   Клотильда, еще не поняв хорошенько, что произошло, в большом изумлении поднялась   от фортепьяно и пошла вслед за Клеманс.      

Октав не   решился пойти за ней и, переминаясь с ноги на ногу, продолжал стоять посреди   гостиной. Однако после нескольких минут колебаний и неловкости, услышав поспешные   шаги и встревоженные голоса, он набрался смелости и, миновав какую-то неосвещенную   комнату, вошел в спальню старика Вабра. Сюда уже успела сбежаться вся прислуга –   Жюли в кухонном фартуке, Клеманс и Ипполит, оба еще под впечатлением прерванной   партии в домино; все они с испуганным видом толпились вокруг старика Вабра, в   то время как Клотильда, нагнувшись к его уху, умоляла его сказать хоть одно   слово. Но он продолжал лежать все так же неподвижно, уткнувшись носом в свои   карточки. Падая, он, по-видимому, ударился лбом о чернильницу, и чернила   забрызгали его левый глаз, тоненькими струйками стекая к губам.      

– У   него удар, – прошептал Октав. – Его нельзя оставлять здесь;   необходимо перенести его на кровать.      

Г-жа   Дюверье растерялась. Волнение мало-помалу рассеяло ее обычную невозмутимость.      

– Вы   думаете? – повторяла она. – О боже! Бедный отец!      

Ипполит   не слишком торопился. Видно было, что он чем-то обеспокоен и что ему противно   притронуться к старику, который, чего доброго, скончается у него на руках.   Октав вынужден был прикрикнуть на него, чтобы тот ему помог, и они вдвоем   перенесли старика на кровать.      

– Принесите-ка   теплой воды, – сказал Октав, обращаясь к Жюли. – Обмойте ему лицо!      

Тут   Клотильду взяла злость на мужа. И где его только носит в такое время? Что она   будет делать, если случится несчастье? Он, как нарочно, не бывает дома именно в   те минуты, когда он нужен. А ведь одному богу известно, как редко в нем нуждаются!   Октав прервал ее, посоветовав послать за доктором Жюйера, Никому это не пришло   в голову. Ипполит, радуясь, что вырвется на свежий воздух, тотчас же отправился   с этим поручением.      

– Оставить   меня одну! – продолжала жаловаться Клотильда. – Я себе представляю,   сколько тут дел нужно будет устроить… О, бедный отец!..      

– Хотите,   я оповещу родных? – предложил Октав. – Можно позвать ваших братьев.   Во всяком случае, это не помешало бы…      

Она не   отвечала. Две крупные слезы стояли у нее в глазах, когда она смотрела, как   Клеманс и Жюли пытаются раздеть старика. Однако она удержала Октава: ее брата   Огюста нет дома, – у него в этот вечер какое-то деловое свидание. А что   касается Теофиля, то ему лучше и не показываться, ибо один его вид может   доконать старика. И г-жа Дюверье тут же рассказала Октаву, что старик в этот   день сам приходил к детям в квартиру напротив, потому что они просрочили   квартирную плату, и они очень грубо с ним обошлись, особенно Валери. Она не   только отказалась платить, но еще потребовала денег, которые старик им обещал,   когда они поженились. По словам Клотильды, припадок, несомненно, вызван этой   сценой, потому что старик вернулся оттуда в ужасном состоянии.      

– Сударыня, –   заметила Клеманс, – одна сторона у вашего папаши совсем похолодела.      

Слова   горничной удвоили негодование г-жи Дюверье. Она теперь молчала из боязни, как   бы у нее при слугах не вырвалось чего-нибудь лишнего. Мужу, видимо, наплевать   на их дела! Если бы она хоть сама знала законы! Она не в состоянии была усидеть   на месте и все время ходила взад и вперед около отцовской кровати. Внимание   Октава было отвлечено карточками, и он уставился глазами на ужасающую груду их,   устилавшую весь стол. В большом дубовом ящике лежали тщательно рассортированные   куски картона – итог целой жизни, посвященной бессмысленному труду. На одном из   кусков картона Октав прочитал: «Изидор Шарботель»; Салон 1857 г. –   «Аталанта»; Салон 1859 г. – «Лев Андрокла»; Салон 1861 г. – «Портрет   г-на П.».      

Но вдруг   он увидел перед собой Клотильду.      

– Поезжайте   за ним! – тихим, но решительным голосом произнесла она.      

Когда   Октав пытался выразить изумление, она передернула плечами, как бы отбрасывая   этим движением версию о пресловутом докладе по делу о доме на улице   Прованс, – один из постоянно имевшихся у нее наготове предлогов для посторонних.   Она была так взволнована, что больше не считала нужным что-либо скрывать.      

– Вы,   наверно, знаете, на улице Серизе… Об этом знают все наши знакомые.      

Он стал   было возражать:      

– Клянусь   вам, сударыня!..      

– Не   защищайте вы его! – возразила она. – Я даже очень этому рада. По мне   пусть хоть вечно там торчит! Боже мой, если бы не отец!..      

Октав   молча поклонился. Жюли кончиком мокрого полотенца обмывала старику Вабру глаз.   Но чернила успели засохнуть, и брызги в виде чуть заметных бледных пятнышек   въелись в кожу. Г-жа Дюверье велела Жюли не тереть так сильно. Затем, подойдя к   стоявшему у самых дверей Октаву, еле слышно проговорила:      

– Никому   ни слова! Незачем тревожить всех… Возьмите фиакр, поезжайте туда и во что бы то   ни стало привезите его домой.      

Едва   только Октав вышел, как Клотильда опустилась на стул у изголовья больного. Он   по-прежнему был без сознания; его протяжное затрудненное дыхание одно только и   нарушало унылую тишину комнаты, А доктор все не появлялся. Когда Клотильда   осталась одна с обеими испуганными служанками, ею овладело глубокое отчаяние, и   она громко разрыдалась.      

Дядюшка   Башелар в этот вечер как раз пригласил Дюверье в Английское кафе, – непонятно,   из каких побуждений, быть может ради удовольствия угостить советника Палаты и   показать, как коммерсанты умеют сорить деньгами. Он привел в кафе также Трюбло   и Гелена. Таким образом, их оказалось четверо мужчин и ни одной женщины, –   он считал, что женщины не умеют есть; они не понимают толка в трюфелях и только   портят другим аппетит. (К слову сказать, дядюшка был известен но всей линии   бульваров роскошными обедами, которые он задавал, когда к нему приезжал   какой-нибудь клиент из глубин Индии и Бразилии, обедами по триста франков с   персоны, поддерживавшими честь французского торгового класса. В таких случаях   его буквально одолевала страсть к мотовству. Он требовал самых что ни на есть   дорогих яств, гастрономических редкостей, даже порой и несъедобных: волжских   стерлядей, угрей с Тибра, шотландских дупелей, шведских дроф, медвежьих лав из   Шварцвальда, бизоньих горбов из Америки, репы из Тельтова, карликовых тыкв из   Греции. Он спрашивал также каких-то необычайных, не по сезону, деликатесов –   персиков в декабре, куропаток в июле. Кроме того, он еще настаивал на какой-то   особой сервировке – цветах, серебре, хрустальной посуде – и на таком:   обслуживании, от которого весь ресторан ходил ходуном. Не признавая ни одно   вино достаточно выдержанным, мечтая об уникальных напитках, по два луидора за   бокал, он, в погоне за самыми изысканными, никому неведомыми марками, заставлял   обшаривать для себя все погреба.      

В этот   вечер, ввиду того, что дело происходило летом, когда все имеется в изобилии,   ему трудно было всадить в угощение большую сумму. Меню, составленное еще   накануне, было примечательным, – суп-пюре из спаржи с маленькими пирожками   а ля Помпадур. После супа – форель по-женевски, говяжье филе а ля Шатобриан,   затем ортоланы а ля Лукулл и салат из раков. Затем жаркое – филе дикой козы, к   нему – артишоки и, наконец, шоколадное суфле и сесильен из фруктов. Это было скромно,   но вместе с тем грандиозно, и вдобавок еще сопровождалось истинно царским   выбором вия: за супом – старая мадера, к закускам – шато-фильго 58-го года; к   форели и говядине – иоганнисберг и пишон-лонгвилль; к ортоланам и салату –   шато-лаффит 48-го года; к жаркому – спарлинт-мозель; к десерту – замороженный   редерер. Башелар очень сожалел об ушедшей у него из-под рук бутылке иоганнисберга   столетней давности, лишь за два дня до этого обеда проданной за десять луидоров   одному турку.      

– Пейте   же, сударь, – не переставая повторял он, обращаясь к Дюверье. – От   тонких вин не пьянеют. Это как еда, – если она изысканна, она никогда не   повредит.      

Сам же   он, однако, следил за собой. В этот день он разыгрывал из себя вполне благовоспитанного   господина: с розой в петлице, тщательно выбритый и причесанный, он, вопреки   обыкновению, воздерживался от битья посуды. Трюбло и Гелен отдавали должное   всем блюдам. Дядюшкина теория оправдалась – даже страдавший желудком Дюверье,   изрядно выпив, съел затем вторую порцию салата из креветок и не ощутил при этом   ни малейшего беспокойства. Только красные пятна на его щеках приняли фиолетовый   оттенок.      

В девять   часов вечера они еще сидели за столом. Канделябры ярким пламенем освещали   кабинет. Врывавшийся в открытое окно воздух колебал пламя свечей, от которого   серебро и хрусталь переливались разноцветными огнями. Среди беспорядочно   наставленной посуды блекли цветы в четырех великолепных корзинах. Кроме двух   метрдотелей, за стулом каждого из обедавших стоял лакей, на чьей обязанности   лежало обносить хлебом и вином и менять тарелки. Несмотря на проникавший с   бульвара ветерок, было душно. Дымящиеся пряные блюда и ванильный аромат вин   создавали ощущение изобилия.      

Когда   вместе с кофе и ликерами были принесены сигары и лакеи удалились, дядюшка Башелар,   развалившись в кресле, удовлетворенно крякнул.      

– Ах! –   воскликнул он. – Как славно!      

Трюбло и   Гелен тоже развалились в своих креслах, расставив локти.      

– Наелся! –   сказал один.      

– До   отвала! – подхватил другой.      

Дюверье,   кивнув головой и отдуваясь, пробормотал:      

– Ну   и креветки!      

И все   четверо, хихикая, смотрели друг на друга. Лица их лоснились, и они, как истые   буржуа, набившие себе желудки вдали от семейных неурядиц, с эгоистическим   наслаждением предавались процессу пищеварения. Обед стоил больших денег, но они   ни с кем его не разделили, и подле них не было девиц легкого поведения, которые   могли бы воспользоваться их умиленным состоянием. Расстегнув жилеты, они   навалились животами на стол и сидели, полузакрыв глаза; у них даже не было   желания завести беседу, ибо каждый наслаждался в одиночку. Однако почувствовав   себя свободно и радуясь отсутствию женщин, они положили локти на стол и, с   пылающими от возбуждения лицами, завели бесконечный разговор исключительно о   женщинах.      

– Что   касается меня, то я образумился, – заявил дядюшка Башелар. –   Единственная стоящая вещь на свете, скажу я вам, – это добродетель.      

Дюверье   одобрительно кивнул головой.      

– И   потому, – продолжал Башелар, – я раз и навсегда распрощался с веселой   жизнью!.. Ну и потрепался же я, – честно признаюсь! Взять хотя бы улицу   Годо де Моруа, так я их всех там знаю наперечет – блондинки, брюнетки, рыжие…   Между ними попадаются, правда не часто, такие, что сложены на диво… Потом могу   еще перечислить грязные притончики, вы, наверно, знаете, вроде меблирашек на   Монмартре. И даже в квартале, где я живу, есть некоторые темные закоулки, где   порой встречаешь потрясающих женщин, пусть уродливых, но которые такое умеют   вытворять!..      

– Это   вы все о девках! – как обычно, с видом превосходства прервал его   Трюбло. – Но это же просто ерунда! Я до них не охотник… Они никогда не   стоят тех денег, которые на них тратишь!..      

Этот   пикантный разговор приятно щекотал Дюверье. Он потягивал маленькими глотками   свой кюммель, и по его строгому лицу важного государственного чиновника время   от времени пробегал легкий сладострастный трепет.      

– Что   до меня, – изрек он, – то я никак не могу мириться с пороком… Он меня   возмущает… Чтобы любить женщину, прежде всего необходимо уважать ее, вы   согласны со мной? Лично я никогда бы не мог сблизиться с какой-нибудь из этих   падших девиц. Ну, правда, если бы она выказала раскаяние и ее возможно было бы   вытащить из омута, в котором она погрязла, и вернуть на честный путь, то   пожалуй… И это, если хотите, одна из благороднейших целей любви. Словом,   любовницей я себе мыслю только честную женщину… Перед такой, не отрицаю, я,   возможно, не в силах был бы устоять!..      

– Были   они у меня, эти честные любовницы!.. – воскликнул Башелар. – Но они   еще несноснее других, да к тому же еще и шлюхи отчаянные… Бесстыжие твари,   которые за вашей спиной так распутничают, что с ними, чего доброго, подцепишь   какую-нибудь болезнь!.. Например, последняя, которая у меня была, – такая   с виду приличная дамочка. Познакомился я с ней у входа в церковь. Чтобы создать   ей приличное положение, я решил арендовать для нее в Терне модный магазин.   Никаких клиентов, конечно, и в помине нет! И вот, сударь мой, хотите верьте,   хотите нет, я вдруг узнаю, что она путается со всей улицей…      

Гелен   слушал, ухмыляясь. Его рыжие волосы торчали во все стороны больше обычного, и   от жары, которую распространяло яркое пламя свечей, на лбу у него выступил пот.      

– Ну,   а та, высокая, из Пасси, – посасывая сигару, заговорил он, – которая   служила в кондитерском магазине! А дамочка, изготовлявшая на дому приданое для   сирот!.. А вдова капитана, помните, которая показывала у себя на животе шрам от   сабельного удара. Все они, без исключения, дядюшка, дурачили вас! Теперь-то я   могу вам рассказать всю правду, не так ли? Ну так вот, однажды вечером я еле   унес ноги от этой особы со шрамом на животе. Она-то была не прочь, но не такой   уж я дурак! Никогда не знаешь, на что нарвешься с подобного рода женщинами!      

На лице   Башелара появилось обиженное выражение. Но он тут же приосанился и сощурил свои   распухшие, непрестанно мигающие веки.      

– Ты   можешь взять их всех себе, мой мальчик, у меня имеется кое-что получше.      

Он   ограничился этими словами, радуясь, что возбудил любопытство своих собеседников.   Однако ему не терпелось выдать свой секрет и показать, каким он владеет   сокровищем.      

– Молодая   девушка! – наконец произнес он. – Самая что ни на есть настоящая девушка,   клянусь честью!      

– Да   не может быть, – воскликнул Трюбло. – Такие теперь и не водятся!      

– Из   приличной семьи? – осведомился Дюверье.      

– В   этом смысле – лучшего и желать нельзя, – подтвердил дядюшка. –   Вообразите себе нечто целомудренное до глупости. Чистая случайность. А получил   я ее просто так! Она, можно сказать, и сама еще не понимает, что это такое.      

Гелен с   изумлением слушал; но тут же, недоверчиво покачав головой, пробормотал:      

– Ах   да, знаю.      

– Как!   Ты знаешь? – сердито произнес Башелар. – Ничего ты не знаешь, мой   мальчик! И никто ничего не знает. Эта деточка моя, и больше ничья… Никто ее не   видит, никто к ней не притрагивается! Руки прочь!..      

И тут же   добавил, обернувшись к Дюверье:      

– Вы,   сударь, надеюсь, поймете меня, потому что у вас благородное сердце. У меня   появляется такое чувство умиления, когда я там бываю, что я как бы вновь   молодею. Наконец-то у меня есть уютный уголок, где я отдыхаю душой от всех этих   продажных тварей. Ах, если бы вы знали, какая она воспитанная, свеженькая! Кожа   у нее словно цветочный лепесток, а плечи, бедра! Заметьте, сударь, не то что не   худенькие, но, напротив того, кругленькие, плотные, как персик!      

Кровь   прихлынула к лицу советника, и его красные пятна еще больше побагровели.      

Гелен и   Трюбло с любопытством уставились на дядюшку. Глядя на его чересчур белые   вставные зубы и на сочившиеся по обеим сторонам рта две струйки слюны, они   ощутили в себе желание надавать ему оплеух. Как! Дядюшка – эта старая   развалина, завсегдатай грязных парижских притонов, потасканный кутила с   отвислыми щеками и огромным пунцовым носом – прячет где-то невинную девушку, с   нежным, как цветочный бутон, телом, которую он, прикидываясь чудаковатым,   добродушным пьянчужкой, оскверняет своими закоренелыми пороками!      

Башелар   тем временем расчувствовался и, кончиком языка облизывая край своего бокала,   продолжал:      

– Собственно   говоря, моя единственная мечта сделать эту малютку счастливой. Но ничего не   попишешь, у меня расплывается брюшко, я ей гожусь в отцы… Честное слово, найди   я какого-нибудь порядочного парня, я бы ему ее отдал, но только чтобы женился   на ней, а никак не иначе!..      

– И   вы сразу же осчастливите обоих! – с чувством произнес Дюверье.      

В тесном   кабинете становилось душно. На почерневшей от сигарного пепла скатерти   расплывалось пятно от опрокинутой рюмки шартреза. Собравшиеся почувствовали   необходимость подышать свежим воздухом.      

– Хотите   на нее посмотреть? – неожиданно спросил дядюшка, поднявшись с места.      

Присутствующие   вопросительно переглянулись. Ну как же! Они охотно посмотрят, если только ему   это будет приятно. Притворяясь равнодушными, они, однако, с наслаждением   предвкушали возможность закончить вечер еще одним лакомством – поглядеть на дядюшкину   малютку. Дюверье все же счел нужным напомнить, что их ждет Кларисса. Но Башелар,   после своего предложения сразу встревожившись и побледнев, стал уверять, что   они даже не присядут, а только посмотрят на нее и немедленно уйдут.      

Выйдя из   ресторана, компания несколько минут постояла на бульваре, пока Башелар   расплачивался. Когда он, наконец, показался, Гелен сделал вид, будто он и не   знает, где эта девушка живет.      

– Ну,   дядюшка, пошли! А, собственно, в какую сторону?      

На лице   у Башелара снова появилось серьезное выражение – с одной стороны, его мучило   тщеславное желание показать Фифи, с другой – страх, что ее отобьют у него. Беспокойно   поглядывая то вправо, то влево, он вдруг решительно заявил:      

– Не   хочу! Я раздумал!      

И он   заупрямился, не обращая внимания на насмешки Трюбло и даже не считая нужным   придумать какое-нибудь объяснение этой перемене настроения. И поневоле всем пришлось   направиться к Клариссе. Вечер выдался прекрасный, и для пищеварения решено было   пойти пешком.      

Довольно   твердо держась на ногах, они дошли до улицы Ришелье, но они так наелись, что   тротуар показался им слишком тесен. Гелен и Трюбло шли впереди. За ними,   погруженные в интимную беседу, следовали Башелар и Дюверье. Дядюшка клялся   своему собеседнику, что вполне ему доверяет: он охотно показал бы ему малютку,   так как считает его воспитанным человеком, но, не правда ли, было бы   неблагоразумно с его стороны слишком многого требовать от молодежи. Дюверье   соглашался с ним, в свою очередь признаваясь, что у него самого в свое время   были кое-какие опасения по поводу Клариссы; сначала он даже удалил своих   друзей, но позднее, когда она дала ему необычайные доказательства своей   верности, он создал себе у нее прелестный уголок, заменивший ему дом, и. теперь   ему даже приятно принимать их там. О, это женщина с головой; она никогда не   позволит себе ничего неподобающего, и к тому еще такая сердечная, и столько у   нее здравого смысла! Слов нет, ей можно бы поставить в вину кое-какие прошлые   грешки, но ведь дело в том, что ею никто не руководил. Зато с тех пор, как она   его полюбила, ее поведение снова стало вполне добродетельным. И все время, пока   они шли по улице Риволи, советник, ни на минуту не умолкая, говорил о Клариссе.   Дядюшка, раздосадованный тем, что ему не удается вставить ни одного словечка   про свою малютку, с трудом воздерживался, чтобы не выложить ему, что его   Кларисса путается с кем попало.      

– Ну   конечно, конечно, – поддакивал он. – Верьте мне, сударь, нет ничего   лучше добродетели!      

Дом на   улице Серизе, возвышавшийся, над тихими пустынными тротуарами, был погружен в   сон. Отсутствие света в окнах четвертого этажа удивило Дюверье. Трюбло со свойственным   ему серьезным видом высказал предположение, что Кларисса в ожидании их,   наверно, уснула. А может быть, вставил Гелен, она на кухне играет со своей   горничной в безик. Газовый рожок на лестнице, словно лампада в церкви, горел   ровным, неподвижным светом. Ниоткуда не доносилось ни звука, ни шороха. (Когда   они вчетвером проходили мимо швейцарской, оттуда вышел привратник и поспешил им   навстречу:      

– Сударь,   сударь, возьмите ключ!      

– Разве   барыни нет дома? – круто остановившись на первой же ступеньке, спросил   Дюверье.      

– Нет,   сударь… вам придется взять свечу.      

Когда   швейцар передавал советнику подсвечник, на его бледном лице, выражавшем   преувеличенную почтительность, промелькнула наглая, злорадная усмешка. Ни   дядюшка, ни молодые люди не проронили ни слова. Сгорбившись, они гуськом   поднимались по погруженной в безмолвие лестнице, и нескончаемый стук их   башмаков гулко отдавался по всем уныло-безлюдным этажам. Впереди, словно   лунатик, машинально двигая ногами, шел Дюверье, пытавшийся осмыслить, что тут   собственно произошло, и свеча, которую он держал в руке, отбрасывала на стены   четыре тени, двигавшиеся в странном шествии, похожем на процессию каких-то   сломанных картонных паяцев.      

Когда   Дюверье поднялся на четвертый этаж, им вдруг овладела такая слабость, что он   никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Трюбло помог ему открыть   дверь. Ключ, повернувшись в замке, издал гулкий звук, словно под сводами   собора.      

– Черт   возьми! – пробормотал Трюбло. – Здесь будто никто и не живет!      

– Гудит,   как в пустом пространстве! – заметил Башелар.      

– Небольшой   фамильный склеп! – прибавил Гелен.      

Они   вошли. Дюверье, держа высоко свечу, прошел первым. Прихожая была пуста, даже   вешалки – и те исчезли. Пустой оказалась большая гостиная, а вместе с ней и   маленькая: никакой мебели, ни занавесок на окнах, ни карнизов. Дюверье,   остолбенев, то глядел себе под ноги, то подымал глаза к потолку, то обводил   взглядом стены, как бы ища дыру, через которую все это улетучилось.      

– Вот   так обчистили! – вырвалось у Трюбло.      

– А   не идет ли тут ремонт? – без малейшей улыбки произнес Гелен. – Надо   заглянуть в спальню. А вдруг туда составили всю мебель?      

Они   прошли в спальню. Но и спальня была совершенно пуста, своей унылой, безжизненной   наготой она вызывала неприятное чувство, какое обычно испытываешь, глядя на голую   штукатурку стены, с которой содраны обои. Там, где стояла кровать, от вырванных   железных крюков балдахина остались только зияющие отверстия; одно окно было   полуоткрыто, и через него в комнату проникал с улицы промозглый, сырой воздух.      

– Боже   мой! Боже мой! – запинаясь, бормотал Дюверье.      

И глядя   на место в стене, где обои были стерты матрацем, он дал волю слезам.      

Дядюшка   Башелар отнесся к Дюверье с отеческим участием.      

– Бодритесь,   сударь! – повторял он. – Это случалось и со мной, и, как видите, я   жив… Лишь бы не пострадала честь, остальное не беда!      

Советник   покачал головой и прошел в туалетную комнату. Всюду был тот же разгром. Там со   стен и пола была сорвана клеенка, а на кухне были выдернуты гвозди и даже сняты   полки.      

– Как   хотите, это уже слишком! Просто невероятно! – с изумлением воскликнул Гелен. –   Гвозди-то уж она могла бы оставить!      

Трюбло,   который сильно устал, как от обеда, так и от ходьбы, нашел, что не очень-то   забавно топтаться по пустой квартире. Дюверье по-прежнему расхаживал со свечой   в руке, словно чувствуя потребность испить до конца горькую чашу разлуки.   Остальным волей-неволей пришлось следовать за ним. Он снова обошел всю   квартиру, вздумал еще раз заглянуть в большую гостиную, затем в маленькую, а   оттуда возвратился в спальню, освещая свечой и тщательно исследуя каждый   уголок. А позади него, как прежде на лестнице, гуськом продолжали шествие его   приятели. Их огромные тени как-то нелепо колыхались на голых стенах, и в   мрачной тишине гулко и уныло раздавался стук их шагов по паркету. В довершение   этого грустного зрелища квартира буквально сверкала чистотой, словно тщательно   вымытая миска, – нигде не виднелось ни обрывка бумаги, ни соринки: жестокосердый   швейцар старательно прошелся метлой по всем комнатам.      

– Как   хотите, я больше не могу!.. – заявил наконец Трюбло, когда они в третий   раз обошли гостиную. – Право, я бы охотно дал десять су за стул.      

При этих   словах все четверо остановились.      

– Когда   вы ее видели в последний раз? – спросил Башелар.      

– Да   вчера, сударь! – воскликнул Дюверье.      

Гелен   покачал головой. Черт возьми! Она, видать, не дремала! Чистая работа, ничего не   скажешь! Вдруг у Трюбло вырвалось восклицание. Он увидел на камине грязный мужской   воротничок и обломанную сигару.      

– Не   плачьте! – со смехом произнес он. – Она вам оставила кое-что на   память… Как-никак вещь!      

Дюверье   вдруг растрогался и с каким-то умилением посмотрел на воротничок.      

– На   двадцать пять тысяч франков мебели! – пробормотал он. – Ведь на все   это истрачено ни больше ни меньше, как двадцать пять тысяч франков! Но нет,   нет! Не денег мне жалко!      

– Не   закурите ли вы сигару? – прервал его Трюбло. – Тогда, с вашего   разрешения… Правда, она поломана, но если приклеить кусочек папиросной бумаги…      

И он   закурил ее от свечки, которую советник все еще держал в руке. Затем опустился   на пол и, прислонившись спиной к стене, произнес:      

– Была   не была, посижу чуточку хоть на полу… У меня прямо подкашиваются ноги…      

– Скажите   на милость, куда она могла деваться? – спросил, наконец, Дюверье.      

Башелар   и Гелен переглянулись. Вопрос был щекотливый. Тем не менее дядюшка Башелар   принял мужественное решение и рассказал бедняге Дюверье о всех проделках его   Клариссы, о том, как она без конца переходила из рук в руки, о ее любовниках,   которых она заводила себе тут же, за его спиной, на каждом из своих вечеров.   Сейчас она, по-видимому, сбежала со своим последним дружком, толстяком Пайаном,   каменщиком с Юга, которого его родной город хотел сделать скульптором. Дюверье   с ужасом слушал все эти мерзости.      

– Нет   больше честности на земле! – с отчаянием воскликнул он.      

Его   внезапно прорвало, и он стал перечислять, что он для нее сделал. Он говорил о   своем благородстве, обвинял Клариссу в том, что она поколебала его веру в   лучшие человеческие чувства. Этими горестными сетованиями он наивно пытался   скрыть удар, нанесенный его грубому сластолюбию. Кларисса сделалась ему   необходимой. Но он непременно ее разыщет, единственно для того, говорил он,   чтобы пристыдить ее за этот поступок и убедиться, сохранилась ли в ее сердце   хоть капля порядочности.      

– Да   полно вам! – вскричал Башелар, который упивался постигшим советника несчастьем. –   Она опять наставит вам рога!.. Верьте мне, на свете нет ничего превыше добродетели!   Найдите себе бесхитростную, невинную, как новорожденный младенец, малютку… Тут   уж вам нечего будет бояться, и вы сможете спокойно спать.      

Тем   временем Трюбло, привалившись спиной к стене и вытянув перед собой ноги, курил   сигару. О нем забыли, и он сосредоточенно и серьезно предавался отдыху.      

– Если   уж вам так приспичило, – заметил он, – то я узнаю, где она находится.   Я знаком с ее кухаркой.      

Дюверье   обернулся, удивленный голосом, который раздался где-то внизу, словно из-под   пола. Но когда он увидел, что Трюбло, выпуская изо рта густые клубы дыма, курит   найденную сигару – единственное, что осталось здесь от Клариссы, – ему   почудилось, что вместе с этим дымом улетучиваются двадцать пять тысяч франков,   истраченных на обстановку, и, сделав негодующий жест, он произнес:      

– Нет!   Она недостойна меня… Ей на коленях придется вымаливать прощение.      

– Тише!   Она как будто идет сюда! – прислушавшись, внезапно воскликнул Гелен.      

Действительно,   в прихожей раздались шаги, и чей-то голос произнес: «Что такое? В чем дело?   Вымерли здесь все, что ли!» И перед глазами собравшихся предстал Октав. Вид   оголенных комнат и настежь раскрытых дверей ошеломил его. Изумление его еще   более возросло, когда он посреди опустевшей гостиной увидел четырех мужчин, из   которых один сидел на полу, а трое других стояли, освещенные лишь скудным   пламенем свечки, которую советник держал в руке наподобие церковной свечи.      

Октаву   вкратце рассказали о случившемся.      

– Не   может быть! – воскликнул он.      

– А   разве внизу вам ничего не сказали? – спросил Гелен.      

– Да   нет, привратник спокойно смотрел, как я поднимаюсь по лестнице… Значит, она   удрала? Это меня не удивляет. У нее была какая-то несуразная прическа и дикие   глаза!      

Он стал   расспрашивать о подробностях, несколько минут поболтал, совершенно забыв о   прискорбной вести, с которой явился. Однако внезапно вспомнив, что его сюда   привело, он повернулся к Дюверье:      

– Кстати,   меня за вами послала, ваша жена, ее отец умирает.      

– А! –   проронил советник.      

– Папаша   Вабр? – пробормотал Башелар. – Этого следовало ожидать.      

– Ну   что ж, всему приходит конец, – с философским спокойствием вставил Гелен.      

– Давайте   убираться отсюда, – произнес Трюбло, приклеивая к своей сигаре еще клочок   папиросной бумаги.      

Наконец   они решились покинуть пустую квартиру. Октав все повторял, что он дал честное   слово немедленно же привезти Дюверье, в каком бы виде он его ни застал.   Советник с такой тщательностью запер за собой дверь, как будто за ней   оставалась его умершая любовь. Однако, когда они сошли вниз, ему стало стыдно   перед привратником, и он поручил Трюбло передать ему ключ.      

На   тротуаре мужчины молча обменялись крепкими рукопожатиями. Едва только фиакр   увез Дюверье и Октава, дядюшка Башелар, оставшись с Геленом и Трюбло посреди пустынной   улицы, воскликнул:      

– Черт   возьми! Я все-таки вам ее покажу.      

Он с   минуту потоптался на тротуаре, злорадствуя по поводу неприятности, приключившейся   с этим дуралеем советником, и чуть не лопаясь от счастья при мысли о собственной   удаче, которую он всецело приписывал своей замечательной ловкости и которой ему   не терпелось с кем-нибудь поделиться.      

– Знаете,   дядюшка, если вы намерены опять довести нас до дверей, а потом оставить с   носом…      

– Да   нет, черт возьми! Я вам ее покажу. Это доставит мне удовольствие… Правда, уже   поздно, наверно около полуночи… Но неважно, если она успела лечь, то встанет…   Да будет вам известно, что она дочь капитана, капитана Меню, и у нее есть тетя,   вполне приличная женщина, честное слово, родом из Вильнева, что близ Лилля… О   ней можно справиться у «Братьев Мардьен» на улице Сен-Сюльпис… Черт возьми, это   именно то, чего нам не хватает! Сейчас увидите, что такое добродетель…      

И,   подхватив обоих молодых людей под руки, Гелена – справа, Трюбло – слева, он   быстро зашагал по улице, стараясь найти карету, чтобы поскорее добраться.      

Тем   временем Октав, сидя с Дюверье в фиакре, рассказал ему об ударе, случившемся с   Вабром, не скрыв при этом, что жене его известен адрес на улице Серизе.      

После   некоторого молчания советник жалобным голосом произнес:      

– Вы   думаете, она меня простит?      

Октав   промолчал. А фиакр между тем все катился. В нем было темно, лишь лучи газовых   фонарей изредка прорезали мрак. Когда подъехали к дому, Дюверье, снедаемый тревогой,   еще раз обратился к Октаву с вопросом:      

– Не   находите ли вы, что в моем теперешнем положении, пожалуй, самое лучшее было бы   помириться с женой?      

– Считаю,   что это было бы разумно, – произнес Октав, вынужденный что-нибудь ответить.      

Дюверье   почувствовал, что ему следует высказать сожаление по поводу болезни тестя. Это   человек большого ума, поразительного трудолюбия. Впрочем, надо надеяться, что   его как-нибудь еще удастся спасти.      

На улице   Шуазель они нашли парадную дверь широко раскрытой и наткнулись на кучку людей,   собравшихся у помещения привратника. Жюли, спустившаяся вниз, чтобы побежать в   аптеку, на все корки разносила господ, которые скорее дадут подохнуть друг   другу, чем окажут какую-нибудь помощь во время болезни. Кормить своих больных   бульоном и ставить им припарки – на это способен только рабочий люд. Уже целых   два часа, как этот старик хрипит там у себя, наверху, и за это время он уже   двадцать раз мог подавиться собственным языком, а его доченька не потрудилась   даже сунуть ему в рот кусочек сахара. Что и говорить, бессердечные люди,   вставил Гур, ничего не умеют сделать собственными руками. Они, пожалуй, сочли   бы унизительным для себя поставить родному отцу промывательное! А Ипполит,   чтобы подлить масла в огонь, расписывал, с каким дурацким видом, беспомощно   опустив руки, стояла его хозяйка возле этого бедного старика, вокруг которого   хлопотливо суетились слуги. Однако, увидав Дюверье, все сразу умолкли.      

– Что   слышно? – спросил он.      

– Доктор   ставит барину горчичники, – ответил Ипполит. – Ну и набегался же я,   пока его нашел.      

Когда   Дюверье с Октавом очутились наверху, им навстречу вышла Клотильда. Она много   плакала, – веки у нее распухли, и в глазах был лихорадочный блеск.   Советник, сильно смущенный, заключил ее в объятия и прошептал:      

– Моя   бедная Клотильда!      

Пораженная   этой непривычной нежностью, она подалась назад. Октав, стоя поодаль, услышал,   как муж тихим голосом произнес:      

– Прости   меня… И в эту горестную для нас минуту давай забудем наши взаимные обиды… Ты   видишь, я возвращаюсь к тебе, и теперь уже навсегда… Ах, я так наказан!      

Не   отвечая, она высвободилась из его объятий. И тут же, снова выказывая себя перед   Октавом женой, закрывающей глаза на проделки мужа, проговорила:      

– Я   бы вас не потревожила, мой друг! Ведь я знаю, насколько спешно ведется следствие   по этому делу о доме на улице Прованс. Но я была совсем одна и сочла ваше присутствие   здесь необходимым… Мой бедный отец при смерти. Возле него доктор. Пройдите к   нему.      

Когда   Дюверье удалился в соседнюю комнату, она подошла к Октаву, который из приличия   стоял у фортепьяно. Инструмент был открыт, и ария из «Земиры и Азора» еще   стояла на нотном пюпитре. Он притворился, будто разбирает партитуру. Лампа   по-прежнему освещала своим мягким светом только один угол большой гостиной.   Г-жа Дюверье беспокойным взглядом с минуту молча смотрела на молодого человека;   затем, отбросив свою обычную сдержанность, отрывисто произнесла:      

– Он   был там?      

– Да,   сударыня.      

– Так   в чем же дело? Что случилось?      

– Эта   особа, сударыня, уехала, забрав с собой всю мебель. Я застал его среди голых   стен, со свечой в руке.      

Клотильда   безнадежно махнула рукой. Она все понимает. Ее прекрасное лицо выразило грусть   и отвращение. Мало того, что у нее умирает отец, так надо еще, чтобы это несчастье   послужило поводом для возобновления ее близости с мужем. Она отлично изучила   его и знала, что теперь, когда ничто не будет отвлекать его от дома, он   прилипнет к ней. И, как женщина, честно относящаяся ко всем своим обязанностям,   она заранее содрогалась при мысли, что не сможет отказаться от гнусной супружеской   повинности. Она с минуту смотрела на фортепьяно, и на глазах у нее снова   выступили слезы.      

– Благодарю   вас, сударь, – просто сказала она Октаву.      

Они оба   перешли в комнату больного. Дюверье, весь бледный, слушал доктора Жюйера,   который вполголоса давал ему объяснения. У старика апоплексический удар в   тяжелой форме;, возможно, он еще протянет до следующего утра, но вообще-то   надежды нет никакой.      

В это   время как раз вошла Клотильда. Услышав приговор доктора, она опустилась на   стул, прижимая к глазам смятый в комочек и мокрый от слез носовой платок.   Впрочем, она нашла в себе силы спросить, придет ли еще ее бедный отец в   сознание. В этом доктор весьма сомневался, но, как бы поняв скрытый смысл   вопроса Клотильды, выразил надежду, что г-н Вабр, наверно, давно привел в   порядок свои дела. Советник, мысли которого все еще витали на улице Серизе, при   этих словах как бы очнулся. Переглянувшись с женой, он ответил, что г-н Вабр   никому не сообщал о своих намерениях. Он, Дюверье, совершенно не в курсе его   дел; правда, старик поговаривал, что он обеспечит их сына Гюстава, особо упомянув   его в завещании, в благодарность за то, что Дюверье взяли старика-отца к себе.   Если завещание существует, то оно так или иначе будет обнаружено.      

– Известили   вы остальных членов семьи? – спросил доктор Жюйера.      

– Да   нет, боже мой! – проронила Клотильда. – Это было для меня таким   внезапным потрясением!.. Первой моей мыслью было послать господина Октава за   мужем.      

Дюверье   еще раз взглянул на нее. Теперь-то они оба поняли друг друга. Медленными шагами   приблизившись к кровати, он стал смотреть на Вабра; старик лежал в той же позе,   вытянувшись словно труп, и на его осунувшемся лице мало-помалу проступали   желтые пятна.      

Пробило   час ночи. Доктор, сославшись на то, что применил все употребительные в таких случаях   отвлекающие средства и что ему больше нечего делать, собрался уходить, пообещав   на следующее утро явиться пораньше.      

Когда он   уже выходил из комнаты вместе с Октавом, г-жа Дюверье отозвала последнего в   сторону:      

– Подождем   до завтра, не так ли? – сказала она. – Утром вы под каким-нибудь   предлогом пришлете ко мне Берту. Я, со своей стороны, позову к себе Валери. А   уж они обе сообщат своим мужьям. Пусть себе спят спокойно… Хватит и нас двоих,   чтобы сидеть тут всю ночь в слезах.      

И   Клотильда осталась одна с мужем при умирающем, чье предсмертное хрипение   наполняло комнату какой-то жутью.      

 XI      

       

На   другой день, когда Октав в восемь часов утра вышел из своей комнаты, его очень   удивило, что все жильцы уже знают об ударе, случившемся вчера с домовладельцем,   и о безнадежном состоянии больного. Впрочем, старик их не занимал, они   обсуждали вопросы, связанные с наследством.      

Пишоны   сидели у себя в маленькой столовой и пили шоколад. Жюль окликнул проходившего   мимо Октава.      

– Вы   представляете себе, какая подымется кутерьма, если он так и умрет! Мы тут еще   много чего увидим… Вы не слыхали, есть завещание?      

Молодой   человек, не отвечая, спросил, откуда они все узнали. Оказывается, Мари принесла   это известие из булочной; впрочем, оно и так уже передавалось из этажа в этаж   благодаря служанкам, а потом облетело всю улицу. Шлепнув Лилит, полоскавшую   пальцы в шоколаде, Мари воскликнула в свой черед:      

– Ну   и денег там! Хоть бы старику пришло в голову оставить нам по одному су с каждого   пятифранковика. Да разве такое бывает!      

И видя,   что Октав уходит, она добавила:      

– Я   прочитала ваши книги, господин Муре… Не возьмете ли вы их с собой?      

Октав   поспешно спускался по лестнице; он встревожился, вспомнив, что обещал г-же   Дюверье прислать к ней Берту, прежде чем кто-либо успеет проболтаться; на площадке   четвертого этажа он столкнулся с выходившим из дому Кампардоном.      

– Итак, –   сказал архитектор, – ваш хозяин получает наследство. Мне тут наговорили,   что у старика около шестисот тысяч франков, кроме этой недвижимости… Черт   возьми! Он ведь ничего не тратил, живя у Дюверье, и от капитальца, вывезенного   из Версаля, у него еще осталось немало, не считая двадцати с лишним тысяч   дохода с дома… Лакомый кусочек для дележа, не правда ли? Да еще когда их только   трое!      

Он   продолжал разговаривать, спускаясь вслед за Октавом. Но на третьем этаже они   встретили возвращавшуюся домой г-жу Жюзер; она выходила на улицу посмотреть,   куда это девается по утрам ее молоденькая служанка Луиза, – пойдет купить   немного молока и пропадет на несколько часов! Г-жа Жюзер, разумеется,   включилась в беседу, ведь она отлично была обо всем осведомлена.      

– Неизвестно,   как он распорядился своим имуществом, – вполголоса заметила она со   свойственным ей кротким видом, – Еще могут выйти всякие истории…      

– Ну   и что же! – весело сказал Кампардон. – Хотелось бы мне быть на их   месте. Дело не затянулось бы… Надо им поделить все на три равные части, каждому   взять свою долю, и до свиданья, будьте здоровы!      

Г-жа   Жюзер перегнулась через перила, затем посмотрела наверх и, убедившись, что   лестница пуста, сказала наконец, понизив голос:      

– А   если они не найдут того, что ожидают? Есть и такие слухи…      

Архитектор   вытаращил глаза. Потом он пожал плечами. Бросьте! Пусть не выдумывают! Папаша   Вабр старый скряга, он прячет свои сбережения в кубышку. И архитектор удалился:   у него было, назначено свидание с аббатом Модюи в церкви святого Роха.      

– Жена   недовольна вами, – сказал он Октаву, спустившись на три ступеньки и обернувшись   к нему. – Зашли бы все-таки иногда поболтать.      

Г-жа   Жюзер удержала молодого человека.      

– А   я, меня-то вы как редко посещаете! Я думала, вы хоть немножко любите меня…   Приходите, я угощу вас ямайским ромом, – это такая прелесть!      

Обещав   навестить ее, Октав поспешно направился вниз, в вестибюль. Но прежде чем   добраться до маленькой двери магазина, выходившей под арку, ему пришлось пройти   мимо собравшихся там служанок. Они распределяли капиталы умирающего: столько-то   госпоже Клотильде, столько-то господину Огюсту, столько-то господину Теофилю.   Клеманс прямо называла цифры, которые она хорошо знала, потому что их сообщил   ей Ипполит, – он видел деньги в одном из ящиков стола. Жюли, однако,   недоверчиво отнеслась к этим цифрам. Лиза рассказывала как один старик, ее   первый хозяин, ловко провел ее: подох и не завещал ей даже своего грязного   белья. Адель, опустив руки, разинув рот, слушала эти россказни о наследствах;   ей чудилось, что у нее на глазах, обрушиваясь, рассыпаются бесконечно длинные   столбики пятифранковиков. А на тротуаре Гур, с важным видом, беседовал с   хозяином писчебумажного магазина, помещавшегося в доме напротив. Для   привратника домовладелец уже перестал существовать.      

– Мне,   например, – говорил он, – интересно знать, кому достанется дом… Они   все поделили – прекрасно! Но дом-то они не могут разрезать на три части!      

Октав,   наконец, вошел в магазин. Прежде всего он увидел г-жу Жоссеран, уже причесанную,   подкрашенную, затянутую в корсет, во всеоружии. Рядом с ней стояла Берта, очевидно   спустившаяся вниз второпях; очень миленькая в своем небрежно накинутом пеньюаре,   она казалась сильно взволнованной. Заметив Октава, обе замолчали; г-жа Жоссеран   грозно посмотрела на него.      

– Стало   быть, сударь, – сказала она, – такова ваша преданность хозяевам? Вы   стакнулись с врагами моей дочери!      

Он хотел   оправдаться, объяснить, как было дело. Но г-жа Жоссеран, не дав ему даже   раскрыть рта, начала обвинять его в том, что он будто бы провел ночь с Дюверье   в поисках завещания, собираясь вписать туда невесть что. И так как он   рассмеялся, спрашивая, какой ему был бы от этого толк, она продолжала:      

– Какой   толк, какой толк… Короче говоря, сударь, вам следовало тут же прибежать и   известить нас, если уж богу угодно было сделать вас свидетелем несчастья.   Подумать только, что, не будь меня, моя дочь до сих пор ничего бы не знала. Да,   ее бы дочиста обобрали, не слети я мигом вниз по лестнице, едва узнав эту   новость… Вы говорите – какой толк, какой толк… Хоть госпожа Дюверье и порядком   увяла, найдутся еще нетребовательные люди, которые могут польститься на нее.      

– Что   ты, мама! – сказала Берта. – Клотильда такая порядочная женщина!      

Но г-жа Жоссеран   презрительно пожала плечами.      

– Оставь,   пожалуйста! Ты сама знаешь, что ради денег идут на все!      

Октаву   пришлось рассказать им, как старика хватил удар. Г-жа Жоссеран и Берта переглядывались:   несомненно, там не обошлось, как выразилась мать, без некоторых махинаций.   Право, Клотильда проявила чрезмерную доброту, желая избавить родню от излишних   волнений! Наконец они дали Октаву возможность заняться своим делом; но его роль   во всей этой истории осталась для них весьма сомнительной. Их оживленный разговор   возобновился.      

– А   кто выплатит пятьдесят тысяч франков, указанные в брачном контракте? –   спросила г-жа Жоссеран. – Старик ляжет в могилу, а потом изволь гоняться   за ними!      

– Ах,   пятьдесят тысяч франков, – смущенно пробормотала Берта. – Ты же   знаешь, что Вабр, как и вы, должен был выплачивать только по десять тысяч   франков каждые полгода… Пока еще срок не вышел, надо обождать.      

– Ждать!   Быть может, ждать, пока он вернется с того света, чтобы принести их тебе?   Значит, ты согласна, чтобы тебя обирали, разиня ты этакая! Нет, нет! Ты   потребуешь их сразу же, как только там получат наследство. Мы-то, слава богу,   пока что живы! Выплатим мы или не выплатим – еще неизвестно, но он, раз уж он   умер, обязан платить.      

И г-жа   Жоссеран заставила дочь дать клятву ни в коем случае не уступать, – ведь   она сама никогда никому не давала права считать себя дурой. Распаляясь все   больше и больше, она время от времени поглядывала наверх и прислушивалась,   словно пытаясь уловить через два этажа, что делается наверху, у Дюверье.   Комната старика приходилась прямо над ее головой. Огюст, разумеется, поднялся к   отцу, как только г-жа Жоссеран сообщила ему, что произошло, но это ее не   успокаивало, она жаждала быть там сама, ей мерещились самые коварные козни.      

– Ступай   же туда! – вырвалось у нее, наконец, из глубины души. – Огюст такой   слабовольный, как бы они его не опутали.      

Берта   отправилась наверх. Октав, который раскладывал товар на витрине, слушал их   разговор. Очутившись наедине с г-жой Жоссеран и видя, что она направляется к   двери, он спросил у нее, не следует ли им, из приличия, закрыть магазин; он   надеялся получить таким образом свободный день.      

– Зачем   это? – сказала она. – Подождите, пока старик умрет. Не стоит упускать   покупателей.      

И когда   Октав принялся складывать кусок пунцового шелка, г-жа Жоссеран добавила, чтобы   сгладить грубую откровенность своего замечания:      

– Я   только думаю, что не следует выставлять на витрине, никаких красных тканей.      

Наверху   Берта застала Огюста возле отца. В комнате ничто не изменилось со вчерашнего   дня: в ней была все та же влажная духота и тишина; ее наполняло все то же   хриплое дыхание, затрудненное и протяжное. Старик лежал по-прежнему на кровати,   словно окоченев, утратив всякую способность двигаться и реагировать на   окружающее. Дубовая шкатулка, набитая карточками, все еще занимала стол; ни   один предмет в комнате не был, видимо, сдвинут с места, ни один ящик не открыт.   Однако Дюверье казались более подавленными, уставшими после бессонной ночи; у   них то и дело дергались веки от непрестанной тревоги. Уже в семь часов утра они   послали Ипполита в лицей Бонапарта за Гюставом; и этот шестнадцатилетний   худенький мальчик, развитый не по годам, стоял теперь тут же в комнате,   растерявшись при мысли о том, что придется провести неожиданный отпускной день   подле умирающего.      

– Ах,   дорогая моя, какое ужасное несчастье! – сказала Клотильда, направляясь к   Берте, чтобы поцеловать ее.      

– Почему   нам ничего не сообщили? – спросила та с обиженной гримасой, совсем как ее   мать. – Мы разделили бы с вами это горе, ведь мы были рядом.      

Огюст   взглядом попросил ее замолчать. Теперь не время ссориться. Можно отложить.   Доктор Жюйера, который уже заходил один раз, должен был прийти вторично; но он   по-прежнему не сулил никакой надежды, больной не доживет до вечера. В то время   как Огюст оповещал об этом жену, явились Теофиль и Валери. Клотильда тотчас же   пошла им навстречу и повторила, целуя Валери:      

– Какое   ужасное несчастье, дорогая моя!      

Но   Теофиль пришел уже взвинченный.      

– Стало   быть, дошло до того, – сказал он, даже не понизив голоса, – что когда   у человека умирает отец, он должен узнавать об этом от угольщика? Вы, видимо,   хотели выиграть время, чтобы успеть вывернуть отцовские карманы?      

Дюверье   в негодовании встал. Но Клотильда жестом отстранила его.      

– Бессовестный! –   ответила она брату шепотом. – Для тебя нет ничего святого – ведь наш   бедный отец при смерти! Погляди на него, полюбуйся делом своих рук; да, это ты   довел его до удара, потому что не захотел внести квартирную плату; а ведь ты и   без того просрочил ее.      

Валери   рассмеялась.      

– Послушайте,   да это же несерьезно! – сказала она.      

– Что?   Несерьезно? – продолжала возмущенная Клотильда. – Вы сами знаете, как   он любил получать плату за квартиру… Если бы вы задумали его убить, вы не нашли   бы лучшего способа.      

И обе   перешли к более энергичным выражениям, обвиняя друг друга в желании прикарманить   наследство. Огюст, по-прежнему угрюмый и невозмутимый, напомнил им о   необходимости вести себя более пристойно:      

– Замолчите!   Успеете еще. Это неприлично, в такую минуту…      

Признав   справедливость его замечания, семья разместилась вокруг кровати. Воцарилась   глубокая тишина; в душной, насыщенной испарениями комнате снова стал слышен   хрип. Берта и Огюст сидели в ногах умирающего; Валери и Теофилю, явившимся   последними, пришлось устроиться поодаль, у стола; Клотильда села у изголовья,   муж стоял позади нее. Гюстава, которого старик обожал, Клотильда подтолкнула   поближе к постели. Все молча смотрели друг на друга. Но блеск в глазах и   поджатые губы выдавали затаенные чувства, полные беспокойства и злобы мысли,   обуревавшие наследников, – лица их были бледны, веки воспалены. Особенно   раздражал обоих сыновей и их жен стоявший у самой постели школьник – ну   конечно, Дюверье рассчитывают на присутствие Гюстава, чтобы растрогать деда,   если тот придет в сознание.      

Но самый   этот маневр был доказательством того, что завещания не существует, и взгляды   Вабров украдкой обращались к старому несгораемому шкафу, который служил бывшему   нотариусу кассой; он привез его из Версаля и велел заделать в стену в углу   своей комнаты. У него была какая-то страсть упрятывать туда массу всевозможных   вещей. Несомненно, супруги Дюверье не замедлили обшарить ночью этот шкаф.   Теофилю очень хотелось устроить им западню, чтобы заставить их проговориться.      

– Скажите, –   наконец прошептал он на ухо советнику, – а что, если уведомить нотариуса?   Быть может, папа захочет изменить свои распоряжения.      

Дюверье   сначала не расслышал его. Ему было настолько скучно в этой комнате, что его   мысли всю ночь возвращались к Клариссе. Конечно, разумнее всего было бы помириться   с женой; но Кларисса была так забавна, когда скидывала свою рубашку через   голову мальчишеским жестом… И, уставясь невидящим взглядом на умирающего, он   снова представлял себе эту картину; он отдал бы все, чтобы вновь обладать   Клариссой хотя бы один только раз. Теофилю пришлось повторить свой вопрос.      

– Я   спрашивал Ренодена, – растерянно ответил на этот раз советник. –   Завещания нет.      

– А   здесь?      

– Ни   у нотариуса, ни здесь.      

Теофиль   посмотрел на Огюста: ясно, Дюверье тут все перерыли. Клотильда поймала этот   взгляд и рассердилась на мужа. Что с ним? Неужели горе действует на него усыпляюще?   И она добавила:      

– Папа,   конечно, сделал все, что должен был сделать… Мы слишком скоро убедимся в этом,   к сожалению…      

Она   плакала. Валери и Берта, которым передалось ее горе, тоже принялись тихонько   всхлипывать. Теофиль на цыпочках вернулся на свое место. Он узнал то, что ему   было нужно. О, если только к отцу вернется сознание, он, Теофиль, не допустит,   чтобы Дюверье использовали шалопая-сынка в своих целях. Но тут он увидел, что   его брат Огюст вытирает глаза, и это так взволновало его, что он, в свою   очередь, всхлипнул: ему пришла в голову мысль о смерти, может быть и он умрет   от той же болезни, какой ужас! Теперь вся семья залилась слезами. Один Гюстав   не мог плакать. Это удручало его, он опустил глаза, приноравливая ритм своего   дыхания к хрипу, чтобы хоть чем-нибудь заняться; он вспоминал, как его с   товарищами заставляли отбивать шаг на месте, когда они делали гимнастику.      

Меж тем   время шло. В одиннадцать часов появился доктор Жюйера и отвлек семью от   скорбных размышлений. Присутствующие были оповещены о том, что состояние   больного ухудшается; нельзя даже поручиться, что он узнает своих детей перед   смертью. Рыдания возобновились; но в это время Клеманс доложила о приходе   аббата Модюи. Клотильда привстала; к ней он и обратился с первыми словами   утешения. Видимо, его глубоко трогало горе семьи: каждому он сумел сказать   что-то ободряющее. Затем он, с большим тактом, заговорил о правах религии и   намекнул, что нельзя дать человеческой душе отойти без напутствия церкви.      

– Я   уже думала об этом, – сказала вполголоса Клотильда.      

Но   Теофиль запротестовал. Отец не соблюдал религиозных обрядов; у него даже были в   свое время передовые идеи, – ведь он читал Вольтера; словом, лучше всего   будет воздержаться, поскольку нельзя спросить его мнения.      

– С   таким же успехом можно было бы причащать стул, – добавил в пылу спора Теофиль.      

Женщины   зашикали на него. Они расчувствовались, утверждали, что священник совершенно   прав, просили у него извинения, – несчастье так их взволновало, что они   забыли послать за ним. Не лишись господин Вабр речи, он, конечно, выразил бы   свое согласие, – ведь он никогда не любил выделяться в чем бы то ни было.   К тому же дамы брали все на себя.      

– Хотя   бы из-за соседей, – повторяла Клотильда.      

– Безусловно, –   сказал аббат Модюи с горячим одобрением. – Человек, занимающий такое   положение, как ваш отец, должен подавать благой пример.      

У Огюста   не было особого мнения на этот счет. Но Дюверье, оторванный от своих   воспоминаний о Клариссе как раз в тот момент, когда он представил себе ее   манеру натягивать чулки, задрав кверху одну ногу, горячо потребовал   соборования. Оно было, на его взгляд, необходимо, никто в их семье не умирал   без соборования. Тогда доктор Жюйера, отошедший из скромности в сторону, чтобы   не выдать ничем своего презрения вольнодумца, подошел к священнику и шепнул ему   фамильярным тоном, как коллеге, с которым часто встречаешься при подобных   обстоятельствах:      

– Время   не терпит, поспешите.      

Священник   поторопился выйти. Он заявил, что принесет святые дары и елей для соборования,   ибо надо быть готовыми ко всяким неожиданностям.      

– Ну   вот! Теперь уже начали насильно причащать покойников, – упрямо буркнул Теофиль.      

Но тут   произошло взволновавшее всех событие. Вернувшись на свое место, Клотильда увидела,   что умирающий широко раскрыл глаза. Она не могла удержаться от легкого возгласа;   родственники подбежали к кровати, и старик медленно обвел их взглядом; голова   его при этом оставалась неподвижной. Удивленный доктор склонился над   изголовьем, чтобы проследить за последними минутами умирающего.      

– Отец,   это мы, вы узнаете нас? – спросила Клотильда.      

Старик   Вабр пристально поглядел на нее, губы его зашевелились, но он не издал ни   звука. Все толкали друг друга, стремясь уловить его последние слова. Валери,   оказавшаяся позади, вынуждена была подняться на цыпочки и колко сказала:      

– Вы   же не даете ему дышать. Отойдите. Если ему что-либо понадобится, как мы это   узнаем?      

Им   пришлось отойти. И в самом деле, взгляд Вабра блуждал по комнате.      

– Он   чего-то хочет, это ясно, – прошептала Берта.      

– Вот   Гюстав, – повторяла Клотильда. – Вы его видите, да? Он пришел, чтобы   обнять вас. Поцелуй дедушку, мой милый.      

И так   как мальчик в испуге попятился, она удержала его, выжидая появления улыбки на   искаженном лице умирающего. Но Огюст, следивший за взглядом старика, объявил,   что тот смотрит на стол: очевидно, он хочет писать. Это вызвало всеобщее   смятение. Все засуетились. Принесли стол, стали искать бумагу, чернильницу,   перо. Наконец старика приподняли, подложили ему под спину три подушки. Доктор,   кивнув головой, разрешил это проделать.      

– Дайте   ему перо, – вся дрожа, говорила Клотильда; она не отпускала Гюстава, продолжая   выталкивать его вперед.      

И вот   наступила торжественная минута. Семья, теснясь у кровати, ждала. Старик Вабр,   никого, по-видимому, не узнававший, выронил перо из рук. Некоторое время он   обводил взглядом стол, на котором стояла дубовая шкатулка, полная карточек.   Затем, соскользнув с подушек, повалившись, как мешок, вперед, он протянул руку   в последнем усилии, запустил пальцы в карточки и стал перебирать их, радуясь,   как маленький ребенок, копошащийся в грязи. Он сиял, пытался говорить, но   лепетал всего лишь один и тот же слог, коротенькое словечко из числа тех, в   которые грудные дети вкладывают целый мир ощущений:      

– Га…   га… га… га…      

Он   прощался с делом всей своей жизни, со своим грандиозным статистическим экспериментом.   Внезапно голова его запрокинулась. Он умер.      

– Я   так и думал, – пробормотал доктор; видя растерянность окружающих, он сам   уложил старика на спину и закрыл ему глаза.      

Неужели   это правда? Огюст унес стол, все стояли молча, словно оцепенев. Но вскоре они   разрыдались. Ну, если уж не на что больше надеяться, можно будет хотя бы   поделить между собой состояние. И Клотильда, поспешив отослать Гюстава, чтобы   избавить его от тяжелого зрелища, плакала, бессильно прислонясь головой к плечу   Берты, которая громко всхлипывала; Валери вторила им. У окна Теофиль и Огюст   усиленно терли себе глаза. Но больше всех приходил в отчаяние Дюверье, заглушая   носовым платком бурные рыдания. Нет, положительно он не сможет жить без   Клариссы, лучше умереть сейчас же, как старик Вабр; и тоска о любовнице,   совпавшая с общей скорбью, заставляла содрогаться Дюверье, преисполняя его   неимоверной горечью.      

– Сударыня, –   доложила Клеманс, – принесли святые дары.      

На   пороге появился аббат Модюи. Из-за его спины с любопытством выглядывал маленький   служка. Аббат увидел плачущих людей и вопросительно взглянул на врача, который   развел руками, как бы говоря, что тут он уже бессилен. Невнятно пробормотав   молитвы, аббат смущенно удалился, унося святые дары.      

– Это   дурной знак, – говорила Клеманс собравшимся у двери в переднюю   слугам. – Святые дары нельзя тревожить попусту… Вот увидите, не пройдет и   года, как их опять принесут в наш дом.      

Похороны   Вабра состоялись только на третий день. Дюверье все же добавил в письменных   извещениях: «приобщившись св. тайн». Магазин был закрыт, и Октав оказался свободен.   Это привело его в восторг, – ему уже давно хотелось привести в порядок   свою комнату, иначе разместить мебель, поставить книги, которых у него было не   так много, в купленный по случаю маленький шкаф. В день похорон он встал раньше   обычного и к восьми часам уже заканчивал уборку. В это время к нему постучалась   Мари. Она вернула ему связку книг.      

– Раз   вы не приходите за ними, – сказала она, – я поневоле должна принести   их вам сама.      

Но она   отказалась войти, краснея, считая неприличным находиться в комнате у молодого   человека. Их связь, впрочем, прекратилась самым естественным образом, так как   он уже не пытался снова овладеть Мари. Но она была по-прежнему нежна с ним,   всегда приветствуя его улыбкой при встрече.      

В это   утро Октав был очень весел. Он решил подразнить ее.      

– Значит,   это Жюль запрещает вам заходить ко мне? – повторял он. – А как вы   теперь с Жюлем? Он мил с вами? Да? Вы меня понимаете? Отвечайте же!      

Она   смеялась, не проявляя никакого смущения.      

– Еще   бы! Вы уводите его с собой, угощаете его вермутом и рассказываете ему такое,   что он приходит домой совершенно безумный… О, он даже слишком мил! Больше, чем   нужно, на мой взгляд. Но, конечно, я предпочитаю, чтобы это происходило у меня   дома, а не где-нибудь на стороне.      

Она   снова стала серьезной и добавила:      

– Возьмите   обратно вашего Бальзака, я так и не смогла дочитать его… Слишком уж все   печально, он описывает одни только неприятности, этот господин!      

И она   попросила у него такие книги, где говорилось бы много о любви, книги с приключениями   и путешествиями в чужие страны. Затем Мари заговорила о похоронах: она пойдет   только в церковь, а Жюль дойдет до кладбища. Она никогда не боялась мертвецов;   когда ей было двенадцать лет, она провела целую ночь возле дяди и тетки,   одновременно умерших от лихорадки. Жюль, напротив, настолько ненавидел   разговоры о покойниках, что запретил ей, со вчерашнего дня, упоминать о лежащем   там, внизу, домовладельце; но ей больше не о чем было говорить, и Жюлю тоже;   они не обменивались и десятком слов за час, не переставая думать о бедном г-не   Вабре. Это становилось скучным, она будет рада за Жюля, когда старика унесут. И   радуясь тому, что может говорить о событии, сколько ей вздумается, в полное   свое удовольствие, она засыпала молодого человека вопросами – видел ли он   покойника, очень ли изменился господин Вабр, верно ли, что когда его клали в   гроб, произошел какой-то ужасающий случай. Это правда, что родственники   распороли тюфяки, обыскивая все что можно? Столько россказней ходит в таком   доме, как наш, где служанки все время снуют взад и вперед! Смерть есть смерть:   ясно, что все лишь об этом и говорят.      

– Вы   мне опять подсунули Бальзака, – продолжала Мари, разглядывая книги,   которые Октав собрал для нее. – Нет, заберите его обратно… это слишком   похоже на жизнь.      

Она   протянула молодому человеку книжку; он схватил Мари за руку, пытаясь втянуть ее   в комнату. Его забавлял такой интерес к смерти; Мари показалась ему занятной,   более живой, внезапно вызвав в нем желание. Но она поняла, густо покраснела,   потом вырвалась и бросила, убегая:      

– Благодарю   вас, господин Муре… До скорого свидания на похоронах.      

Когда   Октав оделся, он вспомнил о своем обещании навестить г-жу Кампардон. У него   оставалось впереди целых два часа – вынос был назначен на одиннадцать; он   подумал, не использовать ли ему утро для нескольких визитов тут же в доме. Роза   приняла его в постели; он извинился, выразил опасение, что обеспокоил ее, но   она сама подозвала его к себе. Он так редко бывает у них, она довольна, что   может немного развлечься!      

– Ах,   милый мой мальчик, – тотчас заявила Роза, – это мне следовало бы   лежать в заколоченном гробу!      

Да,   домовладельцу повезло, он покончил с земным существованием. Октав, удивленный   тем, что нашел ее в подобной меланхолии, спросил, не стало ли ей хуже.      

– Нет,   благодарю вас, – ответила Роза. – Все так же. Только бывают минуты,   когда мне становится невмоготу… Ашилю пришлось поставить себе кровать в   кабинете, потому что меня раздражает, когда он ночью ворочается в постели… И   знаете, Гаспарина, по нашей просьбе, решилась оставить магазин. Я очень   благодарна ей за это, она так трогательно ухаживает за мной… Право, меня бы уже   не было в живых, если бы меня не окружали такой любовью и заботой.      

В этот   момент Гаспарина, с покорным видом бедной родственницы, опустившейся до   положения служанки, принесла ей кофе. Она помогла Розе приподняться, подложила   ей под спину подушки, подала завтрак на маленьком подносе, покрытом салфеткой.   И Роза, сидя в вышитой ночной кофточке среди простынь, отороченных кружевом,   стала есть с отменным аппетитом. У нее был удивительно свежий вид – она словно   еще помолодела, стала такой хорошенькой, благодаря своей белой коже и   встрепанным светлым локончикам.      

– Нет,   желудок у меня в хорошем состоянии, моя болезнь не в желудке, – повторяла   она, макая в кофе ломтики хлеба.      

Две   слезинки скатились в чашку. Кузина побранила Розу:      

– Если   ты будешь плакать, я позову Ашиля… Неужели ты недовольна? Разве ты не сидишь   тут, как королева?      

Но когда   г-жа Кампардон покончила с завтраком и осталась наедине с Октавом, она уже   утешилась. Из чистого кокетства она снова заговорила о смерти, но на этот раз с   веселыми нотками в голосе, естественными для женщины, которая проводит утро,   нежась в теплой постели.      

Бог мой,   ей все-таки придется умереть, когда наступит ее черед, но они правы, ее нельзя   назвать несчастной, она может позволить себе жить на свете, ведь они, в   сущности, избавляют ее от всех житейских забот. И Роза вновь погрузилась в свой   эгоизм бесполого кумира.      

Когда   молодой человек встал, она добавила:      

– Заходите   почаще, хорошо? Желаю вам приятно провести время, не расстраивайтесь слишком на   похоронах. Почти каждый день кто-нибудь умирает, надо к этому привыкать.      

На той   же площадке, у г-жи Жюзер, дверь Октаву открыла молоденькая служанка Луиза. Она   ввела его в гостиную, некоторое время смотрела на него, глупо хихикая, и затем   объявила, что ее хозяйка кончает одеваться. Впрочем, г-жа Жюзер тут же вышла к   нему, одетая в черное; траур придавал ее облику еще больше кротости и   изящества.      

– Я   была уверена, что вы придете сегодня утром, – сказала она, тяжко   вздыхая. – Всю ночь я бредила, во сне видела вас… Вы сами понимаете, разве   можно уснуть, когда в доме покойник!      

И она   призналась, что три раза заглядывала ночью под кровать.