1 2 3 4 5 
– А   Купо? – спросил шапочник, оглядываясь по сторонам. – Вы, значит,   потеряли Купо?      

– О,   уже давно, со вчерашнего дня, – отвечал Биби. – Они затеяли свалку у   тетушки Баке. А я не люблю потасовок… Ведь скандал вышел у них из-за гарсона   тетушки Баке, он с нас хотел два раза получить за одну бутылку… Ну, я и удрал,   пошел всхрапнуть маленько.      

Биби все   еще зевал, хотя проспал целых восемнадцать часов. Впрочем, он успел вполне   протрезвиться. Вид у него был отупевший, сонный; старая куртка была вся покрыта   пухом: очевидно, он спал в постели, не раздеваясь.      

– Так,   значит, вы не знаете, где мой муж? – спросила прачка.      

– Нет,   не имею ни малейшего понятия… Мы ушли от тетушки Баке в пять часов. Вот все,   что я знаю… Может быть, он спустился вниз по улице. Да, да, я, кажется, даже   видел, как он входил в «Бабочку» с каким-то извозчиком..; Экая дурь! Бить его   надо! Смертным боем бить.      

Лантье и   Жервеза провели в кафешантане очень приятный вечер. Часов в одиннадцать, когда   все кончилось, они не торопясь вернулись домой. Чуть-чуть пощипывал морозец.   Публика кучками расходилась по домам. Какие-то девчонки покатывались от хохота,   укрывшись под деревом; мужчины, стоявшие рядом, отпускали по их адресу шуточки.   Лантье мурлыкал одну из песенок мадемуазель Аманды: «У меня в носу щекочет».   Возбужденная и как будто слегка опьяневшая, Жервеза подтягивала ему. Ей было   очень жарко. Два бокала вина, которые она выпила, ударили ей в голову; а потом   табачный дым и толпа, и этот запах ресторана подействовали на нее одуряюще.   Мадемуазель Аманда произвела на нее очень сильное впечатление. Сама Жервеза ни   за что не решилась бы выступить перед публикой в таком виде. Хотя надо отдать   справедливость этой красотке – фигура у нее замечательная, а кожа – прямо   позавидовать можно. И Жервеза с чувственным любопытством слушала Лантье,   сообщавшего о певице разные подробности; говорил он с таким видом, точно был   очень близко знаком с нею.      

– Все   спят, – сказала Жервеза, позвонив уже три раза и все-таки не добудившись   Бошей.      

Ворота   открылись, но под аркой было темно. Жервеза постучала в окошко дворницкой,   чтобы получить ключи, но заспанная привратница что-то начала кричать ей, а что –   она сначала никак не могла расслышать. Потом она, наконец, поняла, что Пуассон   привел Купо в ужасном виде и что ключ, вероятно, торчит в замке.      

– Тьфу,   пропасть! – пробормотал Лантье, когда они вошли в комнату. – Что он   тут наделал! Сущая зараза!      

И в   самом деле смрад стоял ужасный. Отыскивая спички, Жервеза то и дело попадала   ногой в скользкие лужи. Наконец она зажгла свечу, и глазам их представилось   редкостное зрелище. Купо, по-видимому, выворотило наизнанку; он загадил всю   комнату, измазал постель, ковер; даже комод весь был забрызган рвотой. Сам он,   свалившись с кровати, на которую его уложил Пуассон, храпел на полу, посреди   собственной блевотины. Он весь вывалялся в ней, как свинья. Из широко   раскрытого рта разило вонью, она отравляла весь воздух; поседевшие волосы   слиплись, намокнув в отвратительной луже, растекавшейся вокруг головы.      

– Вот   свинья, вот свинья! – в бешенстве и негодовании повторяла Жервеза. –   Все загадил… Нет, он хуже всякой собаки… Ни от какой падали такой вони не   будет.      

Жервеза   и Лантье боялись повернуться, не зная, куда ступить. Никогда еще кровельщик не   возвращался в таком виде, ни разу не доходило до того, чтобы он так испоганил   комнату. Это зрелище сильно пошатнуло доброе чувство, которое Жервеза еще   сохранила к мужу. Раньше, когда он возвращался навеселе, она относилась к нему   снисходительно, не брезгливо. Но теперь, теперь это было уж слишком; ее всю   переворачивало от отвращения. Она не дотронулась бы до него и щипцами. Одна   мысль о прикосновении к этому гаду возбуждала в ней такое омерзение, как если   бы ей предложили лечь рядом с покойником, умершим от дурной болезни.      

– Но   ведь лечь-то мне надо же, – прошептала Жервеза. – Не идти же спать на   улицу!.. Ах, так бы и растоптала его!      

Она   попыталась перешагнуть через пьяного, но принуждена была ухватиться за угол   комода, чтобы не поскользнуться в луже. Купо совершенно загораживал путь к   кровати. Тогда Лантье, усмехаясь при мысли, что сегодня ей не придется спать на   своей кровати, взял ее за руку и прошептал тихим, страстным голосом:      

– Жервеза…   Послушай, Жервеза…      

Жервеза   сразу поняла, чего он хочет, и вырвалась.      

– Нет,   оставь меня, – испуганно пробормотала она, обращаясь к нему на «ты», как в   старые времена. – Умоляю тебя, Огюст, ступай к себе… Я как-нибудь   устроюсь. Я заберусь на кровать через спинку.      

– Послушай,   Жервеза, не будь дурочкой, – повторял он. – Здесь такая вонища, что   тебе не выдержать… Идем. Чего ты боишься? Он не услышит.      

Жервеза   отбивалась и отрицательно трясла головой. Растерявшись, не зная, что делать, и   желая показать Лантье, что она остается здесь, она начала раздеваться. Сорвала   с себя шелковое платье, бросила его на стул и осталась в рубашке и нижней юбке,   с голыми руками и плечами. Ведь это ее кровать! Она хочет спать на своей   кровати! Она все снова и снова пыталась найти чистое местечко, чтобы пробраться   в постель.      

Но   Лантье не отставал, он хватал ее за талию, нашептывал ей страстные слова, задыхался,   старался разжечь ее. Она оказалась между пьяницей-мужем, который мешал ей честно   улечься в собственную постель, и этим негодяем, который думал только о том,   чтобы воспользоваться ее несчастием и снова овладеть ею. Когда шапочник повышал   голос, Жервеза умоляла его замолчать. Вытянув шею, она прислушивалась к тому,   что делалось в маленькой комнате, где спали Нана и мамаша Купо. Но, очевидно, и   старуха и девочка спали крепким сном. Слышно было, как они громко посапывают.      

– Огюст,   оставь меня, ты их разбудишь, – повторяла Жервеза, стискивая руки. –   Перестань же! В другой раз… Не здесь, не при дочери…      

Но   Лантье молчал, улыбаясь; он медленно поцеловал ее в ухо, как целовал когда-то   давно, когда хотел раззадорить, опьянить. Жервеза сразу обессилела, в ушах ее   зашумело, по телу пробежала дрожь. Но все-таки она еще раз попыталась   пробраться к кровати. И опять должна была отступить. Оттуда поднимался такой   невыносимый смрад, что ее чуть не стошнило от омерзения. Мертвецки пьяный Купо   валялся неподвижно, как труп; он храпел на полу, точно на мягкой перине.   Заберись к его жене хоть вся улица, он и не шелохнулся бы.      

– Тем   хуже, – бормотала Жервеза. – Он сам виноват. Я не могу… Ах, боже мой,   боже мой! Он гонит меня с моей постели, у меня больше нет постели… Нет, я не   могу. Он сам виноват.      

Она   дрожала, она теряла голову. И в то время, как Лантье тащил ее к себе, за застекленной   дверью маленькой комнаты появилось лицо Нана. Девочка только что проснулась и   тихонько встала. Она была в одной рубашке, бледная, заспанная. Нана посмотрела   на отца, валявшегося в собственной блевотине, потом перевела глаза на мать и,   прильнув к стеклу, стояла и глядела, пока юбка матери не исчезла в двери чужого   мужчины напротив. Лицо Нана было серьезно. Широко открытые глаза порочного   ребенка горели чувственным любопытством.      

 IX      

       

В эту   зиму матушка Купо чуть было не умерла от удушья. Она уже привыкла к тому, что   каждый год, в декабре, астма укладывает ее в постель на две-три недели. Что ж,   она уже не молоденькая: на святого Антония исполнится семьдесят три года.   Матушка Купо стала совершенной развалиной и, несмотря на свою толщину,   заболевала от каждого пустяка.      

Доктор   предупредил, что удушье прикончит ее разом, в мгновение ока, так что она и   охнуть не успеет.      

Когда   старухе приходилось лежать в постели, она делалась совсем невыносимой. Надо   сознаться, что комната, в которой она спала вместе с Нана, была далеко не из   приятных. Между кроватями могло поместиться только два стула. Серые выцветшие   обои висели клочьями. Сквозь круглое окошко, прорезанное под самым потолком,   проникал скудный, сумрачный свет, точно в погребе. Ну как не расклеиться вконец   в такой дыре, особенно женщине, которой и без того трудно дышать! Ночью, во   время бессонницы, старуха прислушивалась к дыханию спящей Нана, и это   развлекало ее. Но днем, с утра до вечера, матушка Купо оставалась совсем одна;   никто не приходил посидеть с ней, и она целыми часами брюзжала, плакала и,   ворочаясь на подушке, твердила:      

– Господи,   какая я несчастная! Господи, какая я несчастная!.. Это же тюрьма!.. Они меня   уморят в этой тюрьме!      

И когда   Виржини или г-жа Бош заходили проведать ее, она, не отвечая на вопрос о   здоровье, начинала изливаться в бесконечных жалобах:      

– Да,   здесь мне хлеб достается недешево! У чужих людей, и то было бы легче!.. Я недавно   попросила чашечку морса, так знаете что: они притащили мне целую миску,   конечно, чтобы попрекнуть меня, сказать, что я слишком много пью!.. А Нана?   Ведь я выходила эту девчонку, а она, как вскочит с постели, так и   убегает, – больше я ее и не вижу. Можно подумать, что от меня смердит. А   ночью дрыхнет и ни разу не проснется, не спросит, как я себя чувствую… Конечно,   я им мешаю, они ждут не дождутся, когда я подохну. Ох, теперь уж недолго ждать!   Нет у меня больше сына; эта мерзкая прачка отняла его у меня. Она бы рада   избить меня; кабы суда не боялась, уж она давно бы меня придушила.      

Жервеза   и в самом деле иногда грубо обращалась со старухой. Дела шли все хуже и хуже.   Все были мрачны, и ссоры вспыхивали на каждом шагу. Однажды утром Купо, у которого   после попойки трещала голова, воскликнул:      

– Старуха   все обещает помереть, а вот никак не соберется!      

Эти   слова поразили мамашу Купо в самое сердце. Ее упрекали в том, что она дорого   стоит; при ней совсем спокойно говорили, что, не будь ее, расходы сильно   сократились бы. По правде сказать, старуха и сама вела себя не так, как бы   следовало. Например, когда приходила ее старшая дочь, г-жа Лера, она начинала   жаловаться на невестку и на сына, говорила, что ее морят голодом, – и все   только для того, чтобы выманить у дочери двадцать су. Эти деньги старуха   тратила на лакомства. Она нашептывала супругам Лорилле, будто их десять франков   уходят у прачки бог знает куда – на новые чепчики, на пирожные, которые Хромуша   съедает потихоньку от всех, а то и на такие пакости, о которых и сказать   стыдно. Раза два или три родные чуть не передрались из-за нее. Она стояла то за   тех, то за других. В конце концов получалась настоящая склока.      

Однажды   г-жа Лорилле и г-жа Лера сошлись около постели матери, лежавшей в жесточайшем   приступе астмы. Старуха подмигнула, чтобы они наклонились к ней поближе. Она   едва могла говорить и прохрипела шепотом:      

– Нечего   сказать, дожили!.. Я их слышала нынче ночью. Да, да! Хромушу с шапочником. Вот   возня-то была! А Купо – тоже хорош! Ну и дела!      

И   старуха, задыхаясь и кашляя, начала рассказывать прерывистым голосом. Вчера сын   вернулся мертвецки пьяный. Она не спала, она слышала решительно все, каждый   звук – и шаги босых ног Хромуши, и голос шапочника, который шепотом звал ее, и   скрип отворяемой двери, и все остальное. Должно быть, это продолжалось до   самого утра, – она не знала наверное, так как в конце концов сон сморил   ее.      

– Хуже   всего то, что их могла слышать Нана, – продолжала матушка Купо. – Она   плохо спала. Всегда спит как убитая, а тут все вскакивала и вертелась, точно на   угольях.      

Обе   женщины, по-видимому, ничуть не удивились.      

– Черт   возьми! – прошептала г-жа Лорилле. – Должно быть, это началось с   первого же дня… Раз Купо ничего не имеет против, так нам-то и подавно все   равно. Но какой позор для семьи!      

– Будь   я на вашем месте, – прошептала г-жа Лера, кусая губы, – я бы их   спугнула, крикнула бы что-нибудь, например: «Вижу!» – или: «Полиция!» Прислуга   одного доктора говорила мне, будто ее хозяин рассказывал, что в такой момент   женщина с испуга может умереть на месте. Да, славно было бы, если б Хромуша   умерла вот так, на месте преступления. Чем согрешила, тем и наказана!      

Скоро   весь квартал узнал, что Жервеза каждую ночь ходит к Лантье. Г-жа Лорилле изливала   свое негодование перед всеми соседками и вслух жалела своего простофилю-брата,   обманутого и обесчещенного женой. Послушать ее, так выходило, что если она и   бывает еще в этом вертепе, то только ради своей несчастной матери, которая   принуждена жить среди всей этой мерзости. Все соседи обрушились на Жервезу. Она   виновата во всем, она сама соблазнила шапочника, – это сразу видно по ее   глазам. Да, несмотря на все грязные сплетни, шельма Лантье сумел выйти сухим из   воды. И все потому, что он по-прежнему имел вид воспитанного человека: гулял ли   он по улицам, читал ли свои газеты, – все он делал прилично, с дамами был   вежлив и предупредителен, подносил им цветы и конфеты. Боже мой, мужчина всегда   остается мужчиной, – петух – петух и есть! Нельзя же требовать, чтобы он   устоял перед женщиной, которая сама ему на шею вешается. Но для Жервезы не было   никаких извинений: она позорила всю улицу. Лорилле в качестве крестных зазывали   к себе Нана и выпытывали у нее подробности. Они старались расспросить ее   обиняками, а девчонка притворилась дурочкой в, скрывая огоньки в глазах,   опускала длинные ресницы.      

Несмотря   на всеобщее негодование, Жервеза оставалась все такой же спокойной, чуточку   вялой, как бы сонной. В первое время она чувствовала себя преступницей, испытывала   отвращение к себе, ей казалось, что она окунулась в грязь. Выйдя из комнаты   Лантье, она мыла руки, мочила тряпку и чуть не до крови терла себе, плечи,   точно желая смыть эту грязь. Когда Купо приставал к ней, Жервеза сердилась,   убегала в прачечную и одевалась там, дрожа от холода. С другой стороны, она не   допускала, чтобы шапочник трогал ее после того, как ее обнимал муж. Ей хотелось   бы, меняя мужчин, менять и кожу. Но мало-помалу Жервеза привыкла. Слишком   утомительно было каждый раз мыться. Лень расслабляла ее, постоянная потребность   в счастье заставляла ее даже из неприятностей извлекать крупицы радости. Она   была снисходительна и к себе и к другим; она старалась только устроить все к   общему благополучию. Ведь если и муж и любовник довольны, если все в доме идет   как следует, если все сыты, веселы, шутят с утра до ночи и наслаждаются   жизнью, – то, значит, и жаловаться не на что. В конце концов, если все   уладилось ко всеобщему удовольствию, то, значит, ее вина не так уж велика.   Обыкновенно наказаны бывают дурные поступки. И постепенно распутство вошло у   Жервезы в привычку, стало как бы в порядке вещей, как завтраки и обеды. Она   уходила к Лантье всякий раз, как Купо возвращался пьяным, чуть не через день.   Жервеза делила ночи между двумя мужчинами. Под конец она стала уходить к любовнику   даже и тогда, когда муж бывал трезв. Если Купо храпел слишком громко, она   переходила в постель шапочника, чтобы выспаться спокойно. И не потому, что она   любила Лантье больше, чем мужа. Нет, просто она находила, что шапочник   чистоплотнее, у него в комнате она отсыпалась, чувствовала себя свежее, точно   после купания. Словом, она была похожа на кошку, которая любит взобраться на   белое покрывало, свернуться калачиком и спать.      

Мамаша   Купо никогда не осмеливалась открыто заговорить с Жервезой о ее связи. Но когда   они ссорились и Жервеза обижала ее, старуха донимала ее намеками. Бывают же на   свете дураки-мужья и негодницы-жены, и тут она прибавляла кой-какие словечки,   которых у старой жилетницы был богатый запас. В первый раз Жервеза ничего не   отвечала и лишь сверлила старуху взглядом, стараясь прочесть что-то на ее лице,   потом начала оправдываться всякими общими фразами, словно рассуждая вслух. Если   у женщины муж пьяница, вечно ходит свинья свиньей и от него вечно разит вином,   такой женщине вполне простительно искать кого-нибудь почище на стороне.   Доходило до того, что Жервеза откровенно намекала, что Лантье ее муж, – он   столь же близок ей, как и Купо, а может быть, даже и больше. Ведь она жила с   шапочником, когда ей было всего четырнадцать лет. Ведь она с ним двух детей   прижила! А если так, то ей все простительно, никто не может бросить в нее   камень. Против себя не пойдешь, таков уж закон природы. И пусть лучше ее не   задевают. Пусть лучше на себя поглядят, она кое-что тоже знает. Улица Гут-д'Ор   не больно-то чиста. Г-жа Вигуру с утра до ночи беспутничает в своей лавке. Г-жа   Леонгр, жена бакалейщика, спит со своим деверем, долговязым слюнтяем. А   часовщик, напротив? На вид такой приличный, а чуть не попал под суд за хорошие   дела: связался с собственной дочерью. Да и дочь-то у него – наглая бульварная   шлюха! Жервеза обводила широким жестом весь квартал. Только начни копаться в   соседском грязном белье, так, пожалуй, в час не расскажешь! Отцы, матери, дети   дрыхнут все вместе, как скотина в хлеву. Кругом повальный блуд какой-то.   Свинство в каждом доме. И мужчины и женщины, все хороши! Такой уж это   злосчастный уголок Парижа. Нужно сбросить всех в одну навозную кучу. Этого   навоза хватит на удобрение всех садов в Сен-Дени.      

– Не   плюйте вверх – на вас же упадет! – кричала Жервеза, когда ее выводили из   терпения. – У каждого свои дела. Хотите жить, как вам нравится, так не   мешайте и другим жить, как они хотят… Я веем довольна, я никому не мешаю. Я   только не хочу, чтобы в меня швыряли грязью люди, которые сами сидят по уши в   грязи.      

Однажды,   когда мамаша Купо выразилась яснее обычного, Жервеза процедила сквозь зубы:      

– Вы   больны и пользуетесь этим… Послушайте, ведь я вас не обижаю, не попрекаю тем,   как вы жили. А нам про вас все известно! Ведь еще при папаше Купо вы путались…   Сколько их у вас было, – два, не то три любовника… Да, нечего кашлять, я   уже кончила. Я это только для того говорю, чтобы вы ко мне не приставали. Вот и   все.      

Старуха   чуть не задохнулась. На следующий день пришел за бельем Гуже, Жервезы не было   дома. Мамаша Купо зазвала кузнеца к себе в комнатенку и долго не отпускала от   своей кровати. Она знала, что Гуже неравнодушен к Жервезе, и заметила, что с   некоторых пор он мрачнеет, грустит и, очевидно, догадывается кой о чем. И вот,   чтобы и душу отвести и отомстить за вчерашнее, старуха разом выложила ему всю   правду. Она плакала и жаловалась, как будто ее и впрямь огорчало дурное   поведение Жервезы. Выходя от старухи, Гуже шатался, как пьяный; он задыхался от   горя. Как только прачка вернулась домой, мамаша Купо закричала ей, что ее   немедленно требуют к Гуже с бельем, все равно – глаженым или неглаженым.   Старуха была в таком возбуждении, что Жервеза сразу догадалась, в чем дело, и поняла,   что ей предстоит тяжелое испытание.      

Бледная,   как полотно, дрожа всем телом, словно ей предстояло идти на казнь, она сложила   белье в корзину и вышла. Вот уже несколько лет, как она не платила Гуже ни гроша.   Долг ее остановился на прежней сумме: четыреста двадцать пять франков. Под   предлогом стесненных обстоятельств Жервеза каждый раз брала за стирку деньги.   Она мучительно стыдилась этого. Выходило, что она надувает кузнеца, пользуясь   его любовью. Купо, менее совестливый, подсмеивался над Жервезой и говорил, что   кузнец может как-нибудь облапить ее в укромном уголке, – вот они и будут   квиты. Но Жервеза, хотя и сошлась с Лантье, возмущалась словами мужа,   спрашивая, неужели он дошел до такой подлости. Никто не смел говорить при ней   дурно о Гуже; ее чувство к кузнецу было словно последними сохранившимися в ней   крохами порядочности. И всякий раз, когда она относила белье этим честным   людям, сердце ее сжималось уже на первой ступеньке лестницы.      

– А,   наконец-то вы пожаловали, – сухо сказала г-жа Гуже, открывая Жервезе   дверь. – Когда мне придет время помирать, я пошлю вас за смертью.      

Жервеза   вошла; она была так смущена, что не решилась даже пробормотать извинение.   Теперь она была уже далеко не аккуратна, никогда не приходила вовремя, а иной   раз запаздывала на целую неделю. С каждым днем она распускалась все больше и   больше.      

– Вот   уже целую неделю вы водите меня за нос, – продолжала кружевница. – И   лжете при этом, посылаете ко мне вашу девчонку с разными россказнями: то мое   белье почти готово, его принесут сегодня же вечером, то случилось   несчастье, – белье упало в воду. А я жду, теряю время, волнуюсь, не знаю,   что и подумать. Нет, так не годится… Что у вас тут в корзине? Все ли по крайней   мере? А принесли вы две простыни, которые держите уже целый месяц, и сорочку от   прошлой стирки?      

– Да,   да, – прошептала Жервеза. – Сорочка здесь, вот она.      

Но г-жа   Гуже возмутилась. Этой сорочки она не возьмет: это не ее сорочка. Ей уже   подменивают белье! Только этого не хватало! На прошлой неделе она получила два   носовых платка без своей метки. Она вовсе не желает получать чье-то чужое   белье! Она хочет иметь свое собственное.      

– А   где же простыни? – повторяла г-жа Гуже. – Значит, потеряны… Ну, милая   моя, устраивайтесь, как хотите, но чтобы завтра же утром они были у меня!   Слышите?      

Наступило   молчание. Жервеза все время чувствовала за спиной приоткрытую дверь в комнатку   Гуже, и это особенно смущало ее. Она догадывалась, что кузнец находится там.   Как тяжело, что он слышит все эти заслуженные упреки, на которые она ничего не   может ответить! Она притихла, съежилась и, понурив голову, принялась торопливо   выкладывать белье на кровать. Но когда г-жа Гуже стала рассматривать его, дело   обернулось еще хуже. Старушка брала штуку за штукой и отбрасывала, говоря:      

– Вы   совсем разучились работать. Теперь вас уже не за что хвалить… Да вы просто   портите, вы пакостите белье… Посмотрите хоть на эту сорочку: весь перед сожжен.   Вон след утюга. И пуговицы все повырваны. Не знаю, как это вы ухитряетесь:   никогда ни одной пуговицы не остается… Ну, а уж за эту кофточку я вам не   заплачу. Вот посмотрите – это же грязь! Вы только ее размазали. Нет, спасибо!   Мне такой стирки не надо. Если белье не чище…      

Г-жа   Гуже остановилась и стала считать белье.      

– Как!   Это все, что вы принесли? – воскликнула она. – Тут не хватает двух   пар чулок, шести салфеток, скатерти, полотенец… Да вы смеетесь надо мной! Я   велела вам принести все белье, и глаженое и неглаженое. Предупреждаю вас,   госпожа Купо: если через час ваша ученица не принесет всего остального, –   мы с вами поссоримся.      

В эту   минуту Гуже кашлянул у себя в комнатке. Жервеза вздрогнула. Боже, и это при нем   с ней так разговаривают! Расстроенная и сконфуженная, стояла она посреди   комнаты, дожидаясь грязного белья. Но, подведя счет, г-жа Гуже спокойно уселась   у окна и принялась за починку кружевной шали.      

– А   белье? – робко спросила прачка.      

– Нет,   покорно благодарю, – ответила старушка. – На этой неделе белья не   будет.      

Жервеза   побледнела. Итак, ей отказывают. Она так растерялась, что у нее даже ноги   подкосились, и она принуждена была сесть на стул. Она и не пыталась сказать   что-либо в свое оправдание, она только спросила:      

– А   что с господином Гуже, он болен?      

– Да,   ему нездоровится, после завтрака он не смог пойти на завод, а сейчас прилег отдохнуть.      

Г-жа   Гуже говорила очень сдержанно. У гвоздарей опять понизили плату. Теперь уже им   платят не девять, а только семь франков в день, потому что всю работу делают   машины. Г-жа Гуже прибавила, что отныне им придется экономить на всем. Она   теперь будет стирать сама. Конечно, если бы Купо возвратили деньги, взятые у   сына, – это было бы очень кстати. Но, разумеется, раз они не могут заплатить,   она с них не будет требовать судом. Как только г-жа Гуже заговорила о долге,   Жервеза опустила голову; казалось, она следила за быстрыми движениями иглы,   нанизывавшей петли.      

– Однако   если б вы немножко посократили свои расходы, вы бы могли расплатиться. Ведь вы   очень хорошо едите и, я не сомневаюсь, много тратите на еду. Нам хотя бы по десяти   франков в месяц…      

Но ее   прервал голос Гуже. Он звал:      

– Мама,   мама!      

Г-жа   Гуже вернулась от сына почти сейчас же, снова уселась и заговорила о чем-то   другом. Без сомнения, кузнец просил ее не требовать с Жервезы денег. Но   старушка не могла удержаться и через пять минут снова заговорила о долге. Как   она предсказывала, так все и вышло: кровельщик пропивает прачечную и сбивает с   пути свою жену. Если бы сын послушался ее, он ни за что не дал бы им пятисот   франков. Он был бы уже женат и не погибал бы с тоски. А теперь ему придется   тосковать, быть может, всю жизнь. Г-жа Гуже разволновалась, заговорила очень   сухо, явно упрекая Жервезу в том, что она нарочно сговорилась с Купо, что они   воспользовались простодушием ее сына и обманули его. Да, есть женщины, которые   лгут и притворяются годами, но рано или поздно дурные качества всплывают на   поверхность, и вот тогда-то и обнаруживаются их скверные повадки.      

– Мама,   мама! – вторично закричал Гуже, и на этот раз в голосе его слышалось негодование.      

Старушка   вышла, сейчас же вернулась и сказала, садясь за кружева:      

– Зайдите   к нему. Он хочет вас видеть.      

Жервеза   вошла, вся дрожа, и оставила дверь открытой. Она волновалась: ведь это было все   равно, что признаться перед его матерью в своих чувствах. Тихая комнатка, с   картинками на стенах, с узкой железной кроватью, была похожа на комнату   пятнадцатилетнего юноши. Гуже лежал в постели. Он был подавлен, пришиблен   разоблачениями матушки Купо; его огромное тело было неподвижно вытянуто, глаза   красны, прекрасная русая борода еще мокра от слез. По-видимому, в первые минуты   бешенства он колотил своими страшными кулачищами по подушке, потому что сквозь   прорванную наволочку вылезал пух.      

– Послушайте,   мама ошибается, – почти беззвучно вымолвил он. – Вы не должны мне   ничего. Я не хочу, чтобы об этом говорили.      

Приподнявшись,   он глядел на Жервезу. Крупные слезы навернулись у него на глазах.      

– Вы   больны, господин Гуже? – прошептала Жервеза. – Скажите, что с вами?      

– Нет,   ничего, спасибо. Я очень устал вчера. Хочу немного подремать.      

Но он не   выдержал: из груди его вырвался стон.      

– Ах,   боже мой! Боже мой! Этого не должно было случиться. Не должно! Вы же клялись   мне!.. И вот теперь случилось, случилось. О боже, какая мука! Уходите, уходите.      

Он   кротко умолял ее уйти. Жервеза не подошла к кровати. Гуже просил ее уйти, и она   ушла, – тупо повернулась и ушла, не зная, что сказать ему в утешение. В   большой комнате она взяла свою корзину; но она медлила и не уходила. Ей так   хотелось найти настоящие слова. Г-жа Гуже продолжала работать, не поднимая   головы. Наконец она сказала:      

– Ну,   что ж, до свиданья! Пришлите мне белье. Потом сосчитаемся.      

– Да,   хорошо… До свиданья… – пробормотала Жервеза. В дверях она остановилась и бросила   последний взгляд на чистенькую, уютную квартирку: ей казалось, что она прощается   с последними остатками своей порядочности. Потом она медленно затворила за   собою дверь.      

Жервеза   вернулась в прачечную тупо, без единой мысли, – так коровы возвращаются к   себе в стойло. Матушка Купо сидела на стуле возле печки; она в первый раз   встала с постели. Но прачка даже не попрекнула ее; она была слишком разбита, у   нее ныло все тело, как будто ее избили. Она думала о том, что жизнь слишком   жестокая штука; хорошо бы помереть, да ведь сердце из груди нельзя вырвать.      

Теперь   Жервеза на все махнула рукой. Что бы ни случилось, отныне ей на все наплевать.   При каждой новой неприятности она прибегала к своей единственной утехе: объедалась   по три раза в день. Пусть хоть вся прачечная развалится; если ее не раздавят   обломками, она готова уйти, хоть без рубашки. И прачечная разваливалась, не   сразу, а постепенно, день за днем. Клиенты один за другим теряли терпение и   отдавали белье другим прачкам. Г-н Мадинье, мадемуазель Реманжу и даже Боши   вернулись к г-же Фоконье, которая была гораздо аккуратнее. Ведь надоест же в   конце концов дожидаться пары чулок по три недели и надевать рубашку с   неотстиранными пятнами. Жервеза даже не огорчалась. Она желала счастливого пути   всем своим бывшим клиентам и говорила, что только рада не копаться больше в их   грязище. Что ж! Пусть от нее откажется хоть весь квартал – тем лучше! Меньше   грязи, меньше работы – только и всего! А тем временем у нее остались только   неаккуратные плательщики, проститутки да женщины вроде г-жи Годрон, у которой   белье так воняло, что ни одна прачка на всей Рю-Нев не принимала его в стирку.   Прачечная прогорала. Жервеза была принуждена рассчитать последнюю работницу,   г-жу Пютуа, и осталась одна со своей девчонкой-помощницей, косоглазой   Огюстиной, которая с годами все больше глупела. Но и на них двоих не хватало   работы: иной раз обе целыми днями били баклуши. Словом, развал был полный.   Похоже, они скоро вылетят в трубу.      

Естественным   следствием лени и бедности было неряшество. Трудно было узнать прежнюю гордость   Жервезы – небесно-голубую прачечную. Обшивка и стекла витрины почти никогда не   мылись и были сверху донизу забрызганы грязью от проезжавших экипажей. На   латунных проволоках были вывешены только три грязно-серых тряпки, оставшиеся от   клиентов, умерших в больнице. Внутри было еще хуже: от постоянно сушившегося   под потолком белья развелась такая сырость, что обои в стиле Помпадур отстали   от стен и висели клочьями, точно паутина, заросшая пылью; поломанная, пробитая   кочергою печь торчала в углу, словно чугунный лом в лавке старьевщика;   гладильный стол производил такое впечатление, точно на нем обедал целый   гарнизон: он был залит вином, кофе, измазан вареньем, весь в пятнах от   ежедневных возлияний. В воздухе стоял острый запах прокисшего крахмала, воняло   плесенью, подгоревшим салом, грязным бельем. Но Жервеза чувствовала себя в этой   обстановке, как рыба в воде. Она не замечала, что в прачечной становится все   грязнее; она опустилась, привыкла к ободранным обоям, и к замызганным стеклам,   и к тому, что сама она ходит неумытая и в рваной юбке. Жить в грязи было как-то   уютнее. Бросить все на произвол судьбы, видеть, как все разваливается, как пыль   постепенно забивает все щели и покрывает все своим бархатным ковром,   чувствовать, как все постепенно замирает вокруг нее, и пребывать в ленивом   оцепенении – стало для Жервезы истинным наслаждением. Прежде всего покой, а на   остальное наплевать! Постоянно возраставшие долги уже не мучали ее. Она   потеряла всякую честность; если неизвестно, удастся заплатить или нет, –   так лучше и не думать об этом. Когда ей переставали отпускать в долг в   какой-нибудь лавке, она переходила в другую. Ей теперь приходилось мчаться по   улице без оглядки, через каждые десять шагов ее подстерегал кредитор. На одной   только улице Гут-д'Ор она боялась проходить мимо угольщика, мимо бакалейщика,   мимо зеленщицы и, чтобы попасть в большую прачечную на Рю-Нев, делала большой   крюк по улице Пуассонье, что отнимало добрых десять минут. Лавочники честили ее   мошенницей. Однажды вечером мебельщик, у которого была куплена мебель для   Лантье, поднял такой крик, что все соседи сбежались. Он орал, что если ему   сейчас же не заплатят денег, он задерет Жервезе юбки и возьмет свое натурой.   Конечно, когда происходили подобные сцены, Жервеза в ужасе дрожала, но потом   встряхивалась, точно побитая собака, и тотчас забывала обо всем, а вечером как   ни в чем не бывало садилась и ела не хуже обычного. Вот тоже нахалы! Чего они   лезут? Нет у нее денег – родит она их, что ли! Притом все лавочники – мошенники   и потому обязаны терпеть и ждать. И она спокойно засыпала в своей норе,   стараясь не думать о том, что должно неминуемо произойти. Ну, прогорит – и   наплевать, черт возьми! А пока что пусть к ней не лезут!      

Между   тем матушка Купо поправилась. Прачечная кое-как проскрипела еще целый год.   Летом всегда бывает немного больше работы: гуляющие барышни с бульваров приносят   в стирку белые юбки и перкалевые платья. Разорение надвигалось медленно; с   каждой неделей Купо увязали все глубже и глубже. За этот год бывали периоды   подъема, бывали и падения; в иные дни животы подводило от голода, и все щелкали   зубами около пустого буфета, а иной раз объедались до отвала телятиной. Матушку   Купо очень часто можно было видеть на улице: пряча что-то под фартуком, она не   спеша, точно гуляя, направлялась к ломбарду, на улицу Полонсо. Она шла   сгорбившись, с умильной ханжеской миной, точно богомольная старушка, идущая в   церковь. Матушка Купо отнюдь не тяготилась этими прогулками, наоборот, ей   нравились подобные мелочные делишки; эта торговля из-за тряпок, которые она   выкладывала на прилавок, пробуждала в ней забытые инстинкты базарной кумушки.   Служащие ломбарда хорошо знали ее и прозвали «Тетушка-четыре франка»: когда   мамаше Купо предлагали за ее тощий сверточек три франка, она всегда требовала   четыре. Жервезу точно бес обуял, – она была готова стащить в ломбард весь   дом; она с радостью остриглась бы, если бы волосы принимали в заклад. В конце   концов заклад – это самый легкий и удобный способ добывать деньги на   пропитание. Мало-помалу весь домашний скарб переправился в ломбард: пошло туда   белье, платье, даже мебель и инструменты. Сначала Жервеза пользовалась каждым   случайным заработком и выкупала вещи, – даром, что через неделю они   закладывались снова. Но потом она махнула на все рукой и стала продавать   квитанции, – пусть все пропадет, наплевать! Раз только ее точно ножом   полоснуло по сердцу: чтобы заплатить двадцать франков судебному приставу,   явившемуся описывать имущество, пришлось заложить каминные часы. Перед этим она   клялась, что скорее издохнет с голода, чем расстанется с ними. Когда матушка   Купо унесла часы в картонке из-под шляпы, Жервеза бессильно упала на стул и   заплакала, точно у нее отняли все ее достояние. Но матушка Купо неожиданно   принесла не двадцать франков, а целых двадцать пять, и эти лишние пять франков   утешили Жервезу; она сейчас же послала старуху за стаканчиком водки, чтобы   спрыснуть неожиданную получку! Теперь они частенько, когда бывали в ладу, выпивали   вместе, пристроившись на краешке гладильного стола. Они пили смесь: водку   пополам со смородинной настойкой. Матушка Купо умела необычайно ловко, не   расплескав ни капли, пронести полный стакан водки в кармане фартука. Зачем   соседям знать, что она несет? Но, по правде говоря, соседи знали все как нельзя   лучше. Зеленщица, хозяйка харчевни, молодцы из бакалейной лавки – все говорили:   «Глядите! Старуха опять поплелась к „тетеньке“!» – или: «А старуха тащит в   кармане водочку!» И, разумеется, это еще больше восстанавливало соседей против   Жервезы. Она все проедает, скоро она прикончит свою лавочку! Да, да, еще   немножко, и все будет подчищено, ни крошки не останется.      

А Купо   процветал среди этого разорения. Он был здоров, как бык. Положительно, этот   проклятый пьяница только жирел от водки. Ел он до отвала и постоянно издевался   над мозгляком Лорилле, уверявшим, что водка сводит человека в могилу: вместо   ответа Купо только похлопывал себя по жирному и тугому, как барабан, животу. Он   выбивал на своем брюхе барабанную дробь, испускал оглушительные звуки, исполнял   целые симфонии. Да, это был не живот, а настоящий турецкий барабан, способный   внушить зависть любому ярмарочному зазывале. Лорилле, который никак не мог   нагулять себе брюшко и очень огорчался этим, говорил, что у Купо желтый,   нездоровый жир. Но тем не менее кровельщик продолжал напиваться и считал, что   это очень полезно. Волосы у него сильно поседели, нижняя челюсть еще больше   выдавалась вперед, а лицо оскотинело и приняло темно-багровый оттенок, как у   всех пьяниц. Но он был по-прежнему беззаботен, как дитя; когда жена заводила с   ним речь о своих затруднениях, он выпроваживал ее пинками. Мужское ли дело   заниматься всем этим вздором? Им хлеба не на что купить? Подумаешь, важность!   Его это не касается. Он должен получать свою жратву в положенное время, а   откуда эта жратва берется, ему безразлично. Случалось, что он по целым неделям   ходил без работы, но при этом становился еще требовательнее. С Лантье он   держался как и прежде: приятельски похлопывал его по плечу. Разумеется, он не   знал, что жена изменяет ему, во всяком случае многие соседи – Боши, Пуассоны –   клялись и божились, что он ничего не подозревает, что, если он только   узнает, – быть беде. Но г-жа Лера, его родная сестра, с сомнением   покачивала головой и говорила, что знает таких мужей, для которых измена жены   сущие пустяки. Однажды ночью Жервеза, возвращаясь от шапочника, получила в   темноте шлепок. Она вся так и похолодела от ужаса, но потом успокоилась и   решила, что она, должно быть, стукнулась о спинку кровати. Слишком уж это   страшное дело, чтобы муж мог дурачиться и подшучивать над ней.      

Лантье   тоже жилось недурно. Он очень заботился о своей особе и то и дело мерил себе   живот брючным поясом, постоянно опасаясь, что ему придется распустить или   затянуть пряжку. Шапочник был чрезвычайно доволен своей внешностью, ни за что   не хотел ни худеть, ни толстеть и поэтому был необыкновенно привередлив в еде.   Все блюда он рассматривал с точки зрения того влияния, какое они могут оказать   на окружность его талии. Даже когда в доме не было ни полушки, он требовал яиц,   котлет и прочих легких и питательных кушаний. Начав делить Жервезу с мужем, он   стал считать себя во всех отношениях равным ему: он подбирал деньги, если они   плохо лежали, помыкал Жервезой, ворчал, покрикивал и вообще вел себя куда   больше как хозяин, нежели сам Купо. В доме появилось два хозяина. И хозяин   пришлый, более пронырливый, умел повсюду захватить лучшие кусочки и снимал   сливки со всего решительно – со стола, с общей жены и со всего прочего. Да,   Лантье снимал сливки с хозяйства Купо. Он даже и на людях не стеснялся и держал   себя, как глава дома. Нана по-прежнему была его любимицей, потому что он любил   хорошеньких девочек. Зато Этьеном он интересовался все меньше и меньше:   мальчики, по его мнению, должны сами пробивать себе дорогу в жизни. Когда   кто-нибудь приходил в прачечную, Лантье выходил из задней комнаты в шлепанцах,   без пиджака и с очень недовольной физиономией, как настоящий муж, которого   оторвали от дела. Он говорил с посетителями вместо Купо и уверял, что разницы   тут нет никакой.      

Жервезе   жилось с этими господами далеко не сладко. Правда она не могла пожаловаться на   здоровье. Она стала настоящей толстухой. Но возиться с двумя мужьями, заботиться   о них и ублажать их – частенько становилось ей не под силу. Господи! И с   одним-то мужем хлопот не оберешься, а тут двое! Хуже всего было то, что эти   бездельники уживались друг с другом как нельзя лучше. Они никогда не ссорились.   По вечерам, после ужина, положив локти на стол, они балагурили, подтрунивая   друг над другом. И днем они постоянно бродили вместе, точно два кота, которые   только и ищут, где бы им поживиться. Когда им случалось возвращаться домой не в   духе, оба разом обрушивались на Жервезу. Лентяйка, неряха, такая, сякая!   Жервеза служила им козлом отпущения, а дружная совместная брань, казалось, еще   больше сближала приятелей. Но Жервеза даже не смела и огрызнуться. В первое   время, когда один из них орал на нее, она украдкой молила другого взглядом   заступиться, замолвить словечко! Но этого никогда не случалось. В конце концов   она смирилась, она поняла, что им просто доставляет удовольствие лупить ее, и   безропотно подставляла под удары свою жирную спину. В самом деле, приятно было   трахнуть по такой спине – мягкая, круглая, настоящий шар. Купо, крайне не   сдержанный на язык, не стеснялся в выражениях и осыпал Жервезу самыми отвратительными   ругательствами. Напротив, Лантье выражался изысканно, подбирал словечки,   которых нигде не услышишь и которые тем сильнее оскорбляли женщину. К счастью,   привыкнуть можно ко всему; попреки, ругань, побои, все, что Жервезе приходилось   сносить от обоих мужчин, все это в конце концов перестало задевать ее,   скользило по ней, как вода по гладкой клеенке. Дошло до того, что она стала   предпочитать, чтобы мужья ее были дурно настроены, так как в веселые минуты ей   и вовсе не было от них житья: они до того приставали к ней, что она даже   чепчика не могла спокойно выгладить. Они не отходили от нее, лезли к ней со   всякими глупостями, надоедали ей; приходилось ублажать их, забавлять, ухаживать   за ними, потакать их дурацким выдумкам. К концу недели Жервеза до того выматывалась,   что ног под собой не чуяла, она тупела, глаза у нее делались, как у дурочки.   Такая жизнь может вконец извести женщину. Да, Купо и Лантье изводили Жервезу –   это самое подходящее выражение. Они жгли ее с обоих концов. Кровельщик был   неотесан, зато шапочник – слишком просвещен. Но его образованность напоминала   чистую рубашку, надетую на грязное тело. Однажды Жервезе приснилось, что она   стоит на краю колодца: Купо толкает ее вниз кулаком, а Лантье щекочет сзади,   чтобы она скорее прыгнула. Ну что же! Это было очень похоже на   действительность. Да, страшную она прошла школу, – нет ничего   удивительного, что она так легко покатилась по наклонной плоскости. И неправы   были соседи, обвинявшие ее в том, что она сбилась с пути; не она была виновата   в этом несчастье. Когда Жервеза иной раз задумывалась об этом, мороз пробегал у   нее по коже. Но потом она утешалась, говоря себе, что могло бы быть и еще хуже.   Лучше иметь двух мужей, чем, например, лишиться обеих рук. Жервеза находила   свое положение вполне естественным, даже заурядным, и пыталась извлечь из него   хоть крупицу счастья. Она не питала ненависти ни к Купо, ни к Лантье, и уже   одно это могло бы служить лучшим доказательством ее добродушия и покладистости.   Раз ей пришлось видеть в театре Гетэ пьесу, в которой развратная жена отравляет   мужа ради любовника. Жервеза страшно возмутилась: подобным чувствам не было   места в ее сердце. Разве не благоразумнее жить всем троим в добром согласии?   Нет, нет, не надо этих глупостей! Зачем окончательно портить жизнь, в которой и   так мало веселого? Словом, несмотря на долги, несмотря на грозящую нищету,   Жервеза была бы довольна и спокойна, если бы кровельщик и шапочник не изводили   и не допекали ее.      

К осени   дела пошли еще хуже. Лантье повесил нос и жаловался, что худеет. Он придирался   решительно ко всему, фыркал на картофельную похлебку, говорил, что от этого месива   у него живот болит. Малейшие нелады переходили теперь в ожесточенные схватки;   швыряли друг в друга чем попало, учиняя настоящий разгром в прачечной, и,   обессиленные, заваливались спать. Когда ослам не хватает корма, они начинают   лягать друг друга. Лантье, чуя надвигающуюся нищету, просто из себя выходил при   мысли, что все съедено дочиста, что близок час, когда ему придется надеть шляпу   и отправиться искать себе новый стол и дом. А ему так хорошо жилось здесь! Он   создал себе тысячи мелких привычек. Его так баловали! Не житье, а масленица!   Никогда ему не найти такого уютного уголка. Но ведь нельзя же нажираться до   отвала, чтобы куски не убывали на тарелке. Лантье в сущности следовало бы   винить свое собственное брюхо: где же, как не в его брюхе, исчезла прачечная   Купо! Но ему, разумеется, это и в голову не приходило; наоборот, он злился на   других, попрекал их тем, что они ухитрились прогореть в какие-нибудь два года.   Экие разгильдяи! Лантье кричал, что Жервеза совсем не умеет экономить. Черт   побери, что же теперь будет? Как его подвели! Ведь у него совсем было   наклевывалось одно великолепное дело и вот теперь из-за них у него все   срывается. Роскошная фирма, шесть тысяч франков жалованья. Он мог бы   облагодетельствовать все семейство!      

Как-то   раз, в декабре, выдался денек, когда все остались без обеда. В доме не было ни   крошки. Лантье ходил мрачный; он теперь часто исчезал из дома с раннего утра,   иногда пропадал целый день в поисках нового приюта, где запах сытой еды делал   людей благодушными. Иной раз он часами просиживал возле печки и о чем-то   размышлял. Потом вдруг он воспылал внезапной нежностью к Пуассонам. Он уже не   подсмеивался над полицейским, не называл его Баденгэ и готов был согласиться с   ним, что в сущности император – славный малый.      

С   большим уважением отзывался он о Виржини; вот женщина с головой, говорил он,   вот у такой женщины может получиться толк, если у нее будет свое дело. Он явно   обхаживал Пуассонов. Можно было подумать, что он метит к ним в нахлебники. В   действительности же у него было нечто совсем другое на уме: он придумал куда   более сложную и хитрую комбинацию. Виржини как-то сказала ему, что ей хочется   завести какую-нибудь торговлю, и Лантье с тех пор не отходил от нее, всячески   поощряя ее затею. Да Виржини прямо создана для торговли – такая приветливая,   представительная, энергичная. Она будет выручать уйму деньжищ. А раз у нее на   это и деньги отложены – наследство, доставшееся ей после смерти тетки, –   разумеется, ей надо бросить починку платьев и заняться настоящим делом. И Лантье   называл ей владельцев торговых заведений, которые продавали свои лавочки.   Хозяйка зеленной лавки на углу, хозяйка посудной лавки на внешнем бульваре.   Надо только не упустить момент, и можно купить дело на ходу, с выручкой. Но   Виржини колебалась: она предпочитала снять торговое помещение, и чтобы это было   где-нибудь здесь же, по соседству. Тогда Лантье, как-то придя к Пуассонам,   отвел Виржини в сторонку, и они минут десять о чем-то шептались между собой.   Это повторялось несколько раз. Казалось, он в чем-то настойчиво убеждал ее, и   она, видно, соглашалась и как будто что-то поручала ему. У них завелась   какая-то тайна, они перемигивались, встречаясь на людях, разговаривали между   собой недомолвками, прощаясь, многозначительно трясли друг другу руку, как   будто замыслили некое темное дело. И как раз с этих пор шапочник дома снова   стал необычайно разговорчивым. Сидя за скудной трапезой и поглядывая исподлобья   на супругов Купо, он глодал черствую корку хлеба и не переставал жаловаться. С   утра до вечера он донимал Жервезу бесконечными разговорами о нищете. О, он не о   себе думает, сохрани боже! Наплевать ему на себя. Он готов подохнуть с голода,   лишь бы не расставаться с друзьями. Но хотя бы просто из благоразумия надо же   отдать себе отчет, представить себе ясно, до чего они дошли. Одним только   лавочникам – булочнику, угольщику, бакалейщику и прочим – они задолжали не   меньше пятисот франков. За аренду помещения не уплачено за два срока – это еще   двести пятьдесят франков. Домовладелец, г-н Мареско, грозится выгнать их, если   не будет уплачено до первого января. Наконец все, что можно было сплавить в   ломбард, уже сплавлено, и даже если собрать последние остатки тряпья, за них не   дадут и трех франков. По стенам только гвозди торчат, да и тех всего фунта два   по три су. Жервеза, оглушенная этими подсчетами, была совершенно обезоружена,   ей нечего было возразить, она сердилась, стучала кулаком по столу или   принималась плакать, как малое дитя. Однажды вечером она вышла из себя и   закричала:      

– Завтра   же ухожу отсюда!.. Лучше валяться где-нибудь под забором, чем жить в таком аду!      

– Гораздо   разумнее будет, – лукаво заметил Лантье, – передать кому-нибудь   аренду… Конечно, если найдется желающий… Если вы оба решили покончить с   прачечной…      

Жервеза   в бешенстве перебила его:      

– Да   хоть сейчас, хоть сию минуту!.. Очень рада развязаться!      

Тогда   шапочник выказал большую практичность. Он полагал, что при передаче аренды   можно будет выговорить с новых жильцов уплату за два последних срока. Лантье   даже рискнул прямо заговорить о Пуассонах – кажется, он припоминает, будто   Виржини подыскивала себе лавку. Может быть, ей подойдет это помещение.      

Да, да,   он теперь вспомнил: она как-то при нем говорила, что ей очень хотелось бы найти   точно такое помещение. Но, услышав имя Виржини, Жервеза сразу перестала кипятиться.   Там видно будет. Сгоряча-то легко наплевать на свое хозяйство, а как подумаешь,   видишь, что все это не так-то просто.      

И с этих   пор, всякий раз как Лантье начинал причитать над нею, Жервеза спокойно   возражала ему: у нее в жизни бывали минуты и похуже, а все-таки она всегда   выпутывалась. Ну что она станет делать, когда у нее не будет прачечной? Ведь   она от этого не разбогатеет! Нет, нет, ей надо снова нанять работниц, раздобыть   себе заказчиков. Жервеза говорила все это только для того, чтобы заставить   замолчать шапочника, который все старался доказать ей, что у нее нет выхода,   что для нее нет никакой надежды распутаться с долгами, никакой возможности   выкарабкаться. Но Лантье позволил себе неосторожность снова заговорить о   Виржини, и тут уж Жервеза совсем вышла из себя. Нет, нет, ни за что! Она давно   раскусила Виржини: если Виржини добивается этой лавочки, то только для того,   чтобы унизить ее, Жервезу. Скорее она уступит прачечную первой встречной   женщине, чем этой подлой притворщице, которая только и ждет ее разорения. Да,   да, теперь ей все понятно! Понятно, почему вспыхивали желтыми огоньками кошачьи   глаза этой обманщицы. Нет, Виржини не забыла порки в прачечной, она затаила злобу   в сердце. Ну, так пусть лучше не суется, а то как бы ей не попало еще раз! Да,   да, она скоро дождется трепки! Не мешает ей обзавестись заслонкой для своего   толстого зада… Ошеломленный этим потоком брани, Лантье накинулся на Жервезу,   обозвал ее колодой, сплетницей, паскудой и до того разошелся, что обругал даже   Купо за то, что тот позволяет жене оскорблять друга. Но потом спохватившись,   что так он только испортит все дело, Лантье поклялся, что никогда больше не   будет соваться в чужие дела – благодарности за это все равно не дождешься. И   действительно, Лантье больше не заговаривал о передаче аренды. Он выжидал   удобного случая, когда можно будет снова поднять этот вопрос и заставить прачку   согласиться.      

Наступил   январь – отвратительное время, сырое и холодное. Матушка Купо кашляла и   задыхалась весь декабрь, а после крещения слегла окончательно. Это случалось   аккуратно каждую зиму, и старуха заранее знала, что заболеет. Но на этот раз   все окружающие говорили, что если она и выйдет из комнаты, то только ногами вперед.   И действительно, хотя матушка Купо была еще жирной и тучной, ей, видимо,   оставалось жить недолго. Она страшно хрипела; один глаз ее совсем остановился,   половина лица отнялась. Конечно, у детей ее и в мыслях не было разделаться с   нею, но старуха уже так давно дышала на ладан, так мешала всем, что в глубине   души родные ждали ее смерти, как желанного избавления. Да ей и самой будет   лучше: ведь она уже отжила свой век. А когда человек отжил свой век, жалеть не   о чем. Доктора пригласили всего один раз, и больше он не появлялся. Чтобы не   оставлять матушку Купо вовсе заброшенной, ей давали морс, – только и   всего. Да еще заходили по нескольку раз в день посмотреть, не умерла ли она.   Старуха так задыхалась, что уже не могла говорить; но своим единственным глазом,   который оставался живым и ясным, она пристально глядела на всех входящих.   Многое можно было прочесть в этом взгляде: сожаление о минувшей жизни, горькое   сознание, что родные только рады будут избавиться от нее, негодование на эту   испорченную девчонку Нана, которая теперь, уже не стесняясь, вставала среди   ночи в одной рубашонке и подглядывала через стеклянную дверь.      

В   понедельник вечером Купо вернулся сильно выпивши. С тех пор, как его мать была   опасно больна, он все время находился в умиленном состоянии духа. Когда, он   улегся и захрапел, Жервеза повернулась на кровати, не зная, что делать. –   Обыкновенно она проводила часть ночи около матушки Купо, Впрочем, Нана вела   себя молодцом, по-прежнему продолжала спать в одной комнате со старухой и   уверяла, что разбудит всех, как только бабушка начнет умирать. В эту ночь   девочка спала крепко, больная, казалось, тоже задремала, и Жервеза сдалась на   просьбу Лантье, который звал ее в свою комнату и уговаривал отдохнуть. Но   все-таки они поставили на полу зажженную свечу. В третьем часу ночи Жервеза   внезапно проснулась и соскочила с кровати, охваченная беспричинной тоской. Ей   показалось, что на нее повеяло холодом. Свеча догорела, в комнате было темно.   Жервеза трясущимися руками завязала на себе юбку. Ощупью, спотыкаясь о мебель,   пробралась она в комнату больной. Там ей удалось зажечь ночничок. В глубокой   тишине раздавался только громкий храп кровельщика, на двух нотах. Нана,   растянувшись на спине, мерно дышала, чуть шевеля пухлыми губками. Огромные тени   задвигались по стенам, когда Жервеза подняла ночник и осветила лицо матушки   Купо. Лицо старухи было совсем белое, голова свесилась на плечо, глаза были   открыты. Матушка Купо умерла.      

Тихонько,   не вскрикнув, вся дрожа от ужаса, но не забывая об осторожности, Жервеза   вернулась в комнату Лантье. Он уже успел заснуть. Она наклонилась к нему и   прошептала:      

– Послушай,   она скончалась…      

Лантье с   трудом открыл глаза и сонно пробормотал:      

– Отстань,   ложись спать… Если она умерла, так мы ей не поможем.      

Потом он   приподнялся на локте и спросил:      

– Который   час?      

– Три.      

– Только   три часа! Ложись-ка ты спать, а то простудишься… Утром видно будет.      

Но   Жервеза не послушалась его и стала одеваться. Тогда Лантье повернулся носом к   стене и поплотнее закутался в одеяло, ворча на проклятое женское упрямство.   Очень нужно оповещать всех, что в квартире покойник! Веселого в этом мало,   особенно ночью. Лантье бесился, что мрачные мысли не дадут ему заснуть как   следует. Между тем Жервеза собрала свои вещи, перенесла все, вплоть до шпилек,   к себе в комнату и, уже не боясь, что ее застанут с шапочником, громко   зарыдала. По правде сказать, она очень любила матушку Купо, и ей теперь было   жаль ее, хотя в первую минуту она не почувствовала ничего, кроме испуга и   досады, что старуха выбрала столь неудачное время для смерти. Одинокие рыдания   Жервезы громко раздавались в глубокой тишине; кровельщик продолжал храпеть как   ни в чем не бывало. Сначала она пыталась разбудить его, трясла, но потом решила   оставить в покое, сообразив, что если он проснется, то с ним не оберешься   хлопот. Когда она вернулась к покойнице, Нана уже сидела на кровати, протирая   глаза. Девчонка поняла все и с нездоровым любопытством вытягивала шею, стараясь   получше рассмотреть бабушку. Она не говорила ни слова, слегка дрожала всем   телом, была удивлена и в то же время довольна, что видит, наконец,   смерть, – Она мечтала об этом уже два дня, как о какой-то запретной,   дурной вещи, на которую нельзя смотреть детям. При виде неподвижного белого   лица, заострившегося в предсмертной муке, ее словно обдавало жаром, как в те   минуты, когда она, прильнув к дверному стеклу, подглядывала за взрослыми и   видела такие вещи, которые маленьким знать не полагается.      

– Ну,   вставай, – тихо сказала ей мать. – Я не хочу, чтобы ты здесь   оставалась.      

Нана   нехотя сползла с кровати, оборачиваясь и не спуская глаз с покойницы. Жервеза   находилась в большом затруднении: она не знала, куда девать девчонку до утра.   Она уже решила было одеть ее, как вдруг вошел Лантье в брюках и в туфлях на   босу ногу. Он не мог заснуть и немного стыдился своего поведения. Лантье живо   уладил дело.      

– Пусть   ляжет в мою постель, – сказал он. – Места хватит.      

Нана   подняла на мать и на Лантье свои большие чистые глаза и сделала такое же невинное   лицо, какое бывало у нее в день Нового года, когда ей дарили шоколадные   конфеты. Разумеется, упрашивать ее не пришлось. Она побежала в одной рубашке,   еле касаясь пола голыми ножками, скользнула, как змейка, в еще теплую постель,   забилась под одеяло и вытянулась. Ее тонкое тельце чуть очерчивалось под   одеялом. Каждый раз, как Жервеза входила в комнату, она встречала блестящий   немой взгляд дочери. Нана не засыпала, она лежала очень красная, тихо, не   шевелясь, и, казалось, о чем-то думала.      

Между   тем Лантье помог Жервезе обрядить матушку Купо. Это оказалось не так-то просто:   покойница была нелегка. Никто бы не подумал, что у этой старухи такое жирное и   белое тело. На нее надели чулки, белую юбку, кофточку, чепчик – все самое   лучшее из ее вещей. Купо продолжал храпеть; он издавал все те же две ноты:   густую, понижавшуюся, и резкую, забиравшуюся вверх. Это было похоже на   церковную музыку во время службы в страстную пятницу. Когда тело матушки Купо   было, наконец, обряжено, приведено в порядок и уложено на кровати, Лантье,   чтобы подкрепиться, выпил стакан вина, – у него сердце было не на месте.   Жервеза рылась в комоде, отыскивая маленькое медное распятие, привезенное ею из   Плассана, но потом вспомнила, что матушка Купо сама же и продала его. Жервеза и   Лантье затопили печку, прикончили остатки вина в бутылке; оба чуть не засыпали   сидя, были недовольны друг другом, обоим было не по себе, словно они   чувствовали себя виноватыми.      

Незадолго   до рассвета, часов около семи, Купо наконец проснулся. Когда ему сообщили   печальную новость, он сначала было не поверил и, подозревая, что его дурачат,   пробормотал что-то себе под нос. Потом он повалился на пол, вскочил, бросился к   покойнице, упал перед нею на колени, стал обнимать ее и заревел, как теленок.   Он так рыдал, припав к груди матери, что простыня, которой он вытирал глаза,   вымокла насквозь. Глядя на мужа, заплакала и Жервеза; она была очень растрогана   его горем, оно примирило ее с ним: да, сердце у него добрее, чем можно   подумать. Страдание Купо еще более увеличивалось отчаянной головной болью.   Несмотря на десятичасовой сон, вчерашний хмель еще не совсем сошел с него, язык   одеревенел, во рту была горечь, в глотке все пересохло. Он хватался за голову,   стискивал ее кулаками и причитал. Господи боже мой! Бедная мамаша! Он ведь так   любил ее, и вот она померла! Ох, у него, верно, голова лопнет, виски так и   сверлит! Горит вся голова, а тут еще сердце разрывается! Ах, до чего же судьба   несправедлива! Какие жестокие напасти на человека!      

– Полно,   дружище, мужайся, – сказал Лантье, поднимая его. – Надо крепиться.      

Он налил   ему стакан вина, но Купо отказался пить.      

– Не   знаю, что со мной. У меня какой-то медный вкус во рту… Это все матушка: как   только я ее увидел, так и почувствовал вкус меди… Мамаша! Боже мой! Мамаша!      

И Купо   снова заплакал, как ребенок. Но вино он все-таки выпил: чтобы залить огонь,   который горел у него в груди. Лантье скоро ушел под предлогом, что нужно   уведомить родных и заявить о смерти в мэрию. Ему хотелось подышать свежим   воздухом. Он шел, не торопясь, покуривая папироску и с наслаждением вдыхая   морозный утренний воздух. Выйдя от г-жи Лера, он даже зашел в кондитерскую,   заказал чашку горячего кофе и просидел там целый час, размышляя о чем-то.      

К девяти   часам собрались родные. Ставни в прачечной так и не открывали. Лорилле не   плакал; впрочем, он заглянул только на минутку, потоптался немножко с приличествующей   случаю физиономией и тотчас же ушел к себе: у него была спешная работа. Г-жа   Лорилле и г-жа Лера обнимали Купо и Жервезу, прикладывая платочки к глазам и   утирая слезинки. Потом г-жа Лорилле, окинув взором комнату, в которой лежала   покойница, внезапно возвысила голос и заявила, что так не годится, нельзя   ставить лампу возле покойника, – нужно, чтобы горели свечи. И Нана послали   купить пачку больших свечей. Да, вот и умирай после этого у Хромуши! Она тебя   так обрядит, что глядеть стыдно! Экая дурища, не знает, как обращаться с   покойниками! Неужели ей ни разу в жизни не приходилось хоронить кого-нибудь?   Г-жа Лера сама пошла к соседям за распятием; но вместо маленького распятия принесла   огромный крест черного дерева, с картонным раскрашенным Христом. Этот крест покрыл   всю грудь матушки Купо и, казалось, совсем придавил ее своей тяжестью. Потом   начали искать святой воды, но ее ни у кого не было, и Нана побежала с бутылкой   в церковь. Комната сразу приняла другой вид: на маленьком столике горела свеча,   рядом с нею стоял стакан со святой водой, в котором торчала буксовая веточка.   Теперь по крайней мере если кто и придет, так увидит покойницу в полном   порядке. В ожидании посетителей стулья в прачечной расставили кружком.      

Лантье   вернулся только к одиннадцати часам. Он успел побывать в бюро похоронных   процессий, справиться об условиях.      

– Гробы   от двенадцати франков, – сказал он. – Если хотите заупокойную мессу,   то это стоит еще десять. Катафалк в зависимости от разряда…      

– Но   это совершенно не нужно, – прошептала г-жа Лорилле, поднимая голову с изумленным   и беспокойным видом. – Ведь мамашу этим не воскресишь. Надо же считаться с   нашими средствами.      

– Ну,   конечно. Я сам того же мнения, – подхватил шапочник. – Я узнал цены   только на всякий случай, чтобы вы могли распорядиться… Скажите мне, что вы   хотите заказать. Я схожу после завтрака.      

Говорили   вполголоса. Сквозь щели закрытых ставней в комнату проникал слабый свет. Дверь   в комнату мамаши Купо была распахнута, и оттуда зияла мертвая могильная тишина.   Во дворе раздавался детский смех. Ребятишки водили хоровод под бледными лучами   зимнего солнца. Вдруг послышался голос Нана. Очевидно, она удрала от Бошей, к   которым ее отправили. Она командовала детьми, кричала что-то тоненьким   голоском, потом запела, отбивая на мостовой такт каблуком, и слова песенки   разносились словно звонкое чириканье птичек.      

       

У нашего ослика      

Заболела ножка.      

Ему сшила барыня      

Славный наколенничек      

И синие башмачки, чки-чки,      

И синие башмачки.      

       

Жервеза   подождала немного и сказала:      

– Конечно,   мы не богаты, но все-таки надо вести себя прилично… Матушка Купо ничего не   оставила, но из этого не следует, что ее нужно зарыть в землю, как собаку… Нет,   мы должны заказать мессу и приличный катафалк…      

– А   кто за это платить будет? – сердито спросила г-жа Лорилле. – Мы не   можем, мы и так потерпели убытки на той неделе; а вы и тем. более – вы совсем   прогорели… Кажется, вам-то уж пора бы знать, до чего доводит привычка пускать   пыль в глаза!      

Когда   спросили мнение Купо, дремавшего на стуле, он равнодушно махнул рукой, пробормотал   что-то непонятное и снова заснул. Г-жа Лера сказала, что внесет свою долю. Она   соглашалась с Жервезой: надо все устроить прилично. После долгого обсуждения   было решено заказать катафалк с узким ламбрекеном. Стали высчитывать расходы на   клочке бумаги. Получилось, что похороны должны стоить около девяноста франков.      

– Нас   трое, – сказала прачка в заключение. – На каждого придется по   тридцати франков. Ну что ж, не разоримся.      

Но г-жа   Лорилле пришла в бешенство:      

– А   я не дам ни гроша, не дам! И дело вовсе не в тридцати франках! Да будь у меня   хоть сто тысяч, я бы все отдала, если бы это могло воскресить маму! Но я   терпеть не могу чваниться! У вас прачечная, вы хотите задать форсу перед   соседями. Ну, а нам до этого дела нет! Устраивайте, что хотите! Заказывайте,   если вам угодно, хоть балдахин с перьями!      

– Да   не надо мне от вас ничего, – сказала наконец Жериеза. – Но я скорее   пойду собой торговать, чем буду мучиться угрызениями совести. Ведь кормила же я   матушку Купо без вашей помощи, ну, так и похороню ее без вас… Я ведь вам   когда-то правду сказала: подбираю же я голодных кошек, подберу и вашу мать.      

Г-жа   Лорилле заплакала и ушла бы домой, если бы Лантье не удержал ее. Ссорившиеся   подняли такой шум, что г-жа Лера, сердито шикнув на них, тихонько прошла в комнату   матушки Купо и беспокойно поглядела на покойницу, точно боясь, что та   проснулась и слушает ссору. В эту минуту хоровод ребятишек снова запел во   дворе. Звонкий голосок Нана покрывал все остальные.      

       

У нашего ослика      

Заболел животик.      

Ему сшила барыня      

Славненький набрюшничек      

И синие башмачки, чки-чки,      

И синие башмачки.      

       

– Господи,   что за несносные ребятишки! Просто душу выматывают своим пением, – сказала   Жервеза Лантье, вздрагивая и чуть не плача с досады и горя. – Уймите их   ради бога, отведите Нана в дворницкую. Нашлепайте ее.      

Г-жа   Лера и г-жа Лорилле ушли завтракать, пообещав вернуться. Купо тоже сели за стол   и поели колбасы, но без всякого аппетита, молча и стараясь даже не стучать   вилками. Чувствовали они себя отвратительно. Бедная матушка Купо совершенно   пришибла их, свалилась им на плечи, наполняла собою все комнаты. Они были   выбиты из колеи. Они метались из комнаты в комнату, не зная, за что взяться, и   чувствовали себя разбитыми, точно после попойки. Жервеза с непокрытой головой,   не помня себя, бросилась, как сумасшедшая, к Гуже и заняла у него шестьдесят   франков. Лантье присоединил эти деньги к тридцати франкам, взятым у г-жи Лера,   и немедленно отправился в бюро похоронных процессий. После завтрака стали   появляться подстрекаемые любопытством соседки; они заходили в комнату матушки   Купо, оглядывали покойницу, крестились, дотрагивались до буксовой веточки в   стакане со святой водой, притворно вздыхали, закатывали глаза, отирали слезы.   Потом переходили в прачечную, усаживались там и начинали бесконечные разговоры   о «дорогой покойнице», часами повторяя одни и те же фразы. Мадемуазель Реманжу   твердила, что правый глаз у матушки Купо остался приоткрытым; г-жа Годрон не   переставая восхищалась, какая свежая кожа у покойницы, в эти-то годы! А г-жа   Фоконье никак не могла опомниться от удивления – старуха только три дня тому   назад на ее глазах пила кофе. Да, недолго помереть! Каждый должен быть готов к   дальнему пути. К вечеру хозяевам стало уже невтерпеж. Ужасно тяжело, когда тело   так долго остается в доме. Правительству следовало бы издать на этот счет   какой-нибудь закон. А еще впереди целый вечер, целая ночь и все утро – нет, этому   конца не будет! Когда перестаешь плакать, горе переходит в раздражение, того и   гляди выйдешь из себя. Немое, застывшее тело матушки Купо, лежавшее в задней   комнатке, начинало положительно давить всех; казалось, оно занимало в квартире   все больше и больше места. И семья, забывая уважение к покойнице, поневоле   вернулась к своим обычным делишкам.      

– Вы   с нами покушаете, – сказала Жервеза г-же Лорилле и г-же Лера, когда они   вернулись. – Не будем расходиться: очень тяжко.      

Накрыли   на гладильном столе. Глядя на тарелки, все вспоминали о пирушках, которые здесь   когда-то устраивались. Вернулся Лантье. Пришел и Лорилле. Принесли паштет от булочника:   Жервезе было не до стряпни. Едва уселись за стол, как явился Бош и объявил, что   г-н Мареско просит разрешения войти. И действительно, вслед за ним серьезно и   важно вошел домохозяин в сюртуке и с большим орденом в петличке. Он молча   поклонился присутствующим, прошел прямо в заднюю комнатку и стал на колени   перед покойницей. Г-н Мареско был очень набожен; он помолился, благочестиво и   сосредоточенно, как священник, потом окропил тело святой водой с буксовой   веточки и свершил над ним крестное знамение в воздухе. Это произвело на всех   очень сильное впечатление. Все встали из-за стола и стояли, пока г-н Мареско не   окончил своих благочестивых действий. Вернувшись в прачечную, домохозяин сказал   Купо:      

– Я   пришел получить с вас за два последние срока. Вы приготовили деньги?      

– Нет,   сударь, еще не успели, – пробормотала Жервеза, крайне смущенная тем, что   этот разговор происходит при Лорилле. – Вы понимаете, такое несчастье…      

– Конечно,   конечно… Но ведь у каждого свои неприятности, – ответил хозяин, растопыривая   огромные заскорузлые пальцы – пальцы бывшего рабочего. – Мне очень жаль,   но больше я ждать не могу… Если вы не уплатите послезавтра утром, я вынужден   буду прибегнуть к выселению.      

Жервеза   сложила руки в немой мольбе. На глазах у нее показались слезы. Но домохозяин   резко тряхнул огромной головой, давая понять, что все ее мольбы бесполезны. К   тому же почтение к покойнице не допускало никаких препирательств. Он вышел   потихоньку, пятясь задом.      

– Тысячу   извинений, что побеспокоил вас, – бормотал он. – Так послезавтра   утром, не забудьте.      

И   проходя мимо комнатки матушки Купо, г-н Мареско вторично, перед открытой дверью,   почтил покойницу набожным коленопреклонением.      

Сначала   все ели наспех и кое-как, чтобы и вида не показать, что еда доставляет удовольствие.   Но когда подали сладкое, стали жевать медленнее, хотелось посмаковать его,   спокойно, не торопясь. Время от времени Жервеза или одна из сестер вставала с   набитым ртом и, не выпуская салфетки из рук, отправлялась взглянуть на   покойницу. И когда та, что уходила, возвращалась, дожевывая на ходу кусок, и   садилась за стол, все прочие глядели на нее, как бы спрашивая, все ли там в   порядке. Потом женщины стали беспокоиться реже. Матушка Купо была забыта.   Заварили кофе, и очень крепкий, потому что собирались не спать всю ночь. В   восемь часов пришли Пуассоны. Им предложили по стакану кофе. Тогда Лантье, все   время наблюдавший за Жервезой, нашел своевременным воспользоваться случаем,   которого ожидал с самого утра. Заговорили о гнусности домохозяев, которые   являются за деньгами, когда в доме лежит покойник. И тут Лантье сказал:      

– Ведь   эдакий ханжа, сущий негодяй, такую рожу состроил, точно обедню служит… Будь я   на вашем месте, я плюнул бы на его лавочку.      

Издерганная,   измученная, разбитая Жервеза не поняла его хитрости и ответила:      

– Да,   разумеется, ждать полиции я не стану… Нет, с меня довольно!..      

Супруги   Лорилле, обрадовавшись, что у Хромуши уже не будет своего заведения, начали   горячо поощрять ее намерение. Разумеется, прачечная стоит ей очень дорого. Правда,   работая по найму, она будет получать не больше трех франков, но ведь зато   сократятся и расходы, и не будешь вечно дрожать, что прогоришь. Они приставали   к Купо, подталкивая его, заставляя согласиться с их доводами. Купо много пил,   пребывал в полном расстройстве чувств и один из всех присутствующих плакал,   уткнувшись носом в тарелку. Видя, что прачка как будто начинает сдаваться,   Лантье подмигнул Пуассонам. И дылда Виржини с необыкновенной готовностью,   сочувственно подхватила:      

– А   знаете, мы с вами могли бы договориться. Я бы могла взять на себя аренду и   как-нибудь уладила бы ваши дела с хозяином… Все-таки вам было бы спокойнее.      

– Нет,   спасибо, – сказала Жервеза, которую так и передернуло, точно на нее напал   озноб. – Уж я как-нибудь постараюсь расплатиться, сумею раздобыть денег.   Буду работать; слава богу, руки у меня еще не отнялись. Выпутаюсь как-нибудь.      

– Обо   всем этом можно поговорить в другой раз, – поспешно вмешался   шапочник. – Право, как-то неудобно сегодня. Успеете поговорить, ну хоть   завтра…      

Но тут   г-жа Лера, которая вышла к покойнице, испуганно вскрикнула. Оказалось, догорела   свеча. Все засуетились, торопясь зажечь другую, покачивая головами и повторяя,   что это дурной знак; нехорошо, когда около покойника гаснут свечи.      

Началось   бдение. Купо прилег, – не для того, чтобы спать, сказал он, а чтобы   подумать обо всем. Но уже через пять минут он захрапел. Нана увели к Бошам,   причем она расплакалась: девочка с самого утра мечтала о том, как она снова   уляжется в просторной кровати своего взрослого друга – Лантье. Пуассоны   просидели до двенадцати часов. В конце концов соорудили какую-то смесь в   салатнике, что-то вроде глинтвейна, потому что кофе слишком действовало дамам   на нервы. Пошли всякие чувствительные разговоры. Виржини заговорила о деревне:   хорошо, если бы ее похоронили где-нибудь в лесу, чтобы на могиле у нее росли   полевые цветы. Г-жа Лера, оказывается, уже приготовила себе саван и держала его   у себя в шкафу, посыпав лавандой: ей хотелось, чтобы у нее в гробу хорошо   пахло. Затем полицейский, неожиданно вступив в разговор, сообщил, что сегодня   утром он задержал девушку, которая совершила кражу в колбасной. Ее обыскали у   комиссара и, когда раздели, нашли десять колбас, подвешенных вокруг тела,   спереди и сзади. Г-жа Лорилле сделала брезгливую гримасу и заявила, что этих   колбас она никогда не стала бы есть. Все захихикали. Бдение незаметно   приобретало оживленный характер, но приличия все же соблюдались.      

Когда   кончали глинтвейн, из задней комнаты донесся какой-то странный звук, какое-то   глухое журчанье. Все подняли головы и переглянулись.      

– Ничего   особенного, – спокойно, вполголоса сказал Лантье. – Из нее вытекает.      

Это   объяснение успокоило общество. Все покачали головами и поставили стаканы.      

Наконец   Пуассоны ушли. Лантье отправился вместе с ними, сказав, что идет ночевать к   приятелю и оставляет свою кровать дамам: они могут по очереди отдыхать на ней.   Лорилле ушел один, говоря, что впервые после женитьбы будет спать в   одиночестве. Купо спал. Обе его сестры остались с Жервезой. Они устроились   подле печки, на которой все время стоял горячий кофе. Женщины сидели,   скорчившись, пригнувшись к огоньку, засунув руки под передники, и тихо   разговаривали в глубокой ночной тишине. Г-жа Лорилле жаловалась, что у нее нет   черного платья для похорон, а покупать ей не хочется, потому что им с мужем и   так приходится очень туго, – да, очень туго. Она спросила Жервезу, не   осталось ли от матушки Купо черной юбки, вот той, что ей подарили ко дню   рождения. Жервезе пришлось пойти поискать юбку. Ее еще можно будет носить,   нужно только сузить в талии. Но г-жа Лорилле заявила претензию и на белье,   заговорила о кровати, о шкафе, о стульях – словом, решила заняться разделом.   Чуть было не вспыхнула ссора. Но г-жа Лера была справедливее сестры и водворила   мир: она заявила, что раз Купо заботились о матери, то им по праву принадлежат   и ее пожитки. Затем все три снова стали клевать носом перед печкой, поддерживая   бесконечный, однообразный разговор. Ночь казалась им невыносимо долгой. Время   от времени женщины встряхивались, пили кофе, заглядывали в комнату покойницы,   где тусклым красноватым огоньком горела оплывшая свеча: с нее не полагалось   снимать нагар. К утру женщины совсем продрогли, несмотря на жарко натопленную   печь. Они истомились, устали от бесконечных разговоров, во рту у них пересохло,   глаза были воспаленные, красные. Г-жа Лера бросилась на кровать Лантье и   захрапела, как солдат. Жервеза и г-жа Лорилле задремали у печки, уткнувшись   головами в колени. На рассвете холод разбудил их. Свеча мамаши Купо опять   погасла. И в полутьме снова, как ночью, послышалось глухое журчанье. Г-жа   Лорилле, успокаивая самое себя, громко объясняла, откуда это журчанье.      

– Из   нее вытекает, – повторяла она, зажигая новую свечу.      

Вынос   тела был назначен на половину одиннадцатого. Нечего сказать, веселое предстояло   утро! И это после такой ночи и такого дня накануне! У Жервезы ни гроша не было,   но, несмотря на это, она не пожалела бы дать сто франков тому, кто унес бы   матушку Купо тремя часами раньше. Нет, можно любить человека как угодно, но,   мертвый, он становится тяжелой обузой, и чем сильнее его любишь, тем больше   хочешь поскорее избавиться от него.      

К   счастью, утром перед похоронами скучать некогда. Хлопот не оберешься. Прежде   всего позавтракали. Затем явился факельщик с седьмого этажа, дядя Базуж: он   принес гроб и мешок отрубей. Этот добрый человек никогда не протрезвлялся. В   восемь часов утра в нем еще бродил вчерашний хмель.      

– Сюда,   что ли? – спросил дядя Базуж.      

И он   поставил гроб, который затрещал, как трещат все новые ящики.      

Но,   отбросив в сторону мешок с отрубями, он вдруг увидел Жервезу и застыл на месте,   разинув рот и выпучив глаза.      

– Простите,   виноват, ошибся, – забормотал он. – Мне сказали, что это для вас.      

Факельщик   схватил мешок, но Жервеза остановила его:      

– Да   положите же! Это у нас покойник, у нас.      

– Ах,   так вот оно что! – воскликнул дядя Базуж, хлопая себя по ляжкам. –   Черт побери! Это для старухи! Ну, теперь понятно…      

Жервеза   побледнела: дядя Базуж принес гроб для нее. А тот из вежливости продолжал   извиняться:      

– Понимаете,   мне вчера сказали, что тут, в первом этаже, кто-то умер. Ну вот я и подумал…   Знаете, ведь в нашем ремесле это штука пустяшная. В одно ухо входит, в другое   выходит… Ну, во всяком случае рад за вас и приношу всяческие поздравления.   Все-таки чем позже, тем лучше. А?.. Хотя жить-то оно невесело, нет, далеко не   всегда!      

Жервеза слушала   его, а сама пятилась, точно боялась, что он схватит ее своими грязными   ручищами, втиснет в гроб и унесет. Ведь говорил же он ей однажды, в самый день   ее свадьбы, что знает женщин, которые были бы благодарны ему, если бы он пришел   за ними. Ну, нет! Она не из таких: у нее при одной мысли об этом мурашки бегают   по спине. Хоть и тяжкая у нее жизнь, но не хочется расставаться с нею так   скоро. Нет, лучше околевать с голоду, постепенно, из года в год, чем умереть   сразу, внезапно.      

– Он   пьян, – прошептала Жервеза со смешанным чувством омерзения и ужаса. –   Могли бы, кажется, не присылать пьяниц. Дерут недешево.      

Тогда   факельщик начал дерзить и издеваться над нею:      

– Ну   что ж, матушка, значит, отложим до следующего раза? Помните: я всегда к вашим   услугам! Только мигните – и я тут как тут. Ведь я всегдашний дамский утешитель…   А знаешь что? – Не плюй на дядю Базужа! Он держал в своих руках женщин   куда пошикарнее тебя, и они не жаловались, когда он укладывал их. Да, они рады   были, когда он укладывал их спать в землю.      

– Замолчите,   дядя Базуж! – строго прикрикнул Лорилле, прибежавший на шум. – Что за   неприличные шутки! Я пожалуюсь, и вас рассчитают… Ну, убирайтесь отсюда, если   не желаете соблюдать правила.      

Факельщик   ушел, но еще долго было слышно, как он ворчал по дороге:      

– Какие   такие правила! Никаких правил нет… Нет тебе никаких правил… честность должна   быть, и все тут.      

Наконец   пробило десять. Катафалк запаздывал. В прачечной уже набралось много народа.   Пришли все друзья и соседи: тут были и Мадинье, и Сапог, и г-жа Годрон, и мадемуазель   Реманжу. То и дело в щель между закрытыми ставнями или в открытую дверь высовывалась   мужская или женская голова – посмотреть, не едет ли этот проклятый катафалк.   Родня, собравшаяся в задней комнате, пожимала руки посетителям. Минуты молчания   прерывались торопливым шепотом; ждали напряженно, с раздражением; в тишине   вдруг слышался шелест платья: г-жа Лорилле разыскивала носовой платок, или г-жа   Лера металась по комнате и спрашивала, нет ли у кого молитвенника. Каждый   входящий прежде всего замечал открытый гроб, стоявший посреди комнаты, напротив   кровати; и каждый невольно косился на него, мысленно примерял и решал, что   грузная матушка Купо ни за что не поместится в нем. Все переглядывались и   читали в глазах друг у друга одну и ту же мысль, но никто не решался высказать   ее вслух. Вдруг около двери на улице поднялась суматоха. Вошел г-н Мадинье и с   широким жестом провозгласил торжественным тоном:      

– Идут!      

Но это   был еще не катафалк. Поспешными шагами вошли четыре факельщика в длинных черных   сюртуках, лоснившихся и побелевших в тех местах, где они терлись о гробы.   Факельщики шли гуськом, лица у них были красные, а руки грубые и тяжелые, как у   ломовых. Впереди всех шествовал совершенно пьяный, но вполне приличный дядя   Базуж: за работой он всегда сохранял полное самообладание. Не говоря ни слова,   склонив головы, факельщики смерили взглядами матушку Купо и принялись за дело.   Бедная старуха была упакована в мгновение ока. Младший из факельщиков,   маленький, и косоглазый, высыпал в гроб отруби и разравнял их, уминая, точно   хлеб месил. Другой, высокий и тощий, и, похоже, большой шутник, накрыл отруби   простыней. Затем все четверо разом взялись за тело – двое за ноги, двое за   голову, подняли его, и – раз, два, три! – все было готово. Скорее, чем   блин перевернуть на сковородке. Окружающие, пристально следившие за всеми   движениями факельщиков, могли подумать, что матушка Купо сама вскочила в гроб.   И она поместилась в нем отлично, гроб пришелся ей как раз впору, так что даже   было слышно, как тело, входя, скользило боками о новые доски. Матушка Купо   плотно вошла в гроб, точно картина в раму! Как ни туго, а все же вошла, и это   крайне удивило присутствовавших; очевидно, она похудела со вчерашнего дня.   Между тем факельщики выпрямились и ждали; косой взялся за крышку, как бы   приглашая родственников проститься с покойной, а дядя Базуж набрал в рот   гвоздей и приготовил молоток. Тогда Купо, его сестры, Жервеза и все прочие   стали прощаться; они опускались на колени, целовали матушку Купо и плакали – их   теплые слезы катились по неподвижному, холодному, как лед, лицу покойницы.   Долго раздавались всхлипывания. Крышка захлопнулась. Дядя Базуж стал   заколачивать гвозди с мастерством упаковщика: каждый гвоздь он вбивал двумя   ударами. Рыдания утонули в этом грохоте, напоминавшем столярную мастерскую. Все   было кончено. Можно было отправляться.      

– Ну,   для чего это пускать пыль в глаза в такую минуту! – сказала мужу г-жа   Лорилле, увидев катафалк перед дверью прачечной.      

Катафалк   произвел в квартале необычайное волнение. Хозяйка харчевни кликнула молодцов из   бакалейной лавки, маленький часовщик выскочил на улицу, соседи высунулись из   окон. Все указывали друг другу на отделку, на ламбрекены с белой бахромой. Эх!   Лучше бы Купо расплатились с долгами! Но, когда люди чванятся, говорили супруги   Лорилле, у них это всегда наружу лезет, несмотря ни на что.      

– Просто   стыд! – говорила в то же время Жервеза о цепочном мастере и его   жене. – Подумать только, что эти скареды даже букетика фиалок не принесли   родной матери!      

В самом   деле, Лорилле явились с пустыми руками. Г-жа Лера принесла венок из искусственных   цветов. Кроме того, на гроб возложили венок из иммортелей и букет, купленные   супругами Купо. Чтобы поднять и взвалить гроб на катафалк, факельщикам пришлось   понатужиться. Затем медленно стали становиться в пары, образовалась процессия.   Купо и Лорилле, в сюртуках, со шляпами в руках, шли во главе траурного кортежа.   Кровельщик совсем ослабел от горестных чувств, в значительной степени   поддерживаемых двумя стаканами белого вина, выпитого утром; он опирался на руку   зятя, так нак у него подкашивались ноги и отчаянно трещала голова. За Купо и   Лорилле шли остальные мужчины: г-н Мадинье, весь в черном и очень внушительный;   Сапог в пальто, надетом поверх блузы; Бош в желтых штанах, производивших   странное впечатление в этом печальном шествии; Лантье, Годрон, Шкварка-Биби,   Пуассон и прочие. За мужчинами следовали дамы: в первой паре шли г-жа Лорилле,   на которой была переделанная юбка покойной, и г-жа Лера, прикрывшая шалью свей   наскоро сделанный траурный костюм – кофточку с лиловой отделкой; за ними шли   Виржини, г-жа Годрон, г-жа Фоконье, мадемуазель Реманжу и остальные. Колесница   тронулась, зрители поснимали шляпы и перекрестились, факельщики заняли свое   место во главе процессии: двое перед колесницей и двое по бокам. Жервеза   задержалась, – надо было запереть прачечную. Она поручила Нана г-же Бош и   бегом нагнала кортеж. Привратница держала девочку за руку; они стояли под   воротами. Нана с глубоким интересом следила за тем, как ее бабушка постепенно   исчезала вдали в таком замечательно красивом экипаже.      

Как раз   в ту самую минуту, когда запыхавшаяся прачка догнала шествие, к нему присоединился   и Гуже. Он пошел с мужчинами, но обернулся и так кротко кивнул Жервезе головой,   что она почувствовала себя совсем несчастной и снова расплакалась. В эту минуту   она оплакивала не только матушку Купо, она оплакивала другую, более страшную   потерю, которую не могла бы выразить словами. Всю дорогу она прижимала платок к   глазам. Г-жа Лорилле с сухими глазами и пылающими щеками искоса поглядывала на   нее, как бы обвиняя ее в притворстве.      

Со   всякими церемониями в церкви живо разделались. Только месса немного затянулась,   потому что священник был уж очень стар. Сапог и Шкварка-Биби предпочли остаться   на улице, чтобы не подавать на бедных. Г-н Мадинье все время следил за   священником и делился с Лантье своими наблюдениями: эти прохвосты так и чешут   по-латыни, а ведь и не понимают, что говорят.      

Они вам   похоронят человека так же, как окрестят или женят, – без малейшего   чувства. Затем Мадинье обрушился на всю эту кучу церемоний, на свечи, на   заунывное пение, на все эти эффекты, предназначенные специально для   родственников. Выходит, что ты теряешь дорогого тебе человека дважды – сначала   дома, а потом в церкви. Мужчины согласились с ним, потому что, когда кончилась   месса, наступил очень печальный момент: все присутствующие, бормоча молитвы,   проходили мимо гроба, кропя его святой водой. К счастью, кладбище было недалеко   – маленькое кладбище предместья Шапель, кусочек сада, выходивший на улицу   Маркадэ. Процессия явилась сюда уже в беспорядке: все шли гурьбой, громко   топотали ногами и разговаривали о своих делах. Морозец стоял изрядный; хотелось   постучать нога об ногу, чтобы согреться. Разверстая яма, около которой   поставили гроб, совсем замерзла; беловатая, каменистая, она напоминала гипсовую   ломку. Провожающие столпились вокруг куч земли. Не очень-то было весело стоять   на этаком морозе и смотреть на пустую могилу! Наконец из маленького домика   появился священник в стихаре. Он дрожал от холода, и при каждом «De profundis»   белый пар клубами вырывался у него изо рта. С последним крестным знамением он   поспешно ушел. Видно было, что ему очень не хочется, чтобы его опять позвали, и   опять начинать все сначала. Могильщик взялся за лопату, – но земля так   промерзла, что отрывалась огромными комьями, которые с тяжким грохотом падали   на крышку гроба и поднимали в могиле невообразимый шум. Это была настоящая   бомбардировка, настоящая пушечная канонада; казалось, что гроб вот-вот   разлетится вдребезги. Такая адская музыка и бесчувственного эгоиста резнула бы   ножом по сердцу! Рыдания возобновились. Провожавшие уже вышли на улицу, а   грохот все еще доносился до них. Сапог, дуя себе на пальцы, заметил вслух: «Да,   черт возьми! Бедной матушке Купо не жарко будет!»      

– Господа, –   сказал Купо немногим друзьям, оставшимся с родными на улице, – позвольте   предложить вам подкрепиться.      

И он   первый вошел в кабачок, помещавшийся тут же на улице Маркадэ и носивший   название «Возвращение с кладбища».      

Жервеза   задержалась на улице. Гуже поклонился и пошел было прочь, но она окликнула его.   Почему он не хочет выпить с ними стаканчик вина? Нельзя, он торопится в кузницу.   С минуту они молча глядели друг на друга.      

– Простите   меня за эти шестьдесят франков, – прошептала наконец прачка. – Я   совсем потеряла голову и вдруг вспомнила о вас…      

– Пустяки,   не стоит извиняться, – перебил ее кузнец. – И знайте, что если с вами   случится беда, я всегда готов вам помочь… Только не говорите ничего маме; у нее   на этот счет свои взгляды, а я не хочу спорить с нею.      

Жервеза   не отрываясь смотрела на него. И, глядя на это доброе и такое печальное лицо,   окаймленное густой русой бородой, она вспомнила давнишнее предложение Гуже. С какой   радостью она теперь согласилась бы на него! Уйти с ним, жить где-нибудь далеко,   быть счастливой! Но тут ей пришла в голову другая, дурная мысль: занять у него   денег какой угодно ценой, чтобы расплатиться за квартиру. Жервеза задрожала,   голос ее сделался ласковым.      

– Ведь   мы не поссорились, правда? Он покачал головой и ответил:      

– Нет,   конечно, мы не поссорились и никогда не поссоримся… Только, вы понимаете, все   кончено.      

И Гуже   ушел крупными шагами. Жервеза была ошеломлена. Его последние слова гудели и   отдавались в ее ушах, как звон колокола. И когда она входила в кабачок,   какой-то внутренний голос глухо шептал ей: «Все кончено. Ну и ладно! Все   кончено. Значит, мне больше нечего делать. Все кончено». Жервеза уселась, съела   кусок хлеба с сыром и выпила уже дожидавшийся ее стакан вина.      

Кабачок   помещался в первом этаже. В длинном низком зале стояло два больших стола.   Бутылки, краюхи хлеба, широкие треугольники сыра на трех тарелках стояли в ряд.   Компания закусывала на скорую руку, без скатерти, без приборов. Подальше, около   гудящей печки, завтракали факельщики.      

– Боже   мой! – сказал Мадинье. – Всякому свой черед. Старики уступают место   молодым… Конечно, когда вы вернетесь домой, квартира покажется вам опустевшей.      

– О,   мой брат отказывается от квартиры, – поспешно подхватила г-жа   Лорилле. – Эта прачечная чистый разор.      

Очевидно,   здесь обрабатывали Купо. Все уговаривали его передать аренду. Даже г-жа Лера с   испуганным видом говорила о банкротстве и тюрьме. В последнее время она подружилась   с Лантье и Виржини, и, кроме того, ее подзадоривала мысль, что у них, видимо, завелись   шашни. И вдруг кровельщик рассердился; его умиление, чрезмерно подогретое выпитым   вином, внезапно перешло в бешенство.      

– Слушай, –   заорал он жене в лицо, – слушай, когда я говорю! Ты со своей дурацкой   башкой всегда хочешь делать по-своему! Но предупреждаю тебя – на этот раз я   поступлю так, как я желаю! Поняла?      

– Да,   как же! – сказал Лантье. – Убедишь ее словами! Ей надо молотом   вколачивать в голову – тогда поймет.      

И оба   стали колотить Жервезу по голове. Это не мешало челюстям работать. Сыр исчезал,   бутылки пустели. Жервеза под их ударами обмякла. Она ничего не отвечала, торопливо   набивала рот и жевала, точно была очень голодна. Когда Купо и Лантье, наконец,   устали, она тихонько подняла голову и сказала:      

– Довольно,   что ли? Хватит. Плевать мне на эту прачечную. Не нужна мне она… Понимаете? Плевать   мне на нее! Все кончено…      

Тогда   потребовали еще сыра и хлеба и стали говорить о деле серьезно. Пуассоны соглашались   перевести на себя контракт с поручительством за два пропущенных платежа. Бош с   важным видом согласился от имени домохозяина на эту сделку. И тут же, за   столом, он сдал семье Купо новую квартиру – свободную квартиру в седьмом этаже,   в одном коридоре с Лорилле. Что до Лантье, то он хотел бы сохранить комнату за   собою, если только это не стеснит Пуассонов. Полицейский кивнул головой:   конечно, это их не стеснит. Ведь они друзья, несмотря на различие политических   убеждений. После этого Лантье уже не вмешивался в разговор. С удовлетворенным   видом человека, уладившего, наконец, свое дельце, он намазал огромный ломоть   хлеба мягким сыром и принялся уписывать его, откинувшись на спинку стула. Кровь   прилила к его щекам, глаза горели скрытой радостью; плотоядно прищурившись, он   поглядывал то на Жервезу, то на Виржини.      

– Эй,   дядя Базуж! – крикнул Купо. – Подсаживайтесь, выпейте стаканчик. Мы   люди не чванные – мы рабочие.      

Факельщики,   собравшиеся было уходить, вернулись и тоже чокнулись с компанией. Не в обиду   будь сказано, покойница-то была тяжеленька и вполне стоила стаканчика. Дядя   Базуж пристально глядел на Жервезу, но удерживался от неуместных замечаний. Она   почувствовала себя нехорошо, встала и ушла, оставив мужчин за стаканами. Купо,   уже напившийся вдрызг, снова начал реветь, говоря, что он пьет с горя.      

Вечером,   вернувшись домой, Жервеза в каком-то оцепенении, упала на стул. Комнаты   показались ей огромными и пустыми. Да, большая обуза с плеч долой! Но не одну   матушку Купо оставила она на дне ямы, в маленьком садике, выходившем на улицу   Маркадэ. Она многого лишилась в этот день: ее прачечная, ее чувство хозяйской   гордости и целый кусок жизни – еще много, много другого – все было похоронено   сегодня. Да, не только квартира опустела, опустело сердце. Это было полное   опустошение, полный развал, все пошло прахом. Когда-нибудь, возможно, она и   оправится, а сейчас, – сейчас, – сейчас она слишком устала.      

В десять   часов, раздеваясь, Нана стала капризничать, плакать и топать ногами. Она   непременно хотела лечь в кровать бабушки Купо. Жервеза попробовала напугать ее,   но девочка была развита не по летам, и мертвецы внушали ей не страх, а только   острое любопытство. В конце концов, чтобы отвязаться, ей позволили лечь на   место матушки Купо. Девчонка любила большие кровати, на которых можно было   вытягиваться, перекатываться с боку на бок. И в эту ночь она отлично выспалась   на теплой, мягкой, щекочущей пуховой перине.      

 X      

       

Новая   квартира Купо находилась на седьмом этаже, по лестнице В. Миновав комнатку   мадемуазель Реманжу, надо было свернуть по коридору налево. Потом, был еще один   поворот. Первая дверь вела в комнату Бижаров. Почти напротив, в маленькой   темной конурке под чердачной лестницей, ютился дядя Брю. Двумя дверями дальше   помещался Базуж. А рядом с Базужем находилась и квартира Купо: комната и   чуланчик окнами во двор. Дальше по коридору помещалось еще два семейства, а в   самом конце – Лорилле.      

Комната   и чуланчик – не больше. В них приютились теперь Купо. Да и комната-то была   такая, что повернуться негде. Тут приходилось и есть, и спать, и все дела   делать. В чуланчике еле-еле уместилась кровать Нана, так что девочка должна   была раздеваться в комнате родителей, а чтобы она не задохнулась ночью, дверь   оставляли открытой. Места было так мало, что Жервезе волей-неволей пришлось при   переезде уступить часть мебели Пуассонам: все равно не поместилась бы. Кровать,   стол, четыре стула – и комната была полным-полна. Но у Жервезы не хватило духа   расстаться с комодом; при одной мысли об этом у нее сердце разрывалось. Комод   загромоздил всю комнату и закрыл половину окна, так что одна из створок вовсе   не отворялась. От этого комната стала еще темнее и мрачнее. Когда Жервезе   хотелось выглянуть во двор, то ей, при ее полноте, приходилось пролезать к окну   боком и вытягивать шею.      

Первое   время прачка целыми днями сидела и плакала. Она уже привыкла к простору, ей   было слишком тяжело жить в такой тесноте. Она задыхалась и целые часы проводила   у окна, протиснувшись в щель между комодом и стеной, так что под конец у нее   начинало ломить шею. Тут только ей дышалось свободнее. Впрочем, двор нагонял на   нее тоску. Напротив, на солнечной стороне, на шестом этаже находилось то окно,   о котором она когда-то мечтала, – окно с душистым горошком, каждую весну   завивавшимся тонкими усиками вокруг натянутых веревочек. А комната Жервезы была   на теневой стороне: кустики резеды в горшочках погибли в одну неделю. Ах, как   плохо сложилась ее жизнь! Не об этом она мечтала! Она мечтала, что под старость   вся комната у нее будет уставлена цветами, и вот теперь ей приходится жить в   такой грязи. Однажды, выглянув во двор, Жервеза испытала странное ощущение: ей   показалось, что она видит самое себя, что вот она стоит там, под воротами,   около дворницкой, и, задрав голову, впервые осматривает дом. Этот прыжок на   тринадцать лет назад был тяжелым ударом в самое сердце. Двор не изменился:   голые фасады чуть почернели и, пожалуй, только немножко больше потрескались,   вое то же зловоние подымалось от изъеденных ржавчиной мусорных ящиков; на   веревках перед окнами все так же сушилось белье и проветривались испачканные   детские пеленки; избитая мостовая была по-прежнему усыпана угольной пылью из   слесарной и стружками из столярной; даже лужа в сыром углу, около водоразборной   колонки, лужа, натекшая из красильни, была того же нежно-голубого цвета, что я   тогда. Но сама Жервеза сильно изменилась, и изменилась к худшему – она отлично   понимала это. Теперь она не стояла под воротами, запрокинув голову, веселая и   смелая, не выбирала себе хорошенькой квартирки. Она сидела под крышей, в самом   мерзком углу, в самой грязной дыре, в каморке, куда никогда не заглядывает   солнечный луч. Как же ей не плакать? Как же не жаловаться на судьбу?      

Впрочем,   когда Жервеза немного попривыкла к новому жилищу, дела семьи сначала пошли   недурно. Зима уже подходила к концу. Кое-какие деньжонки, полученные от Виржини   за мебель, помогли устроиться на первых порах. А затем весною подвернулся   счастливый случай: Купо получил работу в провинции, в Этампе. Он провел там три   месяца и все это время совсем не пил: деревенский воздух исцелил его. Трудно   даже поверить, до чего он благодетельно действует на пьяниц, когда они   расстаются с парижской атмосферой, со всеми этими улицами, насквозь пропитанными   водочным и винным духом. Купо вернулся свежий, как розан, и привез четыреста   франков; они помогли Жервезе расплатиться с домохозяином по двум просроченным   платежам, за которые поручились Пуассоны, и рассчитаться с самыми неотложными   долгами в квартале. Теперь она могла спокойно ходить по тем улицам, где ей до   сих пор нельзя было показаться. Само собой разумеется, она снова работала   поденно. Г-жа Фоконье, женщина очень добрая, особенно если ей немножко   польстить, охотно приняла Жервезу к себе и даже из уважения к ее бывшему   хозяйскому званию назначила ее старшей работницей с платой по три франка в   день. Словом, дела семьи, казалось, понемногу налаживались. Жервеза даже   рассчитывала, что, трудясь и экономя, она сможет со временем разделаться со всеми   долгами и устроиться совсем сносно. Впрочем, она размечталась об этом только   сгоряча, на радостях, что муж привез такую кучу денег. Охладев, она сказала   себе, что хорошие времена никогда не тянутся долго, нужно просто жить сегодняшним   днем.      

Тяжелее   всего было то, что в ее бывшей мастерской воцарились Пуассоны. Купо не были   завистливы, но их постоянно изводили соседи, восхищавшиеся при них всякими   улучшениями, которые ввели у себя их преемники. Боши и особенно Лорилле были   неистощимы в этом отношении. Послушать их, то такой чудесной лавки еще и на   свете не бывало. При этом они не забывали упомянуть, что Пуассоны въехали в   страшно грязное помещение и что одна чистка его обошлась им в тридцать франков.   После долгих колебаний Виржини решила открыть торговлю кондитерскими и   колониальными товарами: конфеты, шоколад, чай, кофе. Лантье настойчиво   советовал ей выбрать именно этот вид торговли; он утверждал, что на сластях   можно нажить огромные деньги. Лавка была теперь выкрашена в черный цвет с   желтыми полосками – самые приличные цвета. Три столяра целую неделю работали   над ящиками, витринами и прилавком со стойками для ваз, как в кондитерских.   Должно быть, Пуассоны изрядно порастрясли свое маленькое наследство. Зато   Виржини торжествовала, а Лорилле, вкупе с Бошами, аккуратно сообщали Жервезе о   каждой новой полоске, каждом украшении в витрине, каждой новой вазе и со   злорадством наблюдали, как у нее при этом меняется лицо. Вовсе не надо быть   завистливым, чтобы беситься, когда люди наденут ваши башмаки да вас же ими и топчут.      

Но тут   были замешаны еще и любовные дела. Соседи утверждали, что Лантье бросил   Жервезу. Весь квартал одобрял этот поступок; это в известной мере значило, что   на улице Гут-д'Ор все же восторжествовала нравственность. Пройдоха-шапочник   по-прежнему был любимцем женщин, и, разумеется, вся честь в происшедшем разрыве   приписывалась ему одному. Рассказывали даже подробности, говорили, что прачка   до того рассвирепела, что он принужден был надавать ей оплеух и только тем и   успокоил ее. Разумеется, никто не рассказывал того, что было на самом деле, и   даже тем, кто мог бы знать правду, она казалась слишком простой и мало   интересной. Если хотите, Лантье и в самом деле бросил Жервезу, но только в том   смысле, что она не находилась с утра до вечера в его распоряжении; когда же ему   приходило желание обладать ею, он отправлялся на седьмой этаж. Во всяком случае   мадемуазель Реманжу часто видела, как Лантье выходил из двери Купо в самое   неподходящее для визитов время. Да, связь еще тянулась, скрипела кое-как, но в   сущности любовники уже не испытывали от нее никакого удовольствия; они не   прерывали своих отношений просто по привычке, просто из взаимной любезности, не   более. Впрочем, положение осложнялось тем обстоятельством, что теперь соседи   судачили о связи Лантье с Виржини. Квартал и на этот раз опережал события.   Конечно, шапочник точил зубы на Виржини; да это было и понятно: в бывшей   квартире Купо она во всем заменяла Жервезу. Рассказывали даже забавную историю:   будто однажды Лантье отправился, по старой привычке, к хозяйской кровати за   Жервезой. притащил к себе Виржини, не узнав ее в темноте, и обнаружил свою   ошибку только на рассвете. Над этой историей много потешались, но на самом деле   до этого еще не дошло; Лантье едва осмеливался пощипывать Виржини. Тем не менее   супруги Лорилле, надеясь вызвать в Жервезе ревность, с чувством рассказывали ей   о любви Лантье и Виржини. Боши тоже постоянно твердили, что никогда еще не   видали такой славной парочки! И, странное дело, улица Гут-д'Ор, по-видимому,   ничуть не возмущалась этим новым супружеским сожительством втроем. Мораль,   столь строгая по отношению к Жервезе, оказалась очень снисходительной к   Виржини. Быть может, эта доброжелательная снисходительность объяснялась и тем,   что ее муж был полицейским.      

К   счастью, Жервеза не была ревнива, к изменам Лантье она относилась вполне равнодушно,   потому что сердце ее давно уже не участвовало в этой связи. Она давно знала,   хоть вовсе и не интересовалась этим, о грязных похождениях шапочника, о его   мимолетных связях со всякими бульварными девками и относилась к этому с полным   безразличием, не возмущалась, не порывала с ним. Однако к новой связи своего   любовника она не могла относиться с таким же спокойствием. Виржини – это совсем   другое дело. Они только для того и сошлись, чтобы бесить ее, Жервезу! И если   она прощала Лантье мелкие шашни, то эту связь она ему попомнит! И когда г-жа   Лорилле или еще какая-нибудь другая злыдня нарочно распространялись в   присутствии Жервезы о рогах Пуассона (они говорили, что полицейский уже не   пролезает под воротами Сен-Дени), – Жервеза бледнела и задыхалась. У нее   захватывало дыхание, она чувствовала, как у нее подымается какое-то жжение в   груди, и она кусала губы, стараясь сдержаться, не выдать себя, чтобы не   доставить удовольствия врагам. Но, по-видимому, у нее произошла стычка с   Лантье: как-то под вечер мадемуазель Реманжу услышала даже звук пощечины. Во   всяком случае они рассорились, и Лантье две недели не разговаривал с Жервезой;   но потом первый пришел мириться, и отношения их возобновились как ни в чем не   бывало. Прачка и на этот раз поступила так, как поступала всегда: она не хотела   новых потасовок, не хотела отравлять себе жизнь и уступила. Что ж, ей не   двадцать лет, она уже не способна любить так, чтобы драться из-за мужчин,   рисковать собой ради их прекрасных глаз. Но только все это накапливалось в ней   постепенно.      

Купо   зубоскалил. Покладистый муж, не желавший замечать рогов на своей голове, измывался   над рогами Пуассона. На то, что творилось в его собственном доме, он не обращал   внимания, но вот в чужом это казалось ему крайне забавным. Он из кожи лез вон,   чтобы разнюхать все подробности, расспрашивал соседок, подглядывавших за   Пуассонами. Ну и простофиля этот Пуассон! А еще носит шпагу, позволяет себе   толкать встречных на улице! Купо дошел до того, что стал, наконец,   поддразнивать Жервезу. Что? Любовничек-то улыбнулся? Эх, не везет ей: и с   кузнецом ничего не вышло, а теперь и шапочник натянул ей нос. А все потому, что   это народ несерьезный. Почему бы ей не взять какого-нибудь каменщика? Каменщики   люди солидные, они кладут кирпичи надолго. Разумеется, Купо говорил все это в   шутку, но тем не менее Жервеза зеленела, потому что он так и пронизывал ее   своими серыми глазками, точно хотел просверлить насквозь. Когда он заводил эти   мерзкие разговоры, Жервеза никак не могла понять, шутит он или говорит всерьез.   Когда человек пьянствует из года в год, то немудрено, если он в конце концов и   вовсе потеряет голову. Иной муж в двадцать лет ревнив, как черт, а к тридцати   до того спивается, что супружеская верность вовсе перестает интересовать его.      

Стоило   посмотреть, как Купо фанфаронил на улице Гут-д'Ор! Он называл Пуассона рогачом.   Да, это заткнет глотку всем сплетницам! Теперь уже не он рогоносец. О, его не   проведешь! Если в свое время он делал вид, будто ничего не замечает, то только   потому, что не любит сплетен. Каждый живет по-своему и чешется там, где у него   зудит. У него от этого не зудело, а чесаться для удовольствия соседей он не   желал! А что, черт возьми, думает на этот счет полицейский? Ведь теперь это уже   не пустые сплетни: любовников видели за делом! Купо сердился и кричал, что не   понимает, как может мужчина, должностное лицо, представитель власти, терпеть у   себя в доме такой срам. Очевидно, полицейский просто любит чужие объедки – вот   и все! Тем не менее по вечерам, когда кровельщику становилось скучно сидеть   вдвоем с женой в своей жалкой конуре под самой крышей, он отправлялся вниз за   Лантье и насильно приводил его к себе в комнату. Он скучал без приятеля и мирил   его с Жервезой, если они были не в ладах. Черт возьми, да наплевать им на целый   свет! Разве запрещено человеку забавляться так, как ему хочется? Купо   посмеивался, и в его блуждающих глазах, глазах пьяницы, светилась какая-то   странная мысль. Казалось, для того чтобы скрасить жизнь, он готов был делить с   шапочником решительно все. И в такие вечера Жервеза совсем уже не понимала,   шутит он или говорит серьезно…      

Лантье   среди всех этих пересудов держался необыкновенно важно. Он принимал покровительственный   и почтенный вид. Три раза предотвратил он ссору Купо с Пуассонами. Хорошие   отношения между двумя семействами входили в его расчеты. Благодаря его попечениям,   его твердой и в то же время нежной заботливости Жервеза и Вйржини притворялись,   что питают друг к другу самые дружеские чувства. А Лантье со спокойствием паши   властвовал над обеими – и над блондинкой и над брюнеткой – и все жирел, как   настоящий паук. Наглец еще не успел переварить как следует Купо, а уже начал   заглатывать Пуассонов. О, он ничуть не церемонился! Сожрав одно заведение, он   принимался за другое. В конце концов, только люди такой породы и преуспевают в   жизни.      

В июле   этого года Нана должна была причащаться в первый раз. Ей шел тринадцатый год,   но она была длинная, как жердь, и совсем бесстыжая девчонка. В прошлом году ее   не допустили к причастию за дурное поведение, и если на этот раз священник   смилостивился, то только из опасения, что она больше не явится в церковь и так   и останется язычницей. Нана плясала от радости в ожидании белого платья.   Лорилле, крестные отец и мать, обещали подарить девочке платье и растрезвонили   об этом подарке по всему дому; г-жа Лера пообещала шляпку и вуаль, Виржини –   сумочку, Лантье – молитвенник, – так что супругам Купо нечего было   готовиться к событию. Пуассоны даже решили воспользоваться этим случаем, чтобы   отпраздновать новоселье, – без сомнения, тут не обошлось без совета шапочника.   Они пригласили Купо и Бошей, дочка которых тоже конфирмовалась в этот день.   Вечерком соберутся, поедят, будет окорок и еще кое-какое угощение.      

Как раз   накануне причастия, когда Нана любовалась разложенными на комоде подарками,   Купо вернулся домой в ужасном состоянии. Парижская атмосфера уже оказывала на   него свое влияние. Он ни с того ни с сего накинулся на жену и дочь и начал   поносить их, отнюдь не стесняясь в выражениях. Впрочем, Нана, слыша изо дня в   день непристойные ругательства, и сама была не сдержанна на язык. Во время ссор   она преисправно честила мать коровой и сволочью.      

– Где   обед? – орал кровельщик. – Подайте обед, клячи!.. Что вы тут с   тряпками возитесь, потаскухи. Если сию минуту не будет обеда, так я вас…      

– Какой   он несносный, когда налижется! – раздраженно пробормотала Жервеза и,   обернувшись к мужу, прибавила: – Разогревается, отвяжись.      

Нана   разыгрывала скромницу: сегодня это казалось ей очень милым. Она продолжала   рассматривать разложенные на комоде подарки, застенчиво опускала глаза и делала   вид, что не понимает грязных отцовских ругательств. Но кровельщик в пьяном виде   не знал удержу. Он заорал в самое ухо дочери:      

– Я   тебе покажу белые платья! Что? Опять будешь набивать себе груди? Опять будешь   напихивать в лифчик бумагу, как в прошлое воскресенье?.. Погоди ты у меня! Ты,   я знаю, любишь вертеть хвостом! Эти тряпки вскружили тебе голову! Ну, убери   лапы, паскудница! Спрячь сию же минуту свое тряпье в ящик, а то я тебе задам   трепку!      

Нана   стояла, потупив голову, и ничего не отвечала. Она держала тюлевый чепчик, о   цене которого только что спрашивала у матери. Купо протянул руку, чтобы вырвать   у нее чепчик, но Жервеза оттолкнула его и закричала:      

– Да   оставь ты девчонку в покое! Она умница, не делает ничего плохого.      

Тогда   кровельщик разом выпустил весь свой заряд:      

– Ах   вы, стервы! Обе хороши – что мать, что дочь!.. Два сапога пара! Она и причащаться-то   идет только для того, чтобы пялиться на мужчин! Что, будешь отпираться, шлюха!   Вот одену тебя в мешок, – пусть поцарапает тебе шкуру! Да, в мешок! Это   отобьет у тебя охоту распутничать, и у тебя и у твоих попов! Я не хочу, чтобы   тебя развращали! Да черт вас побери! Будете вы меня слушаться или нет?      

Жервеза,   растопырив руки, заслоняла подарки от Купо, грозившего разорвать их; Нана в   бешенстве обернулась, пристально посмотрела на отца и, позабыв скромность,   которую внушал ей священник, процедила сквозь стиснутые зубы:      

– Свинья!      

После   обеда кровельщик завалился спать. Наутро он проснулся в благодушнейшем   настроении. У него еще не совсем прошел вчерашний хмель, и он был чуть   навеселе, – как раз настолько, чтобы быть очень любезным. Купо   присутствовал при одевании дочери, растрогался при виде белого платья и нашел,   что девчонка выглядит в нем совсем барышней. В такой день, говорил он, –   отцу естественно гордиться дочерью. И надо было посмотреть, с каким изяществом   держалась Нана в своем чересчур коротком платьице, как она все время смущенно   улыбалась, точно новобрачная! Спустившись вниз и увидев на пороге дворницкой   разряженную Полину, она остановилась, окинула ее светлым взглядом и,   убедившись, что подруга одета хуже ее, что платье сидит на ней неуклюже, стала   необыкновенно приветлива. Оба семейства вместе отправились в церковь. Нана и   Полина шли впереди с молитвенниками в руках и все время придерживали   вздувавшиеся от ветра вуали. Они шли молча, скромно, сложив губки бантиком,   чтобы прохожие говорили: «Какие милочки!» Они готовы были чуть не визжать от   восхищения, когда люди выходили из лавочек, чтобы поглядеть на них. Г-жа Бош и   г-жа Лорилле все время отставали, так как то и дело обменивались замечаниями   относительно Хромуши: ведь если бы не родственники, которые из уважения к святому   алтарю подарили ей решительно все, – да, все, вплоть до новой рубашки, –   так дочь этой мотовки не могла бы даже пойти к причастию. Г-жа Лорилле особенно   волновалась из-за подаренного ею платья, честила Нана на все корки и всякий   раз, когда девочка слишком близко подходила к витринам магазинов и задевала их   юбкой, обзывала ее грязнухой.      

В церкви   Купо все время плакал. Это было глупо, но он не мог удержаться. Его до слез   пронял священник, воздевавший руки горе, и все эти похожие на ангелочков   девочки, проходившие с молитвенно сложенными ручками. Звуки органа отдавались и   урчали у него в животе, а прекрасный запах ладана заставлял его втягивать   воздух носом, точно ему совали в лицо букет цветов. Словом, Купо совсем размяк.   Особенно подействовал на него гимн, который пели в то время, как девочки   принимали тело господне. Он казался Купо таким сладостным, он так и лился в   душу, прямо дрожь по спине пробегала. Впрочем, расчувствовался не только   кровельщик, – многие из присутствовавших, люди солидные, трезвые, тоже повытаскивали   платки. Да, это был прекрасный день, лучший в жизни. Но выйдя из церкви и   отправившись распить по стаканчику с Лорилле, который не плакал в церкви и   посмеивался над слезами кровельщика, Купо вдруг рассердился и начал доказывать,   что это воронье, попы, нарочно жгут чертову траву, чтобы одурманивать людей. Ну,   да, он и не скрывает: конечно, он ревел! Но это доказывает только, что у него в   груди сердце, а не камень. И Купо приказал подать еще по стаканчику.      

Вечером   у Пуассонов очень весело отпраздновали новоселье. Вся пирушка от начала до   конца прошла в добром согласии, безо всяких раздоров. Бывает так, что именно в   самые плохие времена выпадают какие-то особенно счастливые минуты, когда люди,   ненавидящие один другого, проникаются друг к другу любовью. Лантье сидел между   Жервезой и Виржини и любезничал с обеими; он щедро распределял между ними знаки   внимания, как петух, которому хочется сохранить мир в своем курятнике. Напротив   него сидел Пуассон; он смотрел прямо перед собой неподвижным, затуманенным   взором, храня спокойный и сурово мечтательный вид полицейского, привыкшего не   думать ни о чем в долгие часы пребывания на посту. Но царицами праздника были   две девочки, Нана и Полина, которым позволили остаться в праздничных нарядах.   Они сидели чинно, чтобы не запачкать своих белых платьев; при каждом глотке   взрослые кричали им, чтобы они держали подбородок выше и кушали аккуратнее. Но   скоро это надоело Нана, и она опрокинула себе на корсаж стакан вина. Поднялась   суматоха, девчонку тут же раздели и немедленно замыли корсаж водой.      

За   сладким стали серьезно обсуждать будущность девочек. Г-жа Бош уже сделала выбор:   Полина должна была поступить в золотошвейную мастерскую; на этом можно зарабатывать   по пяти-шести франков в день. Жервеза не знала, на чем остановиться: Нана ни к   чему не выказывала особой склонности. Одна у нее склонность – бить баклуши, а   кроме этого, она ничего не любила делать, всякая работа валилась у нее из рук.      

– На   вашем месте, – сказала г-жа Лера, – я сделала бы из нее цветочницу.   Это приятная и чистая работа.      

– Гм,   цветочницы… – пробормотал Лорилле. – Все цветочницы потаскушки, сегодня с   одним, завтра с другим.      

– Как?   А я? – возразила вдова, кусая губы. – Очень любезно с вашей стороны!   Что же, я сука какая-нибудь, ложусь, как только мне свистнут?      

Но тут   вся компания хором прервала ее:      

– Госпожа   Лера! Ах, госпожа Лера!      

И ей   глазами указали на обеих причастниц, уткнувшихся в стаканы, чтобы не фыркать со   смеху. До сих пор даже мужчины соблюдали благопристойность и тщательно выбирали   выражения. Но г-жа Лера пропустила это замечание мимо ушей. То, что она сказала,   говорится в самом лучшем обществе, – она сама слышала! Уж будьте уверены,   она знает, как надо выражаться, да. Ей даже частенько делают комплименты на   этот счет, потому что она может говорить решительно обо всем даже в присутствии   детей, никогда не нарушая благопристойности.      

– Между   цветочницами попадаются очень порядочные, поверьте мне, – кричала г-жа   Лера. – Конечно, они сделаны из того же теста, что и все прочие женщины!   Но они умеют себя сдерживать, а если уж им приходится согрешить, то они по крайней   мере выбирают со вкусом. Да, цветы развивают вкус. Оттого-то я и соблюла себя.      

– Боже   мой! – прервала ее Жервеза. – Да я ничего не имею против цветов. Надо   только, чтобы это ремесло нравилось Нана; нельзя ребенка принудить к чему-либо   силком, против его желания… Ну, не ломайся, Нана, отвечай. Хочешь быть   цветочницей?      

Наклонившись   над тарелкой, девочка подбирала крошки от пирожного мокрым пальцем и тут же   обсасывала его. Она не торопилась отвечать и сидела молча, посмеиваясь своим   порочным смехом.      

– Да,   мама, хочу, – объявила она наконец.      

Дело   было улажено тут же. Купо попросил г-жу Лера завтра же отвести девочку в мастерскую,   где она работала, на улицу Кэр. Все стали серьезно толковать о житейских обязанностях.   Бош сказал, что теперь, после причастия, Нана и Полина стали взрослыми женщинами.   Пуассон прибавил, что отныне они должны уметь стряпать, штопать носки и вести   хозяйство. Заговорили даже об их будущем замужестве, о детях, которые со   временем будут у них. Девчонки слушали, прижавшись друг к другу, и хихикали   между собой. Им нравилось, что они уже взрослые, они смущались и краснели,   оправляя свои беленькие платьица. Но больше всего льстили им шутки Лантье,   который спрашивал, не завели ли они уже себе муженьков. В конце концов Нана   все-таки заставили признаться, что она влюблена в Виктора Фоконье, сына хозяйки   ее матери.      

– Отлично! –   сказала г-жа Лорилле Бошам, когда все расходились по домам. – Нана наша   крестница, но, раз они делают ее цветочницей, мы больше ее и знать не хотим.   Еще одна бульварная потаскушка… Не пройдет и полугода, как она пустится во все   тяжкие.      

Поднимаясь   к себе наверх, Купо порешили, что пирушка была славная и что Пуассоны в   сущности вовсе не плохие люди. Жервеза даже похвалила лавочку. Она думала, что   ей будет тяжело провести вечер в своей бывшей прачечной и смотреть на   теперешних хозяев, но, к своему удивлению, она ни разу не разозлилась.   Раздеваясь, Нана спросила у матери, какое было платье у той барышни с третьего   этажа, которая в прошлом месяце вышла замуж, тоже кисейное, как у нее?      

Это был   последний счастливый день семейства Купо. В течение следующих двух лет они все   глубже и глубже погружались в нищету. Особенно ужасны были зимы. Летом Купо еще   добывали себе кусок хлеба, но с наступлением дождей и холодов наступал и голод;   в доме не оставалось ни корки, вся семья щелкала зубами и дрожала в своей   холодной, как Сибирь, конуре. Проклятый декабрь пробирался сквозь все щели и   приносил с собою всевозможные бедствия – безработицу, мрачную нищету, вялое   безделье, промозглую сырость и холод. В первую зиму Купо еще время от времени   топили печку и грелись у огня; они соглашались лучше голодать, чем мерзнуть. Но   во вторую зиму печка уже только ржавела; она стояла замерзшим и мрачным   чугунным столбом и, казалось, только усиливала холод. Но больше всего их   изводила, больше всего им досаждала квартирная плата. О, этот январский платеж,   когда Бош приходит со счетом, а в доме сухой корки нет. Он пронизывает вас холодом   хуже, чем северный ветер. А в следующую субботу является г-н Мареско, – в   хорошем пальто, в толстых шерстяных перчатках на огромных лапищах. Через каждое   слово он грозит выселением, а за окошком все падает снег и как будто стелет им   на улице белоснежную постель. Чтобы уплатить за квартиру, Купо готовы были   продать самих себя. Квартира пожирала их обеды, квартира вытаскивала у них   дрова из печки. Впрочем, в дни платежа стонал весь дом. По всем этажам люди   плакали, как на похоронах. Стон стоял по всем коридорам и лестницам. Если бы в   каждой семье было по покойнику, и то не было бы такого ужасного воя. Воистину,   то был день страшного суда, светопреставление, немыслимое отчаяние, смерть для   бедняков. Одна женщина с четвертого этажа пошла торговать собой на улице   Бельом. Каменщик с шестого этажа обокрал своего хозяина.      

Конечно,   Купо никого не могли винить, кроме самих себя. Как бы туго ни приходилось   порой, но, соблюдая порядок и экономию, всегда можно выкрутиться, –   свидетельство тому Лорилле; они всегда аккуратно вносят квартирную плату,   завернув деньги в клочок грязной бумаги. Правда, зато они и живут, как голодные   пауки. Глядя на них, можно проникнуться полным отвращением к труду. Нана еще   ничего не зарабатывала своими цветами, а содержание ее стоило недешево. Жервеза   была теперь у г-жи Фоконье на дурном счету. Она работала все хуже и хуже,   старалась отвалять кое-как, только чтобы отделаться, и в конце концов хозяйка   перевела ее на сорок су – плату помощницы. К тому же Жервеза была крайне   самолюбива, обидчива и постоянно ставила всем на вид, что раньше у нее у самой   была прачечная. Она часто прогуливала и уходила с работы как только вздумается;   когда, например, г-жа Фокоиье наняла г-жу Пютуа и Жервезе пришлось гладить бок   о бок со своей бывшей работницей, она до того рассердилась, что не показывалась   целых две недели. После таких выходок ее принимали обратно только из милости, и   это еще больше раздражало ее. Понятно, что недельная получка Жервезы бывала не   слишком-то велика. Она сама с горечью признавалась, что скоро не ей надо будет   требовать платы с хозяйки, а хозяйке с нее. Что до Купо, то он, может быть, и   работал, но в таком случае, должно быть, дарил свой заработок правительству,   потому что Жервеза с самого возвращения мужа из Этампа не получала от него ни   гроша. В дни получки она уже и не заглядывала ему в руки. Купо возвращался,   беспечно размахивая руками, с пустыми карманами и часто даже без носового платка.   Ну да, он потерял свой сопельник, а может быть, и кто-нибудь из товарищей   стянул. Ведь это такие канальи! В первое время Купо придумывал всякие истории,   подводил счет улетучившимся деньгам: десять франков он истратил на подписку,   двадцать франков провалились в дырку в кармане, которую он тут же и показывал,   пятьдесят франков пошли на уплату каких-то воображаемых долгов. Потом он и   стесняться перестал. Испарились деньги – вот и все! В кармане он их не   приносит, зато приносит в брюхе – все равно они приходят к хозяйке, только   другим способом. По совету г-жи Бош, прачка несколько раз пробовала подстерегать   мужа при выходе из мастерской, чтобы захватить его врасплох и отнять получку, но   из этого ничего не выходило: товарищи предупреждали Купо, и он запрятывал   деньги, может быть, в сапоги, а может быть, и куда-нибудь подальше. Сама г-жа   Бош была необычайно проворна в розысках, и если Бош, как это случалось   частенько, утаивал от нее на угощение для приятельниц один-другой   десятифранковик, она тщательно обшаривала его платье и большей частью находила   утаенную им монетку зашитой в козырьке фуражки, между кожей и материей. Ну, а   Купо не любил подбивать одежду золотом. Он спускал его прямо в желудок. Ведь   Жервеза не могла же взять ножницы и взрезать ему живот!      

Да, Купо   были сами виноваты в том, что все ниже скатывались по наклонной плоскости, с   каждым годом увязали все глубже. Но в этом люди даже себе не признаются, в особенности   когда уже сидят по уши в грязи. Купо обвиняли злую судьбу, уверяли, что сам бог   на них прогневался. Теперь у них был вечный кавардак. Они грызлись с утра до   ночи. Правда, до драк дело еще не доходило, если не считать двух-трех затрещин   в пылу спора. Но самое худшее было то, что все добрые чувства, все   привязанности разлетелись, как птицы из отворенной клетки. Отцовская,   материнская, дочерняя нежность, так согревающая семью, так спаивающая воедино   этот маленький мирок, исчезла, и теперь каждый одиноко дрожал от холода в своем   углу. Все трое – Купо, Жервеза и Нана – стали очень раздражительны, они,   казалось, готовы были съесть один другого и смотрели друг на друга полными   ненависти глазами. Можно было подумать, что сломалась какая-то пружина, на   которой держался семейный мир, испортился тот механизм, благодаря которому в   счастливых семьях сердца бьются согласно. И уж, конечно, Жервеза больше не   волновалась за Купо, даже если видела его висящим на самом краю крыши, на   высоте двенадцати-пятнадцати метров над землею. Сама бы она его не столкнула,   но, если бы он свалился… Честное слово, потеря для мира была бы небольшая! И в   дни семейных раздоров Жервеза кричала: «Неужели его никогда не притащат на   носилках?» Она этого ждет не дождется, это было бы просто счастьем! Ну, кому он   нужен, пьяница? Он только объедает жену, мучает ее, толкает ее в грязь! Таким   лодырям одна дорога – в могилу, и чем скорее, тем лучше! Если бы он окочурился,   она заплакала бы от радости. И когда мать кричала: «Убить тебя надо!» – дочь   подхватывала: «Пристукнуть!» С самыми противоестественными чувствами читала   Нана в газетах о несчастных случаях. Ее отцу так везло: ведь он однажды попал   под омнибус – и что же! – даже не протрезвился! Когда же, наконец,   издохнет этот гад?!      

Среди   этого убожества, голода, нищеты Жервеза страдала еще больше, видя, как кругом   голодают другие несчастные. Угол дома, в котором жили Купо, был углом нищеты;   здесь проживали три или четыре семьи, которые точно поклялись вечно сидеть без   хлеба. Как бы часто ни открывались их двери, из них никогда не доносился запах   стряпни. В коридоре царило мертвое молчание, стены звучали гулко, как пустые   животы. По временам слышалось какое-то движение, женский плач, жалобы голодных   ребятишек, ссоры, – да и ссорились-то для того, чтобы заглушить голод. Это   была какая-то сплошная судорога желудка; голод царствовал здесь, голод зиял изо   всех этих разинутых ртов. Люди чахли от самого воздуха; здесь даже муха не   прожила бы, потому что и для нее не было пищи. Но особенную жалость возбуждал в   Жервезе дядя Брю, ютившийся в конурке под лестницей. Он забивался в нее, как   сурок, свертывался калачиком на куче соломы, чтобы не так мерзнуть, и не   шевелился по целым дням. Даже голод не выгонял его на улицу. Зачем? Нагуливать   аппетит? Все равно никто его не накормит. Если дядя Брю не показывался   три-четыре дня подряд, соседи заходили к нему посмотреть, не умер ли он. Но   нет, он все еще был жив, – не совсем, а так, чуть-чуть, уголком глаза: он   ждал смерти, а смерть все забывала его! Когда у Жервезы бывал хлеб, она давала   ему корочку. Да, она озлобилась, муж заставил ее возненавидеть людей, но   животных она по-прежнему искренно жалела, а дядя Брю, жалкий старикашка,   которого бросили околевать с голоду, потому что он уже не мог работать, казался   ей чем-то вроде отслужившей свой век собаки, до того отощавшей, что даже и   живодеры ее не берут: жира нет, шкура не годится. Жервезе было тяжко это   постоянное сознание, что там, по ту сторону коридора, валяется забытый богом и   людьми дядя Брю. От полного истощения он постепенно возвращался к размерам   ребенка, сморщивался и высыхал, как завалявшийся на полке ссохшийся апельсин.      

Кроме   того, Жервезу мучило соседство факельщика Базужа. Его комната была отделена   только дощатой, очень тонкой перегородкой, так что каждый шорох был слышен у   Купо. По вечерам, когда факельщик возвращался домой, Жервеза невольно   прислушивалась к его движениям; вот он бросил на комод свою черную кожаную   шляпу, и она глухо стукнула, словно ком земли о крышку гроба; вот он повесил   плащ, и плащ зашуршал о стену, как крылья ночной птицы; вот он раздевается,   бросает посреди комнаты свою черную одежду и как будто наполняет ее траурным   флером. Жервеза прислушивалась к его шагам, сторожила каждое его движение,   вздрагивала, когда он натыкался на мебель или грохотал посудой. Этот проклятый   пьяница внушал ей смутный страх, смешанный с жадным любопытством. Бесстыжий,   насмешливый, вечно пьяный, он откашливался, плевал, распевал уличные песенки,   отпускал забористые словечки и стукался о стены, отыскивая кровать. А Жервеза   бледнела, спрашивая себя, что это он затевает, и воображала разные ужасы: ей   мерещилось, что он притащил мертвеца и заталкивает его под кровать. Боже мой,   ведь писали же в газетах, что один служащий бюро похоронных процессий собирал у   себя детские трупики, чтобы похоронить их разом и тем избавиться от лишних   хлопот. Во всяком случае, когда дядя Базуж приходил домой, сквозь перегородку   веяло мертвечиной. Право, казалось, что живешь по соседству с Пер-Лашез. А дядя   Базуж – этакое животное! – постоянно хохотал в одиночестве, как будто его   ремесло веселило его. Этот смех страшно было слушать. Когда же угомонившись,   наконец, он заваливался спать, то поднимал такой невероятный храп, что у   Жервезы спирало дыхание. Целыми часами прислушивалась она к этому храпу, и ей   казалось, что за перегородкой бесконечной вереницей катятся погребальные дроги.      

Но самое   худшее было то, что, несмотря на весь внушаемый им ужас, Базуж неотразимо   притягивал к себе Жервезу, так что она часами просиживала, прильнув ухом к   перегородке. Он действовал на нее так же, как действует красивый мужчина на   порядочную женщину: ей и хочется изведать, каков этот красавец, и в то же время   она не решается, – воспитание не позволяет. Вот и Жервеза точно так же   была не прочь изведать, какова она, эта смерть, но ее удерживал страх. У нее   иной раз делалось такое странное лицо, когда она, затаив дыхание,   прислушивалась к движениям Базужа, стараясь разгадать в них тайный смысл, что   Купо шутя спрашивал, уж не влюбилась ли она в факельщика. А она сердилась и   говорила, что это соседство отвратительно, что она хотела бы переменить   квартиру. Но, как только старик возвращался домой и приносил с собою запах   кладбища, Жервеза помимо воли снова впадала в задумчивость и сидела с каким-то   возбужденным и нерешительным лицом, словно женщина, мечтающая об измене мужу.   Ведь этот человек уже два раза предлагал уложить ее и унести куда-то, где можно   заснуть таким крепким, счастливым сном, что разом позабудешь все горести. Может   быть, это и в самом деле хорошо. Мало-помалу Жервезу стало охватывать все более   жгучее желание испытать это ощущение. Испытать на две недели, на месяц. Ах,   проспать целый месяц, особенно зимою, проспать месяц квартирной платы, когда не   знаешь, куда деваться от забот. Но нет, это невозможно; заснешь так хотя бы на   час, – придется спать вечно. Эта мысль ужасала Жервезу, – перед   вечной и жестокой привязанностью, которой требовала земля, жажда смерти   отступала.      

И   все-таки однажды январским вечером Жервеза принялась стучать обоими кулаками в   перегородку. Она провела ужасную неделю, сидела без гроша денег, ее шпыняли со   всех сторон, и вот последние остатки мужества покинули ее. В этот вечер ей   нездоровилось, ее трясла лихорадка, огненные искры плясали у нее перед глазами.   Одно мгновение она хотела было выброситься из окна, а потом застучала в   перегородку и закричала:      

– Дядя   Базуж! Дядя Базуж!      

Факельщик   снимал башмаки, напевая: «Жили-были три красотки». По-видимому, сегодня он   здорово поработал, так как был возбужден более обычного.      

– Дядя   Базуж! Дядя Базуж! – еще громче закричала Жервеза.      

Неужели   он не слышит? Она готова – пусть он схватит ее в охапку и унесет туда же, куда   уносит других женщин, жаждущих его утешения, богатых и бедных. Песенка   факельщика: «Жили-были три красотки» – раздражала Жерзезу: в ней слышалось   презрение мужчины, у которого более чем достаточно любовниц!      

– Что   такое? В чем дело? – забормотал Базуж. – Болен кто-нибудь?.. Иду,   мамочка!      

При   звуке этого сиплого голоса Жервеза точно очнулась от кошмара. Что она делает?   Неужели это она стучала в перегородку? Ее точно обухом по голове хватило; ноги   подкосились от страха; она попятилась, точно боясь, что вот-вот огромные ручищи   факельщика просунутся сквозь стену и ухватят ее за волосы. Нет, нет, она не   хочет, она еще не готова! Она стукнула нечаянно, – просто неловко   повернулась и ударилась локтем о перегородку. У нее и в мыслях не было стучать!   Жервеза представила себе, как старик тащит ее, окоченевшую, белую, как тарелка;   ужас охватил ее.      

В тишине   снова раздался голос Базужа:      

– Ну   что же? Никого нет?.. Я всегда готов услужить даме!      

– Нет,   нет, ничего, – сказала, наконец, Жервеза сдавленным голосом. – Мне   ничего не нужно. Спасибо.      

И пока   факельщик засыпал, Жервеза сидела, трясясь от страха, прислушиваясь к его   ворчанию и не смея даже пошевелиться, чтобы он не подумал, что она снова   стучится к нему. Она клялась себе, что отныне будет осторожнее. Нет, как бы   туго ей ни пришлось, к помощи соседа она не прибегнет. Так успокаивала себя   Жервеза, но, несмотря ни на что, в иные минуты безумное влечение к факельщику   снова охватывало ее.      

В, этом   царстве нищеты, посреди тяжелых забот, и своих, и чужих, Жервеза, однако,   видела прекрасный пример мужества в семействе Бижаров. Крошка Лали,   восьмилетняя девочка, которую еще и от земли-то было не видать, вела хозяйство   с умением и опрятностью взрослой женщины. А работа была тяжелая: на ее руках   осталось двое малышей – трехлетний братишка Жюль и пятилетняя сестренка   Анриетта. За ними надо было присматривать весь день, даже во время мытья посуды   или уборки комнаты. С тех пор, как Бижар ударом сапога в живот убил свою жену,   Лали сделалась в семействе матерью и хозяйкой. Она сама, не говоря ни слова,   заступила место покойницы, – заступила до такой степени, что теперь   зверь-отец избивал ее, как когда-то избивал жену, по-видимому, чтобы довершить   сходство. Возвращаясь пьяным, Бижар испытывал потребность истязать женщину. Он   даже не замечал, что Лали совсем еще крошка, он бил ее, как взрослую. Когда он   закатывал ей оплеуху, грубая ладонь покрывала все ее личико, а это личико было   еще так нежно, что следы пяти пальцев сохранялись на нем по два дня. Это были   гнусные, незаслуженные, беспричинные избиения. Дикий зверь набрасывался на   робкого, нежного, жалкого котенка, такого худенького, что на него без слез   нельзя было смотреть. А малютка принимала побои безропотно, ее прекрасные глаза   были полны покорности. Нет, Лали никогда не возмущалась. Она только нагибала   голову, чтобы защитить лицо, и удерживалась от крика, чтобы не будоражить   соседей. Когда же отец уставал, наконец, швырять ее пинками из угла в угол, она   собиралась с силами, вставала с пола и снова принималась за работу: умывала   детей, стряпала обед, тщательна вытирала пыль в комнате. Получать побои входило   в число ее повседневных обязанностей.      

Жервеза   подружилась со своей соседкой. Она относилась к ней, как к равной, как к   взрослой женщине, уже знающей жизнь. Надо сказать, что в бледном, серьезном   личике Лали было что-то, напоминавшее старую деву. Когда она рассуждала, можно   было подумать, что ей тридцать лет. Она прекрасно умела покупать, штопать,   чинить, вести все хозяйство и говорила о детях так, как будто ей уже два или   три раза приходилось рожать. Такие речи в устах восьмилетней девочки сначала   вызывали улыбку, но потом у слушателя сжималось горло, и он уходил, чтобы не   заплакать. Жервеза всячески старалась помочь Лали, делилась с ней едой,   отдавала ей старые платья – все, что только могла. Однажды она примеряла Лали   старую кофточку Нана; ужас охватил ее при виде избитой, сплошь покрытой   синяками спины, при виде ободранного и еще кровоточащего локтя и всего этого   невинного, истерзанного, иссохшего тельца. Ну, дядя Базуж может готовить   гроб, – Лали недолго протянет. Но малютка умоляла прачку никому не   говорить об этом. Она не хотела, чтобы у отца вышли из-за нее неприятности.   Лали защищала Бижара и уверяла, что если бы он не пил, он был бы вовсе не злой.   Он ведь сумасшедший, он не понимает, что делает. О, она прощает его: ведь   сумасшедшим надо все прощать.      

С этих   пор Жервеза стала следить за Бижаром, подстерегала его возвращение домой и   пыталась вмешиваться. Но большей частью дело кончалось тем, что и ей самой   доставалось несколько тумаков. Нередко, заходя к Бижарам днем, Жервеза находила   Лали привязанной к ножке железной кровати: пьяница, уходя из дому, привязывал   дочь поперек живота и за ноги толстой веревкой. Вряд ли он мог объяснить, зачем   он это делал; по-видимому, он совсем свихнулся от пьянства и стремился тиранить   малютку и во время своего отсутствия. Лали стояла целыми днями, вытянувшись в   струнку на онемевших ногах; а раз, когда Бижар не вернулся домой, она простояла   привязанная всю ночь. Когда возмущенная Жервеза предлагала девочке отвязать ее,   та умоляла не трогать веревки: если отец, вернувшись, найдет узел завязанным   по-другому, он придет в бешенство. Маленькие ножки Лали отекали и немели, но   она, улыбаясь, говорила, что ей совсем неплохо, что она отдыхает. Ее огорчает   только одно: нельзя работать. Право, неприятно быть привязанной к кровати,   когда в комнате такой беспорядок. Отцу следовало бы выдумать что-нибудь другое.   И все-таки Лали следила за детьми, заставляла их слушаться, подзывала к себе и   вытирала им носики. Так как руки ее оставались свободными, то она, чтобы не   терять даром времени в ожидании освобождения, вязала. Всего больнее ей было,   когда Бижар, наконец, отвязывал ее. Лали добрых четверть часа ползала по полу,   ноги у нее так затекали, что она не могла держаться на них.      

Слесарь   придумал еще забаву. Он раскаливал медяк в печке, клал его на край каменной   доски, потом подзывал Лали и приказывал ей сходить за хлебом. Ничего не   подозревая, малютка брала монету и с криком бросала ее, тряся обожженной   ручкой. Тогда отец приходил в ярость. Ах, дрянь паршивая! Это еще что за   выдумки? Да как она смеет бросать деньги? И он грозил выпороть ее, если она сию   же минуту не поднимет медяк. Если малютка медлила, Бижар в качестве первого   предостережения награждал ее такой затрещиной, что у нее искры сыпались из   глаз. Лали молча, со слезами на глазах, подбирала монету и уходила, подбрасывая   ее на ладони, чтобы охладить.      

Нет,   трудно даже представить себе, какие зверские выдумки зарождаются в мозгу   пьяницы. Вот один случай: однажды вечером, покончив с работой, Лали играла с   детьми. Окно было открыто, и сквозной ветер, пролетая по коридору, слегка   хлопал дверью, открывая и закрывая ее.      

– Это   стучит господин Ветерок, – говорила малютка. – Войдите же, господин   Ветерок, войдите, сделайте одолжение.      

Она   делала реверансы перед дверью и раскланивалась с ветром. Анриетта и Жюль стояли   позади нее и тоже раскланивались. Они были в восторге от игры и заливались   смехом, точно их щекотали. Лали раскраснелась от удовольствия: ей было приятно,   что малыши так развеселились, да она и сама увлекалась игрой. А радость не   часто выпадала на ее долю.      

– Здравствуйте,   господин Ветерок. Как вы поживаете, господин Ветерок?      

Но тут   грубая рука распахнула дверь, и вошел папаша Бижар. Сцена разом переменилась;   Анриетта и Жюль так и откатились к стене, а Лали в ужасе застыла посреди   реверанса. Слесарь держал в руках огромный новешенький кучерской кнут с длинным   белым кнутовищем. Кнут был ременный и оканчивался тонким хвостиком. Бижар   положил его на кровать и почему-то не тронул на этот раз Лали, которая уже   съежилась, ожидая обычного пинка. Бижар был очень пьян и весел, улыбался и   скалил свои черные зубы. По лицу его было видно, что он придумал что-то   забавное.      

– А, –   сказал он, – ты балуешься, дрянь-девчонка! Я еще внизу слышал, как ты   отплясывала… Ну-ка, подойди сюда! Да ближе, черт возьми! Повернись лицом, не   желаю я нюхать твою перечницу. Чего ты трясешься, как овечий хвост? Ведь я тебя   не трогаю!.. Сними с меня башмаки.      

Испуганная   тем, что не получила обычной затрещины, бледная от страха, Лали сняла с отца   башмаки. Он сидел на краю кровати, потом прилег и стал неотступно следить за   движениями малютки. Ужас парализовал ее члены, она до того одурела под этим   взглядом, что в конце концов разбила чашку. Тогда, не меняя позы, Бижар взял   кнут и показал ей на него.      

– Ну,   смотри сюда, растяпа, – это тебе подарочек. Да, пришлось все-таки   истратить на тебя еще пятьдесят су… Хорошая игрушка? Теперь мне не придется   гоняться за тобой: все равно не спрячешься в угол. Хочешь попробовать?.. А, ты   чашки бить! Ну, живо, гоп! Пляши теперь, делай свои реверансы господину   Ветерку.      

Он даже   не приподнялся с подушки и, лежа на спине, стал размахивать и оглушительно   щелкать кнутом, как ямщик на лошадей. Потом, вытянув руку, он стегнул Лали   поперек тела. Кнут обвился вокруг девочки, закрутил ее и раскрутил, как волчок.   Она упала, попыталась спастись ползком, но отец снова стегнул ее и кнутом   поставил на ноги.      

– Гоп,   гоп! – рычал он. – Поворачивайся, кляча! Вот так скачка! Здорово!   Особенно хорошо зимой. Я теперь могу валяться утром в постели, мне не к чему   беспокоиться! От меня не уйдешь, достану издалека! Ну-ка, в этом углу? Достал!   А в этом? Тоже достал! А, ты под кровать лезешь! Так я тебя кнутовищем!.. Гоп,   гоп! Живо, рысью!      

Легкая   пена выступила на его губах, желтые глаза выкатились из темных орбит.   Обезумевшая Лали с воем металась по комнате, каталась по полу, прижималась к   стенам, но тонкий кончик огромного кнута доставал ее повсюду; он щелкал в ее   ушах, как петарда, он полосовал ее тело. Это была настоящая дрессировка   животного. Надо было посмотреть, как плясала несчастная малютка, какие она   пируэты выделывала, как она подпрыгивала, высоко вскидывая пятки в воздух,   точно играла «в веревочку»! Она задыхалась, она отскакивала, как резиновый мяч,   и, ослепнув от ужаса и боли, сама подвертывалась под удары. А зверь-отец   торжествовал, называл ее шлюхой, спрашивал, довольно ли с нее, поняла ли она,   наконец, что ей теперь от него не спрятаться.      

На вопли   малютки прибежала Жервеза. Увидев эту картину, она пришла в негодование.      

– Ах,   мерзавец! – закричала она. – Разбойник! Оставьте ее сию же минуту! Я   побегу за полицией!      

Бижар   заворчал, как потревоженный зверь.      

– Эй,   Колченогая, не суйтесь не в свое дело! Что мне, перчатки, что ли, надевать,   чтобы учить ее?.. Это только для острастки, понимаете? Чтобы она знала, что у   меня длинные руки.      

И он   нанес последний удар кнутом, который пришелся Лали по лицу. Он рассек верхнюю   губу девочке, потекла кровь. Жервеза схватила стул и хотела броситься на   слесаря, но малютка с мольбой протянула к ней руки, говоря, что все это   пустяки, что ей уже не больно, что все кончено. Она вытерла кровь краешком   передника и стала утешать ребятишек, рыдавших так, словно и на них сыпался град   ударов.      

Вспоминая   о Лали, Жервеза не смела жаловаться. Ей хотелось бы обладать мужеством этой   восьмилетней крошки, которой приходилось выносить больше, чем всем женщинам,   жившим в этом доме. Жервеза видела, что Лали месяцами питается одними сухими   корками, да и то не досыта, что она страшно слабеет и худеет и еле   передвигается, держась за стены. Иногда она тайком приносила девочке остатки   мяса, и сердце ее разрывалось от боли, когда она глядела, как малютка ест   молча, заливаясь слезами. Лали ела малюсенькими кусочками, потому что ее горло,   суженное продолжительным недоеданием, не пропускало пищу. И, несмотря на все   это, она всегда была полна кротости и самоотречения; не по годам умненькая, она   всегда готова была выполнять свои материнские обязанности, готова была умереть   от переполнявших ее материнских чувств, слишком рано зародившихся в ее хрупкой,   невинной, детской грудке. И Жервеза пыталась брать пример с этой крошки,   которая страдала молча и прощала своему мучителю. Жервезе тоже хотелось   научиться молча переносить свои несчастья. Но когда Лали безмолвно вскидывала   свои огромные кроткие глаза, в темной глубине этих черных глаз можно было   прочесть немую боль, затаенную смертную муку. Никогда ни слова, – только этот   безмолвный взгляд, только эти широко раскрытые, огромные черные глаза.      

А между   тем сивуха «Западни» начала свою разрушительную работу и в семействе Купо.   Прачка уже предвидела день, когда ее муж, подобно Бижару, возьмется за кнут и   заставит ее «плясать». И несчастье, грозившее ей, естественно, заставляло ее   еще сильнее сочувствовать несчастью Лали. Да, дела Купо обстояли неважно.   Прошло то время, когда выпивка придавала ему цветущий вид. Теперь Купо уже не   мог хлопать себя по животу, бахвалиться, хвастать, что он только жиреет от   водки, – нет, он высох. Желтый, нездоровый жир первых годов его пьянства   словно растаял, кожа приняла свинцовый цвет, с мертвенным, зеленоватым   оттенком, как у утопленника. Аппетит тоже исчез. Мало-помалу Купо потерял вкус   к хлебу и стал фыркать даже на жаркое. Его желудок не переваривал самого   лучшего рагу; зубы отказывались жевать. Чтобы поддерживать существование, ему   нужна была бутылка водки в день: это был его паек, его еда и питье,   единственная пища, которую принимал его желудок. По утрам, встав с постели,   Кровельшик добрых четверть часа просиживал, согнувшись в три погибели,   схватившись за голову, харкая, кряхтя, отплевываясь: какая-то горечь подступала   у него к горлу, слюна делалась горькой, как хина. Это повторялось с ним   регулярно изо дня в день. Он чувствовал себя человеком только после того, как   выпивал первый стаканчик «утешительного», – это было поистине   чудодейственное лекарство, оно прожигало ему кишки как огнем. Но в течение дня   неприятные явления возобновлялись. Сначала Купо чувствовал какое-то щекотание,   легкое покалывание в коже рук и ног. Он шутил, говорил, что жена, наверно,   насыпала в постель щетины, и утверждал, что это очень приятно: точно тебя   ласкает женщина. Но потом ноги тяжелели, покалывания исчезали и сменялись   ужасными судорогами; все мускулы словно тисками сдавливало. В этом уже не было   ничего забавного! Купо не смеялся: скорчившись от боли, он останавливался   посреди улицы; в ушах стоял звон, в глазах мелькали искры. Все казалось ему   желтым, дома плясали перед ним, – он по нескольку секунд шатался на месте,   чувствуя, что вот-вот грохнется. А случалось, что, стоя на солнышке, на самом   припеке, Купо вдруг судорожно вздрагивал: точно струя ледяной воды пробегала у   него по спине. Но больше всего бесила кровельщика легкая дрожь в руках,   особенно в правой, которая иной раз выкидывала совсем неожиданные фортели. Черт   побери! Как! Или он уж не мужчина больше? Он превращается в старую бабу? Купо   бешено напрягал мускулы, сжимал стакан в кулаке и держал пари, что стакан не   шелохнется, что рука будет неподвижна, как каменная. Но, несмотря на все его   усилия, стакан плясал, прыгал то вправо, то влево; а пальцы все время дрожали   частой, размеренной дрожью. Тогда Купо яростно опрокидывал его в глотку и   кричал, что, выдув дюжину, удержит в руке не то что стакан, а целый бочонок, и   у него даже палец не дрогнет. Жервеза доказывала ему, что если он хочет, чтобы   руки перестали трястись, надо перестать пить. Но Купо плевал на ее советы, пил   бутылку за бутылкой, снова и снова повторял опыты, приходил в ярость от неудач   и, наконец, начинал уверять, что стакан трясется у него в руке от проезжающих   омнибусов.      

Однажды   мартовским вечером Купо вернулся, промокнув до костей. Он был с Сапогом в   Монжуре, и они немножко хватили, а на обратном пути его застиг ливень, и он   плелся под проливным дождем от самой заставы Фурно до заставы Пуассоньер – не   близкий путь! Ночью у него начался страшный кашель, он весь пылал, его била   лихорадка; он дышал часто и хрипло, как лопнувшие мехи. Утром прислали доктора;   тот выслушал больного, покачал головой, отвел Жервезу в сторону и посоветовал   ей немедленно отправить мужа в больницу. У Купо было воспаление легких.      

Понятное   дело, Жервеза не стала упрямиться. В прежнее время она скорее дала бы изрубить   себя на куски, чем доверила бы мужа студентам. Когда случилось несчастье на   улице Нации, она, чтобы выходить Купо, истратила все свои сбережения. Но если   человек превращается в пьяницу, в свинью, все хорошие чувства к нему исчезают,   как дым. Нет, нет, она ни за что не возьмет на себя такой обузы! Пусть его   берут, пусть уносят хоть навсегда, она только спасибо скажет. Однако, когда   прибыли носилки и Купо потащили, точно какую-то мебель, Жервеза побледнела) и   закусила губы. Правда, она продолжала ворчать что-то сквозь зубы и   приговаривать, что, мол, уносят, и слава богу, но делала это неискренне: будь у   нее хоть десять франков, она не отпустила бы мужа. Жервеза проводила носилки до   самой больницы Ларибуазьер и видела, как санитары пронесли Купо через огромную   палату мимо целой вереницы кроватей с больными и уложили его в самом конце.   Больные, похожие на скелеты, приподнимались, когда Купо проносили мимо, и   провожали глазами нового товарища.      

В палате   лежали тяжелобольные; все было пропитано едким больничным запахом, а   душераздирающий кашель, раздававшийся со всех сторон, казалось, разрывал   легкие. К тому же палата была в точности похожа на небольшое кладбише, а ряды   кроватей – на аллею надгробных плит. Купо лежал пластом, Жервеза не знала, чем   его утешить, и в конце концов ушла, так и не сказав ему ни слова. Она ничем не   могла его побаловать, – у нее не было ни гроша в кармане. На улице она   обернулась и окинула взглядом громадное здание больницы. И ей вспомнились былые   дни, когда Купо прилаживал здесь цинковые листы, примостившись на самом краешке   крыши и распевая на солнышке. Тогда он еще не пил, и кожа у него была нежная,   как у молоденькой девушки. Жервеза выглядывала из своего окошка в гостинице   «Гостеприимство», искала его взглядом, отыскивала высоко, в самом небе, и оба   махали платками, посылая друг другу улыбки. Да, работая здесь, наверху, Купо и   не подозревал, что сам будет лежать под этой крышей. Теперь он уже не скачет по   карнизам, как веселый, влюбчивый воробей, – теперь он свил себе гнездо в   больнице. Привезли его, положили, здесь он и умрет. Боже, какими далекими   казались дни любви!      

Через   день Жервеза зашла проведать мужа, но увидела пустую кровать. Сиделка объяснила   ей, что Купо пришлось перевести в больницу святой Анны, потому что он начал   буйствовать. Да, он совсем рехнулся, бился головой об стену, ревел, не давал   больным спать. Должно быть, все это от водки. Накопившаяся в его теле водка   воспользовалась воспалением легких, скрутила ослабленный организм и   взбудоражила все нервы. Прачка вернулась домой в полном смятении. Теперь ее муж   сошел с ума. То-то будет веселая жизнь, если его выпустят! Нана кричала, что   его нужно оставить в больнице, а то он еще, пожалуй, укокошит их обеих.      

Только в   воскресенье Жервеза собралась в больницу святой Анны. Это было целое путешествие.   К счастью, неподалеку от больницы проезжал омнибус, ходивший от бульвара   Рошешуар до Гласьера. Жервеза сошла на улице Сантц и. чтобы не являться с   пустыми руками, купила два апельсина. Опять огромное больничное здание, серые   корпуса, бесконечные коридоры; опять этот застоявшийся запах прокисших   лекарств, отнюдь не возбуждающий бодрости. Но, когда Жервезу провели в палату   больного, она, к своему изумлению, застала Купо в самом веселом расположении   духа. Он как раз сидел на троне – очень чистом деревянном ящике, не издававшем   ни малейшего запаха. Оба они засмеялись: было смешно, что она застает его за   отправлением потребностей. Ну, что ж тут особенного, ведь он больной, –   что с него взять? Купо восседал, как римский папа, и зубоскалил, как в прежние   времена. О, стул у него отличный, а следовательно, и все теперь пойдет хорошо.      

– А   воспаление легких? – спросила Жервеза.      

– Спровадили, –   ответил Купо. – Просто как рукой сняло. Немного еще кашляю, но это уж   остаточки. Живо прочистят.      

Слезая   со своего трона и взбираясь на кровать, Купо снова пошутил:      

– Ну   и здоровый же у тебя нос! Не боится понюшки табаку!      

И оба   так и покатились. Они действительно радовались от души и этими грубыми   шуточками выражали свою радость. Надо испытать самому это, чтобы знать, как   радует выздоровление близкого человека.      

Когда   Купо улегся в постель, Жервеза отдала ему апельсины, и он совсем   расчувствовался. Купо снова стал добрым, с тех пор как пил лекарства, а не   пропивал свое сердце за кабацкими стойками. В конце концов Жервеза даже   решилась заговорить о его буйном помешательстве, и к ее изумлению он отвечал   разумно, как в добрые старые времена.      

– Н-да! –   сказал он, подшучивая над самим собой. – Я здорово плел… Представь себе, я   повсюду видел крыс и гонялся за ними на четвереньках, чтоб насыпать им соли на   хвост. А тебя какие-то люди хотели укокошить, ты звала меня на помощь… Словом,   мерещилась какая-то чепуха, привидения среди бела дня… Но я все отлично помню,   башка у меня пока что работает исправно… Теперь уже все прошло. Я еще брежу,   когда засыпаю, да по ночам у меня кошмары, но ведь кошмары бывают у всех.      

Жервеза   пробыла у мужа до вечера. В шесть часов на осмотр пришел студент-интерн и   заставил больного вытянуть руки; они почти не тряслись, только чуть вздрагивали   кончики пальцев. Но с наступлением темноты Купо начал обнаруживать признаки   беспокойства. Раза два он приподнимался на кровати, смотрел на пол, вглядывался   в темный угол палаты. Потом вдруг вытянул руку и, словно поймав что-то, изо   всех сил хлопнул рукой.      

– Что   такое? – испуганно спросила Жервеза.      

– Крысы,   крысы, – пробормотал Купо.      

Он   помолчал и, казалось, задремал, но вдруг начал биться и выкрикивать   прерывающимся голосом:      

– Ах,   черт! Они вгрызаются мне в шкуру!.. О, гнусные твари!.. Держись! Подбери юбки!   Берегись же, там сзади к тебе подбирается одна гадина!.. А, дьявол! Вот так   кувырнулась! А эти морды как хохочут!.. У, морды! Сколько их! Мошенники!   Бандиты!      

Он бил   руками по воздуху, стащил с себя одеяло и, свернув его в комок, загородился им,   защищаясь от каких-то мерещившихся ему страшных бородатых людей. Прибежал   служитель. Жервеза ушла, похолодев от ужаса. Но когда через несколько дней она   пришла еще раз, Купо уже был совсем здоров. Кошмары исчезли; он спал, как   ребенок, не шевелясь, по десяти часов в сутки. И Жервезе позволили увести его.   На прощание студент-интерн преподал Купо несколько разумных наставлений и   посоветовал ему поразмыслить над ними. Если он снова начнет пить, он опять   заболеет и уж тогда не выкрутится. Да, все зависит только от него самого. Ведь он   сам видел: как только перестал пьянствовать, так сразу сделался веселым и   бодрым. Ну, так вот, дома он должен вести точно такую же трезвую жизнь, как в   больнице; пусть вообразит, что он взаперти и что кабаков вовсе не существует.      

– Этот   господин прав, – сказала Жервеза, когда они возвращались в омнибусе на   улицу Гут-д'Ор.      

– Ну,   разумеется, прав, – ответил Купо, но, поразмыслив минуту, добавил: – Хотя,   знаешь, от рюмочки-другой человек не умирает, а для пищеварения это полезно.      

И в тот   же вечер он хлопнул «для пищеварения» рюмку горькой. Впрочем, в первую неделю   Купо вел себя довольно осмотрительно. В сущности, он был очень встревожен и   вовсе не хотел помереть в желтом доме. Но страсть брала свое; первая рюмка   невольно влекла за собой вторую, потом третью, четвертую, так что к исходу   второй недели он уже вернулся к своей обычной порции: бутылка водки в день.   Взбешенная Жервеза готова была избить его. Ну и дура же она, поверила в его   исцеление, увидела его в больнице, обрадовалась, что он такой рассудительный, и   сразу стала мечтать о новой, прекрасной жизни! И вот вся ее радость кончилась,   улетела и, теперь уж можно не сомневаться, – навсегда! Если Купо не   исправил страх смерти, то теперь его ничто не исправит. Так какого же дьявола   станет она надсаживаться на работе! Пусть хозяйство летит ко всем чертям, она и   глазом не моргнет! Жервеза клялась, что будет сидеть сложа руки и жить в свое   удовольствие. И жизнь снова превратилась для них в сущий ад, с той только   разницей, что теперь они уже опустились на самое дно и у них не было никакой   надежды выкарабкаться.      

Когда   отец бил Нана по щекам, она в бешенстве кричала: «Почему эту гадину не оставили   в сумасшедшем доме?» Ах, только бы начать самой зарабатывать, говорила она, она   будет сама давать ему на водку, чтобы он поскорее издох!      

Как-то   раз Купо стал плакаться, сетовать на свою женитьбу. Жервеза, не помня себя,   раскричалась. Ах, так ему достались объедки? Он подобрал ее на улице? Она   заманила его, обольстила, притворилась невинной скромницей? Ах, подлец этакий!   Ему не занимать стать нахальства! И что ни слово, то ложь! Нет, это он   домогался ее, а она гнала его! Это он валялся у нее в ногах, умолял ее, это он   ее добивался, а она только советовала ему подумать хорошенько. Ах, если бы   можно было вернуть давно прошедшие дни! Да она скорее дала бы руку себе   отрубить, чем вышла бы за него! Ну да, у нее до замужества был любовник! Но   работящая женщина, хотя бы и имевшая любовника, лучше бездельника, марающего   свою честь и честь своей семьи по всем кабакам околотка! В этот день у Купо   впервые произошла настоящая потасовка: дрались так яростно, что сломали старый   зонтик и щетку.      

Жервеза   сдержала слово. Она совсем опустилась, все чаще пропускала работу в прачечной,   тараторила целыми днями и не делала решительно ничего. Обленилась она до того,   что, если какая-нибудь вещь падала у нее из рук, она даже не наклонялась за   ней, – пусть себе валяется! Щадя свой покой, она даже перестала подметать   комнату. Сор накапливался, и Жервеза бралась за щетку только тогда, когда от   грязи становилось невозможно пройти. Теперь Лорилле, проходя мимо ее комнаты,   старательно зажимали носы. «Сущая зараза», – говорили они. Лорилле жили   все так же замкнуто, в самом конце коридора, отгородившись от всей этой нищеты,   прячась за своей запертой дверью, чтобы как-нибудь не раскошелиться на двадцать   су. О, добрые сердца! Милые, услужливые соседи! У кого угодно можно было   просить помощи, но только не у них! Попробуйте, постучитесь к ним, попросите   спичку, щепотку соли или стакан воды, можете быть уверены, они захлопнут двери   перед вашим носом! А какие ехидны! Какие змеиные языки! Когда надо было помочь   ближнему, Лорилле кричали, что они не суются в чужие дела, а сами совались в   них с утра до ночи, перемывали косточки всему свету! Запершись на задвижку,   завесив дверь одеялом, чтобы закрыть щели и замочную скважину, они сплетничали   в свое удовольствие, ни на секунду не выпуская из рук золотой проволоки.   Особенную радость доставляло им разорение Хромуши; они целыми днями мурлыкали,   как коты, у которых щекочут за ушами. Вот до чего докатилась! Совсем обнищала!   Лорилле подглядывали за Жервезой, когда она ходила за провизией, и потешались   над крохотными кусками хлеба, которые она приносила под фартуком. Они   высчитывали, сколько дней она сидит без еды, знали, какой слой пыли накопился в   ее комнате, сколько у нее стоит грязных тарелок, знали каждую черточку, каждый   штрих возраставшей лени и нищеты, следили, как она с каждым днем опускается все   ниже, задавленная нищетой и ленью. Полюбуйтесь, в каком она ходит наряде!   Эдаких грязных лохмотьев не подобрал бы и тряпичник! Ах, черт возьми, и здорово   же достается теперь этой миленькой блондинке, этой прелестнице, которая,   бывало, так вертела хвостом в своей голубой прачечной! Вот до чего доводят   обжорство, выпивки и пирушки! Жервеза, подозревая, что Лорилле перемывают ей   косточки, снимала иногда башмаки, подкрадывалась к их двери и прижималась к ней   ухом, но дверь была завешена одеялом, и она ничего не могла расслышать. Только   раз она слышала, как они величали ее грудастой, потому что у нее, несмотря на   плохое питание, все еще был пышный бюст. Впрочем, Жервеза, во избежание   сплетен, все-таки поддерживала отношения и разговаривала с ними, хотя кроме   гнусных пакостей ей нечего было ждать от этих людей. Но у нее уже не было сил   ни осадить их, ни разругаться с ними начисто. Да и стоит ли с ними связываться!   Жервезе хотелось только одного: бить баклуши, сидеть спокойно – копна копной –   да гулять, когда на дворе хорошая погода. Больше ей ничего не надо.      

Однажды   в субботу Купо обещал сводить ее в цирк. Из-за этого еще стоило побеспокоиться:   любопытно ведь посмотреть, как там дамы скачут на лошадях и прыгают сквозь   большие обручи, обтянутые папиросной бумагой. Купо должен был получить   жалованье за две недели и мог разориться на сорок су. Нана в этот день будет   работать в мастерской до самой ночи, так как хозяйка получила спешный заказ.   Родители собирались даже пообедать в ресторане. Но вот семь часов – Купо нет,   восемь – нет и нет! Жервеза возмущалась. Дело ясное: пьяница пропивает с   приятелями свою двухнедельную получку в каком-нибудь соседнем кабаке! А она-то   выстирала чепчик, с самого утра корпела над своим старым платьем, зачинила все   дырки, чтобы иметь приличный вид! Наконец в девять часов Жервеза не выдержала:   голодная, посиневшая от злости, она спустилась вниз, намереваясь отправиться на   поиски Купо.      

– Вы   ищете мужа? – закричала г-жа Бош, увидев ее искаженное лицо. – Он у   дяди Коломба. Бош только что пил с ним вишневку.      

Жервеза   поблагодарила и быстро пошла к «Западне». Уж она ему покажет! Она, кажется,   готова была выцарапать Купо глаза. Накрапывал мелкий дождь, и, разумеется, от   этого прогулка не становилась приятнее. Подойдя к «Западне», Жервеза вдруг   испугалась: если она разозлит мужа, ей и самой может здорово влететь. Эта мысль   сразу охладила ее и заставила быть осторожной. Кабачок был ярко освещен,   газовые рожки отражались в мутных зеркалах, светясь, как маленькие солнца,   бутылки и графинчики расцвечивали стены яркими бликами. Жервеза прильнула к   оконному стеклу и в щель между двумя бутылками, стоявшими на витрине,   разглядела Купо, сидевшего с приятелями в глубине зала за маленьким цинковым   столиком. Их фигуры смутно вырисовывались сквозь облака синеватого табачного   дыма. Голосов не было слышно, и странно было видеть, как они беззвучно жестикулируют,   вытягивают шеи, закатывают глаза. Как это могут мужчины бросать жен, бросать   дом, чтобы запираться в такой вот душной дыре! Струи дождя стекали по шее   Жервезы, забирались за воротник; она выпрямилась и задумчиво пошла по внешнему   бульвару, не зная, на что решиться. Как быть? Купо не терпит, чтобы его   выслеживали, и, конечно, встретит оплеухой. Да и войти-то туда страшно; право,   там совсем не место порядочной женщине. Однако под мокрыми деревьями на   бульваре было холодно; Жервезу прохватывала дрожь; она подумала, что может,   чего доброго, захворать, и не знала, на что решиться. Два раза она возвращалась   к кабаку и, прильнув к оконному стеклу, с возмущением смотрела, как эти пьяницы   спокойно посиживают там, пьют и болтают. Свет из окна «Западни» отражался в   лужах на мостовой, покрытых легкой рябью и мелкими пузырьками от моросившего   дождя. Каждый раз, как дверь кабака открывалась и вновь захлопывалась, щелкая   медными петлями, Жервеза, прячась, отступала назад, на мокрую мостовую, прямо в   лужу. Наконец она обругала себя дурой, толкнула дверь, вошла и направилась   прямо к столику Купо. В конце концов она идет к своему собственному мужу, и он   не имеет никакого права сердиться, ведь он обещал сводить ее сегодня в цирк.   Ах, все равно, будь что будет! Не стоять же ей на улице под дождем до тех пор,   пока ее не размочит всю, как мыло в корыте.      

– Ба!   Да это моя старуха! – закричал кровельщик, давясь от смеха. – Ах, и   смешная же баба!      

Все   захохотали. Хохотал и Сапог, и Шкварка-Биби, и Соленая Пасть. По-видимому, им и   в самом деле было смешно, но что собственно было смешно, они и сами не знали.   Несколько ошеломленная таким приемом, Жервеза остановилась; но видя, что Купо   настроен весело, она решилась сказать:      

– Что   же, идем мы или нет? Надо торопиться. Мы еще можем застать что-нибудь.      

– Не   могу встать, я прилип. Нет, правду тебе говорю, прилип! – со смехом   отвечал Купо. – Попробуй, если не веришь, потяни меня за руку. Тяни же,   черт возьми! Ну, изо всех сил! Еще, еще, наддай жару! Тяни же! Ух! Ну, вот сама   видишь, этот прохвост, дядя Коломб, привинтил меня к табуретке.      

Жервеза   поддалась на шутку и изо всех сил потянула мужа за руку, а когда она выпустила   руку, приятели, в восторге от этой игры, так и покатились со смеху. Они ревели,   хватались друг за друга, сгибались вдвое, трясясь всем телом, точно ослы,   которых чистят скребницей. Кровельщик хохотал, так широко разевая рот, что   видно было всю глотку.      

– Дурища, –   сказал он наконец, – ну, присядь на минутку. Так-то будет лучше, чем   шлепать по грязи… Ну да, я не пришел, меня задержали дела. Нечего крутить носом   – не поможет… Ну-ка, подвиньтесь, вы!      

– Не   угодно ли, госпожа Купо, сесть мне на колени? Так будет помягче, – любезно   сказал Сапог.      

Чтобы не   привлекать к себе внимания, Жервеза взяла стул и уселась шагах в трех от стола.   Она поглядела, что пили мужчины, – это была горькая настойка, светившаяся   в стаканах, как золото. Небольшая лужица водки натекла на столик; Соленая   Пасть, он же Пей-до-дна, не переставая разговаривать, макал в эту лужицу палец   и выводил большими буквами имя Эвлали. Жервеза нашла, что Шкварка-Биби совсем   истаскался: он был худ, как щепка. У Сапога нос так и сиял, так и цвел –   настоящий багровый георгин. Все четверо были грязны донельзя: жиденькие,   слипшиеся бороденки были похожи на метелки для чистки ночных горшков, руки   перепачканы, под ногтями траур. Но все-таки посидеть с ними можно было: хоть   они и пили с шести часов, у них все-таки был приличный вид, они были только   навеселе. Жервеза заметила двух молодцов, горланивших перед стойкой; те были до   того пьяны, что, желая промочить горло, опрокидывали стаканчики мимо рта и   поливали себе рубашки. Грузный дядя Коломб спокойно наполнял стаканы, вытягивая   огромные ручищи, – не руки, а сущие блюстители порядка в этом заведении.   Было очень жарко; табачный дым расплывался в воздухе, вздымался, подобно клубам   пыли, в ослепительном свете газа и окутывал посетителей медленно густеющим   туманом. Из этих табачных облаков поднимался оглушительный смутный гул: хриплые   голоса, звон стаканов, ругательства и удары кулаком по столу, похожие на   взрывы. Жервеза сидела съежившись: подобное зрелище вряд ли может казаться   забавным женщине, особенно с непривычки. Она задыхалась, глаза ее слезились, в   голове мутилось от одного только спиртного духа, пропитавшего всю залу насквозь.   Вдруг ее охватило какое-то болезненное, тревожное чувство, – она   обернулась и увидела позади себя, в застекленном маленьком дворике, перегонный   куб на полном ходу; глубоко в недрах этой машины пьянства глухо клокотало   адское варево. В вечернем освещении ее медные трубы светились тускло и только   на сгибах вспыхивали красными бликами. Тень от машины ложилась на заднюю стену   в виде каких-то хвостатых чудовищ, разевающих пасти словно для того, чтобы   проглотить всех, кто собрался здесь.      

– Ну,   что ты надулась, дурища? – закричал Купо. – Знаешь ведь: кто портит   компанию, того по шеям! Чего тебе дать выпить?      

– Ничего.   Я не буду пить, – ответила прачка. – Я еще не обедала.      

– Вот   тут-то и полагается выпить. Это тебя поддержит.      

Видя,   что Жервеза все хмурится, Сапог снова выказал галантность.      

– Госпожа   Купо, наверное, любит сладкие напитки, – вкрадчиво сказал он.      

– Я   люблю людей, которые не пьянствуют, – сердито отвечала Жервеза. – Да,   я люблю, чтобы получку приносили домой и чтобы, дав слово, держали его.      

– А,   так вот на что ты обиделась, – сказал кровельщик, продолжая   зубоскалить. – Ты хочешь получить свою долю! Так чего ж ты отказываешься   от угощения, дуреха?.. Бери – прямой расчет!..      

Жервеза   внимательно и серьезно поглядела на мужа. Глубокая поперечная складка темной   чертой перерезала ее лоб. Потом медленно, с расстановкой она ответила:      

– Что   ж, ты, пожалуй, и прав… Верно ты говоришь. Коли на то пошло, будем пропивать   деньги вместе.      

Шкварка-Биби   встал и пошел за анисовкой. Жервеза придвинулась к столику. И, прихлебывая   анисовку, она вдруг вспомнила, что когда-то в этой самой «Западне», в уголке у   двери, Купо угощал ее сливянкой. Он в то время ухаживал за ней. И она тогда   съела только ягоды, а спиртную настойку оставила. А теперь вот она пьет. О, она   хорошо себя знает, – у нее воли ни на грош нет. Стоит только дать ей   легонько пинка, и она полетит на самое дно, запьет горькую. Анисовка   положительно нравилась Жервезе, хотя казалась чересчур приторной. Она   потихоньку потягивала из стаканчика и слушала, как Соленая Пасть рассказывает о   своей любовнице, – рыбной торговке, толстухе Эвлали. Эта зловредная баба   носом чуяла, в каком он кабаке пьянствует, и, толкая перед собой свою тачку,   являлась и срамила его. Напрасно товарищи предупреждали и прятали Соленую   Пасть, – Эвлали все равно находила своего дружка; а вчера, например, так   даже запустила ему в рожу камбалой за то, что он не вышел на работу. Вот умора!   Шкварка-Биби и Сапог покатывались со смеху и, похлопывая Жервезу по плечу,   радуясь, что, наконец, развеселили ее, советовали ей брать пример с толстой   Эвлали: таскать с собой утюги и, изловив Купо, гладить ему уши тут же, на   цинковом столике в кабачке.      

– Ого-го! –   кричал Купо, переворачивая вверх дном пустой стакан Жервезы. – Да ты   хлещешь, словно насос!.. Смотрите-ка, ребята, она даром времени не теряет!      

– Не   угодно ли повторить, сударыня? – сказал Соленая Пасть, он же Пей-до-дна.      

– Нет,   довольно.      

Впрочем,   Жервеза колебалась. От анисовки ей стало нехорошо. Хотелось бы выпить   чего-нибудь покрепче, чтобы все обожгло внутри. Жервеза, оборачиваясь, украдкой   поглядывала на машину пьянства, работавшую за ее спиной. Этот проклятый,   круглый, как брюхо богача, котел, с длинным, изогнутым носом, бросал ее в дрожь   и вместе с тем точно притягивал к себе. Он был похож на медные кишки какой-то   страшной ведьмы, какой-то колдуньи, выпускающей огненными копьями адский огонь   из своей утробы.      

Эту   машину следовало бы зарыть. Настоящий источник яда! Мерзкая стряпня,   происходящая где-то в подвале. И тем не менее Жервезе хотелось сунуть в нее   нос, хотелось вдыхать запах алкоголя, смаковать, пить до бесчувствия, пусть   даже с ее обожженного языка разом сойдет кожа, точно с апельсина.      

– Что   это вы там пьете? – с любопытством спросила она мужчин, глядя загоревшимся   взглядом на отливающую золотом жидкость в их стаканах.      

– Это   камфара дяди Колокба, старушка, – ответил Купо. – Будет ломаться. Мы   тебе сейчас нальем, попробуй-ка.      

Когда   Жервезе подали стаканчик сивухи и челюсти ее свело от первого глотка,   кровельщик, хлопая себя по ляжкам, прибавил:      

– Что?   Ошпарило глотку?.. А ты хлопни разом. Что? Это полезно, – что ни   стаканчик, то шесть франков вон из докторского кармана.      

На   втором стаканчике Жервеза перестала чувствовать мучительный голод. Она   примирилась с Купо и уже не сердилась на него за то, что он не сдержал слова. В   цирк можно сходить как-нибудь в другой раз; в сущности, что там такого уж   интересного, скачут по кругу на лошадях – и только. А у дяди Коломба тепло,   уютно, и если деньги тают, если они уходят на водку, то по крайней мере они   возвращаются тебе же в брюхо, – возвращаются в виде прозрачной,   сверкающей, прекрасной, как жидкое золото, влаги. А-а! Плевать ей на все   решительно! В жизни у нее не много радости! Все-таки утешение, что и она   участвует в трате денег. К чему уходить, если здесь хорошо! Пусть там хоть   трава не расти, чего беспокоиться. Жервезу разморило в этой жаре, кофта ее   прилипла к спине, по телу разливалась приятная истома. Опершись локтями о стол,   она смеялась сама с собою и мутными глазами поглядывала по сторонам. Особенно   забавляли ее два посетителя за соседним столиком: один дылда, другой совсем   карапузик; они были вдребезги пьяны и все время обнимались. Да, Жервезе все   казалось смешным в «Западне»; ее смешила круглая, словно полная луна, рожа дяди   Коломба – настоящий пузырь со свиным салом, и эти пьяницы, так смешно   посасывающие свои носогрейки, стоящий в зале шум, и яркие газовые рожки,   зажигавшие искорки в графинчиках и бутылках с ликерами. Запах кабака уже не был   ей противен, – наоборот, он приятно щекотал ноздри, и ей уже казалось, что   здесь хорошо пахнет. Веки ее отяжелели, она дышала часто, но не   задыхалась, – нет, она наслаждалась, погружаясь в приятную полудремоту.   После третьего стаканчика Жервеза опустила голову на руки и больше уже никого   не видела, кроме Купо и трех его приятелей; теперь она сидела совсем рядом с   ними, они тыкались друг в друга лицами, она чувствовала на своих щеках их   горячее дыхание и близко разглядывала их грязные бороды, как будто считала в   них волоски. Мужчины были уже совсем пьяны. Сапог, стиснув зубами трубку,   пускал слюни важно и молчаливо, точно заснувший бык. Шкварка-Биби рассказывал,   что недавно выпил одним духом целую бутылку: опрокинул ее разом себе в глотку,   зажал зубами и высосал. Между тем Соленая Пасть пошел к прилавку за   «фортункой». Он стал играть с Купо на угощение.      

– Двести!..   Тебе, франт, всегда выпадают большие номера!      

Пружина   «фортунки» скрипела, красная кукла под стеклянным колпаком, изображавшая   Фортуну, вертелась, сливаясь в круглое, мутное, словно винное пятно.      

– Триста   пятьдесят!.. Да ты сам, что ли, залез туда, прохвост ты этакий?.. Ну, нет,   баста! Больше не играю.      

Жервеза   тоже заинтересовалась «фортункой». Она хлопала водку стакан за стаканом и уже   называла Сапога «сыночком». За ее спиной, с глухим рокотом подземного ручья,   продолжала работать адская машина, и Жервеза приходила в бешенство оттого, что   не могла ни остановить ее, ни вычерпать до дна. Глухой гнев охватывал ее, ей   хотелось броситься на этот огромный змеевик, как на какого-то зверя, топтать   его каблуками, пробить ему брюхо. Все смешалось перед ее глазами: Жервеза   увидела, как машина зашевелилась, почувствовала, как медные лапы схватили ее, а   спиртной ручей потек прямо по телу.      

Потом   зал заплясал, газовые рожки задрожали, потянулись нитями, словно звезды.   Жервеза была пьяна в стельку. Она слышала бешеный спор между Соленой Пастью и   этим мазуриком, дядей Коломбом. Не хозяин, а обдирала, жила, прохвост.   Настоящий разбойник с большой дороги! Вдруг началась свалка, раздался какой-то   рев, с грохотом полетели столы. Это дядя Коломб, нимало не церемонясь,   вышвыривал компанию за порог. Они топтались перед дверью, выкрикивая что-то   пьяными голосами, осыпая его неистовой бранью. Дождь все еще моросил, дул   холодный ветер. Жервеза потеряла Купо, нашла его и снова потеряла. Ей хотелось   поскорей очутиться дома, она шла, ощупывая стены, чтобы не сбиться с дороги.   Внезапно наступившая темнота удивляла ее. На углу улицы Пуассонье она упала в   канаву и решила, что попала в прачечную. Вода, лившаяся со всех сторон, сбивала   ее с толку, ей делалось дурно от воды. Наконец Жервеза добрела до своего дома и   шмыгнула мимо дворницкой. Там за столом сидели Лорилле и Пуассоны; заметив, до   чего она дошла, они брезгливо поморщились.      

Она и   сама не могла потом вспомнить, как взобралась на седьмой этаж. Когда она вошла   в коридор, крошка Лали, услышав ее шаги, бросилась ей навстречу, ласково   протягивая руки, смеясь и говоря:      

– Жервеза,   папа не вернулся. Посмотрите, как спят мои детки… Ах, какие они милочки!      

Но,   увидев отупевшее лицо прачки, Лали вздрогнула и отшатнулась. Она знала, что   означает запах винного перегара, мутные глаза, судорожно сведенный рот.   Жервеза, спотыкаясь, не произнося ни слова, прошла мимо, а девочка, стоя на   пороге своей комнаты, молча следила за ней черными серьезными глазами.      

 XI      

       

Нана взрослела,   становилась девушкой-подростком. К пятнадцати годам она налилась, как яблоко,   пополнела, побелела, стала пухлой, точно пышка. Да, пятнадцать лет, крепкие   зубы, и ликаких корсетов. Свежее личико – кровь с молоком, кожа бархатистая,   как персик, задорный носик, розовые губки и такие блестящие глаза, что мужчинам   хотелось закурить от них трубку. С густых белокурых волос, цвета свежей соломы,   казалось, слетала на виски золотистая пудра веснушек, и лицо Нана было словно в   лучистом венке. «Да, недурна штучка! – говорили Лорилле. – Девчонку   еще надо учить уму-разуму, а плечи у нее уже округлились, как у зрелой   женщины».      

Теперь   Нана уже не подкладывала под корсаж комки бумаги. У нее развилась грудь, юная   грудь, словно покрытая белым атласом. И это ничуть не смущало ее, она   радовалась этому, ей хотелось иметь пышный бюст кормилицы, – так жадна и   нерассудительна юность. Но особенно соблазнительной выглядела дурная привычка   выставлять между белыми зубами кончик языка. Вероятно, разглядывая себя в   зеркале, она нашла, что это ей идет, и с тех пор целый день ходила, высунув   язык, чтобы выглядеть покрасивее.      

– Да   спрячь ты своего вруна! – кричала ей мать.      

Часто   приходилось вмешиваться и самому Купо. Он стучал кулаком, ругался и кричал:      

– Уберешь   ты свой красный лоскут или нет?      

Нана   была большой кокеткой. Ноги она мыла не слишком часто, зато носила такие узкие   ботинки, что испытывала ужасные мучения; и если кто-нибудь замечал, как она   бледнеет, и спрашивал, что с ней, то она, не желая признаться в своем   кокетстве, жаловалась на колики. В доме не хватало хлеба, и наряжаться ей было   нелегко. Но Нана делала настоящие чудеса: она таскала ленты из мастерской и   придумывала себе наряды, – затасканные платья она украшала бантиками и   помпончиками. Летом она торжествовала. По воскресеньям, надев перкалевое   платьице ценой в шесть франков, она весь день гуляла по улицам, и о белокурой   красотке говорил весь квартал Гут-д'Ор. Да, ее знали всюду: от внешних   бульваров до укреплений и от шоссе Клиньянкур до Гранд-рю де-ла-Шапель. Ее называли   «курочкой», потому что и в самом деле она была свежа и миловидна, как курочка.      

Особенно   шло ей одно платье, белое, в розовых горошинках, – совсем простенькое   платьице без всяких украшений. Короткая юбка не скрывала ног; широкие свободные   рукава обнажали руки до локтей; вырез в форме сердечка, который Нана, прячась   от колотушек Купо, где-нибудь в укромном уголке на лестнице подкалывала   булавками, открывал снежную белизну шеи и золотистую тень у груди. Вот и весь   наряд, в придачу только розовая лента, развевавшаяся над затылком. Нана была   свежа, как букет. От нее веяло прелестью молодости, чем-то женственным и   детским.      

Воскресенья   были для нее в те времена днями свиданий с толпой, с мужчинами, проходившими по   улице и бросавшими на нее жадные взгляды. Она ждала этих свиданий целую неделю,   ее подстрекали желания, она задыхалась, ее манил простор, прогулки на солнце в   сутолоке праздничного предместья. С утра она принималась наряжаться и целыми   часами просиживала в одной рубашке перед осколком зеркала, прикрепленным над   комодом; весь дом мог видеть ее в окне, поэтому мать сердилась и спрашивала,   долго ли она собирается разгуливать нагишом. Но Нана босиком, в сползавшей с   плеч рубашке, с разметавшимися волосами продолжала спокойно приклеивать   подсахаренной водой завитки на висках, пришивать пуговки к ботинкам или   прикалывать бантики на платье.      

– Ну   и пугало, – издевался над ней папаша Купо, – просто кающаяся   Магдалина! Тебя можно выставлять напоказ, как дикарку, и брать за это по два   су. Да спрячь же ты свое мясо, – кричал он, – а то я хлеб не могу   есть!      

И   сколько очарования было в прозрачной белизне ее кожи, в пышных белокурых   волосах, когда она, не смея возражать отцу и вспыхнув от злости, наклоняла   голову и звонко перекусывала нитку, перекусывала с такой силой, что дрожь   пробегала по ее полуобнаженному телу.      

После   завтрака она убегала во двор. Жаркий воскресный покой усыплял дом; мастерские в   нижнем этаже были заперты; квартиры зевали широко распахнутыми окнами;   виднелись накрытые к вечеру столы, поджидавшие хозяев, нагуливавших аппетит на   укреплениях. В четвертом этаже какая-то женщина пользовалась свободным днем,   чтобы вымыть комнату; она отодвигала кровать, переставляла мебель и целыми   часами пела тихим, плачущим голосом одну и ту же песню. И в этом безлюдье,   среди пустого и гулкого двора, Нана, Полина и другие девушки-подростки заводили   игру в волан. Их было пять-шесть подруг; вместе они выросли, расцвели, вместе   становились теперь королевами дома и делили между собою взгляды прохожих.   Стоило по двору пройти мужчине, как раздавался нежный девичий смех, и шуршанье   крахмальных юбок разносилось по двору, как порыв ветра. А над девушками   струился раскаленный и густой воздух, словно размякший от лени и выбеленный   пылью праздничных прогулок.      

Но волан   был только предлогом, чтобы улизнуть. Дом внезапно погружался в полную тишину.   Девчонки выскальзывали за ворота и пробирались на внешние бульвары. И там,   взявшись за руки, они вшестером шагали посреди мостовой в своих светлых   платьях, с лентами в непокрытых волосах.      

Искоса   бросая по сторонам быстрые лукавые взгляды, они все замечали и громко хохотали,   запрокидывая голову, показывая нежную округлость шеи. Бурные вспышки   веселости, – пройдет ли через улицу горбун, старушка ли остановится у   тумбы, поджидая собаку, – разрывали их линию: одни отставали, другие изо   всей силы тянули вперед. Они шли, покачивая бедрами, семенящей, вихляющей   походкой, чтобы обратить на себя внимание, чтобы корсажи еще лучше обрисовывали   линии молодого тела. Улица принадлежала им; здесь они выросли, бегая мимо лавок   в коротких юбчонках; и теперь еще, поправляя подвязки, они задирали юбки выше   колен. Так проносились они вшестером от заставы Рошешуар до заставы Сен-Дени,   среди медлительной и бесцветной толпы, среди чахлых деревьев бульвара,   толкаясь, врезаясь в толпу, то и дело оборачиваясь, отпуская шутки и заливаясь   смехом. Разлетающиеся подолы словно вторили их дерзким выходкам. Они выставляли   себя напоказ в ярком свете дня, на свежем воздухе, грубили и сквернословили,   как уличные мальчишки, были нежны и желанны, как чистые девушки, которые   возвращаются с купания, закрутив на затылке влажные волосы.      

Нана, в   своем розовом платье, искрящемся под солнечными лучами, всегда шла в середине.   Об руку с ней выступала Полина; ее белое платье в ярко-желтых цветочках тоже   отливало всевозможными огоньками. Обе девушки были старше своих подруг,   женственнее и смелее, и потому верховодили; они важничали, принимая на свой   счет все взгляды и комплименты. Остальные, совсем еще девочки, увязывались за   ними, изо всех сил пыжились, стараясь казаться побольше, чтобы их тоже   принимали за взрослых. У Нана и Полины были подготовлены сложные и хитроумные   планы атаки на мужчин. Если они пускались бежать во весь дух, – значит, им   хотелось показать белые чулки и распустить по ветру ленты в волосах. А когда   они останавливались, притворяясь, что задыхаются, и, запрокинув голову,   выставляли трепещущую грудь, – стояло только поискать, и вблизи непременно   оказывался их знакомый, – какой-нибудь юнец из их квартала, и тогда   походка девушек становилась томной и плавной, они перешептывались и   пересмеивались, опустив глаза и бросая косые взгляды. Они вырывались из дому   именно ради таких случайных свиданий среди уличной толкотни. Парни, одетые   по-воскресному, в куртках и круглых шляпах задерживали их на минутку где-нибудь   у канавки, перешучивались с ними, пытались ущипнуть за талию. Двадцатилетние   рабочие в небрежно распахнутых серых блузах не спеша болтали с ними, скрестив   руки на груди и выпуская девушкам прямо в лицо дым из носогреек. Все это ни к   чему не приводило, – ведь эти ребята росли вместе с ними на мостовой. Но   каждая девушка уже остановила свой выбор на ком-нибудь из них. Полина постоянно   встречалась с одним из сыновей г-жи Годрон, семнадцатилетним столяром,   угощавшим ее яблоками. Нана даже на противоположном конце улицы узнавала   Виктора Фоконье, сына прачки, с которым целовалась в темных уголках. Но дальше   этого дело не заходило: девчонки были слишком развращены, чтобы сделать   глупость по неведению. Но на словах они заходили далеко.      

Позже,   на закате солнца, излюбленным развлечением девчонок были уличные представления.   Появлялись фокусники и атлеты, расстилали на земле дырявые ковры. Сбегалась   зеваки, становились в круг, внутри которого играл мускулами уличный акробат в   поношенном трико. И Нана с Полиной целыми часами простаивали в самой гуще   толпы. Их хорошенькие, свежие платьица мялись и терлись о грязные пальто и   куртки. Их голые руки и шеи, непокрытые волосы обдавало нечистое дыхание, запах   вина и пота. Но они были в восторге, смеялись, не чувствуя никакого отвращения,   разрумянившись и словно расцветая среди взрастившего их навоза. Вокруг   раздавались бранные слова, непристойные речи, пьяные разглагольствования. Это   был их язык, они понимали решительно все и с улыбкой, бесстыдной и спокойной,   оглядывались на шутников, а их атласная кожа не теряла белизны.      

Одно им   мешало – встречи с отцами, особенно, когда те были навеселе. Девчонки были   начеку и предостерегали друг друга.      

– Гляди,   Нана, – вдруг закричит, бывало, Полина, – вон идет папаша Купо!      

– Ах!..   Ну, и пусть. Он, кажется, еще не нализался, – с досадой отвечала   Нана. – Ничего не поделаешь, надо бежать, а то как бы он мне не всыпал…   Ой-ой! Да он шатается! Черт возьми, хоть бы он шею себе сломал!      

Если же   Купо шел прямо на нее и времени для бегства не оставалось, она приседала на   корточки и шептала:      

– Да   спрячьте же меня!.. Он меня ищет, он пригрозил надавать мне пинков, если еще   раз поймает на улице.      

Пьяный   Купо проходил мимо, Нана вскакивала, и вся компания отправлялась вслед за ним,   задыхаясь от смеха. Вот он ее сейчас поймает, да нет, где ему! Это была   настоящая игра в прятки. Однако Бош как-то поймал Полину и отвел ее домой за   ухо, а Купо прогнал Нана с улицы пинками.      

Под   вечер девушки делали последний круг и возвращались домой, пробираясь в бледных   сумерках среди притихшей толпы. Нависшее небо тускнело от сгустившейся пыли.   Улица Гут-д'Ор напоминала провинциальный уголок: у дверей стояли кумушки,   голоса гулко звучали в теплой тишине квартала, не было слышно шума экипажей.   Девчонки, помешкав во дворе, подбирали ракетки, делая вид, будто провели здесь   целый день. Потом расходились по домам, наспех придумывая какую-нибудь историю,   к которой часто и не приходилось прибегать, потому что родителям было не до   дочерей: они дрались из-за пересоленного или недоваренного супа.      

Теперь   Нана была уже работницей; она служила в мастерской Титревиль, на улице Кэр –   там же, где была раньше ученицей, – и зарабатывала сорок су в день.   Родителям не хотелось, чтобы девочка меняла место, и они оставили ее на попечение   г-жи Лера, которая уже десять лет служила у Титревиль старшей мастерицей. Утром   мать замечала время на часах с кукушкой, и девочка выходила на улицу одна. Она   была очень мила в своем коротком и узком черном платьице, немного жавшем в   плечах. На обязанности г-жи Лера было замечать точное время прихода Нана в   мастерскую и затем сообщать об этом Жервезе. На переход с улицы Гут-д'Ор на   улицу Кэр отводилось двадцать минут, времени было вполне достаточно, потому что   у непосед девчонок резвые ноги. Иногда Нана приходила в мастерскую вовремя, но   раскрасневшись и запыхавшись, – это говорило о том, что весь путь она   пробежала минут за десять, а остальное время где-то шаталась. Но чаще всего она   опаздывала минут на семь, на восемь, – и тогда до самого конца рабочего   дня ласкалась и подлизывалась к тетке, глядела на нее умоляющими глазами, чтобы   та пожалела ее и не жаловалась матери. Г-жа Лера, понимавшая молодежь, лгала   родителям, зато читала девочка бесконечные и многословные наставления, говорила   о своей ответственности и обо всех опасностях, каким подвергается юная девица   на парижских улицах. Ах, черт побери, вспомнить только, как в свое время   преследовали и ее. Г-жа Лера не сводила с племянницы глаз, в которых постоянно   вспыхивали огоньки фривольных мыслей; она была до крайности взбудоражена тем,   что ей довелось охранять невинность «этой бедной кошечки».      

– Понимаешь,   ты должна говорить мне все, все, – постоянно твердила она. – Я   слишком мягка с тобой… Если ты попадешь в беду, то мне останется одно –   броситься в Сену… Слышишь, кошечка моя, если с тобой заговорит мужчина, ты   должна будешь рассказать мне все, не пропуская ни словечка!.. Так что же, тебе   никто ничего не говорил? Честное слово?..      

Нана,   сдерживая смех, забавно морщила губы. Нет, нет, мужчины с ней никогда не   заговаривают. Она слишком быстро ходит. И потом, о чем же мужчинам говорить с   ней? Ей, право, с ними делать нечего. И она с самым невинным видом объясняла   причины опоздания: остановилась у витрины поглядеть картинки, проводила   Полину, – ведь Полина мастерица рассказывать всякие небылицы. Если не   верите, проследите, пожалуйста, она даже никогда не переходит на другую сторону   и всегда бежит изо всех сил, обгоняя всех других девиц, словно экипаж. Правда,   однажды г-жа Лера застала ее на улице Пти-Карро в компании трех цветочниц;   бесстыдницы хохотали, закидывая головы, потому что за окном брился какой-то   мужчина. Но девочка сердилась и клялась, что как раз собиралась зайти в угловую   булочную купить хлебец за одно су.      

– О,   не беспокойтесь, я слежу за ней, – говорила вдоза родителям. – Я   отвечаю за нее, как за себя. Пусть меня в клочья разорвут, но я никому не   позволю прикоснуться к ней!      

Мастерскую   Титревиль, большую комнату с антресолями, загромождал огромный стол на козлах.   Вдоль голых стен выстроились этажерки, заваленные старыми картонками, пакетами   и испорченными моделями, забытыми под толстым слоем пыли. Сквозь дыры   желтовато-серых обоев виднелась штукатурка. На потолке чернело большое пятно   сажи от газовой горелки. Два окна открывались настежь, и работницы, сидя за   столом, видели всех, кто проходил на противоположном тротуаре.      

Г-жа   Лера, подавая пример, приходила раньше всех. Затем дверь хлопала целых четверть   часа: девицы-цветочницы являлись поодиночке, растрепанные, потные. Как-то раз   июльским утром Нана пришла последняя, что, впрочем, вообще было в ее привычке.      

– Ах, –   сказала она, – неплохо бы завести собственный экипаж!      

И, не   снимая шляпки – какой-то черной тряпицы (Нана называла ее каскеткой и без конца   меняла на ней отделку), она подошла к окошку, высунулась и, перегибаясь вправо   и влево, стала оглядывать улицу.      

– Что   это ты там высматриваешь? – подозрительно спросила г-жа Лера. – Разве   отец провожал тебя?      

– Уж,   конечно, нет, – беззаботно ответила Нана. – Ничего я не высматриваю…   Смотрю, что здорово жарко. В самом деле, не поздоровится в такую погоду, если   будешь бежать, как я!      

Утро   было душное и жаркое. Работницы опустили жалюзи: через них они подсматривали за   тем, что делается на улице; потом уселись за работу по обеим сторонам стола, за   которым г-жа Лера председательствовала. Работало здесь восемь мастериц, и перед   каждой стоял на столе горшочек с клеем, лежали щипчики, инструменты и подушечка   для гофрировки. Середина стола была завалена тонкой проволокой, катушками,   ватой, желтой и коричневой бумагой, готовыми листочками и лепестками,   вырезанными из шелка, атласа или бархата. Посередине возвышался узкий графин, и   одна из цветочниц поставила в него грошовый букетик, который еще накануне был   приколот к ее корсажу, а теперь совсем завял.      

– Да,   вы еще не знаете, – сказала хорошенькая брюнетка Леони, нагибаясь над   подушечкой и гофрируя на ней розовые лепестки. – Бедняжке Каролине ужасно   не повезло с тем малым, который поджидал ее по вечерам.      

Нана,   разрезая зеленую бумагу на тонкие полоски, воскликнула:      

– Вот   черт! Да ведь этот малый волочится за ней все дни напролет!      

Мастерицы   хихикнули исподтишка, и г-жа Лера была вынуждена выказать строгость.      

– Очень   мило, дитя мое, – затараторила она, потирая нос. – Изящно ты   выражаешься! Вот я расскажу твоему отцу, – посмотрим, как это ему   понравится.      

Нана   надула щеки, как бы сдерживая взрыв хохота. Вот уж, в самом деле! Отец! Сам-то   он как выражается! Но тут Леони очень быстро и очень тихо шепнула:      

– Берегитесь!   Хозяйка…      

В самом   деле, в комнату входила высокая, сухопарая г-жа Титревиль. Обычно она сидела   внизу, в магазине. Работницы очень боялись ее; она не любила шутить. Она   медленно обошла стол, над которым теперь безмолвно и прилежно склонились все   головы, обозвала одну мастерицу растяпой, велела ей переделать маргаритку и   удалилась, высокомерно, как всегда.      

– Ату,   ату ее! – повторяла Нана, и девицы покатывались с хохота.      

– Барышни,   барышни! – надрывалась г-жа Лера, стараясь казаться строгой. – Вы   заставите меня принять меры…      

Но ее не   слушали, ее не боялись. Она была слишком снисходительна к этим девчонкам с   озорными глазами: ей доставляло удовольствие где-нибудь в сторонке выведать у   них о любовных похождениях, а если на столе находилось свободное местечко, то   поиграть с ними в карты. Как только дело доходила до пересудов, каждая морщинка   на ее топорном лице, вся ее жандармская фигура начинали светиться радостью,   знакомой всем кумушкам. Ее коробили лишь непристойные слова; надо было избегать   только этого, а говорить можно было что угодно…      

Да, в   самом деле, недурное воспитание получила Нана в мастерской. О, конечно, у нее   были и соответствующие наклонности. Но общение с целой кучей девчонок, вконец   загубленных нищетой и пороком, окончательно отшлифовало ее. Девушки работали   бок о бок и разлагались все вместе – так подгнивает целая корзина яблок, в   которую попалось несколько штук с гнильцой. Разумеется, на людях все старались   вести себя прилично, воздерживаться от грубостей, от чересчур мерзких   выражений, – словом, разыгрывали порядочных девиц. Но зато по углам и на ушко   говорились гадости. Стоило двум девчонкам сойтись вместе, как они тотчас же   начинали корчиться от хохота, перекидываться сальными словечками. Кончался   рабочий день, и они провожали друг друга домой; тут-то и начинался поток таких   признаний, таких историй, что у кого угодно волосы встали бы дыбом. За этими   разговорами и задерживались на улицах девчонки, опьяненные сутолокой. А кроме   того, на тех девушек, которые, подобно Нана, еще сохраняли благоразумие, –   влияла тлетворная атмосфера мастерской, отвратительный дух кабацких попоек и   разгульных ночей: его заносили гулящие работницы, приходившие в мастерскую с   растрепанными волосами, в юбках, измятых до того, что казалось – они не   снимались на ночь. Ленивая томность, словно после брачной ночи, глубоко запавшие   глаза и темные круги, которые г-жа Лера изысканно называла «синяками любви»,   охрипшие голоса, вихляющая походка – от всего этого веяло пороком, который   витал вокруг рабочего стола, вокруг блестящих и хрупких искусственных цветов.   Нана жила этим и блаженствовала, если рядом с ней сидела девица, видавшая виды.   Долгое время она не отходила от долговязой Лизы, – говорили, что та   беременна, – и не сводила с соседки сверкающих глаз, словно ожидая, что   вот-вот Лиза вздуется и лопнет. Научить Нана чему-нибудь новому было бы очень   трудно. Негодница знала решительно все; она узнала это еще на мостовой улицы   Гут-д'Ор. В мастерской же она слышала, как все это делается, – постепенно   ее охватывал задор, желание вести себя так, как ведут себя другие.      

– Задохнуться   можно! – пробормотала она, подходя к окошку будто для того, чтобы пониже   опустить жалюзи.      

Но она   снова высунулась в окно и посмотрела по сторонам. В ту же минуту Леони,   подглядывавшая за мужчиной, остановившимся на противоположном тротуаре,   воскликнула:      

– Что   здесь делает этот старик? Вот уже четверть часа, как он шпионит за нами!      

– Какой-нибудь   повеса, – заметила г-жа Лера. – Нана, не угодно ли тебе сесть на   место? Ведь я запретила стоять у окна!      

Нана   снова принялась свертывать стебельки для фиалок, а вся мастерская занялась   мужчиной. Это был хорошо одетый человек лет пятидесяти, в пальто; у него было   бледное лицо, очень серьезный и почтенный вид; седеющая, аккуратно   подстриженная борода закрывала шею, как воротничок. Он уже целый час стоял на   противоположном тротуаре, у магазина лекарственных трав, и все поглядывал на   опушенные жалюзи мастерской. Цветочницы тихонько посмеивались, уличный шум   заглушал их голоса, и они с самым прилежным видом склонились над работой, все   время посматривая в окно, не теряя господина из виду.      

– Да   у него лорнет! – заметила Леони. – Ого, шикарный мужчина! Уж, –   конечно, он поджидает Огюстину.      

Но   Огюстина, неуклюжая, безобразная блондинка, сердито заявила, что не любит   стариков. А г-жа Лера, покачивая головой, прошептала со своей двусмысленной,   постоянно на что-то намекающей улыбкой:      

– И   напрасно, милочка. Старики очень нежны.      

В эту   минуту маленькая, толстенькая соседка шепнула Леони что-то на ухо. Откинувшись   на спинку стула, Леони безудержно расхохоталась. Она корчилась от смеха и, посматривая   на старика, заливалась еще сильнее.      

– Верно,   ой, верно, – еле могла выговорить она. – Ах, уж эта Софи, – что   за язычок!      

– Что   она сказала? Что она сказала? – наперебой спрашивали мастерицы, сгорая от   любопытства.      

Леони   вытирала слезы и не отвечала. Немного успокоившись, она принялась за   гофрировку, заявив:      

– Этого   повторить нельзя.      

Ее   упрашивали, но она качала головой и фыркала от смеха. И вот ее соседка слева,   Огюстина, упросила ее сказать на ухо, в чем дело. Леони, наконец, согласилась и   прошептала ей что-то в самое ухо. И Огюстина, в свою очередь, откинулась на   стуле, покатываясь со смеху. Потом она передала фразу соседке; среди   подавленных восклицаний и смеха острота обежала весь стол, из уст в уста. Когда   всем стала известна шуточка Софи, мастерицы переглянулись и снова   расхохотались. Однако все покраснели и были немного смущены. Одна только г-жа   Лера не знала, в чем дело. Она была очень раздосадована.      

– Это   очень невежливо, сударыня, – сказала она. – В обществе не говорят на   ухо… Уж, конечно, какая-нибудь непристойность! Ах, как это мило!      

Она не   решалась попросить, чтобы ей повторили сальность, сказанную Софи, хотя ей   безумно хотелось этого. Но, потупив глаза и напустив на себя важность, она   наслаждалась болтовней работниц. Нельзя было слова вымолвить, самого невинного   слова, даже если оно относилось только к работе, чтобы его не истолковали   неприличным образом: извращали смысл каждой фразы, приписывая ей грязное   значение; невероятными двусмыслицами звучали для них такие простые выражения,   как: «У меня треснули щипчики», – или: «Кто это залез в мой горшочек?» И   все это немедленно связывалось с господином, торчавшим на той стороне улицы; он   неизбежно фигурировал во всех намеках. Ах, как, должно быть, у него горели уши!   Цветочницам так хотелось прослыть насмешницами, что в конце концов они начали   нести совершенную чепуху. Но забава им понравилась, и они разошлись, глаза у   них горели, и тон все время повышался. Г-жа Лера сердиться не могла: ни одного   грубого слова произнесено не было. И все покатились от хохота, когда она   сказала:      

– Лиза,   у меня погас огонек. Передайте мне, милочка, ваш.      

– Ах,   у госпожи Лера огонек погас! – кричала вся мастерская.      

Старшая   мастерица попыталась пуститься в объяснения:      

– Доживите,   барышня, до моих лет…      

Но ее не   слушали. Все говорили, что нужно позвать того господина: пусть он зажжет   потухший огонек г-жи Лера.      

Надо   было поглядеть, как смаковала Нана эти шутки! От нее не ускользало ни одно   двусмысленное словечко. Она и сама отпускала крепкие остроты, подчеркивая их   кивком, взглядом, расцветая и сгорая от удовольствия. В этой порочной атмосфере   Нана чувствовала себя, как рыба в воде. И чуть не падая со стула от хохота, она   быстро и ловко крутила стебельки. О, работала она с большим шиком! Она   скручивала стебелек быстрее, чем опытный курильщик папироску. Быстрым жестом   она хватала узенькую полоску зеленой бумаги – и вот полоска начинала вертеться   и накручиваться на проволочку; затем капельку клею на верхний конец – и готово.   Получался пучок свежей и изящной зелени, прелестных стебельков, –   украшение к дамскому наряду. Этот шик был у нее в самих пальцах – тонких,   гибких и ласковых, как бы бескостных пальцах продажной женщины. Она умела   только свертывать стебельки, – дальше она в мастерстве не пошла. Но зато   эту деталь она выполняла так хорошо, что никто в мастерской, кроме нее,   стебельками не занимался.      

Между   тем господин, привлекавший всеобщее внимание, ушел. Мастерская постепенно   успокаивалась, девушки усердно работали в духоте. Все встрепенулись, когда на   часах пробило двенадцать, – время завтрака. Нана немедленно бросилась к   окну и крикнула, что она пойдет за покупками; кто хочет, может поручить ей   купить, что надо. Леони заказала креветок на два су, Огюстина – тюрик жареной   картошки, Лиза – пучок редиски, Софи – сосиски. Когда Нана спускалась по   лестнице, ее догнала длинноногая г-жа Лера, которой казалось подозрительным,   что сегодня девчонка все время льнет к окну.      

– Погоди, –   сказала она, – я пойду с тобой, мне кое-что нужно.      

Выйдя на   аллею, она сразу заметила, что старый господин по-прежнему стоит, словно на   часах, и переглядывается с Нана. Девочка вспыхнула. Тетка резко схватила ее за   руку и потащила с тротуара на мостовую. Господин шел за ними по пятам. Ах,   значит, этот волокита бегает за Нана! Отлично! Как это мило: на шестнадцатом   году уже ловить мужчин! И г-жа Лера немедленно приступила к допросу. Нана   оправдывалась. Ах, боже мой, ничего она не знает, он преследует ее всего пять   дней; она не может носа высунуть на улицу, чтобы сейчас же не напороться на   него!.. Кажется, у него свое дело, да, да, у него фабрика костяных пуговиц… Это   произвело на г-жу Лера большое впечатление. Она обернулась и искоса взглянула   на господина.      

– Видно,   денег у него много, – прошептала она. – Послушай, кошечка, расскажи   мне всю правду! Бояться тебе нечего.      

Болтая,   они перебегали из лавки в лавку, из колбасной в зеленную, из зеленной в   гастрономическую. Руки у них были полны покупками, завернутыми в просаленную   бумагу. Но они не переставали кокетничать, покачивали бедрами, оборачивались,   посмеиваясь и играя глазами. Даже г-жа Лера старалась понравиться и вела себя   как девчонка. Как же, ведь от них не отставал настоящий фабрикант!      

– Очень   приличный господин, – объявила она, когда они подошли к дому. – Если   бы только у него были честные намерения…      

Поднимаясь   в мастерскую по лестнице, она сказала, будто только сейчас вспомнив об этом:      

– Между   прочим, о чем это вы шептались? Ну, знаешь, об этой гадости, придуманной Софи.      

И Нана   не стала церемониться. Она только обхватила г-жу Лера за шею и заставила ее спуститься   на две ступеньки: в самом деле, такую вещь нельзя было повторить вслух даже на   лестнице. И она прошептала остроту на ухо. Это было так грубо, что тетка только   головой тряхнула, широко раскрыв глаза и разинув рот. Теперь она, наконец,   знала и перестала терзаться.      

Чтобы не   пачкать стол, цветочницы раскладывали еду на коленях. Они спешили покончить с   завтраком: ведь есть так скучно, лучше воспользоваться часовым перерывом и   поглазеть на прохожих или посекретничать по уголкам. В этот день все из сил выбивались,   чтобы разузнать, куда спрятался тот господин, что все утро торчал против окон   мастерской; но он исчез. Г-жа Лера и Нана молчали, словно набрав в рот воды, и   только переглядывались. Было уже десять минут второго, и работницы, казалось,   вовсе не торопились снова взяться за свои щипчики, когда Леони характерным   звуком «пррр…», каким подзывают друг друга маляры, возвестила о приближении   хозяйки. Тут все сразу оказались на своих местах и уткнулись в работу. Г-жа   Титревиль вошла и с обычной суровостью произвела обход.      

С этого   дня первое похождение Нана сделалось для г-жи Лера источником наслаждений.   Тетка не отпускала от себя племянницу, провожала ее утром и вечером, твердя о   своей ответственности. Конечно, Нана немного досадовала, но ей до известной степени   даже льстило, что ее охраняют, словно какое-то сокровище. А разговоры, которые   они вели с теткой на улице, шествуя в сопровождении фабриканта костяных   пуговиц, разжигали ее любопытство и усиливали желание сделать решительный шаг.   О, тетка отлично понимала, что такое чувство; пуговичный фабрикант, уже пожилой   и такой приличный господин, прямо растрогал ее: в самом деле, ведь у пожилых   людей чувство всегда имеет очень глубокие корни! Но она была начеку. Да, чтобы   добраться до малютки, этому человеку придется перешагнуть через ее труп!   Однажды вечерам г-жа Лера подошла к фабриканту и прямо в глаза сказала ему, что   он поступает нехорошо. Как старый повеса, привыкший к отпору, он только вежливо   поклонился, не сказав ни слова. В самом деле, г-жа Лера не могла сердиться: у   него были слишком хорошие манеры. И вот начались практические советы по   любовной части, намеки на гнусную натуру мужчин, всевозможные истории о   девушках, которым приходилось горько раскаиваться в своих увлечениях. Нана   выслушивала эти рассказы с томным видом, а в ее глазах, сверкавших на бледном   лице, появлялось какое-то странное выражение.      

Но в   один прекрасный день, на улице Фобур-Пуассоньер, фабрикант осмелился просунуть   голову между теткой и племянницей и начал нашептывать такие вещи, которых   нельзя и повторить. Перепуганная г-жа Лера заявила, что теперь она не может   быть спокойной даже за себя, и рассказала все брату. Дело приняло серьезный   оборот. В семействе Купо поднялся невероятный скандал. Прежде всего кровельщик   как следует отхлестал Нана.      

– Как!   Что я слышу? Эта дрянь путается со стариками? Ну ладно, пусть она теперь   поостережется показывать нос на улицу, я ей просто глотку, перережу! Виданное   ли это дело! Сопливая девчонка бесчестит всю семью!      

И Купо   тряс дочь за плечи, ругаясь на чем свет стоит, предупреждал, что впредь она   должна вести себя как следует, ибо теперь он сам будет следить за ней. Как   только Нана возвращалась домой, он бросался к ней и пристально разглядывал ее   лицо, выискивая, не осталось ли в ее глазах отсвета улыбки, следа случайного,   незаметно сорванного поцелуя. Он обнюхивал дочь, поворачивал ее во все стороны.   Однажды вечером он задал ей трепку, обнаружив у нее на шее темное пятнышко.   Наглая девчонка смела говорить, что это не от поцелуя! Да, она утверждала, что   это синяк, просто синяк, что Леони нечаянно ушибла ее, играя.      

– Я   тебе понаставлю синяков, научу тебя врать! Руки и ноги тебе переломаю!      

А когда   Купо был в хорошем настроении, он насмехался над дочерью, вышучивал ее. В самом   деле, лакомый кусочек для мужчины! Плоска, как камбала, а у ключиц такие ямы,   что в каждую можно по кулаку засунуть… Он бил Нана за какие-то гадости, которых   она не делала, беспощадно осыпал ее грязными и незаслуженными   обвинениями, – и у нее появилась злобная и коварная покорность загнанного   зверя.      

– Да   оставь ты ее в покое, – говорила более рассудительная Жервеза. – Ты   столько говоришь об этом, что ее, пожалуй, и в самом деле охота разберет!      

О да, ее   действительно разбирала охота! Всем своим существом Нана жаждала «покутить и   покрутиться», как говорил папаша Купо. Он заставлял ее слишком много об этом   думать: тут и порядочная девушка поддалась бы искушению. Купо, – у него   была манера кричать обо всем, что взбредет на ум, – = умудрился   познакомить дочь с такими вещами, которых она до тех пор не знала, – а это   было не так-то легко. И вот у нее постепенно завелись новые привычки. Однажды   утром Купо заметил, что она возится с какой-то бумажкой и чем-то натирает себе   рожицу. Оказалось, это была рисовая пудра. Покорствуя извращенному вкусу, Нана пудрила   свою нежную шелковистую кожу. Купо схватил бумажку и, тыкая ею дочери в лицо,   расцарапал его в кровь. В другой раз Нана принесла с собой несколько красных   лент и хотела отделать ими старую черную шляпку, которой она так стыдилась.   Отец стал с яростью допрашивать, откуда взялись эти ленты. Наверно, получила их   от любовника или где-нибудь стянула? Непотребная девка или воровка! А может   быть, и то, и другое?.. Купо не раз видел у нее в руках разные хорошенькие   вещички, – сердоликовое колечко, кружевные манжетки, сердечко накладного   золота – такие безделушки девушки носят на груди. Купо хотел все стереть в   порошок, но Нана защищала свое добро яростно и храбро: это ее вещи, одно ей   дарят заказчицы, другое она выменивает в мастерской. Сердечко, например, она   нашла на улице Абукир. А когда отец растоптал золотое сердечко каблуком, Нана   побледнела и застыла на месте; внутри у нее все кипело от возмущения, ей   хотелось кинуться на отца, растерзать его. Она мечтала о таком сердечке целых   два года, – и теперь этот человек расплющил его каблуком. Нет, это уж   слишком! Это добром не кончится.      

А между   тем в приемах, которыми Купо старался наставить Нана на путь истины, было   больше издевательства, чем справедливости. Он очень часто ошибался, и его   несправедливость возмущала девочку. Дошло до того, что она перестала ходить в   мастерскую; а когда отец отхлестал ее за это, она рассмеялась ему в лицо и   заявила, что больше в мастерскую не пойдет, потому что там ее сажают рядом с   пьяницей Огюстиной, у которой воняет изо рта. Тогда Купо сам отвел ее на улицу   Кэр и попросил хозяйку, чтобы Нана в наказание все время сажали рядом с этой   Огюстиной. Целых две недели он каждое утро провожал Нана до самых дверей   мастерской и затем минут пять ждал на тротуаре, чтобы убедиться, что она не   выбежит на улицу, а пойдет на работу. Но однажды, задержавшись с приятелем в   питейном заведении на улице Сен-Дени, он увидел через десять минут после того,   как отошел от двери г-жи Титревиль, что девчонка, виляя бедрами, бежит вниз по   улице. Оказывается, она целых две недели смеялась над ним. Вместо того чтобы   войти в мастерскую, плутовка поднималась на третий этаж и там сидела на   ступеньках, пока отец не уходил. Купо хотел было взяться за г-жу Лера, но та   закричала, что не желает слушать никаких упреков: она сказала племяннице о   мужчинах все, что надо было сказать, и если у скверной девчонки еще осталась   склонность к этим негодяям, то теперь она, Лера, за это уже не отвечает, теперь   она умывает руки и клянется ни во что больше не вмешиваться, потому что она   знает, прекрасно знает о пересудах в семье Купо! Да, да, находятся люди,   которые осмеливаются обвинять ее, тетку, в том, что она помогает Нана, что ей   приятно глядеть, как эта девчонка губит себя! Впрочем, Купо узнал от хозяйки,   что Нана была испорчена другой работницей, этой поганой девкой Леони, которая   бросила мастерскую и пошла по рукам. Конечно, Нана еще ребенок, ей только   нравится бегать по улицам и кокетничать, ее еще можно венчать с флердоранжем.   Но, черт побери, если вы хотите отдать ее мужу без изъяна, в целости и   сохранности, как честную и порядочную девушку, то надо поторапливаться.      

В доме   на улице Гут-д'Ор о старике, бегавшем за Нана, говорили, как о человеке, всем   известном. Он был вежлив, даже несколько робок, но при этом упрям и терпелив, точно   сам дьявол. Он постоянно следовал за Нана шагах в десяти, смирный, покорный,   как пес. Иногда он даже осмеливался заходить во двор. Однажды вечером г-жа   Годрон застала его на площадке третьего этажа. Он слонялся вдоль перил, повесив   нос, в страхе и нетерпении. Лорилле грозили съехать с квартиры, если   негодяйка-племянница не перестанет таскать за собой мужчин. В самом деле, это,   наконец, просто противно: вся лестница полна мужчин, невозможно выйти из   квартиры, чтобы не натолкнуться на них, они высматривают, вынюхивают и ждут на   всех ступеньках. Право, можно подумать, что в доме живет бесстыжая сука. Боши   вздыхали над несчастной судьбой почтенного господина, которому вскружила голову   дрянь-девчонка. Ведь это настоящий коммерсант, они сами видели на бульваре   де-ла-Виллет его пуговичную фабрику. Попадись ему в жены порядочная девушка, он   мог бы осчастливить ее. Узнав от привратника и его жены все эти подробности,   жители дома и даже сама Лорилле стали выказывать старику знаки величайшего   уважения всякий раз, как встречали его, когда он тащился по пятам за Нана,   бледный, с отвислой губой и аккуратно подстриженной седеющей бородкой,   закрывавшей шею, словно воротничок.      

В первый   месяц Нана издевалась над стариком. Смотреть противно, как он увивается за ней!   Настоящий мышиный жеребчик. В толпе потихоньку прикасается к ее юбке, а сам   делает вид, будто он тут ни при чем. А что за ноги, – словно две кочерги!   Нет, настоящие спички! А темя совсем голое, только где-то на шее четыре   завитка, из них так ловко сделан начес, что просто подмывает узнать адрес   парикмахера, который так искусно устраивает ему пробор. Ах, старый сморчок!   Туда же лезет, – видно, совсем спятил!      

Но   старик не отставал, и постепенно он начал казаться Нана не таким уж смешным. У   нее появился смутный страх перед ним; если бы он подошел поближе, она бы   закричала. Не раз, останавливаясь у витрин ювелиров, она слышала, как он что-то   нашептывает ей. И то, что он говорил, было всегда верно: в самом деле, ей очень   хотелось иметь вот этот крестик на бархатной ленточке или вот те крохотные,   словно две капельки крови, коралловые сережки. Да что уж там драгоценности, не   может же она всегда оставаться таким оборвышем; она уже устала без конца   освежать свой наряд обрезками лент из цветочной мастерской и особенно надоела   ей старая шапчонка, с которой свисали жалкие цветы, украденные у г-жи   Титревиль, как свисает грязный носовой платок из заднего кармана бедняка. И   вот, когда она семенила по улицам, когда экипажи обдавали ее грязью, а витрины   магазинов слепили ей глаза, в ней поднималось бешеное, мучительное, как голод,   желание быть хорошо одетой, есть вкусные вещи в ресторанах, ходить в театр,   жить в собственной, красиво меблированной комнате. Она останавливалась, бледнея   от желаний, и чувствовала, как с парижской мостовой поднимается по ее телу   горячая волна, как ею овладевает страстная жажда вкусить те наслаждения, о   которых она грезила в сутолоке тротуаров. А старик всегда был тут, и как раз в   такие минуты начинал нашептывать ей на ухо свои предложения. Ах, с какой радостью   ударила бы ояа с ним по рукам, если бы не боялась его, если бы не было в ней   внутреннего возмущения, придававшего ее отказам твердость, если бы она, при   всей своей порочности, не испытывала ужаса и отвращения к тому неизвестному,   что несет с собою мужчина.      

Но когда   наступила зима, жизнь в семействе Купо стала совсем невыносимой. Каждый вечер   Нана получала побои. Когда отец уставал лупить ее, за нее принималась мать: она   учила дочь хорошему поведению. Сплошь и рядом дело доходило до общих потасовок.   Один бил Нана, другой защищал ее и кончалось тем, что все оказывались на полу и   катались по нему, колотя друг друга среди осколков перебитой посуды. К тому же   было и голодно и холодно. Если девочка покупала себе что-нибудь   хорошенькое, – ленты ли, запонки ли к манжеткам, – родители   немедленно отбирали у нее эти вещицы и пропивали. Нана имела право только на   ежевечернюю порцию колотушек, после которой она укладывалась на рваную простыню   и всю ночь дрожала под черной юбчонкой, служившей ей вместо одеяла. Нет, –   эта проклятая жизнь не могла вечно так продолжаться, Нана не хотела гибнуть в   этой дыре! С отцом она уже давно не считалась. Когда отец пьянствует, как   свинья, то это уже не отец, а просто грязная скотина, от которой надо поскорее   избавиться. А теперь дочь постепенно утрачивала любовь и к матери. Жервеза тоже   стала пить. Она с удовольствием являлась к дяде Коломбу за мужем, а в сущности   за тем, чтобы выпить. Пила она очень ловко, без всякого ломанья, совсем не   притворяясь, будто водка внушает ей отвращение, как она это делала вначале.   Теперь она опрокидывала стаканчики одним духом, засиживалась в кабаке часами и,   выходя оттуда, еле держалась на ногах. Проходя мимо «Западни», и видя там свою   мать, сидящую за столиком среди пьяных и орущих мужчин, Нана ощущала настоящее   бешенство: молодежь не понимает, как можно любить водку, она тянется совсем к   другим лакомствам. Нечего сказать, приятными картинами любовалась она по   вечерам: отец пьян, мать пьяна, сиди тут с ними в богом проклятой, насквозь   проспиртованной дыре, да еще без хлеба. Святая, и то не выдержит. Если в один   прекрасный день она улизнет из дому, то родителям придется только признать свою   вину, сознаться в том, что они сами вытолкали ее на улицу.      

Как-то в   субботу, вернувшись домой, Нана застала родителей в совсем скотском виде.   Пьяный отец храпел, развалившись поперек кровати. Жерзеза, покачиваясь на   стуле, мотала головой, устремив куда-то в пустоту взгляд мутных, тревожных   глаз. Она даже забыла разогреть обед, – остатки рагу. Оплывшая свеча   тускло освещала мерзкое убожество каморки.      

– Пришла,   паскуда? – пробормотала Жервеза. – Хорошо же, сейчас отец тебе   покажет!      

Нана не   отвечала. Побледнев, она пристально разглядывала остывшую печь, пустой стол,   всю эту мрачную комнату; в ней было что-то безнадежное, ужасное, –   присутствие пьяной четы, дошедшей до полного одичания, лишь усиливало это   впечатление. Не снимая шляпы, девушка обошла комнату, потом, стиснув зубы,   открыла дверь и вышла.      

– Опять   уходишь? – пробормотала мать, она не в силах была повернуть голову.      

– Да,   забыла кое-что. Сейчас приду… До свиданья.      

И не   вернулась. Наутро протрезвившиеся супруги дрались и обвиняли друг друга в   бегстве Нана. Ну, теперь девчонка убежала далеко, если только она вообще еще   бегает. В утешение родителям можно было сказать только то, что говорят детям об   улетевшей птичке: поймать ее нетрудно, надо только насыпать ей соли на хвост.   Для Жервезы это было последним и убийственным ударом; несмотря на все свое   отупение, она ясно чувствовала, что после падения дочери ее еще глубже засосет   трясина. Теперь она совсем одинока, у нее не осталось ребенка, с которым нужно   было считаться, теперь ничто не мешало ей катиться вниз. Да, «эта гадина Нана»   унесла со своими грязными юбками последние остатки ее порядочности. Жервеза   пила запоем три дня. Она была в бешенстве и, сжимая кулаки, осыпала гулящую   дочь отвратительной бранью. Купо сначала обегал внешние бульвары, заглядывая   под шляпки всем встречным девкам, а потом совсем успокоился и снова принялся за   свою трубку. Лишь изредка он вдруг вскакивал из-за стола и, потрясая ножом,   кричал, что его обесчестили, но затем снова усаживался и принимался доедать   суп.      

Случай в   семействе Купо никого особенно не изумил: девчонки постоянно исчезали из этого   дома, словно чижи из открытой клетки. Но Лорилле торжествовали. О, они всегда   говорили, что эта штучка выкинет фокус. Этого надо было ждать: все цветочницы   кончают плохо. Боши и Пуассоны тоже посмеивались, напуская на себя   необыкновенную добродетель. Защищал Нана один только Лантье, да и то не без   лукавства.      

– Боже   мой, – говорил он со своим всегдашним пуританским видом, –   разумеется, девушка, убегая из дома, попирает все законы, божеские и   человеческие. Но, черт побери, эта крошка, право же, слишком хороша, чтобы   терпеть нищету в таком возрасте!      

И его   глаза загорались веселым огоньком.      

– Как,   вы еще не знаете? – воскликнула однажды г-жа Лорилле в дворницкой Бошей,   где вся компания угощалась кофе. – Ведь Хромуша сама продала свою дочь!   Провалиться мне на этом месте!.. Да, да, продала, у меня есть доказательства!..   Вы знаете, тот старик, что с утра до вечера вертелся у нас на лестнице, –   ведь он же поднимался к ним расплачиваться по счету. Это прямо в глаза   бросается. А вчера-то! Один человек видел их в Амбипо. Да, да, – и   барышню, и старого волокиту… честное слово! Они были вместе, ей-богу!      

Допив   кофе, начали обсуждать новость. В конце концов во всем этом не было ничего   невероятного. И не такие дела бывали. Кончилось тем, что даже самые уважаемые   обыватели квартала стали повторять, будто Жервеза сама продала свою дочь.      

Теперь   Жервеза жила, как жилось, и не обращала никакого внимания на то, что о ней   говорили. Ее можно было в глаза назвать на улице воровкой: она даже не   обернулась бы. Вот уже месяц, как она больше не работала в прачечной г-жи   Фоконье: хозяйка вынуждена была выгнать ее, чтобы прекратить постоянные   недоразумения. За несколько недель Жервеза переменила восемь прачечных;   прослужив два-три дня, она неизменно получала расчет: она портила белье,   работала небрежно, грязно и, совсем потеряв голову, утратила прежнее   мастерство. Наконец, чувствуя, что работа валится у нее из рук, она бросила   глаженье и стала стирать поденно в прачечной на Рю-Нев. Пришлось возиться с   самой грязной, с самой черной работой, перейти на самую низшую ступень ремесла,   спуститься до самой грубой и простой его части, – и это окончательно сбило   Жервезу с пути, явилось новой фазой ее падения. Разумеется, от стирки она не   хорошела. Из прачечной она выходила, как паршивая собака, мокрая, ободранная,   сквозь прорехи виднелось посиневшее тело. Несмотря на вечную пустоту в желудке,   она все толстела, а больная нога стала так часто подвертываться, что, идя с   кем-нибудь по улице, Жервеза чуть не сбивала своего спутника с ног, до того   сильно она хромала.      

Вполне   понятно, что, дойдя до такого падения, она утратила всю свою женскую гордость.   У нее не осталось ни былого достоинства, ни кокетства, ни потребности в чистых   человеческих чувствах, в приличии, в уважении. Ее можно было теперь ударить   куда угодно, и в живот, и в спину, – она сделалась такой дряблой, такой   рыхлой, что уже ничего не чувствовала. И Лантье окончательно бросил ее. Он   перестал даже щипать ее для проформы. А она, казалось, и не заметила, как   оборвалась многолетняя связь, постепенно угасшая во взаимной усталости. К тому   же это освобождало ее от лишней обузы. Она равнодушно относилась ко всем этим   «пустякам», волновавшим ее в былые годы, и даже связь Лантье с Виржини не   трогала ее. Если бы они захотели, она сама держала бы им свечку в темноте.   Теперь связь шапочника с бакалейщицей уже ни для кого не составляла секрета, и   парочка не стеснялась. Особенно удобно было то, что Пуассон раз в двое суток   уходил на ночное дежурство. Пока он дрожал от холода на пустынных улицах, его   жена грелась дома с соседом. О, они не торопились, они прислушивались, как он   медленно шагает, стуча сапогами, мимо лавки, в черной пустоте улицы, – и   даже не высовывали носа из-под одеяла. Ведь полицейский на посту должен думать   только о своих обязанностях, не так ли? И пока этот суровый человек охранял   чужое имущество, они до самого утра спокойно пользовались его собственностью.   Над этой комедией потешался весь квартал Гут-д'Ор. Всем казалось очень смешным,   что местный представитель власти украшен рогами. К тому же ведь Лантье завоевал   этот угол. При лавке полагается и лавочница – это вполне естественно. Лантье   только что съел прачку, а теперь стал объедать бакалейщицу; и если бы потом он   взялся по очереди за владелиц портновских, писчебумажных и модных магазинов, то   его крепкие челюсти справились бы и с ними.      

Нет, еще   никому не доводилось столько лакомиться! Когда Лантье советовал Виржини   торговать сластями, он отлично знал, что делал. Он был истым провансальцем и   обожал сладкое. Право, он мог бы жить исключительно пастилой, леденцами, драже   и шоколадом. Особенно любил он драже и называл его «миндалем в сахаре». Эти   конфеты так приятно щекотали небо, что при одном упоминании о них слюнки текли.   Вот уже целый год, как он питался одними конфетами. Когда Виржини оставляла его   одного и просила постеречь лавку, он открывал шкафы и набивал сластями полные   карманы. Часто, когда в лавке собиралось пять-шесть человек, он, разговаривая,   снимал крышку с какой-нибудь вазы, запускал туда руку и принимался грызть   леденцы. Ваза оставалась открытой и постепенно пустела. На его «манию», как   называл это сам Лантье, все давно махнули рукой. К тому же он выдумал, будто у   него хроническая простуда, постоянное раздражение в горле, и будто от сладкого   ему становится легче. Он по-прежнему нигде не работал и носился со все более и   более широкими планами; последнее время он трудился над совершенно   исключительным изобретением: особой шляпой-зонтом, то есть такой шляпой,   которая при первых же каплях дождя автоматически превращалась бы в огромный   зонт. Он обещал Пуассону половину доходов от изобретения и часто занимал у него   на опыты франков по двадцати. А тем временем лавочка буквально таяла у него во   рту. Он съедал решительно все, вплоть до шоколадных сигар и сахарных трубок.   Когда, объевшись сластями, он воспламенялся нежными чувствами и где-нибудь в   темном уголке начинал лизаться с хозяйкой, – она чувствовала, что он весь   насквозь пропитан сахаром, что губы у него сладкие, как конфеты. Приятно   целовать такого мужчину! Он стал медовым. Боши говорили, что ему достаточно   опустить палец в стакан кофе, чтобы он превратился в сироп.      

Разнежившись   от сластей, Лантье обращался с Жервезой по-отечески. Он постоянно давал ей   советы, журил за то, что она разлюбила работу. Черт возьми, в таком возрасте   женщина должна уметь изворачиваться! Он обвинял ее в том, что она всегда была   лакомкой. Но ведь людям надо помогать даже и тогда, когда они этого не   заслуживают, – и он часто подыскивал ей какой-нибудь мелкий заработок. Он   уговорил Виржини каждую неделю нанимать Жервезу мыть полы в лавке и в жилых   комнатах. Вода со щелоком – это как раз ее дело! За мытье Жервеза получала по   тридцати су. Каждую субботу она приходила с самого утра, принося с собою таз и   щетку. Казалось, она ничуть не страдала от того, что теперь ей приходится   выполнять здесь самую грязную и унизительную работу, работу поломойки, –   здесь, в той самой лавке, где она когда-то царила, как прелестная белокурая   хозяйка. То было последнее унижение: о гордости было забыто.      

Как-то в   субботу ей пришлось особенно трудно. Три дня подряд шел дождь, и, казалось,   сапоги покупателей затащили в лавку всю грязь, какая только была в квартале.   Виржини сидела за прилавком и корчила из себя барыню. Она была аккуратно   причесана, в белом воротничке и кружевных манжетках. Рядом с ней, на узкой   скамейке, крытой красным молескином, развалился Лантье. Он, казалось, был у   себя дома и выглядел, как настоящий хозяин заведения. Правой рукой он небрежно   шарил в вазе с мятными лепешками: грызть сладкое сделалось для него   необходимостью.      

– Послушайте,   госпожа Купо, – крикнула Виржини, поджав губы, она все время следила за   работой поломойки, – вы оставили грязь. Вон там, в углу. Подотрите-ка   почище!      

Жервеза   повиновалась. Она вернулась в угол и снова принялась вытирать пол: Стоя на   коленях в луже грязной воды, она склонилась до полу; ее плечи выпирали из-под   кофты, руки посинели и утратили гибкость. Старая юбка прилипла к бедрам.   Казалось, на паркетном полу валяется куча грязных тряпок; Жервеза была   растрепана. Сквозь дыры кофты виднелось дряблое тело; кожа собиралась   складками: они то разглаживались, то снова собирались, трясясь от резких   движений. Жервеза взмокла, с кончика ее носа падали на пол капли пота.      

– Чем   больше поту, тем больше блеску, – нравоучительно заявил Лантье, еле   ворочая языком: рот у него был набит мятными лепешками.      

Виржини,   полузакрыв глаза, медленно поворачивалась с томным и царственным видом. Она   пристально следила за работой и рассуждала вслух:      

– Еще   немножко направо! А теперь обратите, пожалуйста, внимание на панель… Вы знаете,   в прошлую субботу я была не совсем довольна вами. У вас остались пятна.      

Оба,   шапочник и бакалейщица, напускали на себя спесь, словно сидели на троне, пока   Жервеза ползала у их ног в грязи. Должно быть, Виржини наслаждалась этим,   потому что ее кошачьи глаза на мгновение зажглись желтыми искрами, и она с   томной улыбкой взглянула на Лантье. Наконец-то она вознаградила себя за давнюю   порку в прачечной, все время не дававшую ей покоя!      

Когда   Жервеза на минуту переставала тереть пол, из соседней комнаты доносился слабый   звук лобзика. В открытую дверь был виден профиль Пуассона, вырисовывавшийся в   тусклом дневном свете. В этот день полицейский не дежурил и пользовался   досугом, чтобы предаться своей любимой страсти – выпиливанию коробочек. Он   сидел за столом и с необыкновенным усердием выпиливал узоры на ящике красного   дерева из-под сигар.      

– Послушайте,   Баденгэ! – закричал Лантье, который снова начал дружески именовать   полицейского этим прозвищем. – Отдайте мне вашу коробочку, я подарю ее   одной барышне.      

Виржини   ущипнула его, но он, не переставая улыбаться, галантно воздал ей добром за зло –   погладил ее колено и самым естественным образом убрал руку, как только Пуассон   поднял голову и повернулся, показывая свою бороденку клинышком и рыжие усы,   торчавшие на землистом лице.      

– Да   я как раз для вас и работаю, Огюст, – сказал полицейский. – Подарок   на память.      

– А!   Ну, в таком случае я, конечно, сохраню вашу коробочку для себя, – со   смехом отвечал Лантье. – Знаете, я повешу ее на шею на ленточке. – И   вдруг, словно эти слова напомнили ему что-то другое, он неожиданно воскликнул: –   Да, кстати! Ведь вчера вечером я встретил Нана.      

Эта   новость настолько поразила Жервезу, что она села в лужу грязной воды,   затоплявшей лавку, да так и осталась сидеть, вся в поту, задыхаясь, со щеткой в   руках.      

– Ох! –   только и произнесла она.      

– Да,   да, я шел по улице Мартир. Вдруг вижу: какая-то девчонка скачет под руку со   стариком. Я сразу подумал: кажется, мне знакома эта штучка! Ну, прибавил шагу –   и носом к носу столкнулся с нашей милой Нана… Что ж, жалеть ее не приходится,   она очень счастлива. Прелестное шерстяное платьице, на шее золотой крестик, и   вид превеселый!      

– Ох! –   повторила Жервеза еще глуше.      

Лантье   покончил с лепешками и полез в другую вазу, за ячменным сахаром.      

– Ловкая   девчонка! – продолжал он. – Представьте себе, она сделала мне знак,   чтобы я шел за ней, – да еще с каким шиком! Потом она спровадила своего   старичка куда-то в кафе. Да, замечательный старичок! Совсем уж выдохся!.. Я   остался у двери, и она вышла ко мне. Настоящая змейка! Хорошенькая, важничает и   лижется, как щеночек. Да, да, она поцеловала меня, расспрашивала обо всех…   Словом, я очень рад, что встретился с ней.      

– Ох! –   произнесла Жервеза в третий раз.      

Она   совсем сникла и все ждала. Неужели дочь ни слова не спросила о ней? В   наступившей тишине снова слышался только скрежет лобзика. Лантье совсем   развеселился и, причмокивая губами, энергично сосал ячменный сахар.      

– Ну,   если бы мне пришлось ее увидеть, я сейчас же перешла бы на другую   сторону, – сказала Виржини, еще раз крепко ущипнув шапочника. – Да,   если бы со мной поздоровалась на улице такая девка, мне бы вся кровь бросилась   в лицо… Не во гнев вам будь сказано, госпожа Купо, ваша дочь ужасная дрянь.   Пуассон каждый день подбирает на улице и не таких, а почище.      

Жервеза   ничего не говорила и не шевелилась; глаза ее были устремлены в пустоту. Потом   она медленно покачала головой, словно отвечая себе на какие-то невысказанные   мысли. А Лантье мечтательно прошептал: