1 2 3 4 5 6 7 
Многие среди оказавшихся здесь молодых солдат прибыли из   Тулона, Рошфора или Бреста; они были едва обучены и совсем не обстреляны, но с   утра они сражались храбро и стойко, как ветераны. От Реймса до Музона они шли с   большим трудом, им было тяжело с непривычки, а теперь, перед лицом неприятеля,   они показали себя самыми дисциплинированными бойцами, братски объединенными   чувством долга и самоотречения. Стоило горнистам затрубить, и эти юные солдаты   шли снова в огонь, в атаку, хотя в их сердцах поднимался гнев. Им трижды   обещали в подкрепление дивизию, а она так и не пришла. Они чувствовали, что   брошены на произвол судьбы, принесены в жертву. От них требовали отдать жизнь,   вели их обратно в Базейль, после того как принудили оставить его. Они это знали   и безропотно отдавали свою жизнь, смыкая ряды, уходя из‑под прикрытия деревьев   навстречу снарядам и пулям.      

Генриетта облегченно вздохнула. Наконец они двинулись! Она   пошла за ними, надеясь добраться туда вместе со всеми; она готова даже бежать   вперед, если они побегут. Но они опять остановились. Теперь снаряды сыпались   дождем, и чтобы снова занять Базейль, пришлось бы отвоевывать каждую пядь   земли, захватывать улицы, дома, сады справа и слева. В первых рядах солдаты   открыли огонь, продвигались только рывками; при малейших препятствиях теряли   много времени. Генриетта решила: если тащиться так, в хвосте, ожидая победы,   никогда не доберешься. Она бросилась вправо и побежала между двух изгородей, по   тропинке, которая вела вниз, к лугам.      

Генриетта задумала добраться до Базейля широкими лугами по   берегу Мааса. Впрочем, этот план был ей не вполне ясен. Внезапно она   остановилась как вкопанная у маленького неподвижного моря, которое с этой   стороны преграждало путь. Луга здесь были затоплены: в целях обороны   низменность превратили в озеро; об этом она не подумала. Сначала она хотела   повернуть назад, но потом, рискуя оставить в тине башмаки, пошла дальше у самой   воды, по мокрой траве, увязая по щиколотку. Сотню метров еще можно было пройти,   но вдруг она наткнулась на ограду сада; здесь оказался спуск; под оградой   плескалась вода глубиной в два метра. Не пробраться! Генриетта сжала свои   маленькие кулачки, изо всех сил удерживая слезы. Оправившись от первого   потрясения, она пробралась вдоль ограды, нашла переулок, который извивался   между редких домов. На этот раз она почувствовала, что спасена! Она знала этот   лабиринт, сеть переплетающихся тропинок, их клубок все‑таки приводил к деревне.      

Но там падали снаряды. Генриетта застыла, смертельно   побледнев при оглушительно грозном взрыве; ее обдало взрывной волной. В   нескольких шагах от нее упал снаряд. Она обернулась, посмотрела на высокий   берег, откуда поднимались дымки немецких батарей, сообразила, что надо делать,   и двинулась дальше, не сводя глаз с горизонта, стараясь не попасть под снаряды.   Свою безумную затею она приводила в исполнение с величайшим хладнокровием, со всей   смелостью и спокойствием, на какое была способна душа этой хорошей жены и   хозяйки. Она не хотела погибнуть, она хотела найти мужа, вернуть его, по‑прежнему   счастливо жить вместе с ним. Снаряды все сыпались, она быстро пробиралась,   бросалась за выступы, пользовалась каждым прикрытием. Но вдруг Генриетта   очутилась на открытом месте – это была часть изрытой дороги, уже усыпанной   осколками; Генриетта остановилась за углом сарая и вдруг заметила, что из какой‑то   ямы высунул голову ребенок и с любопытством смотрит на нее. Мальчуган, лет   десяти, босой, в одной рубахе и разодранных штанах, наверно бродяжка, очень   развлекался сражением. Его небольшие черные глазенки так и сверкали; при каждом   выстреле он восклицал:      

– Ой, какие они потешные! Стойте! Вот летит еще один!   Бац! Здорово бабахнул!.. Стойте! Стойте!      

Как только раздавался выстрел, он нырял на дно ямы, потом   вылезал, поднимал голову, как веселая птица, и снова нырял.      

Генриетта заметила, что снаряды летят с холма Лири, что   батареи Пон‑Можи и Нуайе обстреливают только Балан. При каждом залпе она   отчетливо видела дымок и почти тотчас лее слышала свист, за которым следовал   взрыв. Наконец, наверно, наступила короткая передышка; медленно рассеивались   легкие дымки.      

– Должно быть, они там решили выпить! – закричал мальчуган. –   Скорей! Скорей! Дайте руку! Побежим! Живо!      

Он взял Генриетту за руку, потащил за собой, и, согнувшись,   они пустились бежать по открытому пространству. Добежав до другого конца, они   бросились за стог сена, обернулись и увидели, как летит новый снаряд; он попал   прямо в сарай, в то самое место, где они недавно стояли. Раздался страшный   грохот, крыша рухнула.      

Мальчуган вдруг неистово заплясал от радости – все это   казалось ему очень забавным.      

– Здорово! Вот так раскокало! А‑а? Небось, вовремя   удрали!      

Но Генриетта второй раз наткнулась на непреодолимое   препятствие – на ограду сада; здесь не было никакой дороги. Ее маленький   спутник все смеялся, говорил: «Захочешь – всегда пройдешь!» Он влез на ограду и   помог перелезть Генриетте. Одним прыжком они очутились в огороде, среди грядок   гороха и фасоли. Всюду заборы. Чтобы выбраться, надо пройти через домик   садовника. Мальчуган свистел, болтал руками, шагая впереди, ничему не   удивлялся. Он толкнул дверь, попал в комнату, прошел в другую; там у стола   стояла старуха, – наверно, единственное оставшееся существо. Казалось, она   ошалела от всего случившегося. Она смотрела, как два незнакомых человека   проходят через ее дом, и не сказала им ни слова, а они тоже ничего не говорили.   Они уже вышли с другой стороны в переулок; им удалось пройти несколько шагов.   Но тут представились новые трудности, и на протяжении почти километра пришлось   перепрыгивать через ограды, перелезать через заборы, бежать напрямик через   ворота сараев, через окна жилищ, пробиваясь вперед, как удастся. Собаки выли;   Генриетту и мальчугана чуть не сбила с ног корова, которая куда‑то бешено   мчалась. Они, наверно, уже подходили к Базейлю: доносился запах гари, высокие   бурые дымки, похожие на мягкий развевающийся креп, ежеминутно застилали солнце.      

Вдруг мальчуган остановился как вкопанный перед Генриеттой.      

– Послушайте‑ка, сударыня! Куда это вы идете? – Да   ты ведь видишь… В Базейль.      

Он засвистал и пронзительно расхохотался, как убежавший из   школы сорванец.      

– В Базейль?.. Ну, мне не туда!.. Я иду в другое место.   Добрый вам вечер!..      

Он повернулся и пропал так же неожиданно, как явился;   Генриетта даже не знала, откуда он и куда идет. Впервые она нашла его в яме, а   теперь потеряла на углу у стены, и больше ей никогда не привелось его   встретить.      

Оставшись одна, Генриетта почувствовала необычайный страх.   Конечно, этот слабый ребенок не был защитой, но он развлекал ее своей   болтовней. А теперь она, такая храбрая от природы, дрожала. Снаряды больше не   сыпались; немцы прекратили обстрел Базейля, наверно, из опасения попасть в   своих же солдат, овладевших этой деревней. Но уже несколько минут Генриетта   слышала свист пуль, похожий на жужжание крупных мух, о чем ей рассказывали.   Вдали бушевало столько неистовых звуков, что в этом гуле нельзя было даже   различить треска перестрелки. Когда Генриетта повернула за угол дома, у самого   ее уха раздался глухой звук: обвалился кусок штукатурки; Генриетта сразу   остановилась; дом задела пуля; Генриетта побледнела. Не успела она подумать,   хватит ли у нее смелости пойти дальше, как ее словно ударило молотком по лбу,   оглушило, и она упала на колени. Вторая пуля чуть задела рикошетом лоб над   левой бровью. Генриетта дотронулась обеими руками до лба; руки оказались в   крови. Она ощупала голову, – была только большая ссадина, череп не пострадал,   и, чтобы приободриться, Генриетта несколько раз сказала вслух:      

– Это ничего, ничего!.. Да нет, я не боюсь, не боюсь!   Она встала и пошла под пулями беспечно, как существо, отрешенное от себя, уже   не рассуждающее, но отдающее свою жизнь. Она больше не старалась укрываться,   шла напрямик, подняв голову, ускоряя шаг, только чтобы поскорей дойти. Вокруг   разрывались снаряды; много раз ее чуть не убило, но она как будто ничего не   замечала. Поспешность, легкость и деловитость, казалось, помогали идти этой   молчаливой женщине, такой незаметной, такой гибкой; и вот она оставалась   невредимой среди опасностей. Наконец она добралась до Базейля. Генриетта   направилась через поле, засеянное люцерной, и вышла на дорогу, на главную   улицу, пересекающую поселок. Справа, шагах в двухстах, показался ее дом; он   горел, хотя на ярком солнце не было видно пламени; крыша уже почти обвалилась,   из окон валили клубы черного дыма. Тут Генриетта пустилась бежать так, что у   нее захватило дыхание.      

С восьми часов Вейс оставался взаперти в своем доме и был   отрезан от отходивших войск. Возвращение в Седан сразу стало невозможным:   баварцы, ринувшись через парк Монтивилье, преградили путь к отступлению. Вейс   был один, с винтовкой и последними патронами, как вдруг заметил у своей двери   человек десять солдат, по‑видимому отставших, отрезанных от товарищей; они   взглядом искали прикрытия, чтобы по крайней мере дорого продать свою жизнь.   Вейс стремительно спустился вниз, открыл им дверь, и в доме собрался целый   гарнизон: капитан, капрал, восемь солдат; все они были вне себя, остервенели,   решили не сдаваться.      

– А‑а! Лоран! И вы здесь? – крикнул Вейс, с   удивлением заметив среди них высокого худого парня, который подобрал винтовку   какого‑то убитого солдата.      

Этот парень в синей полотняной блузе работал по соседству   садовником; ему было лет тридцать; он недавно потерял мать и жену: обе умерли   от тифа.      

– А почему бы мне здесь не быть? – ответил   он. – У меня осталась только моя шкура, мне не жаль ее отдать… Да и   забавно, знаете! Ведь я неплохо стреляю, и занятно будет ухлопать побольше этих   сволочей, одного за другим, не потратив даром ни одного выстрела.      

Капитан и капрал принялись осматривать дом. На первом этаже   нечего делать; они только придвинули мебель к двери и к окнам, чтобы   забаррикадировать их как можно прочней. Во всех трех комнатах второго этажа и   на чердаке они подготовили оборону, впрочем, одобрив то, что уже устроил Вейс:   он обложил жалюзи тюфяками, кое‑где оставив щели для бойниц. Капитан отважился   высунуться, чтобы обследовать окрестность, и вдруг услышал детский крик и плач.      

– Что это? – спросил он.      

Вейс снова увидал в соседней красильне маленького больного   Огюста; весь красный от жара, мальчик лежал на белых простынях, просил воды,   звал мать, а Она не могла ему ответить: она валялась на камнях, голова у нее   была пробита. При этом воспоминании Вейс скорбно махнул рукой и ответил:      

– Бедный малыш! Его мать убило снарядом, вот он и   плачет.      

– Черт подери проклятых немцев! – пробормотал   Лоран. – Надо будет рассчитаться с ними за все это!      

В дом пока попадали только шальные пули. Вейс и капитан в   сопровождении садовника и двух солдат поднялись на чердак: оттуда удобней   следить за дорогой. Она виднелась сбоку от Церковной площади. Теперь эта   площадь была в руках баварцев, но они все еще продвигались с большим трудом и   крайне осторожно. На углу переулка почти четверть часа их удерживала кучка   французских пехотинцев таким частым огнем, что здесь уже высились груды трупов.   На другом углу баварцам пришлось взять приступом дом, чтобы пройти дальше. По   временам в дыму мелькала фигура женщины с винтовкой, стрелявшей из окна. Это   был дом булочника; там оказались отставшие солдаты, смешавшиеся с обывателями;   после взятия дома раздались крики, произошла страшная свалка, докатившаяся до   противоположной стены; в этом потоке показалась женская юбка, мужская куртка,   чьи‑то седые взъерошенные волосы; потом прогремел залп: немцы расстреливали   жителей; кровь забрызгала стену доверху. Немцы были неумолимы: каждого   обывателя, захваченного с оружием в руках и не принадлежавшего к французским   войскам, немедленно расстреливали как виновного в преступлении, ставившем его   вне закона. Неистовое сопротивление этого села еще больше разжигало злобу   немцев, и, терпя уже в продолжение пяти часов страшные потери, они жестоко   мстили. Всюду текли красные ручьи, дорогу преграждали мертвецы, некоторые   перекрестки превратились в кладбище, откуда доносился предсмертный хрип. В   каждый дом, взятый после упорной борьбы, немцы бросали зажженную солому; одни   бежали с факелами, другие поливали стены керосином, и скоро целые улицы охватил   огонь. Базейль запылал.      

Во всем селе остался только дом Вейса с закрытыми жалюзи,   грозный, словно крепость, решившая не сдаваться.      

– Внимание! Вот они! – крикнул капитан.      

С чердака и со второго этажа грянул залп; он уложил трех   баварцев, которые наступали, крадучись вдоль стен.      

Остальные отбежали, укрываясь за всеми углами и выступами, и   началась осада дома; пули так забарабанили, что, казалось, разразился ураган с   градом. Стрельба не утихала около десяти минут, пробивая штукатурку и почти не   причиняя вреда. Но один из солдат, которого капитан взял с собой на чердак,   имел неосторожность высунуться в слуховое окно и был убит наповал: пуля попала   ему прямо в лоб.      

– Чертовщина! Одним меньше! – проворчал   капитан. – Осторожней! Нас слишком мало! Нельзя погибать без толку!      

Он сам взял винтовку, спрятался за ставень и принялся   стрелять. Особенно восхищал его садовник Лоран. Стоя на коленях, просунув дуло   своего шаспо в узкую щель бойницы, словно положив его на подпорку, Лоран стрелял   только наверняка и даже заранее объявлял результат:      

– В синего офицерика – прямо в сердце! В того, что   подальше, в сухого верзилу – между глаз!.. В толстяка (у него рыжая борода, он   мне надоел) – в брюхо!..      

И при каждом выстреле падал убитый немец; пуля пробивала то   самое место, на которое указывал Лоран, а Лоран продолжал спокойно, неторопливо   стрелять; дела, как говорил он, было довольно: ведь понадобится много времени,   чтобы перебить их всех, одного за другим.      

– Эх, были бы у меня хорошие глаза! – в бешенстве   повторял Вейс.      

У него разбились очки; он был в отчаянии. Оставалось пенсне,   но он никак не мог укрепить его на переносице; по его лицу градом катился пот;   часто он стрелял наугад, лихорадочно, руки у него дрожали. Куда девалось его   обычное хладнокровие? В нем возрастал гнев.      

– Не торопитесь! Это ни к чему! – говорил   Лоран. – Цельтесь хорошенько вот в этого! Он без каски… На углу, у   бакалейной лавки… Здорово! Вы перебили ему лапу, вот он задрыгал ногами в луже   собственной крови.      

Вейс, слегка побледнев, посмотрел и сказал:      

– Прикончите его!      

– Что вы! Затратить даром заряд? Ну нет, шалишь! Лучше   уложить еще одного.      

Осаждавшие, наверно, заметили смертоносную стрельбу из   слуховых окон чердака. При малейшей попытке двинуться с места каждого немца   укладывала пуля. Но немцы ввели в строй свежие войска и изрешетили пулями всю   крышу. На чердаке невозможно было оставаться: черепицу пробивало, словно   тоненькие листки бумаги; пули сыпались со всех сторон, жужжа, как пчелы. Каждую   секунду осажденным грозила смерть.      

– Сойдем вниз! – сказал капитан. – Можно еще   продержаться на втором этаже.      

Он направился к лестнице, но вдруг пуля попала ему в пах, и   он упал.      

– Поздно, черт подери!      

Вейс и Лоран с помощью уцелевшего солдата упорно старались   снести капитана вниз, хотя он крикнул, чтоб они не теряли на него времени: с   ним покончено, он может с таким же успехом подохнуть наверху, как и внизу. Но   когда его положили на кровать во втором этаже, он еще попытался руководить   обороной.      

– Стреляйте прямо в кучу! Не обращайте внимания на   остальное! Не прекращайте огня! Они слишком осторожны и не бросятся под пули.      

И правда, осада домика продолжалась, тянулась до   бесконечности. Не раз казалось, что его снесет хлещущей железной бурей, но под   этим шквалом, в дыму, он показывался снова, он непоколебимо стоял,   продырявленный, пробитый, растерзанный, и, наперекор всему, извергал пули через   все щели. Осаждавшие были вне себя: так долго задерживаться, терять столько   людей перед таким жалким домишком! Они рычали, тратили зря порох, стреляя на расстоянии,   но не смели броситься вперед, взломать дверь и окна.      

– Осторожней! – крикнул капрал. – Сейчас   сорвется ставень!      

От бешеных выстрелов ставень сорвался с петель. Но Вене   стремительно приставил к окну шкаф, Лоран стал за шкаф и продолжал стрелять. У   его ног валялся солдат с раздробленной челюстью, истекая кровью. Другому   солдату пуля пробила горло; он откатился к стенке и все хрипел, судорожно   дергаясь всем телом. Осталось только восемь человек, не считая капитана; он   совсем ослабел, не мог говорить и, прислонившись к стене, отдавал приказания   движением руки. Как и на чердаке, ни в одной комнате второго этажа больше   нельзя было оставаться: тюфяки, обратившиеся в лохмотья, уже не предохраняли от   пуль, со стен и потолка сыпалась штукатурка, мебель ломалась, бока шкафа были   словно иссечены топором. И, что хуже всего, истощались запасы патронов.      

– Экая досада! – буркнул Лоран. – Дело идет   так хорошо!      

Вдруг Вейс сказал:      

– Погодите!      

Он вспомнил, что на чердаке остался убитый солдат.   Поднявшись туда, Вейс обшарил труп и достал патроны. Обрушился целый кусок   крыши, Вейс увидел голубое небо и удивился веселому солнечному сиянию. Он   пополз на коленях, чтобы его не убили. Взяв патроны, еще штук тридцать, он   бегом пустился вниз.      

Пока он делил новый запас с Лораном, один из солдат вдруг   вскрикнул и упал ничком. Теперь их осталось семь человек, и тут же стало только   шесть: пуля попала капралу в левый глаз и раздробила череп. С этой минуты Вейс   больше ничего не сознавал. Вместе с пятью уцелевшими товарищами он стрелял, как   сумасшедший, расходуя последние патроны, не допуская даже мысли, что он может   сдаться. В комнатках весь пол был усыпан обломками мебели, в дверях валялись   трупы, в углу, не умолкая, страшно; стонал раненый. Везде к подошвам прилипала   кровь. По ступенькам лестницы потекла алая струя. Воздух был раскален, насыщен   запахом пороха; все задыхались в дыму, в едкой зловонной пыли, почти в полном   мраке, который рассекали вспышки выстрелов.      

– Черт их подери! – вдруг воскликнул Вейс. –   Они притащили пушку!      

И в самом деле, отчаявшись справиться с кучкой остервенелых   людей, которые их так задерживали, баварцы установили орудие на углу Церковной   площади. Может быть, разрушив дом ядрами, они, наконец, пройдут. Честь, которую   враг оказывал осажденным, направив на них артиллерию, всех развеселила; они с   презрением подсмеивались: «А‑а! Сволочи! Трусы! Пушку приволокли!» Все еще стоя   на коленях, Лоран старательно целился в артиллеристов и каждым выстрелом убивал   немца; им никак не удавалось наладить обслуживание орудия; первый залп грянул   минут через пять или шесть. Впрочем, они нацелились слишком высоко, –   снесло только кусок крыши.      

Но конец приближался. Напрасно осажденные обшаривали   мертвецов. Не оставалось больше ни одного патрона. Изнемогая, рассвирепев,   шестеро осажденных нащупывали, искали, что можно бросить в окна, чтобы   раздавить врага. Один из них высунулся, потрясая кулаками, из окна, но его   изрешетил целый град свинца. Осталось только пять человек. Что делать? Сойти   вниз, попытаться бежать через сад и луга? Вдруг внизу поднялся дикий шум, по   лестнице хлынула бешеная волна: баварцы обошли, наконец, дом, взломали дверь с   черного хода и ворвались. В комнатушках, среди трупов, среди искрошенной   мебели, началась страшная свалка. Одному французскому солдату пробили грудь   штыком, двух других взяли в плен, а капитан, испустив последний вздох, лежал с   открытым ртом, с еще поднятой рукой, словно отдавая приказание.      

Между тем вооруженный револьвером немецкий офицер,   белобрысый толстяк, у которого глаза налились кровью и, казалось, вышли из   орбит, заметил Вейса в штатском пальто и Лорана в синей полотняной блузе; он   сердито спросил их по‑французски:      

– Кто вы такие? Чего вы здесь околачиваетесь?      

Увидя, что они почернели от пороха, он понял нее и, заикаясь   от бешенства, осыпал их бранью по‑немецки. Он уже поднял револьвер, чтобы   размозжить им голову, но тут его солдаты бросились на Вейса и Лорана, схватили   их и вытолкали на лестницу. Обоих подняла, понесла эта волна немцев и швырнула   на дорогу; они докатились до другой стены под гул таких криков, что не было уже   слышно голоса начальников. За две – три минуты, пока белобрысый толстяк‑офицер   старался вытащить их из толпы, чтобы повести на расстрел, им удалось подняться   на ноги и увидеть, что происходит.      

Загорались и другие дома; Базейль превращался в сплошной   костер. Из высоких окон церкви вырывались снопы пламени. Немецкие солдаты   выгнали из дому старую женщину, заставили ее дать им спички, подожгли постель и   занавески. От брошенных охапок пылающей соломы, от потоков керосина распространялись   пожары: началась война дикарей, разъяренных долгой борьбой, мстящих за   товарищей, за груды убитых, по которым они шагали. Банды немцев орали в дыму,   среди искр, среди оглушительного гула, в котором смешались все звуки – стоны   умирающих, выстрелы, треск обрушивающихся домов. Едва можно было разглядеть   людей; поднимались клубы бурой пыли, заволакивая солнце, распространяя   невыносимый запах сажи и крови, словно насыщенные всеми мерзостями бойни. Во   всех углах убивали, разрушали еще и еще: это бушевал выпущенный на свободу   зверь, исполненный дикой злобы, слепого гнева, буйного бешенства; человек   пожирал человека.      

Вейс, наконец, заметил, что его дом горит. Подбежали   немецкие солдаты с факелами; некоторые разжигали огонь, бросая в него обломки   мебели. Первый этаж быстро запылал; дым вырывался через все пробоины стен и   крыши. Загорелась и соседняя красильня, – и – страшнее всего! – вдруг   послышался голос маленького Огюста; мальчик лежал в постели, бредил в горячке и   звал мать, а платье несчастной матери, простертой на пороге, уже горело.      

– Мама! Пить хочу!.. Мама! Воды!..      

Пламя затрещало, голос умолк, раздавалось только   оглушительное «ура» победителей.      

Но все звуки, все возгласы покрыл страшный крик. То была   Генриетта. Она увидела мужа у стены перед взводом немецких солдат, заряжавших   винтовки.      

Генриетта бросилась мужу на шею.      

– Боже мой! Что это? Они тебя не убьют!      

Вейс тупо смотрел на нее. Она! Его жена! Обожаемая жена,   которой он так долго добивался, поклонялся ей, словно кумиру! Он вздрогнул в   отчаянии, будто очнулся от сна. Что он наделал? Зачем он остался здесь и   стрелял, вместо того чтобы сдержать обещание и вернуться к ней? Словно   ослепленный, он представил себе свое потерянное счастье, насильственную вечную   разлуку. Вдруг он с ужасом увидел кровь на лбу Генриетты и, бессознательно,   заикаясь, спросил:      

– Как? Ты ранена?.. Да ведь это безумие! Зачем ты   пришла сюда?..      

Она нетерпеливо махнула рукой и перебила его:      

– Ну, я… Это ничего, царапина! Но ты, ты! Почему он   тебя держат? Я не хочу, чтобы они тебя убили!      

Немецкий офицер пробивался сквозь толпу, чтобы очистить   взводу пространство для прицела. Заметив, что на шею пленному бросилась   женщина, он сердито крикнул по‑французски:      

– Ну нет, без глупостей! Слышите?.. Вы откуда? Чего вам   надо?      

– Отдайте мне мужа!      

– Вашего мужа?.. Этого человека?.. Он осужден. Приговор   должен быть приведен в исполнение!      

– Отдайте мне мужа!      

– Да будьте же рассудительны!.. Отойдите! Мы не хотим   причинить вам вред!      

– Отдайте мне мужа!      

Потеряв надежду убедить Генриетту, немецкий офицер собирался   уже отдать приказ вырвать ее из объятий пленного, как вдруг Лоран, который все   время невозмутимо молчал, решился вмешаться в это дело.      

– Послушайте, капитан! Это я перебил у вас столько   народу. Меня и расстреливайте! Ладно! Тем более что у меня никого нет – ни   матери, ни жены, ни ребенка… А этот господин женат… Послушайте, отпустите его!   А со мной рассчитаетесь!..      

Вне себя капитан заорал:      

– Это что за новости? Да они смеются надо мной, что ли?   Кто уберет эту женщину?      

Ему пришлось повторить вопрос по‑немецки. Вышел солдат,   приземистый баварец с огромной головой, бородатый, заросший рыжей щетиной;   виднелся только широкий квадратный нос и большие голубые глаза. Забрызганный   кровью, чудовищный, он был похож на пещерного медведя, на обагренного кровью   косматого зверя, который переломал кости добыче.      

Испуская душераздирающие крики, Генриетта повторяла:      

– Отдайте мне мужа! Убейте меня вместе с моим мужем! Но   офицер бил себя в грудь кулаком и говорил, что он – не палач, что ежели другие   и убивают невинных, то он не такой. Эта женщина не осуждена, и он скорее   отрежет себе руку, чем коснется волоска на ее голове.      

Солдат‑баварец уже подходил. Генриетта всем телом неистово   прижималась к Вейсу.      

– Милый! Умоляю тебя, не отдавай меня, дай умереть   вместе с тобой!      

По лицу Вейса катились крупные слезы; не отвечая, он   старался оторвать от своих плеч судорожно цеплявшиеся пальцы несчастной   Генриетты.      

– Значит, ты меня больше не любишь, хочешь умереть без   меня?.. Не отдавай меня! Им надоест, они убьют меня вместе с тобой.      

Он высвободился от одной ее руки, прижал к губам, поцеловал   и в то же время старался оторваться от другой.      

– Нет, нет! Не отдавай меня!.. Я хочу умереть!      

Наконец с большим трудом он схватил ее за обе руки. До сих   пор он молчал, стараясь не говорить, и вдруг сказал:      

– Прощай, дорогая жена!      

И сам бросил Генриетту на руки баварцу; баварец ее унес. Она   отбивалась, кричала, а солдат, наверно, желая ее успокоить, разразился целым   потоком хриплых слов. Неистовым усилием она высвободила голову и увидела все.      

Это заняло не более трех секунд. При прощании с женой у   Вейса упало с носа пенсне; он быстро надел его, словно желая взглянуть смерти в   лицо. Он отступил на несколько шагов, прислонился к стене, скрестил руки; его   пиджак был весь изодран; лицо этого мирного толстяка восторженно сияло чудесной   мужественной красотой. Рядом с ним стоял Лоран; он только сунул руки в карманы.   Он явно возмущался этой пыткой: гнусные дикари, они убивали мужа на глазах у   жены. Он выпрямился, оглядел их с головы до ног и с презрением выкрикнул:      

– Свиньи поганые!      

Офицер поднял саблю, и оба пленника упали, как подкошенные;   садовник уткнулся лицом в землю, счетовод рухнул на бок, у стены. Перед смертью   лицо его свела судорога, дрогнули веки, исказился рот. Офицер подошел, толкнул   его ногой, чтобы удостовериться, действительно ли он убит.      

Генриетта видела все: умирающие глаза, которые искали ее,   страшный рывок агонии, тяжелый сапог, которым офицер пнул тело Вейса. Она даже   не вскрикнула, она молча, яростно, изо всех сил укусила руку солдата, нащупав   ее зубами. Баварец взвыл от страшной боли. Он повалил Генриетту, чуть не убил   ее. Их лица соприкасались; всю жизнь она не могла забыть эту рыжую бороду и   волосы, забрызганные кровью, голубые глаза, расширенные и закатившиеся от   бешенства.      

Впоследствии Генриетта не могла точно вспомнить, что   произошло дальше. У нее было только одно желание: вернуться к телу мужа, взять   его, остаться около него. Но, словно в кошмаре, перед ней на каждом шагу   возникали препятствия и останавливали ее. Опять завязалась ожесточенная   перестрелка; среди немецких войск, занявших Базейль, произошло смятение: это,   наконец, пришла французская морская пехота. Бой возобновился с такой силой, что   Генриетту отбросило налево, в переулок, в гущу обезумевшей толпы обывателей.   Исход борьбы не вызывал сомнений: слишком поздно было отвоевывать покинутые   позиции. Еще около получаса пехота упорно стреляла, умирала в изумительном   порыве самоотречения, но неприятель беспрестанно получал подкрепления, напирал   отовсюду – с лугов, с дорог, из парка Монтивилье. Теперь уж ничто не могло   выбить его из села, купленного такой дорогой ценой: здесь, в крови и в огне,   валялись тысячи и тысячи немцев. Разрушение завершало свою работу; оставалось   лишь кладбище разбросанных останков и дымящихся развалин; растерзанный,   уничтоженный Базейль превращался в пепел.      

В последний раз Генриетта увидела вдали свой домик; его   стены рушились в вихре искр. Ей все чудилось у стены тело мужа. Но ее   подхватила новая волна; горнисты заиграли сигнал к отступлению; сама не зная   как, Генриетта утонула в потоке отступающих войск. Она стала вещью, обломком,   ее поглотил глухой топот толп, которые текли во всю ширину дорог. Больше она   уже ничего не сознавала; наконец она очнулась в Балане, среди незнакомых людей,   на чьей‑то кухне, уронила голову на стол и зарыдала.      

 V      

       

В десять часов утра рота Бодуэна все еще лежала на Алжирском   плоскогорье, в поле, среди кочнов капусты, так и не двинувшись с места. Батареи   с холма Аттуа и полуострова Иж стреляли все яростней; перекрестным огнем убило   еще двух солдат, а приказ наступать не приходил; неужели так и придется   провести здесь целый день под картечью, не сражаясь?      

Солдаты не могли даже отвести душу, стреляя из шаспо.   Капитану Бодуэну удалось прекратить огонь, эту бешеную, бесполезную стрельбу по   соседнему лесу, где как будто не осталось ни одного пруссака. Солнце жарило   теперь вовсю; люди изнемогали, вытянувшись на земле, под пылающим небом.      

Жан обернулся и с тревогой заметил, что Морис уронил голову,   приник щекой к земле, закрыл глаза, смертельно побледнел и словно застыл.      

– Ну, в чем дело?      

Морис просто заснул. Его одолели ожидание и усталость, хотя   со всех сторон реяла смерть. Вдруг он проснулся, широко открыл спокойные глаза,   и сейчас же в них опять отразился смутный ужас перед битвой. Морис никак не мог   определить, долго ли он спал. Казалось, он очнулся от безмерного,   восхитительного небытия.      

– Забавно! – пробормотал он. – Я заснул… Да,   мне стало лучше.      

И правда, он чувствовал, что его виски и грудь не так   мучительно сжимает кольцо страха, от которого трещат кости.      

Морис стал подшучивать над Лапулем, который беспокоился об   исчезнувших Шуто и Лубе и готов был идти на поиски. «Ловко придумано, хочет где‑нибудь   укрыться за деревом и покуривать трубку!» Паш считал, что Шуто и Лубе задержаны   в лазарете: там не хватает санитаров. Тоже невеселое дело – подбирать под огнем   раненых! И, одержимый суевериями родного села, Паш прибавил, что нельзя   прикасаться к покойникам: это приносит несчастье, накличешь смерть.      

– Да замолчите, черт вас возьми! – закричал   лейтенант Роша. – Подыхаем мы, что ли?      

Полковник де Винейль обернулся. В первый раз с самого утра   на его лице появилась улыбка. Потом он опять застыл верхом на своем коне,   ожидая приказов, как всегда невозмутимый под огнем.      

Морис заинтересовался санитарами и смотрел, как они ищут во   всех рытвинах раненых. В конце ложбины, за косогором, наверно, был летучий   лазарет для оказания первой помощи; служители обследовали плоскогорье и быстро   поставили палатку; они выгрузили из фургона инструменты, аппараты, белье – все,   что необходимо для спешных перевязок, перед отправкой, раненых в Седан, куда их   посылали, как только удавалось достать повозки, которых уже не хватало.      

Здесь были только низшие служащие. И особенно упорное, не   увенчанное славой геройство проявляли санитары. Одетые в серое, с красным   крестом на кепи и рукаве, они медленно, спокойно проникали под обстрелом всюду,   где падали раненые. Они ползли на коленях, старались пользоваться рвами,   плетнями, всеми неровностями почвы, не выставляя напоказ свою храбрость и не   подвергая себя опасности без пользы. И как только находили упавших, сейчас же   начиналась тяжелая работа: многие раненые теряли сознание, и надо было отличить   раненых от убитых. Одни лежали, уткнувшись лицом в землю, в луже крови и могли   погибнуть от удушья; у других рот был набит грязью, словно они кусали землю;   некоторые валялись вповалку, кучей; руки и неги были сведены судорогой, грудь   почти раздавлена. Санитары бережно высвобождали и подбирали тех, кто еще дышал,   выпрямляли им руки и ноги, приподнимали голову и обмывали, как могли. У каждого   санитара была фляга со свежей водой, которую они расходовали очень скупо. И   часто они подолгу стояла на коленях, стараясь привести раненого в чувство и   выжидая, пока он откроет глаза.      

Шагах в пятидесяти, слева, Морис увидел, как санитар   пытается определить, куда ранен солдат; кровь по капле сочилась из рукава.   Человек с красным крестом, наконец, нашел причину кровотечения и остановил его,   зажав артерию. В неотложных случаях санитары оказывали первую помощь,   предохраняли раненых от резких движений при переломах, бинтовали руки и ноги,   приводя их в неподвижное состояние, чтобы не повредить при переноске. А эта   переноска сама по себе являлась трудным делом: санитары поддерживали тех, кто   мог ходить, других несли на руках, как малых детей, или на спине, обвив их   руками свою шею; иногда вдвоем, втроем или вчетвером, в зависимости от степени   ранения, они составляли из своих оплетенных рук сиденье, а то несли раненых,   держа их за ноги и за плечи. Кроме обычных носилок, пользовались еще   изобретательно придуманными носилками из винтовок, связанных ремнями от ранцев.   И повсюду на равнине, которую осыпали снаряды, они шли поодиночке или по   нескольку человек, со своей ношей, опустив голову, нащупывая ногой землю, продвигаясь   осторожно и вместе с тем героически смело.      

Морис смотрел, как один из них, худой, тщедушный человек,   нес повисшего у него на шее тяжелого сержанта, которому перебило ноги;   казалось, трудолюбивый муравей несет слишком большое зерно; вдруг санитар споткнулся   и вместе со своей ношей исчез в дыму разорвавшегося снаряда. Когда дым   рассеялся, Морис снова увидел сержанта на спине у санитара; сержант не был   ранен, но санитар упал: у него был вспорот бок. Тогда пришел другой   трудолюбивый муравей; он перевернул, осмотрел погибшего товарища, взвалил   раненого сержанта себе на спину и унес.      

Морис шутливо сказал Лапулю:      

– Гляди, если тебе больше нравится эта работа, подсоби‑ка   им!      

С некоторого времени батареи в Сен‑Манже неистовствовали;   все сильней сыпался град снарядов; капитан Бодуэн по‑прежнему раздраженно   прогуливался перед своей ротой; наконец он не выдержал и подошел к полковнику.   Какая досада! Так долго испытывать терпение войск и не посылать их в дело!      

– Я не получил приказа, – стоически ответил   полковник.      

Мимо опять промчался генерал Дуэ в сопровождении своего   штаба. Он только что виделся с генералом де Вимпфеном, который поспешил сюда и   умолял его держаться стойко; генерал Дуэ счел возможным это обещать, но при   определенном условии, что Крестовую гору Илли на правом фланге будут оборонять.   Если французы потеряют позицию Илли, он не отвечает больше ни за что, –   тогда отступление неизбежно. Генерал де Вимпфен ответил, что войска 1‑го   корпуса займут Крестовую гору; и правда, почти немедленно там расположился полк   зуавов. Генерал Дуэ успокоился и согласился послать дивизию Дюмона на помощь 12‑му   корпусу, которому угрожала опасность. Но через четверть часа, удостоверившись в   прочном положении своего левого фланга, он заметил, что Крестовая гора   опустела: зуавов больше нет, плоскогорье оставлено; под адским огнем немецких   батарей с холма Фленье здесь больше нельзя было держаться; он вскрикнул и   поднял руки к небу. В отчаянии, предвидя поражение, генерал Дуэ помчался на   правый фланг и вдруг попал в самую гущу разгромленной дивизии Дюмона, которая   беспорядочно отступала, обезумев, смешавшись с остатками 1‑го корпуса.   Отступив, этот корпус уже не мог отбить свои прежние позиции. Оставив Деньи XII   саксонскому корпусу, а Живонну – прусской гвардии, он вынужден был отойти на   север через Гаренскйй лес, под обстрелом батарей, установленных неприятелем на   всех высотах, от края до края долины. Грозный железный круг смыкался; часть   прусской гвардии продолжала наступать на Илли с востока на запад, а с запада на   восток вслед за XI корпусом, занявшим Сен‑Манж, V, миновав Фленье, неустанно   тащил свои пушки вперед и вперед, продвигался бесстыдно, дерзко, настолько   уверенный в невежестве и беспомощности французского командования, что даже не   стал ждать поддержки со стороны пехоты. Было двенадцать часов дня, все небо уже   пылало, гремело; над 7‑м и 1‑м корпусами французской армии бушевал перекрестный   огонь.      

Пока неприятельская артиллерия вела подготовку к решительной   атаке Крестовой горы Илли, генерал Дуэ смело предпринял последнюю попытку   удержать ее. Он разослал приказы, сам ринулся в толпу беглецов из дивизии   Дюмона, сумел составить колонну и бросил ее на плоскогорье. Несколько минут она   держалась стойко, но пули сыпались таким частым дождем, и в пустых полях,   лишенных даже деревца, проносился такой смерч снарядов, что войска тут же   охватила паника; солдаты неслись по склонам, летели, как соломинки,   подхваченные внезапной бурей. Однако генерал заупрямился и двинул другие полки.      

Проскакавший ординарец, среди оглушительного шума, выкрикнул   приказ полковнику де Винейлю. Полковник тотчас же привстал на стременах и,   раскрасневшись от волнения, взмахнув саблей, указал на Крестовую гору.      

– Ребята! Наконец очередь за нами!.. Вперед! Вверх!      

106‑й полк бодро двинулся. Рота Бодуэна поднялась одной из   первых; послышались шутки; солдаты говорили, что они заржавели, что у них в   суставы набилась земля. Но с первых же шагов пришлось броситься в ближайшую   траншею – укрыться от жесточайшего огня. И все побежали, согнув спину.      

–Осторожней, голубчик! – повторял Жан Морису. –   Здоровая взбучка! Не высовывай носа, а то его наверняка отхватят!.. И побереги   свои кости, если не хочешь оставить их по дороге. Кто на этот раз вернется,   будет молодцом.      

От гула и топота полчищ звенело в голове; Морис сам не знал,   страшно ему или нет; он мчался, его куда‑то несло; у него уже не было своей   воли, ему только хотелось, чтобы все. поскорей кончилось. Теперь он был только   волной в этом потоке; когда внезапно в конце траншеи солдаты попятились,   очутившись перед открытым пространством, которое осталось пройти, он   почувствовал дикий страх и готов был бежать. Инстинкт вырвался на волю, мускулы   действовали сами собой, подчиняясь веянию слепого ужаса.      

Солдаты уже поворачивали назад, как вдруг к ним бросился   полковник.      

– Что вы, ребята, не огорчайте меня, не будьте   трусами!.. Вспомните! Никогда еще сто шестой полк не отступал; вы первые   запятнаете наше знамя!..      

Он тронул коня, преградил беглецам дорогу, находил для   каждого нужные слова, говорил о Франции, и его голос дрожал от слез.      

Лейтенанта Роша так взволновал поступок полковника, что он   выхватил саблю и стал колотить ею солдат, словно палкой; бешеный гнев овладел   им.      

– Сволочи! Я загоню вас на гору пинками в зад! Слушай   команду, не то я разобью морду первому, кто повернет оглобли!      

Но применять насилие, вести солдат в бой пинками претило   полковнику.      

– Не надо, лейтенант! Они все пойдут за мной!.. Правда,   ребята, вы не оставите своего старого полковника, вы будете с ним вместе   отбиваться от пруссаков?.. Так вперед, наверх!      

Он ринулся вперед, и все действительно пошли за ним; ведь он   обратился к ним, как добрый отец, и только нестоящие люди могли его оставить.   Впрочем, он один спокойно поехал по полю верхом на своем большом коне, а   солдаты рассыпались в разные стороны и поднимались по склону вразброд,   пользуясь малейшим прикрытием. До вершины Крестовой горы оставалось не меньше   пятисот метров сжатого поля и грядок свеклы. Вместо классического штурма, какой   бывает на маневрах, когда войска движутся стройными линиями, произошло нечто   другое: солдаты крались, пригнувшись к земле, поодиночке или группами, ползли,   внезапно прыгали, словно кузнечики, и добирались до вершины только благодаря   проворству и хитрости. Неприятельские батареи, наверно, увидели их: снаряды   непрестанно взрывали землю, и залпы не умолкали. Было убито пять солдат, одного   лейтенанта разорвало на части. Морису и Жану посчастливилось найти плетень, и   они бежали, укрывшись так, что их не было видно. И все‑таки пуля пробила висок   одному солдату, он упал им под ноги. Пришлось отпихнуть его. Но мертвые уже не   принимались в расчет, их было слишком много. Вопил раненый, удерживая обеими   руками вываливавшиеся кишки; дергался конь с перебитым крестцом; но вся эта   страшная агония, весь ужас поля битвы никого уже не трогали. Солдаты страдали   только от изнурительной полуденной жары.      

– Эх, пить хочется! – пробормотал Морис. –   Как будто в горле сажа. Чувствуешь, как пахнет паленым, горелой шерстью?      

Жан кивнул головой.      

– Так пахло и под Сольферино. Может быть, это и есть   запах войны. Погоди, у меня еще осталась водка, мы с тобой сейчас выпьем!      

За изгородью они на минутку спокойно остановились. Но вместо   того чтобы утолить жажду, водка ожгла им внутренности. Вкус горелого во рту был   нестерпим. Изнывая от голода, они охотно проглотили бы кусок хлеба, который был   у Мориса в ранце. Но разве это мыслимо? За ними вдоль плетня беспрерывно бежали   другие солдаты и подталкивали их вперед. Наконец одним прыжком они очутились по   ту сторону склона на плоскогорье, у самого подножия распятия – старого креста,   искрошенного ветрами и дождем, между двух тощих лип.      

– А‑а! Слава богу! Добрались! – крикнул   Жан. – Но все дело в том, чтобы здесь удержаться.      

Он был прав. Место было не из приятных, как жалобно заметил   Лапуль, развеселив роту. Все опять залегли на сжатом поле, и тем не менее убило   еще трех солдат. На вершине бушевал настоящий ураган; из Сен‑Манжа, Фленье и   Живонны снаряды сыпались в таком количестве, что земля дымилась, как будто под   проливным дождем. Конечно, позицию невозможно удержать надолго, если войска,   брошенные сюда так безрассудно, не поддержит артиллерия. Говорили, что генерал   Дуэ приказал двинуть две резервные батареи; и каждую секунду солдаты   встревоженно оборачивались в ожидании пушек, но пушки не появлялись.      

– Это нелепо, нелепо! – твердил капитан Бодуэн,   раздраженно шагая взад и вперед. – Нельзя посылать полк куда попало и не   давать ему немедленно подкреплений!      

Заметив слева ложбину, он крикнул лейтенанту Роша:      

– Послушайте, лейтенант! Рота может укрыться там!      

Роша не двинулся с места и, продолжая стоять во весь рост,   только пожал плечами.      

– Э, здесь или там, – право, капитан? везде одна и   та же музыка!.. Пожалуй, лучше всего не двигаться.      

Тут капитан Бодуэн, который обычно никогда не бранился,   вдруг вспылил:      

– Черт подери! Да нас всех здесь ухлопают! Нельзя же   позволить, чтобы нас перебили так, здорово живешь!      

Он заупрямился и решил своими глазами удостовериться, лучше   ли та позиция, на которую он указал. Но, не пройдя и десяти шагов, он вдруг   исчез в дыму от взрыва; осколком снаряда ему раздробило правую ногу. Он   повалился на спину, пронзительно вскрикнув, словно испуганная женщина.      

– Я так и знал, – буркнул Роша. – Не стоило   ему суетиться: если уж суждено подохнуть, то подохнешь.      

Увидя, что капитан упал, солдаты его роты встали; он звал на   помощь, умоляя, чтоб его унесли; Жан и вслед за ним Морис подбежали к нему.      

– Друзья! Ради бога! Не оставляйте меня! Отнесите в   лазарет!      

– Ну, господин капитан, это не так‑то легко… Но все‑таки   можно попробовать.      

Они стали совещаться, как его поднять, но вдруг заметили   двух санитаров, которые укрылись за плетнем и как будто ждали работы. Жан и   Морис стали настойчиво звать их, замахали руками, и санитары подошли. Если они   доберутся до лазарета без злоключений, капитан будет спасен. Но дорога   предстояла длинная, а железный град хлестал все сильней.      

Санитары туго перевязали капитану ногу, переплели руки и   посадили на них раненого; он обхватил каждого за шею. Узнав о случившемся,   прискакал полковник де Винейль. Он знал капитана еще со дня его выпуска из Сен‑Сирской   школы, любил его и был потрясен.      

– Мой бедный мальчик! Мужайтесь! Это ничего! Вас   спасут…      

Капитан махнул рукой, словно наконец снова набрался   храбрости:      

– Нет, нет, кончено! Но так лучше! Ужасней всего ждать   неизбежного.      

Его унесли. Санитарам посчастливилось благополучно добраться   до изгороди, и они пустились в путь со своей ношей. Когда они исчезли в роще,   где находился лазарет, полковник вздохнул с облегчением.      

– Господин полковник! – внезапно вскрикнул   Морис. – Да ведь вы тоже ранены!      

Он заметил, что левый сапог полковника забрызган кровью.   Каблук, должно быть, оторвало, и кусок голенища врезался в ногу.      

Полковник де Винейль, удержавшись в седле, спокойно нагнулся   и взглянул на ногу, которая, по‑видимому, воспалилась и отяжелела.      

– Да, да, – пробормотал он, – это, наверно,   только что… Ничего, держаться в седле можно…      

И, возвращаясь на свой пост, чтобы стать во главе полка, он   прибавил:      

– Пока еще сидишь верхом, все в порядке!      

Наконец прибыли две батареи артиллерийского резерва. Для   встревоженных солдат это явилось огромным подспорьем, словно пушки были   крепостным валом, спасением и гром их заставит замолчать вражеские орудия. К   тому же глазам представлялось великолепное зрелище: батареи ехали в строгом   боевом порядке, за каждым орудием следовал зарядный ящик, ездовые на   подседельных лошадях держали в поводу уносных, орудийная прислуга сидела на   передках, бригадиры и фейерверкеры скакали каждый, где ему полагалось.   Казалось, они едут на парад, старательно соблюдая установленные дистанции, но   мчались при этом по сжатым полям с бешеной скоростью, с оглушительным грозовым   грохотом.      

Морис, улегшись снова на землю, приподнялся и с восторгом   сказал Жану:      

– А‑а! Слева батарея Оноре. Я вижу по солдатам. Жан   толкнул его и бросил опять на землю.      

– Да ложись ты! И не шевелись!      

Но оба, припав щекой к земле, больше не отрывали взгляда от   батареи, с любопытством следя за ее передвижением, взволнованно наблюдая этих   спокойных, деятельных и храбрых солдат, от которых они ждали победы.      

Вдруг слева, на голой вершине, батарея остановилась; в   мгновение ока канониры соскочили, отцепили передки; ездовые оставили орудия на   позиции, повернули коней, отъехали на пятнадцать метров назад и застыли лицом к   неприятелю. Все шесть орудий были уже наведены, установлены на большом   расстоянии одно от другого, по два в трех подразделениях, под командой   лейтенантов, вое шесть объединены под начальством худого долговязого капитана,   который совсем некстати маячил вехой на плоскогорье. Быстро произведя   вычисления, капитан крикнул:      

– Прицел на тысячу шестьсот метров!      

Мишенью была выбрана прусская батарея, налево от Фленье, за   кустарниками; под ее страшным огнем на горе Илли невозможно было держаться.      

203 – Смотри, – стал объяснять Жану Морис, который не   мог молчать, – орудие Оноре в среднем подразделении. Вот он нагнулся   вместе с наводчиком… Наводчик – это коротышка Луи; мы вместе с ним выпили в   Вузье, помнишь?.. А левый ездовой, тот, что сидит так прямо на великолепном   рыжем жеребце, – Адольф…      

Орудие с шестью канонирами и фейерверкером, за ними – передок   и двое ездовых с четырьмя конями, еще дальше – зарядный ящик, шесть лошадей,   трое ездовых, а затем – обозный фургон, фуражная подвода, походная   кузница, – вся эта вереница людей, коней и орудий вытянулась по прямой   линии на сотню метров вперед, не считая запасных лошадей, запасного зарядного   ящика, солдат, предназначенных восполнять потери и стоявших справа, чтобы без   нужды не подвергаться опасности под продольным огнем.      

Оноре стал заряжать свое орудие. Два канонира уже несли   орудийный патрон и снаряд; у зарядного ящика стояли наготове бригадир и   фейерверкер; и сейчас же два канонира, обслуживающие жерло, ввели орудийный   патрон – заряд пороха, завернутого в саржу, тщательно забили его с помощью   пробойника и так же загнали снаряд; его ушки заскрипели вдоль нарезов. Помощник   наводчика быстро обнажил порох ударом протравника и воткнул стопин в запал.   Оноре пожелал самолично навести орудие для первого выстрела; полулежа на хоботе   лафета, он передвигал винт регулятора, чтобы определить дистанцию, и   безостановочным движением руки указывал направление наводчику, который чуть‑чуть   подвигал сзади орудие рычагом то вправо, то влево.      

– Ну, кажется, готово! – вставая, сказал Оноре.      

Долговязый капитан, согнувшись в три погибели, подошел   проверить прицел. У каждого орудия помощник наводчика держал в руке шнур,   готовясь дернуть зубчатое лезвие, от которого воспламеняется запал. И медленно   по номерам отдавались приказы:      

– Первое орудие! Огонь!.. Второе! Огонь!..      

Раздалось шесть выстрелов; пушки откатились назад; их опять   подвинули на прежнее место; между тем фейерверкеры установили недолет. Они   исправили ошибку, и начался тот же самый маневр; тщательность и точность,   механическая хладнокровная работа поддерживала в солдатах бодрость. Вокруг   орудия, как вокруг любимого животного, собралась небольшая семья, объединенная   общим делом. Орудие являлось для них связью, единственной заботой; ему   предназначалось все – зарядный ящик, фуры, кони, люди. Так возникала великая   согласованность всех артиллеристов батареи, прочность и спокойствие дружной   семьи.      

Солдаты 106‑го полка приветствовали первый залп радостными   возгласами. Наконец‑то заткнут глотку прусским пушкам! Но люди сразу   разочаровались, увидя, что снаряды не долетают до цели, большей частью   разрываются в воздухе, не достигнул кустарников, где скрывалась неприятельская   артиллерия.      

– Оноре говорит, что, по сравнению с его пушкой,   остальные – просто рухлядь… – сказал Морис. – Другой такой пушки не   сыщешь! Он относится к ней, как к любимой женщине! Погляди, как он нежно на нее   смотрит, как заставляет ее вытирать, чтобы ей не было слишком жарко!      

Морис шутил с Жаном; обоих приободрила невозмутимая смелость   артиллеристов. Между тем прусские батареи после трех залпов пристрелялись:   сначала они били слишком далеко, но скоро достигли такой точности, что снаряды   стали попадать прямо во французские орудия; а французы, как ни старались, не   могли стрелять на более далекое расстояние. Один из помощников Оноре, канонир,   стоявший у жерла слева, был убит. Его труп оттащили, и работа продолжалась с тою   же тщательной точностью, так же неспешно. Со всех сторон дождем сыпались и   разрывались снаряды, но у каждого орудия в таком же строгом порядке двигались   люди, втыкали орудийный патрон и снаряд, устанавливали прицел, производили   выстрел, подталкивали колеса на прежнее место и были так поглощены своей   работой, что больше ничего не видели и не слышали.      

Особенно поразило Мориса поведение ездовых: они неподвижно   сидели верхом на конях, в пятнадцати метрах позади пушки, выпрямившись, лицом к   неприятелю. Среди них находился широкогрудый, усатый, краснолицый Адольф; надо   обладать незаурядной храбростью, чтобы, не моргнув глазом, смотреть, как   снаряды летят прямо на тебя, и при этом не иметь возможности отвлечься, хотя бы   покрутить усы. Канониры работали и были по крайней мере поглощены своим делом,   но ездовые, не двигаясь, видели перед собой лишь смерть и могли вдоволь думать   только о ней одной и ждать ее. Они были обязаны стоять лицом к неприятелю,   потому что, повернись они спиной, солдатами и конями могла бы овладеть   непреодолимая потребность бежать. Видя опасность лицом к лицу, ее презирают. В   этом – наименее прославленное и величайшее геройство.      

Еще одному артиллеристу оторвало голову; двум лошадям при   зарядном ящике распороло брюхо: они хрипели; неприятельский огонь не утихал и   был таким смертоносным, что, если бы французы остались на этой позиции, снесло   бы всю батарею. Пришлось отойти вопреки неудобствам перемещения. Капитан больше   не колебался и крикнул:      

– Подать передки!      

Опасный маневр был произведен с молниеносной быстротой:   ездовые снова повернули и подвезли передки; канониры прицепили их к орудиям.   Но, передвинув орудия, они развернули слишком протяженный фронт; неприятель   этим воспользовался и усилил огонь. Было убито еще три солдата. Батарея   помчалась рысью, описывая дугу, и расположилась метрах в пятидесяти правей, по   другую сторону 106‑го полка, на небольшом плоскогорье. Орудия отцепили; ездовые   опять стали лицом к неприятелю, и батарея вновь открыла такой безостановочный   огонь, что затряслась земля.      

Морис вскрикнул. С трех залпов прусские батареи   пристрелялись, и третий снаряд попал прямо в пушку Оноре. Видно было, как Оноре   бросился к ней и дрожащей рукой нащупал ее свежую рану: от края бронзового   жерла был отбит целый кусок. Но орудие еще можно было заряжать; из‑под колес   вытащили труп второго канонира, забрызгавшего лафет своей кровью, и огонь   возобновился.      

– Нет, это не коротышка Луи, – вслух размышлял   Морис. – Вот он наводит, но он, должно быть, ранен: он работает только   левой рукой… Эх, Луи! Он так дружил с Адольфом, хотя Адольф и требовал, чтобы   пеший, канонир, пусть он даже и образованный, был смиренным слугой конного,   ездового…      

Жан все время молчал, но тут он с тоской перебил Мориса:      

– Им здесь ни за что не продержаться! Гиблое дело!      

И правда, не прошло и пяти минут, как на новой позиции уже   невозможно было устоять. Снаряды сыпались с такой же точностью. Один из них   разбил орудие, убил лейтенанта и двух солдат. Ни единый выстрел прусских   батарей не пропадал даром, и если бы французы еще упорствовали, скоро не   осталось бы ни одной пушки, ни одного артиллериста. Грозная сила все сметала.      

Тогда во второй раз послышался крик капитана:      

– Подать передки!      

Снова произвели тот же маневр: прискакали ездовые,   повернули, чтобы канониры могли прицепить орудия. Но при передвижении наводчику   Луи осколком снаряда пробило горло и оторвало челюсть; Луи упал поперек хобота   лафета, который он как раз приподнимал. В ту самую минуту, когда упряжки   лошадей стояли боком, подъехал Адольф; снаряды посыпались бешеным градом;   Адольф упал, раскинув руки, снаряд раздробил ему грудь. При последнем   содрогании он обхватил Луи: они словно обнялись и застыли, неистово сплетясь,   не разлучаясь даже после смерти.      

Несмотря на то, что кони были убиты, что смертоносный шквал   расстроил ряды, вся батарея поднялась по склону и расположилась впереди, в   нескольких метрах от тога места, где лежали Морис и Жан. В третий раз отцепили   орудия, ездовые стали лицом к неприятелю, а канониры немедленно, с непобедимым,   геройским упрямством опять открыли огонь.      

– Все кончено! – сказал Морис, но никто его не   расслышал.      

Казалось, земля и небо слились, камни трескались; густой дым   иногда застилал солнце. Оглушенные страшным гулом, одуревшие кони стояли,   понурив голову. Повсюду появлялся высоченный капитан. Вдруг его разорвало   пополам; он переломился, словно древко знамени.      

А неторопливая, упорная работа продолжалась, особенно вокруг   орудия Оноре. Хоть он и был унтером, ему пришлось самому приняться за дело:   оставалось только три канонира. Он наводил пушку, дергал зубчатое лезвие, а три   других артиллериста ходили к зарядному ящику, заряжали, орудовали банником и   пробойником. Затребовали еще людей и запасных лошадей, чтобы заменить убитых,   но никто не являлся, и пока надо было довольствоваться тем, что есть. Всех бесило,   что почти все снаряды разрываются в воздухе, не причиняя большого вреда грозным   батареям противника, а он стреляет так метко. Внезапно Оноре разразился бранью,   заглушив гул. Опять несчастье! Правое колесо орудия разлетелось на куски! К   черту все! Бедная пушка со сломанной лапой упала набок, уткнулась в землю,   хромая, никуда не годная! Оноре горько заплакал, обхватил руками ее шею, хотел   поставить на ноги, отогреть теплом своей нежности. Ведь это было лучшее орудие   батареи; только оно одно и выпустило несколько снарядов! И тут же он принял   безумное решение заменить колесо другим немедленно, под огнем. В сопровождении   канонира он направился к обозной фуре, сам нашел запасное колесо; и опять   началась работа, опаснейшая из всех, какие можно производить на поле битвы. К   счастью, прибыли запасные артиллеристы и запасные кони, и два новых канонира   помогли ему.      

Но и на этот раз батарея была разгромлена. Героическое   безумство достигло предела. Скоро должен был прийти приказ отступить   окончательно.      

– Скорей, товарищи! – повторял Оноре. –   Увезем хоть пушку; она им не достанется!      

У него была только одна мысль: спасти орудие, как спасают   знамя. Он еще говорил и вдруг грохнулся – ему оторвало руку и пробило левый   бок. Он упал на орудие, простерся на нем, как на почетном ложе; его лицо   осталось нетронутым, гневным и прекрасным; он держал голову прямо и, казалось,   смотрел на врага. Из‑под разодранного мундира выпало письмо; умирающий   судорожно схватил его, и на листок бумаги по капле потекла кровь.      

Единственный оставшийся в живых лейтенант скомандовал:      

– Подать передки!      

Один зарядный ящик взорвался с треском, как ракета от   фейерверка, которая взлетает и лопается. Пришлось взять лошадей от другого   ящика, чтобы спасти орудие, – вся упряжка была перебита. В последний раз ездовые   повернули; четыре уцелевшие пушки были снова прицеплены, кони пустились вскачь   и остановились только в тысяче метров, за первыми деревьями Гаренского леса.      

Морис видел все. Он затрясся от ужаса и бессознательно   повторял:      

– Эх, бедняга! Бедняга!      

От горя у него еще сильней заныло под ложечкой. В нем   пробуждалось звериное чувство, он терял последние силы, изнывал от голода. В   глазах помутилось, он уже не сознавал опасности, угрожавшей полку теперь, когда   батарее пришлось отступить. С минуты на минуту плоскогорье могли атаковать   значительные части неприятельских войск.      

– Послушай! – сказал он Жану. – Я должен   поесть… Лучше поесть, и пусть меня тогда сейчас же убьют!      

Он открыл ранец, вынул дрожащими руками хлеб и стал его   жадно глотать. Пули свистели, два снаряда разорвались в нескольких метрах. Но   для него больше ничего не существовало, он хотел только одного: утолить голод.      

– А ты, Жан, хочешь?      

Жан смотрел на него, отупев, широко раскрыв глаза: ему тоже   сводило живот от голода.      

– Да уж давай, пожалуй! Тяжко мне, ох, как тяжко!      

Они поделили хлеб и с жадностью доели его, позабыв обо всем   на свете. После уже они увидели полковника; он сидел верхом на своем большом   коне; сапог был в крови. 106‑й полк пришел в полное расстройство. Несколько   рот, наверно, уже бежало. Тогда, вынужденный отдаться течению, полковник поднял   саблю и со слезами на глазах крикнул:      

– Да хранит вас бог, ребята, раз он не пожелал взять   нас к себе!      

Его окружили беглецы; он исчез в ложбине.      

Неизвестно как Жан и Морис очутились за плетнем вместе с   остатками своей роты. Оставалось не больше сорока человек под командой   лейтенанта Роша; с ними было знамя; младший лейтенант‑знаменосец обернул его   вокруг древка, пытаясь спасти. Они добежали до конца изгороди, бросились в   кустарник, и Роша приказал снова открыть огонь. Солдаты рассыпались поодиночке   под прикрытиями и могли еще держаться, тем более что справа началось крупное   передвижение конницы и на помощь ей в действие вводились новые полки.      

Тогда Морис понял, что завершается медленное, неотвратимое   окружение. Утром он видел, как пруссаки вышли из ущелья Сент‑Альбер, достигли   Сен‑Манжа, потом Фленье, а теперь он слышал, как за Гаренским лесом гремят   пушки прусской гвардии, и заметил, что другие немцы спускаются с холмов   Живонны. Еще несколько минут, и круг сомкнется, прусская гвардия соединится с V   корпусом, охватит французскую армию живой стеной, громовым кольцом   артиллерийского огня. И с отчаянным намерением произвести последнее усилие –   прорвать эту движущуюся стену – резервная кавалерийская дивизия генерала   Маргерита собралась за возвышенностью, готовясь броситься в атаку. Она шла на   смерть, без всякой надежды на успех, только чтобы спасти честь Франции. И   Морис, вспоминая о Проспере, присутствовал при страшном зрелище.      

С раннего утра Проспер беспрерывно скакал на своем коне взад   и вперед, с одного конца плоскогорья Илли до другого. Кавалеристов разбудили на   заре, одного за другим, не проиграв зорю; кофе варили, изобретательно прикрыв   все огни плащами, чтобы не заметил неприятель. Потом они уж больше ничего не   знали, только слышали пальбу, видели дымки, отдаленное передвижение пехоты, но   не имели никакого понятия о битве, об ее значении, исходе: генералы обрекли их   на полное бездействие. Проспер еле держался на ногах от недосыпания. Он сильно   страдал от тяжелых ночей, от давней усталости, от непобедимой дремоты в седле   под мерный скок лошади. Ему являлись видения: то чудилось, что он лежит и   храпит на земле, на подстилке из камней, то снилось, что он спит в хорошей   постели, на белых простынях. На несколько мгновений он действительно засыпал в   седле, был только движущимся неодушевленным предметом, несущимся по воле коня.   Некоторые его товарищи иногда падали с лошади. Все так устали, что зоря уже не   могла их разбудить, и приходилось поднимать их, пробуждать от небытия пинками.      

– Да что они с нами делают, что с нами делают? –   повторял Проспер, чтобы выйти из непреодолимого оцепенения.      

Пушки гремели с шести часов. Когда Проспер поднимался на   холм, в нескольких шагах снарядом убило двух товарищей, дальше упало еще   трое, – их изрешетили пули, и нельзя было понять, откуда стреляют. Эта   военная прогулка по полям сражений, бесполезная и опасная, раздражала. Наконец   в час дня Проспер понял, что решено вести их на смерть и дать им возможность   достойно умереть. В ложбине, чуть пониже Крестовой горы, слева от дороги, была   собрана вся дивизия генерала Маргерита: три полка африканских стрелков, один   полк французских стрелков и один гусарский. Трубы подали сигнал: «Спешиться!»   Раздалась команда офицеров:      

– Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!      

Проспер слез с коня, размял ноги, погладил Зефира. Бедный   Зефир так же ошалел, как его хозяин, и был изнурен нелепой работой, к которой   его принуждали. Да еще он тащил на себе целый склад: за седлом – белье в   седельных кобурах, сверху – свернутый плащ, куртка, рейтузы, сумка со   скребницами, а поперек – еще мешок с довольствием, не считая бурдюка, фляги,   котелка. С огромной нежностью и жалостью к коню Проспер подтягивал подпруги и   проверял, все ли хорошо держится.      

Мгновение было мучительное. Проспер был не трусливей других,   но у него так пересохло во рту, что он закурил папиросу. Когда идешь в атаку,   каждый может сказать: «На этот раз мне каюк!» Ждать пришлось добрых пять –   шесть минут; говорили, что генерал Маргерит поехал вперед, ознакомиться с   местностью. Войска ждали. Все пять полков построились в три колонны, по семи   эскадронов в каждой: хватит пушечного мяса!      

Вдруг трубы дали сигнал: «По коням!» И почти сейчас же   раздался новый сигнал: «Сабли наголо!»      

Командиры всех полков уже поскакали вперед, и каждый занял   свой боевой пост в двадцати пяти метрах от передовой линии. Ротмистры   находились на своем посту, во главе своих эскадронов. И опять началось ожидание   в мертвой тишине. Ни звука, ни дыхания под жгучим солнцем. Только бились   сердца. Еще один последний приказ, и вся эта застывшая лава двинется, ринется   ураганом.      

На вершине холма показался верхом на коне раненый офицер;   его поддерживали два солдата. Сначала его не узнали. Но вдруг раздался неясный   ропот и прокатился яростный гул. Это был генерал Маргерит; пуля пробила ему обе   щеки, он был обречен. Он не мог говорить, только протянул руку в сторону   неприятеля.      

Гул все разрастался.      

– Наш генерал!.. Отомстим за него! Отомстим!      

Командир 1‑го полка взмахнул саблей и громовым голосом   крикнул:      

– В атаку!      

Заиграли трубы. Войска двинулись сначала рысью. Проспер ехал   в первом ряду, почти на краю правого фланга. Главная опасность всегда угрожает   центру: именно туда бессознательно бьет неприятель. Достигнув вместе со всеми   вершины Крестовой горы и начав спускаться по ту сторону к широкой равнине,   Проспер отчетливо увидел в тысяче метрах прусские каре, на которые они должны   броситься. Но он несся, точно во сне, легкий, парящий, словно усыпленный; в   голове была необычная пустота, не осталось ни одной мысли. Казалось, движется   стремительная машина. Все повторяли: «Стремя к стремени!», чтобы как можно   тесней сомкнуть ряды и придать им гранитную стойкость. По мере того как рысь   ускорялась, переходила в бешеный галоп, африканские стрелки, по арабскому   обычаю, стали испускать дикие крики, разъяряя ими коней. Скоро началась   дьявольская скачка, адский напор, неистовый галоп; свирепый вой сопровождался   треском пуль, словно шумом града, который барабанил по всем металлическим   предметам: котелкам, флягам, медным пуговицам мундиров и насечкам сбруи. Вместе   с градом проносился ураган ветра и грома, дрожала земля, и в духоте пахло   паленой шерстью и звериным потом.      

Промчавшись пятьсот метров в страшном водовороте, увлекавшем   все за собой, Проспер чуть не свалился с коня. Он схватил Зефира за гриву и   опять уселся в седло. Центр был прорван, пробит пулями, подался; оба фланга   кружились в вихре, отступали, чтобы опять ринуться вперед. Это было неизбежное,   заранее предусмотренное уничтожение первого эскадрона. Путь преграждали убитые   кони; одни погибали сразу, другие бились в неистовой агонии; и, спешившись,   всадники со всех ног бежали на поиски другого коня. Равнину уже усеяли трупы;   много коней без седоков продолжали скакать сами, возвращались на свой боевой   пост и опять бешено неслись в огонь, словно привлеченные запахом пороха. Атака   возобновилась; второй эскадрон мчался все бешеней, всадники припали к шее   коней, держа саблю на колене, готовясь рубить. Они пролетели еще двести метров   под оглушительный рев бури. Но снова под пулями центр был прорван; люди и кони   падали, задерживали скачку непроходимой горой трупов. Второй эскадрон был также   скошен, уничтожен, уступив место тем, кто скакал за ним.      

В третий раз с героическим упорством они помчались в атаку,   и Проспер очутился среди гусар и французских стрелков. Полки смешались; теперь   это была сплошная чудовищная волна; она беспрестанно разбивалась,   восстанавливалась и уносила все, что попадалось на пути. Проспер больше ничего   не сознавал, он предавался воле своего доброго коня, своего любимого Зефира. От   раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре; вокруг него кони   вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно порывом ветра;   некоторые были убиты наповал, но еще держались в седле и с помертвелым взором   мчались в атаку. И на этот раз через двести метров показалось жнивье, усеянное   умирающими и убитыми. У одних голова вошла в землю, другие упали на спину и   смотрели на солнце глазами, вылезшими из орбит. Дальше лежал большой вороной   конь, офицерский конь, у него было распорото брюхо, он тщетно пытался встать –   обе передние ноги запутались в кишках. Под нарастающим огнем фланги закружились   еще раз и отступили, чтобы снова неистово броситься вперед.      

Наконец только четвертый эскадрон во время четвертой атаки   врезался в ряды пруссаков. Проспер взмахнул саблей и, как в тумане, принялся   рубить по каскам, по темным мундирам. Лилась кровь; он заметил, что у Зефира   губы в крови, и решил, что лошадь кусала врагов. Вокруг так орали, что он уже   не слышал своего крика, от которого разрывалась его грудь.      

За первой прусской линией находились вторая, и третья, и   четвертая. Геройство было бесполезно: эти. огромные скопища людей поднимались,   словно густая трава; в них исчезали и кони и всадники. Сколько их ни косили,   оставалось еще много. Стреляли в упор; огонь свирепствовал с такой силой, что   загорались мундиры. Все потонуло, все было поглощено; везде штыки, пробитые   тела, рассеченные черепа. Полки потеряли здесь не меньше двух третей своего   состава, – от этой отчаянной атаки осталось только славное воспоминание о   безумии напрасного подвига.      

Вдруг пуля угодила Зефиру прямо в грудь; он рухнул на землю   и придавил правое бедро Проспера. От страшной боли Проспер потерял сознание.      

Морис и Жан, следившие за героической скачкой эскадронов,   гневно воскликнули:      

– Черт возьми! Значит, храбрость ни к чему!      

Они продолжали стрелять, присев на корточки за кустарниками,   на бугре, где рассыпалась пехота. Сам Роша поднял винтовку и тоже стрелял. Но   на этот раз плоскогорье Илли было окончательно потеряно; отовсюду его   захватывали прусские войска. Было около двух часов, соединение немецких войск   завершилось: V корпус и гвардия сошлись, смыкая кольцо.      

Вдруг Жан повалился навзничь.      

– Кончено дело! – пробормотал он.      

Его словно хватил кто‑то молотком по темени; кепи разорвалось,   слетело с головы. Сначала он думал, что пробит череп и обнажился мозг.   Несколько секунд он не смел прикоснуться к голове, в полной уверенности, что   там дыра. Но, собравшись с духом, дотронулся, – с пальцев густой струей   потекла кровь. Жан был так потрясен, что лишился чувств.      

В эту минуту Роша отдал приказ отступать. Рота пруссаков   находилась только в двухстах – трехстах метрах. Французов могли захватить в   плен.      

– Не торопитесь, оборачивайтесь и стреляйте! Мы   построимся там, за стеной.      

Но Морис с отчаянием сказал:      

– Господин лейтенант! Нельзя ж бросить здесь нашего   капрала!      

– А что можно сделать, если его прихлопнули?      

– Нет, нет! Он еще дышит… Унесем его!      

Роша пожал плечами, словно желая сказать, что нельзя   задерживаться ради каждого раненого. На полях сражений раненые не в счет. Тогда   Морис умоляюще обратился к Пашу и Лапулю:      

– Ну, помогите мне! У меня не хватит сил. Один я не   донесу.      

Они его не слушали, не слышали и с обостренным чувством   самосохранения думали только о себе. Они поползли на коленях, потом   стремительно побежали к стене. Пруссаки были уже в ста метрах.      

Плача от ярости, Морис остался один с Жаном, лежавшим без   чувств; он обхватил его, хотел унести, но действительно был слишком слаб,   тщедушен, изнемог от усталости и муки. Он сразу зашатался и упал со своей   ношей. Хоть бы встретить какого‑нибудь санитара! Он стал искать безумным   взглядом и, думая, что нашел санитара среди беглецов, замахал руками. Но никто   не являлся. Он собрал последние силы, опять поднял Жана, кое‑как прошел шагов   тридцать; перед ним разорвался снаряд; Морис решил, что все кончено, – он   тоже погибнет на трупе товарища.      

Он медленно встал, ощупал себя. Ни царапины! Почему же ему   не бежать? Время еще есть, в несколько прыжков он доберется до стены и будет   спасен. Он опять обезумел от ужаса. Он уже рванулся прочь, но его удержали узы,   которые были сильнее страха смерти. Нет! Нельзя! Как же покинуть Жана? Нет,   сердце изошло бы кровью; чувство братской любви, возникшее между ним и этим   крестьянином, проникло до самых глубин его существа, до самых корней жизни.   Может быть, это чувство восходило к первым дням мироздания; казалось, во   вселенной только два человека и ни один не может отречься от другого, не   отрекаясь от самого себя.      

Если бы час тому назад, под обстрелом, Морис не съел   горбушку хлеба, у него никогда бы не хватило сил совершить то, что он совершил.   Впрочем, впоследствии ему было трудно припомнить, как все произошло. Наверно,   он взвалил Жана на плечи и потащился по сжатым полям, сквозь кустарники, раз   двадцать останавливался, спотыкался о каждый камень, падал и снова вставал. Его   поддерживала непобедимая стойкость, воля, которая движет горы. За стеной он   нашел Роша и несколько солдат из своего взвода; они все еще стреляли, обороняя,   полковое знамя, которое младший лейтенант держал под мышкой.      

Французским корпусам не было указано ни одного пути к   отступлению на случай неуспеха. При наличии такой непредусмотрительности и   неразберихи каждый генерал был волен действовать, как ему вздумается, и теперь   все оказались отброшенными к Седану, зажаты в чудовищные клещи победоносных   немецких армий. Вторая дивизия 7‑го корпуса отступала более или менее в   порядке, но остатки других дивизий, смешавшись с остатками 1‑го корпуса, уже   неслись к городу потоком гнева и ужаса, в страшной давке, подхватывая людей и   коней.      

Вдруг Морис с радостью заметил, что Жан открывает глаза;   чтобы обмыть лицо раненого, он побежал к соседнему ручью и справа, в глубине   уединенной долины, защищенной крутыми склонами, с удивлением увидел того же   крестьянина, что и утром: крестьянин все так же неторопливо пахал землю, шагая   за плугом, в который была впряжена большая белая лошадь. Зачем терять хоть один   день? Ведь даже если теперь война, хлеба не перестанут расти и люди не   перестанут жить.      

 VI      

       

Делагерш поднялся на высокую террасу, чтобы взглянуть, как   идут дела; его опять охватило нетерпение. Он видел, что снаряды перелетают   через город и что три или четыре снаряда, которые пробили крыши соседних домов,   были только слабым ответом на редкие и недейственные выстрелы Палатинского   форта. Но он никак не мог разглядеть поле битвы и чувствовал потребность в   немедленных сведениях, тем более что опасался потерять в разразившейся   катастрофе свое состояние и жизнь. Он оставил на террасе подзорную трубу,   направленную на немецкие батареи, и сошел вниз.      

Внизу он задержался на главном фабричном дворе. Было около   часа дня; лазарет переполняли раненые. В ворота въезжали все новые и новые   повозки. Обычных двухколесных и четырехколесных повозок уже не хватало.   Появились артиллерийские запасные и фуражные подводы, фургоны для боеприпасов –   все, что только можно найти на поле битвы; прибывали даже крестьянские   одноколки и тележки, взятые на фермах и запряженные бродячими лошадьми. Туда   втиснули перевязанных наспех людей, подобранных летучими лазаретами. Страшной   была эта выгрузка несчастных раненых; одни зелено‑бледные, другие багровые от   прилива крови; многие лежали без сознания; иные пронзительно кричали, другие,   казалось. были поражены столбняком и, озираясь испуганными глазами, отдавали   себя в руки санитаров; некоторые при первом прикосновении к ним содрогались и   тут же умирали. Везде было переполнено; все тюфяки в большом низком помещении   были заняты, и военный врач Бурош приказал разложить в углу широкую подстилку   из соломы. Он и его помощники пока справлялись с делом. Врач только потребовал   еще один стол с тюфяком и клеенкой для операций, которые производились под   навесом. Помощник быстро прикладывал к носу раненых салфетку, пропитанную   хлороформом. Сверкали тонкие стальные ножи, пилы чуть скрипели, как терки;   кровь лилась бурными струями, но ее тут же останавливали. То и дело приносили и   уносили оперируемых, люди сновали взад и вперед, едва успевали протереть мокрой   губкой клеенку. А на краю лужайки, за густым ракитником, пришлось устроить   свалку: туда бросали трупы, а также отрезанные руки и ноги, куски человеческого   мяса и осколки костей, оставшиеся на операционных столах. Старуха Делагерш и   Жильберта сидели под большим деревом; они едва успевали сворачивать бинты.   Прошел Бурош; его лицо пылало, халат был уже весь в крови; Бурош бросил   Делагершу сверток белья и крикнул:      

– Нате! Делайте хоть что‑нибудь! Будьте полезны!      

Но фабрикант возразил:      

– Простите! Я должен пойти за известиями. Теперь уже не   знаешь, жив ты или нет.      

И, поцеловав жену в голову, он прибавил:      

– Бедная моя Жильберта! Подумать, что от одного снаряда   все может у нас сгореть! Ужасно!      

Жильберта, бледная, подняла голову, обвела взглядом сад и   вздрогнула. Но тут же на ее лице опять заиграла невольная, неудержимая улыбка.      

– О да! Ужасно! Несчастные, их все режут и режут!..   Странно! Я осталась здесь и до сих пор не упала в обморок.      

Старуха Делагерш видела, как ее сын целует жену, подняла   руку, словно желая его отстранить, вспомнив о другом мужчине, который, наверно,   тоже целовал эти волосы ночью. Но ее старые руки задрожали, она прошептала:      

– Боже! Сколько горя! Забываешь и свое!      

Делагерш сказал, что сейчас вернется с точными сведениями, и   ушел. На улице Мака он с удивлением увидел, что в город возвращаются толпы   безоружных солдат в изодранных, запыленных, грязных мундирах. Он пытался   расспросить, что случилось, но не мог добиться толку: одни тупо отвечали, что   ничего не знают, другие в ответ выпаливали столько слов и так возбужденно   размахивали руками, что производили впечатление сумасшедших. Делагерш   бессознательно направился к префектуре, решив, что все известия прибывают туда.   Когда он переходил Школьную площадь, туда примчались и круто остановились у   тротуара две пушки. На Большой улице ему пришлось убедиться, что город уже переполнен   первыми беглецами; у ворот сидели три спешившихся гусара и делили хлеб; двое   других медленно вели под уздцы коней, не зная, в какую конюшню их поставить;   офицеры растерянно метались, по‑видимому не зная, куда деться. На площади   Тюренна какой‑то лейтенант посоветовал Делагершу не задерживаться: там сыплются   снаряды, одним осколком даже разбило решетку вокруг памятника великого   полководца, завоевавшего Пфальц. И правда, быстро проходя по улице Префектуры,   Делагерш увидел, как на Маасском мосту со страшным грохотом разорвались два   снаряда.      

Он остановился как вкопанный у швейцарской, подыскивая   предлог, чтобы обратиться к одному из адъютантов и расспросить его, но вдруг   раздался юный голос:      

– Господин Делагерш!.. Войдите скорей! На улице опасно!      

Это была Роза, работница с его фабрики; о Розе он и не   подумал. Благодаря ей для него откроются все двери. Он вошел в швейцарскую и   присел.      

– Представьте, мама от всего этого расхворалась и   слегла. Видите, я осталась одна; папа в национальной гвардии, в цитадели…   Только что император пожелал опять показать свою храбрость: он вышел, доехал до   угла, до моста. Перед ним даже упал снаряд; под одним придворным убило лошадь.   Император вернулся… Что ему остается делать, правда?      

– Значит, вы знаете, как идут дела?.. Что говорят?      

Девушка с удивлением взглянула на него. Она была попрежнему   свежа и весела, пышноволосая, светлоглазая, как ребенок, и суетилась среди этих   ужасов, не совсем понимая их.      

– Нет, я ничего не знаю… В двенадцатом часу дня я   поднялась наверх и отнесла письмо маршалу Мак‑Магону. У него был император… Они   заперлись и беседовали около часа; маршал лежал в постели, император сидел   рядом на стуле… Это я знаю, потому что видела их, когда открыли дверь.      

– А о чем они говорили?      

Она опять взглянула на него и не могла удержаться от смеха.      

– Да я не знаю. Откуда мне знать? Никто в целом мире не   знает, о чем они говорили.      

Это была правда. Делагерш махнул рукой, словно извиняясь за   свой глупый вопрос. Но его мучила мысль о беседе императора с маршалом. Как это   интересно! Что же они в конце концов решили?      

– Теперь император вернулся в свой кабинет. Он   совещается с двумя генералами, которые прибыли с поля сражения…      

Посмотрев на подъезд, она вскрикнула:      

– Смотрите! Вот идет генерал!.. А вот и другой!      

Делагерш быстро вышел; он узнал генералов Дуэ и Дюкро; их   ждали кони. Оба генерала вскочили в седла и поскакали. После поражения на   плоскогорье Илли они примчались, каждый со своего участка, чтобы уведомить   императора, что битва проиграна. Они подробно и точно изложили положение дел:   армия и Седан окружены, предстоит страшный разгром.      

Несколько минут император ходил взад и вперед по кабинету,   пошатываясь, как больной. При нем остался только адъютант, молча стоявший у   двери. А император все ходил от камина до окна; его изможденное лицо   подергивалось от нервного тика. Казалось, он еще больше сгорбился, словно под   обломками рухнувшего мира; а мертвенный взор, полузакрытый тяжелыми веками,   выражал покорность фаталиста, который проиграл року последнюю партию. И каждый   раз, проходя мимо приоткрытого окна, он вздрагивал и останавливался.      

Во время одной из кратких остановок он поднял дрожащую руку   и прошептал:      

– Ох, эти пушки! Эти пушки! Они гремят с самого утра!      

И правда, гул батарей на холмах Марфэ и Френуа доносился с   необычайной силой. От их громовых раскатов дрожали стекла и даже стены; это был   упорный, беспрерывный, раздражающий грохот. Должно быть, император думал, что   теперь борьба безнадежна, всякое сопротивление становится преступным… К чему   проливать еще кровь? К чему раздробленные руки и ноги, оторванные головы, еще и   еще трупы, кроме трупов, разбросанных в полях? Ведь Франция побеждена! Ведь все   кончено! Зачем же убивать еще? И без того уже столько ужасов и мук взывает к   небу!      

Подойдя опять к окну, император снова задрожал и поднял   руки.      

– Ох, эти пушки! Эти пушки! Все стреляют и стреляют!      

Быть может, ему являлась страшная мысль об ответственности,   его преследовало видение – окровавленные трупы людей, которые по его вине пали   там тысячами; а может быть, разжалобилось сердце мечтателя, одержимого   гуманными бреднями. Под страшным ударом рока, разбившего и унесшего его   счастье, словно соломинку, император плакал о других, обезумев, обессилев от   ненужной, нескончаемой бойни. Теперь от этой злодейской канонады разрывалась   его грудь, обострялась боль.      

– Ох, эти пушки! Эти пушки! Заставьте их сейчас же   замолчать!      

И в этом императоре, который лишился трона, передав власть   императрице‑регентше, в этом полководце, который больше не командовал, передав   верховное командование маршалу Базену, проснулось сознание могущества,   непреодолимая потребность стать властелином в последний раз. После Шалона он   отошел на задний план, не отдал ни одного приказания, смирился и стал   безыменной, лишней вещью, докучным тюком, который тащат в обозе войск. В нем   проснулся император только при поражении; и его первым, единственным приказом в   минуту смятения – и жалости было – поднять на цитадели белый флаг, попросить   перемирия.      

– Ох, эти пушки! Эти пушки!.. Возьмите простыню,   скатерть, что угодно! Бегите! Скорей! Скажите, чтоб их заставили замолчать!      

Адъютант поспешно вышел; император снова принялся ходить,   пошатываясь, от камина до окна, а пушки все гремели, и весь дом сотрясался.      

Делагерш еще болтал внизу с Розой, как вдруг прибежал   дежурный сержант.      

– Барышня! Никого не доищешься! Я не могу найти   горничной… Нет ли у вас тряпки, куска белого полотна?      

– Хотите салфетку?      

– Нет, салфетка слишком мала… Ну, хоть половину   простыни.      

Роза услужливо бросилась к шкафу.      

– Дело в том, что у меня нет разрезанной простыни… Большой   кусок белого полотна? Нет! Не знаю, что могло бы вас устроить… А‑а! Вот! Хотите   скатерть?      

– Скатерть? Отлично! Как раз то, что надо! Уходя, он   прибавил:      

– Из нее сделают белый флаг и поднимут на цитадели,   чтобы попросить мира… Спасибо, барышня!      

Делагерш невольно привскочил от радости. Наконец можно   успокоиться! Однако проявление такой радости показалось ему не патриотичным, и   он ее подавил. Но от сердца у него все‑таки отлегло; он взглянул на полковника   и капитана, которые поспешно вышли из префектуры в сопровождении сержанта.   Полковник нес под мышкой свернутую скатерть. Делагерш решил пойти за ними и   попрощался с Розой. Она очень гордилась, что дала свою скатерть. Пробило два   часа.      

У ратуши Делагерша затолкала целая толпа ошалелых солдат;   они шли из предместья Кассин. Он потерял полковника из виду и отказался от   удовольствия посмотреть, как на цитадели поднимут белый флаг. На башню его,   конечно, не пустят, к тому же в толпе говорили, что на школу сыплются снаряды.   И его охватила новая тревога: может быть, пока его не было дома, загорелась   фабрика? Он бросился туда; им опять овладело лихорадочное нетерпение;   поспешность, с какой он бежал, действовала на него успокоительно. Каждую улицу   преграждали толпы людей, на каждом перекрестке возникали препятствия. Только на   улице Мака он вздохнул полной грудью: огромный дом стоял нетронутый, ни дымка,   ни искры. Делагерш вошел и уже издали закричал матери и жене:      

– Все идет хорошо! Поднимают белый флаг! Огонь   прекратят!      

Но тут же он остановился: вид лазарета был поистине страшен.      

Дверь в большую сушильню была настежь открыта; на всех   тюфяках лежали раненые; не оставалось места и на подстилке у стены. Начали   стлать солому даже между тюфяками; раненых клали тесно в ряд. Их было уже   больше двухсот, и все время прибывали новые. Из широких окон лился бледный   свет, озаряя несчастных страдальцев. Иногда слишком резкое движение вызывало у   какого‑нибудь раненого невольный крик, в сыром воздухе проносились хрипы   умирающих, в самой глубине не прекращался тихий, почти певучий стон. Молчание   становилось глуше, царило какое‑то покорное оцепенение, тоскливая мрачность,   как в доме, где поселилась смерть, и тишину нарушали только шаги и шепот   санитаров. Сквозь дыры шинелей и брюк видны были раны, наспех перевязанные на   поле битвы или зияющие во всем своем ужасе. Торчали раздавленные и   окровавленные, но еще обутые ступни; безжизненно висели руки и ноги, словно   перебитые молотком в локтях и коленях; сломанные, почти оторванные пальцы чуть   держались на лоскутках кожи. Больше всего было, кажется, раздробленных,   одеревеневших от боли, свинцово‑тяжелых рук и ног. Самыми страшными были раны в   живот, грудь или голову. Из чудовищно разодранных тел лилась кровь; под   вздувшейся кожей спутались узлом кишки; те, у кого была изрублена поясница,   извивались в неистовых корчах. У некоторых были пробиты навылет легкие, у одних   отверстие было таким маленьким, что даже не сочилась кровь, у других зияла   огромная рана, из которой красной струей истекала жизнь; а от невидимого   внутреннего кровоизлияния люди вдруг начинали бредить, чернели и умирали.   Больше всего пострадали головы: разбитые челюсти, кровавая каша из зубов и   языка, вышибленные из орбит, почти вылезшие глаза, вскрытые черепа, в которых   виднелся мозг. Все, кому пуля попала в спинной или головной мозг, лежали как   трупы, в полном оцепенении, в небытии, а те, у кого были переломы, метались в   лихорадке, просили пить глухим, умоляющим голосом.      

Рядом, под навесом, было не менее ужасно. В этой сутолоке   производились только спешные операции, необходимые раненым, которые находились   в тяжелом состоянии. Если угрожало сильное кровотечение, Бурош немедленно   приступал к ампутации. Он также не откладывал дела, когда приходилось искать   осколки снарядов в глубоких ранах и извлекать их, если они ползли в опасное   место: в основание шеи, область подмышки, бедра, сгиб локтя или под колено.   Другие раны он предпочитал оставить под наблюдением; санитары по его указаниям   только перевязывали их. Он самолично произвел уже четыре ампутации, но не   подряд, – после каждой трудной операции он, для отдыха, извлекал несколько   пуль: он начал уставать. Здесь было два стола: один – его, другой – помощника.   Между столами повесили простыню, чтобы оперируемые не могли друг друга видеть.   И как ни мыли эти столы губкой, они оставались красными; вода, которую санитар   выплескивал ведрами в нескольких шагах, на клумбу маргариток, казалась кровью:   ведь достаточно стакана крови, чтобы чистая вода заалела и цветы на лужайке   были как будто залиты кровью. Хотя под навес свободно проникал воздух, от этих   столов, тряпок, инструментов поднималось тошнотворное зловоние и приторный   запах хлороформа.      

Делагерш был довольно жалостливый человек; он содрогался от   сострадания; вдруг он заметил, что в ворота въезжает ландо, и полюбопытствовал.   Наверно, нашли только эту частную коляску и набили ее ранеными. Их было восемь;   они лежали один на другом. Делагерш вскрикнул от удивления и ужаса: в последнем   раненом, которого вынесли, он узнал капитана Бодуэна.      

– Мой бедный друг!.. Подождите! Я сейчас позову мать и   жену!      

Они прибежали, предоставив служанкам свертывать бинты.   Санитары подхватили капитана и понесли в лазарет; они собирались положить его   на охапку соломы, но Делагерш заметил; что на одном тюфяке неподвижно лежит   землисто‑бледный солдат и что у него остекленели глаза.      

– Послушайте! Да ведь этот умер!      

– А‑а! Правда, – пробормотал санитар. – Надо   его убрать отсюда, он только мешает!      

Санитары взяли труп и потащили на свалку, за ракитники. Там   уже лежало в ряд с десяток трупов, застывших с последним хрипом; у одних ноги   словно удлинились от боли; другие скрючились в ужасных позах. Некоторые как   будто подсмеивались, закатили глаза, оскалили зубы, обнажив десны; у многих   вытянулось лицо, и казалось, они еще плачут горькими слезами в безмерной   скорби. Один малорослый и худой юноша, которому снесло полголовы, судорожно   сжимал обеими руками фотографию жены, бледную дешевую фотографию, забрызганную   кровью. А у ног трупов валялась груда отрубленных рук и ног – все отрезанное,   все отсеченное на операционных столах, славно метла мясника выкинула в угол   отбросы, мясо и кости.      

Увидев капитана Бодуэна, Жильберта затрепетала. Боже мой!   Как он бледен на этом матраце, совсем белый под корой грязи! И при мысли, что   еще несколько часов тому назад он держал ее в объятиях, надушенный, полный   жизни, Жильберта похолодела от ужаса. Она стала на колени.      

– Друг мой! Какое несчастье! Но это ничего, правда?      

Она бессознательно вынула платок и вытерла лицо капитана:   она не могла примириться с тем, что он весь в поту, черный от пыли и пороха. Ей   казалось, если она хоть немного приведет в порядок раненого, ему станет легче.      

– Правда? Это ничего? Только нога!      

Капитан словно очнулся от дремоты и с трудом открыл глаза.   Он узнал друзей и старался улыбнуться.      

– Да, только нога… Я даже ничего не почувствовал,   думал, что споткнулся, и упал…      

Но он говорил с трудом.      

– Пить! Пить!      

Старуха Делагерш, склонившаяся над капитаном с другой   стороны, заторопилась и побежала за графином и стаканом. В воду налили немного   коньяку. Капитан жадно выпил; оставшуюся воду пришлось разделить между   ранеными, лежавшими рядом; сии протягивали руки, страстно умоляли дать и им   попить. Одному зуаву ничего не досталось, и он заплакал.      

Между тем Делагерш старался поговорить с врачом, чтобы   капитана осмотрели вне очереди. Бурош как раз вошел в сушильню; его халат был   весь в крови, широкое лицо в поту, от рыжей львиной гривы голова казалась   огненной; когда он проходил, раненые привставали, старались его остановить:   каждый жаждал, чтобы его сейчас же осмотрели, спасли, сказали, что с ним. «Ко   мне! Господин доктор! Ко мне!» Вслед за Бурошем неслись бессвязные мольбы, чьи‑то   руки ощупью старались схватить его за халат. Но врач, поглощенный своим делом,   тяжело дыша от усталости, работал, никого не слушая. Он говорил вслух сам с   собой, пересчитывал раненых пальцем, нумеровал, распределял: «Сначала этого,   потом того, потом вот этого; первый, второй, третий; челюсть, рука,   бедро», – а сопровождавший его помощник прислушивался, стараясь все   запомнить.      

– Доктор! – сказал Делагерш. – Здесь капитан,   капитан Бодуэн…      

Бурош его перебил:      

– Как? Бодуэн?.. Эх, бедняга!      

Он остановился перед раненым капитаном. С одного взгляда он,   наверно, определил, что случай тяжелый: даже не нагибаясь, чтобы осмотреть   ногу, он сразу сказал:      

– Ладно! Пусть мне его принесут немедленно, как только   я закончу операцию, которую сейчас готовят.      

Он вернулся под навес; Делагерш пошел за мим, опасаясь, что   врач забудет свое обещание.      

На этот раз предстояло вылущивание плеча по методу Лифранка   – то, что хирурги называют «красивой операцией», нечто элегантное и быстрое, в   целом – не больше сорока секунд. Раненого уже усыпляли; помощник обеими руками   схватил его за плечо, придерживая четырьмя пальцами под мышкой, большим пальцем   сверху. Бурош, вооруженный большим длинным ножом, крикнул: «Усадите его!»,   обхватил дельтовидный мускул и, проколов руку, перерезал его; потом, при   обратном движении, отделил одним ударом сочленение, и вся рука, отсеченная в   три приема, упала на стол. Помощник скользнул большим пальцем вниз и зажал   плечевую артерию. «Положите его!» Накладывая повязку, Бурош невольно   усмехнулся: он кончил все в тридцать пять секунд. Оставалось только загнуть   кусок кожи на ране, словно эполет. Эта операция тем и красива, что приходится   преодолеть много опасностей: раненый может в три минуты истечь кровью через   плечевую артерию, не говоря уже о том, что каждый раз, когда усыпленного   хлороформом усаживают, ему грозит смерть.      

Делагерш похолодел и хотел бежать. Но не успел: рука уже   лежала на столе. Искалеченный солдат, новобранец, крепкий крестьянин, пришел в   себя, заметил, как санитар уносит его руку за ракитник. Быстро взглянув на   плечо и увидя, что рука отрублена и течет кровь, раненый бешено закричал:      

– А‑а! Черт вас дери! Что вы наделали?      

Бурош в полном изнеможении ничего не ответил, потом   добродушно сказал:      

– Я сделал как лучше, я не хотел, чтобы ты помер,   голубчик… Ведь я тебя спросил, ты мне ответил: «Да!»      

– Я сказал: «Да!» Я сказал: «Да!» А почем я знал?      

Его гнев утих; он заплакал горючими слезами.      

– Что мне делать? Куда я теперь гожусь?      

Его отнесли обратно на солому, старательно вымыли стол, и   вода, которую снова выплеснули на лужайку, забрызгала кровью клумбу белых   маргариток.      

Делагерш удивлялся, что все еще слышны пушечные выстрелы.   Почему ж они не замолкают? Ведь скатерть Розы должна уже развеваться над   цитаделью. Казалось, прусские батареи стали стрелять еще сильней. Грохот   заглушал слова; от сотрясения самые спокойные люди вздрагивали с головы до ног   и все больше волновались. На хирургов и раненых эти толчки, от которых замирало   сердце, действовали не очень‑то хорошо. Весь лазарет отчаянно шатало; все   метались в лихорадке.      

– Ведь дело кончено! Чего они палят? – воскликнул   Делагерш, испуганно прислушиваясь и каждую секунду думай, что это последний   выстрел.      

Он направился к Бурошу, чтобы напомнить ему о капитане, и с   удивлением увидел, что врач плашмя лежит на охапке соломы, заголив обе руки по   самые плечи и опустив их в два ведра ледяной воды. Изнемогая душой и телом,   Бурош отдыхал здесь, измученный, сраженный печалью, безысходной скорбью: это   была одна из тех минут отчаяния, когда врач чувствует свое бессилие. А между   тем Бурош был крепышом, выносливым и стойким. Но его мучил вопрос: «К чему?» и   парализовало сознание, что он никогда не справится со всей работой. К чему?   Ведь смерть сильней!..      

Между тем два санитара принесли капитана Бодуэна.      

– Доктор! – позволил себе сказать Делагерш. –   Вот капитан.      

Бурош открыл глаза, вынул руки из воды, стряхнул и вытер о   солому. Привстав на колени, он сказал:      

– Ах, да! Тьфу! Следующий!.. Да, да, день еще не   кончен. Он встал, освеженный, потряс своей львиной гривой, выпрямился в силу   привычки и требовательной дисциплины.      

Жильберта и старуха Делагерш прошли вслед за носилками и,   когда капитана положили на тюфяк, покрытый клеенкой, остановились в нескольких   шагах.      

– Так! Над правой щиколоткой, – сказал Бурош и   намеренно принялся болтать, чтобы отвлечь раненого. – Ну, тут не страшно!   Обойдется… Посмотрим!      

Его явно беспокоило оцепенение Бодуэна. Врач взглянул на   перевязку, сделанную наспех: простой жгут, наложенный поверх штанины и   затянутый ножнами от штыка. Сквозь зубы Бурош проворчал: «Какой прохвост это   сделал?» Вдруг он умолк. Он понял: конечно, во время перевозки в ландо, набитом   ранеными, повязка ослабела, соскользнула, больше не стягивала рану, и это   вызвало обильное кровотечение.      

Вдруг Бурош яростно набросился на помогавшего санитара:      

– Экий чурбан! Да разрежьте скорей!      

Санитар разрезал штанину и кальсоны, башмак и носок.   Показалась нога и ступня, голая, мертвенно‑белая, забрызганная кровью. Над щиколоткой   виднелась страшная дыра, в которую осколком снаряда вогнало лоскут красного   сукна. Из раны кашей вытекало искромсанное мясо. Жильберта прислонилась к   столбу навеса. Ах! Это тело, такое белое тело, теперь окровавленное и   растерзанное! Ее охватил ужас, но она не могла оторвать от него глав.      

– Тьфу! Ну и разделали же они вас! – заметил   Бурош. Он ощупывал ногу, чувствовал, что она холодная, что в ней больше не   бьется пульс. Он стал мрачен; у губ легла складка, как всегда при опасных   операциях.      

– Тьфу! – повторил он. – Нехорошая, нехорошая   нога! Капитан, очнувшись, внимательно посмотрел на него и наконец с тревогой   спросил:      

– Да? Вы находите, доктор?      

Но у Буроша была своя тактика – никогда не спрашивать прямо   у раненых обычного разрешения, когда представлялась необходимость ампутации. Он   предпочитал, чтобы раненый соглашался на это сам.      

– Скверная нога! – пробормотал он, словно   размышляя вслух. – Мы ее не спасем!      

Бодуэн возбужденно сказал:      

– Ну, тогда надо с этим покончить. Как вы думаете?      

– Я думаю, капитан, что вы храбрец и позволите мне   сделать, что полагается.      

Глаза Бодуэна померкли, заволоклись какой‑то бурой дымкой.   Он понял. Но, преодолевая душивший его невыносимый страх, он просто, смело   ответил:      

– Пожалуйста, доктор!      

Приготовления были несложные. Помощник уже держал   пропитанную хлороформом салфетку и сейчас же приложил к носу раненого. В минуту   недолгого возбуждения перед анестезией два санитара осторожно подвинули   капитана на тюфяка так, чтобы его ноги лежали свободно: один стал поддерживать   левую, помощник схватил правую и сильно стиснул обеими руками у ляжки, чтобы   зажать артерии.      

Увидя, что Бурош подходит с ножом, Жильберта не выдержала.      

– Нет! Нет! Это ужасно!      

Она почувствовала себя дурно, оперлась о старуху Делагерш,   которой пришлось протянуть руку, чтобы поддержать ее.      

– Так зачем же вы здесь остаетесь?      

И все‑таки обе остались. Они отвернулись от операционного   стола, чтобы ничего больше не видеть, не двигались, только вздрагивали и,   несмотря на взаимную неприязнь, прижимались друг к другу.      

Именно в это время пушки загремели пуще прежнего. Было три   часа. Делагерш разочарованно, с раздражением твердил, что не понимает, в чем   дело. Теперь уже не оставалось сомнения, что прусские батареи не только не   умолкают, но еще усиливают огонь. Почему? Что там происходит? Бомбардировка   была адская; земля дрожала, небо воспламенялось. Седан охватило бронзовое   кольцо: восемьсот орудий немецких армий стреляли одновременно, громили соседние   поля безостановочно; огонь, направленный в одну точку со всех окрестных высот,   бил в центр и мог сжечь, испепелить город в каких‑нибудь два часа. Хуже всего   было то, что снаряды стали снова попадать в дома. Все чаще раздавался треск.   Один снаряд разорвался на улице Вуайяр. Другой задел высокую трубу фабрики, и   перед навесом посыпался щебень.      

Бурош поднял голову и проворчал:      

– Что же они хотят, – прикончить наших раненых,   что ли? Ну и грохот! Невыносимо!      

Между тем санитар вытянул ногу капитана; врач быстрым   круговым движением надрезал кожу под коленом, пятью сантиметрами ниже того места,   где он рассчитывал перепилить кости. И тем же тонким ножом, которого он не   менял, чтобы работа шла скорей, он отделил кожу и отогнул вокруг, словно корку   апельсина. Когда он собирался отсечь мускулы, подошел санитар и на ухо сказал   ему:      

– Номер второй сейчас кончился.      

От оглушительного шума Бурош не расслышал.      

– Да говорите громче, черт возьми! От этих проклятых   пушек можно оглохнуть!      

– Номер второй сейчас кончился.      

– Кто это номер второй?      

– Рука.      

– А‑а! Ладно!.. Так принесите номер третий – челюсть!      

И с необыкновенной ловкостью, не прерывая работы, хирург   одним взмахом перерезал мускулы до костей. Он обнажил большую и малую берцовые   кости, ввел между ними плотный тампон, чтобы они держались, потом сразу отсек   их пилой. И нога осталась в руках санитара, который ее держал.      

– Крови вытекло мало благодаря тому, что помощник   сжимал ляжку. Быстро были перевязаны три артерии. Но врач качал головой; когда   помощник разжал пальцы, врач осмотрел рану и, уверенный, что раненый еще не   может его услышать, буркнул:      

– Досадно! Маленькие артерии не дают крови.      

Он закончил диагноз, молча махнув рукой: еще один пропащий   человек! И на его потном лице снова появилось выражение страшной усталости и   грусть, безнадежный вопрос: «К чему?» Ведь из десяти не спасешь и четырех. Он   отер лоб, принялся разглаживать кожу и накладывать швы.      

Жильберта обернулась. Делагерш сказал ей, что все закончено   и она может смотреть. Все же она увидела отрезанную ногу капитана, которую   санитар уносил за ракитник. Свалочное место пополнялось; там уже валялось два   новых трупа; у одного был непомерно открыт рот, словно покойник еще кричал;   другой весь съежился в чудовищной агонии и казался тщедушным, уродливым   ребенком. Куча обрубков разрослась до соседней аллеи. Не зная, куда приличней   положить ногу капитана, санитар заколебался и наконец решил бросить ее в общую   кучу.      

– Ну, готово! – сказал Бурош, приводя Бодуэна в   чувство. – Вы вне опасности!      

Но капитан не испытывал радости, которая обычно появляется   после удачных операций. Он чуть приподнялся, упал опять и слабым голосом   пробормотал:      

– Спасибо! Лучше уж совсем покончить!      

Он почувствовал, что его жжет спиртовая перевязка. Когда   санитары подходили с носилками, чтоб унести его, вся фабрика затряслась от   страшного залпа: за навесом, в небольшом дворике, где стоял насос, разорвался   снаряд. Стекла разбились вдребезги, и лазарет наполнился густым дымом. В   сушильне раненые приподнялись на соломе; все закричали от ужаса, все хотели   бежать.      

Делагерш вне себя бросился узнать, есть ли повреждения.   Неужели теперь разрушат, сожгут его дом? Что там происходит? Ведь император   хотел это прекратить, зачем же они опять начинают?      

– Черт подери! Да пошевеливайтесь! – прикрикнул   Бурош на санитаров, застывших от ужаса. – Вымойте мне стол! Принесите   номер третий!      

Они вымыли стол, еще раз вылили ведра красной воды на   лужайку. Клумба маргариток была уже сплошной кровавой кашей из зелени и   растерзанных цветов, плавающих в крови. А врач, которому принесли «номер   третий», принялся, чтобы немного отдохнуть, искать пулю, которая раздробила   нижнюю челюсть и, наверно, застряла под языком. Кровь лилась ручьями, пальцы   врача слиплись.      

Капитана Бодуэна опять положили на тюфяк в сушильне.   Жильберта и старуха пришли вслед за носилками. Даже сам Делагерш, при всех   своих заботах, забежал сюда поболтать.      

– Отдохните, капитан! Мы приготовим для вас комнату,   перенесем вас к себе.      

Простертый в изнеможении, капитан очнулся; мгновенно он   понял все.      

– Нет, я, видно, умру.      

И он взглянул на всех расширенными от ужаса глазами.      

– Что вы говорите, капитан? – пробормотала   Жильберта, силясь улыбнуться, но вся леденея. – Через месяц вы встанете.      

Он покачал головой; он смотрел только на нее, и в его глазах   было безмерное сожаление о жизни, страх умереть таким молодым, не исчерпав всех   радостей бытия.      

– Нет! Я умру, умру… А‑а, это ужасно!..      

Вдруг он заметил, что его мундир выпачкан и разорван, руки в   грязи; казалось, для него было мучительно лежать в таком виде перед женщинами.   Ему стало стыдно, что он так забылся; при мысли, что это неприлично, он   окончательно набрался храбрости. Ему удалось весело прибавить:      

– Но если я умру, я хочу отправиться на тот свет с   чистыми руками… Будьте так любезны, сударыня, намочите, пожалуйста, полотенце и   дайте мне!      

Жильберта побежала, принесла полотенце и захотела сама   вымыть ему руки. С этой минуты капитан обнаружил большое мужество, стараясь   кончить жизнь, как полагается воспитанному человеку. Делагерш его ободрял,   помогал жене приводить его в приличный вид. И, видя, как супруги ухаживают за   умирающим, старуха Делагерш почувствовала, что ее гнев утих. Она решила   промолчать и на этот раз, хотя знала все и дала себе клятву рассказать обо всем   сыну. Зачем разрушать семью? Ведь вместе с этим человеком исчезнет и содеянный   грех.      

Все кончилось почти сразу. Капитан Бодуэн ослабел, снова   впал в тяжелое забытье. На лбу и шее выступил холодный пот. На мгновение он   открыл глаза, стал ощупью искать воображаемое одеяло и тихо, упрямо натягивать   скрюченными пальцами до подбородка.      

– Мне холодно! Очень холодно!      

Он догорел, скончался без предсмертной икоты, и на его   спокойном исхудавшем лице застыло выражение бесконечной печали.      

Делагерш позаботился, чтобы тело капитана не выбросили на   свалку, а положили в соседний сарай. Он уговаривал жену уйти. Но потрясенная,   плачущая Жильберта сказала, что теперь ей будет слишком страшно одной и лучше   остаться со свекровью в лазарете, где можно отвлечься в суматохе. Она побежала,   дала напиться воды африканскому стрелку, бредившему в лихорадке, и помогла   санитару перевязать руку двадцатилетнему солдату‑новобранцу, который пришел   пешком с поля битвы, – ему оторвало большой палец; это был милый и   забавный юноша, он подшучивал над своей раной беспечно, как парижский балагур.   В конце концов Жильберта тоже повеселела.      

Во время агонии капитана канонада как будто еще усилилась;   второй снаряд разорвался в саду и разбил одно из вековых деревьев. Обезумевшие   люди кричали, что весь Седан горит: большой пожар возник в предместье Кассин.   Если бомбардировка не скоро утихнет, все будет кончено.      

– Это немыслимо! Я опять пойду туда! – вне себя   объявил Делагерш.      

– Куда это? – спросил Бурош.      

– Да в префектуру, узнать, смеется, что ли, над нами   император: ведь он велел поднять белый флаг!      

Буроша на несколько мгновений ошеломила мысль о белом флаге,   о поражении, капитуляции, как раз теперь, когда он чувствовал свое бессилие   спасти столько истерзанных людей, которых ему приносили. Он безнадежно и гневно   махнул рукой.      

– Идите к черту! Что ни делай, – все равно нам   крышка!      

На улице Делагершу стало еще трудней пробираться сквозь   растущую толпу. С каждой минутой на улицах скоплялось все больше бежавших   солдат. Делагерш расспрашивал встречных офицеров, но ни один из них не заметил   на цитадели белого флага. Наконец какой‑то полковник ответил, что видел   мельком, как белый флаг подняли и спустили. Наверно, этим все и объяснялось:   либо немцы его не видели, либо, заметив, что он появился и тут же исчез,   усилили огонь, понимая, что приближается агония. В толпе уже повторяли какую‑то   выдумку: при появлении белого флага один генерал в безумном гневе бросился   вперед, собственноручно сорвал его, переломил древко, растоптал полотнище. А   прусские батареи продолжали стрелять; снаряды сыпались дождем на крыши и улицы;   дома горели; на площади Тюренна женщине раздробило голову.      

В швейцарской префектуры Делагерш не нашел Розы. Все двери   были открыты: началось бегство. Делагерш поднялся, натыкаясь только на   испуганных служащих, и никто даже не задал ему ни одного вопроса. На втором   этаже он остановился в нерешительности и вдруг встретил Розу.      

– А‑а! Господин Делагерш! Дела идут все хуже… Вот! Если   хотите видеть императора, смотрите скорей!      

И правда, слева дверь была закрыта неплотно, сквозь широкую   щель можно было видеть императора; он опять стал ходить, пошатываясь, от камина   до окна. Он еле волочил ноги, но не останавливался, хоть и страдал от   невыносимых болей.      

Вошел адъютант, тот, что так плохо закрыл дверь; послышался   раздраженный, скорбный голос императора:      

– Так почему же, сударь, они все еще стреляют? Ведь я   приказал поднять белый флаг!      

Пушки не замолкали, залпы раздавались сильней, и это стало   для него пыткой. Каждый раз, как он подходил к окну, грохот отдавался в его   сердце. Еще кровь! Еще люди погибают по его вине! Каждую минуту падают новые   мертвецы – и напрасно! И этот жалостливый мечтатель с возмущением, с отчаянием   спрашивал своих приближенных:      

– Так почему же они все еще стреляют? Ведь я приказал   поднять белый флаг!      

Адъютант что‑то пробормотал в ответ, но Делагерш не   расслышал. К тому же император не остановился, его неудержимо влекло опять к   окну, где он изнемогал от беспрерывного гула канонады. Хотя на его вытянувшемся   мрачном лице еще не стерлись следы румян, он еще больше побледнел, в нем   чувствовалась смертельная мука.      

Вдруг по площадке лестницы пробежал подвижной человечек в   запыленном мундире; Делагерш узнал генерала Лебрена. Генерал толкнул дверь и   вошел без доклада. И опять послышался тревожный вопрос императора:      

– Так почему же они все еще стреляют? Ведь я приказал   поднять белый флаг!      

Адъютант вышел, дверь закрылась, и Делагерш не мог расслышать   ответа генерала. Все исчезло.      

– Ох! Дела идут все хуже! – повторила Роза. –   Я это понимаю, вижу по лицам этих людей… А скатерть‑то моя! Пропала она:   говорят, ее разорвали… Но больше всего мне жалко императора; его болезнь   опасней, чем у маршала; ему бы лучше лечь в постель, чем ходить по комнате, а   он мучается и все ходит и ходит.      

Она была очень взволнована, ее красивое лицо, обрамленное   белокурыми волосами, выражало искреннюю жалость. Но за последние два дня   бонапартистские чувства Делагерша странно охладели, и он решил, что Роза –   дура. Тем не менее он немного посидел с ней в швейцарской, поджидая генерала   Лебрена. И когда генерал появился, Делагерш пошел за ним.      

Генерал Лебрен объяснил императору, что для перемирия   необходимо вручить главнокомандующему немецкими армиями письмо за подписью   главнокомандующего французской армией. Тут же генерал вызвался составить это   письмо, отправиться на поиски генерала де Вимпфена и получить его подпись. Он   повез письмо, только опасался не найти де Вимпфена, не зная, в каком месте поля   битвы его искать. В Седане была такая давка, что Лебрену пришлось ехать шагом,   и Делагершу удалось дойти вслед за ним до Менильских ворот.      

Выехав на дорогу, генерал Лебрен пустил коня вскачь; ему   посчастливилось встретить генерала де Вимпфена при въезде в Балан. За несколько   минут до этого де Вимпфен написал императору: «Ваше величество! Станьте во   главе ваших войск. Они будут считать честью пробить вам путь сквозь   неприятельские ряды!» При одном только слове «перемирие» Вимпфеном овладело бешенство.   Нет! Нет! Он ничего не подпишет! Надо сражаться. Было половина четвертого. И   вскоре французы предприняли героическую, отчаянную попытку последним натиском   прорваться сквозь баварские войска, еще раз пойти на Базейль. На улицах Седана,   в окрестных полях, чтобы обманом поднять дух войск, кричали: «Базен идет! Базен   идет!» С утра многие мечтали об этих подкреплениях; каждый раз, как немцы   выдвигали новую батарею, думали, что это стреляют пушки французской армии,   прибывшей из Метца. Было собрано около тысячи двухсот человек отставших солдат   из всех корпусов, все роды оружия смешались, и маленькая колонна доблестно   бросилась вперед по дороге, осыпаемой картечью. Сначала это было великолепное   зрелище; падавшие солдаты не останавливали натиска уцелевших; войска пробежали   около пятисот метров с неистовой отвагой. Однако скоро ряды поредели; даже   самые храбрые солдаты отступили. Что поделаешь против подавляющего численного   превосходства? В этой попытке обнаружилась только безумная смелость   командующего армией, который не хотел признать себя побежденным. В конце концов   генерал де Вимпфен остался один с генералом Лебреном на дороге между Баланом и   Базейлем, и им пришлось окончательно бросить ее. Оставалось только отступить к   стенам Седана.      

Потеряв из виду генерала Лебрена, Делагерш тотчас же   поспешил обратно на фабрику, одержимый одним желанием – снова подняться в свою   обсерваторию, чтобы издали следить за событиями. Но, подходя к дому, он был   вынужден остановиться: в ворота въезжала повозка зеленщика; на дне ее,   устланном соломой, в полуобморочном состоянии лежал полковник де Винейль; его   сапог был в крови. На поле сражения он упорно старался собрать остатки своего   полка, пока не свалился с лошади.      

Его немедленно понесли в комнату на втором этаже;   прибежавший Бурош нашел только трещину в щиколотке, вынул из раны куски   голенища и ограничился перевязкой. Бурош был завален работой, разъярен; он   сошел вниз, крича, что предпочел бы отрезать ногу самому себе, чем заниматься   своим делом в таких гнусных условиях, без приличного материала, без необходимых   помощников. И правда, уже не знали, куда девать раненых; решили укладывать их в   траву на лужайку. Они валялись там уже в два ряда; стонали, ждали перевязки под   открытым небом, под снарядами, которые все еще сыпались дождем. Раненых свозили   в лазарет с двенадцати часов дня; их набралось уже больше четырехсот; Бурош   потребовал еще хирургов, а ему прислали только молодого городского врача. Бурош   не мог справиться один со всей работой; он исследовал раны зондом, резал, пилил,   зашивал; он был вне себя, в отчаянии, что работы все больше и больше.   Жильберта, ошалев от ужаса и отвращения при виде всей этой крови, сидела теперь   у постели дяди – полковника де Винейля, а старуха Делагерш осталась внизу,   подавала пить раненым, метавшимся в лихорадке, и вытирала пот с лица умирающих.      

Поднявшись на террасу, Делагерш попытался разобраться в   положении дел. Город пострадал меньше, чем думали; в предместье Кассин возник   единственный пожар, и от него поднимался густой черный дым. Палатинский форт   больше не стрелял, наверно, за неимением боеприпасов. Только у Парижских ворот   изредка постреливали орудия. Но Делагерш сразу обратил внимание на другое: на   башне снова подняли белый флаг; однако с поля битвы его, наверно, не заметили,   пальба продолжалась с такой же силой. Соседние крыши закрывали Балансную   дорогу; Делагерш не мог следить за передвижением войск, но в подзорную трубу он   разглядел немецкий генеральный штаб на том же самом месте, что и в двенадцать   часов дня. Начальник, крошечный оловянный солдатик, ростом с полмизинца, –   по мнению Делагерша, прусский король, – все еще стоял в темном мундире   впереди других офицеров; большей частью они лежали на траве, сверкая золотым   шитьем. Здесь были иностранные офицеры, адъютанты, генералы, гофмаршалы, принцы,   все с биноклями; они с утра наблюдали агонию французской армии, словно смотрели   спектакль. И чудовищная драма завершалась.      

С лесистого холма Марфэ король Вильгельм наблюдал за   соединением своих войск. Все было кончено: третья армия под начальством его   сына, кронпринца прусского, пройдя через Сен‑Манж и Фленье, заняла плоскогорье   Илли; четвертая, под начальством кронпринца саксонского, прибыла через Деньи и   Живонну, обойдя Гаренский лес. XI и V корпуса, таким образом, соединились с XII   и с прусской гвардией. Последнее усилие французов прорвать кольцо в ту минуту,   когда оно смыкалось, бесполезная, доблестная атака дивизии генерала Маргерита   вызвала у прусского короля восхищение, и он воскликнул: но! Храбрецы!» Теперь   математически рассчитанное, неумолимое окружение заканчивалось, челюсти тисков   сомкнулись; король мог окинуть взглядом огромную стену людей и пушек, которая   зажала побежденную армию. На севере охват все сужался, оттесняя беглецов к   Седану под ураганным огнем немецких батарей, выстроившихся сплошной цепью на   горизонте. На юге завоеванный Базейль, пустынный и мрачный, догорал, все еще   извергая клубы дыма и крупные искры; овладев Баланом, баварцы наводили пушки на   Седан, в трехстах метрах от городских ворот. А батареи, установленные на левом   берегу в Пон‑Монжи, Нуайе, Френуа, Ваделинкуре, безостановочно стреляли уже   двенадцать часов, гремели еще сильней, дополняя непроходимую огненную цепь   внизу, у самых ног короля.      

Но король Вильгельм устал, опустил бинокль и продолжал   смотреть невооруженным глазом. Солнце косо спускалось за леса, заходило в   безоблачно‑чистом небе. Вся ширь золотилась, омытая таким прозрачным светом,   что малейшие подробности вырисовывались необыкновенно четко. Король различал   седанские дома с маленькими черными переплетами окон, валы, крепость – все   сложное построение защитных укреплений, грани которых вырисовывались резкими   очертаниями. А вокруг, в полях, рассыпались деревни, яркие, блестящие, похожие   на игрушечные фермы: налево, на краю голой равнины, – Доншери, направо, среди   лугов, – Дузи и Кариньян. Казалось, можно пересчитать деревья Арденского   леса; океан его зелени простирался до самой границы. Озаренный скользящим   светом, Маас с его медлительными извивами казался рекой из чистого золота. И с   этой высоты, под прощальными лучами солнца, жестокая, кровавая битва   становилась нежной живописью: убитые всадники, кони с распоротым брюхом усеяли   плоскогорье Флуэн веселыми пятнами; направо, у Живонны, последняя давка при   отступлении радовала глаз вихрем черных, бегущих, теснящихся точек, а слева, на   полуострове Иж, чуть виднелись баварские пушки величиной со спичку, и вся   батарея была похожа на хорошо сделанную заводную игрушку, которая может   стрелять с точностью часового механизма. Это была победа, неожиданная,   молниеносная победа, и король не чувствовал угрызений совести при виде   крошечных трупов тысяч людей, которые занимали меньше места, чем пыль на   дороге, при виде огромной долины, где базейльские пожары, иллийские избиения,   седанские муки не мешали природе быть прекрасной на закате прекрасного дня.      

Вдруг Делагерш заметил, как по склону Марфэ, верхом на   вороном коне, поднимается французский генерал в голубом мундире; перед ним ехал   гусар с белым флагом. Это генерал Рейль, уполномоченный французского   императора, вез прусскому королю письмо:      

       

«Августейший брат мой! Так как мне не удалось умереть среди моих   войск, мне остается только вручить Вашему Величеству мою шпагу.      

Остаюсь Вашего Величества преданным братом      

Наполеон».      

       

Не являясь больше властелином и спеша прекратить бойню,   император сдавался, надеясь смягчить победителя. Делагерш увидел, как генерал   де Рейль остановился в десяти шагах от короля, сошел с лошади, приблизился и   передал письмо; при нем не было оружия, он держал в руке только хлыст. Солнце   опускалось в розовом сиянии; король сел на стул, оперся о спинку другого стула,   за которым стоял секретарь, и ответил, что принимает шпагу, в ожидании офицера,   уполномоченного обсудить условия капитуляции.      

 VII      

       

Со всех концов, со всех потерянных позиций – с Флуэна, с   плоскогорья Илли, из Гаренского леса, из долины Живонны, с Базейльской дороги –   к Седану испуганно катился поток людей, коней и пушек. Все опрометчиво   рассчитывали на эту крепость; она стала гибельным соблазном, кажущимся   прикрытием для беглецов, спасением, к которому влекло даже храбрейших людей в   тот час всеобщего разложения и паники. Там, за крепостными валами, как   воображали все, можно будет наконец спрятаться от страшной артиллерии,   гремевшей почти двенадцать часов; и больше ничего не сознавали, больше не   рассуждали; в человеке пробудилось звериное чувство самосохранения;   неистовствовал инстинкт; все мчались, искали нору, куда бы забиться, где бы   заснуть.      

Уложив Жана на землю у низенькой ограды, Морис омыл ему   свежей водой лицо; увидев, что Жан открывает глаза, он радостно воскликнул:      

– А‑а! Бедняга! Я уж думал, тебе крышка!.. Не в укор   тебе будь сказано, и тяжелый ты!      

Еще оглушенный, Жан, казалось, очнулся от сна. Потом, по‑видимому,   понял, вспомнил; по его щекам скатились две крупные слезы. Значит, хрупкий   Морис, которого он любил и охранял, словно ребенка, теперь, во имя дружбы,   нашел в себе достаточно сил, чтобы донести его сюда!      

– Постой! Я осмотрю твою башку!      

Рана оказалась пустяковой, но вытекло много крови. Из   слипшихся волос образовалось нечто вроде пробки. Морис предусмотрительно не   стал их мочить, чтобы рана не открылась.      

– Так! Вот ты и чистенький! Ты приобрел человеческий   вид… Погоди! Я надену на тебя кепи.      

Он поднял кепи убитого солдата и осторожно надел на голову   Жана.      

– Как раз впору… Теперь, если ты сможешь ходить, мы с   тобой будем молодцами!      

Жан встал, тряхнул головой, чтобы увериться, что она цела.      

Он только чувствовал в ней некоторую тяжесть. Дело пойдет на   лад! В порыве простодушного умиления он обнял Мориса, прижал его к сердцу и мог   только сказать:      

– А‑а! Голубчик ты мой! Дорогой мой мальчик!..      

Пруссаки подходили, нельзя было прохлаждаться за стеной.   Лейтенант Роша уже отступал с несколькими солдатами, спасая знамя, которое   младший лейтенант все еще нес под мышкой, обернув его вокруг древка. Долговязый   Лапуль, приподнимаясь на цыпочки, еще отстреливался из‑за стены, а Паш   перекинул свое шаспо через плечо, считая, что достаточно повоевал и теперь пора   поесть и поспать. Жан и Морис, согнувшись в три погибели, побежали за ними.   Винтовок и патроноз было достаточно – стоило только нагнуться. Они снова   вооружились; ведь ранцы и все остальное они бросили, когда Морису пришлось   взвалить Жана на плечи. Стена доходила до Гаренского леса, и маленький отряд,   считая себя спасенным, тотчас же укрылся за фермой и оттуда добежал до   деревьев.      

– Ну, – сказал Роша, все еще непоколебимо веря в   победу, – отдохнем минутку здесь, а потом перейдем в наступление!      

С первых же шагов все почувствовали, что попали в ад, но   выйти уже не могли; надо было во что бы то ни стадо пробираться дальше: здесь   единственный путь к отступлению. Теперь этот лес стал страшным, исполненным   безнадежности и смерти. Поняв, что французские войска отходят именно в лес,   пруссаки осыпали его пулями, забросали снарядами. Его словно хлестала буря; он   весь бушевал и гудел от оглушительного треска ветвей. Снарядами рассекало   деревья; под пулями облетали дождем листья; из расколотых стволов как будто   исторгались жалобные стоны; при падении сучьев, влажных от сока, словно   слышались рыдания. Казалось, вопила закованная толпа, точно ужас и отчаяние   охватили тысячи пригвожденных к земле существ, которые не могли сдвинуться с   места под этой картечью. Нигде еще не веяло такой смертной мукой, как в этом   обстреливаемом лесу!      

Догнав товарищей, Морис и Жан ужаснулись. Они шли под   высокими столетними деревьями, могли бы даже бежать. Но пули свистели,   сталкиваясь в воздухе; невозможно было ни угадать, куда они летят, ни укрыться,   перебегая от дерева к дереву. Убило двух солдат, одного ранило в спину, другого   в лоб. Перед Морисом раздробило снарядом ствол; столетний дуб рухнул с   трагическим величием героя и раздавил все вокруг. И как раз в ту минуту, когда   Морис отскочил назад, слева, другим снарядом, снесло вершину громадного бука;   бук раскололся, обвалился, словно колонна собора. Куда бежать? Куда повернуть?   Со всех сторон сыпались ветки; создавалось впечатление, что рушится огромное   здание и в каждом зале обваливаются потолки. Солдаты бросились в кустарники,   чтобы спастись от больших деревьев; тут Жана чуть не убило снарядом, но, к   счастью, снаряд не разорвался. Дальше они не могли продвигаться сквозь   непроходимую чащу кустарника. Тонкие стебли обвивались вокруг плеч, высокие   травы цеплялись за щиколотки, внезапно возникавшие стены кустов останавливали   их, а вокруг, под гигантской косою, которая косила весь лес, облетали листья.   Рядом солдату пуля пробила голову; он был убит, но не упал; труп застрял между   двух березок. Много раз пленники этого леса чувствовали, как совсем рядом   проносится смерть.      

– Черт подери! – сказал Морис. – Мы отсюда   живыми не выберемся!      

Он был мертвенно‑бледен и опять затрясся. Жан, ободрявший   его утром, теперь, при всей своей смелости, тоже побледнел и похолодел от   ужаса. Это был страх, заразительный, непреодолимый страх. Снова их стала томить   жестокая жажда, невыносимая сухость во рту; судорожно, мучительно, как при   удушье, сжималось горло. Это ощущение сопровождалось недомоганием, тошнотой;   ноги, казалось, были исколоты острыми иголками. И при этом чисто физическом   страдании что‑то сжимало виски, в глазах мелькали тысячи черных точек, словно   можно было различить каждую пролетавшую пулю.      

– Эх! Проклятая доля! – пробормотал Жан. –   Все‑таки обидно, мы здесь подыхаем ради других, а они в это время гденибудь   спокойно покуривают трубку!      

Морис, рассвирепев, прибавил:      

– Да, почему я, а не кто‑нибудь другой?      

В нем восставало это «я», распалялось себялюбивое чувство   личности, которая не хочет жертвовать собой неизвестно во имя чего.      

– Если б хоть знать, в чем причина, если бы это могло   чему‑нибудь помочь! – продолжал Жан.      

Он взглянул на небо и воскликнул:      

– Да еще это окаянное солнце не хочет убраться к черту!   Когда оно сядет, когда стемнеет, может быть, сражение кончится!      

Он уже давно не знал, который час, не имел даже понятия о   времени и следил за медленным заходом солнца, которое, казалось ему, больше не   двигалось, остановившись там, над лесами, на левом: берегу. И это было даже не   малодушие, а властная, растущая потребность больше не слышать ни воя снарядов,   ни свиста пуль, уйти, зарыться в землю и там исчезнуть. Если бы не боязнь   осрамиться, не стремление показать товарищам, Что выполняешь долг, они потеряли   бы голову и, против воли, пустились бежать опрометью. И все же Морис и Жан   стали привыкать к создавшейся обстановке, и в самом их неистовстве появилась   какая‑то бессознательность, опьянение, которое и было храбростью. Они даже не   спешили пробраться сквозь этот проклятый лес. Вокруг бомбардируемых деревьев,   которые погибали на своем посту, валились со всех сторон, как неподвижные   солдаты‑великаны, царил ужас. Под сенью листвы, в восхитительном зеленоватом   сумраке, в глубине таинственных приютов, заросших мхом, проносилась безобразная   смерть. Уединенные ручьи были осквернены; умирающие хрипели даже в затерянных   уголках, куда прежде заходили только влюбленные. Одному солдату пулей пробило   грудь; он только успел крикнуть: «Попала!», повалился лицом вниз и умер.   Другому перебило осколком снаряда обе ноги, но он продолжал смеяться, не   сознавая, что ранен, думая, что просто споткнулся о корень. Прошенные пулей,   смертельно раненные солдаты еще бормотали что‑то, пробегали несколько метров,   потом падали в неожиданной судороге. В первую минуту самые тяжкие раны едва   чувствовались, и только поздней начинались страшные муки, вырывались крики,   исторгались слезы.      

О коварный лес, искалеченный лес! Среди рыданий умирающих   деревьев он мало‑помалу наполнялся отчаянными воплями раненых людей. У подножия   дуба Морис и Жан заметили зуава, который не умолкая выл, как истерзанный зверь:   у него был вспорот живот. Другой зуав горел: его синий кушак вспыхнул, огонь   захватил и уже опалил бороду, но у зуава была прострелена поясница, он не мог   двигаться и только плакал горючими слезами. Еще дальше какому‑то капитану   оторвало левую руку, пробило правый бок; он лежал ничком, пытался ползти, упираясь   локтями, и пронзительным, страшным голосом умолял прикончить его. Все эти люди   чудовищно мучились; умирающие в таком количестве усеяли тропинки, заросшие   травой, что приходилось ступать осторожно, чтобы не раздавить их. Но раненые и   убитые больше не принимались в расчет. Упавшего товарища покидали, забывали.   Даже не оглядывались. Упал? Значит, так суждено! Очередь за другим, может быть,   за мной!      

Они добрались до опушки, как вдруг раздался призывный крик:      

– Ко мне!      

Это был младший лейтенант, знаменосец; пуля пробила ему   левое легкое. Он упал, харкая кровью. Видя, что никто не останавливается, он   собрал силы и крикнул:      

– Знамя!      

Роша повернул назад, стремительно подбежал и схватил знамя   за раздробленное древко; захлебываясь кровавой пеной, лейтенант заплетающимся   языком пробормотал:      

– Со мной покончено! Наплевать!.. Спасите знамя!      

Он остался один в этом восхитительном уголке леса, извиваясь   на мху, судорожно вырывая траву скрюченными пальцами; грудь приподнималась от   предсмертного хрипа; и это продолжалось несколько часов.      

Наконец они выбрались из леса ужасов. Вместе с Морисом и   Жаном от небольшого отряда остались только лейтенант Роша, Паш и Лапуль. Вдруг   да чащи выскочил исчезнувший горнист Год и бегом догнал товарищей; его рожок   висел за плечом. Очутившись в открытом поле, все вздохнули свободно. В этой   части долины пули больше не свистели, снаряды не сыпались.      

У ворот фермы они сразу услышали ругань: сердился генерал,   сидевший на взмыленном коне. Это оказался генерал Бурген‑Дефейль, командир их   бригады; весь в пыли, он изнемогал от усталости. Жирное, красное лицо генерала,   любившего хорошо пожить, выражало ярость: он воспринимал разгром армии как   личную неудачу. Солдаты не видели его с утра. Наверно, он заблудился на поле   битвы, скакал за остатками своей бригады и был способен подставить лоб под   пули, гневаясь на прусские батареи, которые сметали Империю и губили карьеру   его, придворного любимца!      

– Черт подери! – кричал он. – Что ж это, все   разбежались? Некого даже расспросить в этой проклятой дыре!      

Обитатели фермы, должно быть, бежали в чашу лесов. Наконец   на пороге появилась глубокая старуха, какая‑нибудь забытая служанка, которая не   могла двигаться и была прикована к дому.      

– Эй! Бабушка! Сюда!.. Где тут Бельгия?      

Она тупо смотрела на генерала и, казалось, не понимала, о   чем ее спрашивают. Тогда он разъярился, забыл, что говорит с крестьянкой, и   заорал, что не желает возвращаться в Седан, чтобы попасть немцам в лапы, как   простофиля, а в два счета махнет прямиком за границу.      

К нему подошли солдаты.      

– Да ведь, господин генерал, – заявил какой‑то   сержант, – туда уж не пройти: везде пруссаки!.. Вот сегодня утром еще   можно было бежать.      

И правда, уже передавались россказни о том, что некоторые   роты были отрезаны от своих полков и нечаянно перешли границу, а некоторые даже   успели отважно прорваться сквозь неприятельские линии, не дожидаясь полного   окружения.      

Бурген‑Дефейль вне себя пожимал плечами.      

– Да что вы! Разве не пройдешь куда хочешь с такими   молодцами, как вы? Еще найдется полсотни молодцов, готовых сложить голову!      

И, повернувшись к старой крестьянке, он опять заорал:      

– Эй! Черт тебя возьми, бабушка, да отвечай же!.. Где   тут Бельгия?      

На этот раз она поняла и показала тощей рукой на большие   леса.      

– Там, там!      

– Как? Что ты говоришь?.. Эти дома там, на краю поля?      

– Нет, дальше, много дальше! Там, вот там!      

Генерал чуть не задохся от бешенства.