1 2 3 4 5 6 7 
Подняв  голову, Этьен увидал перед собою Воре. Мрачная масса зданий сгрудилась в наступающих  сумерках. Пустынный участок, окруженный неподвижными тенями построек, казался  уголком покинутой крепости. С тех пор как подъемная машина остановилась, жизнь  как будто покинула это место. В тот поздний час все было мертво – ни фонаря, ни  звука: самое пыхтение насоса походило на слабый хрип, доносившийся неведомо  откуда; вся шахта замерла.    

Этьен  смотрел на копи, и сердце его учащенно билось. Да, рабочие голодают, но и  миллионы Компании уходят. Почему именно она должна оказаться сильнейшей в этой  борьбе труда и капитала? Во всяком случае, победа дорого ей обойдется. Потери  будут подсчитаны позднее. Этьена охватил боевой пыл, бешеное желание во что бы  то ни стало покончить навеки с нищетой, хотя бы даже ценою жизни. Пусть лучше  весь поселок погибнет разом, чем умирать медленной смертью от голода и  несправедливости. Он вспомнил все, что читал, хотя это было плохо усвоено им;  смутно припоминались рассказы о том, как народы самоотверженно жгли свои  города, чтобы задержать движение неприятеля; как матери спасали своих детей от  рабства, раздробляя им головы о камни мостовой, а мужчины предпочитали умереть  от истощения, только бы не есть хлеб тиранов. Все это воодушевляло Этьена,  пламенная радость побеждала мрачную скорбь, сомнения исчезали, и он уже  стыдился трусости, которой временно поддался. К нему вернулась прежняя  уверенность, а вместе с нею снова появилась окрылявшая его гордость; его  радовало сознание, что он главарь, что ему подчиняются вплоть до  самопожертвования. Он еще радостнее мечтал о своей мощи и о своем конечном  торжестве; воображение уже рисовало ему картину, исполненную величия и простоты:  его отказ от власти, которую он передает народу, став его повелителем.    

Этьен  очнулся и вздрогнул: он услыхал голос Маэ, который рассказывал о своем удачном  улове. Ему посчастливилось выудить превосходную форель и продать ее за три  франка. Теперь у них будет что поесть. Этьен сказал Маэ, чтобы тот шел в  поселок, и пообещал скоро вернуться, а сам отправился в «Авантаж»; дождавшись,  пока ушел посетитель, он твердо заявил Раснеру, что напишет Плюшару, чтобы тот  немедленно приезжал. Он окончательно решил устроить частное собрание; он был  уверен в победе, если все углекопы Монсу примкнут к Интернационалу.    

 IV    

     

Собрание  было назначено на четверг в два часа дня у вдовы Дезир в помещении «Весельчака».  Вдова не знала пределов своему гневу из-за всех бедствий, какие приходится выносить  ее детям-углекопам; особенно недовольна была она с тех пор, как ее заведение пустовало.  Ни в одну, забастовку люди не пили меньше, чем теперь; даже завзятые пьяницы, и  те сидел» дома из боязни преступить запрет. И в Монсу, где в ярмарочные дни  всегда было полно народа, стало совершенно тихо; широкая улица тянулась мрачно  и тоскливо. Не лилось пиво со стоек и из утроб; канавки пересохли. На улице  возле кабачка «Казимир» и кофейни «Прогресс» стояли, только хозяйки этих  заведений, – они побледнели и тревожно поглядывали на дорогу. В самом  Монсу пустовали все кабачки подряд, начиная с «Ланфана» и дальше – «Очаг»,  «Винный погребок» и «Сорвиголова»; лишь в кофейне «Святой Элоа», где обычно  собирались штейгеры, выпивалось несколько кружек в день. Пустовал даже «Вулкан»,  и девицы сидели без дела: не находилось любителей, хотя ввиду тяжелого времени  цена была понижена с десяти су на пять. Весь край охватила непритворная скорбь.    

– Черт  возьми! – воскликнула вдова Дезир, хлопнув себя по бедрам. – Это все  жандармы виноваты! Пусть меня сажают в тюрьму, если угодно, но уж я им насолю!    

Для нее  власти, хозяева воплощались в лице жандармов, – этим позорным наименованием  она клеймила всех врагов народа вообще. И она с восторгом согласилась удовлетворить  просьбу Этьена: ее дом к услугам углекопов, она безвозмездно предоставит им бальный  зал и сама разошлет приглашения, как это требуется законом. Если же будет  оказано противодействие – тем хуже! Познакомятся с ее глоткой! На следующий день  молодой человек принес ей на подпись около пятидесяти писем, которые были  размножены в поселке грамотными соседями. Письма разослали по шахтам, адресовав  их делегатам и верным людям. Выработали и порядок дня: обсуждение вопроса о  продолжении забастовки. В действительности же ожидали Плюшара, рассчитывая на  его речь, результатом которой должно было оказаться массовое вступление рабочих  в Интернационал.    

В  четверг с утра Этьена охватило беспокойство. Плюшар, его бывший начальник, прислал  ему депешу с обещанием прибыть в среду вечером, а между тем его все не было.  Что же могло случиться? Этьен был в отчаянии, что ему не придется  посоветоваться с Плюшаром до собрания. Уже в девять часов он отправился в  Монсу, сообразив, что механик может направиться прямо туда, не задерживаясь в  Воре.    

– Нет,  я не видала вашего приятеля, – объявила вдова Дезир. – Но все готово,  взгляните-ка.    

И она  повела Этьена в бальный зал. Убранство осталось то же: гирлянды под потолком,  скрепленные посредине венком из бумажных цветов, на стенах золоченые таблицы из  картона с именами святых. Только вместо будки для музыкантов в углу был  поставлен стол и три стула, а наискось от них рядами расставлены скамьи.    

– Отлично, –  сказал Этьен.    

– И  знайте, – продолжала вдова, – что здесь вы можете чувствовать себя,  как дома. Горланьте сколько вам угодно… Если явятся жандармы, им придется иметь  дело со мною.    

Несмотря  на свою тревогу, Этьен не мог удержаться от улыбки, глядя на эту дебелую  женщину с пышной грудью не в обхват; поэтому-то, говорили, к ней и ходят теперь  из шести любовников по двое каждую ночь.    

В эту  минуту Эгьен с удивлением увидел входивших Раснера и Суварина. Вдова удалилась,  и они остались втроем в огромном пустом зале.    

– Как!  Вы уже здесь? – воскликнул Этьен.    

Суварин  работал ночью в Воре, так как машинисты не участвовали в забастовке; он пришел  просто из любопытства. Раснер, казалось, уже несколько дней был не в духе; добродушная  улыбка сошла с его упитанного лица.    

– Плюшар  не приехал, я очень беспокоюсь, – проговорил Этьен.    

– Не  удивляюсь, я больше и не жду его, – процедил кабатчик, глядя в сторону.    

– Почему?    

Тогда  Раснер решился. Он посмотрел Этьену прямо в глаза и смело сказал:    

– Если  уж хочешь знать, я тоже написал ему и просил его не приезжать… Да, да, я  считаю, что мы сами должны улаживать наши дела, а не обращаться к посторонним.    

Этьен  был вне себя; он дрожал от гнева и, глядя в упор на Раснера, запинаясь, повторял:    

– Ты  это сделал! Ты это сделал!    

– Ну  да, я это сделал! Ты знаешь, как я доверяю Плюшару! Он – умная голова, надежный  парень, на него можно положиться. А на ваши идеи мне наплевать! Ни до политики,  ни до правительства мне нет никакого дела! Я хочу, чтобы с шахтерами лучше  обращались. Я двадцать лет проработал там, внизу, и столько горя увидел за все  это время, что дал себе слово улучшить долю бедняг, которые все еще обливаются  потом в забоях; вы же со своими историями ничего не добьетесь, это я наверняка  знаю. Наоборот: вы сделаете так, что жизнь рабочих станет еще горше… Когда  голод опять погонит их в шахту, с ними будут обращаться хуже прежнего. Компания  еще рассчитается с ними дубиной, словно с беглым псом, которого загоняют в  конуру… Вот этого-то я и не хочу допустить, понимаешь?    

Он стоял  перед Этьеном, крепко держась на толстых ногах, выпятив живот, и говорил все  громче и громче. Вся его рассудительность и терпение сказались в этих ясных,  размеренных словах; он говорил без малейшей запинки. Ну, разве это не безумие?  Кто поверит, будто можно одним махом переделать мир, посадить рабочих на место  хозяев и разделить деньги поровну, как делят яблоко? Да понадобятся тысячелетия  на то, чтобы это могло осуществиться. И пусть его оставят в покое с такими  небылицами! Когда не хочешь расшибить себе нос, то самое разумное – идти прямым  путем, требовать таких реформ, которые возможны; короче говоря, пользоваться  всяким случаем для того, чтобы улучшить долю рабочего люда. Так и теперь: лучше  всего постараться склонить Компанию на более приемлемые условия; а если  упорствовать без конца, то все пойдет к черту и люди подохнут с голоду.    

Этьен не  перебивал его: от возмущения он не мог произнести ни слова.    

– Черт  возьми! – закричал он наконец. – Да что у тебя, кровь в жилах или  вода?    

Еще  минута – и он ударил бы Раснера. Чтобы устоять против этого искушения, он стал  расхаживать по залу, срывая свою злобу на скамьях – опрокидывая попадавшиеся  ему под ноги.    

– Затворите  по крайней мере дверь, – заметил Суварин. – Совсем ни к чему, чтобы  вас слышали.    

И он сам  захлопнул дверь, а затем спокойно уселся за столом. Он скрутил папиросу и мягким,  проницательным взором поглядел на обоих; на губах у него играла тонкая усмешка.    

– Если  ты будешь сердиться, это ни к чему не приведет, – наставительно продолжал  Раснер. – Я сперва думал, что ты парень разумный. Ты очень хорошо сделал,  посоветовав им держаться спокойно, не выходить, из дому; ты воспользовался  своим влиянием для того, чтобы поддержать порядок. Теперь же ты завариваешь  кашу!    

Этьен  все шагал взад и вперед между скамьями. Подходя к кабатчику, он всякий раз  хватал его за плечи, тряс и кричал прямо в лицо:    

– Да  ведь я и впредь хочу спокойствия, черт побери! Да, я заставил их подчиниться  дисциплине! Да, я и сейчас советую им держать себя тихо! Но я не желаю, чтобы  нас дурачили!.. Твое счастье, что ты так хладнокровен. А у меня иной раз голова  идет кругом.    

Это было  с его стороны признанием. Он готов был смеяться над всем, что рисовало ему  пылкое воображение новообращенного, над своими смиренными мечтами о граде, где  скоро воцарится справедливость между людьми-братьями. Нечего сказать, хорошее  средство – сидеть сложа руки и смотреть, как люди до конца дней своих будут  грызться между собой, словно волки. Нет! Надо бороться, иначе несправедливость  будет пребывать вечно, а богачи не перестанут высасывать кровь из бедняков. И  он не мог себе простить, что сказал однажды, будто при решении социальных  вопросов политику надо оставить в стороне; это было глупо с его стороны. Но  тогда он еще ничего не знал, а с тех пор много читал и многому научился. Мысль  его созрела, у него даже выработалась своя система. Он только не умел изложить  ее: получалось путано, все теории смешались в его понятии, даже те, которые он  отвергал. Господствовала над ними все же идея Карла Маркса: капитал – результат  эксплуатации, труд имеет право и обязан отвоевывать награбленные богатства. На  практике он на первых порах следовал Прудону, обольстившись химерической идеей  взаимного кредита, гигантского обменного банка, благодаря которому будут  уничтожены всякие посредники. Затем его вдохновили основанные на  государственной дотации кооперативные общества Лассаля, которые призваны  обратить мало-помалу землю в единый промышленный город; но позже он понял все  трудности контроля при такой системе и отверг ее. За последнее время он пришел  к коллективизму и считал необходимым, чтобы все орудия производства были отданы  коллективу. Но и эта новая мечта была смутной; он не знал, как ее осуществить,  ему мешали сомнения, чувствительность и рассудок не позволяли отважиться на решительные  требования фанатиков. Он утверждал только, что надо прежде всего захватить  власть в свои руки, а там будет видно.    

– Что  с тобой стряслось? Почему ты переходишь на сторону буржуа? – продолжал он  яростно, остановившись снова перед кабатчиком. – Ты же сам говорил, что в  один прекрасный день все полетит к черту!    

Раснер  слегка покраснел.    

– Да,  я это говорил. И когда все полетит к черту, ты увидишь, что я не струшу… Но я  не хочу быть заодно с теми, кто усугубляет неразбериху, чтобы добиться  какого-то положения для себя лично.    

Этьен, в  свою очередь, покраснел. Они больше не кричали; речи их стали колки и язвительны;  оба поняли, что они – соперники, и между ними пробежал холодок. В сущности в  этом и крылась истинная причина того, что оба они ударились в крайность: один  со своим революционным пылом, другой – с излишней осторожностью. Сами того не  желая, они уклонились от своих истинных убеждений и начали вести роковую игру,  которую затеяли не по своей воле. Суварин прислушивался к их разговору. Его  женственное лицо выражало безмолвное презрение – убийственное презрение  человека, который готов пожертвовать жизнью, и притом безвестно, не стяжав даже  славы мученика.    

– Ты  что, на меня намекаешь? – спросил Этьен. – Тебе завидно?    

– Чему  мне завидовать? – ответил Раснер. – Я не разыгрываю из себя великого  человека и не хлопочу о том, чтобы создать секцию в Монсу и стать ее  секретарем.    

Этьен  хотел перебить его, но Раснер прибавил:    

– Имей  же мужество сознаться! Тебе нет никакого дела до Интернационала; просто хочется  играть первую скрипку, изображать важное лицо и вести переписку со знаменитым  северным федеральным советом.    

Наступило  молчание. Этьен, дрожа от бешенства, заговорил:    

– Ну,  хорошо… Я думал, что мне не в чем упрекать себя. Я всегда советовался с тобою,  я знал, что ты давно ведешь здесь борьбу, задолго до того, как сюда явился я.  Но ты не терпишь, чтобы наряду с тобой был кто-нибудь еще. Хорошо, впредь я  буду действовать один… И прежде всего должен предупредить тебя, что собрание  все же состоится, даже если Плюшар не приедет; и товарищи примкнут к  Интернационалу, хотя ты и против.    

– Ну,  если они и примкнут, этим еще ничего не сказано, – проворчал  кабатчик. – Надо заставить их платить взносы.    

– Совсем  нет. Интернационал предоставляет отсрочку бастующим рабочим. Мы заплатим после,  а сейчас он сам придет нам на помощь.    

Раснер  вдруг вышел из себя:    

– Ладно,  посмотрим… Я буду присутствовать на твоем собрании и выступлю. Я тебе не  позволю морочить товарищей и объясню им истинные их выгоды. Увидим, за кем они  пойдут – за мной или за тобой. Меня они знают не один десяток лет, а ты у нас  без году неделя и уже поставил все вверх ногами… Нет, нет! Наплевать мне на  тебя! Пришла пора – посмотрим, кто кого!    

И он  вышел, хлопнув дверью. Гирлянды под потолком заколыхались, закачались золоченые  таблички на стенах. Затем в большом зале снова наступила тягостная тишина.    

Суварин  безмятежно курил за столом. Этьен некоторое время молча ходил взад и вперед,  потом заговорил: он испытывал потребность высказаться. Его ли вина, если на  него наступает этот толстый бездельник? И он особенно старался отвести  обвинение, будто гонится за популярностью, – он сам не может отдать себе  отчета, откуда взялись эти дружеские отношения в поселке, доверие со стороны  углекопов, влияние, которым он теперь пользуется. Этьена возмущало обвинение,  будто он из честолюбия усиливает сумятицу; он бил себя кулаком в грудь и  твердил о своих братских чувствах.    

Вдруг он  остановился перед Сувариным и воскликнул:    

– Знаешь,  если бы мне сказали, что это будет стоить хоть каплю крови кому-нибудь из товарищей,  я бы тотчас же бежал в Америку!    

Машинист  пожал плечами; губы его снова скривились в улыбке.    

– Что  кровь! – прошептал он. – Это ничего не значит. Земле нужна кровь.    

Этьен  успокоился, взял стул и сел против Суварина, облокотившись о стол. Белокурые волосы,  лицо Суварина, мечтательные глаза, в которых порою вспыхивал жестокий огонек, –  вое это беспокоило Этьена и необычайно действовало на его волю. Суварин молчал,  но Этьена покоряло даже это молчание – он все сильнее ощущал себя во власти  машиниста.    

– Скажи,  пожалуйста, – спросил он, – а как бы ты поступил на моем месте? Разве  я не прав, призывая к действию? Лучше всего примкнуть к Товариществу, не правда  ли?    

Суварин  медленно выпустил дым изо рта и произнес в ответ свое любимое словечко:    

– Вздор!  Но на первых порах это все же то, что нужно… Впрочем, их Интернационал скоро  даст о себе знать. Он занялся этим.    

– Кто?    

– Он!    

Суварин  произнес это слово вполголоса, с каким-то благоговением, бросив взгляд на  Восток. Он говорил о своем наставнике, об анархисте Бакунине.    

– Он  один может нанести решительный удар, – продолжал Суварин, – а твои  ученые со своими толками об эволюции – трусы… Не пройдет и трех лет, как  Интернационал под его руководством сокрушит старый мир.    

Этьен  внимательно прислушивался. Он сгорал от жажды знания, он стремился постичь этот  культ разрушения, о котором машинист изредка ронял слова; но речь Суварина  оставалась темной, будто он хотел сохранить тайну лишь для себя.    

– Объясни  же мне наконец, какова ваша цель?    

– Все  разрушить. Не должно быть ни наций, ни правительств, ни собственности, ни бога,  ни культа.    

– Понимаю.  Но к чему это приведет?    

– К  первобытной общине без всякой формы, к новому миру, к тому, чтобы начать все сначала.    

– А  средства осуществления? Как вы рассчитываете взяться за дело?    

– Средства  – огонь, яд, кинжал. Разбойник – вот истинный герой, народный мститель,  революционер на деле, без книжных фраз. Надо совершить ряд кровавых покушений;  это устрашит власть имущих и пробудит народ.    

Говоря  это, Суварин был страшен. В возбуждении, он поднялся, тусклый взор его загорелся  таинственным огнем, тонкими руками он вцепился в край стола с такой силой,  словно хотел его сломать. Этьен в ужасе смотрел на него; он вспоминал все, о  чем порою рассказывал ему Суварин, – о бомбах, заложенных под царские  дворцы, о шефах жандармов, которых закалывали ножами, словно кабанов, о  возлюбленной Суварина – единственной женщине, которая была ему дорога и которую  повесили в Москве в одно дождливое утро, причем он стоял в толпе и послал ей  глазами последний поцелуй.    

– Нет,  нет! – проговорил Этьен, отмахиваясь рукой, словно отгоняя ужасные видения. –  Мы еще не дошли до этого. Убийства, поджоги – никоим образом! Это чудовищно,  это несправедливо! Все товарищи восстали бы как один и растерзали бы виновника!    

Он не  понимал этого, все его существо противилось мрачной мечте – истребить мир, который  должен пасть, словно колосья хлеба под косой. А потом? Как сделать, чтобы народы  окрепли снова? Он требовал ответа.    

– Объясни  мне свою программу. Мы хотим знать, куда мы идем…    

Суварин  спокойно ответил, глядя куда-то невидящим взором:    

– Всякие  размышления о будущем – преступное занятие: они только мешают полному  разрушению и тормозят ход революции.    

Этьен не  мог не рассмеяться, хотя у него и пробежал мороз по коже от такого ответа. Впрочем,  он готов был признать, что в этой идее, которая привлекала его своей страшной  простотой, есть своя хорошая сторона. Однако он понимал, что говорить подобные  вещи шахтерам – значило бы дать Раснеру огромный козырь. Следовало быть  практичным.    

Вдова  Дезир предложила им позавтракать. Они поблагодарили и перешли в соседнее помещение,  где был кабачок; в будни оно отделялось от зала подвижной перегородкой. Съев  яичницу и сыр, машинист собрался уходить. Этьен стал удерживать его.    

– К  чему? – ответил тот. – Слушать, как вы будете молоть вздор, который  ни к чему не ведет?.. Насмотрелся я на своем веку. До свидания!    

И он  ушел, закурив папиросу, сдержанный и решительный, как всегда.    

Беспокойство  Этьена росло. Был уже час дня. Плюшар, видимо, не сдержал слова. В половине  второго начали собираться делегаты. Этьену пришлось встречать их, – он  хотел быть у входных дверей, боясь, как бы администрация не подослала своих  обычных шпионов. Эгьен проверял каждое приглашение и внимательно всматривался в  лица; впрочем, многие явились! и без приглашения. Этьен беспрепятственно  пропускал тех, кого знал лично. Когда пробило два часа, он заметил Раснера; ой  толковал о чем-то у стойки и не спеша курил трубку. Это спокойствие, в котором  чувствовалась насмешка, окончательно взбесило Этьена, тем более, что на  собрание явились и такие балагуры, как Захария, Муке и еще другие. Ясно было,  что они пришли, только чтобы позубоскалить; их мало интересовала стачка, им  просто нравилось бить баклуши. Усевшись за стол, они спросили пива на последние  деньги, хихикая и потешаясь над товарищами, бастующими по убеждению; те с  досады начинали зевать.    

Прошло  еще четверть часа. Нетерпение в зале возрастало. Этьен в отчаянии махнул рукой  и решил открыть заседание. Он уже собирался идти в зал, как вдруг вдова Дезир,  то и дело выглядывавшая на улицу, воскликнула:    

– Да  вот он, тот самый человек, которого вы ждали!    

В самом  деле, то был Плюшар. Он приехал в повозке, запряженной тощей клячей, и тотчас  соскочил на мостовую. Это был невысокого роста щеголеватый человек с непомерно  большой головой; одет он был в черный сюртук, как зажиточный рабочий,  принарядившийся ради праздника. Он уже пять лет не брал в руки напильника и  очень заботился о своей наружности, особенно старательно причесывался и весьма  гордился своими успешными ораторскими выступлениями; но в нем была какая-то  негибкость, которая говорила о его профессии; ногти на его больших руках были  стерты железом и не росли. Деятельный и честолюбивый, он беспрестанно разъезжал  по провинции, проповедуя свои идеи.    

– Не  ставьте мне мое опоздание в вину! – проговорил он, желая предупредить  всякие расспросы и упреки. – Вчера утром у меня было собрание в Прейи,  вечером – заседание в Валансей. Сегодня я завтракал в Маршьенне с Сованья…  Наконец мне удалось нанять лошадь. Я совершенно охрип, – вы слышите, какой  у меня голос. Но это ничего, я все равно буду говорить. Черт возьми! Членские  билеты забыл! Хороши бы мы были!    

Он  вернулся к повозке, которую возница уже собирался ставить в сарай, и достал из  чемодана небольшую шкатулку черного дерева, которую взял под мышку.    

Этьен,  сияя, шел за ним, а пораженный Раснер даже не решался поздороваться. Но Плюшар  сам подошел к нему, пожал ему руку и перекинулся несколькими словами насчет  письма: что за нелепая мысль, почему не устроить собрания? Всегда надо  устраивать собрания, когда есть возможность! Вдова Дезир предложила ему  подкрепиться и выпить, но Плюшар отказался. Ни к чему – он и так будет  говорить. Но только он очень торопится, потому что к вечеру рассчитывает уже  быть в Жуазели, где ему надо договориться с Легуже. И все гурьбой направились в  зал. Маэ и Левак опоздали и вошли следом за ними. Дверь заперли на ключ, чтобы  никто не помешал. Насмешники стали довольно громко потешаться над этим; Захария  крикнул своему приятелю Муке, что почтеннейшее собрание, верно, намерено  произвести на свет ребенка.    

На  скамьях разместилось человек сто шахтеров; все ждали; воздух был спертый, в  зале сохранился запах последнего танцевального вечера. Раздавался шепот; пока  вновь прибывшие занимали свободные места, все на них оборачивались. Приезжий из  Лилля привлекал всеобщее внимание. Неприятно поражало то, что на нем черный  сюртук.    

Тотчас  началось собрание. Этьен предложил избрать президиум. Он называл кандидатов, а  присутствующие поднимали руки в знак согласия. Председателем был избран Плюшар,  а Маэ и сам Этьен – членами президиума. Задвигались стулья: президиум занял  места; хватились председателя, – оказалось, он наклонился, чтобы поставить  под стол шкатулку, с которой не расставался. Поднявшись, он слегка постучал  кулаком по столу, выждал, когда водворилась тишина, и начал охрипшим голосом:    

– Граждане…    

В эту  минуту отворилась боковая дверь, и ему пришлось замолчать: вдова Дезир обошла  кругом, через кухню, и принесла на подносе шесть кружек пива.    

– Продолжайте,  пожалуйста, – тихо проговорила она. – Когда говоришь, всегда хочется  промочить горло.    

Маэ взял  у нее поднос. Плюшар мог продолжать. Он объявил, что весьма тронут приемом,  который оказали ему рабочие из Монсу, извинился за опоздание, сославшись на усталость  и хрипоту. Затем он предоставил слово гражданину Раснеру, который желал выступить.    

Раснер  уже стоял у стола, возле подноса с пивными кружками. Кафедрой ему служил стул,  повернутый спинкой к публике. Раснер, казалось, был очень взволнован; он  откашлялся и потом громко начал:    

– Товарищи!..    

На  рабочих обычно производила большое впечатление легкость, с какой он произносил  речи; он мог говорить часами, сохраняя все то же добродушное выражение лица и  нимало не утомляясь. При этом он никогда не жестикулировал, а стоял как  вкопанный и улыбался; он совершенно завораживал их, оглушая потоками слов; и  кончилось тем, что все кричали как один: «Да, да, это верно, ты прав!» Но тут  он с первых же слов ощутил глухое сопротивление и поэтому тщательно обдумывал  свои слова. Он касался только вопроса о продолжении забастовки и выжидал явного  одобрения, с тем чтобы потом обрушиться на Интернационал. Идти на уступки,  подчиниться требованиям Компании, конечно, нельзя – это вопрос чести; но  сколько горя впереди! Какое страшное будущее ожидает рабочих, если им придется  бастовать еще дольше! И, не высказываясь открыто за прекращение забастовки,  Раснер старался их обескуражить: он рисовал картины того, как люди в поселках  умирают с голода, и спрашивал, на какую поддержку рассчитывают сторонники  забастовки? Двое-трое друзей пытались высказать одобрение словам Раснера, но  большинство было раздражено и встретило их ледяным молчанием: ясно стало, что  ему не сочувствуют. Тогда, отчаявшись убедить шахтеров, Раснер пришел в ярость  и начал пророчить им всяческие беды, если они дадут себя одурачить  подстрекателям со стороны. Две трети присутствующих возмущенно поднялись с мест  и хотели заставить его замолчать, так как он оскорбляет их, обращаясь с ними,  точно с неразумными детьми. Он же пил пиво глоток за глотком и продолжал свою  речь даже при общем шуме; он неистово кричал, что хотел бы посмотреть, кто это  посмеет помешать ему исполнить свой долг!    

Плюшар  встал. За неимением колокольчика, он постучал кулаком по столу, повторяя хриплым  голосом:    

– Граждане…  граждане…    

Наконец  ему удалось водворить относительное спокойствие. После краткого совещания собрание  постановило лишить Раснера слова. Делегаты от шахт, имевшие объяснение с  директором, воздействовали на рабочих, которые были вне себя от голода и от  бродивших в умах новых идей. Все было решено заранее.    

– Тебе-то  наплевать на все, у тебя есть чем кормиться! – рычал Левак, грозя Раснеру  кулаком.    

Этьен  перегнулся за спиной председателя и старался успокоить Маэ, который побагровел  от гнева, слушая лицемерную речь кабатчика.    

– Граждане, –  сказал Плюшар, – разрешите мне взять слово.    

Он  заговорил; водворилось глубокое молчание. Его голос звучал тяжело и глухо, но у  него выработалась особая привычка, – хрипота неизменно сопровождала все  его выступления. Мало-помалу Плюшар стал повышать голос, в нем слышались  патетические нотки. Он широко развел руками и мерно покачивался всем корпусом в  такт словам. Искусная речь его была похожа на проповедь; заканчивая фразу, он  всякий раз понижал голос, словно в церкви, и этот монотонный полушепот  действовал убеждающе.    

Он  говорил о величии и благодетельном значении Интернационала. На собраниях, где  ему приходилось выступать впервые, Плюшар всегда начинал с этого. Он объяснил,  какую цель преследует эта организация, – раскрепощение трудящихся, и  наглядно изложил величественное ее устройство: внизу – община, выше – округ,  еще выше – нация и наконец на самой вершине – все человечество. Руки его  медленно поднимались; он как бы надстраивал этаж за этажом, возводя огромное  здание грядущего мира. Затем он перешел к вопросу о внутреннем управлении: прочитал  устав, сказал о съездах, о растущем значении Товарищества, о расширении  программы, которая первоначально предусматривала только вопрос о заработной  плате, тогда как в настоящее время она решительно обращается к коренному  преобразованию социального строя; цель программы – отменить систему наемного  труда. Не должно существовать никаких национальных различий: рабочие всего мира  объединятся в своем стремлении к справедливости, совместными усилиями сметут  всю буржуазную гниль и создадут свободное общество, в котором тот, кто не  трудится, ничего не будет получать! Голос его гремел и отдавался вверху;  гирлянды бумажных цветов под закоптелым потолком колыхались.    

Углекопы  заволновались. Раздались голоса:    

– Правильно!..  С этим мы согласны!    

Плюшар  продолжал. Не пройдет и трех лет, как они окажутся победителями. Он перечислял  присоединившиеся к движению народы. Со всех сторон поступают заявления о  вступлении в организацию. Ни одно новое вероучение не имело еще стольких  приверженцев. А потом, когда они будут господами положения, они продиктуют  хозяевам свои законы и скрутят их в бараний рог.    

– Да!..  Да!.. Пусть-ка они сами спустятся да поработают в шахтах!    

Плюшар  жестом призвал всех к молчанию. Теперь он перешел к вопросу о забастовках. В  принципе он их не одобрял: это слишком медленное средство; оно лишь затягивает  страдания рабочих. Но пока что они неизбежны, и раз уж забастовка началась,  необходимо решительно проводить ее; преимущество забастовок заключается еще в  том, что они вносят дезорганизацию в ряды капиталистов. И в этих случаях  Интернационал является поддержкой для бастующих. В Париже, например, вспыхнула  забастовка металлистов-бронзировщиков, и что же? Как только распространился  слух, что Интернационал оказывает поддержку забастовщикам, предприниматели до  того испугались, что немедленно пошли на все уступки. В Лондоне забастовала  целая шахта, и владелец выписал рабочих из Бельгии; тогда Интернационал на свой  счет отправил их обратно, и благодаря этому положение бастующих шахтеров было  спасено. Достаточно примкнуть к Интернационалу, чтобы привести в трепет  предпринимателей: хозяева знают, что рабочие вступают в ряды великой армии  трудящихся, решивших лучше умереть друг за друга, чем пребывать рабами капиталистического  строя.    

Его  прервали рукоплескания. Плюшар отер пот со лба носовым платком, упорно отказываясь  от кружки пива, которую предлагал ему Маэ. Когда он хотел вновь заговорить, аплодисменты  прервали его.    

– Готово! –  проговорил Плюшар, обращаясь к Этьену. – Достаточно с них… Скорей сюда  членские билеты!    

Он  нырнул под стол и достал черную шкатулку.    

– Граждане! –  крикнул он, стараясь покрыть шум. – Вот членские билеты. Прошу делегатов к  столу, я передам им эти билеты, а они раздадут их вам… Остальное мы оформим  потом.    

Раснер  выскочил вперед, все еще пытаясь протестовать. Этьен также поднялся, намереваясь  произнести речь. Произошло замешательство. Левак размахивал руками, как бы готовясь  к драке. Маэ говорил стоя, но нельзя было разобрать ни слова. Сутолока росла, с  пола поднималась пыль, летучая пыль после недавних балов; в воздухе  чувствовался резкий запах пота.    

Вдруг  отворилась боковая дверь, и показалась вдова Дезир, заполняя ее всем своим корпусом;  зычным голосом сна крикнула:    

– Замолчите  вы, бога ради!.. Жандармы!    

То был  комиссар округа; он явился в сопровождении четырех жандармов составить протокол  и запретить собрание, но опоздал. Хозяйка минут на пять задержала их у входа,  говоря, что это ее дом и никто не вправе запретить ей принимать у себя  знакомых. Но ее силой заставили отступить, и она побежала предупредить своих  ребят.    

– Надо  удирать через эту дверь, – продолжала она. – Во дворе караулит  негодяй-жандарм, но это ничего: дровяной сарайчик выходит в переулок… Ну, живо!    

Комиссар  уже стучал в дверь; ему не открывали, и он грозил выломать ее. Очевидно, какой-нибудь  шпион донес о собрании. Комиссар кричал, что оно незаконно, что много рабочих  пришло без пригласительных билетов.    

Между  тем суматоха в зале все увеличивалась. Нельзя было уходить так: ведь не успели  проголосовать – ни вопроса о вступлении в Товарищество, ни вопроса о  продолжении забастовки. Все говорили разом. Наконец председатель решил  поставить на открытое голосование оба вопроса одновременно. Поднялись руки;  делегаты поспешно заявили, что они уполномочены представлять отсутствующих  товарищей. Так, десять тысяч шахтеров из Монсу стали членами Интернационала.    

Все  начали быстро расходиться. Чтобы прикрыть отступление, вдова Дезир удерживала  дверь, в которую жандармы колотили прикладами. Шахтеры перескакивали через  скамьи и убегали друг за другом через кухню и дровяной сарай. Распер исчез  одним из первых, за ним последовал Левак, успевший позабыть о своем  негодовании; он думал только о том, где бы выпить кружку пива для подкрепления.  Этьен схватил шкатулку и не выпускал ее из рук; вместе с Плюшаром и Маэ он  стоял и ждал: они считали для себя честью уйти последними. Не успели они выйти,  как отскочил засов, и комиссар очутился лицом к лицу с хозяйкой, грудь и живот  которой явились последней баррикадой.    

– Многого  вы добились тем, что все у меня поломали! – сказала вдова. – Видите –  никого нет!    

Комиссар,  человек медлительный и не любивший никаких осложнений, попросту пригрозил ей,  что посадит в тюрьму. Затем он отправился составлять протокол; четверо жандармов  последовали за ним, напутствуемые насмешками Захарии и Муке, которые были в  восторге от удачной проделки товарищей и нимало не боялись вооруженных  полицейских.    

Выйдя в  переулок, Этьен бросился бежать вместе с остальными, по-прежнему держа шкатулку  под мышкой. Он внезапно вспомнил о Пьерроне и подумал: почему тот не явился на  собрание? Маэ сообщил ему на бегу, что Пьеррон захворал, и болезнь его пришлась  весьма кстати: это была боязнь скомпрометировать себя в глазах администрации.  Хотели уговорить Плюшара остаться, но тот, не останавливаясь, ответил, что ему  необходимо тотчас же ехать в Жуазель, где Легуже ожидает его распоряжений. Ему  пожелали счастливого пути. Шахтеры, не замедляя хода, бежали прямо по дороге из  Монсу, запыхавшись и перекидываясь изредка отрывистыми словами. Этьен и Маэ  радостно смеялись. Теперь они были уверены в победе: как только Интернационал  вышлет пособие, Компания сама станет умолять их выйти на работу. В этом приливе  бодрости, в этом гулком топоте грубой обуви по камням шоссе чувствовалось не  только возрождение надежды, но что-то еще иное, что-то грозное и суровое, –  ярость, которая должна была охватить рабочие селения и поднять всю округу.    

 V    

     

Прошло  еще две недели. Было начало января. Бесконечная равнина застыла в морозном тумане.  Положение ухудшалось, голод в поселках возрастал, и с часу на час становилось  все труднее. Присланных Интернационалом из Лондона четырех тысяч франков едва  хватило на три дня. Больше не поступало ничего. Все были подавлены, огромная  надежда не осуществилась. На кого еще рассчитывать, раз их покидают даже  братья? Отрешенные от всего мира, они чувствовали, что им суждено погибнуть в  самый разгар зимы.    

Во  вторник в поселке Двухсот Сорока иссякли последние запасы. Этьен и делегаты  выбивались из сил: они рассылали подписные листы по окрестным городам и даже в  Париж, собирали пожертвования, устраивали совещания. Все эти усилия, однако, ни  к чему не приводили; общественное мнение, вначале взбудораженное, совершенно  успокоилось, когда забастовка приняла затяжной характер и не произошло никаких  потрясающих драм. Отдельных скудных пожертвований едва хватало на то, чтобы  поддержать наиболее нуждавшиеся семьи. Другие жили тем, что закладывали платье  и мало-помалу распродавали свой домашний скарб. Все уходило к старьевщикам –  волос из матрацев, кухонная посуда, даже мебель. Был один краткий проблеск  надежды: мелкие торговцы Монсу, которых разоряла конкуренция Мегра, открыли  кредит, чтобы отбить у него покупателей; и вот в течение целой недели  бакалейная лавка Вердонка и две булочные – Карубля и Смельтена – ломились от  народа; но припасы истощались, и на этом также был поставлен крест. Для  судебных приставов наступило раздолье – долги безмерно росли; ясно было, что  углекопам предстоит и впоследствии изнывать под их тяжестью. Нигде не отпускали  больше в кредит, продавать было нечего – не оставалось даже старой кастрюли;  хоть ложись в угол и подыхай, как паршивый пес.    

Этьена  не пугали никакие жертвы. Он давно отдал все, что ему удалось скопить из жалованья,  заложил в Маршьенне свой суконный сюртук и хорошие брюки и был счастлив тем,  что благодаря ему семейство Маэ еще могло кормиться. Оставались только сапоги,  но их он берег, чтобы тверже стоять на ногах, как он говорил. Больше всего его  удручало, что забастовка началась слишком рано, когда касса взаимопомощи не  успела еще окрепнуть. В этом он видел единственную причину беды; ведь рабочие,  несомненно, одержали бы верх над хозяевами, если бы у них было отложено  достаточно денег, чтобы выдержать полосу безработицы. Он вспоминал Суварина,  обвинявшего Компанию в том, что она сама толкнула рабочих на забаставку с целью  подорвать кассу на первых порах ее существования и не дать образоваться фонду.    

Этьен не  мог спокойно видеть поселка и несчастных людей, у которых не было ни хлеба, ни  топлива. Он предпочитал уходить и проводил дни в долгих, утомительных блужданиях.  Возвращаясь как-то вечером домой, Этьен проходил возле Рекийяра; тут он  наткнулся на старуху, лежавшую без сознания у самой дороги; он поднял ее и в  это мгновение заметил за изгородью какую-то девушку.    

– А,  это ты! – проговорил он, узнав Мукетту. – Помоги-ка мне. Надо ей дать  глоток чего-нибудь.    

Мукетта,  растроганная до слез, живо сбегала в лачугу, которую отец ее соорудил среди развалин.  Она тотчас вернулась с можжевеловой водкой и ломтем хлеба. Водка привела старуху  в чувство, и она, ни слова не говоря, жадно накинулась на хлеб. Это оказалась  мать одного углекопа: она жила в поселке возле Куньи и ходила в Жуазель к своей  сестре, чтобы умолить ее одолжить хотя бы десять су; на обратном пути она упала  без чувств. Поев, старуха неверными шагами отправилась дальше.    

Этьен  остался на пустынном участке Рекийяра, ветхие строения которого утопали в  густом кустарнике.    

– Ну  что ж, не зайдешь ли выпить стаканчик? – весело спросила Мукетта.    

Этьен  колебался.    

– Ты  все еще меня боишься? – продолжала она.    

Этьен  шел за ней, покоренный ее смехом. Его тронула доброта, с какой девушка подала  старухе хлеб. Мукетте не хотелось принимать гостя у отца; она повела Этъена к  себе в комнату и тотчас налила по стаканчику можжевеловой водки. Комната была  очень опрятна; Этьен похвалил Мукетту. Семейство ее, видимо, не нуждалось: отец  по-прежнему служил конюхом в Воре, а сама она, чтобы не сидеть сложа руки,  ходила стирать белье и зарабатывала тридцать су в день. Если она и баловалась с  мужчинами, то бездельницей ее никак нельзя было назвать.    

– Ну, –  прошептала она вдруг, ласково обнимая его за талию. – Скажи-ка, почему ты  не хочешь меня любить?    

Теперь и  он не мог удержаться от смеха – до того мило она это спросила.    

– Да  я тебя очень люблю, – ответил он.    

– Нет,  нет, не так, как мне хочется… Я умираю от желания. Ну? Это доставило бы мне такую  радость!    

То была  правда – Мукетта полгода не давала ему покоя. Он все смотрел на нее, а она прижималась  к нему, обвивала его дрожащими руками, пристально на него глядела, и во взоре  ее была такая страстная мольба, что это его тронуло. Ее полное лицо, желтоватое  от едкой угольной пыли, нельзя было назвать красивым; но глаза ее сверкали, а  все тело дышало любовью и трепетом страсти; Мукетта зарумянилась и словно  помолодела. И он не мог отвергнуть дар, который она подносила ему с таким  смирением и пылом.    

– Ты  согласен! – лепетала она в восторге. – Ты согласен!    

И она  отдалась ему смятенно и неловко, словно девушка, которой это было впервые и которая  никого не знала раньше. Когда Этьен уходил от нее, Мукетта не знала, как  выразить свою признательность, она благодарила его и целовала ему руки.    

Этьену  стало немного стыдно после этой встречи. Обладать Мукеттой – да, это нельзя  было назвать победой! Уходя, он дал себе клятву больше к ней не возвращаться. И  все же он сохранил о ней дружественное воспоминание: славная она девушка.    

Когда  Этьен вернулся в поселок, ему пришлось услышать важные новости, и он тотчас  забыл про свое похождение. Распространился слух, будто Компания готова пойти на  уступку, если делегаты снова обратятся к директору. Так по крайней мере  говорили штейгеры. Несомненно было одно: от длительной борьбы предприятие  страдало не меньше, чем углекопы. Упорство становилось пагубным для обеих  сторон: рабочие умирали с голода, капитал терпел убытки. Каждый день забастовки  уносил сотни тысяч франков. Если машина остановилась – она мертва. Материал и  оборудование портились, деньги, вложенные в предприятие, уходили, как вода в  песок. Скудный запас угля, остававшийся еще на складе копей, подошел к концу, и  клиентура уже поговаривала о том, что придется покупать уголь в Бельгии; это  было угрозой на будущее. Но более всего пугали Компанию постоянные разрушения в  галереях и забоях, и она тщательно старалась скрыть эту тревогу. Штейгеров было  слишком мало, они не могли все ремонтировать своими ситами; всюду обрушивались  балки, и чуть ли не ежечасно происходили обвалы. Разрушения в шахте достигли  наконец таких размеров, что предстоял многомесячный ремонт, прежде чем можно  будет приступить снова к добыче угля. По всей округе ходили разные слухи: в  Кручине одна галерея засыпана обвалом на протяжении трехсот метров, и доступ к  пласту Пяти Шаров отрезан; в Мадлене пласт Могрету осыпался и затоплен водою.  Дирекция отрицала это, как вдруг два происшествия, последовавшие одно за  другим, заставили ее признать, что слухи небезосновательны. Однажды утром  невдалеке от Пиолены земля вдруг осела в том месте, где под ней проходила северная  штольня копей Миру; а на следующий день в шахте Воре произошел такой обвал, что  от него дрогнула почва в целом квартале предместья, а два дома чуть не рухнули.    

Этьен и  делегаты не решались на какой-либо шаг, не узнав предварительно о намерениях  Правления. Дансарт, когда его спросили, уклонился от прямого ответа: конечно,  Правление весьма сожалеет, что не удалось прийти к какому-либо соглашению;  будет сделано все возможное. Но Дансарт не высказывал ничего определенного. В  конце концов делегаты решили отправиться к г-ну Энбо, привести ему свои доводы;  углекопы не хотели, чтобы их обвиняли впоследствии, будто они не дали Компании  возможности сознать свою неправоту. Однако они поклялись не уступать ни в чем и  твердо настаивать на своих условиях, единственно справедливых.    

Свидание  состоялось во вторник утром; к этому дню нужда в поселке достигла, казалось,  крайних пределов. Встреча носила гораздо менее дружелюбный характер, чем в первый  раз. Опять говорил Маэ; он объяснил, что товарищи поручили ему узнать, не может  ли дирекция сообщить углекопам что-нибудь новое. Сначала г-н Энбо притворился  изумленным: он не получал никаких предписаний, положение дела ни в чем не может  измениться до тех пор, пока углекопы будут упорствовать и продолжать  забастовку. Его суровый начальственный тон произвел очень плохое впечатление на  делегатов; если они и шли с намерением договориться, то теперь, после такого  приема, лишь упорнее решили настаивать на своем. Затем директор постарался  найти почву для взаимного соглашения: пускай рабочие примут особую плату за  крепление, и Компания повысит эту плату на те два сантима, которые она, по  мнению углекопов, намерена удерживать в свою пользу. Впрочем, он добавил, что  такое предложение исходит от него лично, – Правление ничего еще не решило,  однако он надеется, что на это ему удастся получить положительный ответ из Парижа.  Делегаты отказались и повторили свои прежние требования: сохранение старой  системы расчета и прибавка в пять сантимов на вагонетку. Тогда директор открыто  заявил, что он уполномочен принять то или иное решение, и стал убеждать  углекопов пойти на уступки ради их жен и детей, которые умирают с голода.  Потупившись, качая головой, они с прежней твердостью повторяли: нет и нет.  Расстались враждебно. Г-н Энбо захлопнул дверь. Этьен, Маэ и прочие ушли, стуча  по мостовой сапогами, в немой ярости побежденных, доведенных до отчаяния людей.    

Около  двух часов дня женщины из поселка решились со своей стороны сделать попытку договориться  с Мегра. То была последняя надежда: умолить этого человека дать им кредит еще  хоть на неделю. Такую мысль подала Маэ, которая все еще не потеряла веры в  людскую доброту. Она уговорила Прожженную и жену Левака идти с ней; Пьерронша  отказалась; она стала уверять, будто не может ни на минуту оставить хворого  мужа. Подошло еще несколько женщин, и небольшая вначале кучка их возросла таким  образом человек до двадцати. Когда обыватели в Монсу видели их на дороге с  сумрачными и скорбными лицами, они озабоченно качали головой. Всюду запирались  двери; какая-то дама поспешила спрятать свое серебро. Так они шли в первый раз,  и это был нехороший знак: когда женщины гурьбой выходили на дорогу, обычно  начиналась беда. У Мегра в лавке разыгралась дикая сцена. Сперва он впустил их,  посмеиваясь, что они, видно, сговорились и все разом принесли деньги; это  похвально с их стороны прийти расплатиться с долгами. Затем, когда начала  говорить Маэ, он притворился возмущенным. Смеются они над ним, что ли? Опять  отпускать им в кредит? Да что они, хотят его пустить по миру? Нет, нет, больше  ни одной картошки, ни корки хлеба! И он посоветовал им обратиться к бакалейщику  Вердонку и в булочные к Карублю и Смельтену, – за последнее время они  ведь, кажется, берут все в этих лавках. Женщины слушали с видом смиренным и  боязливым, стараясь прочитать в глазах Мегра, удастся ли им его тронуть. Он  снова принялся издеваться над ними, предложил Прожженной всю свою лавку, если  она согласится стать его любовницей. И они были до того запуганы, что  рассмеялись, а жена Левака зашла еще дальше и объявила, что она сама на это  готова. Но Мегра грубо стал их выгонять. Они продолжали умолять его; тогда он  яростно набросился на одну из женщин. Выйдя на улицу, они стали обзывать его  жалким торгашом, а Маэ, подняв руки в порыве мести и негодования, призывала  гибель на его голову, кричала, что такой человек не достоин есть хлеб.    

Возвращение  в поселок было безотрадным. Когда жены пришли домой с пустыми руками, мужья  взглянули на них и опустили головы. Все кончено: день на исходе, а им не придется  съесть и ложки супа; а дальше дни потянутся в холодном мраке, где не блеснет и  луч надежды. Но они сами пошли на это, и никто не заикался о том, чтобы  сдаться. Ужас нищеты лишь разжигал их упорство, и они, словно загнанные звери,  молча решили лучше издохнуть в своей норе, чем пойти на уступки. Кто посмеет  заговорить первым о том, чтобы сдаться? Они поклялись стоять друг за друга и  быть всем вместе, как в шахте, когда кого-нибудь из товарищей засыпает при  обвале. Так и должно быть: там, внизу, в забоях, они прошли слишком хорошую  школу, чтобы уметь покоряться судьбе; раз они с двенадцати лет вели борьбу с  огнем и водой, то можно поголодать еще неделю. К этому присоединилось и другое  чувство, подобное воинской чести, – гордость человека своим ремеслом,  которое заставляет его ежечасно рисковать своей жизнью и учит быть готовым на всякие  жертвы.    

В доме у  Маэ вечер прошел ужасно. Все сидели молча у потухшего очага, в котором теплились  последние остатки угля. Расставшись мало-помалу со всем волосом из тюфяка,  решили накануне продать за три франка часы с кукушкой; больше не слышалось их  уютного тикания, комната казалась пустынной и мертвой. На буфете осталась  только коробка из розового картона – давнишний подарок мужа; Маэ берегла ее,  словно драгоценность. Оба хороших стула уже продали; дед и ребята, все вместе,  теснились на старой, замшелой скамье, которую принесли из сада. Сизые сумерки,  казалось, только увеличивали холод.    

– Что  делать? – повторяла Маэ, скорчившись возле очага.    

Этьен  стоял и рассматривал портреты императора и императрицы, висевшие на стене. Он  давно сорвал бы их, но ему не позволяли: семья дорожила ими как украшением.    

– И  двух су не получишь за этих сволочей; смотрят, как мы околеваем с голода! –  процедил он сквозь зубы.    

– А  что, если продать коробку? – проговорила после некоторого колебания Маз и  побледнела.    

Маэ  сидел на столе, свесив ноги и опустив голову; при словах жены он выпрямился.    

– Нет,  этого я не хочу!    

Маэ с  трудом поднялась и обошла комнату. Господи, до какой нищеты они дожили! В буфете  ни крошки, продавать больше нечего, и хлеба достать неоткуда! А теперь и огонь  будет нечем развести! Маэ обрушилась на Альзиру: она посылала девочку утром  поискать кусочков угля на отвале, а та вернулась с пустыми руками – Компания  запретила подбирать уголь. Мало ли что Компания запрещает! Разве это воровство –  подбирать отбросы угля? Девочка в отчаянии рассказывала, что какой-то человек  грозился надавать ей оплеух; но она пойдет туда завтра же – пусть ее даже  поколотят!    

– А  где этот негодяй Жанлен? – кричала мать. – Где он пропадает, я вас  спрашиваю?.. Он должен был принести салату: и то можно было бы поесть, хоть  сырьем, как ест скотина! Вот увидите, он не придет. Он и вчера уже не ночевал  дома. Не знаю, чем он промышляет, но сдается мне, что брюхо у него всегда  набито.    

– Может  быть, он выпрашивает деньги у прохожих? – заметил Этьен.    

Маэ  сжала кулаки, вне себя от гнева.    

– Пусть  я только об этом узнаю!.. Чтобы мои дети стали нищенствовать? Я скорей их убью,  да и себя тоже.    

Маэ  снова уселся на край стола. Ленора и Анри, удивленные, что так долго не садятся  ужинать, примялись хныкать; дед молчал и со смирением истинного мудреца ворочал  языком во рту, думая обмануть этим голод. Никто не произносил ни слова; все  словно окаменели, под гнетом страдания. Дед кашлял и плевался черным; у него  снова начались ревматические боли – ему грозила водянка; отец болел астмой, и у  него опухали колени от вечной сырости; у матери и детей обострилась золотуха, и  давало себя знать наследственное малокровие. Правда, это были последствия  тяжелой работы, но никто не жаловался, – ужаснее всего, что приходилось  мучительно голодать: в поселке люди уже начинали умирать, как мухи. Надо было  во что бы то ни стало добыть пищи. Что делать, где искать помощи?    

Сумерки  сгустились, и в комнате стало еще мрачнее и печальнее. У Этьена сердце разрывалось;  после минутного колебания он, видимо, принял какое-то решение.    

– Погодите-ка, –  сказал он. – Я пойду попробую, может, найду чего-нибудь поесть.    

И он  вышел. Он вспомнил про Мукетту и решил пойти к ней. У нее Должен быть хлеб, она  охотно уделит ему. Было досадно возвращаться в Рекийяр: девушка опять станет  целовать ему руки, словно влюбленная рабыня. Но друзей не оставляют в беде, и  он, если это понадобится, даже решил быть снова ласковым с Мукеттой.    

– Я  тоже пойду, – сказала Маэ. – Глупо сидеть сложа руки.    

Она  вышла вслед за Этьеном и изо всех сил захлопнула дверь. Все домашние молча и  неподвижно остались сидеть при слабом свете огарка, который зажгла Альзира.  Очутившись на улице, Маэ остановилась в раздумье, а потом постучалась к  Левакам.    

– Послушай-ка,  я намедни одолжила тебе хлеб. Не можешь ли ты мне его отдать?    

Но она  невольно замолкла: то, что она увидела, оказалось весьма неутешительным, –  в доме была, видимо, еще горшая нужда, чем у нее самой.    

Жена  тупо смотрела на потухший очаг; муж, которого знакомые гвоздари подпоили на пустой  желудок, лежал на столе и спал. Бутлу, прислонясь к стене, машинально терся об  нее плечами; у этого добряка был крайне удрученный вид: семейство Леваков  поглотило все его сбережения, и он как будто удивлялся, что теперь ему самому  приходится подтягивать живот от голода.    

– Хлеба!  Эх, милая моя! – ответила Левак. – Я бы сама тебя попросила одолжить  мне еще один каравай.    

Левак  мучительно пробормотал что-то во сне; жена раздраженно плюхнула его лицом об  стол.    

– Молчи  ты, свинья! Если тебе жжет кишки, тем лучше!.. Чем напиваться на чужой счет, ты  бы попросил у приятелей двадцать су взаймы!    

И она  продолжала браниться, не зная, на ком сорвать злобу. Хозяйство ее давно пришло  в полный упадок, в комнате было до того грязно, что от пола поднималась  нестерпимая вонь. Да пропади все пропадом, ей наплевать! Ее сын, этот негодяй  Бебер, тоже с утра не приходил, и мать кричала, что если он и вовсе не  вернется, тем лучше: меньше забот. Затем она объявила, что ложится спать. По  крайности, хоть согреться можно будет. Она подтолкнула Бутлу.    

– Ну,  ты, идем наверх, что ли! Огонь потух, а свечку зажигать не к чему: на пустые тарелки,  что ли, смотреть!.. Ну, идешь, Луи? Говорю тебе, ляжем вместе; прижмемся –  легче станет… А этот чертов пьяница пускай один тут мерзнет!    

Выйдя от  Леваков, Маэ решительным шагом пересекла сады и направилась к Пьерронам. В доме  у них слышался смех, но когда она постучалась, внезапно все стихло. Ей долго не  отпирали.    

– А,  это ты! – воскликнула Пьерронша, притворяясь изумленной. – А я думала  – доктор.    

Не давая  Маэ опомниться, она продолжала, указывая на мужа, который сидел у жарко  натопленного камина:    

– Ох,  он все болен, все не поправляется. По виду ничего не скажешь, но у него в животе  что-то неладно. Ему необходимо тепло, – вот и топим, прожигаем на уголь  все, что у нас еще осталось.    

В самом  деле, толстяк Пьеррон на вид казался совершенно здоровым и цветущим, как он ни  старался тяжело дышать, чтобы походить на больного. Войдя в комнату, Маэ тотчас  почуяла сильный запах жареного кролика: очевидно, с ее приходом поспешили  унести блюдо. На столе были рассыпаны хлебные крошки, а посредине красовалась  бутылка вина, которую забыли убрать.    

– Мама  пошла в Монсу раздобыть хлеба, – продолжала Пьерронша. – Мы ее с нетерпением  поджидаем.    

Тут  голос у нее пресекся: она увидала, куда смотрит соседка, и тоже заметила  бутылку. Она тотчас нашлась и рассказала целую историю: да, это господа из  Пиолены принесли ее больному мужу бутылку вина, которое врач прописал. И она  рассыпалась в похвалах. Что за славные люди! Особенно барышня – не гордячка,  заходит в дома к рабочим и сама раздает им пособия!    

– Ну,  как же, – сказала Маэ, – я их знаю.    

У нее  сжалось сердце при мысли, что помощь почему-то всегда оказывают тем, кто всего  менее нуждается в ней, а ей всегда неудача; эти господа из Пиолены льют воду в  бездонную бочку. Как это сна не видала их в поселке? Может быть, ей все же  удалось бы получить от них хоть что-нибудь.    

– Я  зашла, – решилась наконец Маэ, – узнать, так же ли туго вам  приходится, как мне?.. Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного вермишели?    

Пьерронша  стала шумно выражать полное отчаяние.    

– Ничего  нет, моя дорогая, как есть ничего, ни крупинки!.. Мама все не возвращается, а  это значит, что ей не повезло. Придется лечь спать без ужина.    

В эту  минуту снизу из погреба послышался плач. Пьерронша обозлилась и ударила кулаком  в дверь. Это негодная девчонка Лидия, – целый день она где-то таскалась, и  вот ее заперли за то, что она к пяти часам не вернулась домой. С ней никакого  сладу нет, она все больше отбивается от рук.    

А Маэ  все стояла в комнате и не могла заставить себя уйти. От камина разливалось такое  живительное тепло, что у нее щемило сердце от всего этого уюта; при мысли, что  здесь в доме люди едят вдоволь, она еще мучительнее ощущала голод. Ясно,  Пьерроны услали старуху и заперли девчонку, чтобы одним сожрать жаркое. Недаром  говорят: когда женщина ведет развратную жизнь, это приносит в дом счастье!    

– Спокойной  ночи! – сказала вдруг Маэ.    

На дворе  была уже ночь; луна в облаках слабо освещала землю. Вместо того, чтобы пройти  снова садами, Маэ сделала крюк, – она была в отчаянии, и у нее не хватало  сил вернуться к себе. Все дома, казалось, вымерли, повсюду был голод, все двери  наглухо заперты. К чему стучаться? И здесь нужда и горе. Люди неделями ничего  не ели; испарился даже запах лука, по которому далеко в полях можно было  почуять поселок; теперь пахло только старым погребом, сыростью трущоб, где все  живое замерло. Прекратилось всякое движение, не слышно было ни глухих рыданий,  ни проклятий; тишина становилась все более гнетущей, – близился тяжелый  сон, когда изнуренные люди засыпают, кое-как бросившись на постель, томимые  кошмарами голода.    

Проходя  мимо церкви, она заметила, как впереди скользнула чья-то тень. Окрыленная внезапной  надеждой, она ускорила шаги; то был кюре из Монсу, аббат Жуар, который по  воскресеньям служил в поселковой часовне обедню. Очевидно, он возвращался из  ризницы, где у него было какое-то дело. Он шел торопливо, слегка сутулясь; лицо  у него было, как всегда, упитанное и добродушное – чувствовалось, что он хочет  жить в мире и ладу со всеми. Он отправился по своим делам ночью, видимо, для  того, чтобы не компрометировать себя, показываясь среди углекопов. Ходили  слухи, что он получил повышение. Его даже видели со своим преемником, – то  был худощавый кюре с огненными глазами.    

– Господин  кюре, господин кюре, – запинаясь, проговорила Маэ. Но тот пробормотал, не  останавливаясь:    

– Добрый  вечер, добрый вечер, моя милая!    

Маэ  стояла у дверей своего дома. Ноги подкашивались у нее; она вошла.    

Никто не  пошевельнулся. Маэ по-прежнему сидел, насупившись, на краю стола. Дед и дети  расположились на скамье, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться.  Они не обменялись ни словом. Свеча догорала, оставался лишь маленький огарок;  скоро они будут лишены и света. Когда Маэ отворила дверь, дети обернулись; но,  видя, что мать ничего не принесла, они опять уставились в пол, глотая слезы,  чтобы их не стали бранить. Маэ тяжело опустилась на свое место у тлеющего  очага. Ее ни о чем не спрашивали; по-прежнему царило молчание. Все поняли и  так, не стоило утомлять себя разговорами. Может быть, Этьен случайно добудет  чего-нибудь? Но то была уже последняя, слабая надежда; время шло, об этом  перестали даже думать.    

Наконец  Этьен вернулся; он принес в тряпке десяток вареных картофелин, которые уже  успели остыть.    

– Вот  все, что мне удалось достать, – сказал он.    

У  Мукетты тоже не осталось хлеба. Как Этьен ни отказывался, она завернула ему в  тряпку все, что у нее было на обед, и расцеловала его от всего сердца.    

– Благодарю  вас, – проговорил Этьен, когда Маэ предложила ему порцию. – Я уже поел.    

Это была  неправда. Он хмуро поглядывал, как дети набросились на еду. Отец и мать тоже  старались брать поменьше, чтобы осталось детям; но старик жадно поглощал все.  Пришлось отнять у него одну картофелину для Альзиры.    

Затем  Эгьен рассказал кое-какие новости; он узнал их вечером. Говорили, что Правление,  раздраженное упорством бастующих, задумало рассчитать тех углекопов, которые замешаны  в организации забастовки. Видимо, оно решило бороться в открытую. Ходил еще  один слух, более серьезный: Компания похвалялась, будто ей удалось убедить  большую часть рабочих спуститься в шахты и будто в Победе и в Фетри-Кангеле  завтра же все выйдут на работу в полном составе, и даже в Мадлене и в Миру по  крайней мере треть состава приступит к работе.    

Маэ были  вне себя.    

– Черт  их побери! – воскликнул отец. – Если там завелись предатели, надо с  ними расправиться!    

Вскочив  с места, он продолжал громким, негодующим голосом:    

– Завтра  вечером в лесу!.. Если нам не дают обсудить наше дело в «Весельчаке», то в лесу  нас уж никто не тронет.    

Крик  этот разбудил старика Бессмертного, задремавшего после еды. То был давний  призыв на сходку, по которому углекопы в былые времена собирались, чтобы дать  отпор солдатам короля.    

– Да,  да, в Вандам! Если сбор назначен там, я тоже пойду!    

Маэ с  решимостью взмахнула кулаком.    

– Мы  все пойдем. Кончатся же когда-нибудь все эти несправедливости и предательства!    

Этьен  решил оповестить все поселки, что сходка назначается на завтрашний вечер. Но  огонь в камине потух, как у Леваков, а свеча внезапно погасла. Не оставалось  больше ни угля, ни керосина; пришлось ощупью, впотьмах ложиться спать; в доме  было так холодно, что мороз подирал по коже. Дети плакали.    

 VI    

     

Жанлен  поправился и начал ходить, но кости у него срослись неправильно, и он хромал на  обе ноги; ходил, переваливаясь, как утка, хотя бегал не хуже прежнего, с  ловкостью хищного, вороватого зверька.    

В этот  день, в сумерки, Жанлен со своими неизменными спутниками, Бебером и Лидией,  устроил засаду по дороге в Рекийяр. Они расположились на пустыре за забором,  против лавчонки, стоявшей на углу переулка, в которой торговала подслеповатая  старуха; у нее было три-четыре мешка чечевицы и бобов, черных от пыли, а у  двери висела старая, сухая треска, засиженная мухами. Эта рыба и прельстила  Жанлена, и мальчик все поглядывал на нее щелками глаз. Два раза уже подсылал он  Бебера стащить рыбу. Но всякий раз из-за поворота выходили люди. Вечно и всюду  помеха, не дают устроить свои дела, да и только!    

Показался  человек верхом на лошади, и дети за забором тотчас прилегли ничком наземь: они  узнали директора Энбо. С начала забастовки он часто разъезжал один по дорогам и  мятежным поселкам; спокойный и твердый, как всегда, он хотел лично удостовериться,  как обстоит дело в округе. Ни один камень не просвистал еще у его ушей; он  только встречал молчаливых людей, – ему еле кланялись. Чаще всего  попадались влюбленные пары; им не было никакого дела до политики, – они  проводили в свое удовольствие время в укромных уголках. Пустив лошадь рысью,  Энбо проезжал мимо, не желая никому мешать; при виде этого любовного разгула у  него сильнее билось сердце от неудовлетворенного желания. Он отлично заметил  ребят, которые сбились в кучку; мальчишки подмяли девочку под себя. Детвора – и  та ищет, как бы скрасить свою невеселую жизнь! Глаза его увлажнились; он  проехал, прямо держась в седле; сюртук его был застегнут по-военному, на все пуговицы.    

– Вот  проклятие! – сказал Жанлен. – Конца этому не будет. Ну, Бебер, живо!  Тащи ее за хвост.    

Но на  дороге снова показалось двое прохожих, и Жанлен опять выругался: он услыхал  голос Захарии, который рассказывал своему приятелю Муке, как ему удалось  обнаружить монету в сорок су, зашитую в юбке жены. Оба усмехались от  удовольствия, похлопывая друг друга по плечу. Муке задумал устроить завтра  большую партию в шары: часа в два они выйдут из «Авантажа» и отправятся в  Монтуар, что возле Маршьенна. Захария согласился. Какое им дело до забастовки?  Раз они бездельничают, так уж лучше проводить время в свое удовольствие! И оба  завернули за угол, как вдруг со стороны канала показался Этьен; он остановил их  и начал с ними разговаривать.    

– Да  что они, ночевать тут собираются, что ли? – воскликнул Жанлен в полном  отчаянии. – Ночь на носу, старуха мешки убирает.    

По  направлению к Рекийяру спускался еще один шахтер. Этьен пошел с ним. Когда они  проходили мимо забора, дети услыхали; что разговор идет о сходке в лесу: ее  пришлось отложить на завтра, – боялись, что в один день не удастся  оповестить все поселки.    

– Вон  оно что! Завтра большое дело будет, – тихо проговорил Жанлен, обращаясь к  своим приятелям. – Надо туда пойти. Слышите? Мы отправимся днем.    

Наконец  дорога опустела, и Жанлен послал Бебера:    

– Ну,  живо! Тащи за хвост!.. Да смотри в оба: у старухи метла есть!    

К  счастью, уже совсем стемнело. Бебер подскочил и уцепился за треску; бечевка оборвалась.  Он иобежал, таща свою добычу, словно бумажный змей, который должен был взвиться  за его спиной; остальные двое бегом пустились за ним. Изумленная торговка вышла  из своей лавочки, не понимая, что, собственно, произошло, не видя ребят,  которые уже успели скрыться в потемках.    

Эти  шалопаи стали грозой всего края. Мало-помалу они расширяли круг своих набегов,  словно настоящая разбойничья шайка. Сперва они довольствовались территорией  Воре и возились в угле, откуда выходили похожими на негров, играя в прятки  между бревнами, за которыми они скрывались, точно в непроходимой чаще  девственного леса. Затем перенесли свои игры на отвал: выбирая голые места, где  земля была еще теплой от подземного пожара, они садились и съезжали, как на  салазках, или же ползали в колючем кустарнике, которым заросла более старая  часть отвала; они тихонько играли в свои игры, словно шаловливые мышата. Дети  завоевывали все новые и новые места; то дрались до крови на кучах кирпичей, то  бегали по лугам и ели без хлеба стебли сочной травы, то рыскали по берегу  канала, ловили в тине рыбу и пожирали ее сырьем. И вот они стали забираться еще  дальше, уходили за несколько километров, вплоть до Вандамского леса; весною  наедались там земляникой, летом – орехами и черникой. Вскоре они завладели всей  огромной равниной.    

Но что  заставляло их рыскать беспрестанно по дорогам от Монсу до Маршьенна, подобно  волчатам? Конечно, жажда поживы, и она росла с каждым днем. Жанлен по-прежнему  оставался атаманом шайки; он руководил набегами, указывал пути и способы, как  лучше опустошить луковичные гряды, ограбить виноградник или стащить товар, выставленный  в окне лавки. Местные жители ставили все это в вину бастующим шахтерам.    

Ходили  слухи, что существует большая организованная банда. В один прекрасный день  Жанлен заставил Лидию обворовать даже свою мать и принести из дому два десятка  палочек ячменного сахара, которые лежали у Пьерронши в вазе на одном из  подоконников. Девочку за это высекли, но влияние Жанлена было так велико и  устрашающе, что она его не выдала. Хуже всего было то, что Жанлен забирал себе  львиную долю. Бебер тоже должен был отдавать ему свою добычу, да еще радовался,  если атаман, которому доставалось все, не колотил его при этом.    

С  некоторых пор Жанлен стал злоупотреблять своей властью. Он бил Лидию, словно  законную жену, и, пользуясь доверчивостью Бебера, заставлял его принимать участие  в самых рискованных проделках. Его очень забавляло, когда этот рослый мальчик,  которой его самого свалил бы с ног одним ударом кулака, всегда оказывался в  дураках. Жанлен презирал их обоих, обращался с ними, точно с рабами,  рассказывал им, что у него есть возлюбленная – принцесса; они даже недостойны  показаться ей на глаза. В самом деле, случалось, что он внезапно пропадал  куда-то на целую неделю; он бросал своих спутников где-нибудь в конце улицы, у  поворота дороги – в самых разнообразных местах, на прощание делал страшную рожу  и приказывал им возвращаться в поселок. Прежде чем исчезнуть, он отбирал у них  всю добычу. Так было и в тот вечер.    

– Давай  сюда, – приказал он, вырывая рыбу из рук товарища, когда все трое остановились  наконец на том месте, где дорога поворачивала в Рекийяр.    

Бебер  запротестовал.    

– Я  тоже хочу, вот что. Ведь это я ее достал.    

– Это  как? – заорал Жанлен. – Ты получишь свою долю, если я тебе дам, но уж  никак не сегодня; может быть, завтра, если останется.    

Он  подтолкнул Лидию, выстроил обоих в ряд, словно солдат на учении, а затем, став  за ними, скомандовал:    

– Стоять  здесь пять минут, не оборачиваясь… Если вы только обернетесь, черт вас побери,  прибегут дикие звери и сожрут вас… Затем отправляйтесь прямо домой; и если  Бебер по дороге осмелится хватать Лидию, я это узнаю и отдеру обоих.    

И он  исчез во мраке с такой легкостью, что не слышно было даже топота его босых ног.  Дети неподвижно простояли пять минут, не оборачиваясь, боясь получить затрещину  от незримого Жанлена. Общий страх незаметно сблизил их. Бебер только и думал о  том, чтобы взять и крепко сжать девочку в объятиях так, как он часто видал у  взрослых; да и ей очень хотелось этого: она бы стала совсем другой, если бы ее  нежно приласкали. Но ни он, ни она не смели преступить запрет. Когда дети  возвращались домой, стояла непроглядная тьма, и все же они не решались обняться  и шли рядом; на сердце у «их было сладостно и тоскливо: оба были уверены, что  если только они прикоснутся друг к другу, тотчас появится атаман и даст им в  спину хорошего тумака.    

В тот же  час Этьен пришел в Рекийяр. Накануне Мукетта умоляла его зайти; ему было стыдно  обмануть ее, и он пошел. Эта девушка, пламенно обожавшая его, стала ему чем-то  дорога, – он сам не хотел себе признаться в этом. И все же он шел с твердым  намерением порвать с нею. Он объяснит ей с глазу на глаз, что она не должна так  бегать за ним – нехорошо перед товарищами. Не такое сейчас время: люди с голода  умирают, совестно разводить нежности. Не застав Мукетты дома, он решил ее  дождаться и пристально всматривался в каждую тень, появлявшуюся на дороге.    

Под  развалинами башни открывался спуск в старую полузасыпанную шахту. Над этим черным  отверстием высился столб с остатками покрытия, похожий на виселицу; в расселине  рухнувшей кирпичной стены росло два дерева – рябина и платан; они как будто  поднялись из самых недр земли. То было одичалое, заброшенное место; спуск в  шахту, заваленный старыми бревнами, густо зарос травой, кустами терновника и  боярышника; весною пеночки свивали в них гнезда. Во избежание крупных расходов  по ремонту Компания еще десять лет тому назад решила засыпать эту отработанную  шахту. Ждали только, когда в Воре устроят вентилятор, так как вентиляционная  топка, обслуживавшая обе шахты, соединенные между собою, помещалась у самого Рекийяра;  одна из старых штолен его и являлась вытяжной трубой. Ограничились тем, что  подперли обшивку поперечными балками; они-то и загородили вход. Верхние галереи  забросили совершенно и поддерживали только самую нижнюю, где помещалась  вентиляционная печь, в которой пылали груды каменного угля; получалась такая  сильная тяга воздуха, что в соседней шахте как бы ревел бурный ветер. Из  предосторожности, чтобы можно было спускаться и подниматься через рекийярскую  шахту, как через запасный ход, приказано было поддерживать в исправном  состоянии входную штольню с лестницами. Никто о ней, однако, не заботился,  дерево гнило от сырости, многие площадки уже обрушились. Наверху огромный куст  ежевики скрывал вход в штольню, у первой лестницы не хватало многих ступенек, и,  чтобы добраться до точки опоры, надо было уцепиться за корни рябины и  спускаться наугад во мрак.    

Этьен  терпеливо ждал, притаившись за кустом; но вот он услыхал в ветвях шорох, который  долго не прекращался. Сперва он подумал, что спугнул ужа; но крайне изумился, когда  внезапно вспыхнула спичка, и окончательно остолбенел, узнав Жанлена; мальчишка  зажег свечу и затем скрылся под землею. Любопытство взяло Этьена, он  приблизился к отверстию шахты; мальчик уже скрылся, – видимо, он достиг  второй площадки: снизу мерцал только слабый свет. Этьен подумал немного, затем  ухватился за корни и скользнул вниз; ему показалось, что он обрушился сразу на  все пятьсот двадцать четыре метра, на самое дно шахты; наконец он ощутил под  ногами ступеньку и стал осторожно спускаться. Жанлен, должно быть, ничего не  слыхал. Этьен видел под собою огонек, который уходил все глубже и глубже;  огромная жуткая тень мальчика плясала, повторяя движения его хромающей походки.  Жанлен карабкался с ловкостью обезьяны; когда не было ступенек, он помогал себе  руками, ногами и даже подбородком. Лестницы, длиною в семь метров каждая,  следовали одна за другою; одни были еще совсем прочные, другие шатались и  трещали, грозя обрушиться; между «ими находились узкие площадки, позеленевшие и  до того прогнившие, что нога ступала, словно по мху. По мере того как Этьен  спускался, становилось все жарче, как в печи, – жара исходила от  вентиляционной штольни, где со времени забастовки было еще, к счастью, тихо: во  время работ, когда печь поглощала ежедневно пять тысяч килограммов каменного  угля, сюда невозможно было спуститься без риска изжариться живьем.    

– Сущая  жаба! – ворчал, задыхаясь, Этьен. – Куда он лезет, черт возьми!    

Два раза  Этьен чуть не свалился: ноги его скользили по сырым бревнам. Если бы у него  была хоть свечка, как у Жанлена, а то он принужден был следовать за мерцающим  вдалеке огоньком и каждую минуту ушибался. Это была уже, наверное, двадцатая  лестница, а спуск все продолжался. Тогда он принялся считать: двадцать первая,  двадцать вторая, двадцать третья, а Жанлен спускался все дальше и дальше. У  Этьена голова горела, как в огне; ему казалось, что он падает в раскаленное  жерло печи. Наконец он добрался до нагрузочной и увидел, что огонек уходит  дальше, в глубину галереи. Тридцать лестниц – это составляло около двухсот  десяти метров!    

«Долго  ли он будет еще водить меня? – подумал Этьен. – Он, очевидно,  пробирается в конюшню».    

Но  галерея слева, которая вела в конюшню, была засыпана обвалом. Началось новое  странствование, еще более трудное и опасное. Вспугнутые летучие мыши носились  во все стороны и затем повисали на сводах. Пришлось ускорить шаг, чтобы не  потерять огонек из виду. Этьен пошел по той же галерее; но там, где мальчишка  проскальзывал легко, словно змея, Этьен неизбежно оцарапывал себе кожу. Как все  старые штольни, галерея вследствие непрестанного оседания почвы с каждым днем  становилась все уже, а в иных местах она была чуть пошире пожарного рукава;  казалось, проход вот-вот закроется. Под давлением почвы крепление ломалось и  трескалось; идти становилось опасно: острия обломков торчали, словно шпаги,  загораживая дорогу, – на них ежеминутно можно было наткнуться и сильно  пораниться. Этьен подвигался со всяческими предосторожностями, то на четвереньках,  то ползком, стараясь не потерять из виду тень Жанлена, мелькавшую где-то  впереди. Вдруг он почувствовал, как по всему его телу пробежала целая стая  крыс, словно от чего-то спасаясь.    

– Скоро  ли конец, черт возьми! – ворчал Этьен, задыхаясь от усталости; он был весь  разбит.    

Но вот  на расстоянии километра проход стал расширяться; в этой части штольня оказалась  в удивительной сохранности. То был конец галереи, по которой раньше откатывали  вагонетки; она была высечена в каменном пласту и походила на природный грот.  Пришлось остановиться; Этьен издали увидел, что мальчик укрепил свечу между  двух камней и расположился удобно и спокойно, как человек, вернувшийся к себе  домой в отличном настроении. Этот конец галереи был превращен в настоящее,  вполне оборудованное жилище. На земле в углу лежал ворох сена, представлявший  собою мягкое ложе; из старых досок сооружено было нечто вроде стола, а на нем  лежала всевозможная снедь: хлеб, яблоки, бутылки можжевеловой водки, –  настоящий разбойничий притон, куда неделями сносилась всякая добыча, даже  совсем ненужные вещи вроде мыла и ваксы; они были украдены, очевидно, просто из  любви к искусству. Маленький эгоист наслаждался всем этим награбленным добром в  полном одиночестве.    

– Да  ты что, смеешься над людьми, что ли? – закричал Этьен, успевший перевести  дух. – Ты уходишь сюда и пируешь, а мы там, наверху, с голоду дохнем!    

Жанлен  страшно перепугался и весь дрожал. Но, узнав Этьена, он скоро пришел в себя.    

– Хочешь  закусить со мной? – предложил он. – Кусок жареной трески, а?.. Сейчас  будет готова.    

Оказывается,  он притащил с собою треску и теперь принялся соскабливать с нее мушиные следы  отличным новым ножиком, – это был один из тех небольших ножей-кинжалов с  костяной рукояткой, на которой обычно вырезывалась какая-нибудь надпись. На  ноже было всего одно слово: «Любовь».    

– Славный  у тебя нож, – заметил Этьен.    

– Это  подарок Лидии, – ответил Жанлен, умалчивая о том, что Лидия украла ножик  по его же приказу у разносчика в Монсу, торговавшего возле винного погребка  «Сорви-голова».    

Продолжая  скрести рыбу, он с гордостью добавил:    

– Тут  у меня недурно, правда?.. Потеплее, чем наверху, и пахнет гораздо лучше!    

Этьен  присел; ему было любопытно, что расскажет Жанлен. Гнев улегся; его интересовал  этот маленький негодяй, такой храбрый и предприимчивый, несмотря на свои порочные  наклонности. В самом деле, в этой норе было хорошо: не слишком жарко,  температура ровная, невзирая ни на какое время года, – тепло, как в бале;  а наверху свирепствовали декабрьские морозы, от которых страдали бедняки. В  старых галереях уже не бывает вредоносных газов, рудничный газ улетучился,  ощущался только запах старого дерева – легкий запах эфира, а к нему, казалось,  примешивался пряный аромат гвоздики. У бревен был занятный вид; бледно-желтые,  как мрамор, они затянулись беловатой мшистой растительностью, словно тончайшими  кружевами, и, казалось, стояли в пышном одеянии из шелка с жемчугом; многие  сплошь обросли грибами. Пролетали белые бабочки и мухи, ползали снежно-белые  пауки – целое население, лишенное окраски, никогда не знавшее солнца.    

– А  ты не боишься? – опросил Этьен.    

Жанлен  удивленно посмотрел на него:    

– Чего  бояться? Я ведь тут один.    

Тем  временем треска была совсем очищена. Набрав щепок, Жанлен развел небольшой  огонь, разгреб уголья и поджарил рыбу. Затем он разрезал ломоть хлеба на две  части. Это было очень соленое, но великолепное угощение для здоровых желудков.    

Этьен  взял свою порцию.    

– Теперь  я не удивляюсь, что ты толстеешь, тогда как мы все худеем. Знаешь, ведь это  свинство – так наедаться!.. О других ты разве не думаешь?    

– Вот  еще! А почему другие так глупы?    

– Да,  ты, пожалуй, умно делаешь, что прячешься; если бы отец узнал, что ты занимаешься  воровством, он бы тебе задал.    

– А  разве буржуи у нас не воруют? Ты сам сколько раз это говорил. Когда я стибрил  хлеб у Мегра, я, конечно, взял только то, что он нам же должен.    

Молодой  человек замолчал: рот у него был набит, да он и не нашелся бы, что ответить. Он  молча смотрел на этого выродка, большеротого, зеленоглазого и лопоухого.  Смутное сознание и хитрость дикаря мало-помалу возвратили его в первобытное,  звероподобное состояние. Шахта создала его; она же и доконала его, переломав  ему ноги.    

– Ну,  а Лидия? – продолжал расспрашивать Этьен. – Ты ее тоже водишь иногда  сюда?    

Жанлен  презрительно рассмеялся.    

– Девчонку-то?  Ну, нет!.. Женщины все выбалтывают.    

И он  продолжал смеяться, полный безмерного презрения к Лидии и Беберу. Ему никогда  еще не приходилось видеть подобных олухов. При мысли о том, что они принимают  все его вранье за чистую монету и отправляются домой с пустыми руками, тогда  как он сидит себе в тепле и ест в свое удовольствие, – как, например, эту  треску, – Жанлен помирал от смеха. В заключение он проговорил с важностью  маленького философа:    

– Одному  быть лучше, – по крайней мере ни с кем спорить не приходится.    

Этьен  доел хлеб. Потом он выпил глоток можжевеловой водки. С минуту он раздумывал,  спрашивая себя, как ему поступить: не будет ли лучшей отплатой за  гостеприимство Жанлена, если он пригрозит мальчишке вывести его за ушко да на  солнышко и запретит ему впредь воровать под страхом, что иначе он все расскажет  отцу? Но пока Этьен рассматривал это убежище в самых недрах земли, ему пришла в  голову мысль: не сослужит ли такая пещера службу ему или кому-нибудь из  товарищей, если дела наверху пойдут плохо? Этьея взял с Жанлена слово, что он  не будет больше оставаться здесь ночевать, как тот порою делал, когда ему было  уж очень уютно валяться на сене. Забрав огарок свечи, он ушел один и  предоставил мальчику спокойно заниматься своим хозяйством.    

Тем  временем, несмотря на страшный холод, Мукетта сидела на бревне и упорно ждала  Этьена. Увидав его, она бросилась ему на шею; а когда он заявил о своем желании  не встречаться больше с нею, девушка почувствовала словно удар ножом в сердце.  Бог мой, да почему же? Разве она его недостаточно любит? Этьен сам начал  бояться, что не устоит против искушения и зайдет к ней; поэтому он пошел с нею  по направлению к шоссе и объяснил ей насколько можно мягче, что их связь  повредит ему в глазах товарищей, мало того – она даже вредит делу политики.  Мукетта удивилась: какое это может иметь отношение к политике? Потом ей пришло  в голову, что Этьен просто стыдится близости с нею; это ее, впрочем, не  оскорбляло, так как было в порядке вещей; и девушка предложила, чтобы Этьен  как-нибудь дал ей при всех пощечину, – тогда станут думать, что между ними  все кончено. Но они будут видеться хоть изредка, хоть ненадолго. Она страстно  умоляла его, клялась, что никто не узнает: ведь она будет задерживать его на  какие-нибудь пять минут, не больше. Этьен был очень тронут и все-таки не  соглашался. Нельзя. Однако на прощание он все же хотел ее поцеловать. Шаг за  шагом они дошли, обнявшись, до первых домов Монеу и остановились, ярко  освещенные полной луной. Мимо них проходила какая-то женщина; вдруг она  пошатнулась, словно споткнувшись о камень.    

– Кто  это? – тревожно спросил Этьен.    

– Катрина, –  ответила Мукетта. – Она возвращается из Жан-Барта.    

Женщина  уходила, опустив голову, с трудом передвигая ноги; весь ее облик выражал  страшное изнеможение. Глядя ей вслед, молодой человек приходил в отчаяние от  того, что она его видела; сердце его терзали угрызения совести, хотя он и не  отдавал себе отчета, почему. Разве она не жила с другим? Разве она не причинила  ему самому такую же боль – там, на дороге из Рекийяра, в тот вечер, когда она  отдалась тому человеку? И, несмотря на все это, Этьен был огорчен, что отплатил  ей тем же.    

– Знаешь,  что я тебе скажу? – сквозь слезы прошептала Мукетта, когда Катрина  ушла. – Ты потому только не хочешь любить меня, что любишь другую.    

На  другой день стояла прекрасная погода; был один из тех чудесных зимних дней, когда  промерзлая земля звенит под ногами, словно хрусталь, а морозное небо так ясно.  Жанлен удрал из дому около часу дня; но за церковью ему пришлось подождать  Бебера. Они уже собирались отправиться одни, без Лидии, так как мать снова  заперла ее в погребе; но в это время девочку выпустили и вручили ей корзинку,  чтобы она набрала одуванчиков для салата, пригрозив, что, если она ничего не  принесет, ее опять на целую ночь запрут с крысами. Лидия была до того  перепугана, что хотела тотчас идти. Но Жанлен отговорил ее: там видно будет.  Давно уже его помыслы были направлены на Польшу, толстую крольчиху Раснера. В  то время как дети проходили мимо «Авантажа», она как раз вышла на дорогу.  Жанлен одним прыжком настиг ее, схватил за уши и сунул девочке в корзинку;  затем все трое пустились бежать. Забавно будет гонять ее, как собаку, до самого  леса.    

Но  вскоре они остановились посмотреть на Захарию и Муке, которые уже распили по  кружке пива вместе с двумя приятелями и теперь собирались начать большую партию  в шары. Ставкой была новая фуражка и красный шелковый платок; вещи эти сдали  Раснеру. Четверо игроков, двое против двоих, бились об заклад относительно  первого кона: надлежало прогнать шар примерно три километра, от Воре до фермы  Пайо. Захария брался сделать это в семь ударов, Муке назначал восемь; таким  образом, начинать игру предстояло Захарии. И вот шар – собственно, скорее  яйцевидный кубарь из буксового дерева – положили на мостовую острым концом  кверху. Каждый игрок держал в руках свою биту; это была палка с загнутым  концом, обитым железом, и длинною рукоятью, накрепко обмотанной тонкой бечевкой.  Пробило два часа, в игра началась. Захария, как первый игрок, имел право на три  удара, и он сразу же мастерски запустил свой шар по свекловичным полям больше  чем на четыреста метров; играть в поселках и на дорогах было запрещено, так как  это угрожало бы жизни пешеходов. Муке, тоже умелый игрок, с такой силой ударил  шар, что сразу отогнал его метров на полтораста обратно. Игра пошла дальше –  одна партия гнала шар вперед, другая назад, и все это бегом, причем игроки  отбивали себе ноги о мерзлые комья пашни.    

Жанлен,  Бебер и Лидия, в полном восторге от мощных ударов, сперва устремились за  игроками. Но, вспомнив о Польше, которая билась в корзинке, они бросили игроков  в поле, выпустили крольчиху и стали с любопытством смотреть, быстро ли она  побежит. Крольчиха пустилась наутек, дети за нею; около часу они гоняли ее  сломя голову во все стороны; время от времени они пугали ее криками и, широко  размахивая руками, хлопали в ладоши. Если бы крольчиха не была тяжелой, детям  не удалось бы ее догнать.    

Когда  они, запыхавшись, остановились, за ними послышались ругательства; это заставило  их обернуться. Они опять попались под ноги игрокам, и Захария чуть не размозжил  череп своему брату. Шел четвертый кон: от фермы Пайо игроки пустились к Четырем  дорогам, затем от Четырех дорог к Монтуару; теперь они в шесть ударов должны  были довести шар от Монтуара до Коровьего луга. Все это составляло два с  половиной лье, которые они прошли в час; притом еще выпили по кружке в кабачке  «Венсан» и в погребке «Три мудреца». Теперь Муке шел первым. Ему оставалось еще  два удара до цели, и победа, казалось, была обеспечена за ним, как вдруг  Захария, чья очередь пришла играть, со смехом размахнулся и так ловко ударил  шар, что тот закатился в глубокий ров. Партнер Муке не смог выбить его оттуда;  неудача эта грозила им проигрышем. Все четверо кричали и горячились, так как у  обеих партий были равные шансы; пришлось начинать сызнова. От Коровьего луга до  урочища Горелого не было и двух километров: итак, в пять ударов. А там можно  будет подкрепиться у Леренара.    

Между  тем Жанлену пришла в голову новая проказа. Когда игроки скрылись, он вынул из  кармана веревочку и привязал ее за левую заднюю лапу Польши. Было очень забавно  смотреть, как крольчиха старалась убежать от своих трех мучителей, но при этом  дергала лапой и жалко выворачивала ее; дети никогда еще так не смеялись. Затем  они привязали ее за шею, чтобы она бежала скачками. Когда Польша устала, дети  потащили ее то на животе, то на спине, как настоящую маленькую коляску.  Продолжалось это больше часа; крольчиха уже начала хрипеть. В это время возле  рощи Крюшо послышались голоса игроков; дети испугались, как бы не помешать им  снова, и поскорее сунули крольчиху в корзинку.    

Теперь  Захария, Муке и два остальных игрока пробегали километр за километром, еле  успевая перевести дух и хлебнуть пива во всех кабачках, которые они ставили  себе целью на каждый кон. От урочища Горелого они пустились на Бюши, оттуда к  Каменному кресту, а затем в Шамбле. Земля гулко звучала под ногами, когда они  бешено и безостановочно бежали за шаром, а он подпрыгивал на замерзших лужах;  была хорошая погода, игроки нигде не увязали, но рисковали только сломать себе  ноги. В сухом воздухе удары раздавались, словно выстрелы. Мускулистые руки  крепко сжимали рукоять, обмотанную бечевкой; при этом игроки подавались вперед  всем телом, как будто им предстояло по крайней мере заколоть одним ударом быка;  и все это в продолжение нескольких часов, по всей равнине, с одного края до  другого, через канавы, изгороди, косогоры и невысокие садовые ограды. Нужны  были хорошие, легкие и железные мускулы. Забойщики страстно любили поразмяться  этим способом после работы в шахтах. Некоторые двадцатипятилетние молодцы  играли с таким увлечением, что делали по десяти лье. В сорок лет углекопы уже  больше не играли – они становились слишком тяжелы на подъем.    

Было  пять часов; приближались сумерки. Еще один кон, до Вандамского леса, чтобы  решить наконец, кому достанутся фуражка и фуляр; и насмешливый Захария, как  всегда, глубоко равнодушный к политике, начал всячески трунить: хорошо бы  влететь в лес, прямо в толпу товарищей. Что касается Жанлена, то он еще у  самого поселка поставил лес конечной целью прогулки, но делал вид, будто только  шатается по полям. Когда Лидия, которую мучили угрызения совести и страх,  заговорила о том, чтобы вернуться в Воре и набрать одуванчиков, Жанлен сердито  погрозил ей: это еще что, разве они не на сходку идут? Он непременно хочет  послушать, что будут говорить старшие. Он толкнул Бебера и, чтобы остаток пути  до опушки был веселее, предложил выпустить Польшу и бросать в нее камнями,  когда она пустится бежать. У него была тайная мысль: убить крольчиху; он думал  унести ее и затем полакомиться всласть у себя в рекийярском убежище. Крольчиха  побежала, прижав уши и обнюхивая землю; в нее полетели камни, – один  ободрал ей спину, другой поранил хвост; хотя становилось все темнее, дети  непременно убили бы крольчиху, если бы не увидели на лесной поляне Этьена и  Маэ. Тогда они неистово набросились на животное и снова запрятали его в  корзинку. Почти в ту самую минуту Захария, Муке и другие рабочие в последний  раз подбросили шар, и он выкатился на несколько метров от поляны. Они угодили в  самую гущу сходки.    

Как  только начало смеркаться, по всем дорогам и тропинкам обширной голой равнины  потянулись молчаливые тени то в одиночку, то группами, направляясь к лесу,  лиловатая черта которого виднелась вдали. Опустели все поселки; женщины и дети –  и те уходили как бы для того, чтобы погулять ясным вечером. Дороги потемнели;  уже нельзя было различить толпу, мерным шагом направлявшуюся к одной цели;  только смутно ощущалось, что она проникнута единой мыслью. Меж кустов и  деревьев слышался легкий шорох, невнятный гул ночи.    

В этот  час г-н Энбо верхом возвращался домой; он напряженно прислушивался к неясному  шуму. Был чудесный зимний вечер, и г-н Энбо повстречал много пар и целые вереницы  гуляющих. Проходили влюбленные, целуясь на дороге, ища укромного места за  оградой, чтобы предаться наслаждению. Директору казалось, что это его обычные  встречи, – девушки и парни чуть ли не в каждом рву, нищие, доставляющие  себе единственное удовольствие, которое им ничего не стоит. И эти глупцы еще  жалуются на то, что им плохо живется: да им щедрой рукой отпущено несравненное  счастье – любить и быть любимым! Он готов сам голодать, как они, если бы  возможно было сызнова начать жизнь с женщиной, которая отдалась бы ему хоть на  придорожных камнях, но всем телом и от всего сердца. Горе же Энбо было  безутешно, и он завидовал этим беднякам. Он ехал, опустив голову; лошадь шла шагом;  на душе у него было как-то тревожно от этих долгих шорохов, терявшихся в темном  поле, – он слышал в них только одни поцелуи.    

 VII    

     

Это  происходило на Девьей поляне – большой, отлого спускавшейся лесной прогалине,  опоясанной, словно белой колоннадой, могучими буками с прямыми, стройными замшелыми  стволами; в траве лежали срубленные гигантские деревья, а налево стояли сложенные  правильными кубами штабеля напиленных дров. С наступлением сумерек холод стал  крепчать, мерзлый мох скрипел под ногами. Внизу было совершенно темно,  оголенные ветви высоко вырисовывались на бледном небе, а на горизонте, затмевая  звезды, всходила полная луна.    

На  сходку собралось около трех тысяч шахтеров; народ толпился, мужчины, женщины,  дети мало-помалу заполнили всю поляну вплоть до дальних деревьев. То и дело  подходили запоздавшие; окутанные мраком фигуры маячили в ближних зарослях, и по  неподвижному застывшему лесу, словно ветер в бурю, проносился гул голосов.    

Вверху,  над прогалиной, стоял Этьен с Раснером и Маэ. Между ними завязался спор,  слышались резкие выкрики. Собравшиеся вокруг них мужчины прислушивались к  разговору. Левак сжимал кулаки, Пьеррон, повернувшись спиной, с беспокойством  думал о том, что ему не удалось подольше притвориться больным; там же, глубоко  задумавшись, сидели рядом на пне дед Бессмертный и старик Мук. Позади, в  сторонке, разместились Захария, Муке и другие зубоскалы, которые пришли сюда  забавы ради; женщины, напротив, сосредоточенные и серьезные, как в церкви,  стояли отдельной группой. Жена Маэ молча качала головой в ответ на приглушенную  брань жены Левака. Фшюмена кашляла, – зимою у нее обострился бронхит; одна  лишь Мукетта весело смеялась над Прожженной, которая ругала свою бессовестную  дочь, отсылавшую ее из дому, чтобы обжираться жареным кроликом, продажную  тварь, жиревшую за счет подлостей мужа. А над всеми, на дровах, восседал  Жанлен, втащив Лидию и заставив Бебера взобраться туда же.    

Спор  затеял Раснер, который хотел по всем правилам избрать президиум. Его злило  поражение в «Весельчаке», и он дал себе слово рассчитаться с противниками,  надеясь вернуть свой былой авторитет, когда окажется лицом к лицу не с  делегатами, а с шахтерской массой. Возмущенный Этьен считал нелепой самую мысль  об избрании президиума здесь, в этом лесу. Раз их травят, как волков, значит,  надо действовать решительно, по-революционному.    

Спор  затягивался; тогда Этьен, взобравшись на пень, крикнул: «Товарищи, товарищи!» –  и сразу овладел толпой.    

Смутный  людской гул утих, перейдя в протяжный вздох. Маэ замял спор с Раснером, и Этьен  громовым голосом продолжал:    

– Товарищи,  раз нам зажимают рот, раз вызывают жандармов, словно мы разбойники, значит, нам  надо договориться здесь! Тут мы свободны, мы как у себя дома; никто не запретит  нам говорить, как нельзя заставить умолкнуть птиц и зверей!    

Толпа  ответила гулом, раздались возгласы:    

– Да,  да, лес наш, мы имеем полное право здесь разговаривать. Начинай!    

Этьен с  минуту неподвижно стоял на пне. Всходившая на горизонте луна освещала лишь  верхушки деревьев; поглощенная тьмой толпа понемногу успокоилась и молча ждала.  Этьен, также окутанный мраком, возвышался над нею черной тенью.    

Он  медленно поднял руку и приступил. Но голос его больше не гремел. Этьен говорил сдержанно,  как обыкновенный представитель шахтеров, который отчитывается перед народом.  Наконец он смог говорить то, что помешал ему сказать в «Весельчаке» полицейский  комиссар. Этьен начал с беглого последовательного обзора стачки, стремясь  выразить все очень точно: факты, голые факты. Вначале он решительно высказался  против забастовки – шахтеры не хотели ее, дирекция сама вызвала их на это,  назначив новый тариф на крепления. Затем он напомнил о первом обращении  делегации к директору, о недобросовестности Правления, а позднее, после второй  попытки договориться, о запоздалой уступке Правления, которое согласилось  вернуть два сантима после того, как оно пыталось их украсть. Вот как обстоят  дела теперь: касса взаимопомощи пуста, Этьен подтвердил это цифрами, сообщил,  на что израсходованы присланные в помощь деньги, сказал несколько слов в  оправдание Интернационала, Плюшара и других, которые не могли сделать для  шахтеров большего, так как у них слишком много дел в международном масштабе.  Положение с каждым днем ухудшается, администрация возвращает расчетные книжки и  грозит нанять рабочих в Бельгии; к тому же она запугивает наиболее  нерешительных и уже убедила некоторых шахтеров спуститься в шахты. Этьен  нарочно говорил все это однотонным голосом, как бы подчеркивая, что все  складывается неблагоприятно, предупреждал, что голод торжествует, надежда  иссякает, борьба потребует невероятного мужества. И вдруг, не повышая голоса,  произнес в заключение:    

– При  таких-то обстоятельствах, товарищи, надо сегодня же принять решение. Хотите вы  продолжать забастовку? На что вы рассчитываете, чтобы одолеть Компанию?    

Глубокая  тишина стояла под звездным небом. Невидимая во тьме толпа молчала, подавленная  словами Этьена, дуновение отчаяния пронеслось под деревьями.    

Но Этьен  уже продолжал, и голос его изменился. Теперь говорил не секретарь организации,  а предводитель масс, апостол, возвещавший истину. Неужели найдутся трусы, способные  изменить своему слову? Как? Напрасно страдать целый месяц, чтобы с повинной головой  вернуться в шахты, и вновь начать то же нищенское существование! Не лучше ли,  хотя бы ценой жизни, сбросить гнет капитала, который измором берет рабочих?  Как, смириться перед голодом, пока он вновь не возмутит даже самых робких? Нет,  с этой бессмыслицей надо покончить… И Этьен повел речь об эксплуатируемых  шахтерах, которые на своих плечах выносят последствия кризисов, вынуждены  голодать, когда конкуренция заставляет хозяев снижать себестоимость. Нет, тариф  на крепления неприемлем, за этим скрывается простой расчет, попытка украсть у  каждого из них целый час рабочего дня. Это слишком, настало время для  обездоленных, доведенных до крайности, требовать справедливости.    

Он  замолчал и стоял, подняв руки. При слове «справедливость» толпа всколыхнулась,  и раздались рукоплескания, прокатившиеся, как шорох сухих листьев. Слышались  голоса:    

– Справедливость!..  Давно пора добиться справедливости!..    

Постепенно  Этьен разгорячился. Он не умел говорить гладко, с такой же легкостью, как  Раснер. Часто ему не хватало слов, он с трудом строил фразы, помогая себе  жестикуляцией. Но вместе с тем иногда неожиданно находил сильные образы,  захватывавшие слушателей; а его жесты человека, работавшего на стройке,  привычка прижимать к телу локти, а затем внезапно выбрасывать вперед кулаки,  выдвинутая, словно готовая укусить, челюсть всегда производили на товарищей  неотразимое впечатление. Все считали, что хоть он и невелик ростом, зато умеет  заставить себя слушать.    

– Наемный  труд – новая форма рабства, – продолжал Этьен взволнованным голосом. –  Шахта должна принадлежать шахтеру, как море принадлежит рыбаку, а земля –  крестьянину… Слышите?.. Шахта принадлежит вам, всем вам, кто целый век  расплачивается за нее потом и кровью!    

Он смело  принялся обсуждать спорные правовые вопросы, заговорил о специальных законах, касающихся  шахт, в чем сам не очень-то разбирался. Недра земли, как и сама земля,  принадлежат всему народу, а различные компании безраздельно пользуются ими  только благодаря гнусной привилегии; что касается Монсу, то здесь сомнительное  право на разработку угля осложняется старыми договорами, заключенными с  прежними ленными владельцами Эно, что было тогда в обычае. Шахтерам остается  только снова овладеть своим добром, – и Этьен простер руки, как бы  охватывая весь край за лесом. В эту минуту взошедшая луна осветила его своими  лучами, скользнувшими вдоль высоких ветвей. Когда толпа, еще скрытая мраком,  увидела его ярко освещенную фигуру, словно раздававшую своими распростертыми  руками все блага жизни, она снова разразилась продолжительными рукоплесканиями:    

– Верно,  верно, он прав! Браво!    

Тут  Этьен сел на своего любимого конька и стал развивать мысль о принадлежности  орудий труда коллективу, с особым удовольствием повторяя это выражение, приятно  щекотавшее ему нервы. В своем развитии Этьен далеко шагнул вперед. Начав с  умиленных проповедников братства, с необходимости изменить форму труда, он  пришел к политическому выводу, что нужно совершенно упразднить наемный труд. Со  времени собрания в «Весельчаке» его взгляд на коллективизм, исполненный  человечности, но еще не отлившийся в формулу, определился в сложную систему,  мысль его отчеканилась, и он излагал свои положения научным языком. Прежде  всего, говорил Этьен, свободы можно добиться лишь в том случае, если будет  разрушен весь государственный строй и народ захватит власть. Тогда начнутся  реформы: возвращение к первобытной коммуне, замена семьи, нравственно угнетенной,  свободными семейными отношениями, основанными на равноправии, полное гражданское,  политическое и экономическое равенство, личная независимость благодаря пользованию  орудиями производства и всеми продуктами труда, наконец бесплатное  профессиональное обучение за счет коллектива. Это повлечет за собою  окончательное переустройство старого, прогнившего общества. Этьен нападал на  брак, на право наследования, он определял имущественное состояние отдельных  лиц, ниспровергал позорный памятник минувших веков, делая при этом рукой одно и  то же широкое движение – словно размах жнеца, снимающего спелую жатву; а другой  рукой он строил будущее человеческое общество, воздвигал здание истины и  справедливости, которое возникнет на заре двадцатого столетия. Дойдя до крайней  степени умственного напряжения, Этьен перестал уже рассуждать, его захватила  одна лишь фанатическая идея. Все сомнения, какие могли подсказать чувства или  здравый смысл, исчезли: казалось, нет ничего легче, как построить этот новый  мир, – все предусмотрено; Этьен говорил так, словно дело шло о машине,  которую можно собрать за два часа, а огонь и кровь не имели для него значения.    

– Пришел  наш черед, – порывисто закончил Этьен, – власть и богатство отныне  должны быть у нас.    

Радостный  крик пронесся из глубины леса и докатился до Этьена; теперь луна заливала всю  прогалину вплоть до отдаленной лесной поросли, резко вычерчивая волнующееся  море голов и серые стволы исполинских деревьев. В морозном воздухе мелькали  возбужденные лица изголодавшихся людей – мужчин, женщин, детей, с блестящими  глазами, раскрытыми ртами, готовых ринуться вперед и взять с бою отнятое у них  исконное добро. Они не чувствовали больше холода, разгоряченные страстной речью  Этьена. Восторг фанатиков возносил их над землею; подобно первым христианам,  они полны были надежд и лихорадочного ожидания царства справедливости, которое  должно наступить в недалеком будущем. Многого они не поняли, не разобрались в  технических и отвлеченных рассуждениях, но самая неясность и отвлеченность слов  Этьена ослепляли их посулами. Какая прекрасная мечта! Стать самому себе  господином, не мучиться, наслаждаться жизнью!..    

– Верно,  черт возьми!.. Настал наш черед! Смерть эксплуататорам!    

Женщины  были как в бреду; Маэ потеряла обычное спокойствие, от голода у нее кружилась  голова, жена Левака выла, старуха Прожженная вне себя потрясала тощими, как у  колдуньи, руками, Филомена зашлась от кашля, а Мукетта так распалилась, что  стала выкрикивать оратору нежные слова. Сам Маэ был совершенно покорен и громко  возмущался, Пьеррон дрожал от страха, а Левак говорил без умолку. Захария и  Муке пытались зубоскалить, но им было не по себе, и они удивлялись, как это  товарищ их может так долго говорить, не выпив ни глотка. А больше всего шумели  на дровах Жанлен, Лидия и Бебер, потрясая корзинкой, где лежала Польша.    

Снова  все зашумели. Этьена опьянил успех. Он овладел этой трехтысячной толпой, одним  словом своим заставляя биться сердца людей. Если бы Суварин соблаговолил сюда  явиться и услышать Этьена, он приветствовал бы его идеи и остался бы доволен  успехами своего ученика, излагавшего анархистские мысли; он одобрил бы  программу, за исключением пункта, касающегося образования; Суварин считал это  пережитком глупой чувствительности, ибо спасительное святое невежество должно  было служить человечеству очистительной ванной. Что же касается Раснера, то он  презрительно и гневно пожимал плечами.    

– Пусти,  дай мне сказать! – крикнул он Этьену.    

Тот соскочил  с пня.    

– Говори,  посмотрим, станут ли тебя слушать.    

Раснер  встал уже на его место и движением руки потребовал внимания. Но шум не умолкал;  имя Раснера переходило от передних рядов, где его узнали, до самых дальних, под  буками; никто не хотел его слушать. То был поверженный кумир, и один вид  Раснера выводил из себя бывших его приверженцев. Его красноречие, полная  добродушия льющаяся речь, которая ранее так всех пленяла, казалась теперь  тепленьким напитком, годным для усыпления трусов. Раснер тщетно пытался  говорить в этом шуме; он хотел спокойно объяснить, что путем одного лишь  опубликования новых законов невозможно изменить общественный порядок, что для  социального развития необходимо время; над ним издевались, ему шикали, и к  провалу в «Весельчаке» прибавилась новая непоправимая неудача. В него даже  стали кидать пригоршнями мерзлого мха, а какая-то женщина визгливо крикнула:    

– Долой  изменника!    

Раснер  пытался объяснить, что шахта не может принадлежать шахтеру, как ткацкий станок –  ткачу, и утверждал, что предпочтительнее участвовать в прибылях, заинтересовать  рабочего, как равноправного пайщика предприятия.    

– Долой  изменника! – закричали тысячи голосов, и в Раснера со свистом полетели  камни.    

Он  побледнел, его глаза наполнились слезами отчаяния. Рушилась вся его жизнь, двадцать  лет приятельских отношений, основанных на честолюбивых надеждах, были сведены  на нет неблагодарной толпой. Он сошел с пня, пораженный в самое сердце, не в  силах более говорить.    

– Тебе  смешно, – пробормотал Раснер, обращаясь к торжествующему Этьену. –  Хорошо, желаю тебе испытать то же самое… А это случится, слышишь?..    

И как бы  желая снять с себя ответственность за грядущие несчастья, которые он предвидел,  Раснер махнул рукой и пошел прочь, одиноко шагая по белому безмолвному полю.    

Поднялось  улюлюканье, но тут все с удивлением увидели на пне деда Бессмертного, который  собирался говорить, невзирая на оглушительный шум. До этого момента он и Мук  стояли в стороне, и вид у них был сосредоточенный, словно они вспоминали по  старой привычке былые дни. Вероятно, на Бессмертного нашел внезапный приступ  болтливости, когда прошлое властно заявляет свои права, – в такие дни дед  часами мог изливать душу. Все умолкли и стали слушать старика; в лунном свете  он был бледен, как привидение. Его речи не имели прямой связи с тем, о чем  говорилось на собрании, он рассказывал длинные, непонятные, но тем более  волнующие истории. Он вспоминал молодость, говорил о смерти двух своих дядей,  раздавленных в шахте Воре, затем вспомнил о болезни, воспалении легких, которая  свела в могилу его жену. И все его слова сводились к одному: всегда было плохо  и лучше никогда не будет. Однажды их тоже собралось в лесу человек пятьсот,  потому что король не желал сократить часы работы; но об этом старик не стал  распространяться и заговорил о другой стачке; сколько он их перевидал! Все  происходило под этими деревьями, на Девьей поляне, там, в Угольных ямах, или  еще дальше, в Волчьем овраге. Иной раз морозило, иной раз бывало жарко. Однажды  лил такой дождь, что пришлось разойтись, ни о чем не поговорив. Являлись  королевские солдаты, и дело кончалось стрельбой.    

– Мы  тоже поднимали руки, клялись не спускаться в шахты… И я клялся, да как еще  клялся!..    

Толпа  слушала с большим вниманием, всем стало не по себе; но тут Этьен, следивший за происходившим,  вскочил на пень и очутился рядом со стариком. Он узнал Шаваля, стоявшего с  товарищами в первом ряду. Мысль, что Катрина тут, вновь зажгла Этьена; ему захотелось,  чтобы шахтеры выразили ему одобрение в его присутствии.    

– Товарищи,  вы слышали нашего старика, вы слышали, что он выстрадал и что предстоит  выстрадать нашим детям, если мы не покончим с ворами и палачами.    

Этьен  был грозен, никогда еще он не говорил так страстно. Он поддерживал рукой  Бессмертного, указывая на него, как на знамя нищеты и горя, призывая к мщению.  В кратких словах он вернулся к прародителям семьи Маэ, описал, как постепенно  истощался в шахте Компании весь их род, как изголодался он за сто лет работы, и  тут же сопоставил нищих шахтеров с толстобрюхими членами Правления, напичканными  деньгами, со всей этой сворой акционеров, которые, как девки на содержании,  более ста лет бездельничают, услаждая свою плоть. Разве не ужасно, что целое  поколение мужчин, от отца к сыну, издыхает на дне шахты для того, чтобы  министры получали взятки, а знатные господа и буржуа задавали пиры и жирели в  тепле и холе! Он изучил болезни шахтеров и перечислил их со всеми страшными  подробностями: малокровие, золотуха, чахотка, астма, от которой люди задыхаются,  ревматизм, приводящий к параличу. Несчастные служат пищей машинам, их скучивают,  как скот, в поселках, большие компании постепенно поглощают их, обращают в рабство,  грозят закабалить рабочих целой нации, миллионы рук – и все ради прибылей  какой-нибудь тысячи тунеядцев. Но шахтер уже перестал быть невеждой, скотиной,  раздавленной в недрах земли. В глубине шахт растет армия граждан, богатая  жатва, которая в один прекрасный день пробьется на поверхность. И тогда видно  будет, кто осмелится предложить, после сорока лет службы, пенсию в сто  пятьдесят франков шестидесятилетнему старику, который харкает угольной пылью, а  ноги у него распухли от рудничной сырости. Да! Труд потребует отчета у  капитала, этого безликого, неведомого божества, восседающего где-то в тайниках  своего святилища и пьющего кровь бедняков, за счет которых он существует! Они  туда пойдут и осветят его лицо заревом пожаров, потопят в крови это гнусное  существо, этого чудовищного идола, пожирающего человеческую плоть!    

Этьен  умолк, но его поднятая рука все еще указывала на врага где-то там, вдали, на горизонте.  На этот раз толпа отозвалась таким громким гулом, что обыватели в Монсу его  услышали в с беспокойством стали озираться в сторону Вандама, опасаясь  грандиозного обвала. Ночные птицы взлетали над лесом, уносясь в необъятное  светлое небо.    

Этьен,  не теряя времени, спросил:    

– Товарищи,  что вы решаете?.. Согласны продолжать стачку?    

– Да!  Да! – раздались гневные голоса.    

– Какие  же меры думаете вы принять?.. Если трусы спустятся завтра в шахты, то поражение  неминуемо.    

Бурей  пронесся возглас:    

– Смерть  трусам!    

– Значит,  вы решаете призвать их к порядку, напомнить данную ими клятву… Вот что можно  сделать: явиться в шахты, повлиять своим присутствием на предателей, доказать  Компании, что мы все солидарны и лучше умрем, но не уступим.    

– Верно!  В шахты! В шахты!    

С тех  пор как Этьен взял слово, он искал глазами Катрину среди бледных, громко кричавших  людей, которые его окружали. Ее, очевидно, не было. Он все время видел Шаваля;  тот криво усмехался, пожимая плечами, снедаемый завистью, и дорого дал бы за  то, чтобы добиться такой же популярности.    

– А  если, товарищи, среди нас найдутся шпики, – продолжал Этьен, – пусть  остерегаются, они известны… Вон я вижу шахтеров из Вандама, которые продолжают  работать…    

– Ты  на меня, что ли, намекаешь? – вызывающе спросил Шаваль.    

– На  тебя ли, на другого… Но раз уж ты заговорил, то тебе следует знать, что сытый  голодного не разумеет. Ты работаешь в Жан-Барте…    

– Как  же, работает… Баба за него работает, вот что, – прервал чей-то насмешливый  голос.    

Шаваль  выругался, густо покраснев.    

– Черт  возьми! Значит, работать запрещается?    

– Да, –  крикнул Этьен, – когда товарищи терпят нужду ради общего блага, нельзя думать  только о себе и выслуживаться перед хозяевами. Если бы стачка была всеобщей, мы  бы уже давно взяли верх. Разве мог спуститься в Вандамскую шахту хоть, один  человек, раз в Монсу забастовка? Важно, чтобы работа прекратилась по всему  краю, как здесь, так и у Денелена. Слышишь? В шахтах Жан-Барта одни предатели,  все вы там предатели!    

Шаваля  окружила, поднимая кулаки, враждебная толпа, раздавались крики: «Смерть ему!  Смерть!» Он побледнел. Яростное желание восторжествовать над Этьеном внушило  ему одну мысль:    

– Послушайте  же меня! Приходите завтра в Жан-Барт, и вы увидите, работаю ли я!.. Меня  послали сказать, что мы заодно с вами. Надо потушить топки, надо заставить  машинистов тоже бастовать! Пусть остановятся насосы, тем лучше! Вода зальет  шахты, и все полетит к чертям.    

Шавалю  стали бешено рукоплескать, он превзошел даже Этьена. Ораторы сменялись на пне  один за другим, жестикулировали среди адского шума, вносили суровые предложения.  Всех обуяло безумие, такое же нетерпение, какое овладевает сектантами, когда,  отчаявшись дождаться чуда, они вызывают его в своем воображении. Красный туман  застилал глаза, от голода кружились головы, одурманенные видением пожара и  крови, мечтой о величественном апофеозе – всеобщем благоденствии. Спокойная  луна обливала своим сиянием возбужденную людскую толпу, в глубокой лесной тиши  отдавался крик, призывавший к убийству, и только мерзлый мох скрипел под  ногами; а могучие буки, высоко простирая на фоне светлого неба тонкие черные  ветви, казалось, не замечали и не слыхали бедняков, волновавшихся у их  подножий.    

Толпа  смешалась; Маэ очутилась рядом с мужем, и оба, утратив обычную рассудительность  и находясь под действием накоплявшегося месяцами раздражения, поддакивали  Леваку, который до того разошелся, что требовал головы инженеров. Пьеррон  исчез. Бессмертный и Мук произносили разом несвязные и злобные слова, которых  никто не мог разобрать. Захария, дурачась, требовал разрушения церквей, а Муке  попросту стучал о землю палкой, чтобы произвести побольше шума. Женщины были в  исступлении: жена Левака, подбоченясь, орала на Филомену, обвиняя дочь в том,  что она смеется. Мукетта кричала, что жандармам надо кой-куда наподдать;  Прожженная, увидев Лидию без корзины и салата, дала ей оплеуху и стала  размахивать руками во все стороны, словно перед ней стояли хозяева, которых ей  хотелось избить. Бебер узнал от какого-то подручного, что г-жа Раснер видела,  как дети украли Польшу, и это на миг озадачило Жанлена; впрочем, он решил на  обратном пути потихоньку выпустить крольчиху у дверей «Авантажа» и, подняв  ножик, заорал, торжествующе размахивая сверкающим лезвием.    

– Товарищи,  товарищи! – взывал охрипший, усталый Этьен, добиваясь минутной тишины,  чтобы окончательно договориться.    

Наконец  к нему прислушались.    

– Товарищи!  Завтра утром в Жан-Барт, согласны?    

– Да,  да, в Жан-Барт! Смерть предателям!    

Вихрь  трех тысяч голосов вознесся к ясному небу и замер в лунной ночи.    

     

 ЧАСТЬ ПЯТАЯ    

     

I    

     

К  четырем часам утра луна скрылась; наступила темная ночь.    

У  Денеленов все еще спали. Старый кирпичный дом, безмолвный и мрачный, с плотно  запертыми дверями и окнами, стоял в конце обширного запущенного сада, за  которым начиналась шахта Жан-Барт. Позади дома километра на три тянулась  пустынная дорога в Вандам – большую деревню, скрытую за лесом.    

Денелен,  усталый после целого дня, проведенного в шахте, храпел, повернувшись носом к  стене. Вдруг ему показалось, что его зовут. Проснувшись, он действительно  услыхал голос и побежал отворить окно. Перед ним в саду стоял один из его  штейгеров.    

– Что  случилось? – спросил он.    

– У  нас, сударь, бунт!.. Половина рабочих отказывается от работы и не дает другим  спускаться в шахту.    

Денелен  не сразу понял, в чем дело; в голове, отяжелевшей от прерванного сна, шумело;  из окна его обдавало холодом, как из ледяного душа.    

– Так  заставьте их спуститься, черт возьми! – проговорил он.    

– Это  длится уже целый час, – сказал штейгер. – Мы решили, что надо пойти  за вами. Только вы, быть может, сумеете их образумить.    

– Хорошо,  иду.    

Денелен  быстро оделся. Он совершенно пришел в себя, но был до крайности взволнован.  Можно было ограбить весь дом: ни слуга, ни кухарка – никто не шевельнулся. Но  по другую сторону площадки слышались возбужденные голоса, и когда Денелен  выходил, дверь распахнулась, и показались обе его дочери в наскоро накинутых  белых пеньюарах: старшая, Люси, двадцати двух лет, высокая, пышная брюнетка, и  младшая, Жанна, которой едва исполнилось девятнадцать, – небольшого роста,  с золотистыми волосами, нежная и миловидная.    

– Папа,  что случилось?    

– Ничего  особенного, – ответил Денелен, чтобы успокоить дочерей. – Там,  кажется, шумят буяны. Пойду посмотрю.    

Но они  запротестовали, не хотели его отпускать, требуя, чтобы он хоть выпил  чего-нибудь горячего: иначе он вернется больной; ведь он должен помнить о своем  слабом желудке.    

Отец  отнекивался, уверяя честным словом, что ему надо идти скорее.    

– Послушай, –  сказала Жанна, повиснув у него на шее, – выпей рюмку рома с двумя бисквитами,  а то я от тебя не отстану, и тебе придется унести меня с собой в таком вот  виде.    

Он  должен был подчиниться, ворча, что бисквиты застрянут у него в горле. Но дочери  уже спускались перед ним по лестнице со свечами в руках. Внизу, в столовой, они  стали торопливо подавать: одна наливала в рюмку ром, другая устремилась к  буфету за бисквитами.    

Рано  оставшись без матери, девочки были избалованы отцом и без надлежащего руководства  довольно плохо воспитаны. Старшая мечтала стать оперной певицей, младшая была  помешана на живописи, – она обладала смелым вкусом, выделявшим ее среди  других. Когда сильно расстроенные дела заставили их переменить весь уклад дома,  экстравагантные девицы сразу превратились в очень сметливых и разумных хозяек,  глаз которых открывал в счетах каждый упущенный сантим. Теперь они, несмотря на  свои размашистые манеры художниц, крепко держали в руках бразды правления,  экономили каждое су, ссорились с поставщиками, без конца переделывали старые  платья и добились всеми этими усилиями того, что дом сохранял приличный вид,  хотя нужда и росла.    

– Папа,  ты ничего не ешь! – повторила Люси, заметив его озабоченность, его мрачную  молчаливость; она испугалась. – Значит, это серьезно? У тебя такой вид…  Скажи только слово, и мы останемся с тобой; обойдутся на этом завтраке и без  нас.    

Люси  говорила о пикнике, который предстоял в то утро. Г-жа Энбо должна была заехать  в коляске сначала к Грегуарам за Сесилью, потом за ними, чтобы всем вместе отправиться  в Маршьенн на литейный завод, куда их пригласила завтракать жена директора. Это  был прекрасный случай осмотреть мастерские, доменные и коксовые печи.    

– Конечно,  останемся, – подтвердила Жанна.    

Но  Денелен рассердился.    

– Зачем?  Я вам повторяю, что это пустяки… Доставьте мне удовольствие, ложитесь обратно в  постель, выспитесь хорошенько и будьте готовы к десяти часам, как условлено.    

Он обнял  их и поспешно вышел. Сапоги его застучали по мерзлой земле в саду; затем шаги  затихли в отдалении.    

Жанна  заботливо заткнула пробкой бутылку с ромом, а Люси заперла бисквиты на ключ. В  комнате на всем лежала холодная опрятность, как во всех столовых, где скудно  едят. Обе девушки воспользовались тем, что встали так рано, и проверили, не  осталось ли с вечера какого-нибудь беспорядка. Вот валяется забытая салфетка;  надо побранить прислугу. Наконец они поднялись к себе наверх.    

Денелен  шел кратчайшим путем по узким дорожкам огорода. Он думал о своем пошатнувшемся  состоянии, о проданной акции Монсу, о миллионе, который он реализовал, мечтая  увеличить его в десять раз и который сейчас подвергается такому риску. Ряд непрерывных  неудач, огромный непредвиденный ремонт, разорительные условия эксплуатации и  наконец страшный промышленный кризис, разразившийся в то самое время, когда  предприятие только начало приносить доход. Забастовка может его доконать. Он  толкнул маленькую калитку; в ночной темноте едва можно было угадать темные  очертания шахтенных построек, вдали мерцало несколько фонарей.    

Жан-Барт  нельзя было сравнить по значительности с Воре, но благодаря обновленным  постройкам шахта стала, по выражению инженеров, «красивой». Не ограничиваясь  тем, что ширину шахтного колодца увеличили на полтора метра, а глубину довели  до семисот восьми метров, промысел заново оборудовали; поставили новую машину,  новые клети для спуска рабочих, обновили по последнему слову техники инвентарь.  В постройках сказывался даже некоторый налет изящества: сортировочная украшена  резным фризом, башня часами, приемочная и машинное отделение закруглены, словно  капелла в стиле Возрождения. Надо всем высилась труба, увенчанная мозаичной  спиралью из красного и черного изразца. Водоотливный насос помещался на другой  шахте, ближе к старой шахте Гастон-Мари, предназначенной только для откачки. В  Жан-Барте, по правую и левую стороны от главной шахты, было только два ствола:  один для вентиляции, другой с лестницами для спуска.    

Шаваль  пришел первым в три часа утра и принялся совращать товарищей, убеждая их  последовать примеру шахтеров из Монсу и требовать прибавки в пять сантимов на  вагонетку. Очень скоро четыреста человек, которые работали на дне шахты,  высыпали из бараков в приемочную, с криками размахивая руками. Желавшие  продолжать работу, босые, с лопатой или с киркой под мышкой, держали в руках  лампочки; другие углекопы, еще в сабо и в пальто по случаю холода, загораживали  проход в шахту. Штейгеры надрывались до хрипоты, стараясь водворить  какой-нибудь порядок; они взывали к благоразумию рабочих, умоляя их по крайней  мере не мешать тем, кто хочет работать.    

Увидев  Катрину в куртке, штанах и синем чепчике, Шаваль вышел из себя. Еще дома он  строго приказал ей не вставать. Она же, в ужасе от прекращения работы, все же  пошла вслед за ним: Шаваль никогда не давал Катрине денег, и ей часто  приходилось самой расплачиваться за него и за себя; что же с ней будет, если  она перестанет зарабатывать? Одна страшная мысль преследовала ее – боязнь  очутиться в маршьеннском публичном доме, где обычно кончали свою жизнь  откатчицы, оставшиеся без хлеба и крова.    

– Черт  возьми! – закричал Шаваль. – Ты чего сюда притащилась?    

Она  бормотала, что ренты у нее нет и она хочет работать.    

– А,  ты идешь против меня, девка? Вон сию же минуту, или я так поддам тебе под  зад!..    

Испугавшись,  она отошла и притаилась в сторонке, желая посмотреть, чем все это кончится.    

Денелен  подошел со стороны лестницы, ведущей в сортировочную. Несмотря на слабый свет  фонарей, он быстрым взглядом окинул всю картину, всю эту кучу людей, тонущую во  мраке; он знал в лицо каждого забойщика, нагрузчика, приемщика, каждую  откатчицу и вообще всех, даже подручных.    

В  главном корпусе, еще новом и чистом, приостановленная работа точно ждала, когда  к ней приступят: из разведенной машины вырывался легкий свист пара; клети для  спуска рабочих, подвешенные на канатах, оставались неподвижны; брошенные  вагонетки загромождали чугунные плиты. Было взято всего восемьдесят лампочек,  остальные мерцали в лампочной. Но достаточно было одного его слова, чтобы вся  трудовая жизнь снова пришла в движение.    

– Что  у вас тут происходит, ребята? – спросил он громко. – Чем вы  недовольны? Объясните-ка мне все, и мы договоримся.    

В  беседах с рабочими Денелен обычно принимал отеческий тон, хотя и требовал от  них много работы. Властный, грубоватый, он прежде всего старался привлечь их  добродушным голосом, в котором звучали раскаты военной трубы. Рабочие его  любили и особенно уважали за его мужество: он всегда был вместе с ними в  штольнях, первый шел в опасные места, когда несчастный случай вызывал на шахте  панику. Два раза посла взрыва, когда отступали самые храбрые, его спускали в  шахту, подвязав под мышки веревками.    

– Ну  как? – сказал он. – Надеюсь, вы не заставите меня раскаиваться, что я  за вас поручился? Вы знаете, я ведь отказался от жандармской охраны. Говорите  спокойно! Я вас слушаю.    

Все  замолчали, смущенные, немного отстраняясь от него. Наконец Шаваль заговорил:    

– Вот  что, господин Денелен, мы не можем продолжать работу, если нам не прибавят по  пяти сантимов за вагонетку.    

Денелен  удивился.    

– Как?  Пять сантимов? Почему такое требование? Я-то ведь не жалуюсь, что вы плохо  делаете крепления… Я не обременяю вас новым тарифом, как администрация Монсу!..    

– Может  быть, но товарищи из Монсу все же правы. Они не принимают тарифа и требуют  увеличения платы на пять сантимов, потому что при нынешних ценах никак нельзя  чисто работать… И вот мы требуем пять сантимов прибавки… Эй, вы там, – так  ведь?    

Послышались  утвердительные голоса, шум усилился, жесты становились угрожающими. Мало-помалу  все сплотились в тесный круг.    

В глазах  Денелена блеснул огонь, а его кулак, кулак человека, до безумия любящего  твердую власть, инстинктивно сжимался, чтобы не поддаться искушению схватить  кого-нибудь за шиворот. Однако он предпочел спорить и взывать к благоразумию.    

– Вы  хотите пять сантимов? Я допускаю, что работа этого стоит. Только я-то не могу  вам их дать. Если я на это пойду, то просто вылечу в трубу… Поймите, что я  должен жить хотя бы для того, чтобы и вы могли жить… А у меня больше нет сил:  малейшее увеличение себестоимости добычи угля приведет к банкротству… Два года  назад, помните, во время последней стачки, я уступил; тогда еще было возможно.  Но это повышение платы меня разорило, и я бьюсь вот уже два года… А теперь я  скорее соглашусь сейчас же прикрыть свою лавочку, чем через месяц ломать себе  голову, где достать денег, чтобы с вами расплатиться.    

Шаваль  злобно засмеялся в лицо хозяину, который так откровенно выкладывал перед ними  свои дела. Другие повесили носы: упрямым, недоверчивым людям никак нельзя было  втемяшить, что хозяин не наживает миллионов на своих рабочих.    

Тогда  Денелен стал настойчивее. Он принялся объяснять им свою постоянную борьбу с  Монсу, которое все время начеку, чтобы его проглотить, как только он оплошает и  сломает себе шею. Эта страшная конкуренция заставляет его быть экономным, тем  более что значительная глубина Жан-Барта увеличивает расходы по добыче –  обстоятельство чрезвычайно неблагоприятное, едва уравновешиваемое толщиной  угольного слоя. И после той последней забастовки он ни за что не повысил бы  заработной платы, если бы необходимость не заставила его тянуться за Монсу, да  кабы не страх, что рабочие его покинут. А теперь… пусть они сами подумают о  завтрашнем дне! Чего они добьются, когда он вынужден будет все продать и они  очутятся под ярмом Правления? Он ведь не царит в далеком неведомом святилище;  он не из тех акционеров, что держат управляющих, чтобы стричь рабочего, которого  акционер никогда не видал в глаза; он просто хозяин, рискующий не только  состоянием, но и всем, что у него есть: своим умом, здоровьем, даже жизнью.  Прекращение работы – смерть для него, потому что у него нет запасов, а заказы  все равно должны быть выполнены. А капитал, затраченный на оборудование, разве  может бездействовать? Ведь он взял на себя обязательства. Кто уплатит деньги,  доверенные ему друзьями? Это было бы просто банкротством.    

– Так  вот что, друзья, – сказал Денелен в заключение, – я хотел вас  убедить… Нельзя предлагать человеку самого себя погубить, не так ли? Прибавить  вам пять сантимов или допустить вашу забастовку – для меня все равно, что  перерезать себе горло.    

Он  умолк. Пронесся ропот. Часть углекопов поколебалась. Некоторые направились к  шахте.    

– Во  всяком случае, – сказал один из штейгеров, – все могут действовать по  собственному усмотрению. Кто желает работать?    

Катрина  подошла одна из первых. Но Шаваль в бешенстве оттолкнул ее, крикнув:    

– Мы  все заодно. Только подлецы бросают товарищей!    

С этой  минуты казалось, что соглашение невозможно. Шум возобновился. Людей выталкивали  из шахты кулаками, они рисковали быть задавленными в свалке. Директор в отчаянии  попытался один бороться с этой толпой, обуздать ее угрозами – все было тщетно,  и он отступил.    

Денелен  оставался еще несколько минут в приемочной конторе; задыхаясь, он опустился на  стул, обескураженный своим бессилием, без единой мысли в голове. Придя наконец  в себя, он приказал одному из надзирателей позвать Шаваля. Когда тот пришел и  согласился его выслушать, хозяин жестом пригласил других удалиться.    

– Оставьте  нас.    

Денелену  пришла мысль поразведать, что задумал этот молодец. С первых же слов он  почувствовал, что перед ним честолюбец, снедаемый страстной завистью. Денелен  решил взять его лестью, стал удивляться, почему такой способный рабочий сам  губит свое будущее. Он уже давно к нему приглядывается, хочет выдвинуть его. В  конце концов Денелен прямо предложил назначить его через некоторое время  штейгером: Шаваль слушал молча, сжав кулаки; но понемногу они разжимались. В  голове его шла большая работа: если он будет настаивать на забастовке, то, в  лучшем случае, станет помощником Этьена; а тут открывается совсем другая  дорога: он может пройти в ряды начальства. Он почувствовал, как его охватывает  и пьянит честолюбие. К тому же партия забастовщиков, которую он поджидал с  утра, до сих пор не появлялась. Вероятно, что-нибудь ей помешало, может быть,  жандармы; самое время было покориться. Но он еще продолжал отрицательно качать  головой, разыгрывать неподкупного, с негодованием бить себя в грудь. В конце  концов, не сказав ни слова хозяину о свидании, которое он назначил товарищам из  Монсу, Шаваль обещал успокоить своих и уговорить их спуститься в шахту.    

Денелен  не показывался, даже штейгеры держались в стороне. В течение целого часа они  слушали, как Шаваль ораторствовал и спорил, стоя на вагонетке в приемочной.  Часть рабочих в ответ ему свистала, сто двадцать человек ушло, упорно отстаивая  его же предложение. Был уже восьмой час, начинался день – ясный, веселый,  морозный. И вдруг шахта опять пришла в движение – прерванная работа  возобновилась. Встрепенулась машина, в которой заходил главный рычаг,  разматывая канаты валов. Затем под сигнальные звонки начался спуск рабочих,  клети наполнялись, исчезали, показывались снова, шахта поглощала очередную  порцию подручных, откатчиц и забойщиков, а приемщики с грохотом катили вагонетки  по чугунному полу.    

– Чтоб  тебя! Чего ты тут прохлаждаешься? – крикнул Шаваль Катрине, которая ждала  своей очереди. – Спускайся! Нечего лодырничать!..    

Ровно в  девять часов утра подъехала в коляске г-жа Энбо вместе с Сесилью. Жанна и Люси  были уже элегантно одеты, несмотря на то, что платья их перекраивались раз двадцать,  Женелен удивился, увидав Негреля, который сопровождал дам верхом. Как, значит,  и мужчины приглашены? Тогда г-жа Энбэ покровительственным тоном пояснила, что  ее напугали рассказами: говорят, в этих местах шляется много подозрительного  народу, – вот она и запаслась телохранителем. Негрель, смеясь, успокаивал:  не стоит волноваться – пустые угрозы горланов, ни один из них не осмелится  швырнуть камнем в окно.    

Денелен,  все еще под впечатлением своего успеха, рассказал, как ему удалось остановить  бунт в Жан-Барте. Теперь он спокоен. И в то время, когда на Вандамской дороге барышни  усаживались в коляску, радуясь прекрасному дню, – никто не предполагал,  что вдали, в поселках, уже растет тревога, движется народ, а если приложить ухо  к земле, можно услыхать топот ног.    

– Прекрасно!  Так и решим, – повторяла г-жа Энбо. – Вечером вы заедете за барышнями  и пообедаете у нас. Госпожа Грегуар также обещала приехать за Сесилью.    

– Почту  долгом быть, – сказал Денелен.    

Коляска  покатила по направлению к Вандаму. Жанна и Люси высунулись еще раз, улыбаясь  отцу, который стоял у дороги, а Негрель молодцевато гарцевал у самых колес экипажа.    

Проехали  лес и свернули на дорогу из Вандама в Маршьенн. Неподалеку от Тартаре Жанна  спросила г-жу Энбо, знает ли она Зеленый откос; но та, несмотря на свое  пятилетнее пребывание в этих краях, призналась, что ни разу там не бывала.  Тогда решили сделать крюк. Тартаре находилось на опушке леса. То было  невозделанное, бесплодное место вулканического происхождения; там в  подпочвенной глубине уже многие века горели угольные пласты. О Тартаре давно  сложилась легенда; углекопы рассказывали целые истории: огонь с неба упал в  недра этого Содома в то время, когда откатчицы предавались там гнусному распутству;  они даже не успели оттуда вырваться и поныне горят в этом аду. Темно-красные  прокаленные скалы покрылись, как проказой, налетом квасцов. Из расщелин, словно  желтый цветок, показывалась сера. Храбрецы, отваживавшиеся ночью заглянуть в  эти расщелины, клялись, что видели там пламя, в котором горят души грешников.  Блуждающие огни выбивались на поверхность почвы, клубились горячие зловонные  пары, а грязная дьявольская кухня, не переставая, дымилась. И как чудо вечной  весны, возвышался среди этого проклятого Тартаре Зеленый откос – вечнозеленые  луговины, буки с постоянно распускающимися листьями и поля, дающие три жатвы в  год. То была естественная теплица, согреваемая пламенем угля, горящего в недрах  глубоких пластов. Здесь никогда не видали снега. Огромная зеленая куща рядом с  обнаженными лесными деревьями распускалась в этот декабрьский день, не тронутая  ржавчиной мороза даже на кончиках листьев.    

Коляска  быстро катилась по равнине. Негрель, посмеиваясь над легендой, объяснял, что  огонь появляется на дне шахты от брожения угольной пыли; если его не одолеть,  он может гореть без конца. И Негрель рассказал об одной бельгийской шахте,  которую удалось потушить, только направив в нее течение речки. Вдруг он  замолчал. Толпы углекопов каждую минуту пересекали дорогу, по которой ехала  коляска. Они проходили безмолвно, бросая взгляды на эту роскошь, заставлявшую  их сторониться. Число их все росло, лошади принуждены были идти шагом по  маленькому мосту через Скарпу. Что происходит? Почему народ вдруг заметался по  дорогам? Барышни испугались. Негрель почуял в этом трепетном движении что-то  недоброе. Все вздохнули с облегчением, когда приехали в Маршьенн. Ряды доменных  и коксовых печей, как будто стараясь погасить солнце, дымились, извергая сажу,  расплывавшуюся в воздухе нескончаемым черным дождем.    

 II    

     

В  Жан-Барте Катрина уже целый час катала свою вагонетку в ожидании смены; пот лил  с нее потоками, и она остановилась на минуту, чтобы вытереть лицо.    

Шаваль,  дробивший с товарищами жилу на дне штольни, удивлялся, что не слышно стука  колес. Лампы светили скупо, угольная пыль мешала что-либо разглядеть.    

– Что  там еще? – крикнул Шаваль.    

И когда  Катрина ответила, что у нее сердце норовит выскочить и что она, наверно, сейчас  растает, он рявкнул:    

– Дура!  Сними, как и мы, рубашку!..    

Это  происходило на глубине семисот восьми метров в северной части штольни жилы  Дезире, в трех километрах от нагрузочной. При одном упоминании об этом месте  углекопы бледнели и понижали голос, словно речь шла о самом пекле, а чаще всего  просто покачивали головой, чтобы не заводить разговора о раскаленных недрах  шахты. По направлению к северу, приближаясь к Тартаре, галереи проникали в  среду подземного пламени, обуглившего наружные породы. В штольне в данный  момент было в среднем сорок пять градусов. Тут и находилось как раз проклятое  место, откуда вырывались серные пары и огненные языки, которые прохожие видели  через расщелины.    

Катрина  уже скинула куртку, а пораздумав, сняла и штаны; с голыми руками и ляжками, в  рубашке, подвязанной на бедрах, как блуза, она снова взялась за вагонетку.    

– Так  все же полегче, – сказала она громко. Катрина задыхалась не только от  жары, но и от страха. Все пять дней, что они здесь работали, девушка не  переставала думать о сказках, слышанных ею в детстве, – об откатчицах, с  незапамятных времен горящих в глубине Тартаре в наказание за грехи, о которых  боялись даже говорить. Конечно, теперь она взрослая и уже не верит этим  глупостям; ну а все-таки, что бы она стала делать, если б из стены вдруг вышла  девушка, красная, как раскаленная печь, с глазами, горящими словно головни? От  одной этой мысли пот катился с нее градом.    

На  остановке, находившейся в восьмидесяти метрах от штольни, вагонетку принимала  другая откатчица, катившая ее еще восемьдесят метров до наклонного штрека,  откуда приемщик отправлял ее вместе с другими, спускавшимися сверху.    

– Ловко!  Славно ты устроилась! – сказала худая тридцатилетняя вдова, увидев Катрину  в одной рубашке. – Я так не могу, – подручные пристают ко мне с  разными гадостями.    

– Еще  бы! – ответила девушка. – А мне плевать на мужчин!.. Я не знаю, куда  от жары деваться.    

Катрина  покатила назад пустую вагонетку. Хуже всего было то, что, помимо близости  Тартаре, имелась еще причина, из-за которой жара становилась невыносимой.  Работа подошла почти вплотную к старой шахте, к заброшенной галерее  Гастон-Мари, очень глубокой, где происшедший десять лет назад взрыв газа зажег  жилу и она все еще продолжала гореть за глинобитной стеной, построенной для  локализации катастрофы. Стену приходилось постоянно ремонтировать. От  отсутствия воздуха огонь должен был бы погаснуть, но неизвестные токи оживляли  его, и огонь горел уже десять лет, накаляя стену до такой степени, что  проходящих мимо обдавало жаром, словно из печки. Вдоль этой-то стены и приходилось  катить вагонетки на протяжении ста метров при температуре в шестьдесят  градусов.    

Сделав  два конца, Катрина опять стала задыхаться. К счастью, в жиле Дезире, одной из  самых мощных во всей этой местности, штольня была широка и удобна. Пласт почти  в два метра высотой позволял работать стоя, но углекопы предпочли бы самую  тяжелую работу в более прохладном месте.    

– Эй  ты! Заснула, что ли? – грубо крикнул Шаваль, заметив, что Катрина не  шевелится. – И кто это мне подкинул такую клячу? Накладывай живо вагонетку  и кати!    

Катрина  стояла внизу штольни, опершись на заступ. Она чувствовала себя все хуже и  смотрела на всех тупым взглядом, ничего не слыша. Углекопы работали в  красноватом свете лампочек совершенно голые, точно звери, такие черные и  грязные от, пота и угля, что нагота их не смущала девушку. Этот тяжелый труд,  эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной пылью тела,  изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище. Все же  мужчины хорошо видели Катрину и перестали работать кайлами; посыпались шутки  насчет того, что девушка сняла штаны.    

– Смотри,  не простудись!    

– Вот  у нее ноги, так ноги! Скажи-ка, Шаваль, пожалуй, хватит и на двоих!    

– Что  ж! Надо посмотреть! Ну-ка, подыми выше. Еще выше!    

Тогда  Шаваль, не сердясь на насмешки, набросился на Катрину:    

– Чего  стала? Двинешься ты, черт возьми?.. Вот падка-то на всякие мерзости… Будет  стоять да слушать до утра.    

С  большим усилием Катрина принялась наполнять вагонетку; потом она ее толкнула.  Галерея была слишком широка, чтобы можно было упираться в стены; босые ноги  девушки напряженно отыскивали точку опоры между рельсами; согнувшись и вытянув  руки, она медленно подвигалась вперед. Когда Катрина дошла до глинобитной  стены, снова началось то же мучение; по всему ее телу катился крупными каплями  пот, как будто она попала под проливной дождь. Едва пройдя треть пути до  остановки, она уже была вся мокрая, ослепшая, вся вымазанная черной грязью.  Узкая рубашка, точно обмакнутая в чернила, прилипла к телу и от движения  поднялась до самых бедер. Это так мучительно связывало девушку, что пришлось  снова остановиться.    

Что с  ней сегодня? Никогда еще она не чувствовала такой вялости, словно тело было  набито ватой. Должно быть, это от вредного воздуха. Вентиляция не доходила до  этой отдаленной штольни. Приходилось дышать самыми разнообразными испарениями,  которые выделялись из угольной пыли с легким журчанием ручейка, часто в таком  изобилии, что гасли лампочки; на рудничный газ рабочие уже не обращали  внимания, потому что он бил им в нос иногда недели две подряд. Катрина хорошо  знала этот вредный, «мертвый» воздух, как его называли углекопы; понизу  стлались тяжелые удушливые газы, а наверху был самовоспламеняющийся легкий газ,  уничтожавший, точно удар грома, подземные строения шахты и сотни людей. Катрина  столько его наглоталась с детства, что не понимала, почему она так плохо  переносит его теперь, отчего у нее так шумит в ушах и жжет в горле.    

Это была  настоящая пытка. В полном изнеможении она почувствовала необходимость сбросить  рубашку: малейшие складки резали и жгли тело. Она еще не сдавалась, попробовала  катить вагонетку дальше, но должна была выпрямиться. Успокаивая сама себя, что  успеет одеться на остановке, она с лихорадочной быстротой стала сбрасывать с  себя все: подпоясывавшую ее веревку, рубашку; казалось, она готова была содрать  с себя кожу. Теперь, голая, жалкая, доведенная до состояния существа,  вымаливающего подачку на грязных дорогах, словно ломовая кляча, с черным от  сажи крупом, по брюхо в грязи, она на четвереньках потащилась дальше,  проталкивая вагонетку.    

И тут  Катрина пришла в полное отчаяние: нагота не облегчила ее. Что же еще снять? Шум  в ушах оглушал; ей казалось, что голова ее в тисках. Она упала на колени. Ей  почудилось, что лампочка, стоявшая в вагонетке между кусками угля, гаснет. В  смутном сознании девушки вспыхивала одна лишь мысль: надо прибавить фитиль. Два  раза Катрина пыталась осмотреть лампочку, и всякий раз, когда она ставила ее на  землю, свет в лампочке бледнел, точно у нее не хватало дыхания. Вдруг лампочка  совсем погасла. Тут все рухнуло во тьму, в голове завертелся жернов, сердце  обомлело, перестало биться, бесконечная усталость охватила все тело усыпляющей  силой – Катрина упала навзничь, задыхаясь, чувствуя, что умирает от удушья.    

– Я  уверен, что она прохлаждается, черт ее дери! – заворчал Шаваль.    

Он  прислушался, но снизу не доносилось ни малейшего стука колес.    

– Эй!  Катрина, ползучка проклятая!    

Его  голос терялся в пространстве, ни звука в ответ.    

– Смотри,  как бы я сам не пришел тебя расшевелить!    

Никакого  ответа, все то же мертвое молчание. Взбешенный, он помчался со своей лампочкой  вниз так неистово, что чуть не споткнулся о тело откатчицы, лежавшей поперек  дороги. Он остановился в изумлении. Что с ней? На притворство не похоже. Нет,  это не предлог, чтобы поспать. Он опустил лампочку, осветил лицо, но она стала  гаснуть. Он ее поднял, снова опустил и наконец догадался: вот оно что,  отравление газом! Его гнев пропал, проснулось чувство углекопа при виде  товарища в опасности; он уже кричал, чтобы ему принесли рубашку, и, подняв на  руки голую бесчувственную девушку, старался держать ее как можно выше. Когда  ему бросили на плечи одежду, он пустился бегом, поддерживая одной рукой свою  ношу, а другой – обе лампочки. Перед ним развертывались глубокие галереи, он  бежал, поворачивая то направо, то налево, чтобы поскорей добраться до жизни, до  ледяного воздуха, который подавал сюда вентилятор. Услыхав наконец шум ручья,  который просачивался из породы, он остановился. Тут был перекресток большой  галереи, которая когда-то обслуживала жилу Гастон-Мари. Вентиляция в этом месте  работала, как буря, холод стоял такой, что Шаваля проняла дрожь. Он посадил  свою любовницу на землю и прислонил ее к подпоркам; сознание все не  возвращалось к ней, глаза по-прежнему были закрыты.    

– Катрина!  Да ну же, черт возьми! Как это глупо!.. Подберись хоть немножко, пока я намочу  рубашку.    

Его  пугало, что она не приходит в себя. Она была точно мертвая; ее тонкое тело,  тело подростка с едва развившимися формами, казалось, уже было погребено в  недрах земли. Однако он смочил в ручье рубашку и вытер Катрине лицо. Вдруг  легкая дрожь пробежала по детской груди, по животу, по бедрам несчастной, до  времени отцветшей девушки. Она открыла глаза и пролепетала:    

– Мне  холодно!..    

– Наконец-то!  Вот так-то лучше! – с облегчением крикнул Шаваль.    

Он ловко  накинул на нее рубашку, немного поворчал, когда пришлось натягивать штаны,  потому что она была совсем беспомощна. Катрина, все еще ошеломленная происшедшим,  не понимала, где она и почему она голая. Когда девушка вспомнила, ей стало  стыдно. Как это она решилась все с себя снять! Она стала его спрашивать,  неужели кто-нибудь видел ее голую, даже без платка на бедрах? Он потешался,  выдумывал разные истории, как он донес ее сюда на виду у товарищей, которые  выстроились в ряд. Но и она тоже хороша – вздумала его послушаться и в самом  деле выставила напоказ свой зад! Потом Шаваль побожился, что товарищи даже не  заметили, круглый он у нее или квадратный, – так он мчался.    

– Фу  ты! Я тут подохну от холода, – сказал Шаваль, начиная одеваться.    

Никогда  еще он не был с ней так мил. Обыкновенно на одно доброе слово Шаваля Катрине  приходилось выслушивать кучу грубостей. А как бы хорошо было жить дружно! Еще  не оправившись от обморока, она вся была пронизана нежностью, улыбнулась и  прошептала:    

– Поцелуй  меня!    

Он  поцеловал ее и улегся рядом, дожидаясь, когда она сможет встать.    

– Знаешь, –  сказала она, – ты напрасно мне кричал оттуда; у меня уже не было больше  сил, право! – В штольне у вас не так жарко; но там, внизу, сущее пекло!..    

– Ну,  конечно! – ответил он. – Под деревьями куда приятней… Ах ты, бедная  моя девочка! Разве я не понимаю, как тебе здесь тяжело!    

Ее так  тронуло это признание, что она стала храбриться.    

– Да  это случилось потому, что мне сегодня очень уж не по себе: воздух ядовитый… Но  ты увидишь, что я совсем не ползучка! Когда надо работать, я работаю; правда  ведь? Я скорей околею, чем брошу.    

Наступило  молчание. Шаваль обнял Катрину одной рукой за талию, прижимая девушку к своей  груди, чтобы уберечь ее от простуды. Хотя Катрина и чувствовала, что у нее уже  достаточно сил, чтобы идти обратно, но отдавалась сладкому отдыху.    

– Только  мне бы хотелось, – тихо произнесла она, – чтобы ты был со мною подобрее…  Так хорошо, когда люди хоть немножко любят.    

И она  тихо заплакала.    

– Но  ведь я же тебя люблю! – воскликнул Шаваль. – Зачем же мне иначе было  брать тебя?    

Она  только покачала головой. Мужчины часто брали женщин лишь для того, чтобы  обладать ими, очень мало заботясь об их счастье. Слезы у нее струились все  горячей от мысли, как хороша была бы ее жизнь, если бы ей попался другой  парень, если бы она всегда чувствовала его руку у своей талии. Другой? И  смутный образ того, другого, вставал в ее возбужденном воображении. Но с тем  было кончено; теперь оставалось жить до конца с этим, только бы он не слишком  бил ее.    

– Постарайся  хоть иногда быть таким, как сейчас!..    

Рыдания  мешали ей говорить. Шаваль опять обнял ее.    

– Глупая!..  Ну, клянусь тебе, что буду добрым! Не злей же я, чем другие!    

Катрина  посмотрела на него, улыбаясь сквозь слезы. Может быть, он и прав; где они, эти  счастливые женщины? И, не веря клятвам Шаваля, Катрина все же радовалась, что  он сейчас так ласков. Бог мой! Если бы это только продолжалось! Они снова  обнялись, прижимаясь друг к другу, но приближавшиеся шаги заставили их  вскочить. Трое товарищей, видевшие, как Шаваль пробежал с Катриной на руках,  явились узнать, что с ними.    

Назад,  пошли все вместе. Было часов около десяти утра. Позавтракали в более прохладном  уголке перед тем, как опять потеть в штольне. Они уже доедали свой дневной ломоть  хлеба, собираясь запить его глотком кофе из фляжки, как вдруг их встревожил шум  из отдаленных ходов. Что там такое? Может быть, опять несчастный случай? Они  вскочили и побежали. Забойщики, откатчицы, подручные ежеминутно пересекали им  дорогу; никто ничего не знал; все кричали; ясно было, что произошло большое  несчастье. Мало-помалу вся шахта всполошилась. Из галерей, мелькая в темноте,  неслись какие-то безумные тени, плясали лампочки. Что случилось? Почему никто  не скажет?    

Вдруг  один из штейгеров закричал:    

– Рубят  канаты! Канаты рубят!    

Тут  поднялась настоящая паника. Началась бешеная скачка по темным ходам. Все потеряли  голову. Почему рубят канаты? Кто может их рубить, когда внизу люди? Это  казалось чудовищным.    

Донесся  голос другого штейгера, донесся и пропал:    

– Пришли  из Монсу и рубят канаты! Все выходите.    

Смекнув,  в чем дело, Шаваль сразу остановил Катрину. При мысли, что он наверху  встретится с забастовщиками, у него подкосились ноги. Значит, эта шайка  явилась, а он-то был уверен, что они в руках жандармов! Одну минуту он думал,  не вернуться ли назад и пройти через Гастон-Мари; но там работа уже  прекратилась. Он ругался, останавливался в нерешительности, старался скрыть  свой страх, повторяя, что глупо так бежать. Не покинут же их в глубине шахты?..  Опять раздался голос штейгера, уже близко:    

– Все  наверх! На лестницы! На лестницы!    

Шаваля  увлекли товарищи. Он толкал Катрину, бранился, что она недостаточно быстро  бежит. Ей, видно, хочется, чтобы они одни остались тут околевать с голода? Ведь  разбойники из Монсу способны сломать лестницы, не дожидаясь, пока народ выйдет.  Это отвратительное предположение окончательно помутило всем головы. По галереям  в бешеном вихре неслись обезумевшие люди, толкая друг друга, чтобы первым  добежать до лестницы. Все кричали, что лестницы разрушены и никто не выйдет. И  когда углекопы в ужасе стали кучками врываться в нагрузочную, образовалась  настоящая пробка; они бросились к стволу, давя друг друга в узкой двери,  ведущей на лестницы. Старый конюх, не спеша уводивший лошадей в конюшню,  смотрел на них с беззаботным презрением: он привык ночевать в шахте и был  уверен, что его всегда оттуда вытащат.    

– Черт  возьми! Говорят тебе, иди вперед! – сказал Шаваль Катрине. – Я тебя  поддержу, если будешь падать.    

Пробежав  три километра, растерянная, вся в поту, она задыхалась и бессознательно  подчинялась движению толпы. Тогда он изо всех сил стал тянуть ее за руку. Она  жалобно вскрикнула, из глаз ее брызнули слезы: что же, он позабыл про свою  клятву? Нет! Никогда она не будет счастлива.    

– Проходи  же! – ревел Шаваль.    

Но  Катрина слишком боялась его. Если она пойдет впереди, он будет ей все время  угрожать. И она упиралась, а поток обезумевших от страха шахтеров тем временем  отбрасывал их в сторону. Грунтовая вода, просачиваясь, падала крупными каплями;  пол в нагрузочной, поддавшись от напора толпы, дрожал над тинистой сточной ямой  глубиной в десять метров. Именно здесь, в Жан-Барте, два года назад произошла  ужасная катастрофа: оборвался канат, клеть полетела на дно ямы, и два человека  утонули. Все вспомнили об этом и подумали: они тоже останутся тут, если доски  не выдержат и подломятся.    

– Проклятая  дурья голова! – кричал Шаваль. – Ну и околевай тут! По крайней мере я  от тебя избавлюсь!    

Он пошел  вперед, она за ним.    

Наверх  вели сто две лестницы, метров по семи; каждая упиралась в узкую площадку  шириной во весь ствол; в четырехугольную дыру едва проходили плечи. Ствол шахты  напоминал плоскую трубу в семьсот метров вышины; между стеной колодца и  перегородкой отделения для добычи угля проходила сырая, черная бесконечная  кишка, в которой лестницы, почти отвесные, упирались одна в другую правильными  этажами. Человеку сильному и то понадобилось бы двадцать пять минут, чтобы  подняться по такой гигантской лестнице. Впрочем, это был лишь запасный выход на  случай катастрофы.    

Катрина  сначала поднималась бодро. Ее босые ноги приспособились к шахтенным лестницам с  квадратными ступеньками, обитыми для большей прочности железом; руки,  огрубевшие от вагонеток, без устали хватались за толстые перила. Этот  неожиданный подъем даже занимал девушку, отвлекая от грустных дум. Длинная – по  три человека – змеевидная колонна людей вилась бесконечно, и когда голова ее  выползала на свет, хвост еще находился внизу, над сточной ямой. – Пока  никто еще не вышел; те, что были впереди, едва проделали треть пути. Никто не  говорил, слышался лишь глухой шум шагов; лампочки, словно падающие звезды,  мерцали снизу доверху по прямой восходящей линии.    

Катрина  услыхала, как за нею подручный считает лестницы. Она тоже стала считать.  Насчитали пятнадцать и стали подходить к нагрузочной. Но в эту минуту девушка  споткнулась о ноги Шаваля. Он выругался и крикнул, чтобы она не зевала. По  временам вся колонна вдруг переставала двигаться. Что такое? Что случилось? У  каждого появлялся голос, только чтоб спрашивать и приходить в ужас. Страх  увеличивался, особенно у тех, кто был еще внизу; неизвестность того, что  происходит наверху, давила все больше по мере приближения к свету. Кто-то  объявил, что лестницы разрушены, лучше спуститься обратно. Этого боялись больше  всего, – они могли оказаться в пустоте. Из уст в уста передавалось другое  объяснение: один забойщик соскользнул с лестницы. Никто наверняка ничего не  знал: крики доносились очень невнятно. Не ночевать же тут в самом деле?  Наконец, ничего толком не узнав, стали опять подыматься тем же медленным,  тяжелым шагом; слышался топот ног, плясали огоньки. Вероятно, лестницы  разрушены выше.    

На  тридцать второй лестнице, когда уже прошли три яруса, Катрина почувствовала,  что у нее онемели руки и ноги. Сперва у нее слегка закололо в кончиках пальцев,  и вот она стала терять ощущение железа и дерева в руках и под ногами. Потом  жгучая боль пронизала мускулы. Надвигался обморок; она вспомнила рассказы деда  Бессмертного о том времени, когда десятилетние девочки носили уголь на плечах  по неогороженным лестницам. Бывало, если какая-нибудь из них срывалась со  ступеньки или из корзины падал кусок угля, тогда три или четыре подростка  летели вниз головой. Судороги в теле становились невыносимыми; нет, она не  дойдет до конца.    

Новые  остановки дали ей возможность передохнуть, но ужас, веявший сверху, лишал ее  сил. Над ней и под ней все тяжело дышали, от этого бесконечного подъема  увеличивалось головокружение, многих тошнило. Опьяненная мраком, страшась быть  расплющенной стенами перегородки, Катрина задыхалась. Она дрожала от сырости,  хотя с нее крупными каплями катился пот. Народ уже приближался кверху; а дождь  лил так сильно, что грозил потушить лампочки.    

Дважды  Шаваль обращался к Катрине; однако ответа не было. Что она там делает? Может  быть, лишилась языка! Могла бы, кажется, сказать, что держится. Поднимались уже  с полчаса, но так медленно, что еле дошли до пятьдесят девятой лестницы. Оставалось  еще сорок три. Катрина наконец пробормотала, что она держится неплохо. Если бы  она созналась в своей усталости, Шаваль опять обругал бы ее ползучкой. Железо  ступенек резало ноги и как будто перепиливало даже кости. Руки онемели и были  все в ссадинах; она боялась – вот-вот пальцы не смогут больше держаться за  перила от напряжения в плечах и ногах. Ей казалось, что она падает навзничь.  Особенно страдала она от трудного подъема по узкой, почти отвесной лестнице;  приходилось подниматься, прижимаясь животом к ступенькам.    

Прерывистое,  тяжелое дыхание людей заглушало теперь топот ног; страшный хрип, отражаемый  перегородкой колодца, поднимался снизу и погасал наверху. Раздался стон –  какой-то подручный раскроил себе череп о выступ площадки.    

А  Катрина все поднималась. Прошли еще один ярус. Дождь прекратился. Туман сильнее  сгущал подвальный воздух; пахло старым железом и сырым деревом. Машинально,  упорно она продолжала тихо считать: восемьдесят одна, восемьдесят две,  восемьдесят три… еще девятнадцать. То, что она повторяла цифры, поддерживало ее  своим ритмом. Катрина не сознавала своих движений. Когда она поднимала глаза,  лампочки странно кружились перед ней. Она чувствовала, что тело ее в крови, что  она умирает; казалось, малейшее дуновение могло ее сбросить. Самое ужасное было  то, что нижние напирали все сильней и сильней. Вся колонна устремилась вверх,  подгоняемая гневом, усталостью и страстным желанием поскорее увидеть солнце.  Наконец первые товарищи вышли: стало быть, лестницы не сломаны, но мысль, что  их все-таки могут разрушить и помешать нижним выйти, когда другие уже были  наверху и дышали свежим воздухом, – эта мысль сводила остальных с ума. И  как только происходила новая остановка, начиналась ругань, все бросались  вперед, толкаясь, налетая друг на друга, только бы выбраться самим.