1 2 3 4 5 6 7 
       

      

       

Он знал   это, ему недавно сказали, что она служит у Робино. Спокойно беседуя с нею, как   с равной, он заговорил о Робино; он воздавал ему должное: это человек очень   способный, только слишком нервный. Он кончит катастрофой. Гожан взвалил на него   крайне тяжелое дело, и оба они разорятся. Подкупленная этой непринужденностью,   Дениза осмелела и дала понять, что сама она на стороне больших магазинов в той   борьбе, которая завязалась между ними и мелкой торговлей; воодушевившись, она   привела несколько примеров и выказала себя при этом знатоком дела и сторонницей   новых широких идей. Муре слушал ее с удивлением и восторгом. Он обернулся к   ней, стараясь в сгущающихся сумерках различить ее черты. С виду она была все та   же, в простом платье, с кротким лицом; но от этой скромности исходило   пленительное благоухание, могущество которого он остро ощущал. По-видимому,   парижский воздух благотворно повлиял на малютку: она превращалась в женщину, и   в женщину волнующую. Как рассудительна! Что за волосы, что за избыток нежности!      

– Но   если вы наша сторонница, – сказал он, смеясь, – зачем же вы служите у   моих противников?.. Кстати, мне говорили, что вы снимаете комнату у Бурра?      

– Бурра   – человек вполне достойный, – прошептала Дениза.      

– Ну,   оставьте! Это старый дурак, сумасшедший; он вынудит меня пустить его по миру, в   то время как я хотел бы избавиться от него, дав ему целое состояние!.. Кроме   того, вам у Бурра совсем не место, его дом пользуется дурной славой, он сдает   комнаты таким особам… – Но, почувствовав ее смущение, он поспешил   прибавить: – Впрочем, можно остаться честной везде; в этом даже еще больше   заслуги, если человек не богат.      

Они   снова прошли несколько шагов молча. Пепе слушал их внимательно, как преждевременно   развившийся ребенок. Иногда он поднимал глаза на сестру, удивляясь, что ее пылающая   рука слегка дрожит.      

– Послушайте, –   весело сказал Муре, – не хотите ли быть моим посланником? Я готов еще   увеличить сумму и намереваюсь завтра предложить Бурра восемьдесят тысяч франков…   Заговорите с ним об этом первая, объясните ему, что он совершает самоубийство…   Быть может, он вас послушается, раз он расположен к вам; вы же окажете ему этим   настоящую услугу.      

– Хорошо! –   ответила Дениза, тоже улыбаясь. – Я выполню поручение, только сомневаюсь в   успехе.      

Снова   наступило молчание. Ни тот, ни другая не знали, что бы еще сказать. Он попытался   было спросить ее о дяде Бодю, но замолчал, заметив, что это ей неприятно.   Продолжая идти друг подле друга, они вышли наконец к улице Риволи, в аллею, где   было еще светло. Выйдя из мрака, царившего под деревьями, они словно внезапно   проснулись. Он понял, что не следует ее больше задерживать.      

– Прощайте,   мадемуазель.      

– Прощайте,   сударь.      

Но он не   уходил. Подняв глаза. Муре увидел перед собой угол улицы Альже и освещенные   окна ожидавшей его г-жи Дефорж. И он перевел взгляд на Денизу; теперь в бледных   сумерках он отлично видел ее: она казалась положительно жалкой по сравнению с Анриеттой;   почему же так воспламенились его сердце? Это просто глупый каприз.      

– Мальчик   устал, – заметил он, чтобы сказать еще что-нибудь. – Так запомните   хорошенько: двери нашей фирмы для Вас всегда открыты. Вам достаточно только   обратиться к нам, и все ваши пожелания будут удовлетворены… Прощайте,   мадемуазель.      

– Прощайте,   сударь.      

Когда   Муре отошел, Дениза вернулась под каштаны, в густой мрак. Она долго шла без   цели среди громадных стволов; щеки ее пылали, в голове стоял беспорядочный шум.   Пепе, все еще держась за ее руку, семенил крохотными ножками, изо всех сил   стараясь поспеть за нею. Она забыла о малыше. Наконец он сказал:      

– Ты   идешь слишком шибко, мамочка.      

Тогда   она села на скамью, и уставший мальчуган заснул у нее на коленях. Она держала   ребенка, прижимая его к девственной груди, а глаза ее блуждали в бездонном   мраке. Когда час спустя она тихонько возвратилась с ним на улицу Мишодьер, она   казалась спокойной и рассудительной, как всегда.      

– Гром   небесные – закричал ей еще издали Бурра. – Удар нанесен… Мерзавец Муре   купил мой дом.      

Он был,   вне себя, он бесновался в своей лавке, жестикулировал как сумасшедший, и   думалось, вот-вот разобьет витрину.      

– Ах,   негодяй!.. Мне об этом написал фруктовщик. И знаете, за сколько этот подлец   продал мой дом? За полтораста тысяч, вчетверо дороже того, что он стоит!.. Вот   тоже жулик!.. Представьте, он козырнул моей отделкой; да, он упирал на то, что   дом заново отремонтирован… Долго ли они будут надо мной издеваться?      

Мысль,   что деньги, израсходованные им на ремонт и окраску, принесли доход фруктовщику,   приводила его в отчаяние. А теперь его хозяином стал Муре; ему он должен будет   платить деньги, у него, у этого, ненавистного конкурента, должен отныне жить!   От этой мысли старик окончательно приходил в бешенство.      

– Я   слышу, как они буравят стену… Теперь они уже здесь и едят чуть ли не из моей   тарелки!      

Он так   колотил кулаком по прилавку, что пол сотрясался, а зонты и трости ходили ходуном.      

Испуганная   Дениза не смела вымолвить ни слова. Она стояла, не шевелясь, ожидая конца   припадка, а Пепе от усталости задремал на стуле. Наконец, когда Бурра чуточку   успокоился, она решилась выполнить поручение Муре; конечно, старик сейчас   взбешен, но самое неистовство его и безвыходное положение, в котором он   оказался, могут привести его к внезапной сговорчивости.      

– Я   как раз встретила одного человека… – начала она. – Да, одного   человека из «Счастья», человека, очень хорошо осведомленного… Кажется, они   собираются предложить вам завтра восемьдесят тысяч…      

– Восемьдесят   тысяч! – прервал ее громовым возгласом Бурра. – Восемьдесят тысяч! Да   я теперь и за миллион не сдамся!      

Она   хотела было урезонить его. Но дверь лавки отворилась, и Дениза отступила, побледнев   и лишившись речи. То был дядюшка Бодю, сильно постаревший, с желтым лицом.   Бурра схватил соседа за пуговицу пальто и закричал ему в лицо, не давая   вымолвить ни слова и только еще больше горячась от его присутствия:      

– Вы   знаете, что им взбрело на ум предложить мне? Восемьдесят тысяч! Вот до чего   дошли, разбойники! Они воображают, что меня можно купить, как уличную девку.   Они купили дом! Думают, что я в их руках! Нет, дудки, ничего не получат!   Конечно, я, может быть, и уступил бы, но раз дом уже принадлежит им, пусть-ка   попробуют его взять!      

– Так,   значит, это правда? – спросил Бодю как всегда тягучим голосом. – Меня   уверяли в этом, но я пришел сам удостовериться.      

– Восемьдесят   тысяч франков! – повторял Бурра. – Почему не все сто? Эта сумма меня   прямо-таки выводит из себя! Уж не думают ли они, что я пойду на мошенничество   ради их денег?.. Нет, гром небесный, они его не получат! Никогда, слышите,   никогда!      

Дениза   решила вмешаться и спокойно промолвила:      

– Они   получат его через девять лет, когда истечет срок вашей аренды.      

И,   несмотря на присутствие дяди, она принялась убеждать старика принять предложение.   Дальше продолжать борьбу немыслимо, он бьется против неодолимой силы и не должен,   если он не безумец, пренебрегать состоянием, которое ему предлагают. Но старик   по-прежнему отвечал отказом. Он рассчитывает, что за девять лет успеет умереть   и не увидит торжества своих врагов.      

– Слышите,   господин Бодю? – продолжал он. – Ваша племянница заодно с ними, они   поручили ей сломить меня… Клянусь, она заодно с этими разбойниками!      

До ста   пор дядя, казалось, не замечал Денизы. Он поднял голову так же угрюмо, как и   всегда, когда Дениза заставала его на пороге лавки. Только теперь он медленно   повернулся и взглянул на нее. Толстые губы его дрогнули.      

– Я   это знаю, – сказал он чуть слышно.      

Он   продолжал смотреть на нее. Дениза была взволнована до слез: она заметила, что   горе сильно его изменило. А старик, глухо раскаиваясь в том, что не пришел ей   на помощь, думал, быть может, о нищенской жизни, которою она живет. При виде   Пепе, уснувшего на стуле под крик спорящих, он, видимо, совсем смягчился.      

– Дениза, –   сказал он просто, – приходи завтра с малышом обедать… Жана и Женевьева   просили меня пригласить тебя, когда мы встретимся.      

Она   сильно покраснела и обняла его. А когда он вышел, Бурра, радуясь их примирению,   крикнул ему вслед:      

– Вразумите   ее, она не плохая… Что же касается меня, то пусть мой дом хоть рухнет – меня   найдут под развалинами!..      

– Наши   дока уже рушатся, сосед, – мрачно ответил Бодю. – Все мы окажемся под   развалинами.      

 VIII      

       

Весь   квартал гудел от толков: между новой Оперой и Биржей собираются проложить   большую улицу и дать ей название улицы Десятого декабря. Отчуждение   собственности было уже произведено, и два отряда рабочих взялись за дело с двух   концов: один приступил к сносу старых особняков на улице Луи-ле-Гран, другой   разрушал тонкие стены бывшего «Водевиля»; удары кирок обеих партий сближались   все больше и больше; улицы Шуазель и Мишодьер горько оплакивали обреченные   дома. Не пройдет и двух недель, как пробоина распорет их тела, образуя широкую   рану, полную солнца и оглушительного шума.      

Но еще   больше волновали обывателей работы, предпринятые «Дамским счастьем». Шли толки   о значительных расширениях, о гигантском магазине, который будет выходить сразу   на три улицы – на улицу Мишодьер, Нев-Сент-Огюстен и Монсиньи. Передавали,   будто Муре заключил договор с бароном Гартманом, председателем «Ипотечного   кредита», и собирается занять всю группу домов, за исключением здания, которое   выйдет на будущую улицу Десятого декабря, где барон намерен построить гостиницу   – конкурента Гранд-отелю. «Счастье» скупало все договоры на аренду; лавки   закрывались; жильцы съезжали и квартир; в опустевших зданиях целая армия   рабочих, в облаках строительной пыли, приступала к переделкам. Среди всех этих   потрясений одна только тесная лачуга старого Бурра оставалась нетронутой,   упрямо лепясь к высоким стенам, усеянным каменщиками.      

Когда на   следующий день Дениза с Пепе отправились к дядюшке Бодю, улица была забита   целой вереницей тачек, подвозивших кирпич к старинному особняку Дювиллара. Дядюшка   Бодю стоял на пороге своей лавки и угрюмо взирал на все это. По мере того как   «Дамское счастье» расширялось, «Старый Эльбеф» становился словно все меньше и   меньше. Девушке показалось, что витрины его еще более помрачнели, что теперь   они еще сильнее придавлены низкими антресолями, узкие окна которых сообщали   дому сходство с тюрьмой. Сырость еще больше обесцветила старую зеленую вывеску,   и от посеревшего и словно съежившегося фасада веяло отчаянием.      

– Вот   и вы, – сказал Бодю. – Осторожно, как бы они вас не раздавили.      

Когда   Дениза вошла в лавку, у нее вновь сжалось сердце. Она нашла ее потемневшей,   разрушенной и еще глубже погруженной в дрему; пустые углы зияли темными ямами,   прилавки и ящики покрылись пылью, от залежавшихся тюков сукна пахло сыростью и   известкой. Г-жа Бодю с Женевьевой неподвижно и молча сидели у кассы, в   уединенном уголке, где их никто не тревожил. Мать подрубала тряпки. Дочь, опустив   руки на колени, устремила взор в пространство.      

– Здравствуйте,   тетушка, – сказала Дениза. – Я очень рада снова вас видеть. Если я   причинила вам неприятность, простите меня, пожалуйста.      

Растроганная   г-жа Бодю обняла ее.      

– Дорогая   моя девочка, – ответила она, – не будь у меня других забот, я была бы   куда веселее.      

– Добрый   вечер, кузина, – продолжала Дениза здороваясь с Женевьевой и первая целуя   ее в щеку.      

Женевьева   очнулась. Она тоже поцеловала Денизу, но не могла произнести ни слова. Затем   обе женщины обняли Пепе, который протягивал им ручонки. Примирение было полное.      

– Ну   что же, Шесть часов, пора за стол, – сказал Бодю. – А почему ты не   привела Жана?      

– Он   собирался прийти, – ответила Дениза в замешательстве. – Я видела его   утром, и он сказал, что придет… Но ждать его не стоит; может быть, его задержал   хозяин.      

Дениза   боялась, не приключилось ли с Жаном опять какой-нибудь из ряда вон выходящей   истории, и заблаговременно пыталась найти ему оправдание.      

– Тогда   сядемте за стол, – повторил дядя.      

Он   повернулся к тонувшей в темноте лавке.      

– Коломбан,   можете обедать вместе с нами. Все равно никто не придет.      

Дениза   еще не заметила приказчика. Тетка объяснила ей, что им пришлось рассчитать   младшего приказчика и продавщицу. Дела идут так плохо, что достаточно одного   Коломбана, да и он-то проводит целые часы в праздности и от безделья иной раз   даже засыпает с открытыми глазами.      

В   столовой горел газ, хотя стояли светлые летние дни. Войдя в столовую, Дениза   вздрогнула: плечи ее пронизал холод, которым веяло от стен. Опять увидела она   круглый стол, приборы, расставленные на клеенке, окно, пропускавшее немного   воздуха и света из глубокой вонючей щели, именуемой внутренним двориком. Ей   показалось, что, как и лавка, столовая тоже помрачнела и словно плачет.      

– Отец, –   сказала Женевьева, застеснявшись перед Денизой, – позвольте, я затворю окно,   нехорошо пахнет.      

Бодю   этого не чувствовал.      

– Затвори,   если хочешь, – удивленно ответил он. – Только будет душно.      

И   действительно, стало очень душно. Обед был самый простой. Когда после супа служанка   подала вареную говядину, дядя вернулся к неизбежному разговору о «Дамском счастье».   Сначала он выказал большую терпимость; он Допускал, что у племянницы может быть   свой собственный взгляд на вещи.      

– Боже   мой, никто не препятствует тебе защищать эти огромные торговые махины… Каждый   думает по-своему, дитя мое… Раз ты не возмутилась, когда тебя так гнусно вышвырнули   за дверь, значит, у тебя имеются серьезные основания любить их. И знаешь, даже   если бы ты опять вернулась туда, я вовсе не рассердился бы… Никто из нас не   будет на нее сердиться за это, не правда ли?      

– Конечно, –   прошептала г-жа Бодю.      

Дениза,   не торопясь, изложила свои доводы, как ей уже не раз приходилось излагать их   Робино: естественное развитие торговли, современные потребности, величие новых   фирм и, наконец, растущее благосостояние публики. Бодю слушал ее, вытаращив   глаза, выпятив губы, и видно было, что он напряженно размышляет. Когда она   закончила, он покачал головой:      

– Все   это одни бредни. Торговля остается торговлей, ничего тут больше не придумаешь…   Да, я согласен, успеха они добились, но – только и всего. Долгое время я   надеялся, что они сломят себе шею, – да, я ждал этого, я терпел, ты ведь   помнишь. Так нет же! Теперь, как видно, только воры богатеют, а честным людям   суждено подыхать на соломе… Вот что получилось, и мне остается только   склониться перед фактами. Я и склонюсь, ей-богу, склонюсь…      

В нем   понемногу накипал глухой гнев. Вдруг он потряс в воздухе вилкой.      

– Но   «Старый Эльбеф» никогда не пойдет на уступки… Знаешь, я сказал Бурра: «Сосед,   вы вошли в соглашение с шарлатанами, ваша безвкусная мазня – срам!»      

– Кушай   же, – прервала его г-жа Бодю; она с беспокойством замечала, что он   начинает волноваться.      

– Подожди,   я хочу, чтобы племянница как следует поняла мою точку зрения… Слушай, дитя мое!   Я, как этот графин, с места не двигаюсь. Они преуспевают, ну и черт с ними! Я   протестую, вот и все.      

Служанка   подала жареную телятину. Бодю дрожащими руками разрезал мясо; у него уже не   было ни верного глаза, ни ловкости при отмеривании порций. Сознание собственного   поражения лишало его, всеми уважаемого хозяина, прежней уверенности в себе.   Пепе вообразил, что дядя рассердился, и, чтобы успокоить мальчугана, пришлось   дать ему десерт – лежавшее перед ним печенье. Тогда Бодю понизил голос и   попробовал было переменить тему разговора. Он стал толковать о домах,   обреченных на слом, одобрительно отзывался о проекте проложить улицу Десятого   декабря, которая, несомненно, оживит торговлю в их квартале. Но тут он снова   вернулся к «Дамскому счастью»: все его помыслы сходились здесь – это было какое-то   болезненное наваждение. С тех пор как подводы с материалами запрудили всю   улицу, торговля прекратилась, и все гниет от известки. К тому же здание будет   до нелепости огромным: покупательницы в нем заблудятся. Уж соорудили бы просто   еще один крытый рынок! И, не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он не   удержался и перешел от строительных работ к оборотам магазина. Менее чем за четыре   года они успели увеличить оборот в пять раз, – мыслимо ли это? Их годовая   выручка, недавно составлявшая восемь миллионов, доходит, судя по последним   данным, до сорока! Словом, это нечто невиданное, это какое-то сумасшествие и   бороться с ним уже нельзя. Они все жиреют и жиреют, в их магазине насчитывается   целая тысяча служащих, и уже объявлено, что теперь у них будет двадцать восемь   отделов. Эти двадцать восемь отделов особенно выводили Бодю из себя.   По-видимому, некоторые из них не что иное, как прежние отделы, разделенные   надвое, но были и совершенно новые: например, мебельный и отдел дешевых парижских   новинок. Виданное ли это дело? Дешевые парижские новинки! Да, уж что говорить,   люди негордые; еще немного, и начнут торговать рыбой. Как ни старался Бодю   относиться с уважением к взглядам Денизы, он все же постепенно перешел к   назиданиям.      

– Положа   руку на сердце, ты никак не можешь их защищать. Представь себе, что при своем   суконном деле я вдруг открыл бы отдел кастрюль… Ведь ты бы сказала, что я с ума   спятил… Ну, признайся же по крайней мере, что ты их не уважаешь.      

Девушка   ограничилась улыбкой, не зная, что сказать; она сознавала, что все здравые   доводы бесполезны. Старик же продолжал:      

– Короче   говоря, ты – за них. Не будем больше говорить об этом: не стоит из-за них   ссориться. Недостает еще, чтобы они стали между мною и моей семьей… Возвращайся   к ним, если тебе угодно, но я запрещаю тебе впредь терзать мне уши рассказами   об их вертепе.      

Воцарилось   молчание. Прежнее неистовство Бодю перешло теперь в лихорадочную сдержанность.   В тесной комнате, согретой газовым рожком, стало так душно, что служанка снова   отворила окно; со двора снова потянуло сыростью и зловонием. Появилась жареная   картошка. Все медленно клали ее себе на тарелки, не произнося ни слова.      

– А   взгляни-ка на них, – снова начал Бодю, указывая ножом на Женевьеву и   Коломбана. – Спроси-ка их, любят ли они твое «Дамское счастье».      

Сидя   друг подле друга, на обычном месте, где они встречались дважды в день в продолжение   целых двенадцати лет, Коломбан и Женевьева степенно ели. Они не проронили ни   слова. Молодой человек старался придать своему лицу выражение величайшего   добродушия, но за опущенными веками скрывался сжигавший его внутренний огонь;   она же, еще ниже склонив голову под тяжестью роскошных волос, словно забылась,   отдавшись во власть губительных тайных страданий.      

– Минувший   год был неудачный, – объяснил дядя. – Свадьбу пришлось отложить… Нет,   доставь мне удовольствие, спроси их, что они думают о твоих приятелях.      

В угоду   ему Денизе пришлось задать молодым людям этот вопрос.      

– Мне   не за что любить их, кузина, – ответила Женевьева. – Но будьте   спокойны, их ненавидят далеко не все.      

И она   взглянула на Коломбана, который с сосредоточенным видом скатывал шарик из   хлебного мякиша. Почувствовав на себе взгляд девушки, он неистово выпалил:      

– Гнусная   лавчонка!.. Мошенник на мошеннике!.. Настоящая зараза в нашем квартале!..      

– Слышите,   слышите? – восклицал восхищенный Бодю. – Вот уже его-то им никогда не   залучить!.. Да, Коломбан, ты один такой остался, такие, как ты, перевелись!      

       

      

       

Но   Женевьева, суровая и печальная, не спускала с Коломбана глаз. Под этим   взглядом, проникавшим ему в самое сердце, он смутился и стал еще пуще поносить   «Счастье». Г-жа Бодю, молча сидевшая против них, с беспокойством переводила   взгляд с одного на другого, словно угадывая какую-то новую беду. С некоторого   времени печаль Женевьевы страшила ее, она чувствовала, что дочь умирает.      

– В   лавке никого нет, – произнесла она и встала из-за стола, чтобы положить   конец этой сцене. – Посмотрите, Коломбан: мне послышалось, что кто-то   вошел.      

Обед   кончился, все поднялись с мест. Бодю и Коломбан отправились поговорить с маклером,   который явился за приказаниями. Г-жа Бодю увела Пепе, чтобы показать ему картинки.   Служанка быстро убрала со стола, а Дениза задумчиво стояла у окошка и рассматривала   двор. Вдруг, обернувшись, она увидела, что Женевьева по-прежнему сидит за столом,   уставившись на клеенку, еще влажную после мытья губкой.      

– Вам   нездоровится, кузина? – спросила она.      

Женевьева   не отвечала; она пристально рассматривала какую-то складку клеенки и, казалось,   была всецело погружена в свои думы. Наконец она с трудом подняла голову и   взглянула в склонившееся к ней полное сочувствия лицо Денизы. Так, значит, все   уже ушли? Что же она сидит тут? И вдруг ее стали душить рыдания, подступившие к   горлу; голова ее упала на стол. Она заплакала, слезы так и капали ей на рукав.      

– Боже   мой, что с вами? – воскликнула потрясенная Дениза. – Не позвать ли   кого-нибудь?      

Женевьева   судорожно вцепилась в руку двоюродной сестры и, не отпуская ее, залепетала:      

– Нет,   нет, останьтесь со мной… Мама не должна знать об этом! При вас это ничего, но не   при других, только не при других! Клянусь вам, это вышло невольно!.. Мне показалось,   что я одна. Не уходите… Мне лучше, я уже не плачу…      

Но   припадок возобновился, длительные содрогания сотрясали хрупкое тело Женевьевы.   Казалось, тяжелая масса волос вот-вот раздавит ей затылок. Девушка колотилась   наболевшей головой о сложенные руки; из прически выскочила шпилька, и волосы   рассыпались по шее, окутав ее темной пеленой. Дениза пыталась потихоньку   утешить Женевьеву – так, чтобы не привлекать внимания. Сердце Денизы буквально   облилось кровью, когда, расстегнув платье двоюродной сестры, она увидела ее   болезненную худобу: у бедняжки была впалая детская грудь и недоразвитое тело,   изнуренное малокровием. Обеими руками собрала Дениза ее волосы, роскошные   волосы, которые, казалось, высасывали всю жизнь из хилого тела девушки, и туго   заплела их в косы, чтобы ей было легче дышать.      

– Благодарю   вас, вы так добры, – сказала Женевьева. – Да, я не отличаюсь   полнотой, не правда ли? Я была куда толще, но все ушло… Застегните мне платье,   а то мама увидит мои плечи. Я прячу их по возможности… Боже мой, я совсем,   совсем расхворалась…      

Тем   временем припадок утих. В полном изнеможении девушка продолжала сидеть,   пристально глядя на Денизу. Наконец она прервала молчание и опросила:      

– Скажите   мне правду: он влюблен в нее?      

Дениза   почувствовала, как краска заливает ей щеки. Она отлично поняла, что речь идет о   Коломбане и Кларе, но притворилась удивленной:      

– Вы   о ком, дорогая?      

Женевьева   недоверчиво покачала головой.      

– Не   обманывайте меня, прошу вас. Окажите мне эту услугу, чтобы я наконец уже не   сомневалась… Вам все известно, я чувствую это. Да, эта женщина была вашей   подругой, и я видела, как Коломбан бежал за вами, как он шепотом говорил вам   что-то. Он давал вам поручения к ней, не правда ли?.. О, сжальтесь, скажите мне   правду! Клянусь вам, мне станет легче.      

Никогда   еще Дениза не была в таком затруднительном положении. Она потупила глаза перед   этой девушкой, которая постоянно молчала и все угадывала. У Денизы, однако, хватило   силы еще раз обмануть кузину.      

– Но   ведь он любит вас!      

Женевьева   сделала безнадежный жест.      

– Значит,   вы не хотите сказать… Впрочем, все равно, я сама их видела. Он то и дело   выходит на улицу, чтобы посмотреть на нее. А та наверху у себя смеется, как   дурочка… Они, конечно, где-нибудь встречаются.      

– Насчет   этого, клянусь вам, вы ошибаетесь! – воскликнула Дениза, забываясь и искренне   желая утешить страдалицу хоть этим.      

Девушка   глубоко вздохнула. Она вяло улыбнулась и проговорила слабым голосом, как   человек, выздоравливающий после тяжелой болезни:      

– Мне   хотелось бы воды… Извините, что я вас беспокою. Вон там, в буфете.      

И, взяв   графин, она выпила залпом целый стакан, отстраняя рукой Денизу, которая боялась,   как бы ей не сделалось дурно.      

– Нет,   нет, оставьте, меня вечно мучит жажда. Я и по ночам встаю, чтобы пить. – Помолчав   немного, она тихо продолжала: – Поймите, что за десять лет я привыкла к мысли   об этом браке. Я еще ходила в коротких платьицах, а Коломбан был уже   предназначен мне… Я даже не помню, как все это случилось. Мы всегда жили   вместе, взаперти, никогда не разлучались, между нами никогда не бывало   размолвок, и я в конце концов раньше времени привыкла считать его своим мужем.   Я и не знала, люблю ли его; я была его женой, вот и все… А теперь он хочет уйти   к другой! У меня сердце разрывается! Таких мук я еще не знала. От них ноет   грудь и голова, и боль распространяется повсюду: она убивает меня.      

На   глазах у нее снова выступили слезы. Дениза тоже чуть не плакала от жалости; она   спросила:      

– А   тетя не догадывается?      

– Думаю,   что догадывается… Что касается папы, то он слишком издерган и не подозревает,   какое причиняет мне мучение, откладывая свадьбу… Мама сколько раз расспрашивала   меня. Она так беспокоится, она видит, что я чахну. Она ведь и сама никогда не   была крепкой. Часто посмотрит на меня и скажет: «Девочка ты моя бедная, не   очень-то здоровой я тебя родила». Да в этих лавках здоровой и не вырастешь. Но   мама, конечно, заметила, что я уж слишком худею… Посмотрите на мои руки,   мыслимо ли это?      

Дрожащей   рукой она снова взялась за графин. Дениза хотела было помешать ей.      

– Нет,   уж очень хочется пить! Дайте я попью!      

Послышался   голос суконщика. В сердечном порыве Дениза опустилась на колени и ласково, как   сестра, обняла Женевьеву. Она целовала ее, уверяла, что все устроится, что та выйдет   замуж за Коломбана, выздоровеет и будет счастлива. Затем Дениза живо поднялась.   Дядя звал ее.      

– Жан   пришел, иди сюда!      

Это   действительно был Жан, он прибежал впопыхах к обеду. Когда ему сказали, что уже   восемь часов, он в изумлении разинул рот. Не может быть! Он только что от   хозяина. Над ним стали подтрунивать: он, видно, шел сюда через Венсенский лес!   Но как только ему удалось подойти к сестре, он тихонько шепнул ей:      

– Я   задержался из-за одной девушки, прачки, она относила белье… У меня там извозчик;   я нанял его на два часа. Дай мне сто су.      

Он на   минуту выскочил и вернулся обедать, потому что г-жа Бодю во что бы то ни стало   требовала, чтобы он хоть супа поел. Снова появилась Женевьева; она была, как   обычно, молчалива и сумрачна. Коломбан дремал за прилавком. Вечер тянулся   томительно, нудно; дядюшка Бодю прохаживался взад и вперед по пустой лавке.   Горел одинокий газовый рожок, и с низкого потолка широкими пластами спускалась   тень, – так осыпается в могилу черная земля.      

Прошло   несколько месяцев. Почти каждый день Дениза на минуту заходила к дядюшке   развлечь Женевьеву. Но в семье Бодю становилось все мрачнее. Производившиеся   напротив работы являлись для Бодю вечной мукой и напоминанием об их собственных   неудачах. Даже в часы надежды или неожиданной радости все мог испортить грохот   тачки с кирпичами, лязг пилы или просто возглас какого-нибудь каменщика. Да и   весь квартал был взбудоражен. Из-за дощатого забора, тянувшегося вдоль трех   улиц, слышался гул лихорадочной работы. Хотя архитектор и пользовался существующими   зданиями, он со всех сторон вскрыл их для перестроек; в середине же, в проходе,   образованном дворами, строили центральную галерею, просторную как церковь. Она   должна была заканчиваться главным подъездом с улицы Нев-Сент-Огюстен, в центре   фасада. Когда Приступили к сооружению подвальных этажей, встретились большие   трудности, потому что пришлось бороться с просачиванием воды из сточных канав,   а, кроме того, в почве оказалось множество человеческих костей. Новым событием,   привлекшим внимание обитателей соседних домов, явилось бурение скважины для   колодца в сто метров глубиной, который должен был давать по пятьсот литров воды   в минуту. Теперь стены уже поднялись до высоты второго этажа; леса и подмостки   опоясали весь квартал; слышен был безостановочный скрежет кранов, поднимающих   обтесанные камни, внезапный грохот выгружаемых железных балок, крик множества   рабочих, сопровождаемые стуком кирок и молотов. Но самым оглушительным был гул   и грохот машин; все здесь делалось с помощью пара; резкие свистки раздирали,   воздух; при малейшем порыве ветра поднимались целые тучи известки, которая   оседала на окружающих крышах, словно снег. Семейство Бодю в отчаянии смотрело,   как эта неумолимая пыль проникает повсюду, забирается даже в запертые шкафы,   пачкает материи в лавке, попадает в постели. Мысль о том, что они принуждены ею   дышать, что она в конце концов сведет их в могилу, отравляла им существование.      

Но их   положению суждено было еще ухудшиться. В сентябре у архитектора возникло   опасение, что он не успеет вовремя закончить постройку; поэтому решили работать   и по ночам. Кругом были установлены мощные электрические лампы, и шум не   прекращался круглые сутки: наряды рабочих следовали один за другим, молотки   стучали беспрерывно, машины свистели не переставая, непрекращавшийся гам,   казалось, вздымал и развеивал известку. Теперь Бодю были в полном отчаянии: их   лишили даже возможности сомкнуть глаза; по ночам они вздрагивали в своем   алькове, а когда усталость брала верх и они начинали засыпать, доносившийся с   улицы грохот превращался в кошмар. И они босиком вставали с кровати, не находя   себе покоя; но если им случалось поднять занавеску, они замирали, охваченные   ужасом при виде «Дамского счастья», которое пылало во мраке, как гигантская   кузница, где выковывалось их разорение. Среди наполовину возведенных стен,   которые зияли пустыми отверстиями окон и дверей, электрические лампы бросали   голубые лучи ослепительно яркого света. Било два часа утра, потом три, четыре.   И когда квартал забывался наконец тяжелым сном, эта громадная верфь, работавшая   при свете, напоминавшем лунный, преображалась во что-то колоссальное,   причудливое, кишащее черными тенями горластых рабочих, силуэты которых   копошились на ярко-белом фоне только что возведенных стен.      

Как и   предсказывал дядюшка Бодю, мелкой торговле соседних улиц вновь был нанесен   ужасный удар. Всякий раз, когда в «Дамском счастье» открывался новый отдел, это   отзывалось катастрофой в окрестных лавочках. Разорение их приобретало все   больший размах; трещали даже самые старинные фирмы. Мадемуазель Татен,   торговавшая бельем в проезде Шуазель, была на днях объявлена несостоятельной;   перчаточник Кинет мог продержаться еще только каких-нибудь полгода; меховщики   Ванпуй вынуждены были сдать внаем часть своих лавок; если Бедоре с сестрой,   чулочники с улицы Гайон, еще держались, то, очевидно, только за счет ранее   полученных доходов. А теперь к этим давно уже предвиденным разорениям   прибавлялись новые банкротства: отдел дешевых парижских новинок угрожал   существованию торговца безделушками с улицы Сен-Рок, толстого сангвиника Делиньера;   а мебельный отдел наносил удар Пио и Ривуару, лавки которых дремали во мраке   улицы Сент-Анн. Опасались даже, что Делиньера хватит апоплексический удар – он   никак не мог прийти в себя с тех пор, как увидел объявление «Дамского счастья»   о том, что кошельки будут продаваться со скидкою в тридцать процентов. Торговцы   мебелью, люди более спокойные, делали вид, будто потешаются над аршинниками,   которые суются в торговлю столами и шкафами; но покупательницы постепенно   уходили от них, и деятельность мебельного отдела «Дамского счастья» начиналась   с чудовищного успеха. Конечно, надо покориться! После них будут сметены другие,   и уже нет никаких оснований сомневаться в том, что и все остальные торговцы   будут постепенно согнаны с насиженных мест. Настанет день, когда кровля   «Счастья» нависнет над всем кварталом.      

Теперь   по утрам и по вечерам – полюбуйтесь! – тысяча входящих или выходящих продавцов   образует на площади Гайон такую длинную вереницу, что люди останавливаются и   глазеют на них, словно на проходящий полк. В течение минут десяти эта армия   заполняет все тротуары, а торговцы, стоя у своих дверей, размышляют о том, как   прокормить одного-единственного приказчика.      

По   последним подсчетам, годовой оборот «Дамского счастья» составил сорок миллионов   – цифра эта всполошила всех соседей. Слух понесся от дома к дому, всюду вызывая   крики изумления и гнева. Сорок миллионов! Видано ли это? Чистая прибыль,   правда, не превышает четырех процентов, принимая во внимание значительные   расходы «Счастья» и стремлений придавать подешевле. Но миллион шестьсот тысяч   чистой прибыли – все же недурная сумма; когда ворочаешь такими капиталами,   можно удовольствоваться и четырьмя процентами. Рассказывали, что исходный   капитал Муре – пятьсот тысяч франков, – ежегодно увеличивавшийся благодаря   приращению чистой прибыли, теперь достигает четырех миллионов, таким образом,   он уже десять раз обернулся в проданных товарах. Когда Робино после обеда   занялся в присутствии Денизы этими вычислениями, он потом некоторое время сидел   молча, словно в оцепенении, уставившись глазами в пустую тарелку; Дениза права –   непобедимая сила новой торговли как раз и заключается в этом непрестанном   обращении капитала. Один только Бурра по гордости и тупости отрицал факты и не   желал ничего понимать. Шайка жуликов, вот и все! Люди, которые только и умеют   что обманывать! Шарлатаны! В один прекрасный день их подберут где-нибудь в   сточной канаве!      

Между   тем Бодю, несмотря на все свое желание ничего не менять в установившихся   традициях «Старого Эльбефа», все-таки пытались противостоять конкуренту.   Поскольку покупатель больше к ним не шел, они пробовали сами идти к покупателю   при посредничестве маклеров. В те времена в парижских торговых кругах работал   маклер, который имел дела почти со всеми крупными портными и выручал маленькие   магазины, торговавшие сукнами и фланелью, если только соглашался стать их   представителем. Конечно, его друг у друга оспаривали, и он заважничал; Бодю   опрометчиво начал было с ним торговаться и вскоре, к огорчению своему, узнал,   что тот уже сговорился с Матиньоном, с улицы Круа-де-Пти-Шан. После этого два   других маклера последовательно обставили Бодю, а третий оказался хоть и   честным, зато лодырем. Дела Бодю медленно, но неуклонно замирали, он терял   покупательниц одну за другой, – это была постепенная, тихая смерть. Настал   день, когда ему стоило большого труда внести срочные платежи. До сих пор он еще   жил на старые сбережения, теперь начались долги. В декабре Бодю, приведенный в   ужас количеством выданных векселей, решился на великую жертву: он продал свой   деревенский дом в Рамбуйе, дом, который обошелся ему так дорого из-за   бесконечных ремонтов и приносил убыток даже и после того, как старик решил   наконец сдать его внаем. Эта продажа убивала единственную мечту, которою жил   Бодю, его сердце исходило кровью, словно он терял дорогое существо. К тому же   этот дом, стоивший ему свыше двухсот тысяч франков, он вынужден был уступить за   семьдесят тысяч. Да и то он радовался, что нашел Покупателей; дом купили его соседи   Ломмы; они отважились на такой шаг, желая расширить свое владение. Эти семьдесят   тысяч франков должны были еще некоторое время поддерживать существование   торгового дома. Несмотря на все неудачи, снова возродилась мысль о борьбе:   теперь, когда векселя оплачены, победа, быть может, еще возможна.      

В то   воскресенье, когда Ломмы должны были уплатить деньги, они приняли приглашение   пообедать в «Старом Эльбефе». Г-жа Орели прибыла первой; кассира пришлось дожидаться,   он явился с опозданием, несколько одурелый после музыкального собрания, продолжавшегося   целый день; что касается Альбера, то он обещался быть, но не пришел вовсе.   Вообще вечер был тягостный. Бодю, привыкшим к духоте, к своей тесной столовой,   было не по себе от ощущения приволья, которое принесли с собой Ломмы, жившие   вразброд благодаря пристрастию к независимому существованию. Женевьева, задетая   царственными манерами г-жи Орели, не открывала рта; зато Коломбан преклонялся   перед ней в заискивал, трепеща при мысли, что она повелевает Кларой.      

Вечером,   когда г-жа Бодю уже лежала в постели, суконщик долго еще прохаживался по   комнате. Было тепло, на улице таяло. Снаружи, несмотря на закрытые окна и   спущенные занавески, доносился грохот машин, работавших на постройке.      

– Знаешь,   Элизабет, о чем я думаю, – сказал он наконец. – Хоть Ломмы и много   зарабатывают, а все же я не хотел бы оказаться в их шкуре… Они преуспевают, это   верно. Жена Ломма сказала – ты слышала? – что она в этом году заработала   больше двадцати тысяч франков, потому и может купить мой бедный домик. Что ж,   теперь у меня нет больше дома, но я по Крайней мере не бегаю на сторону дудеть   на какой-то свистульке и ты тоже не шляешься по чужим людям… Нет, мне кажется,   что они не могут быть счастливы.      

Дядюшка   Бодю все еще тяжело переживал принесенную им жертву и глухо негодовал на людей,   купивших его мечту. То он подходил к кровати и, склонившись к жене, начинал   ожесточенно жестикулировать, то возвращался обратно к окну и на мгновение   умолкал, прислушиваясь к гулу голосов на постройке, а потом снова принимался   перебирать давние обиды и безутешно сетовать на новые времена: где это видано,   чтобы простой приказчик зарабатывал больше владельца предприятия и чтобы   кассиры перекупали у хозяев их усадьбы! И все, решительно все трещит по швам:   семьи больше нет, люди живут в гостиницах, вместо того чтобы проводить время   дома, как подобает порядочному человеку. В заключение старик предсказал, что   молодой Ломм, с помощью своих певичек, со временем промотает и поместье в   Рамбуйе.      

Госпожа   Бодю слушала его, и голова ее неподвижно лежала на подушке. Лицо ее было бледно   как полотно.      

– Но   ведь они тебе заплатили, – ласково промолвила она наконец.      

Бодю   сразу умолк. Некоторое время он ходил, не поднимая глаз от пола. Затем продолжал:      

– Они   мне заплатили, это правда, и в конце концов их деньги не хуже других. Забавно   было бы, если бы благодаря этим деньгам удалось поднять «Старый Эльбеф». Ах,   будь я помоложе, пошустрее!      

Наступило   долгое молчание. Суконщик погрузился в смутные планы. Вдруг жена его   заговорила, устремив взор в потолок и не меняя положения головы:      

– А   ты заметил, что происходит в последнее время с Женевьевой?      

– Что   такое? – отвечал Бодю.      

– Так   вот, она меня немного беспокоит… Она все бледнеет и становится какой-то ко   всему безучастной.      

Он   остановился перед кроватью в полном изумлении.      

– Да   что ты?.. С чего бы это… Если ей нездоровится, она должна сказать об этом. Надо   завтра же позвать доктора.      

Госпожа   Бодю лежала по-прежнему неподвижно. После продолжительной паузы она   рассудительно произнесла:      

– Я   думаю, лучше всего поскорее выдать ее за Коломбана.      

Бодю   взглянул на жену, потом снова принялся ходить. Ему припоминались разные мелочи.   Возможно ли, чтобы его дочь заболела из-за приказчика? Значит, она настолько   его любит, что больше не может ждать? И тут неладно! Это взволновало его тем   более, что он давно уже твердо решил выдать дочь за Коломбана. Но он ни за что   не согласится на этот брак при теперешних условиях. Однако под влиянием беспокойства   Бодю смягчился.      

– Хорошо, –   сказал он наконец, – я поговорю с Коломбаном.      

И, не   прибавив ни слова, он вновь стал ходить из угла в угол. Вскоре жена его закрыла   глаза; лицо спящей было бледно, как у покойницы. А Бодю все расхаживал. Прежде   чем лечь, он раздвинул занавески и взглянул в окно: на другой стороне улицы,   через зияющие окна бывшего особняка Дювиллара, виднелась постройка, где под   ослепительным светом электрических ламп сновали рабочие.      

На   следующее утро Бодю отвел Коломбана в глубь тесного склада на антресолях.   Накануне он обдумал, что ему сказать.      

– Друг   мой, – начал он, – ты знаешь, что я продал дом в Рамбуйе… Это   позволит нам несколько сдвинуться с мертвой точки… Но прежде всего я хотел бы   поговорить с тобой.      

Молодой   человек, по-видимому, опасался этого разговора и теперь ждал его в смущении.   Его маленькие глазки на широком лице моргали; он даже приоткрыл рот, что было у   него признаком глубокого волнения.      

– Выслушай   меня хорошенько, – продолжал суконщик. – Когда папаша Ошкорн передал   мне «Старый Эльбеф», фирма процветала; в свое время Ошкорн получил магазин от   старика Фине в столь же хорошем состоянии… Ты знаешь мои взгляды: если бы я   передал своим детям это фамильное имущество в худшем состоянии, я считал бы,   что поступил дурно. Вот почему я все и откладывал твою свадьбу с Женевьевой,   Да, я упорствовал, я все надеялся вернуть прежнее благосостояние; я хотел   сунуть тебе под нос книги и сказать; «Гляди, в год моего поступления сюда   материи было продано столько-то, а в этот год, когда я выхожу из дела, продано   на десять или двадцать тысяч франков больше…» Словом, ты понимаешь, я дал себе   клятву, в этом сказывалось естественное желание доказать самому себе, что   предприятие в моих руках не захирело… Иначе мне казалось бы, что я вас обокрал…      

Волнение   душило его. Чтобы собраться с духом, он высморкался, потом спросил:      

– Что   же ты не отвечаешь?      

Но   Коломбану нечего было ответить. Он отрицательно покачал головой и, все более и   более смущаясь, ждал, что будет дальше. Он угадывал, куда клонит хозяин: речь   идет, конечно, о свадьбе в скором времени. Как отказаться? У него не хватит на,   это сил. А та, другая, о которой он мечтает по ночам, когда тело его пылает   таким пламенем, что он бросается нагой на каменный пол в страхе. Как бы этот   огонь не испепелил его?..      

– Сейчас   у нас появились деньги, – продолжал Бодю, – и они могут нас спасти.   Положение с каждым днем ухудшается, но, может быть, если сделать крайнее   усилие… Словом, я считаю своим долгом предупредить тебя. Нам предстоит   поставить на карту все. Если мы проиграем, что ж, это будет нашей могилой… Но   только, дорогой мой, свадьбу вашу тогда придется снова отложить – не могу же я   бросить вас одних в такой беде. Согласись сам, это было бы подло.      

Коломбан   с облегчением вздохнул и присел на кипу мольтона. Ноги у него еще тряслись. Он   боялся выдать свою радость и, опустив голову, поглаживал колени.      

– Что   же ты не отвечаешь? – повторил Бодю.      

Но тот   все молчал, не находя, что ответить. И суконщик неторопливо продолжал:      

– Я   не сомневался, что это тебя огорчит… Нужно мужаться. Встряхнись немного, не   отчаивайся… главное, пойми мое положение. Как я могу навязать вам на шею эдакую   обузу? Вместо того чтобы оставить верное дело, я оставлю вам, быть может, одно   разорение. Нет, это под стать только мошеннику… Конечно, ничего другого, кроме   вашего счастья, я не желаю, но никогда меня не заставят идти наперекор совести.      

Он долго   еще говорил в том же духе, барахтаясь в потоке противоречивых рассуждений, как   человек, который хотел бы, чтобы его поняли с полуслова и поощрили действовать   в определенном направлении. Раз он обещал свою дочь и лавку, честность   повелевала ему передать и то и другое в хорошем состоянии, без долгов и   изъянов. Но он устал, ноша была слишком тяжела, и в его запинающемся голосе   слышалась мольба. Слова, слетавшие с его губ, становились все более и более   путаными; он ждал от Коломбана порыва, крика сердца. Но ждал напрасно.      

– Я   знаю, у стариков нет того огня… – бормотал он. – А молодые люди   загораются точно спичка… И это естественно, ведь у молодежи в жилах огонь… Но,   нет, нет, я не в силах согласиться, даю честное слово! Если я вам уступлю, вы   сами же станете меня потом упрекать.      

Он   замолчал, от волнения его охватила дрожь. А молодой человек сидел, по-прежнему   потупив голову. После тягостного молчания старик сказал в третий раз:      

– Что   же ты не отвечаешь?      

Коломбан,   не глядя на него, наконец произнес:      

– Нечего   тут отвечать… Вы хозяин, не нам спорить с вами. Если вы этого требуете, мы   подождем, постараемся быть благоразумными.      

Все было   кончено. Бодю еще надеялся, что Коломбан бросится в его объятия и воскликнет:   «Отец, отдохните, теперь пришла наша очередь сражаться, передайте нам лавку   такою, какая она есть, и мы совершим чудо – спасем ее». Но, взглянув на   приказчика, старик устыдился своих мыслей; в глубине души он упрекнул себя в   том, что хотел надуть собственных детей. В нем пробудилась старая маниакальная   честность; благоразумный юноша прав, в торговле нет места чувствам; тут все   решают цифры.      

– Обними   меня, дорогой мой, – сказал он в заключение. – Хорошо, мы снова поговорим   о свадьбе через год. Прежде всего надо думать о главном.      

Вечером,   в спальне, г-жа Бодю спросила мужа, чем кончилась их беседа, – старик,   вновь укрепившись в своем упрямстве, решил про себя бороться до конца. Он очень   хвалил Коломбана: такой основательный малый, с твердыми воззрениями, а кроме   того, воспитанный в добрых правилах; он не будет, например, пересмеиваться с   покупательницами, как лоботрясы из «Счастья». Нет, это человек честный,   семейственный, и он-то уж не станет играть торговлей, как играют на бирже.      

– Так   когда же свадьба? – спросила г-жа Бодю.      

– Повременим, –   отвечал он. – До тех пор, пока я не буду в состоянии исполнить то, что   обещал.      

Она не   шевельнулась, а только сказала:      

– Дочка   не переживет этого.      

Бодю еле   сдержал приступ гнева. Он сам не переживет, если его будут беспрестанно   огорчать! Разве это его вина? Он любит свою дочь, готов отдать за нее жизнь, но   не от него же зависит, чтобы дела шли хорошо, если они не желают идти хорошо.   Женевьева должна проявить благоразумие и потерпеть, пока не улучшится оборот.   Что за черт! Ведь Коломбан здесь, никто его у нее не украдет.      

– Это   непостижимо! – повторял он. – Казалось бы, такая благовоспитанная   девушка!      

Госпожа   Бодю не прибавила ни слова. Она, конечно, догадалась о муках ревности, которые   терзали Женевьеву, но не осмеливалась посвятить в них Бодю. Особая женская стыдливость   мешала ей касаться в разговоре с мужем некоторых деликатных тем. Видя, что она   молчит, он обрушил свой гнев на людей, работавших напротив; он потрясал   кулаками в сторону постройки, а там в ту ночь особенно грохотали молоты: шла   клепка железных балок.      

Дениза   собиралась вернуться в «Дамское счастье». Она давно уже поняла, что Робино,   принужденные сократить число служащих, не знают, под каким предлогом ее   уволить. Они еще смогут немного продержаться, но только если все будут делать   сами; Гожан, упорствуя в ненависти к «Дамскому счастью», отсрочивал им платежи   и даже обещал найти ссуду; но они тем не менее очень волновались и искали   выхода в экономии и строжайшем порядке. Уже недели две Дениза замечала, что они   не решаются заговорить с нею, и ей пришлось начать первой: она сказала, что у   нее нашлось другое место. Всем стало легче. Растроганная г-жа Робино обняла   Денизу и стала уверять, что всегда будет сожалеть о разлуке с нею. Но когда в   ответ на их вопрос девушка сказала, что возвращается к Муре, Робино побледнел.      

– Что   ж, вы правы! – резко воскликнул он.      

Гораздо   труднее было объявить эту новость старику Бурра. Но как-никак Денизе предстояло   от него уехать, и она трепетала, потому что была ему глубоко признательна. А   Бурра все продолжал неистовствовать – сознание, что он находится в самом центре   оглушающего шума соседней стройки, подстегивало его. Подводы с материалами   преграждали доступ к его лавке; кирки колотили в его стены; весь его дом,   вместе с тростями и зонтиками, плясал под грохот молотов. Лачуга упорно   продолжала сопротивляться среди всего этого разрушения, но того и гляди могла   рассыпаться. А хуже всего было то, что архитектор, намереваясь соединить уже   существующие отделы с теми, которые предполагалось разместить в особняке Дювиллара,   задумал прорыть тоннель под разделявшим их домиком. Этот дом принадлежал теперь   обществу «Муре и Кo », и так как съемщик, согласно арендному договору,   не имел права препятствовать ремонту, то однажды утром к Бурра явились рабочие.   На этот раз со стариком чуть не случился удар. Разве мало того, что его душат   со всех сторон – слева, справа, сзади? Теперь они вздумали схватить его за   ноги, копать под ним землю. Он выгнал рабочих вон и передал дело в суд. Работы   по ремонту он признает, но ведь речь идет о таких работах, которые не имеют   ничего общего с ремонтом. В квартале думали, что он выиграет дело; впрочем, ручаться   нельзя. Во всяком случае, процесс затянулся, и все с волнением ожидали исхода   этого бесконечного поединка.      

В тот   день, когда Дениза решила наконец расстаться с Бурра, он только что вернулся от   адвоката.      

– Подумайте! –   воскликнул он. – Теперь они говорят, будто дом не прочен; они стремятся   повернуть дело так, что надо, мол, исправлять фундамент… Черт возьми! Уже сколько   времени они трясут его своими проклятыми машинами. Что ж удивительного, если он   и развалится.      

Когда же   девушка сказала, что съезжает от него и возвращается в «Дамское счастье» на   оклад в тысячу франков, Бурра был так поражен, что только воздел к небу свои   старые, дрожащие руки. От волнения он опустился на стул.      

– Вы…   Вы… – лепетал он. – Значит, я остаюсь один, все меня покидают!      

Помолчав,   он спросил:      

– А   малыш?      

– Пепе   опять поступит к госпоже Гра, – ответила Дениза. – Она его очень   любит.      

Снова   последовало молчание. Дениза предпочла бы, чтобы Бурра разбушевался, сыпал   проклятиями, стучал кулаком; вид этого задыхающегося, пришибленного старика   глубоко огорчал ее. Но мало-помалу он оправился и снова принялся кричать:      

– Тысяча   франков! Как от этого откажешься?.. Все вы туда перейдете! Уходите же, оставьте   меня одного! Да, одного! Слышите – одного! Лишь я один никогда не склоню головы…   Да скажите им, что дело я выиграю, хотя бы мне пришлось продать для этого последнюю   рубашку!      

Дениза   должна была уйти от Робино только в конце месяца. Она повидалась с Муре, и они   обо всем условились. Как-то вечером, когда она поднималась к себе, ее остановил   Делош, стороживший под воротами. Он очень обрадовался, узнав новость; по его   словам, об этом толкует весь магазин. И он весело принялся передавать ей   болтовню сослуживцев.      

– Если   бы вы знали, какие рожи корчат кривляки из отдела готового платья!   Кстати, – тут же перебил он сам себя, – вы помните Клару Прюнер?   Говорят, что патрон с нею… Понимаете?      

Лицо его   залилось румянцем. Она же, побледнев, воскликнула:      

– Господин   Муре?      

– Странный   вкус, не правда ли? – подхватил он. – Женщина, похожая на кобылу… Белошвейка,   с которой он в прошлом году раза два встречался, была по крайней мере хорошенькая.   Впрочем, это его дело.      

Войдя к   себе, Дениза почувствовала дурноту. Конечно, это оттого, что она поднялась   чересчур быстро. Она облокотилась на подоконник, и перед нею, словно видение,   предстала Валонь, пустынная улица с поросшею мхом мостовой, которая видна была   из окна ее детской комнаты; и ей захотелось перенестись туда, скрыться в глуши,   в безмятежной тишине провинции. Париж раздражал ее, она ненавидела «Дамское   счастье» и не понимала, как могла согласиться вернуться туда. Конечно, там ей   снова предстоит страдать; Денизе почему-то стало особенно не по себе от   рассказа Делоша. Из глаз ее хлынули беспричинные слезы, она отошла от окна и   долго плакала. Наконец к ней вернулось мужество, без которого нельзя жить.      

На   другой день, за завтраком, Робино послал Денизу с поручением, и ей пришлось   проходить мимо «Старого Эльбефа». Увидев, что в лавке один только Коломбан, она   толкнула дверь. Бодю завтракали, из столовой доносился стук вилок.      

– Входите, –   сказал приказчик, – они за столом.      

Но   Дениза, знаком велев ему молчать, отвела его в угол и, понизив голос, сказала:      

– Мне   надо поговорить с вами… Неужели вы совсем уж бессердечный? Неужели вы не   видите, что Женевьева любит вас и умирает от этого?      

Она   дрожала с ног до головы, вчерашняя лихорадка снова трясла ее. А он, остолбенев   от столь неожиданной атаки, не находил, что сказать.      

– Слушайте, –   продолжала она, – Женевьева знает, что вы влюблены в другую. Она сама   сказала мне это, она рыдала как безумная… Ах, бедная девушка, как она исхудала!   Если бы вы видели ее худенькие плечи! Ее жалко до слез… Неужели вы допустите,   чтобы она умерла?      

Потрясенный,   он не знал, что сказать, и только бормотал:      

– Она   не больна, вы преувеличиваете… Я ничего не замечаю. Да ведь это ее отец откладывает   свадьбу…      

Дениза   резко возразила, что он лжет. Она понимала, что стоило молодому человеку   проявить малейшую настойчивость, и дядя бы согласился. Однако удивление   Коломбана не было притворным: он действительно не замечал медленной агонии   Женевьевы. Это было для него тягостным открытием. Пока он этого не сознавал,   ему не в чем было серьезно упрекать себя.      

– И   ради кого? – продолжала Дениза. – Ради ничтожества!.. Неужели вы не   понимаете, в кого влюбились? До сих пор мне не хотелось огорчать вас, и я   избегала отвечать на ваши постоянные расспросы… Ну так вот: она путается со   всеми и насмехается над вами; никогда она не будет вашей, а если это и   случится, вы ее получите, как и все прочие, только на раз, мимоходом.      

Он   слушал, страшно побледнев, и губы его вздрагивали при каждой фразе, которую   Дениза сквозь зубы бросала ему в лицо. Охваченная порывом жестокости, она   поддалась вспышке, природы которой сама не сознавала.      

– В   довершение всего, – выкрикнула Дениза, – она живет с господином Муре,   если хотите знать!      

Голос ее   осекся. Она побледнела еще сильнее, чем Коломбан. Они смотрели друг на друга.      

– Я   люблю ее, – прошептал он.      

И Денизе   стало стыдно. К чему говорить так с этим юношей, к чему ей так волноваться? Она   умолкла; простое слово, произнесенное им в ответ, отозвалось в ее сердце как внезапно   раздавшийся отдаленный звон колокола. «Я люблю ее, я люблю ее», –   раздавалось все громче, все шире. Он прав, он не может жениться на другой.      

Дениза   обернулась и увидела Женевьеву, стоявшую на пороге столовой.      

– Молчите! –   быстро шепнула она.      

Но было   уже поздно; Женевьева, по-видимому, все слышала. В лице ее не было ни кровинки.   Как раз в эту минуту в лавку вошла г-жа Бурделе, одна из последних покупательниц,   оставшихся верными «Старому Эльбефу» из-за добротности продававшегося здесь товара;   г-жа де Бов, следуя моде, уже давно перешла в «Счастье»; г-жа Марти тоже не   заглядывала сюда, совсем зачарованная витринами большого магазина. Женевьеве   пришлось подойти к покупательнице, и она произнесла своим обычным бесцветным   голосом:      

– Что   вам угодно, сударыня?      

Госпожа   Бурделе хотела посмотреть фланель. Коломбан снял с полки один из кусков,   Женевьева стала показывать материю; они стояли рядом за прилавком; руки у обоих   были как лед. Тем временем из столовой вышла г-жа Бодю и села за кассу. Тут же   появился и сам Бодю. Сначала старик не вмешивался в продажу; улыбнувшись   Денизе, он молча поглядывал на г-жу Бурделе.      

– Фланель   не так уж хороша, – сказала покупательница. – Покажите что-нибудь получше.      

Коломбан   снял другую штуку. Наступило молчание. Г-жа Бурделе рассматривала материю.      

– Почем?      

– Шесть   франков, сударыня, – ответила Женевьева.      

У   покупательницы вырвалось резкое движение.      

– Шесть   франков! Но ведь точно такая же напротив стоит пять франков!      

По лицу   Бодю прошла легкая судорога. Не сдержавшись, он вежливо вмешался:      

– Вы,   несомненно, ошибаетесь, сударыня: этот товар следовало бы продавать по шести   пятьдесят, не может быть, чтобы его отдавали по пяти франков. Речь идет,   конечно, о какой-то другой фланели.      

– Нет,   нет, – твердила та с упрямством мещанки, которая убеждена в своей опытности. –   Материя та же самая. Пожалуй, даже плотнее.      

Спор   начал обостряться. По лицу Бодю разлилась желчь. Он изо всех сил старался   улыбаться, но ненависть к «Счастью» душила его.      

– Право,   вам не мешало бы получше со мной обходиться, – сказала наконец г-жа   Бурделе, – иначе я отправлюсь напротив, как и другие.      

Тут Бодю   совсем потерял голову и закричал, дрожа от накипевшего гнева:      

– Ну   и идите напротив!      

Обиженная   покупательница тотчас же поднялась и вышла, не оборачиваясь, бросив только:      

– Я   так и поступлю, сударь.      

Все   онемели. Резкость хозяина поразила присутствующих. Он и сам растерялся и был в   ужасе от того, что сказал. Слова вырвались как-то сами собой, помимо его воли,   словно взрыв накопившейся злобы. И теперь все Бодю, застыв на месте и опустив   руки, следили взглядом за г-жой Бурделе, переходившей улицу. Им казалось, что с   нею уходит все их благополучие. Когда она, не торопясь, вошла в высокий подъезд   «Счастья» и Бодю увидели, как ее силуэт потонул в толпе, в них словно что-то   оборвалось.      

– Еще   одну отнимают у нас, – прошептал суконщик.      

Он   обернулся к Денизе, о поступлении которой на новое место ему было уже известно,   и прибавил:      

– И   тебя они тоже отняли… Что ж, будь по-твоему, я не сержусь. Раз у них деньги,   стало быть, они сильнее.      

Дениза,   надеясь еще, что Женевьева не расслышала слов Коломбана, сказала ей на ухо:      

– Он   любит вас, будьте повеселее.      

Но   девушка тихонько ответила надрывающим душу голосом:      

– Зачем   вы обманываете!.. Взгляните, он не может удержаться и все смотрит туда, наверх…   Я отлично знаю, что они украли его у меня, как крадут у нас все остальное.      

И она   села на табурет за кассой, возле матери. Г-жа Бодю, видимо, догадывалась, что   дочери нанесен новый удар, и с глубоким огорчением взглянула на Коломбана, а   потом на «Счастье». Да, это верно. «Дамское счастье» крадет у них все: у отца –   состояние, у матери – умирающую дочь, у дочери – мужа, которого она ждет уже   целых десять лет. И, глядя на эту обреченную семью, Дениза, сердце которой   переполнилось состраданием, на минуту испугалась: она подумала, что поступает   дурно. Ведь и ей, пожалуй, придется приложить руку к работе той машины, которая   губит этих бедняг! Но какая-то неведомая сила увлекала ее, – она   чувствовала, что не делает ничего дурного.      

– Пустяки,   как-нибудь переживем! – воскликнул Бодю, стараясь придать себе мужества. –   Потеряли одну, придут две другие! Знаешь, Дениза, у меня теперь есть семьдесят   тысяч франков, и твой Муре проведет из-за них не одну бессонную ночь… Ну, а вы   что же? Что это у всех за похоронные лица?      

Но ему   не удалось никого развеселить, он снова смутился и побледнел; все по-прежнему   стояли, устремив глаза на чудовище, словно собственное несчастье притягивало,   побеждало и опьяняло их. Работы заканчивались, снимали леса – в просвете   виднелась часть колоссального здания, блиставшего белыми стенами с широкими   сверкающими окнами. Как раз в это время вдоль тротуара, где возобновилось   наконец движение пешеходов, у отдела доставки, вытянулись в ряд восемь   фургонов, и служащие грузили в них пакеты. Под солнцем, лучи которого из конца   в конец пронизывали улицу, зеленые бока фургонов с желтыми и красными разводами   отсвечивали как зеркала и бросали ослепительные отражения в самую глубь «Старого   Эльбефа». Представительные кучера, одетые в черное, натягивали вожжи; лошади, в   великолепной упряжи, встряхивали серебряными удилами. Как только фургон был   нагружен, улица оглашалась звонким стуком колес, отдававшимся во всех соседних   лавочках.      

Несчастным   Бодю приходилось терпеть это триумфальное шествие дважды в день, и оно   разрывало им сердце. Отец изнемогал, спрашивая себя, куда уходит этот   бесконечный поток товаров, а мать, болезненно переживавшая мучения дочери,   смотрела на улицу невидящим взором, и глаза ее наполнялись жгучими слезами.      

 IX      

       

В   понедельник четырнадцатого марта состоялось открытие новых отделов «Дамского   счастья», сопровождавшееся большой выставкой летних новинок, которая должна   была продлиться три дня. Дул резкий, холодный ветер, прохожие, застигнутые   врасплох нежданным возвратом зимы, быстро пробегали, застегнув пальто на все   пуговицы. А в соседних лавках нарастало волнение: в окнах виднелись бледные   лица хозяев, которые пересчитывали первые экипажи, остановившиеся у нового   парадного подъезда на улице Нев-Сент-Огюстен. Этот подъезд, высокий и глубокий   как церковный портал, был увенчан скульптурной группой, изображавшей   Промышленность и Торговлю, которые подавали друг другу руки в окружении соответствующих   эмблем. Над подъездом был устроен широкий навес, и его свежая позолота, словно   солнечный луч, ярко освещала тротуары. Справа и слева, сверкая стеклами и   белизной еще свежей окраски, тянулись фасады зданий, занимавших весь квартал   между улицами Монсиньи и Мишодьер; только со стороны улицы Десятого декабря   зданий еще не было – там «Ипотечный кредит» намеревался строить гостиницу. На   всем протяжении этого вытянувшегося, словно казарма, здания, сквозь зеркальные   окна всех трех этажей, дававших полный доступ дневному свету, хозяева соседних   лавчонок – стоило им только поднять голову – видели целые горы нагроможденных   товаров. Этот огромный куб, этот колоссальный базар заслонял от них небо и,   казалось, тоже имел какое-то отношение к холоду, бросавшему их в дрожь за   ледяными прилавками.      

С шести   часов утра Муре уже был на месте и отдавал последние распоряжения. По центру,   прямо от парадного подъезда, через весь магазин шла галерея, окаймленная справа   и слева двумя более узкими: галереей Монсиньи и галереей Мишодьер. Дворы,   превращенные в залы, были щедро застеклены. С нижнего этажа поднимались   железные лестницы, а в верхнем, с одной стороны на другую, были перекинуты железные   мостики. Архитектор, молодой человек, влюбленный во всякую новизну и, к   счастью, не лишенный здравого смысла, использовал камень только в подвалах и   для столбов, весь же остов сконструировал из железа, подперев колоннами сеть   балок и перекрытий. Своды пола и внутренние перегородки были сложены из   кирпича. Всюду было очень просторно; воздух и свет имели сюда свободный доступ,   публика беспрепятственно двигалась под смелыми взлетами далеко раскинутых ферм.   Это был храм современной торговли, легкий и основательный, созданный для целых   толп покупательниц. Внизу, у центральной галереи, сейчас же за дешевыми   товарами, шли отделы галстуков, перчаток и шелка; галерея Монсиньи была занята   ситцами и полотнами, галерея Мишодьер – галантереей, трикотажем, сукнами и   шерстяным товаром. Во втором этаже размещались готовое платье, белье, шали,   кружево и ряд новых отделов, а на третий этаж были переведены постельные   принадлежности, ковры, декоративные ткани и прочие громоздкие товары. Теперь   число отделов достигало тридцати девяти, а служащих насчитывалось тысяча   восемьсот человек, в том числе двести женщин. Здесь под высокими гулкими   металлическими сводами расположилось целое маленькое государство.      

Муре   страстно желал одного – одержать победу над женщиной. Он хотел, чтобы она   царила здесь, как у себя дома, он построил для нее этот храм, намереваясь   подчинить ее своей власти. Вся тактика его сводилась к тому, чтобы обольстить   женщину знаками внимания и, используя сжигающую ее лихорадку, сделать ее   желания предметом купли-продажи. День и ночь ломал он себе голову в поисках   новых изобретений; чтобы избавить изнеженных дам от утомительного хождения по   лестницам, он устроил два лифта, обитых бархатом. Затем он открыл буфет, где   бесплатно подавались сиропы и печенье, открыл читальный зал – обставленную с   чрезмерно пышной роскошью величественную галерею, где даже отважился устроить выставку   картин. Но главной его задачей теперь было завоевать женщину, которая, став   матерью, утратила склонность к кокетству; он стремился завоевать ее при помощи   ребенка и тут уж не упускал из виду ничего: он играл на всех чувствах, создавал   отделы для мальчиков и девочек, останавливал на ходу матерей, даря детям   картинки и воздушные шары. Поистине гениальной была эта выдумка раздавать всем   покупательницам – в виде премии – воздушные шары, красные шары из тонкой резины   с оттиснутым крупными буквами названием магазина; странствуя в воздухе на конце   тонкой веревочки, они плыли по улицам в качестве живых реклам.      

Но   главная сила Муре заключалась в печатной рекламе. Он дошел до того, что тратил   триста тысяч франков в год на прейскуранты, объявления и афиши. К базару летних   новинок он выпустил двести тысяч экземпляров прейскуранта, причем прейскурант   был переведен на иностранные языки и в количестве пятидесяти тысяч разослан за   границу. Теперь Муре снабжал его иллюстрациями и даже образчиками материй,   приклеенными к страницам. Это был целый поток самовосхваления: «Дамское   счастье» било в глаза всему миру, широко используя стены, газеты и даже   театральные занавесы. Муре утверждал, что женщина бессильна против рекламы и   что ее фатально влечет ко всякому шуму. Впрочем, он расставлял ей и более   хитрые ловушки, анализируя ее душу как тонкий психолог. Так, он установил, что   женщина не в силах противиться дешевизне и покупает даже то, что ей не нужно,   если только убеждена, что это выгодно; исходя из этого. Муре создал целую   систему постепенного понижения цен на товары, которые продавались туго; он   предпочитал продать их с убытком, лишь бы они быстрее оборачивались. Он проник   еще глубже в женское сердце, придумав систему «возврата» – этот шедевр   иезуитского обольщения. «Берите, сударыня, вы возвратите нам эту вещь, если она   перестанет вам нравиться». И женщина, которая до сих пор сопротивлялась, теперь   покупала со спокойной совестью, находя себе оправдание в том, что может   отказаться от своего безрассудства. Возврат вещей и понижение цен вошли в   обиход новой торговли, как основные ее методы.      

Но   особым, непревзойденным мастером Муре проявил себя в области внутреннего   устройства магазина. Он поставил за правило, чтобы ни один уголок «Дамского   счастья» не пустовал: он требовал, чтобы всюду были шум, толпа, жизнь, потому   что, говорил он, жизнь притягивает другую жизнь, рождает и множится. Для этого   он придумывал всевозможные уловки. Во-первых, требовалось, чтобы в дверях   всегда была давка – пусть прохожие думают, что здесь вспыхнул бунт; он   добивался этой давки, размещая при входе удешевленные товары – ящики и корзины   с продававшимися по дешевке предметами; поэтому тут вечно толпился бедный люд,   преграждая дорогу остальным покупателям, и можно было подумать, что магазин   ломится от наплыва публики, тогда как он часто бывал заполнен только наполовину.   Кроме того. Муре умело скрывал в галереях плохо торговавшие отделы, например,   летом отдел теплых шалей или отдел ситца – зимой. Он окружал их бойко   торговавшими отделами и скрывал в шуме и сутолоке. Он один додумался поместить   ковры и мебель на третьем этаже, ибо покупательниц тут бывало значительно   меньше, а потому размещение этих отделов в нижнем этаже привело бы к   образованию пустот. Если бы Муре придумал, как пропустить через свой магазин   всю улицу, он, не колеблясь, осуществил бы эту идею.      

В это   время Муре был, как никогда, в ударе. Вечером в субботу, осматривая в последний   раз все приготовления к большому понедельничному базару, к которому готовились   уже целый месяц; он вдруг спохватился, что принятое им расположение отделов –   нелепо. Между тем все было вполне логично: ткани – с одной стороны, готовое   платье – с другой; это был разумный порядок, который позволил бы покупательницам   самостоятельно ориентироваться. Наблюдая толчею в тесной лавке г-жи Эдуэн, Муре   когда-то мечтал именно о таком расположении; но теперь, когда этот порядок был   накануне осуществления, он вдруг подумал: да правильно ли это? И тотчас   воскликнул про себя: «Все это никуда не годится!» Оставалось только сорок   восемь часов до начала базара, когда он решил, что часть отделов надо   переместить. Ошалевшему, озадаченному персоналу пришлось провести две ночи и   все воскресенье в ужасающей суматохе. Даже в понедельник утром, за час до   открытия магазина, некоторые товары еще не были водворены на свои места. Патрон   положительно сошел с ума; никто ничего не понимал; все были в недоумении.      

– Ну,   ну, скорее! – спокойно покрикивал уверенный в своей правоте Муре. –   Вот еще эти костюмы… отнесите-ка их наверх… А японские безделушки перетащим на   центральную площадку. Еще немножко, друзья, – и смотрите, как мы сейчас   заторгуем!      

Бурдонкль   тоже находился тут с самого раннего утра. Он понимал в этой перестановке не   больше других и с беспокойством следил за патроном. Он не смел донимать его   расспросами, хорошо зная, как это будет принято в столь напряженный момент.   Наконец он все же решился и тихонько спросил:      

– Неужели   было так необходимо перевертывать все вверх дном накануне базара?      

Сначала   Муре вместо ответа только пожал плечами. Но так как Бурдонкль продолжал   настаивать, он разразился:      

– Да,   чтобы все покупательницы сбились кучей в одном углу. Понятно? А то я распланировал   все, точно какой-то геометр! Вот уж никогда не простил бы себе этой ошибки!..   Поймите же: ведь я чуть было не рассеял толпу по разным отделам. Женщина вошла   бы, направилась прямо куда ей надо, прошла бы от юбки к платью, от платья к   манто, а затем ушла бы, ни чуточки не поблуждав… Ни одна покупательница даже не   увидела бы всех наших отделов!      

– А   теперь, – заметил Бурдонкль, – когда вы все перепутали и расшвыряли   на все четыре стороны, приказчики останутся без ног, провожая покупательниц из   отдела в отдел.      

– Ну   и пусть! – с горделивым жестом ответил Муре. – Они молоды: у них от   этого только ноги подрастут… Тем лучше – пускай себе странствуют. Будет   казаться, что народу еще больше, они увеличат толпу. Пусть люди давят друг   друга, это хорошо!      

Он   рассмеялся и, понизив голос, удостоил объяснить свою мысль:      

– Вот   слушайте, Бурдонкль, каковы будут результаты. Во-первых, передвижение покупательниц   во всех направлениях разбросает их всюду понемножку, умножит их число и   окончательно вскружит им голову. Во-вторых, так как надо их провожать с одного   конца магазина в другой, если они, например, захотят купить подкладку, после   того как купили платье, то эти путешествия по всем направлениям утроят в их   глазах размеры помещения. В-третьих, они будут вынуждены проходить по таким   отделам, куда никогда бы не ступили йогой, а там их привлекут всевозможные   искушения, и вот они в наших руках. В-четвертых…      

Бурдонкль   смеялся вместе с ним. И восхищенный Муре, остановившись, крикнул продавцам:      

– Отлично,   молодцы! Теперь – взмахнуть только веником, и лучшего не надо!      

Муре с   Бурдонклем находились в отделе готового платья, который они только что разделили   надвое, отправив платья и костюмы на третий этаж, в другой конец магазина. Обернувшись,   Муре увидел Денизу. Она спустилась вниз раньше других и вытаращила глаза,   сбитая с толку этим переустройством.      

– В   чем дело? – бормотала она. – Опять переезд?      

Ее   изумление явно забавляло Муре: он любил такие театральные эффекты. С первых   дней февраля Дениза вернулась в «Дамское счастье» и, к своему радостному   удивлению, встретила вежливое и чуть ли не почтительное отношение со стороны   сослуживцев. Особенную благосклонность выказывала ей г-жа Орели; Маргарита и   Клара, казалось, смирились с ее присутствием; даже дядюшка Жув смущенно   сутулился, словно желая стереть неприятное воспоминание о прошлом. Достаточно   было Муре сказать ей слово, чтобы все начали шептаться, следя за нею глазами.   Среди этой всеобщей любезности ее немного огорчали только какая-то странная   печаль Делоша и загадочные улыбки Полины.      

А Муре   продолжал с восхищением глядеть на нее.      

– Что   вы ищете, мадемуазель? – спросил он наконец.      

Дениза   не заметила его. Она слегка покраснела. Со времени ее возвращения он не переставал   оказывать ей знаки внимания, которые глубоко трогали девушку. Полина, неизвестно   зачем, рассказала ей со всеми подробностями о романе между хозяином и Кларой:   где он с ней видится, сколько ей платит. Полина часто возвращалась к этой теме   и прибавляла даже, что у него есть и другая любовница, та самая г-жа Дефорж,   которую так хорошо знает весь магазин. Все эти сплетни волновали Денизу, и в   присутствии Муре она по-прежнему робела, чувствуя какую-то необъяснимую   неловкость, а в душе ее благодарность все время боролась с гневом.      

– Тут   все вверх дном, – проговорила она.      

Муре   подошел к ней и тихо сказал:      

– Зайдите,   пожалуйста, сегодня вечером, после закрытия, ко мне в кабинет. Мне надо с вами   поговорить.      

Она   смущенно опустила голову и не ответила ни слова. Впрочем, ей уже надо было   торопиться в отдел, куда сходились и другие продавщицы. Но Бурдонкль расслышал   слова Муре и с улыбкой взглянул на него. Когда они остались одни, он даже   осмелился сказать:      

– И   эта! Берегитесь, как бы дело не приняло серьезный оборот!      

Муре   стал оправдываться, стараясь скрыть свое волнение под маской беспечности.      

– Бросьте!   Все это ерунда! Женщина, которая мной завладеет, милый мой, еще не родилась!      

Но в эту   минуту магазин наконец открылся, и Муре бросился в последний раз окинуть   взглядом многочисленные прилавки. Бурдонкль покачал головой. Эта простая и   кроткая девушка начинала вызывать в нем тревогу. На первых порах он одержал   победу, прибегнув к грубому увольнению. Но она снова появилась, и он считал ее   опасным врагом, помалкивал в ее присутствии и выжидал.      

Патрона   он нагнал уже внизу, в зале, тянувшемся вдоль улицы Сент-Огюстен, у самого   входа.      

– Вы   шутите со мной, что ли? – кричал Муре. – Я приказал расставить   голубые зонтики в виде бордюра. Исправьте все это, да поживей!      

Он не   желал слушать никаких возражений, и целому отряду служителей пришлось переделать   выставку зонтов. Начинали появляться покупательницы, а Муре даже приказал закрыть   на несколько минут двери, грозясь, что вовсе их, не откроет, если голубые зонтики   останутся в центре. Это сводило на нет всю его композицию. Известные мастера   выставок – Гютен, Миньон другие – приходили, смотрели во все глаза и делали   вид, что ничего не понимают, – они ведь принадлежали совсем к другой   школе.      

Наконец   двери снова распахнулись, и поток хлынул. Уже с первой минуты, когда магазин   еще был совсем пуст, в вестибюле произошла такая давка, что пришлось прибегнуть   к содействию полиции, чтобы восстановить движение на тротуарах. Муре рассчитал   правильно: все хозяйки, вся эта толпа мещанок и женщин в чепцах, бросились на   приступ удешевленных товаров, остатков и брака, которые были выставлены чуть ли   не на улице. В воздухе мелькали руки, беспрерывно ощупывавшие материи,   развешанные при входе, – коленкор по семь су, полушерстяную серенькую   материю по девять су и в особенности полушелковый орлеан по тридцать восемь   сантимов, опустошавший тощие кошельки. Женщины толкались, лихорадочно   протискивались к ящикам и корзинам с дешевыми товарами – с кружевом по десять   сантимов, с лентами по пять су, подвязками по три су, перчатками, юбками, галстуками,   бумажными чулками и носками, которые нагромождались и исчезали, словно съедаемые   прожорливой толпой. Продавцы, торговавшие на открытом воздухе, прямо на мостовой,   не могли справиться с работой – так много было покупателей, несмотря на   холодную погоду. Какая-то беременная подняла крик. Двух девочек чуть не   задавили.      

В   течение целого утра эта давка все возрастала. К часу дня образовались очереди;   толпа запрудила улицу, точно во время восстания. В ту минуту, когда г-жа де Бов   и ее дочь Бланш остановились в нерешительности на противоположном тротуаре, к   ним подошла г-жа Марти в сопровождении Валентины.      

– Ну   и народу! – сказала первая. – Там прямо душат друг друга… Не надо мне   было идти, – ведь я лежала в постели и встала, только чтобы подышать   воздухом.      

– И   мне тоже, – ответила другая. – Я обещала мужу навестить его сестру,   на Монмартре… Но по дороге вспомнила, что мне нужен кусок тесьмы. Не все ли   равно, здесь купить или еще где-нибудь, не правда ли? О, я не истрачу ни одного   су; да мне ничего и не нужно.      

Однако   они не сводили глаз с дверей, завороженные и увлеченные буйным вихрем толпы…      

– Нет,   нет, я не пойду, мне страшно, – лепетала г-жа де Бов. – Бланш, уйдем   отсюда, тут, пожалуй, раздавят.      

Но голос   ее слабел, она мало-помалу поддавалась желанию войти туда, куда входили все;   страх ее растворялся в непреодолимой заманчивости давки. Г-жа Марти тоже   сдалась.      

– Держись   за мое платье, Валентина… – сказала она. – Никогда не видела ничего подобного!   Толпа просто уносит. Что-то будет внутри!      

Захваченные   течением, дамы уже не могли отступить. Подобно тому как река вбирает в себя   ручьи, так переполненный вестибюль вбирал поток покупательниц, втягивал в себя   прохожих, всасывал жителей со всех четырех концов Парижа. Женщины еле   двигались, сдавленные до потери дыхания, держась на ногах только потому, что их   поддерживали чужие плечи и бока, мягкую теплоту которых они ощущали; они были   просто счастливы, что попали в магазин, они наслаждались этим трудным и медленным   продвижением, еще более подстрекавшим их любопытство. Все перепуталось: дамы,   одетые в шелка, мещанки в бедных платьях, простоволосые девушки – все   возбужденные, все горящие одной страстью. Несколько мужчин, утонувших в море   корсажей, беспокойно озирались кругом. Кормилица, затертая в самую гущу, высоко   поднимала смеющегося от удовольствия малютку. И только какая-то худая женщина   негодовала и бранилась, обвиняя соседку, что та переломала ей все ребра.      

– Как   бы не остаться без юбки, – повторяла г-жа де Бов.      

Госпожа   Марти, с лицом еще свежим от уличного воздуха, молча приподнималась на цыпочки,   чтобы поверх голов раньше других увидеть уходящие вглубь отделы. Зрачки ее   серых глаз сузились, словно у кошки, пришедшей с яркого света. У нее был бодрый   вид и ясный взгляд, как у только что пробудившейся, хорошо отдохнувшей женщины.      

– Ах,   наконец-то! – произнесла она со вздохом.      

Дамы   выбрались на простор. Они очутились в зале Сент-Огюстен и были чрезвычайно   удивлены, найдя его почти пустым. Но они блаженствовали; им казалось, что,   придя с улицы, где стояла зима, они сразу попали в весеннее тепло. В то время   как там, на дворе, дул ледяной ветер, с дождем и крупой, здесь, в галереях   «Счастья», торжествовала весна, разукрашенная легкими тканями, в цветущей   роскоши нежных оттенков царили наряды, предназначенные для веселых летних   прогулок.      

– Взгляните! –   воскликнула г-жа де Бов, застыв на месте и подняв кверху голову.      

Она   увидела выставку зонтов. Раскрытые, выпуклые, как щиты, они покрывали все стены   зала, начиная со стеклянного потолка и до верхнего края лакированной дубовой   панели. Они ложились узорами по сводам верхних этажей, ниспадали гирляндами   вдоль колонн, тянулись плотными рядами по балюстрадам галерей и даже по перилам   лестниц; симметрично расположенные, испещряя стены красными, зелеными и желтыми   пятнами, они походили на большие венецианские фонари, зажженные по случаю   какого-то небывалого празднества. В углах зонты собирались в замысловатые   созвездия – это были зонты по тридцать девять су, и их светлые оттенки –   бледно-голубые, кремовые и нежно-розовые – сияли кротким мерцанием ночника; а   над ними необъятные японские зонтики, с золотыми журавлями, летящими в   пурпурном небе, пылали отблесками пожаров.      

Госпожа   Марти тщетно подыскивала слова для выражения своего восторга.      

– Настоящая   феерия! – только и могла она воскликнуть. Затем, попытавшись сориентироваться,   прибавила: – Итак, тесьма в отделе прикладов. Покупаю тесьму и улетучиваюсь.      

– Я   вас провожу, – сказала г-жа де Бов. – Мы только пройдемся по   магазину, и больше ничего. Не правда ли, Бланш?      

Однако,   едва отойдя от входа, дамы тотчас же заблудились. Они повернули налево, но   поскольку отдел приклада был переведен в другое место, они попали в отдел, где   продавались рюши, а потом в ювелирный. В крытых галереях было очень жарко,   стояла влажная и спертая тепличная духота, усиленная приторным запахом тканей и   заглушавшая шум шагов. Тогда они снова вернулись к дверям, где уже образовалось   обратное течение к выходу, бесконечная вереница женщин и детей, над которой   плыло целое облако красных шаров. Таких шаров заготовили сорок тысяч, и раздача   их была возложена на специальных служащих. Глядя на уходивших покупательниц,   можно было подумать, что над ними, на концах невидимых нитей, отражая пожар   зонтичной выставки, несется по воздуху огромная стая мыльных пузырей. Весь   магазин был озарен их отсветами.      

– Это   какой-то сказочный мир, – воскликнула г-жа де Бов. – Не знаешь, где   находишься.      

Однако   дамы не могли долго стоять среди водоворота, который образовался у входа, в   толчее входивших и выходивших людей. По счастью, к ним на помощь подоспел   инспектор Жув. Он стоял в вестибюле, серьезно и внимательно вглядываясь в лица   проходивших женщин. На нем лежали специальные обязанности внутренней полиции.   Он выслеживал воровок и особенно присматривался к беременным женщинам, когда   лихорадочный блеск в их глазах привлекал его внимание.      

– Отдел   приклада, сударыня? – любезно спросил он. – Пожалуйте налево, внизу,   за трикотажем.      

Госпожа   де Бов поблагодарила. Тут г-жа Марти, обернувшись, не нашла возле себя дочери.   Она испугалась было, но, осмотревшись, обнаружила Валентину вдалеке, в конце   зала Сент-Огюстен; девушка была всецело поглощена созерцанием прилавка, на   котором кучей лежали дамские галстуки по девятнадцать су. Муре ввел в практику   зазывание, громогласное предложение товаров, при помощи которого еще успешнее   приманивались и обирались покупательницы; он пользовался любой рекламой и   издевался над скромностью некоторых собратьев, считавших, что товар должен   говорить сам за себя. В «Дамском счастье» продавцы-специалисты из числа   парижских лоботрясов и балагуров сбывали таким путем немало всякой дряни.      

– Ах,   мама, – прошептала Валентина, – посмотри на эти галстуки… У них на   концах вышиты птицы.      

Продавец   навязывал свой товар, клялся, что он из чистого шелка, что фабрикант в убыток   себе продал им эти галстуки и что такой случай больше не повторится.      

– Девятнадцать   су, – да не может быть! – твердила г-жа Марта, обольщенная, как и   дочь. – Ну что ж, возьмем парочку, авось не разоримся.      

Лицо   г-жи де Бов выражало презрение. Она ненавидела зазывания; оклик продавца обращал   ее в бегство. Г-жа Марти не понимала этого отвращения к расхваливанию товаров;   у нее была другая натура – она была из тех женщин, которые с радостью поддаются   насилию и любят нежиться в ласке публичных предложений, наслаждаясь   возможностью за все хвататься руками и тратить время на ненужные разговоры.      

– Теперь, –   продолжала она, – скорее за тесьмой… Я больше и видеть ничего не хочу.      

Тем не   менее, попав в отдел шарфов и перчаток, она снова утратила свою решимость. Там   в рассеянном дневном свете были выставлены товары ярких и веселых тонов, производившие   чарующее впечатление. Симметрично расположенные прилавки казались цветочными   клумбами, а зал в целом – французским цветником, где светилась улыбкой нежная   гамма оттенков. Прямо на прилавках в раскрытых коробках, уже не помещавшихся на   переполненных полках, высились горы шарфов и платочков, блистая желтым золотом   хризантем, ярко-красным цветом герани, молочной белизной петуний и небесной синевой   вербены. А повыше с медных прутьев ниспадали цветущие гирлянды развешанных   платков, размотанных лент – бесконечная сверкающая цепь, которая тянулась в   воздухе, обвиваясь вокруг колонн, множась в зеркалах. Но больше всего привлекал   толпу перчаточный отдел, где из одних перчаток было устроено швейцарское шале –   шедевр работы Миньо, на сооружение которого он потратил два дня. Нижний этаж   был сделан из черных перчаток, затем шли перчатки цвета соломки, цвета резеды;   кроваво-красные были употреблены для отделки – они обрамляли окна, намечали   балконы, заменяли черепицу.      

– Что   угодно, сударыня? – спросил Миньо, увидев, что г-жа Марти остановилась   перед шале как зачарованная. – Вот шведские перчатки по франку семьдесят   пять, лучшего качества…      

Он   зазывал с каким-то ожесточением, окликая проходивших покупательниц из-за прилавка   и надоедая им своей предупредительностью. Г-жа Марти отрицательно покачала головой,   а он все-таки продолжал:      

– Тирольские   перчатки по франку двадцать пять… Туринские перчатки для детей, вышитые   перчатки всех цветов…      

– Нет,   благодарю вас, мне ничего не нужно, – ответила г-жа Марти.      

Но,   почувствовав, что голос ее слабеет, Миньо удвоил настойчивость и стал раскладывать   перед ней чудесные вышитые перчатки. Не в силах противиться, она купила одну   Пару и, увидев, что г-жа де Бов смотрит на нее с улыбкой, покраснела:      

– Ах,   какой я ребенок… Если я сейчас же не куплю тесьмы и не спасусь бегством, я   погибла.      

К   несчастью, в отделе приклада была такая давка, что г-жа Марта не могла добиться   продавца. Наши дамы ждали уже минут десять и начали раздражаться, но тут они   увидели г-жу Бурделе с тремя детьми, и это немного отвлекло их. Г-жа Бурделе.   Хорошенькая и практичная женщина, принялась объяснять им со своим обычным   спокойствием, что хотела показать магазин детям. Мадлене было десять лет,   Эдмону восемь, Люсьену четыре; они улыбались от удовольствия, получив наконец   это давно обещанное даровое развлечение.      

– Какие   хорошенькие зонтики, я куплю себе красный, – вдруг произнесла г-жа Марти,   нетерпеливо прохаживаясь, раздраженная этим вынужденным пребыванием без дела.      

Она   выбрала зонтик за четырнадцать франков пятьдесят. Г-жа Бурделе, неодобрительно   следившая за этой покупкой, дружески сказала:      

– Напрасно   вы торопитесь. Через месяц вы получили бы его за десять франков… Но меня-то они   не поймают!      

И она   стала развивать целую теорию правильного ведения хозяйства. Раз уж магазины   начали понижать цены, нужно только выждать. Зачем поддаваться на их   уловки, – надо стараться самой воспользоваться подвернувшейся оказией. Она   даже вносила в эту борьбу немало хитрости и хвалилась, что ни разу в жизни не   дала им получить с нее хоть одно су прибыли.      

– Ну,   я обещала своим малышам показать картинки там, наверху, в салоне… –   сказала она в заключение. – Пойдемте со мной, у вас хватит времени.      

Тесьма   была забыта, и г-жа Марти тотчас же согласилась, в то время как графиня де Бов   отказалась, предпочитая сначала обойти нижний этаж. Дамы решили встретиться   наверху. Отыскивая лестницу, г-жа Бурделе заметила лифт и, для полноты   удовольствия, втолкнула туда детей. Г-жа Марти с дочерью тоже вошли в узкую   клетку, где стало очень тесно, но зеркала, бархатные скамеечки и дверь с медной   отделкой настолько их заинтересовали, что они достигли второго этажа, даже не   почувствовав плавного хода машины. В галерее кружев их ожидало еще одно   удовольствие. Проходя мимо буфета, г-жа Бурделе не Преминула напоить свою   детвору сиропом. Буфет помещался в четырехугольном зале с широкой мраморной стойкой.   Два серебристых фонтана на обоих его концах били тонкими струйками; позади   стойки, на полках, выстроились ряды бутылок. Три служителя беспрерывно вытирали   и наливали стаканы. Чтобы сдержать мучимых жаждой клиентов, пришлось, с помощью   обитого бархатом барьера, установить очередь, как у входа в театр. Женщины давили   друг на друга. Потеряв всякий стыд при виде даровых лакомств, некоторые покупательницы   наедались до Тошноты.      

– Ну   вот, где же они? – воскликнула г-жа Бурделе, выбравшись из давки и утерев   детям рты носовым платком.      

Она   увидела г-жу Марта и Валентину уже в другой галерее, далеко от буфета. Они   опять что-то покупали, утопая в целой куче юбок. Это был конец: мать я дочь   погибали, охваченные лихорадкой трат.      

Добравшись   наконец до салона, где можно было написать письмо или почитать, г-жа Бурделе   водворила Мадлену, Эдмона и Люсьена за большой стол, затем взяла из библиотечного   шкафа альбом фотографий и принесла его детям. Сводчатый потолок этого длинного   зала был щедро отделан позолотой; в зале было два монументальных камина,   расположенных друг против друга; на стенах висели весьма посредственные картину   в богатейших рамах, а между колонн, против сводчатых окон, выходивших в   торговые помещения, были расставлены высокие декоративные растения в   майоликовых вазах. Многочисленная публика молчаливо сидела вокруг столов,   заваленных журналами и газетами; здесь к услугам покупателей была почтовая   бумага и чернильницы. Дамы снимали перчатки и писали письма на листках,   украшенных вензелем магазина, предварительно перечеркнув это украшение одним   взмахом пера. Несколько мужчин, уютно усевшись в кресла, читали газеты. Но   многие сидели, ничего не делая: это были мужья, ожидавшие своих жен, которые   бродили по отделам, или молодые скромные дамы, сторожившие приход возлюбленного,   или, наконец, пожилые родители, сданные сюда, как в гардероб, на время   пребывания в магазине. Вся эта публика, удобно рассевшись, предавалась отдыху и   поглядывала через открытые окна в галереи и зал, откуда доносился отдаленный   гул, примешивавшийся к легкому скрипу перьев и шелесту газет.      

– Как,   вы здесь! – воскликнула г-жа Бурделе. – Я вас не узнала.      

Возле   детей за страницами журнала скрывалась какая-то дама. То была г-жа Гибаль. Она,   видимо, была раздосадована встречей, но, быстро овладев собой, поспешила   сказать, что поднялась сюда немного отдохнуть от толчеи. Г-жа Бурделе   поинтересовалась, что же она собирается покупать, и г-жа Гибаль, приглушая   эгоистическую жесткость взгляда, томно ответила:      

– Да   ничего… Наоборот, я пришла вернуть покупку. Да, я недовольна портьерами, которые   недавно приобрела. Но сегодня такая сутолока, что я жду, когда можно будет   подойти к прилавку.      

И она   принялась болтать: система возврата покупок чрезвычайно удобна! До сих пор она   не покупала ничего, а теперь иногда поддается соблазну. По правде сказать, из   пяти вещей она уже вернула четыре и своим странным поведением приобрела   известность во всех отделах: покупая товар, она выбирала его с недовольным   видом и, продержав вещь несколько дней, возвращала, обратно. Во время разговора   она не спускала глаз с двери зала и, казалось, с облегчением вздохнула, когда   г-жа Бурделе вернулась к детям, чтобы объяснить им содержание фотографий. Почти   в ту же минуту в зал вошли г-н де Бов и Поль де Валаньоск. Граф, делавший вид,   что показывает молодому человеку новые отделы, обменялся с г-жой Гибаль быстрым   взглядом; затем она снова углубилась в чтение, точно и не видела его.      

– Поль!   И ты здесь! – произнес кто-то за спиной вошедших мужчин.      

Это был   Муре, совершавший обход магазина. Он пожал им руки и тотчас спросил:      

– А   ваша супруга удостоила нас своим посещением?      

– Увы,   нет, – ответил граф, – и чрезвычайно об этом сожалеет. Она   прихворнула. О, ничего опасного.      

Притворившись,   будто он только что увидел г-жу Гибаль, граф покинул мужчин и подошел к ней,   сняв шляпу; двое других ограничились поклоном издали. Она тоже разыграла   удивление. Поль улыбнулся: ему теперь все стало ясно. Он тихонько рассказал   Муре, как граф, с которым он встретился на улице Ришелье, пытался от него   отделаться, а потом затащил его в «Счастье» под предлогом, что надо же   посмотреть на открытие базара. А дама эта уже целый год вытягивает из графа   деньги и старается воспользоваться всеми удовольствиями, какие он может ей   доставить; однако она никогда ему не пишет, а сговаривается о встречах,   назначая свидания в общественных местах: церквах, музеях и магазинах.      

– Я   уверен, что для каждого нового свидания они выбирают новую гостиницу, – шептал   молодой человек. – В прошлом месяце он производил инспекторский объезд и   каждые два дня писал своей жене из Блуа, Либурна, Тарба; однако я собственными   глазами видел, как он входил в меблированные комнаты в Ватиньоле… Но взгляни на   него. До чего он хорош, какая великолепная выправка! Это старая Франция, мой   друг, старая Франция!      

– А   как твоя женитьба? – спросил Муре.      

Поль, не   спуская глаз с графа, ответил, что все еще ждут смерти тетки. Затем торжествующе   прибавил:      

– Ну,   что? Видел? Он наклонился и сунул ей адрес, а она приняла записку с самым   добродетельным видом. Эта рыжая кукла, на вид столь безразличная ко   всему, – ужасная женщина… Ну и дела же у тебя здесь творятся!      

– Эти   дамы тут вовсе не у меня, они – у себя, – поправил Муре с улыбкой.      

И он   принялся шутить. Любовь, как и ласточка, приносит дому счастье. Конечно, он   знает их всех, этих девиц, которые околачиваются у прилавков, этих дам, как бы   нечаянно встречающихся здесь со своими друзьями; но если они и ничего не   покупают, так по крайней мере хоть увеличивают толпу и обогревают магазин.      

Продолжая   болтать, он увел своего бывшего однокашника к дверям зала, откуда была видна центральная   галерея; здесь у их ног один за другим развертывались залы. Позади них, в   читальном салоне, было по-прежнему тихо; слышалось только легкое поскрипывание   перьев и шелест газет. Какой-то пожилой господин заснул над «Монитером». Граф   де Бов рассматривал картины с явным намерением потерять в толпе своего будущего   зятя. И среди этой тишины одна лишь г-жа Бурделе громко забавляла детей, словно   находилась в завоеванной стране.      

– Видишь,   они здесь – у себя, – повторил Муре, указывая широким жестом на скопище   женщин, от которых ломился магазин.      

Тем   временем г-жа Дефорж, чуть было не лишившаяся в толпе своего манто, вошла   наконец в «Счастье» и проходила через первый зал. Дойдя до большой галереи, она   взглянула наверх. Галерея напоминала вокзал, обрамленный перилами этажей,   перерезанный висячими лестницами и пересеченный воздушными мостами. Железные   лестницы в два оборота, смело извиваясь, пестрели площадками; железные мостики,   переброшенные в пространстве, вытягивались в вышине прямыми линиями; при   матовом свете, лившемся через стеклянную крышу, все это железо превращалось в   легкую архитектурную затею, в сложное кружево, пронизанное светом, в   современное воплощение сказочного дворца, в вавилонскую башню с наслоениями   этажей, с широким простором залов, с видом на необъятные просторы других этажей   и других залов. Действительно, железо царило всюду, смелый молодой архитектор   даже не прикрыл его слоем краски, не пожелав придать ему видимость дерева или   камня. Внизу, чтобы не затенять товары, убранство залов отличалось изысканной   скромностью и было выдержано в нейтральных тонах, но по мере того как   металлический каркас поднимался все выше, капители колонн становились все   пышней и богаче, заклепки приобретали форму розеток, кронштейны и консоли   украшались скульптурой. Наконец, самый верх сверкал совсем уж яркими красками –   зеленой и красной, сочетавшимися с обильной позолотой, с целыми потоками   золота, с золотыми нивами, тянувшимися до самых окон, расписанных золотой   эмалью. Своды в галереях также были расписаны глазурью. Мозаика и фаянс входили   в убранство, оживляя фризы и смягчая свежими тонами суровость ансамбля;   лестницы с перилами, обитыми красным бархатом, были отделаны резным полированным   железом, блестевшим, как стальные латы.      

Хотя   г-жа Дефорж уже была знакома с новым устройством магазина, она остановилась,   пораженная буйной сумятицей, оживлявшей в этот день необъятный зал. Внизу,   вокруг нее, продолжала волноваться толпа, – она текла в двух встречных   направлениях, и водоворот этот чувствовался вплоть до самого отдела шелков;   толпа все еще была очень разношерстной; было много мещанок, домашних хозяек,   много женщин в трауре, с длинными вуалями, были неизбежные кормилицы, случайно   завернувшие сюда и ограждавшие своих младенцев растопыренными локтями; однако   во второй половине дня стало появляться больше светских дам. И все это море,   пестревшее шляпками вперемежку с ничем не покрытыми белокурыми и черными   головами, текло с одного конца галереи к другому и среди сверкающих красок   материй казалось бесцветным и тусклым. Всюду г-жа Дефорж видела большие ярлыки   с громадными цифрами, выделявшиеся резкими пятнами на ярких ситцах, блестящих   шелках и темных шерстяных материях. Потоки протянутых лент отделяли головы от   туловищ, целая стена фланели выпячивалась вперед наподобие мыса, зеркала уводили   залы в бесконечную глубь, отражая выставленные товары и группы покупателей с   запрокинутыми лицами, половинами плеч и обрывками рук; а справа и слева из   боковых галерей открывался вид на другие отделы, на белоснежные недра белья, на   пестрые глубины трикотажа, на смутные дали, пронизанные полосой света,   ворвавшейся из какого-нибудь окна, и там толпа уже казалась не толпой, а   какой-то человеческой пылью. Г-жа Дефорж взглянула наверх и увидела на   лестницах, на висячих мостах, вдоль перил верхних этажей непрерывный жужжащий   поток, устремленный куда-то ввысь, – население целой страны, подвешенное в   воздухе и путешествующее в просветах огромного металлического каркаса; эти бесчисленные   люди вырисовывались черными силуэтами в рассеянном свете, проникавшем сквозь   расписанные эмалью стекла. С потолка спускались большие золоченые люстры. Полотнища   ковров, вышитого шелка, затканных золотом материй, ниспадая, свешивались с балюстрад   сверкающими знаменами. Тут же, из конца в конец, совершали свой полет кружева,   трепетно реяли муслины, торжествовали шелка, завершаясь апофеозом полуодетых   манекенов. А над всем этим хаосом, на самом верху, в отделе постельных   принадлежностей, виднелись словно повисшие в воздухе маленькие железные   кроватки с матрацами и белыми занавесками – целый дортуар пансионерок, которые   спали под непрерывный топот покупателей, – впрочем, все редевших по мере   восхождения кверху.      

– Не   угодно ли, сударыня? Дешевые подвязки! – окликнул г-жу Дефорж один из продавцов,   заметив, что она остановилась. – Чистый шелк, двадцать девять су.      

Она не   удостоила его ответом. Зазывания вокруг нее звучали все ожесточеннее. Она   попыталась сориентироваться. Касса Альбера Ломма находилась слева от нее; он   знал г-жу Дефорж в лицо и позволил себе приятно ей улыбнуться; он работал не   торопясь, несмотря на поток осаждавших его счетов, тогда как за его спиной   Жозеф воевал с мотком веревок, еле успевая завязывать покупки. Тут г-жа Дефорж   поняла, где она: перед ней отдел шелков. Но ей потребовалось минут десять,   чтобы сюда добраться, – до того быстро разрасталась толпа. Красные шары   становились все многочисленней. Поднимаясь в воздух на незримых ниточках, они   сливались в сплошное пурпурное облако, тихо плывшее к дверям и дальше – в   Париж; ей беспрестанно приходилось нагибать голову под этими летящими шарами,   когда она встречалась с детьми, которые держали их, намотав нитку на крошечный   пальчик.      

– Как,   сударыня, вы все-таки рискнули? – весело воскликнул Бутмон, увидев г-жу Дефорж.      

Заведующий   отделом, которого сам Муре ввел в дом г-жи Дефорж, иногда заходил к ней на   чашку чая. Она находила его вульгарным, но очень любезным; этот сангвиник, отличавшийся   неизменно хорошим расположением духа, удивлял и забавлял ее. К тому же позавчера   он рассказал ей без обиняков об отношениях Муре и Клары, причем сделал это без   всякого расчета, просто по глупости толстяка, любителя посмеяться; снедаемая   ревностью, она скрывала свою рану под внешним презрением; однако она пришла   сюда, чтобы попытаться узнать, кто эта девушка, и поглядеть на нее; Бутмон   сказал только, что она продавщица из отдела готового платья, а назвать ее имя   отказался.      

– Вам   что-нибудь угодно? – продолжал он.      

– Конечно,   иначе я бы не пришла… Найдется у вас фуляр для домашней кофточки?      

Она   надеялась выпытать у него имя соперницы, чтобы посмотреть на нее. Бутмон тотчас   позвал Фавье и продолжал болтать с нею в ожидании продавца, который был занят с   покупательницей, той самой «красавицей», очаровательной блондинкой, о которой   нередко толковал весь отдел, хотя никто ничего не знал о ней, даже ее имени. На   этот раз красавица была в глубоком трауре. Кого же она потеряла – мужа? отца?   Наверное, не отца, потому что тогда она была бы куда печальней. Но в таком   случае что же о ней болтали? Значит, это вовсе не кокотка, раз у нее был   настоящий муж! А может быть, она носит траур по матери? Несколько минут,   несмотря на горячку работы, все приказчики были заняты этим вопросом и   обменивались всевозможными догадками.      

– Да   скорей же, это просто невыносимо, – накинулся Гютен на Фавье, когда тот возвратился   наконец, проводив покупательницу в кассу. – Когда эта дама здесь, вы никак   не можете с ней расстаться… Ведь она смеется над вами!      

– Не   больше, чем я над нею! – с обидой отвечал продавец.      

Но Гютен   пригрозил, что пожалуется дирекции, если Фавье не будет относиться к покупателям   с большим уважением. С тех пор как отдел, объединившись, добыл ему место Робино,   Гютен сделался строг, сварлив и придирчив. Вопреки всем своим обещаниям   остаться хорошим товарищем, – обещаниям, которыми он некогда подогревал   пыл сослуживцев, – он стал до того несносен, что его недавние сторонники   теперь глухо поддерживали против него Фавье.      

– Ну,   без возражений, – сурово продолжал Гютен. – Господин Бутмон просит   вас достать фуляр самых светлых оттенков.      

Выставка   летних шелков, расположенная в центре отдела, освещала, словно восходящее   солнце, весь зал сиянием зари и переливалась самыми нежными цветами радуги –   бледно-розовым, светло-желтым, ясно-голубым. Тут были фуляры прозрачнее облака;   сюра – легче пуха, летящего с деревьев; атласистые китайские шелка,   напоминающие нежную кожу китайских девушек. Были тут и японские понже,   индийские тюсоры и кора, не говоря уже о легких французских шелках, полосатых,   в мелкую клетку и в цветочках всевозможных рисунков, – шелках, вызывавших   мысль о дамах в платьях с оборками, вышедших майским утром погулять под   раскидистыми деревьями парка.      

– Я   возьму вот этот, во вкусе Людовика Четырнадцатого, с букетиками роз, –   сказала наконец г-жа Дефорж.      

И пока   Фавье отмеривал материю, она в последний раз попробовала выпытать у Бутмона,   стоявшего возле нее, хоть что-нибудь о сопернице.      

– Я   поднимусь в отдел готовых вещей взглянуть на дорожные манто… Героиня вашей   истории блондинка?      

Заведующий   отделом, которого начала тревожить ее настойчивость, ограничился улыбкой. Но   как раз в эту минуту мимо Проходила Дениза. Она только что передала в руки   Льенара, в отделе мериносовых тканей, г-жу Бутарель, – провинциалку,   дважды в год приезжавшую в Париж, чтобы разбросать по отделам «Дамского   счастья» все деньги, которые ей удалось сберечь в хозяйстве. Фавье уже взял   было фуляр г-жи Дефорж, но Гютен, желая сделать ему приятное, остановил его:      

– Не   ходите, мадемуазель окажет нам услугу и проводит вашу покупательницу.      

Дениза   охотно взяла сверток и счета. Она от смущения не решалась взглянуть в лицо   молодому человеку, словно он напоминал ей о старом грехе, хотя этот грех и был   только в ее помыслах.      

– Скажите, –   тихонько спросила Бутмона г-жа Дефорж, – уж не эта ли недотепа? Разве он   взял ее обратно?.. Ну, значит – она и есть героиня приключения!      

– Может   быть, – ответил заведующий с улыбкой, твердо решив не говорить правды.      

Госпожа   Дефорж, предшествуемая Денизой, стала медленно подниматься по лестнице. Ей   приходилось останавливаться через каждые три секунды, чтобы не быть унесенной   потоком, стремившимся вниз. Все здание дрожало, и железные ступени лестницы   вздрагивали под ногами, словно трепеща от дыхания толпы. На каждой ступеньке   стояли прочно укрепленные манекены, на которых висели костюмы, пальто,   халаты, – можно было подумать, что здесь выстроилась для какого-то   триумфального шествия двойная шеренга солдат; у каждого манекена вместо головы   торчала маленькая деревянная ручка, похожая на рукоятку кинжала, вонзенного в   красный мольтон, который выделялся на шее манекена кровавым пятном, словно   свеженанесенная рана.      

Госпожа   Дефорж подходила уже ко второму этажу, когда новый напор толпы – более сильный,   чем все предыдущие, – на минуту остановил ее. Теперь она видела под собой   отделы нижнего этажа, наводненные толпой покупательниц, через которую она   только что пробралась. Новое зрелище предстало перед ней; внизу с живостью   муравейника копошился целый океан голов, которые она видела под определенным углом,   так что они заслоняли от нее корсажи. Белые ярлыки казались отсюда тонкими   черточками, полосы лент сплющивались, фланелевый мыс пересекал галерею узкой   стеной, а ковры и вышитые шелковые материи, свисавшие с балюстрад наподобие   стягов, теперь ниспадали к ее ногам, словно хоругви, расставленные вдоль   церковных хоров. Она различала вдали перекрестки боковых галерей, как различают   с вершины колокольни перекрестки соседних улиц, где черными точками движутся   прохожие. Но одно особенно поражало ее: закрыв глаза, утомленные и ослепленные   сверкающим хаосом красок, она еще острее ощущала присутствие толпы, дававшей о   себе знать глухим шумом вздымающегося прилива и человеческой теплотой. От пола   поднималась мелкая пыль, пропитанная запахом женщины, запахом ее белья и тела,   ее юбок, ее волос, – острым, захватывающим запахом – особым фимиамом этого   храма, воздвигнутого в честь женского тела.      

Муре все   еще стоял с Валаньоском перед читальным залом; он вдыхал этот запах, опьянялся   им и твердил:      

– Они   тут как у себя дома; я знаю таких, которые проводят здесь целые дни, лакомятся   пирожками, строчат письма. Остается только устроить им здесь спальню.      

Эта   шутка рассмешила Валаньоска, которому при его пессимизме казалась абсурдной   неутолимая жажда тряпок, владеющая этими представительницами человечества;   забегая иногда проведать своего школьного товарища, он уходил от него почти оскорбленным,   до того жизнерадостен казался Муре в этом мире кокеток. Неужели ни одна из этих   пустоголовых и бессердечных женщин не докажет ему всей глупости и бесполезности   существования? Но в этот день Октав, видимо, утратил свою величественную уравновешенность.   Обычно он разжигал горячку в покупательницах со спокойной уверенностью дельца,   а теперь, казалось, и сам был захвачен порывом страсти, которою мало-помалу   начинал пылать магазин. Когда он заметил, что Дениза и г-жа Дефорж поднимаются   по большой лестнице, он заговорил громче, невольно стал жестикулировать и   старался не оборачиваться в их сторону; чувствуя их приближение, он волновался   все больше и больше, лицо его залилось румянцем, а глаза засветились тем   восторгом, которым рано или поздно начинали искриться глаза покупательниц.      

– Должно   быть, здорово вас обкрадывают, – сказал Валаньоск, которому чудилось в   толпе немало преступных лиц.      

Муре   широко развел руками.      

– Милый   мой! Ты представить себе не можешь!      

Он   ухватился за эту тему и стал приводить факты, вдаваясь в неисчерпаемые подробности   и описывая различные категории воровок.      

Во-первых,   есть профессиональные воровки: эти причиняют всего меньше вреда, потому что   почти все известны полиции. Затем идут воровки-маньячки, страдающие извращенностью   желаний – новым видом невроза, который порождают, по словам одного психиатра,   искушения, таящиеся в больших магазинах. Наконец, многие беременные женщины   подвержены клептомании, но они крадут только определенные предметы; так, у   одной из них полицейский комиссар обнаружил двести сорок восемь пар розовых   перчаток, которые она наворовала в различных магазинах Парижа.      

– Так   вот почему у женщин здесь такие странные глаза, – заметил Валаньоск. –   Я все гляжу на жадные и в то же время пристыженные лица этих помешанных созданий…   Недурная школа честности!      

– Еще   бы! – отвечал Муре. – Хоть мы и стараемся, чтобы они чувствовали себя   здесь как дома, однако нельзя же допускать, чтобы они уносили под манто товары…   И попадаются ведь очень порядочные особы. На прошлой неделе мы поймали сестру   некоего аптекаря и жену советника. Такие истории мы, конечно, стараемся замять.      

Он   замолчал, указывая на инспектора Жува: тот как раз следовал внизу, в отделе   лент, за беременной женщиной. Эта женщина, огромному животу которой тяжко   приходилось от толкотни, шла с подругой, очевидно сопровождавшей ее специально   для того, чтобы защищать от толчков; всякий раз как беременная останавливалась   около прилавка, Жув не спускал с нее глаз, в то время как ее подруга без   стеснения рылась в ящиках.      

– О,   он ее зацапает, – продолжал Муре, – он отлично знает все их уловки.      

Но голос   Муре задрожал, а смех стал принужденным. Дениза и Анриетта, которых он не терял   из виду, с немалым трудом выбрались из толпы и появились наконец позади него.   Он обернулся и поклонился покупательнице скромным поклоном друга, который не   хочет компрометировать женщину, когда она не одна. Но Анриетта, насторожившаяся   после рассказа Бутмона, отлично заметила, каким взглядом Муре сначала окинул   Денизу. Решительно эта девушка и есть та соперница, которую Анриетта искала в   «Счастье».      

В отделе   готового платья продавщицы теряли голову. Две девушки были больны, а г-жа   Фредерик, помощница заведующей, накануне преспокойно уволилась: пришла в кассу   и взяла расчет, так же молниеносно бросив «Счастье», как это последнее   выбрасывало своих служащих. С самого утра, невзирая на лихорадочный разгар   торговли, все только и судачили об этом. Клара, державшаяся в отделе   единственно благодаря капризу Муре, нашла этот поступок «шикарным»; Маргарита   сообщила, что Бурдонкль вне себя; г-жа Орели с обидой заявила, что г-жа   Фредерик должна была бы по крайней мере ее предупредить, – подобную   скрытность и представить себе трудно; и, несмотря на то, что г-жа Фредерик ни с   кем не откровенничала, все решили, что она покинула магазин, потому что выходит   замуж за содержателя бань, находящихся около рынка.      

– Вам   угодно дорожное манто, сударыня? – спросила Дениза г-жу Дефорж, предварительно   предложив ей стул.      

– Да, –   сухо ответила та, решив держаться с девушкой как можно грубее.      

Отдел   был заново обставлен – богато и вместе с тем строго: высокие шкафы из резного   дуба, зеркала во весь простенок, красный плюшевый ковер, заглушавший шаги   бесконечной вереницы покупательниц. Пока Дениза отыскивала дорожное манто, г-жа   Дефорж осмотрелась вокруг, увидела свое отражение в одном из зеркал и стала   себя разглядывать. Уж не постарела ли она, раз ей изменяют с первой попавшейся   девчонкой? В зеркале отражался весь отдел с его лихорадочной суетней, но она   видела только свое бледное лицо и даже не слышала, как за ее спиной Клара   рассказывала Маргарите о каком-то тайном грешке г-жи Фредерик, о том, как   последняя утром и вечером нарочно делала крюк и шла через проезд Шуазель, чтобы   думали, будто она живет на левом берегу.      

– Вот   наши последние модели, – сказала Дениза. – Они имеются у нас в разных   цветах.      

Она   разложила четыре-пять манто. Г-жа Дефорж презрительно рассматривала их, с   каждым новым манто становясь все резче. К чему эти складки? Они только   обуживают манто. А это, с квадратными плечами, точно вырублено топором. Не   путешествовать же одетой под сторожевую будку!      

– Покажите   мне что-нибудь другое, мадемуазель!      

Дениза   развертывала вещи и снова складывала их, не позволяя себе ни малейшего жеста   неудовольствия. Но невозмутимое терпение девушки только пуще раздражало г-жу Дефорж.   Ее глаза все снова и снова возвращались к зеркалу напротив. Теперь она рассматривала   себя рядом с Денизой и сравнивала ее с собою. Возможно ли, чтобы ей предпочли   это невзрачное создание? Ей вспомнилось, что она видела эту девушку, когда та   только что поступила на службу, она казалась тогда такой глупенькой, была так   неуклюжа, словно только что приехала из деревни, где пасла гусей. Слов нет,   теперь она держится лучше, шелковое платье придает ей строгий, корректный вид.   Но все же какое ничтожество, какая заурядная физиономия!      

– Я   принесу вам, сударыня, другие модели, – спокойно сказала Дениза.      

Когда   она вернулась, все повторилось сызнова. Оказалось, что сукно слишком тяжелое и   никуда не годится. Г-жа Дефорж вертелась, повышая голос и стараясь привлечь   внимание г-жи Орели, чтобы последняя разбранила девушку. Но Дениза после своего   возвращения в «Счастье» мало-помалу покорила весь отдел: теперь она чувствовала   себя здесь как дома; заведующая даже обнаружила в ней редкие для продавщицы   качества: кроткую настойчивость, умение с приветливой улыбкой убедить   покупательницу. Поэтому г-жа Орели только слегка пожала плечами, но от   вмешательства воздержалась.      

– Может   быть, сударыня, вы могли бы сказать мне хотя бы приблизительно, что вам надо? –   снова спросила Дениза, все с той же невозмутимой вежливостью.      

– Но   у вас же ничего нет! – воскликнула г-жа Дефорж.      

Она   остановилась, с удивлением почувствовав прикосновение чьей-то руки. Это была   г-жа Марти. Поддавшись болезненной страсти к тратам, она носилась теперь по   всем отделам. После галстуков, вышитых перчаток и красного зонтика покупки ее   до того разрослись, что последний продавец вынужден был Положить на стул   сверток, который оттягивал ему руку; и он шел впереди, таща этот стул с   нагроможденными на нем юбками, салфетками, занавесками, лампой и тремя   соломенными половичками.      

– Вот   как, вы покупаете дорожное манто? – сказала она.      

– Ох,   нет, нет, – отвечала г-жа Дефорж, – они все так ужасны.      

Но тут   г-жа Марти увидела полосатое манто, которое ей показалось совсем недурным. Ее   дочь уже рассматривала его. Тогда Дениза позвала Маргариту, решив помочь отделу   сбыть прошлогоднюю модель, и Маргарита, по одному взгляду, брошенному   сослуживицей, выдала залежавшееся манто за совершенно исключительную вещь. Когда   Маргарита поклялась, что цена на него уже была два раза снижена, что со ста   пятидесяти франков ее спустили до ста тридцати, и сказала, что теперь вещь   стоит всего лишь сто десять, – г-жа Марти уже не смогла воспротивиться   искушению купить по дешевке. Она взяла манто, и продавец, до сих пор   сопровождавший ее, поспешил оставить стул, на котором громоздилась целая куча   товаров с прикрепленными к ним чеками.      

Тем   временем за спиной покупательниц, в суматохе продажи, шли своим чередом пересуды   насчет г-жи Фредерик.      

– Так   у нее, правда, кто-то был? – спрашивала молоденькая приказчица, недавно поступившая   в отдел.      

– Да   банщик, черт возьми! – отвечала Клара. – Разве можно доверять этим   вдовам-тихоням!      

Пока   Маргарита оформляла продажу манто, г-жа Марти повернула голову и прошептала   г-же Дефорж, указывая на Клару легким движением ресниц:      

– Это   последнее увлечение господина Муре.      

Та   удивилась, посмотрела на Клару и, переведя взгляд на Денизу, ответила:      

– Да   нет же, не высокая, а маленькая.      

Госпожа   Марта не решилась спорить, и г-жа Дефорж, немного повысив голос, прибавила с   тем презрением, с каким дамы относятся к горничным:      

– А   может быть, и маленькая, и высокая, и все прочие… если они не возражают…      

Дениза   услышала это. Она подняла свои большие ясные глаза на незнакомую даму, так   оскорбившую ее. Вероятно, это и есть любовница патрона – та особа, с которой,   как ей передавали, он встречается на стороне. Они обменялись взглядами, и в   глазах Денизы отразилось столько грусти и достоинства, такая искренняя чистота,   что Анриетта почувствовала себя неловко.      

– Если   вы не можете предложить ничего подходящего, – сказала она резко, –   так проводите меня в отдел платьев.      

– И   я с вами! – воскликнула г-жа Марти. – Я хочу посмотреть костюм для   Валентины.      

Маргарита   взяла стул за спинку и потащила его за собой, опрокинув на задние ножки, уже   сильно расшатанные от таких скитаний. Дениза несла только несколько метров   фуляра, купленных г-жой Дефорж. Чтобы добраться до платьев и костюмов, которые   теперь помещались на третьем этаже, в другом конце здания, им предстояло пройти   немалый путь.      

И вот   началось великое странствие по загроможденным галереям. Впереди шла Маргарита,   таща за собою стул, точно тележку, и медленно пробиваясь вперед. Начиная с   отдела полотен г-жа Дефорж принялась возмущаться; как нелепы эти базары, где   приходится делать по два лье, чтобы добраться до какой-нибудь мелочи. Г-жа   Марти тоже пожаловалась, что изнемогает от усталости, хотя на самом деле   наслаждалась этой усталостью, этим изнеможением среди неистощимого изобилия товаров.   Гений Муре всецело покорил ее. Все привлекало ее внимание, она останавливалась   у каждого прилавка. Первую остановку она сделала перед выставкой приданого,   соблазнившись сорочками: их продала ей Полина, и таким образом Маргарита   освободилась от стула, который перешел к Полине. Г-жа Дефорж могла бы не   задерживаться в пути, чтобы скорее отпустить Денизу, но ей, очевидно, приятно   было ощущать за спиной присутствие терпеливой, безропотной девушки, ожидавшей,   пока она с г-жою Марти осмотрит приглянувшуюся вещицу. В отделе для   новорожденных дамы пришли в экстаз, однако ничего не купили. Затем г-жа Марти   вновь поддалась своей слабости: сначала она не устояла перед корсетом из   черного атласа, а затем перед меховыми обшлагами, продававшимися по пониженной   цене как несезонный товар, и русскими кружевами, которыми в то время отделывали   столовое белье. Все это складывалось на стул, куча свертков все росла, поклажа   тяжелела, стул начинал трещать, и продавщицы, сменявшие друг друга, тащили его   все с большим усилием.      

– Сюда,   пожалуйста, – говорила Дениза после каждой остановки, не позволяя себе ни   малейшей жалобы.      

– Но   ведь это бессмыслица! – воскликнула г-жа Дефорж. – Мы никогда не   доберемся. Почему было не поместить платья и костюмы рядом с пальто? Что за   месиво!      

А г-жа   Марти, с расширившимися зрачками, опьяненная бесконечной вереницей плясавших   перед нею богатств, вполголоса твердила:      

– Боже,   что скажет мой муж!.. Вы правы, в этом магазине нет никакого порядка. Тут   теряешь голову и творишь глупости.      

На   большой центральной площадке стул еле-еле проложил себе путь. Муре только что   загромоздил всю площадку дешевыми парижскими вещицами – кубками, отделанными позолоченным   цинком, плохенькими несессерами и поставцами для ликеров: по его мнению, проход   здесь был слишком свободен и толпе недостаточно тесно. Кроме того, он приказал   поставить тут столик с японскими и китайскими грошовыми безделушками, которые   покупательницы вырывали друг у друга из рук. Успех превзошел всякие ожидания, и   Муре уже подумывал о том, чтобы расширить продажу этих вещиц. Пока двое   служителей вносили стул г-жи Марти на третий этаж, она купила шесть пуговиц из   слоновой кости, шелковых мышек и спичечницу, отделанную эмалью.      

На   третьем этаже путешествие возобновилось. Дениза, которая с самого утра беспрерывно   сопровождала покупательниц, положительно падала от усталости, хотя внешне держалась   все так же бодро, все с той же вежливой кротостью. В отделе декоративных тканей   ей снова пришлось ожидать своих дам; здесь г-жу Марти обворожил восхитительный   кретон. Затем в мебельном отделе г-жа Марти воспылала нежностью к рабочему   столику. Руки у нее дрожали, и она, смеясь, умоляла г-жу Дефорж не позволять ей   больше тратиться, как вдруг встреча с г-жою Гибаль доставила ей нужное   оправдание. Это было в отделе ковров, куда г-жа Гибаль наконец поднялась, чтобы   возвратить купленные ею пять дней назад восточные портьеры; она стояла у   прилавка, разговаривая с одним из приказчиков, высоким молодцом с руками   атлета, который с утра до вечера ворочал тяжести, способные уморить быка.   Продавец, естественно, был раздосадован возвратом товара, ибо это лишало его   положенного процента, и старался привести покупательницу в замешательство. Он   подозревал тут какую-то не совсем чистую историю: быть может, портьеры   понадобились для устройства вечеринки, – и вот, вместо того чтобы платить   за прокат обойщику, их решили «позаимствовать» в «Счастье» – он знал, что так   иногда делается в экономных буржуазных семьях. У покупательницы должно быть   какое-то основание для их возврата; если ей не нравится рисунок или расцветка,   он покажет что-нибудь другое, – ассортимент у них обширный. На все эти   намеки г-жа Гибаль, не входя в дальнейшие объяснения, спокойно отвечала уверенным   тоном царственной женщины, что портьеры ей просто разонравились. Она отказалась   взглянуть на другие, и приказчик был вынужден уступить, так как продавцам было   строго приказано принимать обратно товары, даже если заметно, что последние уже   побывали в употреблении.      

Когда   все три дамы направились дальше и г-жа Марта снова стала мучиться желанием   купить рабочий столик, в котором у нее не было решительно никакой надобности,   г-жа Гибаль, со свойственным ей спокойствием, сказала:      

– Ну   что ж, вы его возвратите… Вы видели, это совсем не так трудно… Прикажите отвезти   его к себе. Поставите его в гостиной, насмотритесь на него, а когда   надоест, – возвратите.      

– Прекрасная   мысль! – воскликнула г-жа Марти. – Если муж будет очень сердиться, я   все им верну.      

Оправдание   было найдено; теперь она принялась покупать, уже не считая, все, что ее   привлекало, и втайне намеревалась сохранить все купленное, так как была не из   тех женщин, которые легко расстаются с вещами.      

Наконец   они добрались до отдела платьев и костюмов. Но когда Дениза стала передавать   одной из продавщиц фуляр, купленный г-жой Дефорж, последняя, словно одумавшись,   объявила, что решила взять дорожное манто – то самое, светло-серое, и Денизе   снова пришлось любезно подождать ее, чтобы проводить обратно в отдел готового   платья. Девушка прекрасно чувствовала в этих капризах надменной покупательницы сознательное   намерение третировать ее как служанку, но она поклялась себе не отступать от своих   обязанностей и держалась совершенно спокойно, невзирая на то, что гордость ее   была уязвлена и сердце болезненно билось. В отделе платьев и костюмов г-жа   Дефорж ничего не купила.      

– Мама, –   воскликнула Валентина, – взгляни на этот костюмчик… А что, если он мне   впору?      

Госпожа   Гибаль шепотом объяснила г-же Марти свою тактику. Когда ей нравится в магазине   какое-нибудь платье, она приказывает доставить его себе на дом, снимает выкройку,   а затем отсылает платье обратно. И г-жа Марти купила костюм для дочери, сказав:      

– Прекрасная   мысль! Как вы практичны, дорогая!      

Со   стулом пришлось расстаться. Он был оставлен в весьма плачевном виде в отделе   мебели, рядом с рабочим столиком, Груз стал чересчур тяжелым, и задние ножки   стула совсем подогнулись; было решено сосредоточить все покупки в одной из   касс, чтобы передать их потом в отдел доставки.      

Тогда   наши дамы, все так же сопровождаемые Денизой, снова пустились в скитания. Они   опять побывали во всех отделах, обошли все лестницы, все галереи. Новые встречи   поминутно задерживали их. Так, возле читального зала они встретили г-жу Бурделе   с тремя детьми. Ребятишки были нагружены свертками: Мадлена держала под мышкой   купленное для нее платьице, Эдмон нес целую коллекцию башмачков, а у самого   маленького, Люсьена, на голове был новый картузик.      

– И   ты тоже! – со смехом обратилась г-жа Дефорж к подруге по пансиону.      

– Уж   и не говори! – воскликнула г-жа Бурделе. – Я до того зла… Они ловят   нас теперь, пользуясь нашими малышами! Ты же знаешь, сама я всегда сумею   воздержаться от глупостей. Но как отказать детям, ведь им всего хочется! Я   пошла с ними просто погулять, а вместо этого обобрала весь магазин!      

Муре,   стоявший все на том же месте с Валаньоском и г-ном де Бовом, слушал ее и   улыбался. Она заметила его и стала кокетливо жаловаться, затаив в глубине души   раздражение против ловушек, рассчитанных на материнскую нежность: мысль, что   она поддалась лихорадке рекламы, возмущала ее; он же по-прежнему улыбался и   раскланивался, наслаждаясь своим триумфом. Граф де Бов, всячески старавшийся подойти   к г-же Гибаль, наконец быстро нырнул следом за нею в толпу, вторично пытаясь   улизнуть от Валаньоска, но тот, утомленный толчеей, поспешил нагнать его.   Денизе снова пришлось дожидаться дам. Она стояла, повернувшись к патрону   спиной, а Муре делал вид, что не замечает ее. С этой минуты г-жа Дефорж,   обладавшая тонким чутьем ревнивой женщины, перестала сомневаться. И пока Муре,   беседуя, провожал ее, как того требовал долг любезного хозяина фирмы, она раздумывала   о том, как уличить его в измене.      

Тем   временем граф де Бов и Валаньоск, шедшие впереди с г-жою Гибаль, дошли до   отдела кружев. Отдел этот помещался рядом с готовым платьем и представлял собой   роскошный зал, обставленный шкафами из резного дуба с откидными ящиками. Вокруг   колонн, прикрытых красным бархатом, спиралью вилось белое кружево, с одного   конца зала до другого тянулись легкие полосы гипюра; на прилавках громоздились   груды картона, обмотанного валансьенскими, малинскими и английскими кружевами.   В глубине зала, перед розовато-лиловым шелковым транспарантом, на который Делош   набрасывал куски шантильи, сидели две дамы; они молча разглядывали кружева, не   решаясь на чем-нибудь остановиться.      

– Как! –   воскликнул удивленный Валаньоск. – Вы говорили, что ваша супруга нездорова…   А вон она стоит там с мадемуазель Бланш!      

Граф   невольно вздрогнул и искоса взглянул на г-жу Гибаль.      

– В   самом деле! – сказал он.      

В зале   стояла страшная жара. У задыхавшихся женщин были бледные лица, глаза их горели.   Казалось, все обольщения завершались этим последним искусом – здесь был тот   уединенный альков, где совершались падения, тот гибельный уголок, где сдавались   самые сильные. Здесь руки трепетно погружались в бездонное море кружев.      

– Графиня   с дочкой вас, кажется, разоряют, – продолжал Валаньоск, которого забавляла   эта встреча.      

У графа   де Бова вырвался жест, как бы говоривший, что он вполне уверен в благоразумии   жены, – тем более что она не получает от него ни гроша. Обойдя с дочерью   все отделы и ничего не купив, г-жа де Бов только что вернулась в кружевной,   охваченная яростью неутоленного желания. Она изнемогала от усталости, но все же   стояла у одного из прилавков. Ее пальцы, копошившиеся в куче кружев, стали   влажными, лихорадочный жар поднимался к плечам. Когда дочь отвернулась, а   продавец отошел в сторону, она попробовала было сунуть под манто кусок   алансонских кружев. Но в эту минуту раздался голос Валаньоска, который весело   воскликнул:      

– Попались,   сударыня!      

Вся   побелев и на мгновение лишившись дара речи, она задрожала и выпустила кружева   из рук; однако минуту спустя она уже лепетала, что была больна, но,   почувствовав себя несколько лучше, решила выйти из дому подышать свежим   воздухом. Заметив, наконец, что муж ее находится в обществе г-жи Гибаль, она   совершенно овладела собой и бросила на них взгляд, полный такого достоинства,   что г-жа Гибаль сочла нужным пояснить:      

– Мы   шли с госпожою Дефорж и, представьте, неожиданно встретились с графом.      

В это   время подошли остальные дамы в сопровождении Муре. Он задержал их на минуту,   чтобы показать инспектора Жува, который все еще выслеживал беременную женщину и   ее подругу. Это было весьма любопытно; трудно себе представить, сколько воровок   задерживают в кружевном отделе! Слушая его, г-жа де Бов мысленно видела себя   между двумя жандармами – себя, сорокапятилетнюю даму, окруженную роскошью, жену   человека, занимающего видное положение; но она не чувствовала угрызений совести   – даже досадовала, что не засунула кружева в рукав. Тем временем Жув решил   задержать беременную: он потерял надежду поймать ее на месте преступления, но   был уверен, что она набила себе карманы, действуя руками так искусно, что   заметить это было невозможно. Однако когда он отвел ее в сторону и обыскал, он   очень смутился: найти у нее ничего не удалось – ни одного галстука, ни одной   пуговицы. Подруга же ее исчезла. Тут он сразу все понял: беременная была только   для отвода глаз, а воровала ее спутница.      

Это   происшествие рассмешило дам. Муре, несколько раздосадованный таким оборотом   дела, заметил только:      

– На   этот раз дядюшку Жува перехитрили… Ничего, он свое наверстает.      

– Вряд   ли это ему удастся, – заключил Валаньоск. – А кроме того, зачем вы   выставляете столько товаров? Если вас обворовывают, так вам и надо. К чему   искушать бедных, беззащитных женщин?      

Эти   слова прозвучали диссонансом среди все нараставшей горячки торговли. Дамы   разделились и в последний раз прошлись по битком набитым отделам. Было четыре   часа; косые лучи заходящего солнца проникали в широкие окна фасада, ложились   отраженным светом на стеклянных перегородках зал, – в этом багровом зареве   висела, подобно золотому облаку, густая пыль, поднятая с утра непрерывным   движением толпы. Прозрачная пелена окутывала большую центральную галерею; на ее   огненном фоне выделялись перекрытия лестниц, висящие мосты, все сложное кружево   убегающего в пространство железа. Ярко блестели фаянс и мозаика фризов; красные   и зеленые цвета живописи горели еще ярче в окружении щедро раскинутой позолоты.   Казалось, это рдеющие уголья освещают своим отсветом выставки товаров, дворцы   из перчаток и галстуков, каскады кружев и лент, стены шерстяных материй и   коленкора и пестрые клумбы, расцвеченные воздушными шелками и фулярами.   Сверкали в своем великолепии зеркала. Зонтики, выпуклые как щиты, играли отблесками   металла. Вдали, за полосами тени, мелькали ярко освещенные прилавки, возле которых   копошились залитые солнечным светом покупательницы.      

В этот   последний час в перегретой атмосфере магазина безраздельно царили женщины. Они   взяли его приступом, они расположились в нем лагерем, как в покоренной стране,   водворились среди разгрома товаров, точно орда захватчиков. Оглушенные,   разбитые усталостью приказчики были как бы их собственностью, которой они   распоряжались с самоуправством владычиц. Толстые дамы толкали всех и каждого. Худощавые   отстаивали себя, становясь вызывающе дерзкими. Все они, высоко подняв голову и   возбужденно жестикулируя, чувствовали себя здесь как дома; они уже забыли о   вежливости и лишь старались вырвать у магазина все, что только можно, готовы   были унести самую пыль со стен. Чтобы возместить произведенные расходы, г-жа   Бурделе снова повела детей в буфет; теперь покупательницы с бешеным аппетитом кинулись   на напитки; матери, пришедшие сюда с детьми, сами жадно пили малагу. С момента   открытия магазина было выпито восемьдесят литров сиропа и семьдесят бутылок   вина. Г-жа Дефорж купила дорожное манто и в качестве премии получила в кассе   картинки; уходя из магазина, она стала придумывать, как бы залучить Денизу к   себе на дом, чтобы унизить ее в присутствии Муре и по выражению их лиц окончательно   увериться в правильности своих подозрений. Тем временем графу де Бову удалось   затеряться в толпе и исчезнуть вместе с г-жой Гибаль, а графиня, сопровождаемая   Бланш и Валаньоском, вздумала попросить красный шар, хотя ровно ничего не   купила. Таким образом, она все-таки не уйдет с пустыми руками и вдобавок   приобретет дружбу внучки швейцара. В отделе раздачи шаров приступили к   сороковой тысяче: сорок тысяч красных шаров, роившихся в теплом воздухе   магазина, – целая туча шаров летала в этот час во всех концах Парижа,   унося в небеса название: «Дамское счастье».      

       

      

       

Пробило   пять часов. Из наших дам только одна, г-жа Марти с дочерью, еще оставалась при   последней вспышке торговли. Смертельно усталая, она не могла оторваться от прилавков,   которые притягивали ее к себе так властно, что она то и дело безо всякой   надобности возвращалась обратно, снова и снова обегая в ненасытном любопытстве   все отделы. Это был час, когда толкотня, подстегнутая рекламой, уже начинала   затихать; шестьдесят тысяч франков, уплаченных газетам за объявления, десять   тысяч афиш, расклеенных по стенам, двести тысяч прейскурантов, пущенных в   обращение, опустошили кошельки и привели нервы женщин в длительное и блаженное   возбуждение; покупательницы были потрясены выдумками Муре, низкими ценами,   системой возврата товаров, все новыми проявлениями любезности со стороны   дирекции. Г-жа Марта без конца останавливалась у столов с рекламным товаром,   под хриплые зазывания продавцов, под звон золота в кассах и глухой стук упакованных   товаров, спускаемых в подвал; она еще и еще раз пробегала по нижнему этажу,   через отделы белья, шелка, перчаток и шерсти, затем снова поднималась наверх,   наслаждаясь металлической дрожью висячих лестниц и воздушных мостов; потом   возвращалась к готовому платью, полотну и кружеву, доходила до верхнего этажа,   забиралась в отделы мебели и постельных принадлежностей, и всюду продавцы –   Гютен и Фавье, Миньо и Льенар, Делош, Полина, Дениза, не чувствуя под собой   ног, напрягали все силы, чтобы вырвать победу у покупательниц, охваченных   последними вспышками горячки. За день эта горячка мало-помалу разрослась, как и   то опьянение, которое исходило от разворачиваемых товаров. Толпа пламенела в   пожаре закатного солнца. Г-жа Марти находилась в состоянии нервного   возбуждения, словно девочка, хлебнувшая неразбавленного вина. Она вошла сюда с   ясными глазами и свежим от уличного холода лицом, но понемногу обожгла и зрение   и кожу зрелищем этой роскоши, этих ярких красок, непрерывная пляска которых   распаляла ее страсть. Когда она наконец решилась уйти, сказав, что расплатится   дома, так как цифра счета ужаснула ее, лицо у нее было вытянувшееся, а глаза   расширенные, как у больной. Ей еле удалось пробиться сквозь давку в дверях; тут   люди положительно избивали друг друга, громя товары, продававшиеся со скидкой.   На улице, когда она снова нашла потерянную было дочь, ее стало знобить от   свежего воздуха, она почувствовала себя совсем растерянной и разбитой от всей   этой сутолоки.      

Вечером,   когда Дениза возвращалась домой после обеда, один из служителей остановил ее:      

– Мадемуазель,   вас просят в правление.      

Она   совсем выпустила из виду, что утром Муре приказал ей явиться к нему в кабинет   по окончании торговли. Он ждал ее стоя. Войдя, она забыла затворить за собою   дверь.      

– Мы   вами довольны, мадемуазель, – сказал он, – и решили доказать вам это…   Вы знаете, каким недостойным образом покинула нас госпожа Фредерик. С   завтрашнего дня вы назначаетесь вместо нее на должность помощницы заведующей.      

Дениза   слушала, опешив от неожиданности.      

– Но   ведь есть продавщицы, которые гораздо дольше меня служат в отделе, –   пролепетала она наконец дрожащим голосом.      

– Так   что же из этого? – возразил он. – Вы способнее, серьезнее их. Я   выбираю вас, это вполне естественно… Вы недовольны?      

Дениза   покраснела. Она была счастлива; ее охватило восхитительное чувство смущения, в   котором растворился весь ее страх. Но почему же она прежде всего подумала о тех   толках, которые вызовет эта нежданная милость? И она пребывала в   замешательстве, несмотря на всю свою благодарность. А он с улыбкой смотрел на   девушку – на ее простенькое шелковое платье без всяких украшений, если не   считать царственной роскоши белокурых волос. Теперь она стала гораздо изящнее:   белая кожа, элегантная, строгая внешность. Еще недавно такая тщедушная и невзрачная,   она превратилась в миловидную женщину, волнующую своей скромностью.      

– Вы   очень добры, – продолжала она. – Я не знаю, как выразить вам…      

И она   запнулась. В дверях стоял Ломм. Здоровой рукой он держал большую кожаную сумку,   а искалеченной прижимал к груди огромный портфель; за его спиной виднелся Альбер   с целой связкой мешков, оттягивавших ему руки.      

– Пятьсот   восемьдесят семь тысяч двести десять франков тридцать сантимов! – провозгласил   кассир, и его вялое, изможденное лицо словно осветилось солнечным лучом, исходившим   от всего этого золота.      

То была   самая крупная дневная выручка за все время существования «Счастья». Вдали, в   глубине отделов, по которым только что медленно, тяжелой поступью   перегруженного вола прошествовал Ломм, слышался гул изумления и радости,   вызванный проследовавшей мимо гигантской выручкой.      

– Великолепно! –   сказал восхищенный Муре. – Кладите все сюда, дорогой Ломм; отдохните, вы совсем   обессилели. Я прикажу отнести эти деньги в центральную кассу… Да, да, кладите   все на мой стол. Я хочу видеть всю кучу.      

Он   радовался, как ребенок. Кассир с сыном сбросили на стол свой груз. Кожаный мешок   звякнул тем особенным, чистым звоном, какой издает золото; из двух других чуть   не лопавшихся мешков потекли серебро и медь, из портфеля торчали ассигнации.   Часть большого стола совершенно исчезла под этой лавиной богатства, собранного   в течение десяти часов.      

Когда   Ломм и Альбер вышли, вытирая потные лица, Муре некоторое время стоял   неподвижно, рассеянно глядя на деньги. Подняв голову, он заметил Денизу,   отошедшую в сторону. Тогда на лице его снова засияла улыбка; он попросил   девушку подойти и сказал, что готов дать ей столько денег, сколько она захватит   в пригоршни; под этой шуткой скрывалось предложение заключить любовный союз.      

– Ну,   берите же из мешка, держу пари, что больше тысячи франков не захватите. У вас   такая маленькая ручка!      

Но она   отступила еще на шаг. Так он ее любит? Внезапно она все поняла, она ясно   ощутила постепенно разгоравшийся пламень желания, вспыхнувший в Муре с тех пор,   как она вернулась в магазин. Еще больше изумляло ее биение собственного сердца:   оно готово было разорваться. Зачем он оскорбляет ее этими деньгами, когда ее   благодарность так безгранична, что она сдалась бы от одного его ласкового   слова? Он все придвигался к ней, продолжая шутить, как вдруг, к его великой   досаде, появился Бурдонкль: ему не терпелось сообщить цифру посетителей,   побывавших в этот день в «Счастье», огромную цифру в семьдесят тысяч. И Дениза   поспешила уйти, еще раз поблагодарив Муре.      

 X      

       

В первое   августовское воскресенье в «Дамском счастье» производился учет товаров, который   надо было закончить в тот же: вечер. Как и в обычные дни, все служащие были с   утра на месте, и в пустом, запертом магазине закипела работа.      

Дениза   не сошла вниз в восемь часов, как все другие продавщицы; она с четверга не   выходила из своей комнаты. Потому что, поднимаясь в мастерскую, вывихнула себе   ногу; теперь она уже чувствовала себя гораздо лучше, но так как г-жа Орели   баловала ее, она не торопилась; однако, с трудом обувшись, Дениза решила   все-таки показаться в отделе. Теперь комнаты продавщиц занимали шестой этаж   нового здания по улице Монсиньи; комнат было шестьдесят, они тянулись по обеим   сторонам коридора и были значительно комфортабельнее прежних, хотя обстановка   их все так же состояла из железной кровати, большого шкафа орехового дерева и   туалетного столика. Интимная жизнь продавщиц тоже стала как-то чище и   элегантней; они увлекались дорогим мылом и тонким бельем, – в этом сказывалась   их естественная тяга к буржуазии, а также то, что они теперь стали жить лучше.   Правда, еще слышались и грубые слова, и хлопанье дверей от сквозняка, который   свистел в меблированных комнатах утром и вечером, унося и принося с собою продавщиц.   Денизе, как помощнице заведующей, была отведена одна из самых больших комнат с   двумя мансардными окнами, выходившими на улицу. Не стесняясь теперь в деньгах,   она позволила себе некоторую роскошь: красное пуховое одеяло с кружевным   покрывалом, коврик перед шкафом, а на туалетном столике – две голубые   стеклянные вазы, в которые ставила розы.      

Она   обулась и сделала несколько шагов по комнате. Ей приходилось опираться на мебель,   потому что боль те прошла. Но это пройдет. Все же она благоразумно отказалась   от приглашения на обед к дядюшке Бодю и попросила тетку взять Пепе из пансиона   г-жи Гра, куда он был снова отдан. Жан, навестивший ее накануне, тоже обедал у   дяди. Она продолжала тихонько ходить, но намеревалась пораньше лечь спать,   чтобы дать ноге отдых, как вдруг к ней постучалась надзирательница, г-жа Кабен,   и с таинственным видом передала ей письмо.      

Когда   дверь затворилась, Дениза, удивленная таинственной улыбкой этой женщины,   распечатала конверт и упала на стул. Это было письмо от Муре. Он выражал свою   радость по поводу ее выздоровления и просил вечером спуститься к нему   пообедать, раз она еще не может выходить из дому. В непринужденном и отеческом   тоне письма не было ничего оскорбительного, но ошибиться было невозможно: в «Дамском   счастье» слишком хорошо знали истинный смысл таких приглашений, и на этот счет   ходили целые легенды; у хозяина обедала Клара, обедали и другие – все, кого он   удостаивал своим вниманием. А после обеда, как говорили шутники-приказчики,   полагался десерт. И бледные щеки Денизы залились румянцем.      

Письмо   соскользнуло на колени, а девушка продолжала сидеть, устремив глаза на   ослепительный свет, лившийся через окно, и сердце ее тревожно билось. В этой   самой комнате, в часы бессонницы, она призналась себе: если еще и теперь ей   случается вздрагивать, когда он проходит мимо, она знает, что причиной этому не   страх и что ее прежние боязнь и тревога были не чем иным, как пугливым   неведением любви и зарождающейся нежностью в душе девочки-дикарки. Она не   рассуждала, она только чувствовала, что любила его всегда, с того самого часа,   когда впервые задрожала и залепетала в его присутствии; она любила его и в то   время, когда он пугал ее, представляясь безжалостным хозяином; любила и тогда,   когда ее пылкое сердце, бессознательно уступая потребности любви, жило мечтою о   Гютене. Быть может, она отдалась бы другому, но никогда еще не любила она   никого, кроме этого человека, от одного взгляда которого ее охватывал трепет. И   все прошлое вновь оживало перед ней, развертываясь в ярком свете дня: строгости   первых месяцев службы, сладость прогулки под темной листвой Тюильрийского   парка, наконец, вожделение, которое горело в нем с того дня, когда она   возвратилась в «Счастье». Письмо скользнуло на пол, а Дениза все продолжала   смотреть на окно, ослепленная лившимся в него солнечным светом.      

В дверь   внезапно постучали. Она поспешно подняла письмо и спрятала его в карман. Это   была Полина, под каким-то предлогом ускользнувшая из своего отдела, чтобы немножечко   поболтать.      

– Поправились,   дорогая? Я вас так давно не видела!      

Но   подниматься в комнаты, а в особенности запираться в них вдвоем было запрещено,   поэтому Дениза увела подругу в конец коридора, где находилась приемная,   устроенная по милости директора для приказчиц, чтобы они могли здесь до   одиннадцати часов вечера болтать или рукодельничать. В этой белой с золотом   комнате, так походившей своей банальной пустотой на зал заурядной гостиницы,   стояло пианино, в центре круглый стол, вдоль стен несколько кресел и диванов в   белых чехлах. Впрочем, после немногих вечеров, проведенных вместе под   впечатлением новизны, продавщицы уже не могли здесь встречаться без того, чтобы   тотчас же не наговорить друг другу гадостей. В маленьком фаланстере еще не хватало   согласия – в этом сказывался недостаток воспитания. Так что теперь в приемной   можно было застать вечером только помощницу заведующей из корсетного отдела,   мисс Поуэлл, которая сухо барабанила на пианино Шопена, обращая в бегство всех   остальных этим завидным талантом.      

– Видите,   нога поправляется, – сказала Дениза. – Я даже собираюсь спуститься.      

– Вот   еще! – воскликнула Полина. – Что за усердие! Уж я бы понежилась,   найдись только предлог!      

Они сели   на диван. Обращение Полины несколько изменилось с тех пор, как приятельница   стала помощницей заведующей. К ее обычной сердечности прибавился оттенок   почтительности и удивления при виде головокружительной карьеры, которую сделала   эта маленькая, тщедушная продавщица. Но Дениза ее очень любила, и из двухсот   женщин, занятых теперь в магазине, поверяла свои тайны только ей одной.      

– Что   с вами? – быстро спросила Полина, заметив смущение подруги.      

– Ничего, –   прошептала та, растерянно улыбаясь.      

– Нет,   нет, у вас что-то есть на душе. Вы, значит, мне больше не доверяете, если не хотите   рассказать про свои невзгоды?      

Дениза   была не в силах побороть волнение, от которого вздымалась ее грудь. Она протянула   подруге письмо, прошептав:      

– Вот!   Я сейчас получила от него.      

В их   беседах имя Муре еще никогда не произносилось. Но само это умолчание являлось   как бы признанием их тайных тревог. Полина знала все. Прочитав письмо, она прижалась   к Денизе, обняла ее за талию и тихонько сказала:      

– Дорогая   моя, откровенно говоря… я думала, что это уже произошло. Не возмущайтесь;   уверяю вас, что весь магазин, конечно, думает, как я. Еще бы! Он так быстро   назначил вас помощницей, а кроме того, он вечно увивается возле вас; это же   бросается в глаза! – Она крепко поцеловала Денизу и спросила: – Вы,   конечно, пойдете?      

Дениза   глядела на нее, не отвечая. И вдруг она прижалась головой к плечу подруги и   разразилась рыданиями. Полина была изумлена.      

– Ну,   успокойтесь же. В этом нет ничего такого, чтобы стоило уж очень расстраиваться.      

– Нет,   нет, оставьте меня, – лепетала Дениза, – если б вы знали, как мне   тяжело! Я чуть жива с тех пор, как получила это письмо. Дайте мне поплакать –   мне станет легче.      

Полина   была растрогана и, ничего, правда, не понимая, старалась сказать что-нибудь в   утешение. Прежде всего он уже больше не видится с Кларой. Говорят, будто он   ходит к одной даме на стороне, но это еще не доказано. Потом она стала   объяснять, что нельзя ревновать человека, занимающего такое высокое положение.   У него столько денег, вдобавок он же хозяин.      

Дениза   слушала, и если бы она еще не сознавала своей любви, то теперь у нее исчезли бы   последние сомнения, – такой болью отозвались в ее душе имя Клары и намек   на г-жу Дефорж. Ей слышался противный голос Клары, она снова видела г-жу   Дефорж, таскавшую ее за собой по всему магазину с презрением богатой женщины.      

– Так   вы, значит, пошли бы? – спросила она.      

Полина,   не задумываясь, воскликнула:      

– Конечно!   Как же иначе? – Потом, поразмыслив, прибавила: – Разумеется, не теперь, а   прежде; я ведь выхожу замуж за Божэ, и теперь это было бы нехорошо.      

Действительно,   Божэ, недавно перешедший из «Бон-Марше» в «Дамское счастье», собирался на днях   жениться на ней. Бурдонкль не любил женатых, но они все-таки получили   разрешение и даже надеялись исхлопотать двухнедельный отпуск.      

– Вот   видите, – возразила Дениза. – Когда мужчина любит, он женится. Ведь   Божэ женится на вас.      

Полина   добродушно рассмеялась.      

– Но,   дорогая моя, это – совсем другое дело. Божэ на мне женится потому, что он Божэ.   Он мне ровня, так что это вполне естественно. Ну, а господин Муре! Разве он   может жениться на своей приказчице?      

– Нет,   нет! – закричала Дениза, возмущенная нелепостью такого   предположения. – Поэтому-то ему и не следовало мне писать.      

Этот   довод окончательно привел Полину в изумление. Ее полное лицо с маленькими   добрыми глазками осветилось материнским сочувствием. Она встала, открыла   пианино и тихонько, одним пальцем, стала наигрывать «Короля Дагобера», –   очевидно, для того, чтобы несколько разрядить атмосферу. В приемную с ее голыми   стенами и пустотой, которую еще подчеркивали белые чехлы, доносился уличный шум   и далекий протяжный голос торговки, предлагавшей зеленый горошек. Дениза   откинулась на спинку дивана, содрогаясь от нового приступа рыданий и стараясь   заглушить их носовым платком.      

– Опять! –   воскликнула, обернувшись, Полина. – Вы, право, неразумны. Зачем вы привели   меня сюда? Лучше бы нам остаться в вашей комнате.