1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
      
Ее глаза были как нефрит.
      
— Ну, это вроде… Ну, это секс, вот что это такое. Словно две зеленые лампочки зажглись в ее глазах.
      
— А-а, вы имеете в виду — делать детей?
      
— Да. Точно. Именно так.
      
Она засмеялась. Я впервые услышал смех в Тиреллиане. Звучал он так, будто скрипач водил смычком по струнам короткими легкими ударами. Впечатление не особенно приятное, уже хотя бы потому, что смеялась она слишком долго.
      
Отсмеявшись, она пересела поближе.
      
— Теперь я поняла, — сказала она, — у нас раньше тоже были такие правила. Полпроцесса тому назад, когда я была еще маленькая, у нас были такие правила. Но… — казалось, она вот-вот опять рассмеется, — теперь в них нет необходимости.
      
Мои мысли неслись, как магнитофонная лента при перемотке.
      
Полпроцесса! Нет! Полпроцесса — это примерно двести сорок три года!
      
Достаточно времени, чтобы выучить 2224 танца Локара.
      
Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.
      
Я имею в виду — землянин.
      
Я посмотрел на нее: бледную, как белая королева в наборе шахмат из слоновой кости.
      
Бьюсь об заклад, она была человеком — живым, нормальным, здоровым. Голову дам на отсечение — женщина, мое тело…
      
Но если ей два с половиной столетия, то М'Квийе тогда и вовсе бабушка Мафусаила! Мне было приятно вспоминать их многочисленные комплименты моим лингвистическим и поэтическим способностям. О, эти высшие существа!
      
Но что она подразумевала под «теперь в них нет необходимости»? Почему эта истерика? Что означают эти странные взгляды М'Квийе?
      
Я почувствовал, что близок к чему-то важному, не считая, конечно, красивой девушки.
      
— А скажи-ка, — начал я небрежным тоном, — это как-нибудь связано с «чумой, которая не убивает», о которой писал Тамур?
      
— Да, — ответила она. — Дети, родившиеся после Дождей, не могут иметь своих детей, а у мужчин…
      
— Что у мужчин? — я наклонился вперед, включив память на «запись».
      
— A y мужчин нет возможности их делать.
      
Я так и отвалился на спинку кровати. Расовое бесплодие, мужская импотенция вслед за небывалым явлением природы. Может, когда-то в их хилую атмосферу Бог знает откуда проникло радиоактивное облако? Проникло задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы, мифические, как и мой дракон; задолго до того, как эти «каналы» послужили причиной правильных выводов на основе неверных данных. Жила ли тогда Бракса, уже в материнской утробе обреченная на бесплодие?
      
Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. Табачной индустрии на Марсе никогда не было. Как и выпивки. Аскеты, которых я встречал в Индии, по сравнению с марсианами просто поклонники Дионисия.
      
— Что это за огненная трубочка?
      
— Сигарета. Хочешь?
      
— Да, пожалуйста.
      
Она села рядом со мной, и я дал ей закурить.
      
— От нее щиплет в носу.
      
— Это ничего. Вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.
      
Прошла минута.
      
— О-о, — сказала она. Пауза, затем:
      
— Они священные?
      
— Нет, — ответил я, — это никотин — эрзац божественности.
      
Снова пауза.
      
— Только, пожалуйста, не проси меня перевести слово «эрзац».
      
— Не буду. Я порой испытываю то же самое, когда танцую.
      
— Это скоро пройдет.
      
— Теперь прочитайте свое стихотворение. У меня родилась идея.
      
— Подожди-ка минутку, — сказал я, — у меня есть кое-что получше.
      
Я встал, порылся в записных книжках и снова сел рядом с ней.
      
— Это первые три главы из Книги Екклезиаста, — объяснил я. — Тут много общего с вашими священными книгами.
      
Я начал читать.
      
Я успел прочитать всего одиннадцать стихов, когда она воскликнула:
      
— Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!
      
Я остановился и бросил записную книжку на столик, стоявший неподалеку. Бракса дрожала, но не так, как в тот день, когда она исполняла танец ветра, а будто молча содрогалась от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неумело, как карандаш. Я неуклюже обнял ее за плечи…
      
— Он такой печальный, — сказала она. — Как и все остальные.
      
Я порылся в памяти и любовно сделал импровизированный пересказ с немецкого на марсианский стихотворения об испанской танцовщице. Я подумал, что оно должно ей понравиться.
      
Так и оказалось.
      
— О-о… — сказала она. — Это вы написали?
      
— Нет. Это написано поэтом более талантливым, чем я.
      
— Я вам не верю. Это написали вы.
      
— Это написал человек по имени Рильке.
      
— Но вы перевели его на наш язык. Зажгите спичку, чтобы я увидела, как она танцевала.
      
— «Пламя вечности», — задумчиво произнесла Бракса, — и она затоптала его своими «маленькими крепкими ножками». Хотела бы и я так замечательно танцевать.
      
— Да ты лучше любой цыганки, — засмеялся я, задувая спичку.
      
— Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?
      
— Нет, — сказал я. — Ложись-ка лучше спать. Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече. И все упало. Я сглотнул. С трудом.
      
— Хорошо, — сказала она.
      
И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.
     
     
      
       
3
      
      
Дни были, как листья у Шелли: желтые, красные, коричневые, бешено гонимые западным ветром. Они вихрем неслись мимо меня кадрами микропленки. Почти все книги были уже отсняты. Ученым понадобится не один год, чтобы изучить их и оценить по достоинству. Весь Марс лежал у меня в столе.
      
Екклезиаст, которого я раз десять бросал и к которому столько же раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном Языке.
      
Я насвистывал, когда находился вне храма. Я накропал кучу виршей, которых раньше постыдился бы. Вечерами мы с Браксой бродили по дюнам или поднимались в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему думала, что я — Рильке, да я и сам почти поверил в это. Вот я в замке Дуино, пишу «Дуинские элегии».
      
«Разумеется, странно покинуть привычную Землю, обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли. Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто, значения не придавать и грядущего не искать в них…»
      
Никогда не пытайтесь искать грядущее в розах! Не надо. Нюхайте их (шмыг, Кейн), собирайте их, наслаждайтесь ими. Живите настоящим. Держитесь за него покрепче. И не просите богов объяснять. Листья, подвластные ветру, так быстро проносятся мимо… И никто не обращал на нас внимания. Или им было все равно?
      
Лора. Лора и Бракса. Вы знаете, они рифмуются, хотя немного и режет слух. Она была высокая, невозмутимая, белокурая (терпеть не могу блондинок). Папаша вывернул меня наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но большой бездельник, словоблуд с бородкой Иуды и собачьей преданностью в глазах… О да, он был прекрасным украшением вечеринок. Вот, собственно, и все.
      
Для нас наступили последние дни.
      
      
Пришел день, когда мы не увиделись с Браксой. И ночь.
      
И второй день. И третий.
      
Я был вне себя. Раньше я не осознавал, как близки мы стали, как много она для меня значит. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я боролся против того, чтобы в розах искали грядущее.
      
Мне пришлось спрашивать. Я не хотел, но у меня не было выбора.
      
— Где она, М'Квийе? Где Бракса?
      
— Она ушла, — сказала М'Квийе.
      
— Куда?
      
— Не знаю.
      
Я смотрел ей в глаза. Мне хотелось выругаться.
      
— Мне необходимо это знать. Она глядела сквозь меня.
      
— Она покинула нас. Ушла. Может быть, в горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. Ничто не имеет значения. Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.
      
— Почему? Почему она ушла?
      
— Не знаю.
      
— Я должен ее увидеть. Через несколько дней мы улетаем.
      
— Мне очень жаль, Гэлинджер.
      
— Мне тоже, — я захлопнул книгу, не сказав при этом «м'нарра», и встал. — Я найду ее.
      
Я покинул храм. М'Квийе сидела, как статуя.
      
      
Весь день я носился вверх-вниз по дюнам. Команде я, наверное, казался самумом. В конце концов пришлось вернуться за горючим.
      
Ко мне вышел Эмори.
      
— Ну, что скажешь? Господи, грязный-то какой, ну прямо мусорщик. С чего вдруг такое родео?
      
— Да я тут кое-что потерял.
      
— Посреди пустыни? Наверное, какой-нибудь из своих сонетов? Из-за чего еще ты бы стал так надрываться?
      
— Нет, черт возьми. Это личное. Джордж наполнил бак. Я полез в джипстер.
      
— Погоди! Ты никуда не поедешь, пока не расскажешь, в чем дело.
      
Я, конечно, мог бы вырваться, но и он мог приказать, чтобы меня силком притащили обратно, а уж тащить охотники нашлись бы. Я сделал над собой усилие и тихо, спокойно сказал:
      
— Я просто потерял часы. Мне их подарила мать: это фамильная реликвия. Я хочу их найти, пока мы не улетели.
      
— Может, они у тебя в каюте или в Тиреллиане?
      
— Я уже проверял.
      
— А может, их кто-нибудь спрятал, чтобы тебе насолить? Ты же знаешь, любимцем публики тебя не назовешь.
      
Я помотал головой:
      
— Я об этом уже подумал. Но я всегда ношу их в правом кармане. Скорее всего они вывалились, когда я трясся по этим дюнам.
      
Он прищурился.
      
— Я, помнится, как-то прочел на обложке одной из твоих книг, что твоя мать умерла при родах.
      
— Верно, — сказал я, мысленно чертыхнувшись. — Часы принадлежали еще ее отцу, и она хотела, чтобы они перешли ко мне. Отец сохранил их для меня.
      
Он фыркнул:
      
— Странный способ искать часы — ездить взад-вперед на джипстере.
      
— Ну… так я, может, увижу, если свет от них отразится, — неуверенно предположил я.
      
— Ну что ж, уже темнеет, — заметил он. — Нет смысла продолжать сегодня поиски. Набрось на джипстер чехол, — приказал он механику.
      
Он потрепал меня по плечу.
      
— Иди прими душ и перекуси. Судя по твоему виду, и то, и другое тебе не повредит.
      
Тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, голос — на децибел громче, чем у кого бы то ни было… Единственное, что дает ему право руководить!
      
Я стоял и ненавидел его. Клавдий! О, если бы это был пятый акт!
      
Но внезапно мысль о горячем душе и пище проникла в мое сознание. Действительно, и то, и другое мне не повредит. А если я буду настаивать на немедленном продолжении поисков, это только усилит подозрения.
      
Я стряхнул песок с рукава.
      
— Да, вы правы, идея действительно неплохая.
      
— Пошли, поедим у меня в каюте.
      
Душ был благословением, чистая одежда — Божьей милостью, а еда пахла, как в раю.
      
— Отлично пахнет, — сказал я.
      
Мы молча кромсали свои бифштексы. Когда дело дошло до десерта и кофе, он предложил:
      
— Почему бы тебе вечерок не отдохнуть? Оставайся здесь, отоспишься.
      
Я покачал головой:
      
— Слишком занят. Мало времени осталось.
      
— Пару дней назад ты говорил, что почти закончил.
      
— Почти, но не совсем.
      
— Ты еще говорил, что сегодня в храме служба.
      
— Верно. Я буду работать у себя в комнате. Он пожал плечами и, помолчав, сказал:
      
— Гэлинджер!
      
Я поднял голову: моя фамилия всегда означает неприятности.
      
— Это, конечно, не мое дело, — сказал он, — но тем не менее. Бетти говорит, что у тебя там девушка.
      
В конце предложения не было вопросительного знака. Это было утверждение, и оно повисло в воздухе в ожидании ответа.
      
Ну и сука же ты, Бетти! Корова и сука. К тому же еще и ревнивая. Какого черта ты суешь нос в чужие дела! Лучше бы закрыла на все глаза. И рот.
      
— А что? — спросил я.
      
— А то, — ответил он, — что мой долг как начальника экспедиции — проследить, чтобы отношения с туземцами были дружелюбными и дипломатичными.
      
— Вы говорите о них так, будто они дикари. Да ничего подобного!
      
Я поднялся.
      
— Когда мои заметки опубликуют, на Земле узнают правду. Я расскажу им то, о чем доктор Мур и не догадывался. Когда я поведаю о трагедии обреченной расы, которая смиренно и безразлично ждет смерти, суровые ученые зальются слезами. Я напишу об этом, и мне опять будут присуждать премии, только мне будет безразлично. Господи! — воскликнул я. — Когда наши предки дубинками забивали саблезубых тигров и пытались добыть огонь, у них уже была высокоразвитая цивилизация.
      
— Так все-таки есть у тебя там девушка или нет?
      
— Да, — сказал я. — Да, Клавдий! Да, папочка! Да, Эмори! Есть! Но я вам открою одну тайну. Марсиане уже мертвы. Они бесплодны. Еще одно поколение — и их не станет.
      
Я помедлил и добавил:
      
— Кроме как в моих записях да на нескольких микрофильмах и магнитных пленках. И в стихах о девушке, у которой болела душа и которая только танцем могла пожаловаться на несправедливость всего этого.
      
— А-а, — протянул он. И добавил после паузы: — Ты и правда в последнее время стал сам на себя не похож. Знаешь, иногда просто-таки вежлив бывал. А я-то диву давался. Не думал, что для тебя что-нибудь может так много значить.
      
Я опустил голову.
      
— Это из-за нее ты носился по пустыне? Я кивнул.
      
— Почему?
      
— Потому что она где-то там. Не знаю, где и почему. И мне необходимо ее найти до отлета.
      
— А-а, — опять сказал он.
      
Выдвинув ящик письменного стола, он вынул из него что-то завернутое в полотенце и развернул его. На столе лежала женская фотография в рамке.
      
— Моя жена.
      
Миловидное лицо с большими миндалевидными глазами.
      
— Я вообще-то моряк, — начал он. — Когда-то был молодым офицером. Познакомился с ней в Японии. Там, откуда я родом, не принято жениться на людях другой расы, так что мы не венчались. Но все равно она была мне женой. Когда она умерла, я был на другом конце света. Моих детей забрали, и с тех пор я их не видел. Это было давно. Об этом мало кто знает.
      
— Я вам сочувствую, — сказал я.
      
— Не надо. Забудь об этом.
      
Он поерзал в кресле и посмотрел на меня.
      
— Хочешь взять ее с собой на Землю — возьми. С меня, конечно, голову снимут, но я все равно слишком стар, чтобы возглавить еще одну экспедицию. Так что давай.
      
Он залпом допил остывший кофе.
      
— Можешь взять джипстер. Он закрутил свое кресло.
      
Я дважды попытался сказать «спасибо», но так и не смог. Просто встал и вышел.
      
— Сайонара и все такое, — пробормотал он у меня за спиной.
      
      
— Вот она, Гэлинджер! — услышал я. Я оглянулся.
      
— Кейн!
      
На фоне люка вырисовывался только его силуэт, но я услышал, как он шмыгает носом. Я повернулся.
      
— Что «вот»?
      
— Твоя роза.
      
Он достал пластиковый контейнер, разделенный внутри на две части. Нижнюю часть заполняла какая-то жидкость. В нее был опущен стебель. В другой части пламенела большая свежераспустившаяся роза — бокал кларета в этой ужасной ночи.
      
— Спасибо, — сказал я, засовывая ее под куртку.
      
— Что, возвращаешься в Тиреллиан?
      
— Да.
      
— Я увидел, как ты приехал, и подготовил ее. Немного разминулся с тобой в каюте капитана. Он был занят. Прокричал из-за двери, чтобы я попробовал поймать тебя в гараже.
      
— Еще раз спасибо.
      
— Она обработана специальным составом. Будет цвести несколько недель.
      
Я кивнул. И ушел.
      
      
Теперь в горы. Дальше. Дальше. Небо было, как ведерко со льдом, и в нем плавали две луны. Дорога стала круче, и ослик запротестовал. Я подхлестнул его, выжав газ. Выше. Выше. Я увидел зеленую немигающую звезду и почувствовал комок в горле. Упакованная роза билась о мою грудь, как второе сердце. Ослик заревел, громко и протяжно, потом закашлялся. Я еще немного подхлестнул его, и он испустил дух.
      
Я поставил джипстер на аварийный тормоз, вылез из машины и зашагал.
      
Как холодно, как холодно становится. Здесь, наверху. Ночью.
      
Почему? Почему она это сделала? Зачем бежать от костра, когда наступает ночь?
      
Я излазил вдоль и поперек каждое ущелье и перевал, благо ноги у меня длинные, а двигаться здесь несравнимо легче, чем на Земле.
      
Осталось всего два дня, любовь моя, а ты меня покинула. Почему?
      
Я полз по склонам, перепрыгивал через гребни. Я ободрал колени, локоть, порвал куртку.
      
Маланн? Никакого ответа. Неужели ты и правда так ненавидишь свой народ? Тогда попробую обратиться к кому-нибудь другому. Вишну, ты же хранитель. Сохрани ее! Дай мне ее найти.
      
Иегова? Адонис? Осирис? Таммуз? Маниту? Легба? Где она?!
      
Я забрел далеко и высоко и поскользнулся.
      
Скрежет камней под ногами, и я повис на краю. Как замерзли пальцы! Трудно цепляться за скалу.
      
Я посмотрел вниз: футов двенадцать или около того. Разжал пальцы и упал. Покатился по склону.
      
И тут раздался ее крик.
      
      
Я лежал неподвижно и смотрел вверх. Откуда-то сверху, из ночи она позвала:
      
— Гэлинджер! Я не двигался.
      
— Гэлинджер! И она исчезла.
      
Я услышал стук катящихся камней и понял, что она спускается по какой-то тропинке справа от меня. Я вскочил и нырнул в тень валуна.
      
Она появилась из-за поворота и стала неуверенно пробираться между камнями.
      
— Гэлинджер!
      
Я вышел из-за своего укрытия и схватил ее за плечи.
      
— Бракса!
      
Она снова вскрикнула и заплакала, прижавшись ко мне. Я впервые увидел ее плачущей.
      
— Почему? — спросил я. — Почему?
      
Но она только крепче прижималась ко мне и всхлипывала.
      
Наконец:
      
— Я думала, ты разбился.
      
— Может, и разбился бы, — сказал я. — Почему ты ушла из Тиреллиана? А как же я?
      
— Неужели М'Квийе тебе не сказала? Неужели ты сам не догадался?
      
— Я не догадался, а М'Квийе сказала, что ничего не знает.
      
— Значит, она солгала. Она знает.
      
— Что? Что она знает?
      
Она содрогнулась всем телом и надолго замолчала. Я вдруг заметил, что на ней только легкий наряд танцовщицы.
      
— Великий Маланн! — воскликнул я. — Ты же замерзнешь!
      
Отстранив ее от себя, я снял куртку и набросил ей на плечи.
      
— Нет, — сказала она. — Не замерзну.
      
Я переложил контейнер с розой себе за пазуху.
      
— Что это? — спросила она.
      
— Роза, — ответил я. — В темноте ее плохо видно. Я когда-то сравнил тебя с розой. Помнишь?
      
— Да-а. Можно я ее понесу?
      
— Конечно.
      
Я сунул розу в карман куртки.
      
— Ну так что, я жду объяснений.
      
— Ты действительно ничего не знаешь? — спросила она.
      
— Нет!
      
— Когда пошли Дожди, — сказала она, — очевидно, были поражены только мужчины, и этого было достаточно… Потому что я… не была поражена… наверно…
      
— О-о-о! — сказал я. Мы стояли, и я думал.
      
— Хорошо, ну и почему ты убежала? Что плохого в том, что ты беременна? Тамур ошибался. Ваш народ может возродиться.
      
Она засмеялась — снова эта безумная скрипка, на которой играет спятивший Паганини. Я остановил ее, пока смех не перешел в истерику.
      
— Каким образом? — в конце концов спросила она, потирая щеку.
      
— Вы живете дольше, чем мы. Если у нас будет нормальный ребенок, значит, наши расы могут вступать в брак друг с другом. Наверняка у вас есть еще женщины, способные иметь детей. Почему бы и нет?
      
— Ты прочел Книгу Локара, — сказала она, — и после этого спрашиваешь? Смерть — дело решенное, все за это проголосовали. Но и задолго до этого последователи Локара давным-давно все решили. «Мы закончили все дела, — сказали они, — мы все увидели, все услышали и все почувствовали. Танец был хорош. Пришло время его закончить».
      
— Не может быть, чтобы ты в это верила.
      
— Во что я верю — совершенно неважно, — ответила она. — М'Квийе и Матери решили, что мы должны умереть. Сам их титул звучит теперь как насмешка, но решение будет выполнено. Осталось только одно пророчество, но оно ошибочно. Мы умрем.
      
— Нет, — сказал я.
      
— А что же?
      
— Летим со мной на Землю.
      
— Нет.
      
— Ладно, тогда идем.
      
— Куда?
      
— Обратно в Тиреллиан. Я хочу поговорить с Матерями.
      
— Нельзя! Сегодня служба! Я засмеялся:
      
— Служба, посвященная Богу, который сбивает тебя с ног, а потом добивает, лежачего?
      
— И все равно он — Маланн, — ответила она. — И мы его народ.
      
— Ты бы быстро нашла общий язык с моим отцом, — проворчал я. — Но все равно я пойду, и ты пойдешь со мной, даже если мне придется тащить тебя. Я сильнее.
      
— Но не сильнее Онтро.
      
— Это еще кто?
      
— Он тебя остановит, Гэлинджер. Он — рука Маланна.
     
     
      
       
4
      
      
Я резко затормозил джипстер перед единственным известным мне входом в храм. Бракса держала розу на руках, как нашего ребенка, и молчала. Лицо у нее было отрешенным и очень милым.
      
— Они сейчас в храме? — спросил я.
      
Лицо мадонны не изменило своего выражения. Я повторил вопрос. Она встрепенулась.
      
— Да, — сказала она откуда-то издалека. — Но тебе туда нельзя.
      
— Это мы еще посмотрим.
      
Я обошел джипстер и помог ей вылезти.
      
Держа меня за руку, она двигалась, словно в трансе. Луна отражалась в ее глазах. Глаза смотрели в никуда, как в тот день, когда я впервые увидел ее танец.
      
Я толкнул дверь и вошел, ведя ее за собой. В комнате царил полумрак.
      
Она закричала, в третий раз за этот вечер:
      
— Не трогай его, Онтро! Это Гэлинджер!
      
До сих пор мне не приходилось видеть марсианских мужчин, только женщин. И я не знал, то ли мужчины все такие, то ли он какое-то чудо природы. Хотя сильно подозревал, что именно последнее.
      
Я смотрел на него снизу вверх.
      
Его полуобнаженное тело было покрыто родимыми пятнами и шишками. Наверное, что-то с железами.
      
Мне казалось, что на этой планете я выше всех, но этот был футов семи ростом и весил соответственно. Теперь понятно, откуда у меня взялась такая огромная кровать.
      
— Уходи, — сказал он. — Ей можно войти. Тебе — нет.
      
— Мне нужно забрать свои книги и кое-какие вещи. Он поднял громадную левую руку. Я проводил ее взглядом. Мои пожитки были аккуратно сложены в углу.
      
— Мне необходимо войти. Я должен поговорить с М'Квийе и Матерями.
      
— Нельзя.
      
— От этого зависит жизнь вашего народа!
      
— Уйди! — прогремел он. — Возвращайся к своим, Гэлинджер! Оставь нас в покое!
      
В его устах мое имя звучало как-то странно, словно чужое. Интересно, сколько ему лет? Триста? Четыреста? Он что, всю жизнь охранял храм? Зачем? От кого тут его охранять? Мне не нравилось, как он двигался. Я и раньше встречал людей, которые так двигались.
      
— Уходи, — повторил он.
      
Если они развили свое искусство рукопашного боя до такой же степени, как и танец, или, хуже того, — если искусство борьбы было частью танца, то я здорово влип.
      
— Иди, — сказал я Браксе. Отдай розу М'Квийе. Скажи, что это от меня. Скажи, что я скоро приду.
      
— Я сделаю так, как ты просишь. Вспоминай меня на Земле, Гэлинджер. Прощай.
      
Я не ответил, и она, неся розу, прошла мимо Онтро в следующую комнату.
      
— Ну, теперь ты уйдешь? — спросил он. — Если хочешь, я ей расскажу, как мы дрались и ты меня чуть не победил, но я так тебя ударил, что ты потерял сознание, и я отнес тебя на корабль.
      
— Нет, — сказал я. — Либо я тебя обойду, либо перешагну через тебя, но так или иначе я пройду.
      
Он пригнулся и вытянул перед собой руки.
      
— Это грех — поднять руку на святого человека, — прогрохотал он, — но я остановлю тебя, Гэлинджер.
      
Моя память прояснилась, как запотевшее стекло на свежем воздухе. Я смотрел в прошлое шестилетней давности.
      
Я изучал восточные языки в токийском университете. Дважды в неделю по вечерам я отдыхал. В один из таких вечеров я стоял в тридцатифутовом круге в Кодохане, в кимоно, перетянутом коричневым поясом. Я был «иккиу», на ступеньку ниже низшего уровня мастера. Справа на груди у меня был коричневый ромб с надписью «джиу-джитсу» на японском. На самом деле это означало «атемиваса» из-за одного приема, который я сам разработал. Я обнаружил, что он просто невероятно подходит к моим габаритам, и с его помощью побеждал в состязаниях.
      
Но я никогда по-настоящему не применял его на человеке и лет пять вообще не тренировался. Я был не в форме и знал это, но все равно попытался войти в состояние «цуки но кокоро», чтобы, как пруд луну, отразить всего Онтро.
      
Голос откуда-то из прошлого сказал: «Хадзими, начнем».
      
Я принял «неко-аши-дачи», кошачью стойку, и у Онтро как-то странно загорелись глаза. Он торопливо попытался переменить позу — и вот тут-то я ему и врезал!
      
Мой коронный прием!
      
Моя длинная левая нога взлетела, как лопнувшая пружина. На высоте семи футов она встретилась с его челюстью как раз в тот момент, когда он попытался отскочить.
      
Голова Онтро резко откинулась назад, и он упал, тихо застонав.
      
«Вот и все, — подумал я, — извини, старик».
      
Когда я через него перешагивал, он каким-то образом умудрился подставить мне подножку, и я упал. Трудно было поверить, что после такого удара у него хватает сил оставаться в сознании, я уж не говорю — двигаться. Мне не хотелось опять его бить.
      
Но он добрался до моей шеи прежде, чем я успел сообразить, чего он хочет.
      
Нет! Не надо такого конца!
      
Как будто железный прут давил мне на горло, на сонную артерию. Тут я понял, что он без сознания, а это действует рефлекс, рожденный бессчетными годами тренировок. Однажды я такое уже видел, в «шиай». Человек погиб оттого, что потерял сознание, когда его душили, и все равно продолжал бороться, а его противник подумал, что душит неправильно, и надавил сильнее.
      
Но такое бывает редко, очень редко.
      
Я двинул ему локтем под дых и ударил затылком в лицо. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне не хотелось этого делать, но я протянул руку и сломал ему мизинец.
      
Его рука повисла, и я вывернулся.
      
Он лежал с искаженным лицом и тяжело дышал. У меня сердце сжалось при виде павшего гиганта, который, выполняя приказ, защищал свой народ, свою религию. Я проклинал себя, как никогда в жизни, за то, что перешагнул через него, а не обошел.
      
Шатаясь, я подошел к кучке своих пожитков, сел на ящик с проектором и закурил.
      
Прежде чем войти в храм, следовало отдышаться и подумать, о чем я буду говорить.
      
Как отговорить целую расу от самоубийства?
      
А что, если… Если я прочту им Книгу Екклезиаста, если прочитаю им литературное произведение, более великое, чем все написанное Локаром, — такое же мрачное, такое же пессимистичное; если покажу им, что наша раса продолжала жить, несмотря на то что один человек высочайшей поэзией вынес приговор всему живому; покажу, что суета, которую он высмеивал, вознесла нас в небеса, — поверят ли они, изменят ли свое решение?
      
Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свою записную книжку. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается ярость.
      
И я вошел в храм, чтобы проповедовать Черное Евангелие от Гэлинджера из Книги Жизни.
      
      
В зале царила тишина.
      
М'Квийе читала Локара. Справа от нее стояла роза, на которую все смотрели. Пока не вошел я.
      
Сотни людей босыми сидели на полу. Я заметил, что немногочисленные мужчины были так же низкорослы, как и женщины.
      
Я был в сапогах.
      
Дюжина старух сидела полукругом позади М'Квийе. Матери.
      
Я подошел к столу.
      
— Умирая сами, вы хотите обречь на смерть и свой народ, — обратился я к ним, — чтобы люди не смогли познать ту полноту жизни, которую познали вы сами, — ее радости и печали. Но то, что вы обречены на смерть, — неправда, — теперь я обращался к большинству. — Те, кто это говорит, лгут. Бракса знает, потому что она родит ребенка…
      
Они сидели рядами изваяний. М'Квийе отступила в полукруг.
      
— …моего ребенка! — продолжал я, думая: «Интересно, что сказал бы мой отец, услышав такую проповедь?» — И все женщины, которые еще молоды, могут иметь детей. У вас бесплодны только мужчины. А если вы позволите врачам нашей экспедиции обследовать вас, может, и мужчинам можно будет помочь. Но даже если и нет — вы сможете иметь детей от землян. А мы не какой-нибудь захудалый народишко на захудалой планетке, — продолжал я. — Тысячелетия назад один Локар на нашей планете сказал, что этот мир ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не погибли. Одну за другой мы победили болезни, накормили голодных, боролись против войн. Быть может, мы победили их окончательно. Мы пересекли миллионы миль пустоты. Посетили другой мир. А наш Локар сказал: «Зачем? Что в этом толку? Так или иначе, все это суета». И все дело в том, — я понизил голос, — что он был прав! Это действительно суета! Это действительно гордыня! В этом-то и заключается непомерная спесь рационализма — всегда нападать на пророка, на мессию, на Бога. Именно богохульство сделало нас великими. Оно поддерживает нас в трудную минуту. Это им втайне восторгаются боги. Все истинно священные имена Бога — богохульны!
      
Я почувствовал, что начинаю потеть, и остановился. У меня кружилась голова.
      
— Вот Книга Екклезиаста, — объявил я и начал: — «Суета сует, — сказал Екклезиаст, — суета сует, все суета. Что пользы человеку от трудов его…»
      
В задних рядах я увидел Браксу, замершую в немом восхищении.
      
Интересно, о чем она думала?
      
Я наматывал на себя ночные часы, как черную нить на катушку.
      
      
Ох, как поздно!
      
Я проговорил до самого рассвета и все не мог остановиться. Закончив читать Екклезиаста, я продолжил проповедь Гэлинджера. А когда замолчал, воцарилась тишина.
      
Ряды изваяний за ночь ни разу не шелохнулись. После долгой паузы М'Квийе подняла правую руку. Одна за другой Матери сделали то же самое.
      
И я знал, что это означает.
      
Это означало «нет», «не надо», «перестань» и «остановись».
      
Это значило, что я потерпел неудачу. Я медленно вышел из комнаты и буквально рухнул на пол рядом со своими вещами.
      
Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его. Спустя тысячу лет вошла М'Квийе. Она сказала:
      
— Твоя работа закончена. Я не двигался.
      
— Пророчество сбылось, — сказала она. — Мой народ радуется. Ты победил, святой человек. Теперь уходи быстрее.
      
Голова у меня была как сдутый воздушный шар. Я накачал туда, немного воздуха и сказал:
      
— Я не святой человек. Просто второсортный поэт с непомерным тщеславием. — Я зажег последнюю сигарету. — Ладно, какое там еще пророчество?
      
— Обещание Локара, — сказала она так, будто это не требовало объяснений, — что когда-нибудь с небес придет святой человек и в последнюю минуту спасет нас, если все танцы Локара будут исполнены. Он победит Руку Маланна и вернет нам жизнь. Как с Браксой. Как твоя проповедь в храме.
      
— Проповедь?
      
— Ты прочитал нам слова, великие, как и слова Локара. Ты прочитал нам о том, что «ничто не ново под луной». Ты читал эти слова и высмеивал их, показывая нам новое.
      
— На Марсе никогда не было цветов, — сказала она, — но мы научимся их выращивать. Ты — святой насмешник, — закончила она, — Тот Кто Смеется В Храме. Ты ходишь обутым по священной земле.
      
— Но вы проголосовали «против», — сказал я.
      
— Я голосовала против нашего первоначального решения и за то, чтобы оставить жить ребенка Браксы.
      
Я выронил сигарету. Как же мало я знал!
      
— А Бракса?
      
— Ее выбрали полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать тебя.
      
— Но она говорила, что Онтро меня остановит. М'Квийе долго молчала.
      
— Она никогда не верила в это пророчество. Плохо ей сейчас. Она убежала, боясь, что пророчество сбудется. А когда оно все-таки сбылось благодаря тебе, и мы проголосовали…
      
— Так она не любит меня? И никогда не любила?
      
— Мне очень жаль, Гэлинджер. Эту часть своего долга ей так и не удалось исполнить.
      
— Долга, — сказал я, — долгадолгадолгадолга… Ляля-ля!
      
— Она простилась с тобой. Она больше не хочет тебя видеть… А мы никогда не забудем того, чему ты нас учил.
      
— Не забудьте, — автоматически ответил я и внезапно осознал великий парадокс, лежащий в основе всех чудес.
      
Я не верил ни единому слову своей проповеди.
      
Никогда не верил.
      
Я встал, как пьяный, и пробормотал:
      
— М'нарра.
      
Я вышел из храма в мой последний день на Марсе. Я покорил тебя, Маланн, а победа все-таки осталась за тобой! Спи спокойно в своей звездной постели.
      
Черт тебя подери!
      
Бросив джипстер, я пошел к кораблю, с каждым шагом удаляясь от бремени жизни. Заперся у себя в каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.
      
Проснулся я в больничном отсеке. Живой.
      
Я медленно поднялся и кое-как добрался до иллюминатора.
      
Марс висел надо мной, как надутый пузырь. Потом он расплылся, перелился через край и потек по моему лицу.
     
    
    
     
      
Девушка и чудовище
     
     
Великое волнение завладело умами, ибо вновь пришла пора решать. Старейшины проголосовали за жертвоприношение, несмотря на протесты самого старшего, Риллика.
     
— Нам нельзя сдаваться! — твердил он.
     
Но ему не ответили, и молодую девственницу отвели в пещеру дымов и накормили сонными листьями.
     
— Так не должно быть, — упорствовал Риллик. — Это неправильно.
     
— Так было всегда, — возражали ему, бросая озабоченные взгляды туда, где солнце лило утренний свет.
     
А по густому лесу уже приближался бог.
     
— Нам пора уходить.
     
— Но почему не остаться хоть раз? Не посмотреть, что будет делать бог-чудовище?
     
— Довольно богохульствований! Идем!
     
— С каждым годом нас все меньше, — втолковывал, плетясь следом, Риллик. — Однажды нам просто некого будет приносить в жертву.
     
— Тогда мы умрем, — ответили остальные.
     
— Так зачем же откладывать? — взвыл он. — Давайте примем бой сейчас, пока у нас есть еще силы!
     
Но они качали головами с возрастающей век от века безропотностью. Все чтили возраст Риллика, однако не разделяли его мнения. Лишь последний взгляд, украдкой, бросили они назад на закованного в латы бога, со смертоносным копьем восседающего на коне в золоченой сбруе. Там, где рождались дымы, забила хвостом юная девушка, закатывая дикие глаза под прекрасные бровные пластины. Она почувствовала божественное присутствие и издала протяжный рев.
     
Подойдя к лесу, Риллик остановился, поднял чешуйчатую лапу, пытаясь сформулировать мысль, и наконец заговорил:
     
— Мне кажется, — сказал он, — что в памяти моей живут иные времена, когда все было по-другому.
    
    
     
      
Страсть к коллекционированию
     
     
— Что ты тут делаешь, человек?
     
— Это долгая история.
     
— Вот и хорошо. Люблю долгие истории. Садись и рассказывай. Нет… не на меня!
     
— Извини. Ну, всему причиной мой дядя, сказочно богатый…
     
— Погоди! Что значит «богатый»?
     
— Ну, очень состоятельный.
     
— А «состоятельный»?
     
— Э-э… Много денег.
     
— Что такое «деньги»?
     
— Ты хочешь выслушать эту историю или нет?
     
— Хочу, но еще я хочу ее понять.
     
— Извини, Булыга, но я сам ее толком не понимаю.
     
— Меня зовут Камень.
     
— Камень так Камень. Мой дядя, очень важный человек, должен был отдать меня в Космическую академию, а потом передумал. Решил, что гуманитарное образование будет получше. И отправил меня в свою альма-матер — старую деву — специализироваться в области нечеловеческих человечеств. Пока петришь?
     
— Нет. Но понимание не всегда сопутствует одобрению.
     
— Я это самое и говорю. Я не понимаю дядюшку Сидни, но я одобряю его нелепые вкусы, его сорочий инстинкт и его грубое вмешательство в дела других людей. Я одобряю все это до боли в кишках. А что мне еще остается? Он плотоядный семейный монумент и любит поставить на своем. К несчастью, все семейные деньги к тому же принадлежат ему, а потому из этого следует, как кскст за ззн, что он всегда поставит на своем.
     
— Значит, эти деньги — что-то важное!
     
— Настолько важное, что я пролетел десять тысяч световых лет до планеты без названия, которую, кстати я только что окрестил Навозной кучей.
     
— Низко летающий затт ест много, оттого он и летает низко…
     
— Да, я заметил. Ну а это все-таки мох, верно?
     
— Да.
     
— Отлично. Облегчает упаковку.
     
— Что такое «упаковка»?
     
— Поместить что-нибудь в ящик, чтобы доставить куда-то еще.
     
— И что ты намерен подвергнуть этой упаковке?
     
— Тебя, Камень.
     
— Я не из тех камней, которые перекатываются.
     
— Слушай, Камень, мой дядя коллекционирует минералы, ясно? А ты единственный минерал на всю галактику, обладающий разумом. И самый крупный, какой мне удалось обнаружить. Следуешь за ходом моей мысли?
     
— Да, но я не хочу следовать за тобой.
     
— Но почему? Будешь королем его коллекции. Так сказать, одноглазым человеком в стране слепых, если мне дозволено будет употребить столь малоподходящее уподобление.
     
— Пожалуйста, не делай этого. Страшно даже слушать. Скажи, а как твой дядя узнал про наш мир?
     
— Один из моих инструкторов прочел о нем в старинном корабельном журнале. Он коллекционировал старинные корабельные журналы. Ну а это был журнал капитана Фейрхилла, который высадился здесь парочку-другую столетий назад и вел длинные беседы с вашим племенем.
     
— Добрый старина Фейрхилл, Гнусная Погода! Как он поживает? Передай ему привет от меня.
     
— Он умер.
     
— Что?
     
— Умер. Скапутился. Сыграл в ящик. Упокоился. Диблировал.
     
— Подумать только! Когда это случилось? Надеюсь, это было эстетичное зрелище, достойное…
     
— Откуда мне знать? Но сведения эти я сообщил дяде, который решил пополнить тобой свою коллекцию. И вот я здесь.
     
— Право, как я ни ценю подобную любезность, сопровождать тебя мне нельзя. Время диблирования уже близко…
     
— Знаю. Я узнал о диблировании из журнала Фейрхилла все, прежде чем дал его дяде Сидни. Предварительно вырвав эти странички. Я хочу, чтобы он был неподалеку, когда ты… это самое… Тогда я унаследую его денежки и смогу самыми дорогостоящими способами утешаться, что так и не попал в Космическую академию. Сначала стану алкоголиком, потом займусь развратом… Хотя, пожалуй, разумнее будет проделать все это в обратном порядке…
     
— Но я хочу диблировать здесь, среди всего, что люблю!
     
— Вот это лом. Сейчас я тебя сковырну.
     
— Только попробуй! Я сразу диблирую.
     
— Не сможешь! Я измерил твою массу перед тем, как мы разговорились. В земных условиях тебе понадобится не меньше восьми месяцев, чтобы достичь диблиционных параметров.
     
— Ну ладно, я брал тебя на пушку. Но неужели у тебя нет ни капли сострадания? Я лежал здесь века с той поры, как был маленьким камешком, подобно моим отцам до меня. Я с таким тщанием пополнял мою коллекцию атомов, создавая самую изящную молекулярную структуру в окрестностях. И теперь — быть изъятым отсюда перед самым диблированием. Это… это просто бескаменно с твоей стороны!
     
— Ну, зачем так мрачно? Обещаю, что ты пополнишь свою коллекцию наилучшими земными атомами. Ты побываешь в таких местах, о каких ни одному камню не грезилось!
     
— Слабое утешение. Я хочу, чтобы все мои друзья это видели.
     
— Боюсь, ничего не получится.
     
— Ты очень жестокий человек. Надеюсь, ты будешь рядом, когда я диблирую.
     
— Когда подойдет время, я намерен отправиться куда-нибудь подальше и хорошенько повеселиться.
     
     
Малое притяжение Навозной кучи помогло без труда подкатить Камень к борту космической яхты и с помощью лебедки водворить его в отсек по соседству с атомным реактором. Это была прогулочная модель, переделанная владельцем, убравшим значительную часть экранирующих прокладок, а потому Камень вдруг ощутил вулканическое опьянение, торопливо добавил отборные экземпляры к своей коллекции атомов и диблировал тут же на месте.
     
Он грибом поднялся ввысь, а затем огромными волнами прокатился по равнинам Навозной кучи. С пыльных небес посыпались юные камешки, вскрикивая на общей частоте от агонии рождения.
     
— Рванул! — заметил дальний сосед, перекрикивая помехи. — И раньше, чем я ожидал. Такая теплая остаточная радиация!
     
— Прекрасное диблирование. — согласился другой. — Тщательное коллекционирование всегда себя оправдывает.
    
    
     
      
Вершина
     
     
      
       
1
      
      
Я посмотрел на нее сверху, и мне стало не по себе. «Где же вершина? — подумал я. — У самых звезд?» Я не находил слов. Смотрел, смотрел — и не мог оторвать глаз; я уже начинал проклинать сам факт существования этой штуки. Жаль, что ее обнаружили, пока я еще жив.
      
— Ну? — Лэннинг накренил флайер так, чтобы я мог посмотреть вверх.
      
Я покачал головой и прикрыл ладонью глаза, хотя и был в очках.
      
— Убери ее… Пусть она исчезнет.
      
— Не получится. Она больше нас.
      
— Она больше всего на свете, — добавил я.
      
— Мы не можем заставить ее исчезнуть…
      
— Подожди. Я хочу сделать несколько снимков. Он протянул мне камеру, и я начал снимать.
      
— Ты можешь подлететь ближе?
      
— Нет. Слишком сильный ветер.
      
Пришлось пользоваться телескопическим объективом, сканирующим устройством и прочими хитростями, пока мы кружили возле нее.
      
— Я бы многое отдал, чтобы увидеть вершину.
      
— Мы уже поднялись на тридцать тысяч футов, а потолок для нашей крошки — пятьдесят. Эта леди, к сожалению, выше атмосферной границы.
      
— Странно, — сказал я, — отсюда все же трудно поверить, что она купается в эфире и созерцает звезды.
      
Лэннинг рассмеялся и зажег сигарету, а я потянулся за термосом с кофе.
      
— Ну, и как тебе Серая Сестра?
      
Я тоже закурил, глубоко затягиваясь. Флайер, подхваченный воздушным потоком, вильнул в сторону, потом ветер, словно потеряв интерес, отпустил нас. Я ответил:
      
— Как и наша леди на Абатторе — прямо между глаз.
      
Мы выпили кофе, и немного погодя Лэннинг спросил:
      
— Она слишком велика для тебя, Седой? Проглотив кофе, я лишь скрипнул зубами в ответ.
      
Только мои близкие друзья называют меня Седым; для остальных же я — Джек Саммерс, и мои волосы всегда были такими. Я вдруг засомневался, достоин ли Генри Лэннинг статуса моего близкого друга лишь потому, что знает меня двадцать лет, — особенно сейчас, когда он проявил инициативу и разыскал эту штуку в мире с разреженной атмосферой, множеством скал, слишком ярким небом и именем, похожим на ЛСД, прочитанное наоборот, данным в честь Джорджа Дисела, который оставил здесь свой след и был таков — неглупый парень!
      
— Гора высотой в сорок миль — уже не гора, — наконец сказал я. — Это целый мир, который какое-то глупое божество забыло забросить на орбиту.
      
— То есть она тебя не заинтересовала?
      
Я посмотрел вниз на серые лавандовые склоны, снова поднял глаза — туда, где исчезал всякий цвет, оставляя место только черному зазубренному силуэту. Я задирал голову, пока не стало жечь в глазах под защитными очками, но вершины все равно не было видно. Я разглядел облака, клубившиеся вокруг ее недоступных склонов, — они были как айсберги, только в небе; я услышал вой отступающего ветра, который пытался объять ее величие в молниеносной лихой атаке — пытался безуспешно.
      
— Почему же, мне интересно, — сказал я, — но чисто в академическом плане. Давай-ка в город, там я смогу поесть, выпить и, если повезет, сломать ногу.
      
Он повел флайер на юг, и я больше не смотрел по сторонам. Я просто чувствовал ее присутствие за спиной весь полет: Серая Сестра, высочайшая гора во всей разведанной Вселенной. Непокоренная, конечно.
      
      
Я чувствовал ее присутствие в последующие дни, словно она отбрасывала тень на все, что попадалось мне на глаза.
      
Два дня я изучал фотографии, потом мне удалось откопать старые карты. Еще я поговорил с людьми, которые рассказали мне разные истории о Серой Сестре, очень странные истории.
      
За это время мне не удалось обнаружить ничего обнадеживающего. Правда, я узнал, что пару столетий назад была предпринята попытка колонизировать Дисел — еще до того, как появились корабли со скоростью выше скорости света. Однако неизвестный тогдашней науке вирус колонизировал самых первых колонистов, и они все погибли. Новому поселению исполнилось четыре года; новые врачи победили вирус, и люди решили остаться на Диселе, словно гордились своим дурным Вкусом в выборе мира для обитания. Как я узнал, никто особенно и не пытался связываться с Серой Сестрой. Было всего несколько попыток покорить ее, которые привели только к появлению новых легенд.
      
Днем небо здесь всегда было нестерпимо ярким. Оно терзало мои глаза до тех пор, пока я не начал надевать защитные очки всякий раз, когда выходил из гостиницы. В основном, однако, я сидел в баре, ел, пил, изучал фотографии и расспрашивал каждого, кто, проходя мимо, бросал хотя бы мимолетный взгляд на эти самые фотографии, разложенные на столе.
      
Я продолжал игнорировать Генри и его вопросы. Я знал, чего он хочет, но, черт подери, он мог и подождать! К несчастью, он так и делал; это получалось у него очень неплохо, что тоже раздражало меня. Он чувствовал, что я уже почти решился, и он хотел быть там, когда это случится. Он нажил состояние на покорении Касла, и я, глядя на хитрые морщинки вокруг его глаз, уже представлял, какими будут строки теперешней истории в его изложении. Всякий раз, когда его лицо становилось похожим на физиономию игрока в покер, когда он, опираясь о стол рукой, другой медленно поворачивал фотографию, я уже видел целые абзацы. Если бы я проследил за его взглядом, то наверняка увидел бы гордых покорителей гор в запыленных штормовках.
      
В конце недели с неба опустился корабль с какими-то невоспитанными людьми на борту, прервавшими ход моих мыслей. Когда они появились в баре, я сразу понял, что это за типы; тогда я снял свои темные очки, чтобы пронзить Генри взглядом василиска и обратить в камень. Но в тот момент в нем содержался слишком высокий процент алкоголя, так что у меня ничего не вышло.
      
— Ты предупредил прессу, — сказал я.
      
— Ладно, ладно, — отмахнулся он, съеживаясь и деревенея под моим взглядом, который пробрался-таки сквозь сумрачные джунгли его нервной системы к той маленькой серой опухоли, что служила ему мозгом, — ты слишком хорошо известен, и…
      
Я снова надел очки и сгорбился над бокалом, спрятав туда, как в ножны, смертельный клинок своего взгляда. Внезапно один из вошедшей троицы спросил:
      
— Простите, а вы, случайно, не Джек Саммерс? Чтобы как-то заполнить наступившую паузу, Генри сказал:
      
— Да, это Безумный Джек, который к двадцати трем годам покорил Эверест и все остальные возвышенности Земли, достойные упоминания. В тридцать один он стал единственным человеком, побывавшим на высочайшей вершине в исследованной Вселенной — пике Касла на Литани, высота 89 000 футов. В моей книге я…
      
— Да-да, — сказал репортер, — несомненно. Меня зовут Гарри, «ГП Инкорпорейтед». Мои друзья представляют два других синдиката. По слухам, вы собираетесь подняться на Серую Сестру.
      
— Ваши сведения неверны, — сказал я.
      
— Разве?
      
Два других репортера подошли поближе и встали рядом с ним.
      
— Мы думали, что… — начал один из них.
      
— …вы уже собираете группу, — закончил другой.
      
— Значит, вы не намерены штурмовать Серую Сестру? — спросил Гарри, пока один из подошедших разглядывал мои снимки, а другой собирался сделать свои.
      
— Стоп! — вскричал я, поднимая руку к объективу. — У меня от яркого света болят глаза.
      
— Извините. Я буду снимать в инфракрасном диапазоне, — сказал он и стал возиться со своей камерой.
      
Гарри повторил свой вопрос.
      
— Было сказано только, что эти слухи неверны, — ответил я. — Я не утверждал, что собираюсь туда, и не говорил, что не собираюсь. Я еще не решил.
      
— Если вы решите попытаться, когда предполагается начать восхождение?
      
— Извините, на этот вопрос я не могу ответить.
      
Генри отозвал всю троицу к стойке и стал объяснять что-то, отчаянно жестикулируя. До меня донеслись его слова: «…после четырехлетнего перерыва…» Ладно. Когда они снова поглядят на мой столик, меня уже там не будет.
      
Я вышел на улицу, где сгущались сумерки, и неторопливо двинулся вперед. И даже тогда, Линда, я ступал по ее тени. Серая Сестра звала меня и одновременно гнала прочь, делала какие-то непонятные знаки, не двигаясь при этом с места. Я смотрел на нее, такую далекую и все равно чудовищно огромную — полуночный перст в подступающем сумраке. Часы, оставшиеся до полной темноты, таяли, как расстояние до ее подножия, и я знал, что она будет следовать за мною повсюду, даже во сне. Особенно во сне.
      
И вот тут я наконец принял решение. В последующие дни я наслаждался игрой. Имитировать нерешительность, когда все ждут от тебя твердости, — большое удовольствие. Я смотрел на нее, мою последнюю и самую большую, и чувствовал, что рожден ступить на ее вершину. И тогда я смогу уйти на покой, может быть, даже еще раз женюсь, перестану сохранять форму, начну делать все то, чего раньше не делал и что стоило мне жены и дома, когда я отправился покорять пик Касла четыре с половиной года назад, в дни моей славы. Я смотрел на Серую Сестру, силуэт которой выступал мрачной тенью в сгущавшихся сумерках: она стояла и ждала — темная, гордая, недвижимая, — как стояла, наверно, вечность.
     
     
      
       
2
      
      
На следующее утро я разослал телеграммы. Словно космические почтовые голуби, полетели они через световые годы. Они летели к людям, которых я не видел несколько лет, и к тем, кто провожал меня с лунной станции. В каждой из них было одно и то же: «Если ты хочешь совершить свое самое главное восхождение, отправляйся на Дисел. Серая Сестра может скушать пик Касла на завтрак. Лодж. Джорджтаун. Седой».
      
Назад, поверни назад…
      
Я не сказал Генри. Совсем ничего не сказал. То, что я делал и куда собрался отправиться на некоторое время, было моим личным делом. Я вышел из гостиницы задолго до восхода, оставив у портье записку для Генри: «Уехал из города по делу. Вернусь через неделю. Удерживай крепость. Безумный Джек».
      
Я должен был изучить нижние склоны; фигурально говоря, пощупать подол ее юбки, прежде чем представлять друзьям. Говорят, что только безумец ходит в горы в одиночку, но ведь и прозвище они мне дали не просто так.
      
На моих фотографиях северный склон выглядел довольно многообещающим.
      
Я посадил взятый напрокат флайер так близко к подножию, как только мог, запер его и, взвалив на плечи рюкзак, двинулся в путь.
      
Горы поднимались слева и справа от меня, горы были сзади, черные, как смертный грех, в отступающем предрассветном сумраке. А впереди была даже не гора — длинный пологий склон, который тянулся в бесконечную высь. Яркие звезды светили над головой и холодный ветер бил в лицо, пока я шел вверх. Прямо передо мной, однако, не было звезд, а только чернота. В тысячный раз я задумался о том, сколько может весить такая гора. Это меня всегда интересовало.
      
На небе ни облачка. Полная тишина, которую нарушал только скрежет моих башмаков по камню. Очки болтались у меня на шее. Руки в перчатках вспотели. На Диселе мой рюкзак и я вместе весили, наверное, столько же, сколько я один на Земле, — и это меня очень радовало. Воздух при вдохе жег горло, а при выдохе расходился облачком пара. Я отсчитал тысячу шагов и, посмотрев назад, не смог разглядеть флайер. Отсчитал еще тысячу, взглянул вверх и увидел, что некоторые звезды уже погасли. Примерно через час мне пришлось надеть очки. К этому времени я уже видел дорогу. Ветер, казалось, крепчал.
      
Она была такой огромной, что я никак не мог окинуть ее взглядом. Я крутил головой, все больше отклоняясь назад. Вершины я не видел — слишком высоко в небо она уходила. На миг у меня возникло невероятное ощущение, что я стою наверху и смотрю вниз.
      
Еще два часа подъема, и я остановился перекусить. Это была прогулка, а не скалолазанье. Механически глотая куски, я раздумывал о том, как могла возникнуть Серая Сестра. Недалеко от нее, в часе полета, находилось несколько вершин, достигавших десяти — двенадцати миль, а на другом континенте — пик Бурка, высотой в пятнадцать миль, но их и сравнивать нельзя было с Серой Сестрой. Меньшее тяготение? Строение планеты? Я не знал. Интересно, что скажут Док, Келли и Малларди, когда увидят ее.
      
Однако мое дело — взбираться на горы, а не размышлять, как они появились на свет.
      
Я снова посмотрел вверх и узрел несколько облаков, частично закрывавших от меня Серую Сестру. Судя по фотографиям, которые я сделал с флайера, когда летал с Генри, у меня впереди был еще десяток или даже дюжина легких миль. Как подъем на большой холм. Наверняка здесь удалось бы выбрать несколько подходящих маршрутов. Я даже подумал, что все может быть гораздо проще, чем мне казалось сначала.
      
Эти мысли меня слегка взбодрили, и, запаковав свое хозяйство, я отправился дальше, предчувствуя хороший день.
      
Так и вышло. К полудню я набрел на что-то напоминающее тропу. Продолжительность дня на Диселе около девяти часов, и большую часть этого времени я провел в движении. Тропа оказалась такой удобной, что я шел по ней еще несколько часов после захода солнца и успел подняться на приличную высоту. К этому времени мне уже пришлось воспользоваться дыхательным оборудованием и включить обогрев костюма.