1 2 3 4 
– Матушка  ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давешнее: не знал я твоего  золотого сердечка!    

– Безумец!  я давно тебя знаю, – с восторженною игривостью пролепетала Татьяна Ивановна,  ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порхнула от него, как зефир,  задев его своим пышным платьем. Толстяк почтительно посторонился.    

– Достойнейшая  девица! – проговорил он с умилением. – А нос-то немцу ведь  подклеили! – шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне в глаза.    

– Какой  нос? какому немцу? – спросил я в удивлении.    

– А  вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезу платком  вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воротились с погони,  я и послал верхового… Скоро привезут. Превосходная вещь!    

– Фома! –  вскричал дядя, в исступленном восторге, – ты виновник нашего счастья! Чем  могу я воздать тебе?    

– Ничем,  полковник, – отвечал Фома с постной миной. – Продолжайте не обращать  на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.    

Он был,  очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будто и забыли.    

– Это  все от восторга, Фома! – вскричал дядя. – Я, брат, уж и не помню, где  и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей  недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь.  Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет  броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Я больше ничего  не скажу, Фома.    

И дядя  махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-нибудь еще, что б  сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел на Фому благодарными,  полными слез глазами.    

– Вот  они какие ангелы-с! – пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме девица  Перепелицына.    

– Да,  да! – подхватила Сашенька, – я и не знала, что вы такой хороший  человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фома  Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Если б вы  знали, как я теперь вас почитаю!    

– Да,  Фома! – подхватил Бахчеев, – прости и ты меня, дурака! не знал я  тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и – просто герой! Весь дом  мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне послезавтра, да уж  и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невестой, – да чего тут!  всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, – заранее не похвалюсь, а  одно скажу: только птичьего молока для вас не достану! Великое слово даю!    

Среди  этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних слов, крепко обняла  его и поцеловала.    

– Фома  Фомич! – сказала она, – вы наш благодетель; вы столько для нас  сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю, что буду  для вас самой нежной, самой почтительной сестрой…    

Она не  могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал ее в голову и сам  прослезился.    

– Дети  мои, дети моего сердца! – сказал он. – Живите, цветите и в минуты  счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что  несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь,  писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание  есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает?  может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль –  единственное оставшееся мне утешение!    

– Но…  куда же ты уйдешь, Фома? – в испуге вскричал дядя.    

Все вздрогнули  и устремились к Фоме.    

– Но  разве я могу оставаться в вашем доме после давешнего вашего поступка, полковник? –  спросил Фома с необыкновенным достоинством.    

Но ему  не дали говорить: общие крики заглушили слова его. Его усадили в кресло; его  упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что еще с ним делали. Конечно, и в  мыслях его не было выйти из «этого дома», так же как и давеча не было, как не  было и вчера, как не было и тогда, когда он копал в огороде. Он знал, что  теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особенно когда он всех  осчастливил, когда все в него снова уверовали, когда все готовы были носить его  на руках и почитать это за честь и за счастье. Но, вероятно, давешнее,  малодушное его возвращение, когда он испугался грозы, несколько щекотало его  амбицию и подстрекало его еще как– нибудь погеройствовать; а главное –  предстоял такой соблазн поломаться; можно было так хорошо поговорить,  расписать, размазать, расхвалить самого себя, что не было никакой возможности  противиться искушению. Он и не противился; он вырывался от непускавших его; он  требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили его  на все четыре стороны; что он в «этом доме» был обесчещен, избит; что он  воротился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, наконец,  оставаться в «доме неблагодарности и есть щи, хотя и сытые, но приправленные  побоями»? Наконец он перестал вырываться. Его снова усадили в кресло; но  красноречие его не прерывалось.    

– Разве  не обижали меня здесь? – кричал он, – разве не дразнили меня здесь  языком? разве вы, вы сами, полковник, подобно невежественным детям мещан на  городских улицах, не показывали мне ежечасно шиши и кукиши? Да, полковник! я  стою за это сравнение, потому что если вы и не показывали мне их физически, то,  все равно, это были нравственные кукиши; а нравственные кукиши, в иных случаях,  даже обиднее физических. Я уже не говорю о побоях…    

– Фома,  Фома! – вскричал дядя, – не убивай меня этим воспоминанием! Я уж  говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же  великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды,  Фома!..    

–…Я хочу  любить, любить человека, – кричал Фома, – а мне не дают человека,  запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я  мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с  фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе  не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я  кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея  ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея,  если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю  человечества? Потому что все, что ни есть на свете, – Фалалей или похоже  на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я  раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея,  чем Фалалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! – закричал  он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавшему на  цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, – поди сюда! Я докажу вам,  полковник, – кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обеспамятевшего  от страха, – я докажу вам справедливость слов моих о всегдашних насмешках  и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты во сне сегодняшнюю  ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну, Фалалей, говори!    

Бедный  мальчик, дрожавший от страха, обводил кругом отчаянный взгляд, ища хоть в  ком-нибудь своего спасения; но все только трепетали и с ужасом ждали его  ответа.    

– Ну  же, Фалалей, я жду!    

Вместо  ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот и заревел, как теленок.    

– Полковник!  видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В последний раз обращаюсь к  тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?    

– Про…    

– Скажи,  что меня видел, – подсказывал Бахчеев.    

– Про  ваши добродетели-с! – подсказал на другое ухо Ежевикин.    

Фалалей  только оглядывался.    

– Про…  про ваши доб… про белого бы-ка! – промычал он наконец и залился горючими  слезами.    

Все  ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенного великодушия.    

– По  крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, – сказал он, –  искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если ты нарочно дразнишь  меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе и другим. Если же нет,  то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем из созданий, как ты, я привык  различать образ и подобие божие… Я прощаю тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите  меня, я остаюсь!..    

«Остается!»  – вскричали все с восторгом.    

– Остаюсь  и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не плачет он в такой день  всеобщего счастья.    

Разумеется,  такое великодушие нашли изумительным. Так заботиться, в такую минуту и – о ком  же? о Фалалее! Дядя бросился исполнять приказание о сахаре. Тотчас же, бог  знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны явилась серебряная сахарница. Дядя  вынул было дрожавшею рукой два куска, потом три, потом уронил их, наконец видя,  что ничего не в состоянии сделать от волнения:    

– Э! –  вскричал он, – уж для такого дня! Держи, Фалалей! – и высыпал ему за  пазуху всю сахарницу.    

– Это  тебе за искренность, – прибавил он, в виде нравоучения.    

– Господин  Коровкин, – доложил вдруг появившийся в дверях Видоплясов.    

Произошла  маленькая суета. Посещение Коровкина было, очевидно, некстати. Все вопросительно  посмотрели на дядю.    

– Коровкин! –  вскричал дядя в некотором замешательстве. – Конечно, я рад… – прибавил он,  робко взглядывая на Фому, – но уж, право, не знаю, просить ли его теперь –  в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?    

– Ничего,  ничего! – благосклонно проговорил Фома, – пригласите и Коровкина;  пусть и он участвует во всеобщем счастье.    

Словом,  Фома Фомич был в ангельском расположении духа.    

– Почтительнейше  осмелюсь доложить-с, – заметил Видоплясов, – что Коровкин изволят  находиться не в своем виде-с.    

– Не  в своем виде? как? Что ты врешь? – вскричал дядя.    

– Точно  так-с: не в трезвом состоянии души-с…    

Но  прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть, испугаться и сконфузиться до последней  степени, последовало и разрешение загадки. В дверях появился сам Коровкин,  отвел рукой Видоплясова и предстал пред изумленною публикой. Это был невысокий,  но плотный господин лет сорока, с темными волосами и с проседью, выстриженный  под гребенку, с багровым, круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами,  в высоком волосяном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно  истасканном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon  impossible и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал на  отлете. Этот господин был совершенно пьян. Выйдя на средину комнаты, он  остановился, покачиваясь и тюкая вперед носом, в пьяном раздумье: потом  медленно во весь рот улыбнулся.    

– Извините,  господа, – проговорил он, – я… того… (тут он щелкнул по воротнику)  получил!    

Генеральша  немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома, сидя в кресле,  иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя. Бахчеев смотрел на него с  недоумением, сквозь которое проглядывало, однако, некоторое сочувствие.  Смущение же дяди было невероятное; он всею душою страдал за Коровкина.    

– Коровкин! –  начал было он, – послушайте!    

– Атанде-с, –  прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы… Но что я вижу? Здесь дамы… А  зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебя здесь дамы? – прибавил он, с  плутовскою улыбкою смотря на дядю, – ничего? не робей!.. представимся и  прекрасному полу… Прелестные дамы! – начал он, с трудом ворочая язык и  завязывая на каждом слове, – вы видите несчастного, который… ну, да уж и  так далее… Остальное не договаривается… Музыканты! польку!    

– А  не хотите ли заснуть? – спросил Мизинчиков, спокойно подходя к Коровкину.    

– Заснуть?  Да вы с оскорблением говорите?    

– Нисколько.  Знаете, с дороги полезно…    

– Никогда! –  с негодованием отвечал Коровкин. – Ты думаешь, я пьян? – нимало… А  впрочем, где у вас спят?    

– Пойдемте,  я вас сейчас проведу.    

– Куда?  в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал… А впрочем, веди… С хорошим  человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; военному человеку не надо  подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик сочини… Да, слушай, – прибавил  он останавливаясь, – ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка ты мне того…  понимаешь? ромео, так только, чтоб муху задавить… единственно, чтоб муху  задавить, одну, то есть рюмочку.    

– Хорошо,  хорошо! – отвечал Мизинчиков.    

– Хорошо…  Да ты постой, ведь надо ж проститься… Adieu, mesdames и mesdemoiselles!.. Вы,  так сказать, пронзили… Ну, да уж нечего! после объяснимся… а только разбудите  меня, как начнется… или за пять минут до начала… а без меня не начинать!  слышите? не начинать!..    

И  веселый господин скрылся за Мизинчиковым.    

Все  молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемногу, молча и неслышно,  хихикать; смех его разрастался все более и более в хохот. Видя это, повеселела  и генеральша, хотя все еще выражение оскорбленного достоинства сохранялось в  лице ее. Невольный смех начинал подыматься со всех сторон. Дядя стоял как  ошеломленный, краснея до слез и некоторое время не в состоянии вымолвить слова.    

– Господи  боже! – проговорил он наконец, – кто ж это знал? но ведь… ведь это со  всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что это честнейший,  благороднейший и даже чрезвычайно начитанный человек. Фома… вот ты увидишь!..    

– Вижу-с,  вижу-с, – отвечал Фома, задыхаясь от смеха, – необыкновенно  начитанный, именно начитанный!    

– Про  железные дороги как говорит-с! – заметил вполголоса Ежевикин.    

– Фома!.. –  вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрыл слова его. Фома Фомич так и  заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.    

– Ну,  да что тут! – сказал он с увлечением. – Ты великодушен, Фома, у тебя  великое сердце: ты составил мое счастье… ты же простишь и Коровкину.    

Не  смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрела она на жениха  своего и как будто хотела вымолвить: «Какой ты, однако ж, прекрасный, какой  добрый, какой благороднейший человек, и как я люблю тебя!»    

 V

  Заключение    

     

Торжество  Фомы было полное и непоколебимое. Действительно, без него ничего бы не  устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения и возражения.  Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Настенька так и замахали  на меня руками, когда я попробовал было слегка намекнуть, каким процессом  получилось согласие Фомы на их свадьбу. Сашенька кричала: «Добрый, добрый Фома  Фомич; я ему подушку гарусом вышью!» – и даже пристыдила меня за мое  жестокосердие. Новообращенный Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б  мне вздумалось сказать при нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он  теперь ходил за Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и к каждому  слову его прибавлял: « Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек,  Фома!» Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени восторга.  Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила голову Егору Ильичу, и с  тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бы выдать за него свою дочку.  Он тянул дело до последней невозможности и отказался уже тогда, когда  невозможно было не отказаться. Фома перестроил дело. Разумеется, старик, несмотря  на свой восторг, понимал Фому Фомича насквозь; словом, было ясно, что Фома  Фомич воцарился в этом доме навеки и что тиранству его теперь уже не будет  конца. Известно, что самые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на  время, да укрощаются, когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно  напротив, как-то еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше.  Перед самым обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал  дядю и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.    

– Полковник! –  начал он, – вы вступаете в законный брак. Понимаете ли вы ту обязанность…    

И так  далее и так далее; представьте себе десять страниц формата «Journal des  Debats», самой мелкой печати, наполненных самым диким вздором, в котором не  было ровно ничего об обязанностях, а были только самые бесстыдные похвалы уму,  кротости, великодушию, мужеству и бескорыстию его самого, Фомы Фомича. Все были  голодны; всем хотелось обедать; но, несмотря на то, никто не смел противоречить  и все с благоговением дослушали всю дичь до конца; даже Бахчеев, при всем своем  мучительном аппетите, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности.  Удовлетворившись собственным красноречием, Фома Фомич наконец развеселился и  даже довольно сильно подпил за обедом, провозглашая самые необыкновенные тосты.  Он принялся острить и подшучивать, разумеется, насчет молодых. Все хохотали и  аплодировали. Но некоторые из шуток были до такой степени сальны и  недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился. Наконец Настенька вскочила из-за  стола и убежала. Это привело Фому Фомича в неописанный восторг; но он тотчас же  нашелся: в кратких, но сильных словах изобразил он достоинства Настеньки и  провозгласил тост за здоровье отсутствующей. Дядя, за минуту сконфуженный и  страдавший, готов был теперь обнимать Фому Фомича. Вообще жених и невеста как  будто стыдились друг друга и своего счастья, – и я заметил: с самого  благословения еще они не сказали меж собою ни слова, даже как будто избегали  глядеть друг на друга. Когда встали из-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно  куда. Отыскивая его, я забрел на террасу. Там, сидя в кресле, за кофеем,  ораторствовал Фома, сильно подкураженный. Около него были только Ежевикин,  Бахчеев и Мизинчиков. Я остановился послушать.    

– Почему, –  кричал Фома, – почему я готов сейчас же идти на костер за мои убеждения? А  почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? Почему, почему?    

– Да  костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, на костер-то-с! – трунил  Ежевикин. – Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых, сожгут –  что останется?    

– Что  останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, где тебе оценить  меня! Для вас не существует великих людей, кроме каких-то там Цезарей да  Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? кого осчастливили? Что  сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? Да ты дай  мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и он завоюет… Зато он убил  добродетельного Клита, а я не убивал добродетельного Клита… Мальчишка!  прохвост! розог бы дать ему, а не прославлять во всемирной истории… да уж  вместе и Цезарю!    

– Цезаря-то  хоть пощадите, Фома Фомич!    

– Не  пощажу дурака! – кричал Фома.    

– И  не щади! – с жаром подхватил Степан Алексеевич, тоже подвыпивший, –  нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножке повертеться!  колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. А что такое  стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь, какая-нибудь  новая пакость. А тот, другой, давеча-то в благородном обществе, вензеля пишет  да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да ты пей, пей, да и перегородку  сделай, а потом, пожалуй, и опять пей… Нечего их щадить! все мошенники! Один  только ты ученый, Фома!    

Бахчеев,  если отдавался кому, то отдавался весь, безусловно и безо всякой критики.    

Я  отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он был с Настенькой.  Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто виноватая. Дядя пошел ко  мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стояли слезы восторга. Он взял меня  за обе руки и крепко сжал их.    

– Друг  мой! – сказал он, – я до сих пор как будто не верю моему счастью…  Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчас она плакала.  Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялся весь: и верю и  не верю! И за что это мне? за что? что я сделал? чем я заслужил?    

– Если  кто заслужил, дядюшка, то это вы, – сказал я с увлечением. – Я еще не  видал такого честного, такого прекрасного, такого добрейшего человека, как вы…    

– Нет,  Сережа, нет, это слишком, – отвечал он, как бы с сожалением. – То-то  и худо, что мы добры ( то есть я про себя одного говорю), когда нам хорошо; а  когда худо, так и не подступайся близко! Вот мы только сейчас толковали об этом  с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома, а, поверишь ли? я, может быть, до  самого сегодня не совсем в него верил, хотя и сам уверял тебя в его  совершенстве; даже вчера не уверовал, когда он отказался от такого подарка! К  стыду моему говорю! Сердце трепещет после давешнего воспоминания! Но я не  владел собой… Когда он сказал давеча про Настю, то меня как будто в самое  сердце что-то укусило. Я не понял и поступил, как тигр…    

– Что  ж, дядюшка, может, это было даже естественно.    

Дядя  замахал руками.    

– Нет,  нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это от испорченности моей  природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и без удержу отдаюсь  страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать на это?) Не знаешь ты,  Сережа, – продолжал он с глубоким чувством, – сколько раз я бывал  раздражителен, безжалостен, несправедлив, высокомерен, да и не к одному Фоме!  Вот теперь это все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно, что я до сих  пор ничего еще не сделал, чтоб быть достойным такого счастья. Настя то же  сейчас говорила, хотя, право, не знаю, какие на ней-то грехи, потому что она  ангел, а не человек! Она сказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надо  теперь стараться быть добрее, делать все добрые дела… И если б ты слышал, как  она горячо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!    

Он остановился  в волнении. Через минуту он продолжал:    

– Мы  положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и Татьяну Ивановну. А Татьяна-то  Ивановна! какое благороднейшее существо! О, как я виноват пред всеми! Я и перед  тобой виноват… Но если кто осмелится теперь обидеть Татьяну Ивановну, о! тогда…  Ну, да уж нечего!.. для Мизинчикова тоже надо что-нибудь сделать.    

– Да,  дядюшка, я теперь переменил мое мнение о Татьяне Ивановне. Ее нельзя не уважать  и не сострадать ей.    

– Именно,  именно! – подхватил с жаром дядя, – нельзя не уважать! Ведь вот,  например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, – прибавил он,  с робостью заглядывая мне в лицо, – и все мы давеча смеялись над ним. А  ведь это, может быть, непростительно… ведь это, может быть, превосходнейший, добрейший  человек, но судьба… испытал несчастья… Ты не веришь, а это, может быть, истинно  так.    

– Нет,  дядюшка; почему же не верить?    

И я с  жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться  высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что  нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; что  неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч. и проч., –  словом, я воспламенился и рассказал даже о натуральной школе; в заключение же  прочел стихи:    

     

Когда из  мрака заблужденья…    

Дядя  пришел в необыкновенный восторг.    

– Друг  мой, друг мой! – сказал он, растроганный, – ты совершенно понимаешь  меня и еще лучше меня рассказал все, что я сам хотел было выразить. Так, так!  Господи! почему это зол человек? почему я так часто бываю зол, когда так  хорошо, так прекрасно быть добрым? Вот и Настя то же самое сейчас говорила… Но  посмотри, однако ж, какое здесь славное место, – прибавил он, оглядываясь  вокруг себя, – какая природа! какая картина! Экое дерево! посмотри: в  обхват человеческий! Какой сок, какие листья! какое солнце! как после грозы-то  все вокруг повеселело, обмылось!.. Ведь подумаешь, что и деревья понимают тоже  что-нибудь про себя, чувствуют и наслаждаются жизнью… Неужели ж нет – а? как ты  думаешь?    

– Очень  может быть, дядюшка. По-своему, разумеется…    

– Ну  да, разумеется, по-своему… Дивный, дивный творец!.. А ведь ты должен хорошо  помнить весь этот сад, Сережа: как ты тут играл и бегал, когда был маленький! Я  ведь помню, когда ты был маленький, – прибавил он, смотря на меня с  неизъяснимым выражением любви и счастья. – Тебе только к пруду не  позволяли ходить одному. А помнишь, один раз, вечером, Катя-покойница подозвала  тебя и стала тебя ласкать… Ты все бегал в саду перед этим и весь разрумянился;  волоски у тебя такие светленькие, в кудряшках… Она ими играла-играла, да и сказала:  «Это хорошо, что ты его, сиротку, к нам взял». Помнишь иль нет?    

– Чуть-чуть,  дядюшка.    

– Тогда  еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в углу и трубку  курил да на вас смотрел… Я, Сережа, каждый месяц к ней на могилу, в город,  езжу, – прибавил он пониженным голосом, в котором слышались дрожание и  подавляемые слезы. – Я об этом сейчас Насте говорил: она сказала, что мы  оба вместе будем к ней ездить…    

Дядя  замолчал, стараясь подавить свое волнение.    

В эту  минуту к нам подошел Видоплясов.    

– Видоплясов! –  вскричал дядя встрепенувшись, – ты от Фомы Фомича?    

– Нет-с,  я более по своей надобности-с.    

– А,  ну и славно! вот и узнаем про Коровкина. А я ведь еще давеча хотел спросить… Я  ему, Сережа, велел там наблюдать, Коровкина-то. – В чем дело, Видоплясов?    

– Осмелюсь  доложить, – сказал Видоплясов, – что вчера вы изволили упомянуть-с  насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокое заступление от ежедневных  обид-с.    

– Неужели  ты опять про фамилию? – вскричал дядя в испуге.    

– Что  ж делать-с? Ежечасные обиды-с…    

– Ах,  Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? – сказал с сокрушением  дядя. – Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума сойдешь, в  желтом доме жизнь кончишь!    

– Кажется,  я умом моим-с… – начал было Видоплясов.    

– Ну  то-то, то-то, – перебил дядя, – я, братец, это так говорю, не в обиду  тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад, какая-нибудь  дрянь?    

– Проходу  нет-с.    

– От  кого?    

– От  всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее я моею жизнию страдать пошел-с.  Известно-с, что все отличительные люди-с, кто сызмалетства еще меня видел,  говорили, что я совсем на иностранца похож, преимущественно чертами лица-с. Что  же, сударь? Из-за этого мне теперь и проходу нет-с. Как только я мимо иду-с,  все мне следом кричат всякие дурные слова-с; даже ребятишки маленькие-с,  которых надо прежде всего розгами высечь-с, и те кричат-с… Вот и теперь, когда  я сюда шел, кричали-с… Мочи нет-с. Защитите, сударь, вашим покровом-с!    

– Ах,  Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупость какую-нибудь, на  которую не надо и внимания обращать.    

– Неприлично  будет сказать-с.    

– Да  что' именно?    

– Омерзительно  выговорить-с.    

– Да  уж говори!    

– Гришка-голанец  съел померанец-с.    

– Фу,  какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь да мимо и пройди.    

– Плевал-с:  еще больше кричат-с.    

– Да  послушайте, дядюшка, – сказал я, – ведь он жалуется на то, что ему  житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву, к тому  каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.    

– Ну,  брат, тот тоже кончил трагически!    

– А  что?    

– Они-с, –  отвечал Видоплясов, – имели несчастье присвоить себе чужую  собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены в острог-с,  где безвозвратно погибли-с.    

– Хорошо,  хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я все это разберу и улажу, –  сказал дядя, –обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?    

– Никак  нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем и шел доложить-с.    

– Как  отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? – вскричал дядя.    

– По  добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Как проснулись и вспомнили весь  процесс, так тотчас же ударили себя по голове и закричали благим матом-с…    

– Благим  матом!..    

– Почтительнее  будет выразиться: многоразличные вопли испускали-с. Кричали: как они  представятся теперь прекрасному полу-с? а потом прибавили: «Я не достоин рода  человеческого!» – и все так жалостно говорили-с, в отборных словах-с.    

– Деликатнейший  человек! Я говорил тебе, Сергей… Да как же ты, Видоплясов, пустил, когда именно  тебе я велел стеречь? Ах, боже мой, боже мой!    

– Более  через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их же извозчик лошадей выкормил  и запрег-с. А за врученную, три дни назад, сумму-с велели почтительнейше благодарить-с  и сказать, что вышлют долг с одною из первых почт-с.    

– Какую  сумму, дядюшка?    

– Они  называли двадцать пять рублей серебром-с, – сказал Видоплясов.    

– Это  я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у него недостало. Разумеется, он  вышлет с первой же почтой… Ах, боже мой, как мне жаль! Не послать ли в погоню,  Сережа?    

– Нет,  дядюшка, лучше не посылайте.    

– Я  сам тоже думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философ, но я думаю, что во  всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется. Так и Коровкин: он не  вынес стыда… Но пойдем, однако ж, к Фоме! Мы замешкались; может оскорбиться  неблагодарностью, невниманием… Идем же! Ах, Коровкин, Коровкин!    

     

Роман  кончен. Любовники соединились, и гений добра безусловно воцарился в доме в лице  Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень много приличных объяснений; но, в  сущности, все эти объяснения теперь совершенно лишние. Таково, по крайней мере,  мое мнение. Взамен всяких объяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей  судьбе всех героев моего рассказа: без этого, как известно, не кончается ни  один роман, и это даже предписано правилами.    

Свадьба  «осчастливленных» произошла спустя шесть недель после описанных мною происшествий.  Сделали все тихо, семейно, без особенной пышности и без лишних гостей. Я был шафером  Настеньки, Мизинчиков – со стороны дяди. Впрочем, были и гости. Но самым  первым, самым главным человеком был, разумеется, Фома Фомич. За ним ухаживали;  его носили на руках. Но как-то случилось, что его один раз обнесли шампанским.  Немедленно произошла история, сопровождаемая упреками, воплями, криками. Фома  убежал в свою комнату, заперся на ключ, кричал, что презирают его, что теперь  уж «новые люди» вошли в семейство, и потому он ничто, не более как щепка,  которую надо выбросить. Дядя был в отчаянии; Настенька плакала; с генеральшей,  по обыкновению, сделались судороги… Свадебный пир походил на похороны. И ровно  семь лет такого сожительства с благодетелем, Фомой Фомичом, достались в удел  моему бедному дяде и бедненькой Настеньке. До самой смерти своей (Фома Фомич  умер в прошлом году) он киснул, куксился, ломался, сердился, бранился, но  благоговение к нему «осчастливленных» не только не уменьшалось, но даже  каждодневно возрастало, пропорционально его капризам. Егор Ильич и Настенька до  того были счастливы друг с другом, что даже боялись за свое счастье, считали,  что это уж слишком послал им господь; что не стоят они такой милости, и  предполагали, что, может быть, впоследствии им назначено искупить свое счастье  крестом и страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в этом смиренном доме  все, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет! Даже нельзя  себе представить, до каких необузданных фантазий доходила иногда его  пресыщенная, праздная душа в изобретении самых утонченных, нравственно-лукулловских  капризов. Три года спустя после дядюшкиной свадьбы скончалась бабушка.  Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже и теперь в доме с ужасом  рассказывают о тогдашнем его положении. Когда засыпали могилу, он рвался в нее  и кричал, чтоб и его вместе засыпали. Целый месяц не давали ему ни ножей, ни  вилок; а один раз силою, вчетвером, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку,  которую он хотел проглотить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил,  что Фома Фомич тысячу раз мог проглотить эту булавку во время борьбы и,  однакож, не проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием  и тут же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька  хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на нее с некоторым  беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражился, хоть и  капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних, деспотических и наглых  распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже не было. Фома жаловался,  плакал, укорял, попрекал, стыдил, но уже не бранился по-прежнему,    

– не  было таких сцен, как «ваше превосходительство», и это, кажется, сделала  Настенька. Она почти неприметно заставила Фому кой-что уступить и кой в чем  покориться. Она не хотела унижения мужа и настояла на своем желании. Фома ясно  видел, что она его почти понимает. Я говорю почти, потому что Настенька тоже  лелеяла Фому и даже каждый раз поддерживала мужа, когда он восторженно  восхвалял своего мудреца. Она хотела заставить других уважать все в своем муже,  а потому гласно оправдывала и его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что  золотое сердечко Настеньки забыло все прежние обиды: она все простила Фоме,  когда он соединил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем  вошла в идею дядя, что со «страдальца» и прежнего шута нельзя много спрашивать,  а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была из  униженных, сама страдала и помнила это. Через месяц Фома утих, сделался даже  ласков и кроток; но зато начались другие, самые неожиданные припадки: он начал  впадать в какой-то магнетический сон, устрашавший всех до последней степени.  Вдруг, например, страдалец что-нибудь говорит, даже смеется, и в одно мгновение  окаменеет, и окаменеет именно в том самом положении, в котором находился в  последнее мгновение перед припадком; если, например, он смеялся, то так и  оставался с улыбкою на устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка  так и остается в поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука опустится,  но Фома Фомич уже ничего не чувствует и не помнит, как она опустилась. Он  сидит, смотрит, даже моргает глазами, но не говорит ничего, ничего не слышит и  не понимает. Так продолжалось иногда по целому часу. Разумеется, все в доме  чуть не умирают от страха, сдерживают дыхание, ходят на цыпочках, плачут.  Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и уверяет, что ровно  ничего не слыхал и не видал во все это время. Нужно же, чтоб до такой степени  ломался, рисовался человек, выдерживая целые часы добровольной муки – и  единственно для того, чтоб сказать потом: «Смотрите на меня, я и чувствую-то  краше, чем вы!» Наконец Фома Фомич проклял дядю «за ежечасные обиды и  непочтительность» и переехал жить к господину Бахчееву. Степан Алексеевич,  который после дядиной свадьбы еще много раз ссорился с Фомой Фомичом, но всегда  кончал тем, что сам же просил у него прощенья, в этот раз принялся за дело с  необыкновенным жаром: он встретил Фому с энтузиазмом, накормил на убой и тут же  положил формально рассориться с дядей и даже подать на него просьбу. У них был  где-то спорный клочок земли, о котором, впрочем, никогда и не спорили, потому  что дядя вполне уступал его, без всяких споров, Степану Алексеевичу. Не говоря  ни слова, господин Бахчеев велел заложить коляску, поскакал в город, настрочил  там просьбу и подал, прося суд присудить ему формальным образом землю, с  вознаграждениями проторей и убытков, и таким образом казнить самоуправство и  хищничество. Между тем Фома, на другой же день, соскучившись у господина  Бахчеева, простил дядю, приехавшего с повинною, и отправился обратно в  Степанчиково. Гнев господина Бахчеева, возвратившегося из города и не  заставшего Фомы, был ужасен; но через три дня он явился в Степанчиково с  повинною, со слезами просил прощенья у дяди и уничтожил свою просьбу. Дядя в  тот же день помирил его с Фомой Фомичом, и Степан Алексеевич опять ходил за  Фомой, как собачка, и по-прежнему приговаривал к каждому слову: «Умный ты  человек, Фома! ученый ты человек, Фома!»    

Фома  Фомич лежит теперь в могиле, подле генеральши; над ним стоит драгоценный памятник  из белого мрамора, весь испещренный плачевными цитатами и хвалебными надписями.  Иногда Егор Ильич и Настенька благоговейно заходят, с прогулки, в церковную  ограду поклониться Фоме. Они и теперь не могут говорить о нем без особого  чувства; припоминают каждое его слово, что он ел, что любил. Вещи его  сберегаются как драгоценность. Почувствовав себя совершенно осиротевшими, дядя  и Настя еще более привязались друг к другу. Детей им бог не дал; они очень  горюют об этом, но роптать не смеют. Сашенька давно уже вышла замуж за одного  прекрасного молодого человека. Илюша учится в Москве. Таким образом, дядя и  Настя живут одни и не надышатся друг на друга. Забота их друг о друге дошла до  какой-то болезненности. Настя беспрерывно молится. Если кто из них первый  умрет, то другой, я думаю, не проживет и недели. Но дай бог им долго жить!  Принимают они всех с полным радушием и готовы разделить со всяким несчастным  все, что у них имеется. Настенька любит читать жития святых и с сокрушением  говорит, что обыкновенных добрых дел еще мало, а что надо бы раздать все нищим  и быть счастливыми в бедности. Если б не забота об Илюше и Сашеньке, дядя бы  давно так и сделал, потому что он во всем вполне согласен с женою. С ними живет  Прасковья Ильинична и угождает им во всем с наслаждением; она же ведет и  хозяйство. Господин Бахчеев сделал ей предложение еще вскоре после дядюшкиной  свадьбы, но она наотрез ему отказала. Заключили из этого, что она пойдет в  монастырь; но и этого не случилось. В натуре Прасковьи Ильиничны есть одно  замечательное свойство: совершенно уничтожаться перед теми, кого она полюбила,  ежечасно исчезать перед ними, смотреть им в глаза, подчиняться всевозможным их  капризам, ходить за ними и служить им. Теперь, по смерти генеральши, своей  матери, она считает своею обязанностью не разлучаться с братом и угождать во  всем Настеньке. Старикашка Ежевикин еще жив и в последнее время все чаще и чаще  стал посещать свою дочь. Вначале он приводил дядю в отчаяние тем, что почти  совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так называл он детей своих) от  Степанчикова. Все зазывы дяди не действовали на него: он был не столько горд,  сколько щекотлив и мнителен. Самолюбивая мнительность его доходила иногда до  болезни. Мысль, что его, бедняка, будут принимать в богатом доме из милости,  сочтут назойливым и навязчивым, убивала его; он даже отказывался иногда от  Настенькиной помощи и принимал только самое необходимое. От дяди же он ничего  решительно не хотел принять. Настенька чрезвычайно ошиблась, говоря мне тогда,  в саду, об отце, что он представляет из себя шута для нее. Правда, ему ужасно  хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто из  внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность  насмешки и язычка была у него в крови. Он карикатурил, например, из себя самого  подлого, самого низкопоклонного льстеца; но в то же время ясно выказывал, что  делает это только для виду; и чем унизительнее была его лесть, тем язвительнее  и откровеннее проглядывала в ней насмешка. Такая уж была его манера. Всех детей  его удалось разместить в лучших учебных заведениях, в Москве и Петербурге, и то  только, когда Настенька ясно доказала ему, что все сделается на ее собственный  счет, то есть в счет ее собственных тридцати тысяч, подаренных ей Татьяной  Ивановной. Эти тридцать тысяч, по правде, никогда и не брали у Татьяны  Ивановны; а ее, чтоб она не горевала и не обижалась, умилостивили, обещая ей  при первых неожиданных семейных нуждах обратиться к ее помощи. Так и сделали:  для виду были произведены у ней, в разное время, два довольно значительные  займа. Но Татьяна Ивановна умерла три года назад, и Настя все-таки получила  свои тридцать тысяч. Смерть бедной Татьяны Ивановны была скоропостижная. Все  семейство собиралось на бал к одному из соседних помещиков, и только что успела  она нарядиться в свое бальное платье, а на голову надеть очаровательный венок  из белых роз, как вдруг почувствовала дурноту, села в кресло и умерла. В этом  венке ее и похоронили. Настя была в отчаянии. Татьяну Ивановну лелеяли в доме и  ходили за ней, как за ребенком. Она удивила всех здравомыслием своего  завещания: кроме Настенькиных тридцати тысяч, все остальное, до трехсот тысяч  ассигнациями, назначалось для воспитания бедных сироток-девочек и для награждения  их деньгами по выходе из учебных заведений. В год смерти вышла замуж и девица  Перепелицына, которая, по смерти генеральши, осталась у дяди в надежде  подлизаться к Татьяне Ивановне. Между тем овдовел чиновник-помещик, владетель  Мишина, той самой маленькой деревушки, в которой у нас происходила сцена с  Обноскиным и его маменькой за Татьяну Ивановну. Чиновник этот был страшный  сутяга и имел от первой жены шесть человек детей. Подозревая у Перепелицыной  деньги, он начал к ней подсылать с предложениями, и та немедленно согласилась.  Но Перепелицына была бедна, как курица: у ней всего-то было триста рублей серебром,  да и то подаренные ей Настенькой на свадьбу. Теперь муж и жена грызутся с утра  до вечера. Она теребит за волосы его детей и отсчитывает им колотушки; ему же  (по крайней мере так говорят) царапает лицо и поминутно корит его  подполковничьим своим происхождением. Мизинчиков тоже пристроился. Он  благоразумно бросил все свои надежды на Татьяну Ивановну и начал понемногу  учиться сельскому хозяйству. Дядя рекомендовал его одному богатому графу,  помещику, у которого было три тысячи душ, в восьмидесяти верстах от  Степанчикова, и который изредка наезжал в свои поместья. Заметив в Мизинчикове  способности и взяв во внимание рекомендацию, граф предложил ему место  управляющего в своих поместьях, прогнав своего прежнего управителя немца,  который, несмотря на прославленную немецкую честность, обчищал своего графа как  липку. Через пять лет имения узнать нельзя было: крестьяне разбогатели;  завелись статьи по хозяйству, прежде невозможные; доходы чуть ли не  удвоились, – словом, новый управитель отличился и прогремел на всю  губернию хозяйственными своими способностями. Каково же было изумление и горе  графа, когда Мизинчиков, ровно чрез пять лет, несмотря ни на какие просьбы, ни  на какие надбавки, решительно отказался от службы и вышел в отставку! Граф  думал, что его сманили соседи-помещики, или даже в другую губернию. И как же  все удивились, когда вдруг, два месяца по выходе в отставку, у Ивана Ивановича  Мизинчикова явилось превосходнейшее имение, во сто душ, ровно в сорока верстах  от графского, купленное им у какого-то промотавшегося гусара, прежнего его  приятеля! Эти сто душ он тотчас заложил, и через год у него явилось еще шестьдесят  душ в окрестностях. Теперь он сам помещик, и хозяйство у него бесподобное. Все  дивятся: где он вдруг достал денег? другие же только покачивают головами. Но  Иван Иванович совершенно спокоен и чувствует себя вполне в своем праве. Он  выписал из Москвы свою сестру, ту самую, которая дала ему свои последние три  целковых на сапоги, когда он отправлялся в Степанчиково, – премилую  девушку, но уже не первой молодости, кроткую, образованную, но чрезвычайно  запуганную. Она все время скиталась где-то в Москве, в компаньонках, у какой-то  благодетельницы; теперь же благоговеет перед братом, хозяйничает в его доме,  считает его волю законом, а себя вполне счастливою. Братец не балует ее и  держит несколько в черном теле; но она этого не замечает. В Степанчикове ее  ужасно как полюбили, и, говорят, господин Бахчеев к ней неравнодушен. Он и  сделал бы предложение, да боится отказа. Впрочем, о господине Бахчееве мы  надеемся поговорить в другой раз, в другом рассказе, подробнее.    

Вот,  кажется, и все лица… Да! забыл: Гаврила очень постарел и совершенно разучился говорить  по-французски. Из Фалалея вышел очень порядочный кучер, а Видоплясов  давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер… На днях поеду в Степанчиково  и непременно справлюсь о нем у дяди.