1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
рабочей партии полностью оправдано только до тех пор, пока партия
готова идти на компромисс или даже на сотрудничество с другими
партиями, например с некоторыми партиями, представляющими интересы
крестьянства или среднего класса. Они не видели также, что им
следует изменить всю свою политику и намерение представлять в
основном или только интересы промышленных рабочих, если они хотят
управлять государством как представители большинства
населения. Разумеется, такое изменение политики никак нельзя
заменить наивным утверждением, что сама по себе пролетарская
политика могла бы просто подвести (по выражению Маркса20.43) «сельских производителей
под духовное руководство главных городов каждой области и обеспечила
бы им там, в лице городских рабочих, естественных представителей их
интересов».
Позиция коммунистических партий была иной. Они строго придерживались
теории обнищания, считая, что этот процесс, имея тенденцию не только
к экстенсивному, но и интенсивному развитию, когда-нибудь уничтожит
причины временного обуржуазивания рабочих. Эта вера в значительной
степени способствовала тому, что Маркс назвал бы «внутренними
противоречиями» их политики.
Ситуация с тактикой коммунистов выглядит достаточно просто. Опираясь
на пророчество Маркса, коммунисты твердо знали, что нищета рабочих
скоро должна увеличиться. Они знали также, что коммунистическая
партия не завоюет расположение рабочих, если не будет бороться
вместе с ними за улучшение их судьбы. Этим полностью определялась их
тактика: побуждай рабочих к тому, чтобы они требовали того, что им
причитается, поддерживай их в каждом эпизоде их непрерывной борьбы
за хлеб и кров, упорно борись вместе с ними за выполнение их
практических требований — будь то политические или экономические
требования — и ты завоюешь их доверие. В процессе этой борьбы
рабочие поймут, что с помощью незначительных экономических мер
невозможно улучшить свою судьбу и что только массовая революция
может привести к улучшению их участи. Все эти ограниченные методы
борьбы заведомо безуспешны. Ведь Маркс объяснил нам, что капиталисты
просто не могут идти на компромисс, и нищета неизбежно должна
возрастать. Поэтому единственным значимым результатом борьбы рабочих
с угнетателями является рост классового сознания рабочих — такое
чувство классового единства, которое может быть обретено только в
борьбе вместе с отчаянным осознанием того, что только революция
может помочь избавиться от нищеты. Когда все это будет достигнуто,
пробьет час окончательно раскрыть карты.
Такова теория, в соответствии с которой действуют
коммунисты. Сначала они поддерживали рабочих в их борьбе за
облегчение своей участи. Однако, вопреки всем ожиданиям и
пророчествам, экономическая борьба приводит к успеху, требования
рабочих удовлетворяются. Очевидно причина этого успеха в том, что
рабочие были слишком скромны. Значит необходимо требовать
большего. Однако их требования вновь удовлетворяются20.44, и поскольку нищета
уменьшается, рабочие становятся менее озлобленными — они больше
склонны торговаться по поводу заработной платы, чем составлять планы
революции.
Теперь коммунисты понимают, что необходимо изменить свою
политику. Нужно сделать что-то для того, чтобы привести в действие
закон обнищания, например — вызвать недовольство в колониях (даже
там, где нет никаких шансов на успех революции). Поэтому, чтобы
противостоять процессу обуржуазивания рабочих, коммунисты избирают
политику разжигания любого недовольства. Однако эта новая политика
лишает коммунистов доверия рабочих. Они теряют членов своей партии,
за исключением тех, которые не имеют практического опыта
политической борьбы. Они теряют именно тех, кого они называли
«авангардом рабочего класса». Негласный принцип, в соответствие с
которым действуют коммунисты: «Чем хуже — тем лучше, поскольку
нищета приблизит начало революции», вызывает у рабочих
подозрение. Чем чаще применяется этот принцип — тем больше подозрений.
Ведь рабочие являются реалистами, и чтобы завоевать их доверие,
необходимо действовать во имя облегчения их участи.
В результате коммунисты вынуждены снова менять свою политику: теперь
необходимо бороться за немедленное улучшение жизни рабочих и в то же
время надеяться, что произойдет обратное.
Таким образом, «внутренние противоречия» марксовой теории
окончательно запутывают ситуацию. Трудно понять, кто предатель,
поскольку предательство может оказаться верностью, а верность —
предательством. Люди, которые следовали за коммунистической партией
не просто потому, что она представлялась им (боюсь, что правильно)
единственным мощным общественным движением с гуманистическими
целями, а, главным образом, потому, что она руководствовалось
научной теорией, в этой ситуации должны или покинуть партию или
пожертвовать чистотой своих интеллектуальных принципов, поскольку
они теперь вынуждены слепо верить в чей-то авторитет. В конечном
счете они вынуждены стать мистиками — врагами разумных доводов.
Поэтому мне кажется, что не только капитализму присущи внутренние
противоречия, которые грозят привести его к краху…
Глава 21. Оценка Марксова пророчества
Подводя итог проведенному в предшествующих главах анализу марксовой
концепции, мы можем сказать, что аргументы, лежащие в основе
исторического пророчества Маркса, оказались несостоятельными. Его
оригинальная попытка вывести пророческие утверждения из наблюдений за
современными ему экономическими тенденциями потерпела неудачу. Причина
этой неудачи коренится не в какой-то недостаточности эмпирической
основы его аргументации. Конечно, Марксов социологический и
экономический анализ общества его времени носил несколько
односторонний характер, но при всей своей пристрастности это был
превосходный анализ до тех пор, пока он был описательным. Маркс не
состоялся как пророк, причем, исключительно по причине нищеты
историцизма как такового, по той простой причине, что даже если мы
сегодня наблюдаем нечто, что производит на нас впечатление
исторической закономерности или исторической тенденции, нам не дано
знать, сохраним ли мы это понимание завтра.
Следует признать, что многие вещи Маркс видел в правильном свете. Если
ограничиться только его пророчеством относительно того, что системе не
ограниченного законодательно капитализма, какой он ее знал, не суждено
существовать очень долго и что ее апологеты, считавшие ее вечной,
заблуждаются, то мы должны сказать, что он оказался прав. Он был прав
также, полагая, что в значительной мере именно «классовая борьба»,
т. е. объединение рабочих, вызовет преобразование старой экономической
системы в новую экономическую систему. Признавая все это, не следует,
конечно, делать слишком далеко идущие выводы. Например, ошибочно было
бы считать, что Маркс предсказал новую экономическую систему —
интервенционизм21.1, но под
другим именем — социализм. На самом деле он имел весьма смутные
представления о грядущем. То, что он называл «социализмом», совершенно
не похоже ни на одну из форм интервенционизма, даже российскую. Ведь
он был глубоко убежден, что последующее развитие ослабит как
политическое, так и экономическое влияние государства, тогда как
интервенционизм повсеместно его усилил.
Поскольку я критикую Маркса и настоятельно подчеркиваю значение
демократического поэтапного интервенционизма (особенно
институционального типа, как он был описан в разделе VII главы 17), то
хочу разъяснить, что я испытываю значительную симпатию к надеждам
Маркса на уменьшение вмешательства государства в жизнь
общества. Величайшая опасность интервенционизма — особенно прямого
вмешательства в любой форме — состоит, несомненно, в том, что он ведет
к усилению государственной власти и росту бюрократии. Большинство
сторонников интервенционизма это не тревожит или они закрывают на это
глаза, что еще больше увеличивает опасность. Уверен, однако, что как
только с этой опасностью столкнутся вплотную, должна найтись
возможность с ней справиться, поскольку она представляет собой лишь
проблему социальной технологии и поэтапной социальной
инженерии. Важно, однако, вовремя приступить к ее решению, ибо она
представляет угрозу для демократии. Мы должны заблаговременно
заботиться о свободе, а не только о безопасности, хотя бы по одной
простой причине, что только свобода может сделать безопасность
надежной.
Вернемся к пророчеству Маркса. Одна из исторических закономерностей,
на открытие которой он претендовал, носит, по-видимому, более
устойчивый характер, чем другие. Я имею в виду тенденцию к развитию
средств производства и особенно к росту производительности труда. В
самом деле, кажется, что эта тенденция сохранится в течение какого-то
времени, конечно, при условии, что не прервется ход
цивилизации. Однако Маркс не просто распознал эту тенденцию и ее
«цивилизаторские (civilizing) стороны»; он разглядел также заключенные
в ней опасности. В частности, он одним из первых (хотя имелся ряд
предшественников, например, Ш. Фурье21.2) особо выделил связь между «развитием
производительных сил», в котором видел21.3 «историческую задачу и оправдание капитала», и
наиболее пагубным феноменом кредитной системы, которая, по-видимому,
во многом способствовала бурному процессу индустриализации, —
экономическим циклом.
Разработанную Марксом теорию экономических циклов (рассмотренную в
разделе IV предыдущей главы), можно было бы, пожалуй,
переформулировать следующим образом: даже если верно, что законы,
свойственные свободному рынку, порождают тенденцию к полной занятости,
то верно также и то, что каждый отдельный шаг, приближающий к полной
занятости, т. е. нехватке рабочей силы, побуждает новаторов и
предпринимателей создавать и внедрять новые, менее трудоемкие
технологии, вызывая тем самым — сперва кратковременный экономический
подъем, а затем — новую волну роста безработицы и падения деловой
активности. Насколько правильна эта теория и содержит ли в она вообще
какую-либо истину, я не знаю. Как я заметил в предыдущей главе, теория
экономических циклов представляет собой довольно трудный предмет для
анализа, браться за который я не намерен. Однако поскольку тезис
Маркса о том, что увеличение производительности служит одним из
факторов, оказывающих воздействие на экономический цикл,
представляется мне важным, позволю себе поделиться некоторыми довольно
очевидными соображениями в его пользу.
Приводимый далее перечень возможных событий, разумеется, ни в коей
мере не является исчерпывающим. Он составлен таким образом, что каждый
раз, когда производительность труда возрастает, по крайней мере одно из
следующих событий, а, возможно и сразу несколько, должны начаться и
длиться до тех пор, пока они не уравновесят увеличение
производительности труда:
(A) Увеличиваются капиталовложения, другими словами — создаются такие
средства производства, которые усиливают мощности для выпуска
остальных товаров. (Поскольку это приводит к дальнейшему росту
производительности, только одно это событие никогда не сможет
сбалансировать последствия роста производительности труда.)
(B) Увеличивается потребление — повышается уровень жизни:
(a) всего населения;
(b) его определенных слоев (например, определенного класса).
(C)Рабочее время уменьшается:
(а) сокращается рабочий день;
(b) увеличивается количество людей, не являющихся промышленными
рабочими, и, в частности,
(b1) растет число ученых, врачей, художников, бизнесменов и т. д.;
(b2) увеличивается число безработных рабочих.
(D) Объем произведенных, но не нашедших сбыта товаров растет:
(a) уничтожаются потребительские товары;
(b) средства производства не используются (фабрики простаивают);
(c) выпускаются товары, не принадлежащие к категории потребительских
или к типу, указанному в пункте (А), например продукция военной
промышленности;
(d) труд используется для уничтожения средств производства (и тем
самым для уменьшения производительности труда).
Я составил список этих событий — конечно, он мог бы быть
усовершенствован — таким образом, что сверху вниз до пунктирной линии,
т. е. до (С, b1) включительно, события обычно считаются желательными,
в то время, как от (С, b2) и дальше идут события, обычно считающиеся
нежелательными. Их наступление приводит к экономическому кризису,
увеличению производства военной техники и даже к войне.
Из сказанного ранее ясно, что поскольку одно событие (А) не в
состоянии восстановить равновесие социальной системы, хотя оно и может
играть важную роль для того, чтобы равновесие вновь возникло, должны
произойти одно или несколько других событий. Разумно предположить, что
если не существует институтов, которые бы обеспечивали осуществление
желательных событий в той мере, какая достаточна для того, чтобы
сбалансировать возросшую производительность труда, то начнут
происходить некоторые нежелательные события. Однако все они, за
исключением, быть может, производства вооружений, имеют такой
характер, что скорее всего приведут к резкому изменению фактора (А) в
сторону снижения капиталовложений, что должно значительно усугубить
положение данной социальной системы.
Я не думаю, что изложенные соображения могут хоть в какой-то степени
«объяснить» гонку вооружений или возникновение войны, хотя они могут
объяснить успехи тоталитарных государств в борьбе с безработицей. Я не
думаю также, что они способны «объяснить» экономический цикл, хотя они
могут, наверное, что-то добавить к такому объяснению, в котором
проблемы кредита и денег наверняка играют очень важную роль. Дело в
том, что снижение (А), т. е. снижение капиталовложений, может, к
примеру, означать накопление таких сбережений, которые при другой
ситуации были бы инвестированы. Это важное обстоятельство служит
предметом широкого научного обсуждения21.4. И нельзя совсем отвергать возможность того, что
Марксов закон тенденции нормы прибыли к понижению (если этот закон
вообще действует21.5) может
также подсказать объяснение образования чрезмерных товарных запасов. В
самом деле, допустим, что период ускоренного накопления капитала может
вызвать такого рода понижение. Это могло бы отбить охоту к
инвестициям, поощрить накопление чрезмерных запасов и снизить (А).
Однако все это вряд ли можно считать теорией экономических
циклов. Такая теория должна решать задачи другого рода. От нее
требуется прежде всего объяснить, почему институты свободного рынка,
будучи сами по себе весьма эффективным инструментом уравнивания
предложения и спроса, не способны предотвращать депрессию,
т. е. перепроизводство или недопотребление21.6. Другими словами, необходимо показать, почему,
совершая на рынке акты купли и продажи, мы, сами того не желая,
получаем в качестве одного из социальных последствий наших действий
экономический цикл21.7. Марксистская теория экономических циклов
преследует именно эту цель, а изложенные здесь в самых общих чертах
соображения, касающиеся последствий тенденции к увеличению
производительности труда, могут в лучшем случае служить лишь
приложением к ней.
Я не собираюсь выносить приговор по существу всех этих теоретических
рассуждений об экономическом цикле. Однако мне кажется абсолютно
очевидной их очень большая ценность, даже если в свете современных
теорий они должны быть отвергнуты. Уже сам тот факт, что Маркс уделял
этой проблеме столько внимания, является его величайшей заслугой. По
крайней мере, хоть это в его пророчестве пока
сбывается. Действительно, в мире сохраняется тенденция роста
производительности труда. Экономика продолжает развиваться циклически,
что должно, вероятно, приводить к контрмерам интервенционистского типа
и в результате — к дальнейшему ограничению системы свободного
рынка. Такое развитие согласуется с пророчеством Маркса, гласящим, что
экономический цикл явится одним из факторов, который должен привести к
гибели не ограниченного законодательно капитализма. К этому необходимо
добавить другой пример успешного марксова пророчества, а именно —
пророчества о том, что объединение рабочих станет важным фактором в
преобразовании социально-экономической системы капиталистического
общества.
Учитывая эти важные и в значительной мере успешные марксовы
пророчества, правомерно ли говорить о нищете историцизма? Раз
исторические пророчества Маркса оказались отчасти успешными, то мы,
по-видимому, ни в коем случае не должны с пренебрежением отбрасывать
его метод. Однако более пристальное рассмотрение показывает, что
успешных результатов Маркс всегда достигал методами анализа социальных
институтов и никогда — с помощью своего историцистского метода. Так,
вовсе не историцистский, а именно типичный институциональный анализ
привел его к заключению, что конкуренция вынуждает капиталиста
повышать производительность труда. Именно на анализ общественных
институтов опирался Маркс в своей теории экономических циклов и
избыточного населения. Институциональный характер носит даже теория
классовой борьбы: она выступает как часть механизма, посредством
которого реализуется контроль за распределением не только богатства,
но и власти — механизма, который делает возможным коллективный договор
в самом широком смысле. Таким образом, мы можем сказать, что нет
такого места в исследованиях Маркса, где характерные историцистские
«законы исторического развития» или его ступени, периоды и тенденции
вообще играют какую бы то ни было роль. Одновременно необходимо
подчеркнуть, что ни один из наиболее претенциозных историцистских
выводов Маркса, ни один из его «неумолимых законов развития» и
«ступеней истории, через которые невозможно перескочить», ни разу не
привели его к удачным предсказаниям. Марксу сопутствовал успех только
до тех пор, пока он анализировал социальные институты и их
функции. Обратное также верно: ни одно из его наиболее претенциозных и
всеохватывающих исторических пророчеств не укладывается в рамки
институционального анализа. Какие бы попытки ни предпринимались с
целью подкрепить их таким анализом, выводы оказывались
несостоятельными. По сравнению с его собственными лучшими образцами
научного предвидения наиболее масштабные пророчества Маркса находятся
на довольно низком интеллектуальном уровне. Желаемое в них часто
принимается за действительное, не хватает им и политического
воображения. Несколько упрощая, можно сказать, что Маркс разделял веру
прогрессивных промышленников, «буржуа» своего времени, веру в закон
прогресса. Однако в этом наивном историцистском оптимизме Гегеля и
Конта, Маркса и Милля предрассудков ничуть не меньше, чем в
пессимистическом историцизме в духе Платона или Шпенглера. И для
пророка это совершенно негодное снаряжение, так как оно сковывает
историческое воображение. В самом деле, необходимо признать одним из
принципов всякого непредвзятого подхода к сфере политики, что в
человеческих делах возможно все и, в частности, что нельзя исключать
никакой мыслимый вариант развития на тех основаниях, что он может
нарушать так называемую тенденцию человеческого прогресса или
какую-либо другую из закономерностей, якобы свойственных «природе
человека». «Факт прогресса, — пишет Г. Фишер, — ясно и четко начертан
на скрижалях истории, однако прогресс не является законом
природы. Достигнутое одним поколением может быть утеряно следующим»21.8.
В соответствии с принципом, допускающим, что возможно все, можно
признать, что пророчество Маркса вполне могло бы
осуществиться. Действительно, убеждения типа прогрессистского
оптимизма девятнадцатого века могут оказаться могущественной
политической силой и могут способствовать осуществлению своих
предсказаний. Поэтому даже правильное предсказание не следует с
излишней готовностью принимать в качестве подтверждения
соответствующей теории и свидетельства ее научного характера. Такое
предсказание может быть, например, следствием религиозного характера
такой теории и доказательством силы религиозных убеждений, которые она
смогла внушить людям. А в марксизме элемент религиозности, конечно,
совершенно очевиден. Пророчество Маркса давало рабочим в час их
тяжелейших невзгод и страданий вдохновенную веру в свою миссию и в то
великое будущее, которое их движение должно уготовить всему
человечеству. Оглядываясь на ход событий с 1864 г. по 1930 г., я
прихожу к мысли, что если бы не тот до некоторой степени случайный
факт, что Маркс затормозил исследования в сфере социальной технологии,
то дела в Европе, возможно, развивались бы под влиянием созданной им
пророческой религии в направлении социализма неколлективистского
типа. Тщательная подготовка к осуществлению социальных реформ, к
обустройству жизни в условиях свободы, важность чего подчеркивала
часть русских марксистов, так же, как и некоторые их коллеги в
Центральной Европе, могла, возможно, увенчаться успехом, убедительным
для всех друзей открытого общества. Тем не менее успех в этом
отношении вряд ли бы стал подтверждением научного характера марксова
пророчества. Он явился бы результатом религиозного движения,
результатом веры в гуманизм, сочетаемой с рискованным использованием
нашего разума с целью изменить мир. Однако события повернулись
иначе. В умах последователей Маркса возобладал пророческий элемент его
воззрений. Он отметал прочь все остальное, изгоняя способность
взвешенного критического суждения и подрывая веру в то, что с помощью
разума можно изменить мир. Все, что осталось от учения Маркса, — это
оракульская философия Гегеля, которая в своем марксистском мундире
грозит парализовать борьбу за открытое общество.
Этика Маркса
Глава 22. Моральная теория историцизма
Задача, которую поставил перед собой Маркс в «Капитале», состояла в
раскрытии неумолимых законов развития общества. Он не ставил задачу
открыть экономические законы, которые можно было бы использовать в
области социальных технологий. Речь у него не шла об анализе
экономических условий, которые позволили бы реализовать такие
социалистические цели, как справедливые цены, равномерное
распределение богатства, безопасность, разумное планирование
производства и — прежде всего — свобода. Не предусматривалась им и
попытка проанализировать и уточнить эти цели.
Однако, несмотря на то, что Маркс решительно отвергал утопические
методы преобразования общества, равно как и любые попытки морального
обоснования социалистических целей, его произведения неявно содержат
теорию морали. Она выражена преимущественно в форме моральной оценки
Марксом общественных институтов. И обвинение, предъявленное им
капитализму, является в конечном счете обвинением моральным. Система
осуждается за укорененную в ней жестокую несправедливость, которая
соседствует с полной «формальной» законностью и
справедливостью. Система обречена, потому что, вынуждая эксплуататора
порабощать эксплуатируемого, она отнимает свободу у обоих. Маркс не
восставал против богатства и не славил бедность. Он ненавидел в
капитализме не накопление богатства, а его олигархическую
сущность. Капитализм вызывал у него отвращение, потому что богатство в
этой системе подразумевает политическую власть в смысле власти над
другими людьми, потому что рабочая сила превращена в товар, т. е. люди
должны продавать себя на рынке труда. Эта система была ненавистна
Марксу тем, что напоминала рабство.
Придавая столь большое значение нравственной стороне общественных
установлений, или институтов, Маркс тем самым подчеркивал нашу
ответственность за более отдаленные последствия наших действий, в
частности таких, которые могут способствовать продлению жизни
социально несправедливых институтов.
Таким образом, хотя «Капитал» фактически в значительной степени
является трудом по социальной этике, содержащиеся в нем этические идеи
нигде не обсуждаются в качестве таковых. Они выражены как бы между
строк, но оттого не менее убедительно, ибо смысл их совершенно
очевиден. Маркс, как я полагаю, избегал подробного изложения теории
морали, так как терпеть не мог проповедей. Испытывая глубокое
недоверие к моралистам, которые обычно проповедуют трезвость, а пьют
вино, Маркс не был склонен формулировать в явном виде свои этические
воззрения. Принципы человеколюбия и порядочности были для него вещами
само собой разумеющимися, не требующими обсуждения. (И в этой сфере он
оставался оптимистом.) Он обрушивался на моралистов, потому что видел
в них льстивых апологетов общественного строя, который считал
безнравственным. Он критиковал поклонников либерализма за их
самодовольство, за отождествление ими действительной свободы с
формальной свободой, которая существовала в рамках системы,
уничтожавшей действительную свободу. По сути дела, в этом выразилась
его любовь к подлинной свободе. Более того, несмотря на свое тяготение
как философа к холизму, он безусловно не был коллективистом, ибо
полагал, что государство со временем «отомрет». По моему убеждению,
Маркс, в сущности, исповедовал веру в открытое общество.
Позиция Маркса по отношению к христианству тесно связана с его
нравственным кредо, а также с тем фактом, что лицемерная защита
капиталистической эксплуатации являлась в тот период характерной
чертой официального христианства. (Марксово отношение к христианству
имело некоторое сходство с позицией его современника С. Кьерксгора,
великого реформатора христианской этики, разоблачавшего22.1 официальную христианскую
мораль как антихристианское и антигуманистическое ханжество.) Типичным
представителем такого рода христианства являлся священник
англиканско-протестантской церкви Дж. Таунсенд, автор трактата
«Рассуждение по поводу законов о бедных. Сочинение человека, желающего
людям добра» (J. Townsend. A Dissertation on the Poor Laws. By a
Well-wisher to Mankind), которого Маркс уличил в совершенно
неприкрытой защите эксплуатации. «Голод, — начинает Таунсенд свой
панегирик22.2, — не только
представляет собой мирное, тихое, непрестанное давление, но и, будучи
наиболее естественным мотивом к прилежанию и труду, вызывает самое
сильное напряжение». В «христианском» миропорядке Таунсенда все
держится, по замечанию Маркса, на том, «чтобы сделать голод постоянным
для рабочего класса». И Таунсенд убежден, что в этом действительно
заключается высшая цель принципа роста народонаселения, ибо он
продолжает: «По-видимому, таков закон природы, что бедные до известной
степени непредусмотрительны (improvident), так что в обществе
постоянно имеются люди для исполнения самых грубых, грязных и низких
функций. Сумма человеческого счастья благодаря этому сильно
увеличивается, более утонченные люди освобождаются от тягот и могут
беспрепятственно следовать своему более высокому призванию». И этот
«утонченный поп», как назвал его Маркс за подобные рассуждения,
добавляет, что «закон о бедных имеет тенденцию разрушить эту гармонию
и красоту, симметрию и порядок этой системы, которую создали в мире
Бог и природа».
Если такого рода «христианство» исчезло сегодня с лица лучшей части
нашей планеты, то это случилось не в последнюю очередь благодаря
нравственной реформации, которая произошла под воздействием Маркса. Я
не отрицаю, что в Англии изменение позиции церкви по отношению к
бедным началось задолго до того, как Маркс приобрел в Англии
какое-либо влияние. Его воздействие на эти изменения затронуло главным
образом страны европейского континента, но подъем социалистического
движения способствовал усилению аналогичных тенденций и в
Англии. Влияние Маркса на христианство можно, по-видимому, сравнить с
влиянием Лютера на Римскую церковь. Обе эти фигуры воплощали вызов,
обе в конечном счете привели к контрреформации в стане своих
противников, к пересмотру и переоценке их этических норм. Если
христианство встало сегодня на путь, отличный от того, которым
следовало всего тридцать лет назад, то этим оно в немалой степени
обязано влиянию Маркса. В какой-то мере именно благодаря Марксу в
церковных кругах прислушались и к голосу С. Кьеркегора, который в
своем сочинении «Книга судьи» (S. Kierkegaard. Book of the Judge) так
описывал собственную деятельность: «Тот, чья задача состоит в
выработке реформаторской идеи, должен глубоко и тщательно изучить
прогнившие элементы существующего порядка, а затем по возможности
самым пристрастным образом описать порядок, противоположный первому»22.3. («А потому, — добавляет он,
— человек достаточно умный с легкостью выдвинет пристрастность в
качестве возражения против реформаторской идеи и убедит общество, что
эта идея целиком к ней и сводится».) В этом смысле можно сказать, что
ранний марксизм с его этическим ригоризмом, с подчеркнутым вниманием
не только к слову, но и к делу был, вероятно, наиважнейшей
«реформаторской идеей» нашей эпохи, что и объясняет его огромное
моральное влияние22.4.
В раде ранних сочинений Маркс особо выделяет требование, чтобы люди
проявляли себя в действиях. Эта его позиция, которую можно назвать
активизмом, наиболее четко сформулирована в последнем из его «Тезисов
о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело
заключается в том, чтобы изменить его»22.5. Кроме процитированного, в трудах Маркса имеется
много других мест, демонстрирующих такую же «активистскую»
тенденцию. Я имею в виду прежде всего его рассуждения о социализме как
о «царстве свободы» — царстве, в котором человек становится господином
своих собственных общественных отношений. Маркс понимал социализм как
эпоху, когда мы в значительной мере освободимся от иррациональных сил,
определяющих нашу жизнь в настоящее время, и когда человеческий разум
может активно контролировать человеческие дела. Принимая во внимание
все это, а также марксову нравственную и эмоциональную позицию в
целом, я не могу сомневаться в том, что столкнись он с дилеммой
«должны ли мы сами вершить наши судьбы или должны удовлетвориться
ролью прорицателей», он несомненно выбрал бы первый путь, а не
довольствовался бы только уделом пророка.
Однако, как мы уже знаем, эти сильные «активистские» тенденции
нейтрализованы у Маркса историцизмом. Под его влиянием Маркс и стал
главным образом пророком. Он решил, что, по крайней мере, при
капитализме мы должны подчиниться «неумолимым законам» и признать, что
в наших силах лишь «сократить и смягчить муки родов… естественных фаз
развития»22.6. Глубокая
пропасть разделяет активизм и историцизм Маркса, и эту пропасть еще
более углубляет его доктрина, согласно которой мы должны подчиниться
чисто иррациональным силам истории. Ведь раз он осудил как утопические
любые попытки применить разум для разработки проектов будущего, то
выходит, что разум не может играть какую бы то ни было роль в
созидании более разумного мира. Я убежден, что подобную точку зрения
отстоять невозможно и что она неизбежно ведет к мистицизму. Впрочем,
необходимо признать, что существует, по-видимому, теоретическая
возможность навести мост через эту пропасть, хотя он и не кажется мне
прочным. В сочинениях Маркса и Энгельса можно найти лишь черновые
наброски того, что я называю этим мостом, а именно — историцистскую
теорию морали22.7.
Не желая признавать, что их собственные этические идеи представляют
собой законченную и самодостаточную систему, Маркс и Энгельс
предпочитали рассматривать выдвигаемые ими гуманистические цели под
углом зрения теории, объясняющей их как продукт, или отражение,
общественных обстоятельств. В результате их теоретические взгляды
можно описать следующим образом. Если, считали они, социальный
реформатор или революционер убежден, что его воодушевляет ненависть к
«несправедливости» и любовь к «справедливости», то он в значительной
мере является жертвой иллюзии. (Так же, как является ею в подобной
ситуации и любой другой человек, например, поборник старого строя.)
Выражаясь более точно, можно сказать, что этические понятия такого
реформатора о «справедливости» и «несправедливости» представляют собой
побочные продукты общественно-исторического развития. Однако они
относятся к разряду важных побочных продуктов, так как являются
составной частью механизма самореализации общественного
развития. Поясню эту мысль следующим образом. Всегда имеются, по
крайней мере, два представления о «справедливости» («свободе»,
«равенстве» и т. д.), и между ними действительно существует очень
большое различие. Одно из таких представлений — это идея
«справедливости», как ее понимает правящий класс, другое — та же идея
«справедливости», но в понимании угнетенного класса. Конечно, эти
представления суть продукты классового положения, и они играют важную
роль в классовой борьбе. Они должны вдохновлять каждую из
противоборствующих сторон сознанием правоты своего дела, которое
необходимо им для продолжения их борьбы.
Эту теорию морали можно охарактеризовать как историцистскую, потому
что в ней все моральные категории считаются зависящими от исторических
условий. Ее называют обычно историческим релятивизмом в области
этики. С точки зрения этой теории вопрос: «Правильно ли поступать
таким образом?» является неполным. Полный вопрос звучал бы примерно
так: «Правильно ли — в смысле феодальной морали XV века — поступать
так-то и так-то?», «Правильно ли — в смысле пролетарской морали XIX
века — поступать таким образом?». Энгельс так сформулировал концепцию
исторического релятивизма: «Какая мораль проповедуется нам в настоящее
время? Прежде всего, христианско-феодальная, унаследованная от
прежних религиозных времен; она, в свою очередь, распадается в
основном на католическую и протестантскую, причем здесь опять-таки нет
недостатка в дальнейших подразделениях от иезуитско-католической и
ортодоксально-протестантской до либерально-просветительской
морали. Рядом с ними фигурирует современно-буржуазная мораль, а рядом
с последней — пролетарская мораль будущего…»22.8.
Однако историцистский характер марксистской теории морали ни в коей
мере не сводится к этому, так называемому, «историческому
релятивизму». Давайте вообразим, что мы могли бы спросить тех, кто
придерживается такой теории, например, самого Маркса: «Почему Вы
поступаете именно таким образом? Почему Вы считаете недостойным и
отвратительным пойти на сделку с буржуазией и прекратить Вашу
революционную деятельность?» Не думаю, что Маркс захотел бы отвечать
на подобные вопросы. Наверное, он постарался бы обойти их, утверждая,
что в каждом конкретном случае он поступал по своему усмотрению или
что его действия были вынужденными. Однако вряд ли подобные ответы
могут прояснить суть нашей проблемы. Не вызывает сомнений, что,
принимая практические решения, Маркс в своей жизни придерживался очень
строгих нравственных принципов. Несомненно также, что к людям, с ним
сотрудничавшим, он предъявлял высокие моральные требования. И в силу
этого стоящая перед нами проблема — независимо от используемой
терминологии — заключается в том, чтобы сформулировать ответ, который
Маркс, возможно, дал бы на вопрос: «Почему Вы поступаете так-то и
так-то? Почему Вы пытаетесь, например, помочь угнетенным?» (Сам Маркс
не принадлежал к этому классу ни по происхождению, ни по воспитанию,
ни по образу жизни.)
Если бы Маркса донимали подобными вопросами, то, полагаю, он
сформулировал бы свои нравственные убеждения в выражениях, образующих
ядро историцистской теории морали. Как обществоведу, сказал бы он, мне
известно, что наши нравственные идеи служат оружием в борьбе
классов. Как ученый я могу обсуждать эти идеи, не принимая
их. Одновременно, как ученый я понимаю, что не могу не примкнуть к
одной из противоборствующих сторон и что любая позиция, даже
безразличие, означает — так или иначе — присоединение к одной из
сторон. Стоящая передо мной проблема, таким образом, принимает
следующий вид: С кем я буду? Сделав выбор в пользу той или иной
стороны, я, безусловно, разрешаю тем самым и вопрос о собственной
морали. Мне непременнно придется усвоить систему морали, связанную с
интересами того класса, который я решил поддержать. Однако до принятия
этого основополагающего решения я вообще не связан никакой системой
морали при условии, что смог освободиться от моральных традиций своего
класса. Впрочем, такой подход — это необходимая предпосылка всякого
осознанного и рационального выбора между конкурирующими системами
морали. А поскольку любое решение «морально» лишь относительно
некоторого принятого ранее кодекса морали, мое основополагающее
решение вообще не является «моральным» решением. Вместе с тем оно есть
научное решение. Ведь мне как обществоведу не трудно представить себе
картину надвигающихся событий. Я в состоянии понять, что буржуазия и
вместе с ней ее система морали обязательно исчезнут. Я сознаю
неизбежность такого развития событий. Попытка противиться ему была бы
безумием, точно так же, как было бы безумием пытаться действовать
вопреки закону тяготения. Вот почему я сделал решающий выбор в пользу
пролетариата и его морали. И это решение основано только на научном
предвидении, на научно-историческом пророчестве. Хотя само по себе оно
и не является моральным решением, поскольку не опирается на какую-либо
систему морали, оно заставляет меня усвоить определенную систему
морали. Таким образом, мое основополагающее решение представляет собой
не эмоциональное (каковым вы его, возможно, считаете) решение помочь
угнетенным, а научное и рациональное решение не оказывать напрасного
сопротивления законам развития общества. Только после принятия этого
решения я готов принять и во всем руководствоваться той нравственной
позицией, которая является необходимым оружием в борьбе за то, что в
любом случае обязательно произойдет. Тем самым я принимаю реальности
грядущей эпохи в качестве своих жизненных норм. И тем самым я разрешаю
кажущийся парадокс, заключающийся в том, что более разумный мир
наступит без участия разума в разработке его проекта. Ведь согласно
усвоенным мною отныне этическим нормам, будущий мир должен быть лучше
и потому разумнее. Кроме того, приняв такое решение я ликвидирую
разрыв между моим активизмом и моим историцизмом. Так как ясно, что
даже если я и открыл естественный закон, определяющий движение
общества, я все равно не могу росчерком пера отменить естественные
фазы его развития. Однако в моей власти, по крайней мере, активно
содействовать тому, чтобы сократить и смягчить муки родов.
Так, я полагаю, мог бы ответить Маркс, и этот ответ представляется мне
прекрасным образцом того, что я называю «историцистской теорией
морали». Именно эту теорию подразумевал Энгельс, когда писал: «…Но,
конечно, наибольшим количеством элементов, обещающих ей долговечное
существование, обладает та мораль, которая в настоящем выступает за
его [капитализма] ниспровержение, которая в настоящем представляет
интересы будущего, следовательно, — мораль пролетарская». И далее:
«Таким образом, конечных причин всех общественных изменений и
политических переворотов надо искать не в головах людей, не в
возрастающем понимании ими вечной истины и справедливости… их надо
искать не в философии, а в экономике соответствующей
эпохи. Пробуждающееся понимание того, что существующие общественные
установления неразумны и несправедливы… является лишь симптомом…»22.9. И именно об этой теории
современный марксист говорит так: «Положив в основу социалистических
устремлений рациональный экономический закон развития общества вместо
того, чтобы обосновывать их доводами морали, Маркс и Энгельс
провозгласили социализм исторической необходимостью»22.10. Следует подчеркнуть, что у
этой теории очень много сторонников, хотя она редко получала ясное и
четкое выражение. Поэтому ее критика имеет более важное значение, чем
могло бы показаться на первый взгляд.
Следует, прежде всего, подчеркнуть то, что рассматриваемая теория
существенно зависит от возможности правильного исторического
пророчества. Если такая возможность ставится под вопрос, — а она
безусловно должна быть поставлена под вопрос, — то эта теория лишается
большей части своей убедительности. Тем не менее, для ее анализа я на
первых порах буду считать историческое предвидение установленным
фактом, с той только оговоркой, что оно ограничено. Я условлюсь, что
мы располагаем предвидением, скажем на ближайшие 500 лет. Это условие
не затрагивает даже самые дерзкие претензии марксистского
историцизма.
Итак, давайте прежде всего обсудим требование историцистской этики,
согласно которому основополагающее решение за или против одной из
систем морали само по себе не является моральным решением и базируется
не на тех или иных нравственных соображениях или чувствах, а на
научно-историческом предсказании. Это требование, думается мне,
несостоятельно. Чтобы убедиться в этом, достаточно выявить императив,
или принцип, поведения, вытекающий из нашего основополагающего
решения. Этот принцип таков: «Живи согласно морали будущего!» или
«Усвой нравственные принципы тех, чьи действия наиболее полезны для
созидания будущего!» Так вот, как мне кажется, даже если нам в
точности известно, какими будут следующие 500 лет, у нас нет никакой
необходимости руководствоваться таким принципом. Действительно, можно,
например, мысленно вообразить, что некоему гуманисту-вольтерианцу,
предвидевшему в 1764 г. развитие Франции, скажем до 1864 г., могла бы
не понравиться открывающаяся перспектива. Вполне можно представить,
что он мог бы счесть ее безобразной и решить, что для него неприемлемы
нравственные нормы Наполеона III. Я буду верен своему гуманистическому
кредо, скажет он в этой ситуации, и в его духе я воспитаю своих
учеников. Быть может, они переживут эти тяжелые времена и, кто знает,
в один прекрасный день смогут одержать победу. Точно так же можно
мысленно представить (я не настаиваю на большем), что человек, который
сегодня уверенно предвидит, что надвигается эпоха рабства, что нам
снова предстоит попасть под иго задержанного, или остановленного,
общества или даже вернуться к животному состоянию, тем не менее
принимает решение не усваивать норм этой надвигающейся эпохи, а по
мере сил стремиться способствовать сохранению своих гуманистических
идеалов, в глубине души надеясь на возрождение своей морали в каком-то
туманном будущем.
Конечно, такие ситуации вполне можно себе представить. Вряд ли
правильно при этом сказать, что персонажи этих ситуаций принимали
«самые мудрые» решения. Однако поскольку ни предвидение, ни какой
угодно социологический или психологический закон не исключают
возможности принятия таких решений, то первое требование
историцистской теории морали оказывается несостоятельным. Должны ли мы
принять мораль будущего только потому, что это мораль будущего, —
именно эта проблема является моральной. Основополагающее решение
нельзя вывести из какого бы то ни было знания будущего.
В предшествующих главах я говорил об этическом позитивизме (в
частности Гегеля) — теории, утверждающей, что нет никакого другого
морального стандарта кроме ныне существующего. Этический позитивизм
исходит из того, что все действительное есть разумное и благое и
поэтому право на стороне силы (might is right). Практическая сторона
этой теории такова. Моральная критика существующего положения дел
невозможна, поскольку само это положение и определяет моральные
критерии. Так вот, рассматриваемая нами историцистская теория морали
является не чем иным, как еще одной разновидностью этического
позитивизма, так как утверждает, что право на стороне будущей силы
(coming might is right). Будущее здесь замещает настоящее — только и
всего. А на практике эта теория означает невозможность моральной
критики будущего порядка вещей, поскольку этот порядок определяет
действующие нравственные критерии. Различие между «настоящим» и
«будущим» не является в данном случае принципиальным — это лишь вопрос
о сроках. Можно сказать, что будущее начинается завтра, или через 500,
или через 100 лет. Моральный консерватизм, моральный модернизм и
моральный футуризм тождественны по своей теоретической
структуре. Небогатый выбор предоставляют они и в том, что касается
нравственных позиций. Если моральный футурист критикует трусость
морального консерватора, стоящего на стороне власти, которая есть
сейчас, то моральный консерватор может парировать обвинение, сказав,
что моральный футурист является трусом, так как стоит на стороне
власти, которая будет, на стороне завтрашних правителей.
Я уверен, что если бы Маркс принял во внимание эти подводные камни
историцистской теории морали, он отрекся бы от нее. Есть множество
высказываний и множество поступков Маркса, доказывающих, что вовсе не
научные взгляды, а нравственный порыв, желание помочь угнетенным,
стремление освободить бессовестно эксплуатируемых, несчастных рабочих
склоняли его к социализму. Я не сомневаюсь, что именно в этом
нравственном призыве заключен секрет воздействия его учения. И
действенность этого призыва многократно усиливалась тем
обстоятельством, что он не выступал с абстрактными моральными
проповедями. Он не считал, что имеет какое-то право делать это. Он
словно спрашивал себя: кто в действительности живет согласно
собственным моральным критериям, если только они не очень занижены?
Именно это чувство побудило его полагаться в вопросах этики на
непродуманные до конца суждения и привело к попытке обрести в лице
пророческой социальной науки более надежный авторитет в вопросах
морали, чем тот, которым он себя ощущал.
Разумеется, в марксовой практической этике такие категории, как
свобода и равенство, играли главную роль. В конце концов, он
принадлежал к тем, кто всерьез воспринял идеалы 1789 года. И он
увидел, насколько бесстыдно могло быть искажено такое понятие, как
«свобода». Вот почему он не проповедовал свободу словами, а
проповедовал ее делом. Он хотел улучшить общество, а улучшение для
него означало больше свободы, больше равенства, больше справедливости,
больше безопасности, более высокий уровень жизни и — в особенности —
сокращение рабочего дня, которое сразу дает рабочим некоторую
свободу. Именно его ненависть к лицемерию, нежелание произносить слова
об этих «высоких идеалах», в сочетании с его поразительным оптимизмом,
верой в то, что все это претворится в жизнь в обозримом будущем,
заставили Маркса скрывать свои моральные убеждения под историцистскими
формулировками.
Маркс, я уверен, вряд ли стал бы серьезно отстаивать этический
позитивизм в форме морального футуризма, если бы увидел, что последний
влечет признание права за будущей силой. Однако есть другие люди — те,
которые не обладают его страстной любовью к человечеству, которые
исповедует моральный футуризм как раз из-за его последствий,
т. е. приспособленцы, стремящиеся оказаться на стороне будущих
победителей. Моральный футуризм сегодня широко распространен. Кроме
оппортунизма у него есть и более глубокие основания, коренящиеся,
возможно, в вере в то, что добродетель в конечном счете восторжествует
над пороком. Однако моральные футуристы забывают, что нам не суждено
стать очевидцами «конечного» исхода сегодняшних событий. «История
будет нам судьей!» Что это означает? Что успех рассудит. Преклонение
перед успехом и будущей силой служит высшим стандартом для многих, кто
никогда и в мысли не допустил бы, что право на стороне сегодняшней
силы. (Они забывают, что настоящее — это будущее прошлого.) В основе
такого поведения лежит малодушный компромисс между моральным
оптимизмом и моральным скептицизмом. С трудом, по-видимому, удается
верить в человеческую совесть. И нелегко, наверное, не поддаться
порыву примкнуть к побеждающей стороне.
Все высказанные критические замечания не противоречат предположению о
том, что мы можем предсказать будущее, например на следующие пять
столетий. Однако если отбросить это совершенно фантастическое
предположение, то историцистская теория морали полностью лишается
правдоподобия, и от нее следует отказаться. Поскольку не существует
никакой пророческой социологии, которая помогла бы нам в выборе
моральной системы, мы не можем переложить ни на кого, даже на
«будущее», ответственность за сделанный нами выбор.
Марксова историцистская этика является, бесспорно, результатом его
понимания метода общественной науки, его социологического
детерминизма. Эта теория стала в наши дни довольно модной. Все наши
убеждения, утверждается в ней, в том числе и нормы нашей морали,
обусловлены обществом и его историческим состоянием. Они являются
продуктом общества или определенного классового положения. Образование
определяется как особый процесс, посредством которого данное
сообщество пытается «передать» его членам «свою культуру, включая
нормы, по которым оно хотело бы заставить их жить»22.11. При этом подчеркивается
«соотнесенность теории и практики образования с господствующим
строем». Наука, согласно этой концепции, также обусловлена социальным
положением ученых.
Такую теорию, подчеркивающую социальную обусловленность наших
убеждений, иногда называют социологизмом. Если подчеркивается
историческая обусловленность наших убеждений, то говорят об
историзме. (Историзм не следует, конечно, путать с историцизмом.)
Социологизм и историзм, отстаивающие детерминацию научного знания
обществом и историей, мы будем обсуждать в двух последующих
главах. Здесь же, поскольку социологизм тесно связан с этикой, позволю
себе добавить несколько замечаний. Однако прежде чем приступить к ним,
я хочу четко разъяснить свою точку зрения на упомянутые
гегельянствующие теории. Я убежден, что они содержат одни общие фразы,
прикрытые жаргоном философии оракулов.
Обратимся сначала к этическому «социологизму». То, что человек и его
цели являются в определенном смысле продуктом общества, в значительной
степени верно. Однако верно также и то, что общество есть продукт
человека и его целей и что общество может становиться таковым во все
возрастающей степени. Главный вопрос, поднимаемый в этой связи, таков:
какая из этих двух сторон во взаимоотношениях человека и общества
важнее? Какую следует выделить?
Мы лучше поймем социологизм, если сравним его со сходной
«натуралистической» точкой зрения, согласно которой человек и его цели
представляют собой продукт наследственности и среды. И скова мы
вынуждены признать, что это в определенной степени верно. Однако
несомненно также и то, что окружающая человека среда во все
возрастающей мере является результатом деятельности преследующего свои
цели человека (в некоторой степени это можно сказать даже о
наследственности). Вновь мы должны спросить: какая из этих двух сторон
важнее? Мы можем облегчить ответ, если придадим вопросу следующую
более конкретную форму. Мы, живущее ныне поколение, с нашими
умственными способностями и нашими убеждениями являемся в значительной
мере продуктом наших родителей и того, как они нас воспитали. Однако
следующее поколение будет примерно в такой же мере продуктом нас
самих, наших действий и того, как мы воспитаем его. Какая из этих двух
сторон процесса воспитания важнее для нас сегодня?
Если мы серьезно подойдем к этому вопросу, то обнаружим следующее:
решающим моментом для ответа на него является то, что наши умственные
способности и наши убеждения в значительной мере, но все же не
полностью, обусловлены нашим воспитанием. Если бы они полностью
зависели от нашего воспитания, т. е. если бы мы были не в состоянии
критиковать себя и учиться, исходя из вырабатываемого нами понимания
окружающих вещей и нашего собственного опыта, тогда, конечно, то, как
мы были воспитаны предшествующим поколением, определило бы способ,
каким мы воспитываем следующее поколение. Однако совершенно точно
известно, что это не так. Соответственно, мы можем сосредоточить наши
критические способности на нелегкой проблеме воспитания подрастающего
поколения и решать ее такими методами, которые нам кажутся лучше тех,
которые использовались в процессе воспитания нас самих.
Совершенно аналогичный подход можно применить и к анализу ситуации,
столь интересующей социологизм. То, что наша способность мыслить, наши
взгляды есть в известной мере продукт «общества» — это очевидная
истина. Наиболее важной частью нашей среды обитания является ее
социальная составляющая. В частности, мышление в очень большой мере
обусловлено общением между людьми. Язык, это средство выражения мысли,
также принадлежит к числу социальных феноменов. Однако никак нельзя
отрицать того, что мы можем изучать мысли, можем их критиковать,
совершенствовать и, более того, можем изменять и улучшать окружающую
нас физическую среду соответственно тому, как меняются и
совершенствуются наши мысли. То же самое можно сказать и о социальных
факторах нашей среды.
Все эти соображения совершенно не зависят от метафизической «проблемы
свободы воли». Даже индетерминист допускает определенную степень
обусловленности наших взглядов и действий наследственностью и влиянием
факторов среды, в особенности социальных. Что же касается
детерминиста, то он должен согласиться с тем, что наши взгляды и
действия не предопределены целиком и полностью наследственностью,
образованием и социальными факторами. Он вынужден признать, что есть и
другие факторы, например уникальный жизненный опыт, и что они также
определяют наши взгляды и действия. Принятие позиций детерминизма или
индетерминизма — до тех пор, пока мы не выходим за рамки метафизики, —
не оказывает влияние на решение нашей проблемы. Однако вне этих границ
этими позициями могут злоупотребить. Метафизический детерминизм,
например, может поощрять социологический детерминизм, или
«социологизм». В такой же форме эта теория может быть сопоставлена с
опытом. А опыт показывает, что она, безусловно, ложна.
Рассмотрим пример из области эстетики, которая имеет несомненное
сходство с областью этики. Конечно, Бетховен в какой-то мере являлся
продуктом соответствующего музыкального образования и определенной
музыкальной традиции, и для многих интересующихся его творчеством этот
аспект весьма важен. Однако значительно более важным является то, что
Бетховен был создателем музыки, а, следовательно, новых музыкальных
традиций и нового музыкального образования. У меня нет желания спорить
с метафизическим детерминистом, который настаивал бы на том, что
каждый сочиненный Бетховеном такт был предопределен некоторым
сочетанием наследственных факторов и соответствующих влияний
среды. Подобное утверждение эмпирически совершенно бессодержательно,
поскольку в действительности никто никогда не сможет «объяснить» таким
способом ни одного такта его сочинений. Следовательно, важно то, что
по всеобщему признанию сочиненное им нельзя объяснить ни музыкальными
произведениями его предшественников, ни той социальной средой, в
которой он жил, ни его глухотой, ни блюдами, которые готовила для него
экономка. Иначе говоря, творения Бетховена нельзя объяснить никакой
конкретной совокупностью обстоятельств или факторов среды, которые
доступны эмпирическому изучению, равно как и ничем из того, что мы
могли бы, возможно, узнать о его наследственности.
Я не отрицаю, что имеется ряд интересных социологических аспектов
творчества Бетховена. Хорошо известно, например, что переход от малого
к большому составу симфонического оркестра определенным образом связан
с общественно-политическим развитием. Оркестры в то время перестали
быть частным увлечением аристократов и, по крайней мере частично,
стали поддерживаться средними слоями общества, у которых значительно
возрос интерес к музыке. Я готов по достоинству оценить любое подобное
социологическое «объяснение» и я допускаю, что такого рода аспекты
могут заслуживать научного исследования. (В конце концов, я и сам
попытался в этой книге сделать нечто похожее, например в своей
трактовке Платона.)
Против чего же тогда, хотелось бы уточнить, направлена моя критика?
Она направлена против преувеличения и обобщения любого такого
подхода. Если мы «объясняем» бетховенский симфонический оркестр таким
образом, который был только что изложен, мы мало что объясним. Если мы
изобразим Бетховена представителем обретающей свободу буржуазии, мы
скажем очень мало, хотя это будет и верно. Такое общественное
|
The script ran 0.01 seconds.
Поделиться:
