1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
       I      

       

«Если   тиф передается насекомыми, – рассуждал я с отвращением к этому   слову, – ибо обидно было зависеть от какой-то организованной протоплазмы,   хотя сам я чесался уже во всех местах тела самым методическим образом, –   если так, – продолжал я, взглядывая на храпевших рядом солдат, – то   странно, что до сих пор я не болел». Так думал я, тревожно рассматривая красное   лицо человека, лежавшего рядом со мной под шинелью и полушубком. Он потел и крепко   дышал. Это продолжалось с ним седьмой день; днем он перемогался, а ночью бредил   и вскакивал, но, боясь как огня больницы, предпочитал неопределенность сознанию   роковой болезни, и никак нельзя было уговорить его показаться врачу.      

Меж тем не   было у меня сомнений, что у него тиф, – так страшно горели его глаза; как   от печки, дышало от него жаром, и, двигаясь через силу, он говорил неровным,   упавшим голосом. Тогда я еще не знал, что тиф разит спустя дней двенадцать   после того, как она попробует твоей крови. Поэтому, спя рядом с больным, считал   я себя редким счастливцем, так как пока был совершенно здоров.      

Мне не   спалось. Я курил отвратительную «советскую» махорку, – признак солдатской   бедности, – ее курил только тот, у кого не было денег купить лучшего   табака, – курил и вспоминал дворника одного дома, в котором жил до   солдатчины. То был тридцатилетний гигант, красавец деревенского типа; не   прогнувшись, вносил он на пятый этаж четверть сажени дров. После смерти жены   осталось у него четверо детей, – две девочки и два мальчика, – от   шести до одиннадцати лет; они и отец умерли в три недели. Перед смертью,   шатаясь, встал с постели и пошел, в полном бреду, великан этот на улицу. Я   задержал его с помощью прохожих; отбиваясь, но уже слабый, он твердил: «Вот   луна-лунушка, я пойду на луну, жаловаться; там дохтуров нет. Убьют меня дохтура   наши».      

       II      

       

Мы жили   близ вокзала маленького уездного города, в чайной, – шесть человек обозной   команды, отряженной караулить обоз; он стоял под навесом среди путей. Днем чайная   была полна народом, и мы гнездились за угловым столиком, не раздеваясь,   одурелые от газа и холода. Холод стлался внизу, щемя ноги; наверху же стоял   банный пар, пропитанный махорочным дымом. Когда чайная закрывалась, мы сдвигали   столы и ложились на голый пол, и в зубы, из щелей между бревен, крался мороз.   Утром мы вставали, дрожа.      

Все мы   были из Петербурга и все тосковали о нем. Странный, роковой город, – лишь   в те месяцы почувствовал я всю магнетическую силу его притяжения, все мрачное   очарование его ран, зияющих пустырями и темными громадами пустынных домов,   лишенных огней, среди глыб снега и льда на заколоченных улицах. Истинную и   глубокую страсть внушал он. Не было дня, чтобы компанионы мои – два сапожника,   повар, сын лавочника, неоконченный реалист и я – не составляли планов, как   попасть в Петербург, и не вспоминали всех милых особенностей этого города,   ставшего духовной необходимостью. Он снился. Подобно потерянному раю,   отделенный пропастью положения, светился и блистал он вдали заветной страной.      

Три вещи   были у меня, чем-то приближавшие Петербург – картинка, – хоровод молодых   девушек, «Вестник Иностранной Литературы», взятый из местной библиотеки, и   настоящий китайский чай, добытый путем жертвенной продажи пайка. Будь   благословенно, растение страны мандаринов, – твой аромат и магическая сила   твоя не раз уводили затерянного в глуши солдата к себе, возвращали его – себе.      

       III      

       

Как я не   спал, то разводящий, проснувшись, только спросил: «Идешь?» Моя очередь была   стать на караул. И я вышел в мороз, под свет луны, в тишину снега.      

С   платформы, под крышей которой меж темных рядов фур, железных кухонь виден был   ряд вагонов проходящего эшелона; светящиеся окна теплушек и раскрытые двери их   дышали огнем железных печей, бросающих на засыпанный сеном снег рыжие пятна.   Там ругались и пели. Закрывая хвост эшелона, темнели белые вагоны санитарного   поезда, маня обещаниями, от которых содрогнулся бы человек, находящийся в   обстановке нормальной. Взглядывая на них, я думал, что нет выше и недостижимее   счастья, как попасть в эти маленькие, уютные и чистые помещения, так нерушимо и   прочно ограждающие тебя от трепета и скорбей мучительной, собачьей жизни,   нудной, как ровная зубная боль, и безнадежной, как плач. Но я знал, что   счастливцы – счастливцы исключительно лишь могут быть там, среди уютного запаха   лекарств и бодрого электрического света, озаряющего чистое белье, в то время   как расторопный, грубоватый санитар несет в ведерках кашу и суп. Эти счастливцы   были раненые и труднобольные или те, кто с помощью солдатских преданий,   передаваемых устно, прострелил ногу себе сквозь дощечку; или набил в ухо   горчицу, жертвуя барабанной перепонкой ради иных ценностей, более важных. Признаюсь   в том, в чем, думая тогда так же, как я, не признается, быть может, никто; я   хотел заболеть, и заболеть так серьезно, чтобы меня эвакуировали в Петербург,   без которого, я уже ясно чувствовал это, – жить не могу. В этом роде   размышлял я еще около двух часов; потом явился сапожник и взял у меня винтовку,   и я ушел в чайную и заснул.      

       IV      

       

Как ни   сопротивлялся повар (это он заболел тифом), но, упав два раза на улице, смолк и   ушел в больницу. Больше я не видел его. Меж тем «она» делала свое дело, и я не   знал этого. В воскресенье, читая «Вестник Иностранной Литературы», а именно   «Поглотители» – Анны Виванти, – роман, прочитав который в первый раз в   четырнадцатом году, я собрался было писать автору благодарственное письмо, но   не сделал этого по незнанию итальянского языка; роман, в котором женщина,   написавшая о своем так беззаветно и честно, что книга кажется откровением, –   я остановился читать и поднял глаза.      

Когда   внутри меня улеглось стремительное движение, вызванное контрастом меж тем, что   я увидел вокруг себя, и тем, что прочитал в книге, я понял неуловимым ощущением   организма, что наступил момент, когда я должен и мог идти в белый вагон. Мои   колени дрожали, во рту было невкусно и сухо, а пространство, оставляя   неподвижными все предметы, качалось внутри меня или предо мной. Ледяная вода   озноба лилась по спине, я дышал жарко и глухо, с сознанием опасности,   помогающей жить.      

Я никому   не сказал, куда и зачем иду. Я так торопился, боясь, что уйдет санитарный   поезд, который приходил вообще случайно и ненадолго, – а меж тем в этот   день он как раз был у станции, – что ряд еврейских девчонок, вытянувшись   по тому переулку, которым я шел, мелькнул мимо меня с быстротой частокола. В   амбулаторном вагоне пожилая сестра свертывала порошки, и я сел с ней рядом на   табурет в ожидании, пока позовут доктора. Он пришел не скоро, но я не мучился   этим. Я наслаждался ровным, сухим теплом чистого помещения, – этим   невыразимым обещанием жизни, разлитым в белой окраске стен, лечебном виде   склянок, расставленных по полкам, и чистенькой холщовой дорожке. Все это было   так приветливо ненормально после четырех месяцев грязи, холода и тоски, что   слезы подступили к моим глазам.      

Наконец   пришел врач, плотный латыш; нечисто выговаривая по-русски, он выщупал меня   жесткими, как горох, пальцами, взглянул на язык и сунул мне под мышку   термометр. У меня было горячо в подмышке, но, крепко прижимая стеклянную   трубочку, боялся и трепетал я, что температура не выручит. Однако сестра   милосердия, взяв термометр, мельком взглянула на меня с выражением, равным, по   крайней мере, градусам 38-ми. «Сколько?» – спросил я. «Без двух сорок». Тогда я   оглянулся вокруг с чувством жильца, въехавшего в уютное помещение.      

Затем   санитар, поддерживая меня, так как я шатался от слабости, переправлял в другой   вагон, – с полок тупо смотрели воспаленные лица больных, – и указал   койку. То был соломенный матрас, подушка и старое суконное одеяло с гнилыми   прорезами. Я лег, тотчас стало таять и исчезать все, крепившееся до тех пор   перед глазами; смутный разговор – или бред еще отозвался некоторое время во   мне, без смысла и связи слова; затем, настраивая счастливо, дрогнули под полом   колеса, и меня медленно понесло прочь от дикого уездного города. «Петербург».   Это я узнал от врача. Окна стемнели; наступил сон.      

       V      

       

«Вы   будет эвакуация», – так говорил доктор, осматривая меня, и я, проснувшись   снова, услышал это, словно из-за окна, где билась метель. Голос задрожал и   исчез; другой раздался над ухом. Я открыл глаза; мужчина с всклокоченной   бородой, держась за мое колено, сидел рядом, его глаза были красны и печальны.      

– Чего   спишь? – говорил он. – Вставай, давай плановать.      

– Как   плановать?      

– А   я не сплю, слышу: Питер да Питер. Ты это бредишь. Питерский сам?      

– Да…      

– Ну   вот, в Питере тебе не бывать. Знаешь, куда везут? В В. Всем питерским   сказывают: «Питер, мол; дома будешь». Ну, чтобы не бубетенили. Был санитар тут,   он и открылся.      

Я встал;   казалось, изломав все тело, совершил я это движение. Как! С быстротой ветра мы   уходим все дальше от города, одно имя которого веет уже надеждой? Я вдруг   поверил и вдруг же с возбуждением, полным отчаяния, уперся всей душой противу   движения, умыкающего меня в неизвестную и ненавистную сторону. Прав был   мужик, – или, бредя наяву, слышал, передав мне то, чего никогда не   было, – так и не узнал я, но хорошо знал, что теперь сделать. Мной двигала   сила отчаяния. «Что надумал? – сказал мужичок. – Давай плановать; вот   – первое это, пойду просить в В., чтобы отправили в Питер; там лечиться; я   семейный, семья у меня на Лиговке; муки им купил».      

Не   слушая его, тронулся я, хватаясь за вагонные пинерсы с головокружением, но и с   упрямством, равным упрямству пьяного, попадающего несмотря ни на что именно   туда, куда вздумал попасть. Открыв дверь в соседнее отделение, увидел я   дежурного санитара. Санитар спал, тыкаясь затылком в трясущуюся стену вагона;   сидел он на табуретке, загородив вытянутыми ногами проход, и я перешагнул их.      

Открыв   дверь в боковой коридорчик, соединяющий внутреннее помещение с площадкой   вагона, я выскочил на нее с тем чувством, с каким, спасаясь от пожара, должен   выскочить задыхающийся в дыму человек.      

Передо   мной была последняя дверь; за ней, резко стегая рельсы, мчался напевающий стук   колес, и я быстро открыл ее.      

В тьме   выла и кипела вьюга, коля снегом лицо. Ничего нельзя было рассмотреть в мелькающем   белизной мраке, он рвался и гудел против движения поезда, гася мгновенные искры   трубы, огненные черты которых секли пространство перед глазами. Хотя был я в   жару, мороз крепко обжег меня, хлынув в ноздри и легкие резким запахом   холодного снега, и засеклось дыхание. Но мороз оживил меня. Занося ногу в   пустоту и выпятившись вперед на руках, цепляющихся горячей кистью за каленое   железо поручней, думал я так же быстро, как отстукивали колеса: «Мгновенно ли   приму смерть? Останусь ли жив?» «Карма», «Кисмет» – «Судьба» – «Рок» – все   имена таинственного Завязанного Лица метнулись по открытой странице мгновения и   исчезли.      

«Если   головой в столб? Но Петербург дороже всего. Умереть в В. или теперь, –   разница тридцати-сорока верст». Я отделился без страха, как купающийся   бросается в воду, и, вытянув вперед руки, упал. В тот момент я не чувствовал   тела, казалось, одна голова моя рванулась по тьме, и тотчас ударило по ногам.   Перестав слышать и видеть, я хлопнулся, взрыв снег, тотчас набились им мой рот,   ноздри, уши и рукава; задыхаясь, вылез я из глубокой ямы и переполз к рельсам.   Далеко впереди исчезал огонек фонаря, – то уходил поезд, и стук его   отдавался в рельсе, под коленом моим, еле слышным: «чик-чик, тик-тик, чик».      

Заряд,   двигавший мной, не только не исчез после падения, но как бы удесятерился; мне   было жарко; так жарко, что резкая стремительная пурга, бившая по щекам, казалась   нежной прохладой. Не желая даже минуты оставаться в бездействии, я встал и,   шатаясь от рельсы к рельсе, побрел в противоположную сторону.      

       VI      

       

Как я   шел, – скоро, или же – тихо, ныло ли тело мое или, наоборот, с легкостью   духа, одержимого безумием, неслось в вьюге, среди морозной пустыни, –   теперь я не могу вспомнить. Но я очень хорошо помню, что снег, вначале   стлавшийся струями сыпучей пыли вдоль рельс или перетекавший через них, скоро   перестал виться меж ног; он повалил так густо, что, подобно массам белого пара,   застлал все. И в нем родился тонкий аромат сирени, столь восхитительный, что я   с изумлением и восторгом остановился как бы среди белого сада. Он повеял,   проблагоухал и исчез. Все было бело; в белой непроницаемости, стихшей и   мертвой, шел я без уверенности, того ли направления я держусь; не было даже   видно рельс, и я часто ощупывал их руками, становясь на колени. Но не было во   мне по-прежнему никакого страха; веселый, лишь чувствуя себя легким, как вата,   я пел или пытался свистать. Меня не оставляло убеждение, что я скоро подойду к   станции. Об остальном я не думал, – всякие поезда, во все стороны, идут от   станции той, и мне следовало выбрать из них тот, который движется в Петербург.      

Как я   был уверен, что скоро подойду к станции, то нимало не удивился, заметив впереди   рыжие, с радужной каймой, круги света; настолько-то я отдавал себе отчет в   обстоятельствах, чтобы сообразить близость этих огней, – раз свет одолевал   спокойный снег. Переход от хаоса к человеческому гнезду совершился внезапно, –   я был уже очень близко к станции (к полустанку). Как будто сквозь мокрое   полотно проступил неполный рисунок; угол крыши, с другой – фонарь над ней и   яркие искры рельс, проходящих в белую тьму. Свет среди нее распространялся туманной,   но яркой сферой, тогда я увидел, что у полустанка, отступя вправо три пары   рельс, стоит поезд; заликовав, я побежал прямо к нему.      

       VII      

       

На   платформе не было ни души. Проваливаясь в тяжелый снег, торопливо побрел я   вдоль ряда темных вагонов, закрытых наглухо, ряд этот прерывался платформами, с   буграми занесенного снегом холста, из-под которого торчали дула орудий.   Малейшей озаренной щели не виднелось в вагонах, и я подумал уже, не стоит ли он   здесь давно на запасном пути, как, еле дыша, еле передвигая от поразившей меня   усталости горячие и мокрые, в валенках, ноги, заметил далеко впереди маленькое   пятно огня, трепетавшее у вагона, – и крикнул. Никто не слышал меня. Не   было и конца вагонам, которые миновал я, пробираясь к замеченному огню,   страстно желая одного: не повалиться без сознания в снег. Как закостеневшее   страдание, как жизненный путь долог был переход этот, но вот – стал больше, на   снегу, свет, в нем показались следы, комья, – я подходил, был близко, уже   слышались медленные, глухие голоса, топот и хруст лошадиной жвачки. Вдруг отчаянные,   как топором в стену, удары перебили это тихое оживление, так что загудел весь   вагон. В это время соседний вагон, о который я опирался рукой, скрипнул и двинулся,   колоколами прозвенели сцепления, щелкая по всему составу, и я понял, что поезд   уходит.      

Нельзя   было терять момент, конец которого так слепо и глупо ускользал из моих рук. Я   стоял против раскрытых заслонов теплушки, под полом которой болталась, готовая   выпасть, засунутая концом где-то внизу, доска; видимо, ее подняли, – без   нужды теперь входить и выходить. Ее конец торчал вровень с моим плечом.   Судорожно охватив доску, я повис на ней всем телом, силясь приподнять и   перекинуть его так, чтобы лечь животом поперек доски; тогда мне легче было бы   подняться в вагон. Едва мне не удалось это, но, соскользнув опять вниз, потерял   я всю силу, выброшенную отчаянием. «Помогите! – кричал я. – Спасите!   Здесь человек!» – но увидел, что дверь с шумом закрылась. Слабо ли я кричал,   воображая, что кричу оглушительно, или потерялся мой голос в нарастающем   движении поезда, – в его дребезге и громе колес, пересекающих рельсовые   соединения, – только дверь осталась закрытой. Подогнув ноги, я висел на   руках. Менее всего было у меня мысли отпустить доску, хотя, на сравнительно   тихом еще ходу, мог я сделать это безнаказанно.      

Уверенность,   что поезд идет на Псков, поддержала бы меня даже против опасности упасть в   пропасть. Меж тем, теряя силы, руки мои вытягивались с болезненной ломотой и   дрожью; уже скользили по промерзшей доске окостеневшие пальцы. С понятием   крайнего ужаса перехватился я вплотную к вагонной двери и стал стучать в нее   головой – так, как стучат поленом; замутило и затошнило меня. Тогда с тем же   визгом, как при обратном движении, двумя-тремя рывками, отъехала, заскользив,   дверь, и за мои руки, с силой истинного чуда, ухватилось несколько рук. Ряд   непечатных ругательств, раздавшихся одновременно, прозвучал мне райской   мелодией; я застонал, ступил на доску и повалился без чувств.      

       VIII      

       

– А   ну, дай хлюста!      

– Давай   еще.      

– Вини   проклятые.      

– Ходи   с крестей. – Туз тебе в лоб! – А вот выкуси!      

Я лежал   в «лошадином» вагоне. Только что открыл я глаза, как в стороне раздались оглушительные   удары о стенку; казалось, треснет она. Вагон трясся и скрипел, убегая в   морозном полурассвете, показавшем сквозь полураскрытые двери тускло-зеленое   небо, к неизвестной мне цели; внезапный страх, что едем мы не на Псков,   окончательно разбудил меня, опередил все прочие впечатления. Несколько солдат,   греясь вокруг костра, расположенного тут же, на железных листах и толстом слое   песка, среди кип прессованного сена, играли в карты.      

Я лежал   на сене. Ни приподняться, ни даже пошевелиться я был совершенно не в состоянии;   жар, истощина и тягучая боль во всех членах в связи с жаждой были так   нестерпимы, что я замычал. «Страдаешь? – спросил, услыша меня, солдат,   оборачиваясь с рассеянным вниманием человека, занятого игрой. – Смотри,   ожил ведь, а говорили – помрет».      

– Куда   мы едем? – сказал я. – Дайте воды, горю весь.      

Солдат,   не выпуская карт, сунул мне в рот носок жестяного чайника, жадными глотками залил   я терзавший меня огонь; дышать стало легче.      

– На   Скоп едем, – ответил он. – Еще пить хочешь? Говори, кто такой, тебя с   доски сняли, убился бы ты…      

Память   была жива, я рассказал. Молчанием встречен был рассказ мой; не думали они, что   пригрезилось мне рассказанное?      

«Так мы   едем на Псков?» – раздраженно спросил я. «Вот дурной, говорят, – в Скоп,   ну и в Скоп». – «Побожись!» – и я привстал даже, чтобы подметить в   выражении лиц солдатских, не лгут ли они. «Я тебе божиться не буду!» – закричал   солдат, поивший меня. – «Молчи, когда лежишь, в Скопу в лазарет сдадим…» –   «Не кричи, – сказал я, – ведь я только спросил». – «Только», –   проворчал он, вытаскивая прикупку. – «Ну вот – очко с гаком, леший же тебя   побери и с Скопом твоим».      

Тут   снова раздался грохот, шум, тяжкий, как горе, вздох и сотрясающее падение   огромного тела. Тогда я увидел, что в полутьме стойл, судорожно двигая головой   и беспомощно махая копытами, бьется на боку огромная белая лошадь; ее живот   вздулся; твердая красивая шея с расшатавшейся гривой в ужасе и боли агонии   силилась взвиться, но, изнемогая, вытягивалась снова в навоз. Бока животного   вздувались и опадали. Раз вскочила она, трясясь вся, роняя изо рта пену и   взматывая головой, но тяжело грохнулась; копыта загрохотали по стенке. Там были   еще три лошади; они шарахались или, пугливо косясь, шумно и нервно дышали,   беспокойно переступая ногами. Умиравшая была опоена – после большой порции овса   дураком конюхом, – и овес задушил ее. Я узнал это потом. Солдаты   приостановили игру.      

– Кончается.      

– Загубили   скотину.      

– Эй,   как трепыхает ее… И сколько ж часов это. Она билась еще – долго; забываясь по   временам, я вздрагивал от резкого стука. Наконец в полной тишине среди   заснувших, скорчась от холода, солдат открыл я глаза, всматриваясь в угол   вагона, – тихо и неподвижно торчали там из бугра вздувшегося горой тела   прямые, как палки ноги.      

«Петербург,   Петербург», – отстукивали колеса, все приближая меня к Пскову, –   откуда я мог, я знал это – попасть в Петербург. Но где «Петербург» этой   несчастной лошади?      

И не смешно   ли, что до слез, до потускнения радости своей мне жаль было ее?      

 Белый огонь      

       

       I      

       

«Зал   художественных аукционов» – коммерческое учреждение, основанное, как гласила   вывеска, в 1868 г., лишилось ценного служащего. То был Джозеф Лейтер,   повесивший ударами молотка на золотые гвозди покупателей десятки тысяч картин.      

Он   продавал с азартом, с пламенным ожесточением проповедника. Его глаза, налитые   нервным блеском, останавливались на лицах колеблющихся соперников с затаенным   льстивым восторгом; скромно опуская ресницы или вдруг насмешливо озирая   публику, он подстрекал самолюбие, дразнил жадность, медля опустить молоток,   срывая последние судороги запоздавшего аппетита; он в совершенстве постиг   власть пауз, выкрикивая ни раньше, ни позже, но именно в нужный момент, с   оттенком непоправимой потери: «Восемьсот слева! Спереди – центр – тысяча! Сзади   – направо – три, – три тысячи сзади; три, три, три, – кто более?!» –   в результате чего кто-нибудь, как бы слыша вызов или презрение, бросал   решительную надбавку.      

Обстоятельства   сложились так, что один из сподвижников Лейтера заболел, другой переменил   место, а третий был рассчитан за мошенничество, почему последние одиннадцать   дней Лейтер безотлучно стоял на аукционной эстраде. Надсаживаясь и хрипя от   переутомления, с горлом, повязанным платком, небритый, бледный и грязный, он не   выпускал молотка, следя за выражением лиц, подобно опытному рыболову, которому   вздрагивание лесы точно говорит о величине и породе рыбы, схватившей приманку.   Его голос срывался, рука дрожала; ослабевающее внимание упускало важные моменты   тишины; теряя способность угадать, что даст следующая минута, – падение   молотка или взрыв надбавок, – он делал непростительные ошибки, выходя из   ритма общего внутреннего движения, тратясь без нужды на вялые моменты и плохо   соображая там, где следовало подчеркнуть большую игру.      

У его   левой руки, меняя форму и силу, сверкала вечная человеческая душа, выраженная   художественным усилием. Она появлялась, исчезала и появлялась вновь с номером   на лице. Картина, статуя, вышивка, гобелен, бронза, камея, этюд, рисунок,   медальон, бюст – и каждый раз в каждом творении Лейтер находил немного себя,   тотчас продавая это немногое тем, кто владел силой зажать рот чужому желанию   безнадежным холодом высокой цены.      

Последний   месяц по количеству вещей, выброшенных на аукционные рынки, был исключителен. В   том мире есть шквалы и штили, затмения и ясные дни, приливы и отливы. Эпидемия   продаж подобна чуме, в силу обстоятельств весьма сложных и значительных для   того, чтобы была возможность без надобности объяснить их в кратком   повествовании.      

Эта   эпидемия, этот непрерывный трепет души, выраженный трагическим усилием и ощупываемый   грязной ладонью художественной похоти, треплющей ее по щеке с видом глубокомыслия, –   выяснил, наконец, полное бессилие Лейтера стучать впредь молотком по карману и   нервам. Решительную роль сыграл рисунок Берн-Джонса – узкая полоса желтой   бумаги с изображением обнаженной женской руки. Еще ранее Лейтер останавливался   перед этим рисунком со вздохом тихого облегчения. У Лейтера было второе   внутреннее лицо, над которым он не задумывался.      

Эта   совершенно прекрасная рука, вытянутая горизонтально от плеча до кисти, которая   слегка свешивалась с нежным и твердым выражением, объясняла нечто неназываемое   так бесспорно, что зрителю оставалось лишь отвечать ей мыслью и чувством так же   красиво и чисто, как красиво и чисто было изображение.      

– Рисунок   Берн-Джонса! – провозгласил Лейтер. – Собственность Марка Твида,   заявленная цена двести… – Привычным движением он поднял свою руку и вдруг   увидел ее по-новому. Эта рука с нечищенными ногтями тряслась в грязной манжете,   облитая набухшими жилами.      

Произошло   некоторое смещение предметов и мыслей, подобно тому, что называется «двоится в   глазах». Лейтер милостиво улыбнулся; у него было сухо и горько во рту, скверно   и разносторонне противно на душе. С остротой боли вдохновенно подметил он все   оттенки идиотизма, рассеянные в физиономиях, увеселился и рассмеялся. В то же   время на него направились глаза всех портретов и статуй. Он выпрямился.      

– Я   имею сказать, – захрипел Лейтер, – что этот рисунок должен быть   куплен безусловно по цене небесной зари. Это оттого, что я очень устал. Давно   уже замечаю я, что покупаете вы множество всякой дряни, до которой вам, как и   до Берн-Джонса, нет никакого дела. Однако я желал бы продать этот рисунок,   предварительно узнав, был ли покупатель рожден женщиной. Закрываю аукцион!      

На него   хлынул туман, заставив отступить к стене; бормоча: «попала мне пальцем в глаз   какая-то шельма»… – он был подхвачен усердными руками служащих. И неторопливые,   степенные, безусловно приличные, вполне нормальные люди отвезли Лейтера в   больницу умалишенных.      

       II      

       

– Довольно! –   сказал Лейтер, еще не открывая глаз. – Я не хочу вашего супа. От него делается   изжога. С меня достаточно чая, хлеба и масла.      

Никто ему   не ответил. Он сел и осмотрелся с досадой, тотчас уступившей место глубокому   изумлению.      

Он   находился в глухом лесу, у ствола старого дуба, на краю узкого зеленого луга,   замкнутого со всех сторон чащей. Блаженное утреннее солнце поджигало траву.   Веселый аромат сырости, зелени и земли возбуждал легкие. За деревьями, в   гнездах лесного мрака вспыхивали зеленые искры. Ближайшие птицы, подхватывая   или перебивая далекое щебетание, разражались неистовой трелью; бабочки, сидя на   цветах, медленно поникали крыльями; бродил свет, трепетали тени, дымилась роса.      

Лейтер,   сжав голову, минут пять осваивался с положением, пока не натолкнулся на единственное   правильное толкование происшедшего.      

– Я   бежал, – сказал он, внимательно прислушиваясь к своему голосу, с тревожной   и добросовестной подозрительностью человека, не вполне уверенного в   благополучном состоянии собственного рассудка. – Да, я, очевидно, бежал из   больницы, – тресни она. Я был болен. Теперь, кажется, я здоров, я   чувствую, что я здоров, так как у меня нет больше этой проклятой тоски.      

Невероятным   усилием вырвал он из недр ослабевшей памяти блеск лунного окна, расшатанную   решетку и четыре пустых бочки, поставленных одна на другую в углу садовой   стены.      

– Прекрасно, –   продолжал он. – Сделаем экзамен рассудку: «Прямая линия есть кратчайшее   расстояние между двумя точками». – «Сомнение в собственном сумасшествии   должно быть признано доказательством психического здоровья». Я – Джозеф Лейтер,   тридцати лет, нахожусь в дикой лесистой местности с явным желанием немедленно   вернуться домой к обычным своим занятиям.      

Но он   уже понимал, что выздоровел, – и без этих наивных упражнений, – быть   может, благодаря потрясению свободы, добытой путем связных усилий, долгому сну,   отдыху, – вернее же всего – силой тех душевных течений, какие при остром   помешательстве, бурно выйдя из берегов, скоро нащупывают прежнее основное   русло.      

Успокоенный   и почти счастливый, – так как полному счастью мешало тревожное нетерпение   выбраться возможно скорее к заселенным местам, – Лейтер обошел лесной луг,   избирая верное направление. По теням скоро заметил он, что двигается спиной к   западу, и тотчас повернул обратно, сделав спустя короткое время привал ради   орехов и диких слив, что, утолив голод, не вернуло, однако, его смягченному   воспоминанию о больничном супе прежнего отвращения. Затем Лейтер продолжал   путь, следуя течению маленького ручья, бегущего к западу.      

В поту,   с ободранным лицом и руками, он делал милю за милей то вброд, то по руслу, если   растительность, свисавшая над водой, мешала идти берегом, то проваливаясь в   овраги, заваленные буреломом, или продираясь в густой тьме, с клочком неба над   головой, сквозь заросли, вызывавшие припадок сердцебиения. Чем больше он   уставал, тем острее подгоняла его сама усталость, которую он стремился   опередить, оставив лес позади. Меж тем, вначале маленький, как струя воды из   опрокинутого ведра, ручей расширился; его течение нарастало, ширина увеличивалась,   а призрачный блеск мелкого песчаного дна медленно угасал, оставляя местами воду   черной, как полоса бархата, трепещущая под ветром. Изменялся характер берегов:   довольно просторная опушка, усеянная мысами и желтыми мелями, незаметно   образовала крутые обрывы, к осыпям которых в угрюмой тесноте и вечном молчании   подступали прямые влажные стволы чащи. Их вершины разделялись высоко над   головой Лейтера извилистой синей щелью; внизу бродил искаженный свет, еле   шевеля черноту потока серыми отблесками. Лейтер принимался кричать, но крики   возвращались к нему тупым эхом, запертым на замок. Затем отстаивалась прежняя   тишина, нарушаемая так внезапно и редко, что испуганный слух болезненно   переносил эти краткие нарушения; подавленный, угнетенный, бессильный, с   извращенным удовлетворением раба, возвращался он к прежнему состоянию покорного   напряжения. Плеснула рыба, выдра прошумела в траве, скакнула и заверещала пума;   отдаленный треск, ворочаясь, как кора в огне, звучал дикой тоской. Эти явления   разделялись долгими промежутками лесного безмолвия.      

Так   проходил день, пока, наконец, не увидел Лейтер впереди себя, сквозь стволы,   поворота течения, род просвета, заполненного сверкающей белизной. Вначале   показалось ему, что это известковый утес, чему он весьма обрадовался, надеясь с   высоты обозреть местность, но, приближаясь, был вынужден неоднократно   останавливаться, так как белое нечто усложнялось странными очертаниями,   напоминающими группу человеческих тел или статуй; Лейтер протер глаза. Между   тем сомнениям все менее оставалось места; уже, заслоненный ветвями, мелькнул   впереди мраморный профиль, за ним другой, третий и, наконец, тонкий рисунок   фигуры, стоящей где-то вверху, в полных, как веселый крик, лучах солнца,   поднявшегося к зениту.      

Лейтер   отвернулся, пятясь спиной к таинственному явлению, в надежде, что оно, если,   приблизясь, он станет к нему вдруг снова лицом, рассеется, подобно туману; однако   поймал себя на том, что невольно прибавляет шагу, подгоняемый любопытством. В   том месте лес отступал и был значительно реже; лишь там, где сверкала чудная   белизна, его крылья вновь смыкались у берегов пышными остриями. Лейтер не   выдержал. Он обернулся шагах в двадцати от зрелища, которое, раскрывшись теперь   вполне, исторгло у него крик изумления. Не бред, не галлюцинация поразили его.   Пред ним блистало подлинное произведение чистого и высокого искусства,   брошенное, подобно аэролиту, – телу непостижимой звезды, – в   стомильные дебри лесной пустыни.      

Здесь   берега ручья несколько возвышались, образуя естественные устои, на которых держалось   сооружение. Это была мраморная лестница без перил, согнутая над ручьем высокой   аркой, с круглым под ней отверстием, в которое, серебрясь и темнея, шумно   устремлялся поток. Оба конца лестницы повертывались внизу легким винтообразным   изгибом так, что нижние их ступени почти сходились, образуя как бы рассеченное   снизу кольцо. По лестнице, улыбаясь и простирая руки, сбегал рой молодых женщин   в легкой, прильнувшей движением воздуха одежде; общее выражение их порыва было   подобно звучному веселому всплеску, овеянному счастливым смехом. Две нижних   женщины, коснувшись ногой воды, склонялись над ней в грациозном замешательстве;   следующие, смеясь, увлекали их; остальные, образуя группы и пары, спешили   вслед, и с их приветливо вытянутых прекрасных рук слетала улыбка.      

Это   мраморное движение разделялось на обе стороны лестницы, с живописным разнообразием,   столь естественным, что строго рассчитанная гармония внутреннего отношения форм   казалась простой случайностью. Центром чуда была легкая фигура девственной   чистоты линий, стоявшая наверху, с лицом, поднятым к небу, и руками, застывший   жест которых следовало приписать инстинкту тела, ощущающего себя прекрасным.   Они были приподняты с слабым сокращением маленькой кисти, выражая силу и стыд,   смутную прелесть юной души, смело и бессознательно требующую признания, и   запрещение улыбнуться иначе, чем улыбалась она, охваченная тайным наитием.      

Внизу и   на верху лестницы, свешивая ползучие ветви, покрытые темными листьями, стояло   несколько плоских ваз. Растения, выбегающие из них, были, по-видимому, насажены   здесь давно, так как, пробравшись на самую лестницу, Лейтер заметил, что земля   в вазах и дикий вид старых ветвей, почти высохших, помечены рядом лет. Но ничто   не говорило о древности самих ваяний, в них чувствовалась нервная гибкость и   сложность новых воззрений, мрамор был бел и чист, на медной доске, врезанной   под ногами верхней прекрасной женщины, чернел крупный курсив: «Я существую – в   силе, равной открытию».      

Какой   замысел, какой глубокий каприз, какая могучая прихоть крылись под этой надписью?   Более двух часов провел Лейтер, рассматривая фигуры, созданные безвестным   резцом для того, чтобы навсегда помнил их лишь некий случайный и, –   мнилось – столь редкий в этих местах, что самое появление его здесь следовало   считать чудом, – одинокий бродяга.      

От   лестницы ручей резко поворачивал к югу. Лейтер, держась прежнего направления, покинул   место, осененное святым мрамором, и через два дня достиг, наконец, поселка,   оказавшегося так далеко от города, что он сел в поезд.      

Врачи   подтвердили его выздоровление, хотя, расскажи он им о своем открытии, больница   могла бы его вновь пригласить к супу, вызывающему изжогу. Но другим, тем, кто   не имел к психиатрии ни малейшего отношения, Лейтер рассказывал о прекрасной   мраморной группе. Никто не верил ему; он стал повторять рассказ все реже и   реже, сохранив его, наконец, только для одного себя.      

 Канат      

       

Посмотри-ка,   кто такой      

Там   торчит на минарете?      

И решил   весь хор детей:      

«Это   просто воробей!»      

Величко      

       

       I      

       

Если бы   я был одержим самой ужасной из всевозможных болезней физического порядка –   оспой, холерой, чумой, спинной сухоткой, проказой, наконец, – я не так   чувствовал бы себя отравленным и погибшим, как в злые дни ужасной и сладкой   фантазии, закрепостившей мой мозг грандиозными образами человеческих мировых   величин.      

Кому не   случалось, хоть раз в жизни, встретить на улице блаженно улыбающуюся личность,   всегда мужчину, неопределенного или седоволосого возраста, шествующего развинченной,   но горделивой походкой, в сопровождении любопытных мальчишек, нагло смакующих подробности   нелепого костюма несчастного человека?      

Рассмотрим   этот костюм: на голове – высокая шляпа, утыканная петушьими и гусиными перьями,   ее поля украшают солдатская кокарда, бумажка от карамели и елочная звезда;   сюртук, едва скрепленный сиротливо торчащей пуговицей, испещрен обрывками   цветных лент, бантами и самодельными орденами, из которых наиболее почетные, наиболее   внушительные и грозные обслужены золотой бумагой. В руке безумца палочка с   золотым шариком или сломанный зонтик, перевитый жестяной стружкой.      

Это –   король, Наполеон, Будда, Христос, Тамерлан… все вместе. Торжественно бушует   мозг, сжигаемый ядовитым светом; в глазах – упоение величием; на ногах – рыжие   опорки; в душе – престолы и царства. Заговорите с грандиозным прохожим – он   метнет взгляд, от которого душа проваливается в пятки пяток; вы закуриваете, а   он видит вас, стоящего на коленях; он говорит – выкрикивает, весь дергаясь от   полноты власти: «Да! Нет! Я! Ты! Молчать!» – и эта отрывистая истерика, мнится   ему, заставляет дрожать мир.      

Такой-то   вот дикой и ужасной болезнью, ужасной потому, что – перевернем понятия – у меня   бывали приступы просветления, я был болен два года тому назад, в самую   счастливую, со стороны фактов, эпоху моей жизни: брак по любви, смешные и   хорошие дети – и золото, много золота в виде бледных желтых монет, –   наследство брата, разбогатевшего чайной торговлей.      

       II      

       

Я   потерял в памяти начало болезни. Я никогда не мог впоследствии, не могу и   теперь восстановить то крайне медлительное наплывание возбужденного   самочувствия, в котором постепенно, но ярко меняется оценка впечатления,   производимого собой на других. Приличным случаю примером может здесь служить   опрокинутость музыкального впечатления, вызываемого избитым мотивом. Нормальный   порядок дает вначале сильное удовольствие, понижающееся по мере того, как этот   мотив, в повторении оставаясь одним и тем же, заучивается детально до такой   степени, что даже беглое воспоминание о нем отбивает всякую охоту повторить его   голосом или свистом.      

Такая   избитость мотива делает его надоедливым и пустым. Теперь – если представить   шкалу этого привыкания в обратном порядке – получится нечто похожее на шествие   от себя, как от обыкновенного человека, к восхищению собой, – во всех   смыслах, – к фантастическому, счастливому упоенью.      

Я не   могу точно рассказать всего. Меня это волнует. Я как бы вижу себя перед   зеркалом в вычурно горделивой позе, с надменным лицом и грозно пляшущими   бровями. Но – главное, главное необходимо мне рассказать потому, что в процессе   писания я, обнажив это главное от множества перемешанных с ним здоровых   моментов, ставлю между ним и собой то решительное расстояние зрителя, когда он   знает, что не является частью мрачного и унылого пейзажа.      

Отменно   хорошее настроение, упорная мысль о чем-либо, поразившем внимание, и особенный   род ликующей нервности служили для меня точными признаками надвигающегося   безумия. Однако способность к самонаблюдению, неуловимо исчезая, скоро уступала   место демону Черного Величия. В период протрезвления я вспоминал все. Отчаяние   ума, свирепствующего в бессильной тоске анализа, подобного цифрам бухгалтерской   книги, рассказывающей крах предприятия, отчаяние хозяина, видящего, как пожар   уничтожает его дом и уют, – вот пытка, которую я переносил три с половиной   года.      

Демон   овладевал мною с помощью следующих ухищрений.      

Первое:   мир прекрасен. Все на своем месте; все божественно стройно и многозначительно в   некоем таинственном смысле, который виден мне тридцать шестым зрением, но не   укладывается в слова.      

Второе:   я всех умнее, хитрее, любопытнее, красивее и сильнее.      

Третье:   впечатление, производимое мною, незабываемо глубоко, я очаровываю и покоряю.   Каждый мой жест, самый незначительный взгляд, даже мое дыхание держат   присутствующих в волшебном тумане влюбленного восхищения; их глаза не могут   оторваться от моего лица; они уничтожаются и растворяются в моей личности; они   для меня – ничто, а я для них – все.      

Четвертое:   я – владыка, император неизвестной страны, пророк или страшный тиран. Мне   угрожают бесчисленные опасности; меня стерегут убийцы; я живу в дворцах   сказочной красоты и пользуюсь потайными ходами. Меня любят все красавицы мира.      

Пятое:   мне поставлен памятник, и памятник этот – я, и я – этот памятник. Чувство жизни   не позволяет мне оставаться подвижным на пьедестале, а чувство каменной   статуйности заставляет ходить.      

       III      

       

Теперь,   полностью восстановляя канат и все, что с ним связано, я опишу события на фоне   припадка болезни, временами взглядывая на себя со стороны. Это необходимо.      

Я шел по   набережной. Стоял кроткий апрельский день. Белые балконы, желтые плиты тротуара   и голубая река с перекинутыми вдали отчетливыми мостами казались мне, в   торжественной строгости моего отношения ко всему этому блеску жизни, робкой   лестью побежденных неукротимому победителю. Мое предназначение – спасти мир;   мои слова и добродетель Великого Пророка стоят неизмеримо выше соблазнов   несовершенного человеческого зрения, так как второе, пророческое мое зрение   видело «вещи в себе» – потрясающую тайну вселенной.      

Я   родился в Сирии три тысячи лет тому назад; я бессмертен и всеобъемлющ; не   умирал и не умру; мое имя – Амивелех; мое откровение – благостное злодейство; я   обладаю способностью превращений и летаю, если того требуют обстоятельства.      

Я   захотел есть и вошел в кафе.      

Низенькое   длинное помещение это было отмечено посредине узкой, прилегающей бордюром к   стенам и потолку аркой. Я принял ее за зеркало благодаря странному совпадению.   Столик, за которым я сидел лицом к арке, одинаковый с другими столиками,   помещался геометрически точно против столика, стоявшего за аркой. У того   столика, на равном моему расстоянии от бордюра, так же уперев руки в лицо,   сидел второй я. Беглый взгляд, каким я обменялся с воображаемым благодаря всему   этому зеркалом, вскоре отразил, надо думать, сильнейшее мое изумление, так как   мое предполагаемое отражение встало. Тогда я заметил то, чего не замечал   раньше: что этот неизвестный – чудовищно похожий на меня человек – одет различно   со мной. Иллюзия зеркала исчезла.      

Он   встал, перешел, внимательно присматриваясь ко мне, узкое, почти лишенное   посетителей зало и сел у окна вне поля моего зрения, так что, желая взглядывать   на него, я должен был отрываться от еды и поворачивать голову. Я взволнованно   ждал. Я знал, кто это с моим взглядом и моими щеками. Это был он, князь мира   сего, вечный и ненавистный враг.      

Я съел   то, что подал издали наблюдавший за моими движениями слуга с чрезвычайно глупым   и напряженным лицом, затем решительно повернулся к нему. Я хотел немедленной   схватки, борьбы чудесных влияний и торжества Духа.      

– Ты   – трус! – громко сказал я, стукнув кулаком по столу.      

В   продолжение всего нашего разговора, начатого так шумно, но оконченного   вполголоса, – так как речь шла о полубожеских силах, – в углах залы и   за стойкой происходили отвратительные кривляния. Люди шептались, подмигивали   друг другу, показывали на нас пальцами и кивали. Зная, что они помешаны, я не   обращал на этих жалких отродий особенного внимания. Вся сила моего волнения   сосредоточилась на нем. Я повторил:      

– Ты   – трус!      

Он   молчал, загадочно улыбаясь, как бы думая обмануть меня относительно истины   своего существа, затем встал и пересел за мой столик. Держался он очень   скромно; его поза, движения, улыбка и взгляды говорили о могучем притворстве. Я   видел его крайне внимательные зрачки и читал в них: казалось, их черный блеск   блистал рыжим огнем ада. Однако вся моя пророческая проницательность спасовала   перед западней мстительного плана, изобретенного этим Двуличным.      

– До   удивления, – начал он, – до крайнего удивления похожи мы с вами,   сударь. Смею спросить, кто вы и ваше имя?      

Мгновение   я колебался: сорвать с него маску или притвориться наивным? Подумав, я решил   быть самим собой, относительно же него держаться доверчиво, дабы показать врагу   все презрение, какое я мог обнаружить таким явно издевательским способом.      

Я   сказал:      

– До   крайнего, крайнего удивления. Мое имя – Амивелех. Вы, конечно, не знаете этого.   Откуда вы можете иметь, в самом деле, какие-либо сведения обо мне? Наша страна   пустынна, это – страна вздохов, и я послан Пророком Пророков ради страшного   труда спасительного злодейства. А вы?      

– Я   – Марч. Канатоходец Марч.      

Он   говорил, конечно, подобострастно, но в слове «Марч» слышалась профессиональная   гордость. Меня сильно забавляло все это. Дьявол на земле должен иметь   профессию! Доверия к профессионалу у людей значительно больше, чем к тем, кто   на вопрос о себе невразумительно отвечают: «Я… собственно… знаете…» – и тому   подобное.      

– Итак?      

– Совершенно   верно. Я зарабатываю хлеб очень трудным искусством.      

– Знаю, –   сказал я. – Вы появляетесь над толпой в шелковом раззолоченном костюме. В   руках у вас шест. Вы бегаете взад и вперед по туго натянутой проволоке,   приседаете и приплясываете с похвальной целью доказать зрителю, что это не так   легко, как кажется.      

– Совершенно   верно, господин Амивелех. Я здорово устаю. Когда я был помоложе, мне легко   давались такие вещи, как переход Ниагары или подскакивание на одной ноге. А   теперь не то. Жаль, что вы, глубокоуважаемый Амивелех, имеете о нашем ремесле   туманное представление. Оно очень нелегкое и опасное. Вы, например… хо-хо! Я   говорю, что если бы вы… попробовали… Даже вообразить это нельзя без ужаса. Нет,   нет, у меня очень мягкое сердце. Одна мысль о том, что вам, например, пришло в   голову… У меня даже голова закружилась… Тьфу! Какие иногда бывают смешные   мысли!      

– Марч! –   внушительно сказал я. – Я вижу, как извивается и трепещет твоя душа.   Спрячь ее!      

– Вот   так штука! – захохотал он. – Задали же вы мне задачу! Да разве от вас   спрячешь что-нибудь? Вы людей насквозь видите!      

– А!   Ты дрожишь?!      

– Дрожу,   весь дрожу, господин Амивелех. Дело в том, что у меня, знаете, есть воображение.   Воображение – это мое несчастье. Оно меня мучает, господин Амивелех, особенно в   те минуты, когда ходишь по проволоке. Ты идешь, а оно тебе говорит: «Марч, твоя   левая нога поскользнулась»… И мне нужно крепко стоять этой ногой. Она   утомляется, вздрагивает. Опять голос: «Марч, ты теряешь равновесие… наклонился…   падаешь… вот твое тело у земли – три фута, фут, дюйм… удар!» Становится очень   холодно, господин Амивелех, пот бежит по лицу, шест тяжелеет, канат стремится   выскользнуть из-под ног. Я на уровне циферблата соборных часов – раз было так –   и я вижу, что стрелки больше не двигаются. Мне нужно еще полчаса увеселять публику.   Но стрелки не двигаются… Ах! Вот вам воображение, господин Амивелех, ну его к   черту!      

– Так   далеко? – спросил я. – Конечно, ты шутишь, опасливый Марч. Но я, я   могу помочь твоей беде. Повелеваю: расстанься с воображением!      

– Готово! –   воскликнул он, подняв с выражением необычайного изумления свои, такие же, как   мои, черные глаза к потолку. – Ага! Вот оно и улетело… воображение…   дымчатый комочек такой. Чуть-чуть осталось его… совсем немного…      

Его   притворство становилось невыразимо отвратительным. Он потирал руки и вкрадчиво   улыбался. Он обшаривал взглядом мое лицо и кривлялся, как продажная женщина.      

– Сегодня,   в три часа дня, – продолжал он, осторожно понизив голос, – я выступаю   на площади Голубого Братства со своей обычной программой. Работая, я буду   думать о вас, только о вас, дорогой учитель Амивелех. Я горжусь, что несколько   похож на вас, – смел ли я быть совершенно похожим? – что судьба   оказала мне великую честь, создав меня как бы в подражание великому вашему   существу! О, я преклоняюсь перед вами! Ваша жизнь драгоценна! Одна мысль, что   каким-то чудом вы могли бы оказаться на моем месте, не имея ни малейшего представления   о том, как надо держаться на канате… что вы шатаетесь, падаете… какой ужас! Вот   он, остаток воображения. Да сохранит вас бог! Пусть никогда нелепая мысль…      

Я   остановил его жестом, от которого содрогнулись в своих пыльных гробницах   египетские цари. Он искушал меня. Он становился железною пятой своего черного   духа на белое крыло моего призвания, и я принял вызов с царственной свободой   цветка, безначально распространяющего аромат в жадном эфире.      

– Марч! –   тихо заговорил я. – На наш невиданный поединок смотрит погибающая вселенная.   Так надо, и да будет так! Я, а не ты, я в три часа дня сегодня появлюсь на   площади Голубого Братства и заменю тебя со всем искусством жалкой твоей   профессии!      

– Но…      

– Ни   слова. Ни слова, Марч!      

– Я…      

– Молчи!   Тише!      

– Вы…      

– Слушай,   не думаешь ли ты, что тайна великой борьбы священна? Умолкни! Когда говорит   Амивелех, молчат даже амфибии. Мы отправляемся!      

Наступило   молчание. За прилавком кафе сидели три кобольда – свита ненавистного Марча. Я   слышал, как гремит в его душе подлая, трескучая радость. Что касается меня, то   я переживал нечто подобное величавому грому – предчувствие пышного торжества. Я   знал, что уничтожу черного двойника. Я уже видел его полный отчаяния полет в   бездну, откуда он появился.      

Мы молча   смотрели друг ни друга. Нас соединял жуткий ток взаимного понимания. Затем   Марч, таинственно подмигнув мне, встал и вышел. Я, не торопясь, последовал за   ним.      

       IV      

       

Когда я   очнулся от продолжительного раздумья, в течение которого совершенно не замечал   и не мог заметить, что говорю и делаю и что говорил Марч, я увидел, что стою в   просторной полотняной палатке у стола, на котором лежал расшитый золотом   бархатный костюм Марча. Полуприподнятая занавеска входа позволяла видеть часть   площади, черную от массы людей. Неясный, хлопотливый шум проникал в палатку. Я   видел еще нижнюю часть столбов, между которыми была протянута проволока;   дальний столб казался не толще карандаша, а ближний, почти у самой палатки,   толщиной с хорошую мачту. Лестница, приставленная к нему, отбрасывала на столб   тень; между лестницей и столбом, среди булыжников, искрилась трава. Помню, меня   как бы толкнула эта простота обыкновеннейшего явления: трава, камни. Не более   как на момент я содрогнулся от сильнейшей тоски. Не будь со мной Марча, я,   может быть, оказался бы в начале реакции, перелома. Я вспомнил о нем, как о   дьяволе, и внутренний, неизъяснимый удар безумия тотчас же вернул меня в круг   ложного озарения.      

Замысел   Марча, как искусителя, был ясен до очевидности. Зная, что я бессмертен, хитрец   этот надеялся, – о, жалкий! – увидеть мое унижение, когда, по злобным   его расчетам, я, силой его заклинаний, грохнусь с высоты пятиэтажного дома.   Нимало не сомневался я, что именно этим вознамерился вечный мой враг стяжать   лавры победителя. Я знал, однако, что не только по проволоке, а по морской буре   могу пройтись с легкостью водяной блохи, не замочив ноги. Поэтому, сгорая от   нетерпения скорее поразить демона своей властью над послушной материей, я,   оглянувшись на Марча с гримасой, надо полагать, не совсем вежливой, стал   раздеваться так порывисто, что оборвал несколько пуговиц.      

Разумеется,   я вел себя, как заправский канатоходец. Хотя Марч помогал мне одеваться, я   чувствовал, что мог бы отлично справиться без него. На мне появилось трико   телесного цвета, короткие штаны голубого бархата с таким обилием позументов,   что я напоминал сказочную жар-птицу, и плюшевая зеленая шляпа с белым пером.      

Как   только Марч пытался подать мне совет касательно баланса или чего другого, я   мигом осаживал его, говоря, что все эти указания бесполезны даже попугаю на   жердочке, не только мне, поющему хвалу Духу. Я взглянул в зеркало и   подбоченился. Затем я стал дрыгать поочередно ногами, любуясь их формами и   упругостью. Послав иронический воздушный поцелуй Марчу, смотревшему на   меня, – притворно, конечно, – с беспредельным обожанием, я, подняв   голову, вышел из палатки и огляделся.      

Ха! Гул   и рев! Толпа побелела от поднятых для рукоплесканий рук. Здравствуйте, компрачикосы!   Я кивнул и стал взбираться по лестнице.      

С   момента моего выхода меня охватил вдруг подмывающий, как стремительная волна,   род нервной насыщенности, заполнившей все видимое пространство. Я как бы   двигался в невесомой плотности, став частью среды, единородно слитой и   напряженной в той же степени неуловимо быстрых вибраций, какие, – я   потрясенно чувствовал это, – пронизывают меня с ног до головы вихренными   касаниями. Я сделался легким, как в отчетливом сне, когда отсутствуют ощущения   тяжести и мускульных усилий. Мне было ясно, что я лишь делаю вид, будто   подымаюсь, пользуясь, с соответственными тому движениями, перекладинами   лестницы. Мной двигало желание двигаться. Я не испытывал, не замечал усилий. Я   мог, в том же или ином любом темпе, совершить лестничное путешествие на луну,   дыша по окончании его ни чаще, ни медленнее. Только исключительной остротой   безумия могу я объяснить такое состояние и то, что произошло дальше.      

Подымаясь   в подымающемся вместе со мной, застрявшем в ушах обширном гуле толпы,   рассматривая ее овал, охвативший линию натянутой между столбов проволоки, я на   теплом ветре между небом и землей был соединен с зрителями именно той нервной   насыщенностью пространства, о которой упомянул выше. Я не могу объяснить, как я   воспринимал токи, подобные электрическим, которые, безостановочно вступая в   меня волнистыми усилениями, составляли как бы нечто среднее между настроением,   выраженным словами, и яркой догадкой, подтвержденной обострением интуиции.      

Эти   колебания токов, относимые мною тогда за счет пророческого прозрения, я покажу   наиудобнее простыми словами, ставя в вину несовершенству человеческого языка   вообще то странное обстоятельство, что мы осуждены читать в собственной душе   между строк на невероятно фантастическом диалекте.      

Я воспринимаю   следующее:      

Он вышел   из палатки.      

Он   приближается к лестнице.      

Он лезет   по лестнице.      

Он   продолжает ловко взбираться по лестнице.      

Скоро он   перейдет на проволоку.      

Неизменным,   основным тоном этих поступлений была уверенность, – серьезная, непоколебимая   уверенность в том, что я, Марч, искусный канатоходец, покинул палатку и делаю   совершенно безошибочно все нужное для того, чтобы произвести ряд опытов   напряженного равновесия. Я был патентованным сумасшедшим, но не настолько,   чтобы в этом исключительном положении не отмечать некоторою, таившеюся захирело   и глухо, здоровою частью души своеобразного действия, производимого всплывающим   извне массовым тоном уверенности. Представьте человека, связанного по рукам и   ногам, в полном неведении относительно срока освобождения, представьте затем,   что веревки, стянувшие его тело, чудесно ослабевают в сюрпризной, очаровательно   доброй постепенности; что обнадеженный человек, пробуя двигать членами,   двигается действительно, встает, ходит, подпрыгивает, и вы получите некоторое   приближение к истине моих ощущений, с той разницей, что я нимало не сомневался   в родстве своем со всем чудесным и исключительным.      

Взобравшись   наверх, я уселся в приделанное к концу бревна деревянное кресло, а ноги опустил   на толстую блестящую проволоку, тянувшуюся от моих ступней вогнутой воздушной   чертой к далекому противоположному столбу с маленьким на нем цветным флагом.   Второй флаг, сзади, над моей головой, шелестел под ветром, иногда касаясь лица,   и это – близость предмета, с которым вообще соединено понятие высоты, предмета,   употребленного согласно своему назначению, – более, чем доказательства   глаз, дало мне то острое ощущение высоты, которое одновременно гипнотизирует,   туманит и возбуждает, подобно ожиданию выстрела. Я сидел под небом, над охваченной   глазами толпой, а предо мной на специальной рогатке лежал поперек каната   длинный тяжелый шест, служащий необходимым балансом.      

Послав   зрителям воздушный поцелуй, я услышал рев и рукоплескания. О, если бы они знали,   кто я! Впрочем, я собирался немного погодя сойти к ним с проволоки по воздуху.   Все вопросы должно было решить это чудесное схождение небесного ставленника. Я   решил дать великое откровение.      

Радостно   засмеявшись, так как очевидность моего торжества была полной, я встал, взял   шест (я должен был до времени быть во всем Марчем) и, отделившись таким образом   от последнего прочного основания, ступил на зыбкую проволоку. Не долее как   секунду я стоял совершенно неподвижно над пустотой, с чувством немоты мысли и   остолбенения; затем двинулся и пошел.      

       V      

       

Да, я   пошел, и пошел не с большим затруднением, чем то, с каким, расставив руки, способен   пройти по ровному толстому бревну всякий человек, вообще способный ходить.   Оркестр заиграл марш. Я ставил ноги в такт музыке, колебля шест более для   своего развлечения, чем по необходимости, так как, повторяю, после первого   впечатления внезапности пустоты я оказался вне губительной нормы. Нормально я   должен был оцепенеть, потерять самообладание, зашататься, с отчаянием полететь   вниз, не попытавшись, быть может, даже ухватиться за проволоку. Вне нормы я   оказался, – необъяснимо и, главное, самоуверенно, – стойким, без тени   головокружения и тревоги. Я продолжал быть в фокусе напряженных токов,   излучаемых огромной толпой; их незримое действие равнялось физическому. Я   двигался в совершенно поглощающем мое телесное сознание незримом хоре   уверенности, знания того, что я, Марч, двигаюсь и буду двигаться по канату, не   падая, до тех пор, пока мне этого хочется.      

Разумеется,   в те минуты я не был занят подробным анализом ощущений. Я восстановил и   определил их впоследствии. Я думал главным образом о посрамлении Марча, о тех   муках, какие должен испытывать он теперь, видя, что его расчеты на мою гибель   рассыпались в прах, и о том, что блаженство духовной власти в соединении с   маршем «Славные ребята», – предел восторга, выносимого человеком.      

При   каждом шаге ноги мои, согласно закону тяжести, находились в вершине тупого   угла, образуемого проволокой. Она колебалась, отвечая давлению ноги   многократным, разливающимся по всей ее длине гибким волнением; я шел как бы по   глубокому сену. Постепенно, когда я начал приближаться к середине пути,   раскачивания проволоки делались сильнее и глубже. Это, при почти полной атрофии   физического сознания, при машинальности движений моих, производило на меня   страннейшее впечатление. Мне казалось, что между мной и проволокой нет никакой   связи, кроме обманчивого подобия взаимной зависимости, что канат, таинственным   образом подражает – следует моим движениям, и я, если бы захотел, мог бы   успешно шествовать над ним, заставляя проволоку так же колебаться и   оттягиваться вниз, как следуя по ее линии.      

Я только   что собрался произвести этот опыт – опыт окончательного презрения ко всяким   точкам опоры, как быстро, но незаметно для себя вынужден был перейти к   созерцанию новых, весьма значительных и конкретных прозрений – результату   сложности, возникшей в первоначальном однородном тяготении токов. Я мог бы даже   сказать, откуда, из какой части толпы шли тяги знаменуемости оригинальной.   Остальные видоизменения токов, словесная душа их, воспринимались мной на   протяжении всего кольца зрителей; иногда лишь незначительные, дрожащие   колебания давали в этой среде сгустки подобно скрещиванию лучей рефлекторов.      

Первоначально   стало навеиваться в меня нечто хмыкающее, ровное, как барабанная трель, что,   обострив внимание, я безотчетно стал переводить так: «Это акробат Марч, Марч,   чувствующий себя на канате, как дома. Вот мы на него смотрим. Акробаты, говорят   (мы говорим, все говорят), показывают иногда чудеса ловкости. Острое восхищение   – увидеть чудеса ловкости! Однако этот Марч, видимо, не из тех. Он идет по   канату; просто идет. А что же дальше? Нам мало этого. Пусть он станет на голову   и завертится волчком. Разве это так трудно – идти по канату? Я не пробовал идти   по канату. Я, может быть, попробую. Да. Вдруг это совсем пустяковое дело?   Наверное, это не совсем замысловатое дело. Вот он идет; просто идет и держит в   руках шест высоко над землей. Он идет, а мы смотрим (скучно!), как он идет, как   будет идти».      

Этот   чужой идиотизм заставил меня насторожиться. Я охлаждался, начал охлаждаться,   как кипяток, когда в него суют ложку, уменьшает бурление. Я осмотрелся. Я был   наравне с крышами. Преглупый вид у крыш! Их выпяченные слуховые окна зевали,   как беззубые рты. Внизу весело носилась лохматая собачка, взад-вперед,   взад-вперед! У меня тоже был фоксик, я о нем вспомнил теперь и удивился. Зачем,   собственно, фоксик Амивелеху? Я – кто же такой? Я – Амивелех, да…      

Неожиданно   в противное густое хмыканье врезался развеселивший меня тонкий вздох радости:      

– Весьма   приятно, и мы благодарны. Ходите на здоровье! Хорошо видеть ловких людей!      

Я не   успевал думать. Я был прикован к хору своей души, где смешивались все тяги и   перекликались волеизъявления. Это начинало мне мешать двигаться; я подходил к   другому столбу, но, находясь от него не далее как в двадцати футах,   остановился. Я чувствовал себя мошкой, попавшей в чей-то большой, неподвижно   смотрящий глаз, на самое пламя зрения, в то время как должен был держать сам в   себе все видимое и невидимое. Я решил немедленно сойти по воздуху к зрителям,   сбросив жалкую личину канатоходца. Марч не мог быть в претензии на меня, так   как, по моему мнению, я достаточно доказал ему всю невозможность дальнейшей   борьбы. Движение по воздуху, надо полагать, окончательно уничтожило бы бессмысленного   противника.      

Размышляя   об этом, я в то же время обратил внимание на суматоху, поднявшуюся слева от   меня, сзади толпы. Там бесновалась кучка людей, в средине которой, схваченный   за ворот, извивался человек в котелке. Раздавались крики: «Мошенник! Вор! Я   тебе покажу! Полицию!» – и т. п. По-видимому, поймали карманника. Потому   ли, что это банальное приключение вызвало ряд мыслей практического характера,   закрепленных чьим-то пронзительным визгом, или нервная система, перегруженная   безумием до отказа, напряженно ждала малейшего движения, чтобы, прорвав плен,   излить яд, – только я почувствовал, что внутренние мои движения, их сверкающий   вихрь внезапно остановились. Сознание прояснилось. Туча ассоциаций,   сопровождающих понятие воровства, во всей их плотно земной зависимости,   включительно до размышлений о пользе исправительных тюрем, мгновенно оседлав   мозг, разодралась с великими тайнами Амивелеха, прозаически погасила их, и я,   продолжая стоять на проволоке с шестом в усталых руках, проникся, несмотря на   жару, терпким ознобом. Я потрясенно возвратился к действительности. Видения,   жалостно побледнев, взвились подобно волшебному пейзажу театрального занавеса,   и за ними сам себе предстал я – лунатик, разбуженный на карнизе крыши, я –   чиновник торговой палаты Вениамин Фосс, над грозно ожидающей пустотой, в   костюме канатоходца, с головокружением и отчаянием.      

Давно   уже настойчивый холод (понятия времени, разумеется, здесь очень условны) отвратительного   желания, разлитого в толпе, осенял меня убийственными посылами. Теперь усилилось   людское тяготение. Меня попросту желали видеть убитым. Началось это глухо и   спрятанно, как чирканье спички поджигателя, опасающегося произвести шум.   Желающие не хотели желать. Они рассматривали свои черные мысли, как   неответственную игру ума. Однако хотение это было сильнее принципов гуманности.   Раздвигая корни, оно укреплялось в податливом состоянии душ с неуклонностью   вожделения. Его зараза действовала взаимно среди всех, объединенных   раздражающей зрительной точкой – мной, могущим потерять равновесие. Я читал:      

– «Почему   ты не падаешь? Мы все очень хотим этого. Мы, в сущности, явились сюда затем,   чтобы посмотреть, не упадешь ли ты с каната случайно. Все мы можем упасть с   каната, но ты не падаешь, а нужно, чтобы упал ты. Ты становишься против всех.   Мы хотим тебя на земле, в крови, без дыхания. Надо бы тебе зашататься,   перевернуться и грохнуться. Мы будем стоять и смотреть – надеяться. Мы желаем   волнения, вызванного твоим падением. Если ты победишь наше желание тем, что не   упадешь, мы будем думать, что, может быть, когда-нибудь, кто-то все-таки упадет   при нас. Падай! Падай! Падай! Ну же… ну!.. Падай, а не ходи! Падай!»      

Я   смутно, с ужасом воспринимал это. Я действительно шатался. Шест бешено прыгал в   моих руках. Каждое, казалось бы, целесообразное усилие вызывало неописуемое   волнение проволоки. Спина и ноги готовы были сломаться от напряжения. Площадь,   заполненная народом, кружилась и опрокидывалась: на нее стремглав падало небо.   Солнце пылало у моего лица.      

– Спасите!   Спасите! – закричал я.      

Дальнейшее   не во всем подвластно памяти. Я выпустил шест, мгновенно черкнувший воздух;   затем, согнувшись, ухватился руками за канат и повис, содрогаясь от потрясения.   Канат вследствие сильного толчка бешено раскачался! Проволока резала руки. С   воплями, в отчаянии бессмысленной смерти, сопротивляясь падению, я наконец   испытал нечто напоминающее насильственное, грубое разжатие пальцев. Это было   очень болезненно. Я выпустил канат с ощущением стремительного полета вверх, и   сознание мое смолкло.      

       

Я упал в   сетку. Помощники Марча успели, подбежав как раз вовремя, растянуть ее подо   мной. Суматоха, поднявшаяся после этого несчастного случая, доставила мне   множество неприятностей. Марч скрылся. Два дня я доказывал следствию и   корреспондентам, что, будучи Фоссом, никак не могу быть Марчем. Самоличность   моя, подтвержденная второстепенными физическими различиями и показаниями моей   семьи, установила, однако, что я, даже на пристальный взгляд, несомненно   разительно схож с Марчем, не исключая голоса и еще кое-чего, заметного при движении.      

Я   объяснил приключение капризом, похмельной фантазией; хождение объяснил гимнастикой   юности… Так ли это? Этот вопрос, может быть, мысленно задавали многие, знающие   меня. Но кто им ответит? Я спрятал правду в момент своей болезни, навсегда   оставившей меня после каната. Я не испытывал даже легчайших приступов. Идея   величия безвозвратно померкла. Я слышу: «Падай!» – всякий раз, когда при мне   произносят сколько-нибудь заметное, отрешившееся в особую жизнь имя. Между тем   я очень люблю людей. Их неудержимо страстное отношение к чужой судьбе   заставляет внимать различного рода рукоплесканиям с пристальностью запоздавшего   путника, придерживающего пальцем спуск револьвера. Кислота, а не помада   заставляет блестеть железо. Вот, это бы железо…      

Поиски   Марча привели к полному разъяснению его авантюры. Его жизнь была застрахована   крупной суммой – значительным состоянием, а ряд шантажей, жертвами которых   являлись богатые истеричные дамы, заставлял думать о безопасности. Раскалив   податливого безумца, так заметно похожего на него. Марч после неминуемой, по   его расчетам, моей смерти – при первых же шагах по проволоке – получал через   жену страховую премию, а через гроб «Фосса-Марча» – загробную жизнь под любым   именем.      

Мне   кажется, мое толкование вполне правильно. Я с благодарностью вспоминаю этого человека.   Я каждый день пью за его здоровье. Это мой избавитель. Его портрет вы можете   видеть в «Вестнике цирковых деятелей» за 1913 год. В нем нет ничего   дьявольского.      

 Корабли в Лиссе      

       

       I      

       

Есть   люди, напоминающие старомодную табакерку. Взяв в руки такую вещь, смотришь на   нее с плодотворной задумчивостью. Она – целое поколение, и мы ей чужие.   Табакерку помещают среди иных подходящих вещиц и показывают гостям, но редко   случится, что ее собственник воспользуется ею как обиходным предметом. Почему?   Столетия остановят его? Или формы иного времени, так обманчиво схожие –   геометрически – с формами новыми, настолько различны по существу, что видеть их   постоянно, постоянно входить с ними в прикосновение – значит незаметно жить   прошлым? Может быть, мелкая мысль о сложном несоответствии? Трудно сказать. Но   – начали мы – есть люди, напоминающие старинный обиходный предмет, и люди эти,   в душевной сути своей, так же чужды окружающей их манере жить, как   вышеуказанная табакерка мародеру из гостиницы «Лиссабон». Раз навсегда, в   детстве ли или в одном из тех жизненных поворотов, когда, складываясь, характер   как бы подобен насыщенной минеральным раствором жидкости: легко возмути ее – и   вся она в молниеносно возникших кристаллах застыла неизгладимо… в одном ли из   таких поворотов, благодаря случайному впечатлению или чему иному, душа   укладывается в непоколебимую форму. Ее требования наивны и поэтичны: цельность,   законченность, обаяние привычного, где так ясно и удобно живется грезам,   свободным от придирок момента. Такой человек предпочтет лошадей – вагону; свечу   – электрической груше; пушистую косу девушки – ее же хитрой прическе, пахнущей   горелым и мускусным; розу – хризантеме; неуклюжий парусник с возвышенной   громадой белых парусов, напоминающий лицо с тяжелой челюстью и ясным лбом над   синими глазами, предпочтет он игрушечно-красивому пароходу. Внутренняя его   жизнь по необходимости замкнута, а внешняя состоит во взаимном отталкивании.      

       II      

       

Как есть   такие люди, так есть семьи, дома и даже города и гавани, подобные вышеприведенному   примеру – человеку с его жизненным настроением.      

Нет   более бестолкового и чудесного порта, чем Лисс, кроме, разумеется, Зурбагана.   Интернациональный, разноязычный город определенно напоминает бродягу, решившего   наконец погрузиться в дебри оседлости. Дома рассажены как попало среди неясных   намеков на улицы, но улиц, в прямом смысле слова, не могло быть в Лиссе уже   потому, что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами,   мостами и винтообразными узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой   тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские, пламенные   глаза женщин. Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен:   где-нибудь на бугрообразном дворе – огромная лодка, чинимая босоногим, трубку   покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге; рынок на сваях, под   тентами и огромными зонтиками; блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и   зелени, рождающий глухую тоску, как во сне – о влюбленности и свиданиях; гавань   – грязная, как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро,   зеленая вода, скалы, даль океана; ночью – магнетический пожар звезд, лодки со   смеющимися голосами – вот Лисс. Здесь две гостиницы: «Колючей подушки» и «Унеси   горе». Моряки, естественно, плотней набивались в ту, которая ближе; которая   вначале была ближе – трудно сказать; но эти почтенные учреждения, конкурируя,   начали скакать к гавани – в буквальном смысле этого слова. Они переселялись,   снимали новые помещения и даже строили их. Одолела «Унеси горе». С ее стороны   был подпущен ловкий фортель, благодаря чему «Колючая подушка» остановилась как   вкопанная среди гиблых оврагов, а торжествующая «Унеси горе» после десятилетней   борьбы воцарилась у самой гавани, погубив три местных харчевни.      

Население   Лисса состоит из авантюристов, контрабандистов и моряков; женщины делятся на   ангелов и мегер, ангелы, разумеется, молоды, опаляюще красивы и нежны, а мегеры   – стары; но и мегеры, не надо забывать этого, полезны бывают жизни. Пример:   счастливая свадьба, во время которой строившая ранее адские козни мегера   раскаивается и начинает лучшую жизнь.      

Мы не   будем делать разбор причин, в силу которых Лисс посещался и посещается исключительно   парусными судами. Причины эти – географического и гидрографического свойства;   все в общем произвело на нас в городе этом именно то впечатление независимости   и поэтической плавности, какое пытались выяснить мы в примере человека с   цельными и ясными требованиями.      

       III      

       

В тот   момент, как начался наш рассказ, за столом гостиницы «Унеси горе», в верхнем этаже,   пред окном, из которого картинно была видна гавань Лисса, сидели четыре   человека. То были: капитан Дюк, весьма грузная и экспансивная личность; капитан   Роберт Эстамп; капитан Рениор и капитан, более известный под кличкой «Я тебя   знаю»: благодаря именно этой фразе, которой он приветствовал каждого, даже   незнакомого человека, если человек тот выказывал намерение загулять. Звали его,   однако, Чинчар.      

Такое   блестящее, даже аристократическое общество, само собой, не могло восседать за пустым   столом. Стояли тут разные торжественные бутылки, извлекаемые хозяином гостиницы   в особых случаях, именно в подобных настоящему, когда капитаны – вообще народ,   недолюбливающий друг друга по причинам профессионального красования, –   почему-либо сходились пьянствовать.      

Эстамп   был пожилой, очень бледный, сероглазый, с рыжими бровями, неразговорчивый   человек; Рениор, с длинными черными волосами и глазами навыкате, напоминал   переодетого монаха; Чинчар, кривой, ловкий старик с черными зубами и грустным   голубым глазом, отличался ехидством.      

Трактир   был полон; там – шумели; там – пели; время от времени какой-нибудь веселый до   беспамятства человек направлялся к выходу, опрокидывая стулья на своем пути;   гремела посуда, и в шуме этом два раза уловил Дюк имя «Битт-Бой». Кто-то, видимо,   вспоминал славного человека. Имя это пришлось кстати: разговор шел о   затруднительном положении.      

– Вот   с Битт-Боем, – вскричал Дюк, – я не побоялся бы целой эскадры! Но его   нет. Братцы-капитаны, я ведь нагружен, страшно сказать, взрывчатыми пакостями.   То есть не я, а «Марианна», «Марианна», впрочем, есть я, а я есть «Марианна»,   так что я нагружен. Ирония судьбы: я – с картечью и порохом! Видит бог,   братцы-капитаны, – продолжал Дюк мрачно одушевленным голосом, – после   такого свирепого угощения, какое мне поднесли в интендантстве, я согласился бы   фрахтовать даже сельтерскую и содовую!      

– Капер   снова показался третьего дня, – вставил Эстамп.      

– Не   понимаю, чего он ищет в этих водах, – сказал Чинчар, – однако боязно   подымать якорь.      

– Вы   чем же больны теперь? – спросил Рениор.      

– Сущие   пустяки, капитан. Я везу жестяные изделия и духи. Но мне обещана премия!      

Чинчар   лгал, однако. «Болен» он был не жестью, а страховым полисом, ища удобного места   и времени, чтобы потопить своего «Пустынника» за крупную сумму. Такие отвратительные   проделки не редкость, хотя требуют большой осмотрительности. Капер тоже   волновал Чинчара – он получил сведения, что его страховое общество накануне   краха и надо поторапливаться.      

– Я   знаю, чего ищет разбойник! – заявил Дюк. – Видели вы бригантину,   бросившую якорь у самого выхода? «Фелицата». Говорят, что нагружена она   золотом.      

– Судно   мне незнакомо, – сказал Рениор. – Я видел ее, конечно. Кто ее   капитан?      

Никто не   знал этого. Никто его даже не видел. Он не сделал ни одного визита и не приходил   в гостиницу. Раз лишь трое матросов «Фелицаты», преследуемые любопытными   взглядами, чинные, пожилые люди, приехали с корабля в Лисс, купили табаку и   более не показывались.      

– Какой-нибудь   молокосос, – пробурчал Эстамп. – Невежа! Сиди, сиди, невежа, в каюте, –   вдруг разгорячился он, обращаясь к окну, – может, усы и вырастут!      

Капитаны   захохотали. Когда смех умолк, Рениор сказал:      

– Как   ни крути, а мы заперты. Я с удовольствием отдам свой груз (на что мне,   собственно, чужие лимоны?). Но отдать «Президента»…      

– Или   «Марианну», – перебил Дюк. – Что, если она взорвется?! – Он   побледнел даже и выпил двойную порцию. – Не говорите мне о страшном и   роковом, Рениор!      

– Вы   надоели мне со своей «Марианной», – крикнул Рениор, – до такой   степени, что я хотел бы даже и взрыва!      

– А   ваш «Президент» утопнет!      

– Что-о?      

– Капитаны,   не ссорьтесь, – сказал Эстамп.      

– Я   тебя знаю! – закричал Чинчар какому-то очень удивившемуся   посетителю. – Поди сюда, угости старичишку!      

Но   посетитель повернулся спиной. Капитаны погрузились в раздумье. У каждого были   причины желать покинуть Лисс возможно скорее. Дюка ждала далекая крепость.   Чинчар торопился разыграть мошенническую комедию. Рениор жаждал свидания с   семьей после двухлетней разлуки, а Эстамп боялся, что разбежится его команда,   народ случайного сбора. Двое уже бежали, похваляясь теперь в «Колючей подушке»   небывалыми новогвинейскими похождениями.      

Эти   суда: «Марианна», «Президент», «Пустынник» Чинчара и «Арамея» Эстампа спаслись   в Лиссе от преследования неприятельских каперов. Первой влетела быстроходная   «Марианна», на другой день приполз «Пустынник», а спустя двое суток бросили,   запыхавшись, якорь «Арамея» и «Президент». Всего с таинственной «Фелицатой» в   Лиссе стояло пять кораблей, не считая барж и мелких береговых судов.      

– Так   я говорю, что хочу Битт-Боя, – заговорил охмелевший Дюк. – Я вам   расскажу про него штучку. Все вы знаете, конечно, мокрую курицу Беппо   Маластино. Маластино сидит в Зурбагане, пьет «Боже мой»[43] и держит на коленях   Бутузку. Входит Битт-Бой: «Маластино, подымай якорь, я проведу судно через   Кассет. Ты будешь в Ахуан-Скапе раньше всех в этом сезоне». Как вы думаете,   капитаны? Я хаживал через Кассет с полным грузом, и прямая выгода была дураку   Маластино слепо слушать Битт-Боя. Но Беппо думал два дня: «Ах, штормовая   полоса… Ах, чики, чики, сорвало бакены…» Но суть-то, братцы, не в бакенах. Али   – турок, бывший бепповский боцман – сделал ему в бриге дыру и заклеил варом,   как раз против бизани. Волна быстро бы расхлестала ее. Наконец Беппо в обмороке   проплыл с Битт-Боем адский пролив; опоздал, разумеется, и деньги Ахуан-Скапа   полюбили других больше, чем макаронщика, но… каково же счастье Битт-Боя?! В   Кассете их швыряло на рифы… Несколько бочек с медом, стоя около турецкой дыры,   забродили, надо быть, еще в Зурбагане. Бочонки эти лопнули, и тонны четыре меда   задраили дыру таким пластырем, что обшивка даже не проломилась. Беппо похолодел   уже в Ахуан-Скапе, при выгрузке. Слушай-ка, Чинчар, удели мне малость из той   бутылки!      

– Битт-Бой…   я упросил бы его к себе, – заметил Эстамп. – Тебя, Дюк, все равно   когда-нибудь повесят за порох, а у меня дети.      

– Я   вам расскажу про Битт-Боя, – начал Чинчар. – Дело это…      

Страшный,   веселый гвалт перебил старого плута.      

Все   обернулись к дверям, многие замахали шапками, некоторые бросились навстречу вошедшему.   Хоровой рев ветром кинулся по обширной зале, а отдельные выкрики, расталкивая   восторженный шум, вынеслись светлым воплем:      

– Битт-Бой!   Битт-Бой! Битт-Бой, приносящий счастье!      

       IV      

       

Тот,   кого приветствовали таким значительным и прелестным именованием, сильно покраснев,   остановился у входа, засмеялся, раскланялся и пошел к столу капитанов. Это был   стройный человек, не старше тридцати лет, небольшого роста, с приятным открытым   лицом, выражавшим силу и нежность. В его глазах была спокойная живость, черты   лица, фигура и все движения отличались достоинством, являющимся скорее   отражением внутреннего спокойствия, чем привычным усилием характера.   Чрезвычайно отчетливо, но негромко звучал его задумчивый голос. На Битт-Бое   была лоцманская фуражка, вязаная коричневая фуфайка, голубой пояс и толстые   башмаки, через руку перекинут был дождевой плащ.      

Битт-Бой   пожал десятки, сотни рук… Взгляд его, улыбаясь, свободно двигался в кругу   приятельских осклаблений; винтообразные дымы трубок, белый блеск зубов на лицах   кофейного цвета и пестрый туман глаз окружали его в продолжение нескольких   минут животворным облаком сердечной встречи; наконец он высвободился и попал в   объятия Дюка. Повеселел даже грустный глаз Чинчара, повеселела его ехидная   челюсть; размяк солидно-воловий Рениор, и жесткий, самолюбивый Эстамп улыбнулся   на грош, но по-детски: Битт-Бой был общим любимцем.      

– Ты,   барабанщик фортуны! – сказал Дюк. – Хвостик козла американского! Не   был ли ты, скажем, новым Ионой в брюхе китишки? Где пропадал? Что знаешь?   Выбирай: весь пьяный флот налицо. Но мы застряли, как клин в башке дурака.   Упаси «Марианну».      

– О   капере? – спросил Битт-Бой. – Я его видел. Короткий рассказ, братцы,   лучше долгих расспросов. Вот вам история: вчера взял я в Зурбагане ялик и   поплыл к Лиссу; ночь была темная. О каперах слышал я раньше, поэтому,   пробираясь вдоль берега за каменьями, где скалы поросли мхом, был под защитой   их цвета. Два раза миновал меня рефлектор неприятельского крейсера, на третий   раз изнутри толкнуло опустить парус. Как раз… ялик и я высветились бы, как мухи   на блюдечке. Там камни, тени, мох, трещины, меня не отличили от пустоты, но не   опусти я свой парус… итак, Битт-Бой сидит здесь благополучно. Рениор, помните   фирму «Хевен и Kо»? Она продает тесные башмаки с гвоздями навылет; я вчера   купил пару и теперь у меня пятки в крови.      

– Есть,   Битт-Бой, – сказал Рениор, – однако смелый вы человек. Битт-Бой,   проведите моего «Президента»; если бы вы были женаты…      

– Нет,   «Пустынника», – заявил Чинчар. – Я ж тебя знаю, Битт-Бой. Я нынче   богат, Битт-Бой.      

– Почему   же не «Арамею»? – спросил суровый Эстамп. – Я полезу на нож за право   выхода. С Битт-Боем это верное дело.      

Молодой   лоцман, приготовившийся было рассказать еще что-то, стал вдруг печально серьезен.   Подперев своей маленькой рукой подбородок, взглянул он на капитанов, тихо   улыбнулся глазами и, как всегда щадя чужое настроение, пересилил себя. Он   выпил, подбросил пустой стакан, поймал его, закурил и сказал:      

– Благодарю   вас, благодарю за доброе слово, за веру в мою удачу… Я не ищу ее. Я ничего не   скажу вам сейчас, ничего то есть определенного. Есть тому одно обстоятельство.      

– Хотя   я и истратил уже все деньги, заработанные весной, но все же… И как мне выбирать   среди вас? Дюка? О, нежный старик! Только близорукие не видят твоих тайных слез   о просторе и, чтобы всем сказать: нате вам! Согласный ты с морем, старик, как   я, Дюка люблю. А вы, Эстамп? Кто прятал меня в Бомбее от бестолковых сипаев,   когда я спас жемчуг раджи? Люблю Эстампа, есть у него теплый угол за пазухой.   Рениор жил у меня два месяца, а его жена кормила меня полгода, когда я сломал   ногу. А ты – «Я тебя знаю», Чинчар, закоренелый грешник – как плакал ты в   церкви о встрече с одной старухой?.. Двадцать лет разделило вас да случайная   кровь. Выпил я – и болтаю, капитаны: всех вас люблю. Капер, верно шутить не будет,   однако – какой же может быть выбор? Даже представить этого нельзя.      

– Жребий, –   сказал Эстамп.      

– Жребий!   Жребий! – закричал стол. Битт-Бой оглянулся. Давно уже подсевшие из углов   люди следили за течением разговора; множество локтей лежало на столе, а за   ближними стояли другие и слушали. Потом взгляд Битт-Боя перешел на окно, за   которым тихо сияла гавань. Дымя испарениями, ложился на воду вечер. Взглядом   спросив о чем-то, понятном лишь одному ему, таинственную «Фелицату», Битт-Бой   сказал:      

– Осанистая   эта бригантина, Эстамп. Кто ею командует?      

– Невежа   и неуч. Только еще никто не видел его.      

– А   ее груз?      

– Золото,   золото, золото, – забормотал Чинчар, – сладкое золото…      

И со   стороны некоторые подтвердили тоже:      

– Так   говорят.      

– Должно   было пройти здесь одно судно с золотом. Наверное, это оно.      

– На   нем аккуратная вахта.      

– Никого   не принимают на борт.      

– Тихо   на нем…      

– Капитаны! –   заговорил Битт-Бой. – Совестна мне странная моя слава, и надежды на меня,   ей-богу, конфузят сердце. Слушайте: бросьте условный жребий. Не надо вертеть   бумажек трубочками. В живом деле что-нибудь живое взглянет на нас. Как кому   выйдет, с тем и поеду, если не изменится одно обстоятельство.      

– Валяй   им, Битт-Бой, правду-матку! – проснулся кто-то в углу.      

Битт-Бой   засмеялся. Ему хотелось бы быть уже далеко от Лисса теперь. Шум, шутки развлекали   его. Он затем и затеял «жребий», чтобы, протянув время, набраться как можно   глубже посторонних, суетливых влияний, рассеяний, моряцкой толковни и ее дел.   Впрочем, он свято сдержал бы слово, «изменись одно обстоятельство». Это   обстоятельство, однако, теперь, пока он смотрел на «Фелицату», было еще слишком   темно ему самому, и, упомянув о нем, руководствовался он только удивительным   инстинктом своим. Так, впечатлительный человек, ожидая друга, читает или работает   и вдруг, встав, прямо идет к двери, чтобы ее открыть: идет друг, но открывший   уже оттолкнул рассеянность и удивляется верности своего движения.      

– Провались   твое обстоятельство! – сказал Дюк. – Что же – будем гадать! Но ты не   договорил чего-то, Битт-Бой!      

– Да.   Наступает вечер, – продолжал Битт-Бой, – немного остается ждать   выигравшему меня, жалкого лоцмана. С кем мне выпадет ехать, тому я в полночь   пришлю мальчугана с известием на корабль. Дело в том, что я, может быть, и   откажусь прямо. Но все равно, играйте пока.      

Все   обернулись к окну, в пестрой дали которого Битт-Бой, напряженно смотря туда,   видимо, искал какого-нибудь естественного знака, указания, случайной приметы.   Хорошо, ясно, как на ладони, виднелись все корабли: стройная «Марианна»,   длинный «Президент» с высоким бугшпритом; «Пустынник» с фигурой монаха на носу,   бульдогообразный и мрачный; легкая, высокая «Арамея» и та благородно-осанистая   «Фелицата» с крепким, соразмерным кузовом, с чистотой яхты, удлиненной кормой и   джутовыми снастями, та «Фелицата», о которой спорили в кабаке – есть ли на ней   золото.      

Как   печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем,   по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль – в   беззвучной тоске угасания. На взгляд – все еще бодро вокруг, полно жизни и   дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя ли?   Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг   нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе, ищут   выразительной песни… но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне. И многие   минуты решений падают в неумиротворенном кругу вечеров этих.      

– Вот, –   сказал Битт-Бой, – летает баклан; скоро он сядет на воду. Посмотрим, к   какому кораблю сядет поближе птица. Хорошо ли так, капитаны? Теперь, –   продолжал он, получив согласное одобрение, – теперь так и решим. К какому   он сядет ближе, того я провожу в эту же ночь, если… как сказано. Ну, ну,   толстокрылый!      

Тут   четыре капитана наших обменялись взглядами, на точке скрещения которых не   усидел бы, не будучи прожженным насквозь, даже сам дьявол, папа огня и мук.   Надо знать суеверие моряков, чтобы понять их в эту минуту. Между тем   неосведомленный о том баклан, выписав в проходах между судами несколько тяжелых   восьмерок, сел как раз между «Президентом» и «Марианной», так близко на   середину этого расстояния, что Битт-Бой и все усмехнулись!      

– Птичка   божия берет на буксир обоих, – сказал Дюк. – Что ж? Будем вместе   плести маты, друг Рениор, так, что ли?      

– Погодите! –   вскричал Чинчар. – Баклан ведь плавает! Куда он теперь поплывет, знатный   вопрос?!      

– Хорошо;   к которому поплывет, – согласился Эстамп.      

Дюк   закрылся ладонью, задремал как бы; однако сквозь пальцы зорко ненавидел   баклана. Впереди других, ближе к «Фелицате», стояла «Арамея». В ту сторону,   держась несколько ближе к бригантине, и направился, ныряя, баклан; Эстамп   выпрямился, самолюбиво блеснув глазами.      

– Есть! –   кратко определил он. – Все видели?      

– Да,   да, Эстамп, все!      

– Я   ухожу, – сказал Битт-Бой, – прощайте пока; меня ждут.   Братцы-капитаны! Баклан – глупая птица, но клянусь вам, если бы я мог   разорваться на четверо, я сделал бы это. Итак, прощайте! Эстамп, вам, значит,   будет от меня справка. Мы поплывем вместе или… расстанемся, братцы, на   «никогда».      

Последние   слова он проговорил вполголоса – смутно их слышали, смутно и поняли. Три   капитана мрачно погрузились в свое огорчение. Эстамп нагнулся поднять трубку, и   никто, таким образом, не уловил момента прощания. Встав, Битт-Бой махнул шапкой   и быстро пошел к выходу.      

– Битт-Бой! –   закричали вслед. Лоцман не обернулся и поспешно сбежал по лестнице.      

       V      

       

Теперь   нам пора объяснить, почему этот человек играл роль живого талисмана для людей,   профессией которых был организованный, так сказать, риск.      

Наперекор   умам логическим и скупым к жизни, умам, выставивший свой коротенький серый   флажок над величавой громадой мира, полной неразрешенных тайн, в кроткой и   смешной надежде, что к флажку этому направят стопы все идущие и   потрясенные, – наперекор тому, говорим мы, встречаются существования, как   бы поставившие задачей заставить других оглядываться на шорохи и загадочный   шепот неисследованного. Есть люди, двигающиеся в черном кольце губительных   совпадений. Присутствие их тоскливо; их речи звучат предчувствиями; их близость   навлекает несчастья. Есть такие выражения, обиходные между нами, но   определяющие другой, светлый разряд душ. «Легкий человек», «легкая рука» –   слышим мы. Однако не будем делать поспешных выводов или рассуждать о   достоверности собственных своих догадок. Факт тот, что в обществе легких людей   проще и ясней настроение; что они изумительно поворачивают ход личных наших   событий пустым каким-нибудь замечанием, жестом или намеком, что их почин в   нашем деле действительно тащит удачу за волосы. Иногда эти люди рассеянны и беспечны,   но чаще оживленно-серьезны. Одна есть верная их примета: простой смех – смех   потому, что смешно и ничего более; смех, не выражающий отношения к   присутствующим.      

Таким   человеком, в силе необъяснимой и безошибочной, был лоцман Битт-Бой. Все, за что   брался он для других, оканчивалось неизменно благополучно, как бы ни были   тяжелы обстоятельства, иногда даже с неожиданной премией. Не было судна,   потерпевшего крушения в тот рейс, в который он вывел его из гавани. Случай с   Беппо, рассказанный Дюком, не есть выдумка. Никогда корабль, напутствуемый его   личной работой, не подвергался эпидемиям, нападениям и другим опасностям; никто   на нем не падал за борт и не совершал преступлений. Он прекрасно изучил   Зурбаган, Лисс и Кассет и все побережье полуострова, но не терялся и в   незначительных фарватерах. Случалось ему проводить корабли в опасных местах   стран далеких, где он бывал лишь случайно, и руль всегда брал под его рукой   направление верное, как если бы Битт-Бой воочию видел все дно. Ему доверяли   слепо, и он слепо – верил себе. Назовем это острым инстинктом – не все ли   равно… «Битт-Бой, приносящий счастье» – под этим именем знали его везде, где он   бывал и работал.      

Битт-Бой   прошел ряд оврагов, обогнув гостиницу «Колючей подушки», и выбрался по тропинке,   вьющейся среди могучих садов, к короткой каменистой улице. Все время он шел с   опущенной головой, в глубокой задумчивости, иногда внезапно бледнея под ударами   мыслей. Около небольшого дома с окнами, выходящими на двор, под тень деревьев,   он остановился, вздохнул, выпрямился и прошел за низкую каменную ограду.      

Его,   казалось, ждали. Как только он проник в сад, зашумев по траве, и стал подходить   к окнам, всматриваясь в их тенистую глубину, где мелькал свет, у одного из   окон, всколыхнув плечом откинутую занавеску, появилась молодая девушка.   Знакомая фигура посетителя не обманула ее. Она кинулась было бежать к дверям,   но, нетерпеливо сообразив два расстояния, вернулась к окну и выпрыгнула в него,   побежав навстречу Битт-Бою. Ей было лет восемнадцать, две темные косы под лиловой   с желтым косынкой падали вдоль стройной шеи и почти всего тела, столь   стройного, что оно в движениях и поворотах казалось беспокойным лучом. Ее   неправильное полудетское лицо с застенчиво-гордыми глазами было прелестно духом   расцветающей женской жизни.      

– Режи,   Королева Ресниц! – сказал меж поцелуями Битт-Бой. – Если ты меня не   задушишь, у меня будет чем вспомнить этот наш вечер.      

– Наш,   наш, милый мой, безраздельно мой! – сказал девушка. – Этой ночью я не   ложилась, мне думалось после письма твоего, что через минуту за письмом   подоспеешь и ты.      

– Девушка   должна много спать и есть, – рассеянно возразил Битт-Бой. Но тут же   стряхнул тяжелое угнетение. – Оба ли глаза я поцеловал?      

– Ни   один ты не целовал, скупец!      

– Нет,   кажется, целовал левый… Правый глаз, значит, обижен. Дай-ка мне этот   глазок… – И он получил его вместе с его сиянием.      

Но суть   таких разговоров не в словах бедных наших, и мы хорошо знаем это. Попробуйте   такой разговор подслушать – вам будет грустно, завидно и жалко: вы увидите, как   бьются две души, пытаясь звуками передать друг другу аромат свой. Режи и   Битт-Бой, однако, досыта продолжали разговор этот. Теперь они сидели на   небольшом садовом диване. Стемнело.      

Наступило,   как часто это бывает, молчание: полнота душ и сигнал решениям, если они настойчивы.   Битт-Бой счел удобным заговорить, не откладывая, о главном.      

Девушка   бессознательно помогала ему.      

– Сделай   же нашу свадьбу, Битт-Бой. У меня будет маленький.      

Битт-Бой   громок расхохотался. Сознание положения отрезало и отравило смех этот коротким   вздохом.      

– Вот   что, – сказал он изменившимся голосом, – ты, Режи, не перебивай   меня. – Он почувствовал, как вспыхнула в ней тревога, и   заторопился. – Я спрашивал и ходил везде… нет сомнения… Я тебе мужем быть   не могу, дорогая. О, не плачь сразу! Подожди, выслушай! Разве мы не будем   друзьями, Режи… ты, глупая, самая лучшая! Как же я могу сделать тебя   несчастной? Скажу больше: я пришел ведь только проститься! Я люблю тебя на   разрыв сердца и… хоть бы великанского! Оно убито, убито уже, Режи! А разве к   тому же я один на свете? Мало ли хороших и честных людей! Нет, нет, Режи;   послушай меня, уясни все, согласись… как же иначе?      

В таком   роде долго говорил он еще, перемалывая стиснутыми зубами тяжкие, загнанные   далеко слезы, но душевное волнение спутало наконец его мысли.      

Он   умолк, разбитый нравственно и физически, – умолк и поцеловал маленькие,   насильно отнятые от глаз ладони.      

– Битт-Бой… –   рыдая, заговорила девушка. – Битт-Бой, ты дурак, глупый болтунишка! Ты   ведь еще не знаешь меня совсем. Я тебя не отдам ни беде, ни страху. Вот   видишь, – продолжала она, разгорячась все более, – ты расстроен. Но я   успокою тебя… ну же, ну! – Она схватила его голову и прижала к своей   груди. – Здесь ты лежи спокойно, мой маленький. Слушай: будет худо тебе –   хочу, чтобы худо и мне. Будет тебе хорошо – и мне давай хорошо. Если ты   повесишься – я тоже повешусь. Разделим пополам все, что горько; отдай мне   бо́льшую половину. Ты всегда будешь для меня фарфоровый, белый… Я не знаю, чем   уверить тебя: смертью, быть может?!      

Она   выпрямилась и сунула за корсаж руку, где, по местному обычаю, девушки носят стилет   или небольшой кинжал.      

Битт-Бой   удержал ее. Он молчал, пораженный новым знанием о близкой душе. Теперь решение   его, оставаясь непреклонным, хлынуло в другую форму.      

– Битт-Бой, –   продолжала девушка, заговоренная собственной речью и обманутая подавленностью   несчастного, – ты умница, что молчишь и слушаешь меня. – Она   продолжала, приникнув к его плечу: – Все будет хорошо, поверь мне. Вот что я   думаю иногда, когда мечтаю или сержусь на твои отлучки. У нас будет верховая   лошадь «Битт-Бой», собака «Умница» и кошка «Режи». Из Лисса тебе, собственно,   незачем больше бы выезжать. Ты купишь нам всю новую медную посуду для кухни. Я   буду улыбаться тебе везде-везде: при врагах, при друзьях, при всех, кто придет, –   пусть видят все, как ты любим. Мы будем играть в жениха и невесту – как ты   хотел улизнуть, негодный, – но я уж не буду плакать. Затем, когда у тебя   будет свой бриг, мы проплывем вокруг света тридцать три раза…      

Голос ее   звучал сонно и нервно; глаза закрывались и открывались. Несколько минут она   расписывала воображаемое путешествие спутанными образами, затем устроилась   поудобнее, поджав ноги, и легонько, зевотно вздохнула. Теперь они плыли в   звездном саду, над яркими подводными цветами.      

–… И там   много тюленей, Битт-Бой. Эти тюлени, говорят, добрые. Человеческие у них глаза.   Не шевелись, пожалуйста, так спокойнее. Ты меня не утопишь, Битт-Бой, из-за   какой-то там, не знаю… турчаночки? Ты сказал – я Королева Ресниц… Возьми их   себе, милый, возьми все, все…      

Ровное дыхание   сна коснулось слуха Битт-Боя. Светила луна. Битт-Бой посмотрел сбоку: ресницы   мягко лежали на побледневших щеках. Битт-Бой неловко усмехнулся, затем, сосредоточив   все движения в усилии неощутимой плавности, высвободился, встал и опустил   голову девушки на клеенчатую подушку дивана. Он был ни жив ни мертв. Однако   уходило время; луна поднялась выше… Битт-Бой тихо поцеловал ноги Режи и вышел,   со скрученным в душе воплем, на улицу.      

По   дороге к гавани он на несколько минут завернул в «Колючую подушку».      

       VI      

       

Было   около десяти вечера, когда к «Фелицате», легко стукнув о борт, подплыла шлюпка.   Ею правил один человек.      

– Эй,   на бригантине! – раздался сдержанный окрик.      

Вахтенный   матрос подошел к борту.      

– Есть   на бригантине, – сонно ответил он, вглядываясь в темноту. – Кого   надо?      

– Судя   по голосу – это ты, Рексен. Встречай Битт-Боя.      

– Битт-Бой?!   В самом деле… – Матрос осветил фонарем шлюпку. – Вот так негаданная   приятность! Вы давно в Лиссе?      

– После   поговорим, Рексен. Кто капитан?      

– Вы   его едва ли знаете, Битт-Бой. Это – Эскирос, из Колумбии.      

– Да,   не знаю. – Пока матрос спешно спускал трап, Битт-Бой стоял посреди шлюпки   в глубокой задумчивости. – Так вы таскаетесь с золотом?      

Матрос   засмеялся.      

– О,   нет, – мы нагружены съестным, собственной провизией нашей да маленьким   попутным фрахтом на остров Санди.      

Он   опустил трап.      

– А   все-таки золото у вас должно быть… как я понимаю это, – пробормотал   Битт-Бой, поднимаясь на палубу.      

– Иное   мы задумали, лоцман.      

– И   ты согласен?      

– Да,   так будет, должно быть, хорошо, думаю.      

– Отлично.   Спит капитан?      

– Нет.      

– Ну,   веди!      

В щели   капитанской каюты блестел свет. Битт-Бой постучал, открыл двери и вошел быстрыми   прямыми шагами.      

Он был   мертвецки пьян, бледен, как перед казнью, но, вполне владея собою, держался с   твердостью удивительной. Эскирос, оставив морскую карту, подошел к нему, щурясь   на неизвестного. Капитан был пожилой, утомленного вида человек, слегка сутулый,   с лицом болезненным, но приятным и открытым.      

– Кто   вы? Что привело вас? – спросил он, не повышая голоса.      

– Капитан,   я – Битт-Бой, – начал лоцман, – может быть, вы слышали обо мне. Я   здесь…      

Эскирос   перебил его:      

– Вы?   Битт-Бой, «приносящий счастье»? Люди оборачиваются на эти слова. все слышал я.   Сядьте, друг, вот сигара, стакан вина; вот моя рука и признательность.      

Битт-Бой   сел, на мгновение позабыв, что хотел сказать. Постепенно соображение вернулось   к нему. Он отпил глоток; закурил, насильственно рассмеялся.      

– К   каким берегам тронется «Фелицата»? – спросил он. – Какой план ее   жизни? Скажите мне это, капитан.      

Эскирос   не очень удивился прямому вопросу. Цели, вроде поставленной им, – вернее,   намерения – толкают иногда к откровенности. Однако, прежде чем заговорить,   капитан прошел взад-вперед, чтобы сосредоточиться.      

– Ну   что же… поговорим, – начал он. – Море воспитывает иногда странные характеры,   дорогой лоцман. Мой характер покажется вам, думаю, странным. В прошлом у меня   были несчастья. Сломить они меня не смогли, но благодаря им открылись новые,   неведомые желания; взгляд стал обширнее, мир – ближе и доступнее. Влечет он   меня – весь, как в гости. Я одинок. Проделал я, лоцман, всю морскую работу и   был честным работником. Что позади – известно. К тому же есть у меня – была   всегда – большая потребность в передвижениях. Так я задумал теперь свое   путешествие. Тридцать бочек чужой солонины мы сдадим еще скалистому Санди, а   там – внимательно, любовно будем обходить без всякого определенного плана моря   и земли. Присматриваться к чужой жизни, искать важных, значительных встреч, не   торопиться, иногда – спасти беглеца, взять на борт потерпевших крушение; стоять   в цветущих садах огромных рек, может быть – временно пустить корни в чужой   стране, дав якорю обрасти солью, а затем, затосковав, снова сорваться и дать   парусам ветер, – ведь хорошо так, Битт-Бой?      

– Я   слушаю вас, – сказал лоцман.      

– Моя   команда вся новая. Не торопился я собирать ее. Распустив старую, искал я нужных   мне встреч, беседовал с людьми, и, один по одному, набрались у меня подходящие.   экипаж задумчивых! Капер нас держит в Лиссе. Я увильнул от него на днях, но   лишь благодаря близости порта. Оставайтесь у нас, Битт-Бой, и я тотчас же отдам   приказание поднять якорь. Вы сказали, что знали Рексена…      

– Я   знал его и знаю по «Радиусу», – удивленно проговорил Битт-Бой, – но я   еще не сказал этого. Я… подумал об этом.      

Эскирос   не настаивал, объяснив про себя маленькое разногласие забывчивостью своего собеседника.      

– Значит,   есть у вас к Битт-Бою доверие?      

– Может   быть, я бессознательно ждал вас, друг мой.      

Наступило   молчание.      

– Так   в добрый час, капитан! – сказал вдруг Битт-Бой ясным и бодрым   голосом. – Пошлите на «Арамею» юнгу с запиской Эстампу.      

Приготовив   записку, он передал ее Эскиросу.      

Там   стояло:      

«Я глуп,   как баклан, милый Эстамп. „Обстоятельство“ совершилось. Прощайте все – вы, Дюк,   Рениор и Чинчар. Отныне этот берег не увидит меня.»      

Отослав   записку, Эскирос пожал руку Битт-Бою.      

– Снимаемся! –   крикнул он зазвеневшим голосом, и вид его стал уже деловым, командующим. Они   вышли на палубу.      

В душе   каждого несся, распевая, свой ветер: ветер кладбища у Битт-Боя, ветер движения   – у Эскироса. Капитан свистнул боцмана. Палуба, не прошло десяти минут,   покрылась топотом и силуэтами теней, бегущих от штаговых фонарей. Судно   просыпалось впотьмах, хлопая парусами; все меньше звезд мелькало меж рей;   треща, совершал круги брашпиль, и якорный трос, медленно подтягивая корабль,   освобождал якорь из ила.      

Битт-Бой,   взяв руль, в последний раз обернулся в ту сторону, где заснула Королева Ресниц.      

«Фелицата»   вышла с потушенными огнями. Молчание и тишина царствовали на корабле. Покинув   узкий скалистый выход порта, Битт-Бой круто положил руль влево и вел так судно   около мили, затем взял прямой курс на восток, сделав почти прямой угол; затем   еще повернул вправо, повинуясь инстинкту. Тогда, не видя вблизи неприятельского   судна, он снова пошел на восток.      

Здесь   произошло нечто странное: за его плечами раздался как бы беззвучный окрик. Он   оглянулся, то же сделал капитан, стоявший возле компаса. Позади них от   угольно-черных башен крейсера падал на скалы Лисса огромный голубой луч.      

– Не   там ищешь, – сказал Битт-Бой. – Однако прибавьте парусов, Эскирос.      

Это и   то, что ветер усилился, отнесло бригантину, шедшую со скоростью двадцати узлов,   миль на пять за короткое время. Скоро повернули за мыс.      

Битт-Бой   передал руль вахтенному матросу и сошел вниз к капитану. Они откупорили бутылку.   Матросы, выпив тоже слегка «на благополучный проскок», пели, теперь не   стесняясь, вверху; пение доносилось в каюту. Они пели песню «Джона Манишки».      

       

Не ворчи, океан, не пугай.      

Нас земля испугала давно.      

В теплый край –      

Южный край –      

Приплывем все равно.      

       

Припев:      

Хлопнем, тетка, по стакану!      

Душу сдвинув набекрень,      

Джон Манишка без обмана      

Пьет за всех, кому пить лень.      

       

Ты, земля, стала твердью пустой:      

Рана в сердце… Седею… Прости!      

Это твой      

След такой…      

Ну – прощай и пусти!      

       

Припев:      

Хлопнем, тетка, по стакану!      

Душу сдвинув набекрень,      

Джон Манишка без обмана      

Пьет за всех, кому пить лень.      

       

Южный Крест там сияет вдали.      

С первым ветром проснется компас.      

Бог, храня Корабли,      

Да помилует нас!      

       

Когда   зачем-то вошел юнга, ездивший с запиской к Эстампу, Битт-Бой спросил:      

– Мальчик,   он долго шпынял тебя?      

– Я   не сознался, где вы. Он затопал ногами, закричал, что повесит меня на рее, а я   убежал.      

Эскирос   был весел и оживлен.      

– Битт-Бой! –   сказал он. – Я думал о том, как должны вы быть счастливы, если чужая удача   – сущие пустяки для вас.      

Слово   бьет иногда насмерть. Битт-Бой медленно побледнел; жалко исказилось его лицо.   Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на стол стакан, он завернул к   подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.      

Эскирос   вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже торчала язвенная, безобразная   опухоль.      

– Рак… –   сказал он, трезвея.      

Битт-Бой   кивнул и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в порядок. Руки его тряслись.      

Наверху   все еще пели, но уже в последний раз, ту же песню. Порыв ветра разбросал слова   последней части ее, внизу услышалось только: «Южный Крест там сияет вдали…», и,   после смутного эха, в захлопнувшуюся от качки дверь: «…Да помилует нас!»      

Три   слова эти лучше и явственнее всех расслышал лоцман Битт-Бой, «приносящий счастье».      

 Убийство в Кунст-Фише      

       

…Так   произошли вещи, о которых более логические умы принуждены думать лишнее; во   всяком случае – придавать им расплывчатость и неопределенность, без чего им,   пожалуй, не стоило бы и размышлять о происшествии в предместье Кунст-Фиш. На   мой, в то время, пытливый взгляд – ожидалось торжество судебного следствия. Из   этого правильно заключить, что – вообще – я думал нормально; лишь   неопределенный страх гнал меня прочь отовсюду; отовсюду, где мне мерещилось   преследование. Болезнь эта достаточно известна; ее симптомы изучены, ее явления   однородны, поэтому я предлагаю сразу увидеть меня среди роскошных парков   Кунст-Фиша, скрывающегося в кустах или перелезающего ограды с чувством   смертельной опасности, сжимающей свой черный круг по всем путям, на которые   ступал я. Ее не было, – этой опасности, так же как у меня не было   достаточного самообладания и рассудка, чтобы перестать мучить себя.      

Когда   луна скрылась, я почувствовал себя лучше: в тьме есть гарантии, важные злодеям   и жертвам. В этот момент я находился перед стеной, покрытой виноградными   лозами. Вокруг по смутно проступающей белизне статуй и скамеек едва можно было   судить о направлении и расположении аллей. Чей был этот сад, – я не знал,   не мог также восстановить последовательность забросивших меня сюда условий, но   помнил с горечью и отвращением к жизни, что страх – необъяснимый страх гнал   меня весь день из конца в конец города; что я бродил, прятался, бежал и   скрывался от неизвестных врагов, подстерегающих меня в толпе, за углами зданий   и везде, где было место ступить ноге человеческой.      

Вдруг   луна вышла и озарила сад, выделив мою тень в тени кустов. Серебристо-трепещущие   деревья стояли в центре черных кругов. Лужайки дымились. Я был виден, виден   весь всем и каждому, кто захотел бы всадить нож или пулю в мою похолодевшую   кожу.      

В это   время запел – очень далеко и спокойно – петух.      

Кого   предостерегал он? Не было времени думать о нерешенной загадке его тройного ночного   крика. Казалось, силы ночи играют на его нервах в определенные часы, – что   мог бы он рассказать сам?! Но мысль эта, как коротко пролитая струя, плеснула и   разбилась бесформенно.      

И я   тотчас вернулся к своей главной заботе – бежать. Быть может, за стеной крылись   новые обстоятельства, новые спасительные условия. Я разыскал ящик, встал на   него и перескочил по ту сторону стены.      

В это   время я уже чувствовал изнурение, требующее приюта. С наступлением утра припадок   ослабевал; тени вечера обостряли его; ночь терзала, как пытка. Я хотел   разыскать что-нибудь, – трещину, собачью конуру, подвал – все равно, лишь   бы забыться сном, начинавшим мучить меня не менее сильно, чем страх. Осмотрясь,   я увидел, в кругу высоких дубов, небольшой дом того легкого и острого типа,   какой быстро вошел в моду с счастливой руки Дорна, застроившего немало   загородных участков подобными зданиями.      

Свет   луны снова пошел на убыль, так что рассмотреть дом я мог только отчасти. В   свете внутреннего окна, скрытого под навесом, выступала полукруглая терраса, и   я довольно смело поднялся на нее по изящным ступеням, перевитым среди перил   цветущим австрийским вьюнком. Как был уже поздний, глубоко ночной час – средина   ночи, – то я не ожидал встретить на террасе людей, надеясь быстро   разыскать среди ниш и внутренних лесенок, – так как эти дома изобиловали   подобными практически ненужными добавлениями, – тот безопасный угол и   тьму, где мог бы заснуть. Я шел тихо, я двигался мимо единственного освещенного   на террасу окна и на мгновение заглянул в него.      

У камина   стоял, ко мне спиной, стройный человек, подняв, как бы с намерением ударить   нечто, на чем еще не остановилось мое внимание, бронзовые каминные щипцы; но он   тихо опустил их и повернулся.      

Следя за   направлением его взгляда, я увидел молодую женщину, сидящую в низком кресле; ее   ноги были вытянуты, лицо откинуто с напряженной и нетерпеливой улыбкой, –   которая, раз ожидаемое движение не совершилось, тотчас перешла в ласковое и   смелое выражение. Тогда неплотно прикрытое окно позволило мне слышать их   разговор.      

Но   прежде я укажу вам вещь, какую единственно угрожали разбить щипцы, единственно   – потому, что на каминной доске более ничего не было.      

Я говорю   о небольшой фарфоровой статуе, изображавшей бегущего самурая, с рукой, положенной   на рукоять сабли. Нечего говорить, что японцы вообще неподражаемы в жизненности   этих своих изделий.      

Желтое   лицо с острыми косыми глазами и свисавшими кончиками черных усов, под которыми   змеилась тонкая азиатская улыбка, так естественно отражало угрожающее движение   тела, что хотелось посторониться. Он был в шитом шелками и золотом кимоно. За   драгоценным поясом туго торчали две сабли. Левая нога, с отставшей от туфли   пяткой, была как раз в том вытянутом положении, какое видал я в пьесе   «Куросиво», где японский артист, пав, ловит бегущего врага за ногу.      

Более   нечего сказать об этой небольшой статуе, – уже мое внимание было отвлечено   коротким и странным разговором.      

– В   конце концов, это – ребячество, – сказал мужчина, сев рядом с той, кто   продолжала смотреть на самурая с задумчивой насмешливостью. – Ее можно   убрать, Эта.      

– Нет. –   Женщина засмеялась, выразив смехом что-то обдуманное и злое. – Он хотел,   чтобы подарок стоял здесь, в этой гостиной. Тем более, что он связал с ним   себя.      

– То   есть?      

– Но,   боже мой, пусть он смотрит, если ему так хочется, на меня с тобой глазами этого   идола. Впрочем, ему никогда не везло в подарках; он покупает то, что нравится   ему, а не мне.      

– Не   это же он хотел сказать?      

– Тебе   ли упрекать меня, Дик? Но я часто не знаю сама, что делаю, я слишком люблю тебя   и ненавижу его. Но он скоро, – о! – слишком скоро, – вернется!      

– Не   думай, Эта. Пока мы вместе – сейчас.      

– Но   он сумел отравить это «пока». – Она взяла сумочку, где лежало письмо,   расправила его на коленке и, подняв, стала читать тем тоном, каким читают   газету:      

«С   некоторых пор меня все более тревожат, смущают мысли о тебе. Уже год, как мы расстались.   Но нужно окончить дела, в них наше будущее. Я вижу, дорогая, странные и дерзкие   сны: тебя целует другой… прости, но это лишь сон… Твои письма нервны и коротки.   Я приеду через месяц. Посылаю тебе старинную статуэтку самурая, купленную мной   на аукционе, – вместо меня посылаю ее, так как долго с чувством свидания   рассматривал эту вещь, зная, что твои глаза также увидят ее. Но я не умею   сказать, что чувствую. Да сохранит и защитит тебя этот воин, как если бы я сам   был с тобой».      

– Я   вижу только, – сказал Дик, – что твой муж, Эта, пламенно любит тебя.   И он сильно тоскует. Прости мою вспышку и… щипцы.      

Я   смотрел. Они встали, обнялись, и я отступил со смущением, так как поцелуй был   хорош. Что бы ни делали эти люди, – они любили друг друга. Неожиданно свет   погас.      

Обманывал   меня слух, или то твердило естественное мое волнение, но я чувствовал шорох,   шепот, дыхание двух, – и чувствовал, что теперь там свой и все отрицающий   мир. Вдруг крик нарушил эту страстную тишину, – мертвящий, рассекающий   душу вопль.      

Я   вздрогнул; лед и огонь смешались в моей душе. Еще теперь, по пугающему звуку   воспоминания, я вижу, как страшен был этот цепляющийся всем отчаянием своим за   тьму крик существа, рухнувшего под ноги ужасу.      

Он   смолк, повторился, перешел в стон и исчез. Затем послышалось странное сухое и жесткое   сцепление звуков в которых решительно ничего нельзя было понять.      

Довольно   было мне и того, что перенес я до этого крика до этой сцены, окончившейся так   потрясающе мрачно. Не думаю, чтобы тряс я дверь, соображая, что-либо в те   головокружительные мгновения. Но я сломал и распахнул дверь.      

С   помощью спичек я разыскал выключатель и осветил спокойно-роскошную комнату, где   за поцелуем промчался и угас крик. Они лежали крест-накрест. Но я больше не мог   рассматривать эту трепещущую, почти живую смерть, залитую кровью, еще лишь   минуту назад цветущую розами и огнем. И я бежал в тьму, но где блуждал и где   был – не знаю.      

Как   рассвело – бред кончился, и, в тысячный раз давая клятву не злоупотреблять   более кокаином, я, дрожа от усталости и тоски, грелся вином в кафе, из окна   которого видны были заставы и фермы.      

Я сидел   и вспоминал то, что рассказал вам, и вспомнил о том снова, со всей яркостью вторичного   переживания, когда, уже днем, с ужасом споткнулся в газете о заголовок:   «Загадочное убийство в Кунст-Фише».      

Не столь   отменно разрабатывая факты, ибо они, наверное, были подчинены приличию, сообщение   детально останавливалось на характере ран, имеющих точный вид сабельных ударов,   нанесенных сильной и холодной рукой.      

Что было   думать об этом? Но была выражена надежда, что экстренное возвращение Ван-Форта,   мужа убитой женщины, «прольет свет» на ставящее в тупик происшествие, – я   не помню где еще я читал подобное выражение в таком же лишенном ограбления и   всяких следов случае. Однако никто не может принудить людей «думать лишнее» – о   чем упомянул я в начале этих страниц.      

Мое   сердце полно смирения, и я благодарю судьбу за взгляд, каким иду мимо точек и   запятых среди строк.      

 Пропавшее солнце      

       

       I      

       

Страшное   употребление, какое дал своим бесчисленным богатствам Авель Хоггей, долго еще   будет жить в памяти всех, кто знал этого человека без сердца. Не раз его   злодейства – так как деяния Хоггея были безмерными, утонченными злодействами –   грозили, сломав гроб купленного молчания, пасть на его голову, но золото   вывозило, и он продолжал играть с живыми людьми самым различным образом;   неистощимый на выдумку, Хоггей не преследовал иных целей, кроме забавы. Это был   мистификатор и палач вместе. В основе его забав, опытов, экспериментов и игр   лежал скучный вопрос: «Что выйдет, если я сделаю так?»      

Четырнадцать   лет назад вдова Эльгрев, застигнутая родами в момент безвыходной нищеты, отдала   новорожденного малютку-сына неизвестному человеку, вручившему ей крупную сумму   денег. Он сказал, что состоятельный аноним – бездетная и детолюбивая семья –   хочет усыновить мальчика. Мать не должна была стараться увидеть или искать   сына.      

На этом   сделка была покончена. Утешаясь тем, что ее Роберт вырастет богачом и счастливцем,   обезумевшая от нужды женщина вручила свое дитя неизвестному, и он скрылся во   тьме ночи, унес крошечное сердце, которому были суждены страдание и победа.      

       II      

       

Купив   человека, Авель Хоггей приказал содержать ребенка в особо устроенном помещении,   где не было окон. Комнаты освещались только электричеством. Слуги и учитель   Роберта должны были на все его вопросы отвечать, что его жизнь – именно такова,   какой живут все другие люди. Специально для него были заказаны и отпечатаны   книги того рода, из каких обычно познает человек жизнь и мир, с той лишь   разницей, что в них совершенно не упоминалось о солнце.[44] Всем, кто говорил с   мальчиком или по роду своих обязанностей вступал с ним в какое бы ни было   общение, строго было запрещено Хоггеем употреблять это слово.      

Роберт   рос. Он был хил и задумчив. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, Хоггей среди   иных сложных забав, еще во многом не раскрытых данных, вспомнив о Роберте,   решил, что можно, наконец, посмеяться. И он велел привести Роберта.      

       III      

       

Хоггей   сидел на блестящей, огромной террасе среди тех, кому мог довериться в этой запрещенной   игре. То были люди с богатым, запертым на замок прошлым, с лицами, бесстрастно   эмалированными развратом и скукой. Кроме Фергюсона, здесь сидели и пили Харт –   поставщик публичных домов Южной Америки, и Блюм – содержатель одиннадцати   игорных домов.      

Был   полдень. В безоблачном небе стояло пламенным белым железом вечное Солнце. По   саду, окруженному высокой стеной, бродил трогательный и прелестный свет. За   садом сияли леса и снежные цепи отрогов Ахуан-Скапа.      

Мальчик   вошел с повязкой на глазах. Левую руку он бессознательно держал у сильно   бьющегося сердца, а правая нервно шевелилась в кармане бархатной куртки. Его   вел глухонемой негр, послушное животное в руках Хоггея. Немного погодя вышел   Фергюсон.      

– Что,   доктор? – сказал Хоггей.      

– Сердце   в порядке, – ответил Фергюсон по-французски, – нервы истощены и вялы.      

– Это   и есть Монте-Кристо? – спросил Харт.      

– Пари, –   сказал Блюм, знавший, в чем дело.      

– Ну? –   протянул Хоггей.      

– Пари,   что он помешается с наступлением тьмы.      

– Э,   пустяки, – возразил Хоггей. – Я говорю, что придет проситься обратно   с единственной верой в лампочку Эдисона.      

– Есть.   Сто миллионов.      

– Ну,   хорошо. – сказал Хоггей. – Что, Харт?      

– Та   же сумма на смерть, – сказал Харт. – Он умрет.      

– Принимаю.   Начнем. Фергюсон, говорите, что надо сказать.      

Роберт   Эльгрев не понял ни одной фразы. Он стоял и ждал, волнуясь безмерно. Его привели   без объяснений, крепко завязав глаза, и он мог думать что угодно.      

– Роберт, –   сказал Фергюсон, придвигая мальчика за плечо к себе, – сейчас ты увидишь   солнце – солнце, которое есть жизнь и свет мира. Сегодня последний день, как   оно светит. Это утверждает наука. Тебе не говорили о солнце потому, что оно не   было до сих пор в опасности, но так как сегодня последний день его света,   жестоко было бы лишать тебя этого зрелища. Не рви платок, я сниму сам. Смотри.      

Швырнув   платок, Фергюсон внимательно стал приглядываться к побледневшему, ослепленному   лицу. И как над микроскопом согнулся над ним Хоггей.      

       IV      

       

Наступило   молчание, во время которого Роберт Эльгрев увидел необычайное зрелище и   ухватился за Фергюсона, чувствуя, что пол исчез, и он валится в сверкающую   зеленую пропасть с голубым дном. Обычное зрелище дня – солнечное пространство –   было для него потрясением, превосходящим все человеческие слова. Не умея   овладеть громадной перспективой, он содрогался среди взметнувшихся весьма   близких к нему стен из полей и лесов, но наконец пространство стало на свое   место.      

Подняв   голову, он почувствовал, что лицо горит. Почти прямо над ним, над самыми, казалось,   его глазами, пылал величественный и прекрасный огонь. Он вскрикнул. Вся жизнь   всколыхнулась в нем, зазвучав вихрем, и догадка, что до сих пор от него было   отнято все, в первый раз громовым ядом схватила его, стукнувшись по шее и   виску, сердце. В этот момент переливающийся раскаленный круг вошел из центра   небесного пожара в остановившиеся зрачки, по глазам как бы хлестнуло резиной, и   мальчик упал в судорогах.      

– Он   ослеп, – сказал Харт. – Или умер.      

Фергюсон   расстегнул куртку, взял пульс и помолчал с значительным видом.      

– Жив? –   сказал, улыбаясь и довольно откидываясь в кресле, Хоггей.      

– Жив.      

       V      

       

Тогда   решено было посмотреть, как поразит Роберта тьма, которую, ничего не зная и не   имея причины подозревать обман, он должен был считать вечной. Все скрылись в   укромный уголок, с окном в сад, откуда среди чинной, но жестокой попойки   наблюдали за мальчиком. Воспользовавшись обмороком, Фергюсон поддержал   бесчувственное состояние до той минуты, когда лишь половина солнца виднелась   над горизонтом. Затем он ушел, а Роберт открыл глаза.      

«Я спал   или был болен», – но память не изменила ему; сев рядом, она ласково   рассказала о грустном и же стоком восторге. Воспрянув, заметил он, что темно,   тихо и никого нет, но, почти не беспокоясь об одиночестве, резко устремил   взгляд на запад, где угасал, проваливаясь, круг цвета розовой меди. Заметно было,   как тускнут и исчезают лучи. Круг стал как бы горкой углей. Еще немного, –   еще, – последний сноп искр озарил белый снег гор – и умер, –   навсегда! навсегда! навсегда!      

Лег и   уснул мрак. Направо горели огни третьего этажа.      

– Свалилось!   Свалилось! – закричал мальчик. Он сбежал в сад, ища и зовя людей, так как   думал, что наступит невыразимо страшное. Но никто не отозвался на его крик. Он   проник в чащу померанцевых и тюльпанных деревьев, где журчание искусственных   ручьев сливалось с шелестом крон.      

Сад рос   и жил; цвела и жила невидимая земля, и подземные силы расстилали веера токов   своих в дышащую теплом почву. В это время Хоггей сказал Харту и Блюму: «Сад   заперт, стены высоки; там найдем, что найдем, – утром. Игрушка довольно   пресная; не все выходит так интересно, как думаешь».      

Что   касается мальчика, то в напряжении его, в волнении, в безумной остроте чувств   все перешло в страх. Он стоял среди кустов, стволов и цветов. Он слышал их   запах. Вокруг все звучало насыщенной жизнью. Трепет струй, ход соков в стволах,   дыхание трав и земли, голоса лопающихся бутонов, шум листьев, возня сонных птиц   и шаги насекомых, – сливалось в ощущение спокойного, непобедимого рокота,   летящего от земли к небу. Мальчику казалось, что он стоит на живом, теплом   теле, заснувшем в некой твердой уверенности, недоступной никакому отчаянию. Это   было так заразительно, что Роберт понемногу стал дышать легче и тише. Обман   открылся ему внутри.      

– Оно   вернется, – сказал он. – Не может быть. Они надули меня.      

       VI