1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Сцена,  которую мы сейчас опишем, происходила при тусклом свете, в серый дождливый  день, среди большого квадратного двора, обнесенного высокими белыми стенами с  зарешеченными окнами.    

В одном  конце этого двора виднелась узкая дверь с окошечком; в противоположном – вход в  зал с каменным полом – это было отапливаемое помещение с чугунной печью, вокруг  которой стояли скамьи, а на них, непринужденно развалившись, вели беседу  несколько арестантов.    

Другие  разгуливали по двору рядами по четыре-пять человек, держа друг друга под руку.    

Надо  было обладать суровой, мрачной кистью Сальватора Розы или Гойи, чтобы набросать  различные типы нравственного и физического уродства, дать представление об  отвратительной одежде этих несчастных, закутанных в большинстве случаев в  рубище, ведь они находятся в предварительном заключении и, быть может, не  виновны, потому им не выдают арестантской одежды. Правда, некоторые получают  ее, потому что те лохмотья, в которых они пришли в тюрьму, стали такими  грязными и смрадными, что после обязательного прохождения бани носить их нельзя.[141]  Тогда заключенные получают куртку и брюки из серого сукна.    

Френолог,  наблюдая осужденных, не преминул бы заместить истощенные лица, с плоским или  вдавленным лбом, с жестоким или коварным взглядом, со злобным или тупым ртом, с  огромным затылком; почти у всех было что-то устрашающе звериное.    

Лукавые  черты лица одного напоминали хитрую изворотливость лисы; иной кровожадный тип  походил на хищную птицу, другой напоминал свирепого тигра, а иные выглядели  просто тупыми животными.    

Прогулка  безмолвной толпы людей в глубине двора, похожего на квадратный колодец, с  суровыми лицами, с нахальным и циничным смехом, оставляла на редкость мрачное  впечатление.    

Становилось  страшно при мысли о том, что эта свирепая ватага через какое-то время будет  вновь на свободе, в обществе, которому она объявила непримиримую борьбу.    

Сколько  замыслов кровавой мести, будущих убийств постоянно зреют у этих людей под  маской бесстыдства и порочности!!!    

Опишем  ряд броских типов Львиного Рва, а прочих оставим в тени.    

Пока  надзиратель, дядюшка Руссель, следил за гулявшими по двору преступниками, в  большом зале происходил тайный сговор. Среди арестантов находились Крючок и  Николя Марсиаль, о которых мы здесь только упомянем. Наиболее заметной фигурой,  главой банды, решавшей все вопросы, был заключенный по прозвищу Скелет,[142] его  имя не раз упоминалось при описании событий на острове Черпальщика в семье  Марсиаля.    

Скелет  был старостой или управителем зала, где стояла чугунная печь.    

Человек  довольно высокого роста, лет сорока от роду, он оправдывал свою жуткую кличку  тем, что был настолько худ, что даже трудно себе представить; пожалуй, по нему  действительно можно было изучать кости человека.    

Если  лица его сотоварищей в какой-то степени напоминали тигра, ястреба или лисицу,  то сдавленный, покатый лоб Скелета, его костлявые, плоские, выдвинутые вперед  челюсти и безмерно длинная шея придавали ему удивительное сходство с головой  змеи.    

Это  ужасное подобие усиливалось еще тем, что он был совершенно лысый, а из-под шероховатой  кожи его лба, плоского, как у пресмыкающихся, проступали все линии, все выступы  его черепа; что касается его безбородой физиономии, то представьте себе старый  пергамент, наклеенный прямо на кости лица и натянутый от выступа скул до нижней  челюсти, сочленение которой с черепом было отчетливо заметно.    

Маленькие  косые глаза сидели так глубоко в орбитах, а брови и скулы так выдавались, что  под жилистым лбом, от которого отражался свет, виднелись две впадины, буквально  заполненные мраком, вблизи казалось, что глаза совсем исчезали в глубине этих  двух темных провалов, двух черных дыр, которые придают такой мрачный облик  голове Скелета. Длинные зубы, корни которых ясно обрисовывались под натянутой  кожей костлявых и плоских челюстей, почти беспрестанно обнажались благодаря  обычной судорожной усмешке.    

Хотя  мускулы этого человека обратились в нечто подобное сухожилиям, он обладал необыкновенной  силой. Даже самые сильные люди с трудом выносили объятие его длинных рук с  костлявыми пальцами.    

Можно  сказать, то было дьявольское объятие стального скелета.    

Он носил  синюю куртку, слишком короткую, обнажавшую (и он этим гордился) его узловатые  кисти и часть руки до локтя, вернее сказать, две кости (да простят нам, что мы  прибегаем к анатомии), две кости, обтянутые темноватой кожей, разделенные  глубоким желобком, где тянулись вены, сухие и грубые, словно струны. Когда он  клал руки на стол, казалось, как удачно выразился Гобер, что он кладет на стол  набор для игры в кости.    

Скелет  провел пятнадцать лет на каторге за воровство и попытку совершить убийство, затем  бежал и был вновь схвачен во время разбоя.    

Последнее  убийство отличалось зверской жестокостью, и преступник был убежден, что ему  вынесут смертный приговор.    

Сильный,  энергичный, развращенный, Скелет оказывал исключительное влияние на подчиненных.  Учитывая все это, начальник тюрьмы назначил его старостой камеры, то есть  поручил ему надзор за порядком, благоустройством и чистотой их помещений и  кроватей; Скелет превосходно исполнял свои функции, и ни один из арестантов не  смел нарушить его приказания.    

Странное  и поразительное явление…    

Смышленым  начальникам тюрем после неудачных попыток назначить старостой кого-нибудь из  тех, чье преступление было менее тяжким, пришлось отказаться от этого разумного  выбора, отвечающего требованиям морали, и избрать наиболее закоренелого  преступника, которого все боялись: именно такой мог навести порядок среди своих  сообщников. Итак, – повторим еще раз, – чем больше мерзостей и  цинизма проявляет преступник, тем более его уважают и считаются с ним.    

Разве  этот факт, подтвержденный практикой, не является бесспорным аргументом против  порочного обычая – содержать заключенных в общих камерах?    

Разве не  доказывает он силу порока, смертельно поражающего заключенных, которые в иных  условиях могли бы обрести моральное оздоровление?    

Именно  так; к чему думать о раскаянье, об исправлении, когда придется прожить долгие  годы, быть может, всю жизнь в этом аду, где завоевывает уважение лишь наиболее  чудовищный преступник.    

Разве  неизвестно, что внешний мир, порядочное общество не существует для заключенных?    

Равнодушный  к моральным законам, арестант волей-неволей подчиняется произволу тюремного  режима, а так как там судьбами вершат убийцы и воры, которых больше всего  боятся и уважают, то любой узник стремится быть среди преступных вожаков.    

Вернемся  к Скелету, старосте камеры; он стоял среди арестантов, от него не отходили  Крючок и Николя Марсиаль.    

– Ты  говоришь правду? – спросил Скелет у Марсиаля.    

– Да,  точно; дядя Мику все узнал от Верзилы, который хотел убить этого негодяя… за  то, что он кого-то продал…    

– Тогда  сделать ему темную, и делу конец, – сказал Крючок.    

– Скелет  давно говорил, что с Жерменом нечего церемониться, надо завалить этого барана.[143]    

Староста  вынул изо рта трубку и проговорил тихим голосом, таким хриплым, что его едва  было слышно:    

– Жермен  задирает нос, он мешает нам, шпионит, ведь кто меньше говорит, тот больше  слышит; надо было, чтоб его выкинули из Львиного Рва; если бы мы пустили кровь  Жермену… его сразу и убрали бы.    

– Ну  и что… – возразил Николя, – что изменилось?    

– Изменилось  то, – ответил Скелет, – что если он продал, как говорит Верзила, то  живым отсюда не уйдет!    

– Туда  ему и дорога! – сказал Крючок.    

– Нужно  проучить, – гневно заговорил Скелет. – Теперь нас преследуют не  легавые, а провокаторы. По доносу отрубили головы Жаку и Готье… к вечной  каторге приговорили Руссилона…    

– А  я, а моя мать, а Тыква? А мой брат в Тулоне? – воскликнул Николя. –  Разве нас всех не продал Краснорукий? Теперь это доказано; вместо того чтобы  посадить с нами, его отправили в Рокетт! Испугались поместить сюда… он,  негодяй, чувствовал, что ему несдобровать…    

– А  я? – сказал Крючок. – Разве Краснорукий не донес на меня?    

– А  разве меня не предал Жобер, – промолвил юный арестант тонким голосом,  жеманно картавя, – человек, предложивший мне дело на улице Сен-Мартен?    

Этот  юноша, с высоким голосом, бледным, полным и женственным лицом, с лукавыми глазами,  был странно одет: на голове у него был красный шелковый платок, завязанный в  виде банта надо лбом и прижимавший к вискам две пряди белокурых волос; вместо  галстука он носил белую шерстяную шаль с зеленым узором, завязанную на груди;  его коричневая суконная куртка исчезала под узким поясом широких штанов из  пестрой шотландской материи в клетку.    

– Разве  это не подлость!.. Разве можно поверить, что человек станет таким мерзавцем, –  произнес жеманный юноша. – Я доверял Жоберу как никому на свете.    

– Мне,  Жавотта, точно известно, что он продал тебя, – ответил Скелет, который,  казалось, особенно покровительствовал этому заключенному. – Улика есть: с  ним поступили как с Красноруким: не посадили к нам, а направили в Консьержери…  Надо с этим кончать… расправиться со злодеем. Негодяи выдают себя за наших  друзей, а сами на службе у полиции. Они полагают, что их шкура будет цела,  потому что их сажают в другие тюрьмы, разлучив с теми, кого они предали…    

– Верно!..    

– Чтоб  с этим покончить, арестанты должны относиться к доносчику как к смертельному  врагу; не важно, предал ли он Пьера либо Жака, у нас либо в другой тюрьме, это  в счет не идет, надо придушить его. Когда мы завалим четырех, другие  задумаются, прежде чем выдать воров.    

– Прав  Скелет, – сказал Николя, – тогда надо начать с Жермена.    

– Так  и сделаем, – ответил Скелет. – Но подождем Хромого. Если он докажет,  что Жермен шпион, тогда все… барашек больше не будет блеять, его завалят.    

– А  как же быть с надзирателем? – спросил преступник, которого Скелет называл  Жавоттой.    

– Я  придумал… Нам поможет Острослов.    

– Он?  Да он же трус.    

– И  не сильнее блохи.    

– Молчать,  я сам знаю. Где он?    

– Он  вернулся из приемной, но его вызвали к тюремной крысе.[144]    

– А  Жермен, он все еще в приемной?    

– Да,  с девицей, которая его навещает.    

– Как  только он вернется, смотрите в оба! Надо только подождать Гобера, без него не  обойтись.    

– Без  Острослова?    

– Конечно…    

– А  Жермена прикончим?    

– Я  беру это на себя.    

– А  как, ведь у нас отобрали ножи!    

– А  эти клещи хочешь попробовать? Подставляй горло, – заявил Скелет, показывая  свои длинные, сухие и твердые, как кусок железа, пальцы.    

– Ты  задушишь его?    

– Сожму  немного.    

– Но  если узнают, что это ты?    

– Ну  и что? Разве у меня две головы, как у теленка, которого показывают на ярмарке?    

– А  ведь правда… голову рубят только один раз, а поскольку ты в этом уверен…    

– Более  чем уверен; адвокат еще вчера мне об этом сказал. Пойман с рукой в мешке и с ножом  в горле убитого. Ведь я – обратная кобылка,[145]  приговор заранее известен… Ладно, я отправлю свою голову посмотреть, что там в  корзине у палача, правда или нет, что он надувает казненных и кладет опилки  вместо отрубей, которые нам жалует правительство.    

– Верно…  Приговоренный к казни имеет право на отруби. Помню, моего отца так же обворовали… –  подтвердил Марсиаль, разразившись свирепым смехом.    

При этой  омерзительной шутке все присутствовавшие расхохотались.    

Ужасно!  И мы ничего не преувеличиваем, напротив, еще смягчаем ужас обычных тюремных  пересудов.    

Повторяем,  нужно все-таки дать представление, хотя бы поверхностное, о том, что говорится,  что происходит в этих страшных пагубных школах цинизма, воровства, убийства.    

Нужно,  чтобы знали о том, с каким показным презрением говорят почти все закоренелые преступники  о самых страшных наказаниях, которыми карает их общество.    

Тогда,  быть может, поймут, что необходимо изменить систему бесплодных наказаний, пагубных  общений и заменить их единственным возмездием, которое может, как мы докажем ниже,  устрашить самых закоренелых негодяев.    

     ....................    

     

Собравшиеся  в теплом зале арестанты громко засмеялись.    

– Тысяча  чертей! – заорал Скелет. – Я хотел бы, чтоб наши байки подслушали  судьи, которые думают запугать нас гильотиной… Пусть придут к заставе Сен-Жак в  день, когда состоится мой бенефис: они увидят, как я, поклонившись толпе, смело  скажу: «Папаша Сансон, пожалуйста, дерните шнур!»    

Новый  взрыв хохота.    

– Это  длится сколько времени, сколько нужно, чтобы проглотить комок жевательного табака.  Шарло дергает за веревку…    

– И  перед вами открыты двери в преисподнюю, – проговорил Скелет, покуривая  трубку.    

– Ну  и сбрехнул, разве преисподняя есть?    

– Болван!  Я в шутку говорю… есть нож гильотины, есть голова, которую под нее кладут… вот  и все. Теперь, когда я знаю свою дорогу и что мне предстоит Обитель «Утоли моя  печали»,[146]  я бы охотнее пошел туда сегодня, чем завтра, – с диким возбуждением  заговорил Скелет. – Да, я хотел бы уже быть там, кровь подступает к горлу,  когда подумаю о толпе, которая соберется, чтобы посмотреть на меня. Четыре-пять  тысяч зевак столпятся на площади, будут толкаться, драться за лучшее место,  будут снимать окна, стулья, словно хотят лицезреть какое-то шествие. Я уже  слышу их голоса: «Сдается место! Сдается место!» Будут воинские части, пехота,  кавалерия… и всякая всячина… и все это для меня, для Скелета: ведь для честного  человека такого зрелища не устроят! Верно, друзья? Вот что придает бодрость.  Даже такой трус, как Гобер, и тот пошел бы твердым шагом… ведь все, кто смотрят  на вас, распаляют вам нутро… потом… мгновение… и ты лихо умираешь… это  раздражает судей и честных людей и учит бандитов потешаться над курносой.    

– Точно  так, – заговорил Крючок, подражая циничному бахвальству Скелета, –  нас хотят запугать тем, что палач разложит для нас свой товар, и баста.    

– Наплевать  на эту машинку, – поддержал Николя. – И тюрьма и каторга – невидаль  какая; лишь бы мы все были друзьями. Будем веселиться, пока смерть не пришла!    

– Было  бы нестерпимо, – произнес юноша с жеманным голосом, – если бы нас  навсегда разместили по отдельным камерам; говорят, что так и сделают.    

– Ты  что! – гневно завопил Скелет. – Не болтай… По камерам – в одиночку,  даже не подумаю! Пусть лучше мне отрубят руки и ноги, чем оставаться одному в  четырех стенах… не видеть моих парней, не побалагурить с ними. Нет! Предпочту  каторгу Центральной тюрьмы; на «лужке»[147]  ты на воздухе, видишь людей, приходишь, уходишь, болтаешь с друзьями. Вот что я  скажу: пусть башка летит, а в отдельную камеру не сяду. Теперь я убежден, что  мне конец, ведь верно? А ежели мне скажут: хочешь в пустехонькую камеру на год?  Я суну шею под обрезальную машинку! Целый год без людей! Разве вытерпишь?.. О  чем думать, когда ты ни с кем не встречаешься…    

– А  если бы тебя заперли в одиночке силой?    

– Я  бы там не остался… бежал бы, – заявил Скелет.    

– Ну  а если б не смог… если б убедился, что нельзя бежать?    

– Убил  бы первого встречного, чтоб мне сняли голову.    

– А  если убийц вместо казни будут приговаривать к вечному заключению, что тогда?    

Эти  слова, казалось, поразили Скелета. Помолчав, он продолжал:    

– Тогда  я не знаю, что бы сделал… проломил бы башку о стену, умер бы с голода, только  чтоб оставаться самим собой! Как! Один… Всю жизнь? Не надеясь на побег? Так не  будет. Нет более отчаянного, чем я, могу зарезать человека за грош… ни за что…  во имя чести… Думают, что я прикончил только двоих… но если б заговорили  мертвые, то пять-то человек наверняка признали б мою работу.    

Бандит  расхвастался.    

Хвастовство  о совершенных убийствах – один из характерных черт лютых злодеев.    

Один  начальник тюрьмы говорил нам: «Если бы число убийств, которым бахвалятся эти  несчастные, соответствовало действительности, то население сильно поредело бы».    

– Я  то же самое, – сказал Крючок, желая похвастаться, – они считают, что  я уложил только мужа молочницы из Сите, но я порешил и других – вместе с  длинным Робером, которого казнили в прошлом году.    

– Поверьте  мне, – продолжал Скелет, – я не боюсь ни огня, ни дьявола, ну так  вот, если б я сидел без дружков, уверенный, что никогда не смогу сбежать…  дьявольщина… мне бы стало страшно…    

– Почему? –  спросил Николя.    

– Потому  что останусь наедине с собой, – отвечал староста.    

– Значит,  если бы тебе предстояло вновь убивать и если бы вместо каторги и гильотины  существовало только одиночное заключение, ты бы не посмел убивать и грабить?    

– Черт  знает… да… возможно… – ответил Скелет (исторический факт).    

Он  говорил правду.    

Трудно  себе представить, какой дикий ужас внушает бандитам одна лишь мысль о возможности  сидеть одному в камере, отрезанному от мира.    

И не  является ли страх преступника убедительным доказательством разумности такого рода  наказания?    

Но этого  мало: строгая изоляция, устрашающая убийц, быть может, волей-неволей повлечет  за собой отмену гильотины. Вот каким образом.    

Поколение  преступников, заполнившее в настоящее время тюрьмы и каторги, воспримет  применение одиночного заключения как чудовищную казнь.    

Привыкшие  к порочному образу жизни в общей массе преступников, которым мы посвятили  сдержанный очерк, так как нам пришлось затушевать некоторые умопомрачительные  факты, рецидивисты страшатся обособиться от мира подлецов, где они с легким  сердцем искупали свои преступления; страшатся, что останутся наедине с  воспоминаниями о прошлом… Они вознегодуют, подумав о столь страшном наказании.    

Многие  предпочтут смерть.    

И, решив  покончить с жизнью, они не остановятся перед убийством любого…    

Удивительная  вещь: среди десяти преступников, которые хотят лишить себя жизни, только бы не  находиться в одиночестве, девять совершают убийство, добиваясь смертного  приговора, и лишь один решается на самоубийство.    

Итак,  повторяем, эта уродливая статья варварского законодательства, несомненно, будет  исключена из нашего кодекса…    

Для того  чтобы лишить убийц надежды найти забвенье в смерти, необходимо упразднить  казнь.    

Но  вечное пребывание в одиночном заключении будет ли достаточно суровой карой за  тяжкие преступления, такие, например, как отцеубийство? Некоторые уголовники  совершают побег из строго охраняемых тюрем или в крайнем случае надеются  убежать. Арестантов, о которых мы говорим, надо лишить не только надежды, но  реальной возможности совершить побег.    

Вот  почему смертная казнь, преследующая цель избавления общества от опасных  злодеев, лишь в исключительных случаях приводит к раскаянию; преступник лишен  времени искупить содеянное злодеяние… Казнь, которую они принимают, – одни  в бесчувственном состоянии, а другие с возмутительным цинизмом, – мы  надеемся, будет заменена мучительным возмездием, которое предоставит  преступнику полную возможность раскаяться… искупить вину и в то же время  позволит закону сохранить жизнь, дарованную человеку богом. Ослепление лишает  преступника возможности убежать из тюрьмы и нанести кому-либо вред.    

Итак,  смертная казнь, являющаяся его единственной целью, будет в этом отношении справедливо  заменена.    

Ибо  общество убивает не во имя возмездия.    

Оно  убивает не для того, чтобы заставить страдать, – из всех видов наказаний  общество избирает наименее мучительное.[148]    

Оно  убивает во имя собственной безопасности.    

Разве  нужно бояться ослепленного узника?    

Наконец,  вечная изоляция, смягченная общением с честными, набожными людьми, которые  посвятят себя этой исцеляющей миссии, позволит убийце замолить грехи в течение  долгих лет раскаяния и угрызений совести, возродить свою душу.    

     ....................    

     

Шум и  громкие радостные возгласы арестантов, совершавших прогулку по тюремному двору,  прервали сговор. Николя вскочил и направился к дверям узнать причину  непривычного оживления. Возвратясь в залу, он сообщил:    

– Верзила  прибыл!    

– Верзила! –  воскликнул староста. – А где Жермен? Еще не возвратился?    

– Нет  еще.    

– Пора  прийти! Я б вручил ему чек на гроб, – пригрозил староста.    

 Глава VII

  СГОВОР    

     

Приход  Верзилы, показания которого могли стать роковыми для Жермена, вызвал шумное  оживление среди арестантов. Это был человек среднего роста и, несмотря на свое  увечье и тучность, казался ловким и сильным…    

В лице  его было что-то звериное: оно напоминало морду бульдога; вдавленный лоб, маленькие  хищные глаза, отвисшие щеки, могучие челюсти. Нижняя челюсть с длинными зубами  или, вернее, щербатыми клыками, выступала вперед, что еще более усиливало его  поразительное сходство с этим животным. На нем была шапка из выдры и синее  пальто с меховым воротником.    

Верзила  пришел в тюрьму в сопровождении молодого человека лет тридцати, со смуглым,  загорелым лицом, которое не было таким жутким, как у других узников, хотя он  старался казаться столь же решительным, как и его приятель. Порой он становился  мрачным и на губах его появлялась горькая улыбка.    

Верзила,  можно сказать, очутился в кругу знакомых; он едва успевал отвечать на приветствия  и радушные слова, которыми его осыпали со всех сторон.    

– Наконец-то  прибыл наш толстый весельчак… Вот хорошо, теперь порезвимся вдоволь.    

– Нам  тебя недоставало.    

– Где  ты там замешкался?    

– Нет,  я сварганил все, чтоб нагрянуть к дружкам… Не виноват, легавые не накрыли раньше.    

– Верно,  старина, сам себя не посадишь, но раз уж попал сюда… Время тянется, давай-ка  побалагурим.    

– Тебе  повезло, у нас Острослов.    

– И  он здесь? Старый друг по Мелену! Здорово! Здорово! Он поможет нам скоротать  время своими побасенками, а слушатели найдутся, сейчас прибудут новобранцы.    

– Кто  же?    

– Только  что в канцелярию… когда меня отправляли сюда, привели двух молодцов… Одного я  не знаю… но другой, в синей шапочке и серой куртке, вроде бы знакомый, где-то я  видел эту башку… Кажется, у Людоедки из «Белого кролика»… Здоровяк такой…    

– Слушай,  Верзила, ты помнишь, в Мелене я спорил с тобой, что и года не пройдет, как тебя  опять сгребут?    

– Верно,  ты выиграл, понимаешь, у меня было больше шансов стать вором, чем получить  награду за добродетель. А ты… на чем погорел?    

– Сбондил  по-американски.    

– Понятно,  тот же способ?    

– Да,  все тот же. Иду по своей дорожке. Простая… Если бы мой напарник не был болваном,  я не попал бы сюда… Ну да ладно, урок мне на пользу пойдет. Когда опять примусь  за дело, буду осторожнее… Я задумал одно дельце…    

– Смотри,  вот и Кардильяк! – воскликнул Верзила при виде маленького человека, нищенски  одетого, с гнусной физиономией, хитрой и злобной, похожего и на лису и на  волка.    

– Здорово,  старина!    

– Ах  ты, черепаха! – весело ответил заключенный по имени Кардильяк. –  Каждый день только и говорили: он придет, он не придет… А этот господин, словно  милая бабенка, заставлял себя ждать…    

– Ну  конечно, конечно!    

– Ну  а за что ты попался, за что-нибудь стоящее?    

– По  правде сказать, за кражу со взломом. Прежде удавалось, а на этот раз не  удалось… Дело богатое… Кстати, надо будет им еще заняться… Но я и Франк  погорели.    

Верзила  указал всем на своего сообщника.    

– Да  это Франк! – сказал Кардильяк. – А я и не узнал его, у него борода…  Это ты? А я думал, что тебя избрали мэром поселка, ведь ты мечтал стать честным  человеком.    

– Я  сдурил и был наказан, – вдруг заговорил Франк. – Каждому греху –  прощение… Полезно один раз… а теперь буду на каторге, пока не подохну.  Берегитесь меня, когда выйду!    

– В  добрый час, хорошо сказано.    

– Но  что все-таки с тобой произошло, Франк?    

– А  то, что происходит с любым из нас, дураковатым, кто, выйдя на свободу, пожелал  стать честным… Судьба ведь справедлива!.. Когда я вышел из Мелена, у меня было  более девятисот франков…    

– Это  правда, – подтвердил Верзила, – все его несчастья потому, что он,  выйдя из тюрьмы, хранил денежки, вместо того чтобы их прокутить. Теперь вы  увидите, к чему ведет раскаяние… Окупает ли оно хоть расходы?    

– Меня  отправили под надзором в Этан, – продолжал. Франк, – я слесарь и  работал у хозяина слесарной. Я сказал ему: «Меня освободили из тюрьмы, знаю,  что нашего брата не хотят нанимать, но вот вам девятьсот франков под залог,  дайте мне какую-нибудь работу, хочу стать честным человеком».    

– Черт  побери! Такое могло прийти в башку только Франку!    

– Да,  с башкой у него всегда было неладно.    

– Нанялся  слесарем!    

– Вот  шутник!    

– Послушайте  и вы узнаете, чего он достиг.    

– Я  предложил накопленные денежки хозяину мастерской в залог, чтоб он дал мне  работу. «Я не ростовщик, чтобы брать деньги под проценты, и арестанта в свою  мастерскую не пущу. Мне приходится ходить по домам и открывать замки; я  пользуюсь доверием. Если узнают, что среди моих рабочих есть каторжник, потеряю  заказчиков. За порог, дружок!»    

– Не  правда ли, Кардильяк, он получил по заслугам?    

– Конечно…    

– Глупый  парень, – с покровительственным видом обратился Верзила к Франку, –  надо было сразу с этим кончать, поехать в Париж, спустить все до последнего  гроша и потом волей-неволей начать воровать! Ведь-тогда у тебя возникли бы  неплохие замыслы.    

– До  каких пор ты мне будешь талдычить одно и то же? – с раздражением заговорил  Франк. – Конечно, было глупо с моей стороны беречь деньги, все равно я ими  не воспользовался. Жить под надзором в Этане было нелегко, там было всего  четыре слесаря. Первый меня выдал; когда я обратился к другому, то получил тот  же ответ… благодарю покорно. Всюду одна и та же песня.    

– Видите, –  друзья, к чему это ведет? Что там говорить? Мы прокляты навек!    

– Вот  и остался на мостовой в Этане. Прожил месяц-другой, – продолжал  Франк, – денежки уплыли, работы никакой, хоть и был под надзором, я  покинул город.    

– Дурень,  ты должен был сразу же так поступить.    

– Явился  в Париж, занялся своим ремеслом. Мой хозяин не знал меня, я сказал ему, что  приехал из провинции, где считался мастером. Оставшиеся семьсот франков вручил  маклеру, который выдал мне вексель. По истечении срока он мне ничего не  возвратил. Я вручил вексель судебному исполнителю, тот добился выплаты, и я  оставил деньги у него на черный день. Вот тогда-то я и встретил Верзилу.    

– Понимаете,  это я ускорил черный день, как вы увидите. Франк работал слесарем, изготовлял  ключи. Подвернулось дело, он мог бы мне пригодиться. Я предложил ему быть  сподручным: у меня были оттиски замков, он должен был изготовить ключи, это его  специальность. Парень отказался… он хотел стать честным… Я подумал: надо ему  все-таки удружить. Написал одно письмо без подписи его хозяину, несколько писем  разослал владельцам таких же мастерских. Сообщил им, что Франк выпущен на  свободу из тюрьмы. Хозяин выгнал его, а другие не стали с ним разговаривать. Он  нанялся еще в одну мастерскую, но провел там всего неделю, и оттуда его  прогнали. Да меняй он хоть десять мест, все равно я не оставил бы его в покое.    

– А  ведь я тогда не знал, что это ты донес на меня, – заметил Франк, – не  то бы я тебе показал.    

– Да  ведь я не такой дурак. Сказал тебе, что уезжаю в Лонжюмо навестить дядю, а сам  остался в Париже. Мне было известно все, что ты делаешь, от малыша Ледрю.    

– В  общем меня хозяин выгнал с последнего места работы как бродягу, заслужившего петлю.  Итак, трудитесь, ведите себя спокойно, и вас спросят не о том, что вы делаете,  нет, спросят, чем вы занимались раньше. Очутившись снова без заработка, я  подумал: хорошо, что есть деньги, на них можно пожить. Направляюсь к судебному  исполнителю, а тот сбежал, все пропало, и я остался без гроша, даже не смог  заплатить за квартиру. Представляете, как я бесился!.. В то время Верзила якобы  прибыл из Лонжюмо. Он воспользовался моим положением. Я не знал, что делать,  хоть вешайся. Убедился, что, если вором был, вором и останешься. Черт возьми, а  Верзила стал так меня донимать…    

– Что  наш славный Франк перестал сопротивляться, – продолжил Верзила. – Он  смело подчинился судьбе, принял участие в деле, а дело представлялось богатое.  К несчастью, в тот момент, когда мы уже готовы были раскрыть рот, чтобы  проглотить кусок, нагрянули легавые и нас замели. Ну что поделаешь, несчастный  случай. Без такого в нашем ремесле не обойтись. Чудес на свете не бывает.    

– И  все же… если бы тот мерзавец не обокрал меня, я бы не очутился здесь, –  гневно возразил Франк.    

– Довольно  тебе, не такая уж беда, – сказал Верзила. – Разве ты был счастлив,  когда работал как вол?    

– Я  был на свободе.    

– Да,  по воскресеньям, и то, когда не было срочной работы, а остальные дни сидел, как  собака на цепи, и не знал, будет ли работа завтра. Слушай, ты не умеешь ценить  своего счастья.    

– Ты  меня этому научишь, – с горечью возразил Франк.    

– В  конце концов, надо быть справедливым: ты можешь обижаться. Досадно, что не удалось  сварганить это дело. Богатая добыча, но еще не поздно: буржуа поуспокоятся,  надо вновь к ним нагрянуть через месяц или два. Богатый дом, очень богатый. Я  этим не смогу заняться, предстоит тюрьма, а вот если найду любителя, я ему  уступлю этот подряд по дешевке. Отпечатки замков находятся у моей бабы, надо  только опять сварганить ключи. Я все расскажу этому парню, и дело пойдет как по  маслу. Куш хороший! Десять тысяч франков! Может, это тебя утешит, Франк?    

Напарник  Верзилы покачал головой и молча скрестил руки на груди.    

Кардильяк  взял Верзилу под руку, увел его в угол двора и, помолчав, спросил:    

– Можно  еще заняться тем делом, которое тебе не удалось закончить?    

– Да,  и через два месяца оно будет как новенькое.    

– Ты  можешь это доказать?    

– Не  сомневайся!    

– Сколько  ты за него хочешь?    

– Сто  франков на кон, и я сообщу пароль. Предъявишь его моей бабе, она выдаст тебе оттиск,  затем сделаешь ключи. В случае удачи выплатишь ей пятую долю.    

– Пойдет!    

– Раз  я буду знать человека, которому она вручила оттиск, он не надует, а если и  надует, так я донесу. Вору будет хуже.    

– Ты  прав… но воры – люди честные, мы можем положиться друг на друга, иначе нельзя  браться за дело…    

Вот еще  уродство ужасных тюремных нравов.    

Этот  негодяй рассуждал справедливо.    

Редко  случается, чтобы вор не сдержал слово, данное при подобной сделке. Такие преступные  сговоры между ворами заключаются честно. Впрочем, это слово как-то неудобно  здесь употреблять. Скажем лучше, что жестокая необходимость обязывает бандитов  точно соблюдать договоренность, в противном случае невозможно было бы совершать  грабежи и кражи, как это справедливо признал сообщник Верзилы.    

За  наводку арестанты берут деньги, там же, в тюрьме, договариваются, как совершить  грабеж, и в этом мы видим еще одно из пагубных последствий содержания  заключенных в общих камерах.    

– Если  ты говоришь правду, – сказал Кардильяк, – я могу взяться за это дело:  улик против меня нет, я убежден, что меня оправдают. Через две недели состоится  суд, и дней через двадцать я на свободе. Какое-то время пойдет на то, чтоб  осмотреться, смастерить ключи, собрать нужные сведения… а через месяц-полтора  можно будет… заняться этим дельцем.    

– Да,  а за это время хозяева придут в себя… Ведь раз воры побывали в одном доме, все  уверены, что во второй раз они не осмелятся прийти сюда; ты это знаешь.    

– Знаю.  Берусь за это дело. Договорились.    

– А  чем ты мне заплатишь?.. Давай задаток.    

– Смотри,  вот моя последняя пуговица; когда их больше не будет, появится еще  что-то, – сказал Кардильяк, вырывая одну из обтянутых материей пуговиц,  украшавших его старый синий сюртук. Затем он сорвал ногтями обшивку пуговицы, и  Верзила увидел, что вместо деревяшки в ней была монета в сорок франков. –  Видишь, я могу заплатить тебе задаток, когда мы поговорим о деле.    

– Тогда  по рукам, старина, – сказал Верзила. – Раз ты скоро выходишь и у тебя  есть средства для оплаты моего подряда, могу тебе предложить еще одну сделку;  но это уж просто конфетка – кража с наводкой. Уже два месяца, как мы с моей  шмарой задумали это дельце… а теперь оно совсем созрело. Представь себе, стоит  дом в безлюдном месте, окна первого этажа выходят с одной стороны на пустынную  улицу, с другой – в сад; два старика ложатся спать рано, с курами. Когда было  неспокойно, они, боясь, что их ограбят, спрятали банку с монетами за обшивку  стены… Это моя баба обнаружила след, когда болтала со служанкой. Поверь мне, за  этот куш ты заплатишь больше, здесь рыжики как на подносе, только бери.    

– Будь  спокоен, договоримся… Я вижу, ты славно поработал после Централки.    

– Да,  мне повезло… Я сбондил всякого добра тысячи на полторы. Ловко обработал мать и  дочь, что живут в Пивоваренном проезде, где и я.    

– У  скупщика, дядюшки Мику?    

– Точно.    

– А  как поживает твоя жена Жозефина?    

– По-прежнему  ловкая проныра. Вела хозяйство у этих стариков, о которых я тебе рассказал. Это  она пронюхала про банку с рыжиками.    

– Молодец!    

– Я  горжусь ею… А кстати, насчет проныр, ты хорошо знал Сычиху?    

– Да,  Николя мне рассказывал, что Грамотей ее искалечил, а потом сам сошел с ума.    

– Я  думаю, это потому, что он потерял зрение. Несчастный случай. Ну вот что,  Кардильяк: раз ты хочешь взять мой подряд, я никому другому поручать не стану.    

– Никому.  Обо всем условимся вечером.    

– Ну  ладно, а как вы здесь живете?    

– Веселимся  до смерти.    

– А  кто староста?    

– Скелет.    

– Вот  кому палец в рот не клади. Я встречал его у Марсиаля на острове Черпальщика… Мы  там кутили с Жозефиной и Толстушкой.    

– Кстати,  Николя здесь.    

– Я  хорошо его знаю, дядя Мику мне говорил о нем. Он жаловался, что Николя брал на  бога старого бродягу, я тоже от него что-нибудь да сгребу… Скупщики… для этого  созданы.    

– А  вот и Скелет, легок на помине, – сказал Кардильяк, показывая на своего  приятеля, старосту, появившегося в дверях.    

– Новобранец,  на перекличку! – обратился Скелет к Хромому.    

– Здесь, –  заявил тот, входя в зал вместе с Франком, которого он взял под руку.    

Во время  разговора Верзилы, Франка и Кардильяка Крючок, по приказу Скелета, пошел  позвать человек двенадцать – пятнадцать из числа наиболее верных арестантов.  Они, чтобы не вызывать подозрения надзирателя, входили в зал не все сразу, а  поодиночке.    

Остальные  заключенные гуляли во дворе, некоторые, по совету Крючка, шумно вели себя,  чтобы отвлечь внимание надзирателя от того, что происходило в зале, где  собрались Скелет, Крючок, Николя, Франк, Кардильяк, Верзила и еще человек  пятнадцать: все они с нетерпением ждали, что скажет староста.    

Крючок,  которому было поручено следить за надзирателем, стоял подле двери. Скелет, вынув  трубку изо рта, спросил Верзилу:    

– Знаешь  ли ты молодого голубоглазого брюнета, Жермена, вроде бы честного парня?    

– Жермен  здесь! – злобно воскликнул Верзила.    

– Ты  его знаешь?    

– Знаю  ли я его?.. – ответил Верзила. – Друзья, он «наседка»… говорю я вам…  надо его проучить…    

– Да,  да, – закричали арестанты.    

– Ты  убежден, что он наушничал? – спросил Франк. – Не ошибаешься? Погубить  невинного человека…    

Эти  слова не понравились Скелету; наклонившись к Хромому, он шепнул:    

– Кто  это?    

– Знакомый,  я с ним работал.    

– Ты  в нем уверен?    

– Да,  но он трус, рохля.    

– Ладно,  буду за ним следить.    

– Расскажи,  кого Жермен продал, – спросил один из заключенных.    

– Рассказывай,  Верзила, – повторил Скелет, не спуская глаз с Франка.    

– Хорошо, –  сказал Верзила, – один житель Нанта по имени Велю, выйдя на волю, воспитывал  бездомного мальчика. Когда мальчуган вырос, Велю устроил его в Нанте на службу  в контору банкира, надеясь при помощи Жермена сварганить одно дело, задуманное  им уже много лет тому назад, а именно: подлог документа и ограбление банкира  тысяч на сто франков. Сделать это предполагалось в два приема… Все уже было  готово. Велю надеялся на юнца как на себя; этот шалопай спал там, где  находилась касса. Велю объяснил ему свой план. Жермен промолчал, потом сообщил  все хозяину и в тот же вечер удрал в Париж.    

Арестанты  возмущенно зашептались, послышались угрозы в адрес Жермена:    

– Это  доносчик… Надо его покалечить…    

– Я  его задену… и затем прикончу…    

– Надо  раскроить ему рожу, чтоб потом его отправили в госпиталь.    

– Молчать! –  грозно закричал Скелет.    

Арестанты  умолкли.    

– Говори, –  сказал староста Верзиле, продолжая курить.    

– У  Велю было два дружка. Они думали, что Жермен согласен участвовать в деле и поможет  им. В ту же ночь они совершили нападение; но Жермен предупредил банкира, и тот  зорко охранял дом. Один из приятелей Велю был пойман, когда он лез в окно, но  сам Велю убежал… Он был разгневан предательством Жермена и тем, что не удалось  схватить куш, и приехал в Париж. Вдруг, средь бела дня, встречает там юношу.  Днем Велю боится что-либо предпринять, но он замечает, где Жермен живет, и  ночью мы втроем окружили Жермена… К несчастью, он от нас ускользнул… и удрал с  улицы Тампль, где жил раньше; с тех пор мы не могли его найти, но раз он здесь…  я требую…    

– Не  твое дело требовать, – властно заявил Скелет.    

Верзила  замолчал.    

– Этим  займусь я, ты уступишь мне шкуру доносчика, я расправлюсь с ним, не зря меня зовут  Скелетом. Я – живой труп… мне ведь приготовлена могила в Кламаре; ничем не  рискуя, поработаю для наших ребят. Шпионы губят нас больше, чем легавые. Их  переводят от нас в Рокетт, а из Рокетт отправляют в Консьержери. Они чувствуют  себя в безопасности. Но не выйдет. Когда в каждой тюрьме убьют своего шпиона,  не важно, где он предавал, другим будет неповадно… Я покажу пример… Так  поступят и другие.    

Арестанты,  восхищавшиеся смелостью Скелета, столпились вокруг него. Даже Крючок, вместо  того чтобы оставаться у двери, присоединился к ним и не заметил, как новичок  вошел в зал.    

На нем  была серая куртка и надвинутый на лоб синий колпак, вышитый красной шерстью. Он  вздрогнул, услышав имя Жермена, затем присоединился к толпе, окружавшей  Скелета, всячески одобряя жестами и возгласами решение старосты.    

– Лихой  молодец, Скелет, – сказал один из арестантов, – ну и башка у него!    

– Он  и самого дьявола не побоится!    

– Настоящий  мужчина!    

– Если  бы все арестанты были такими же молодцами… именно тогда мы стали бы судьями и  казнили бы честных людей.    

– Это  было бы справедливо… Всякому свой черед…    

– Да…  но мы никак не договоримся.    

– Все  равно… он помогает всем ворам. Зная, что их ждет, доносчики перестанут наушничать.    

– Ясное  дело.    

– Скелету  ничего не стоит убить предателя, раз он уверен, что его дни сочтены.    

– По-моему,  жестоко убивать юношу, – возразил Франк.    

– Как,  почему, – гневно завопил Скелет, – разве мы не имеем права завалить  предателя?    

Поразмыслив,  Франк сказал:    

– Да,  он и в самом деле наседка, так ему и надо.    

Эти  последние слова и показания Верзилы рассеяли сомнение, которое Франк вызвал у  присутствующих.    

Один  лишь Скелет сомневался в том, удастся ли ему выполнить свое намерение.    

– А  что делать с надзирателем, Живой Труп? Так будем называть тебя, –  усмехаясь, спросил Николя Скелета.    

– Русселя  задержат в другом месте.    

– Нет,  его уведут в сторону.    

– Да…    

– Нет.    

– Молчать! –  крикнул Скелет. Наступила полная тишина.    

– Слушайте  меня, – хриплым голосом заговорил староста. – Пока тюремщик будет в  зале, нельзя его прикончить. У меня нет ножа, а если я стану душить, Жермен  начнет кричать, будет отбиваться.    

– Как  же быть?    

– А  вот как: Острослов обещал рассказать сегодня историю про Сухарика. Начнется  дождь, мы соберемся здесь, доносчик усядется в углу, на свое обычное место. Мы  заплатим Гоберу несколько су, чтоб он стал рассказывать… Наступит обеденное  время… Надзиратель, видя, что мы сидим спокойно и слушаем сказку о Сухарике, не  побоится оставить нас одних, пойдет обедать. Как только он уйдет, у нас будет  время, и когда надзиратель вернется, доносчик уже отдаст богу душу… Я все беру  на себя, справлялся не с такими… мне помогать не надо…    

– Послушайте, –  воскликнул Кардильяк, – в это время к нам всегда приходит судебный исполнитель.  Если он войдет в зал послушать Гобера и увидит, что здесь душат Жермена, он завопит…  Чиновник этот – дрянь, он сидит в отдельной камере, его надо остерегаться.    

– Верно, –  сказал Скелет.    

– Судебный  исполнитель? – воскликнул Франк. – Пристав, – с удивлением продолжал  он, – а как его фамилия?    

– Буляр.    

– Я  его знаю! – воскликнул Франк, сжав кулаки. – Это он ограбил меня.    

– Судебный  исполнитель? – спросил староста.    

– Да,  это он получил для меня семьсот франков и сгреб их.    

– Ты  его знаешь?.. Он тебя видел? – спросил Скелет.    

– Конечно,  знаю… К несчастью, я из-за него и попал в тюрьму.    

Сообщение  это Скелету было не по душе. Он подозрительно посмотрел на Франка, который  отвечал на вопросы своих друзей. Затем староста, наклонившись к Верзиле, тихо  сказал:    

– Этот  тип передаст надзирателю о нашем сговоре.    

– Нет,  ручаюсь, не передаст, но он ничего не понимает, быть может, способен  заступиться за Жермена. Лучше удалить его.    

– Довольно, –  сказал Скелет, а затем спросил Франка: – А ты не хочешь посчитаться с Буляром?    

– Дайте  мне волю, пусть только придет, я с ним поговорю.    

– Он  сейчас явится, подготовься.    

– Я  готов, за мной дело не станет, он свое получит.    

– Станут  драться, пристава отправят в камеру, а Франка – в карцер, – шепнул  староста Верзиле, – и нас избавят от обоих.    

– Какой  ты мудрец, Скелет! Голова! – с восхищением произнес бандит.    

Затем он  громко спросил:    

– Острослову  сказали, что он должен отвлечь надзирателя и что мы прикончим доносчика?    

– Нет.  Он труслив и добродушен, если б узнал, то не стал бы рассказывать. А когда все  произойдет, он поневоле смолчит.    

Прозвучал  звонок к обеду.    

– Эй,  воры, жрать! – объявил Скелет. – Сейчас придут Острослов и Жермен.  Слушайте все: я Живой Труп, но и доносчик – тоже Живой Труп.    

 Глава VIII

  РАССКАЗЧИК    

     

Новый  арестант, о котором мы говорили, тот, что носил синий колпак и серую блузу, внимательно  слушал и энергично одобрял заговор, угрожавший жизни Жермена. Человек этот, атлетического  сложения, вышел незамеченным из теплого зала с другими узниками и присоединился  к толпе заключенных, толпившихся во дворе вокруг раздатчиков пищи, разносивших  вареное мясо в медных тазах и хлеб в огромных корзинах.    

Каждый  арестант получал кусок вареной говядины без костей, из которых наутро был сварен  жирный суп, и краюху хлеба, на вкус лучше солдатского.[149]    

Заключенные,  у которых были деньги, могли купить в столовой вино и там, как говорится,  опрокинуть стаканчик.    

Те  узники, что, как, например, Николя, получали различные продукты с воли,  потчевали своих друзей. В этот день сын казненного преступника пригласил на  трапезу Скелета, Крючка и, по совету старосты, Гобера, для того чтобы уговорить  его рассказывать про Сухарика и Душегуба. Ветчина, крутые яйца, сыр и белый  хлеб – дары подневольной щедрости скупщика Мику – были разложены на скамейке, и  Скелет спокойно приготовился отдать им должное, ничуть не мучаясь мыслями об  убийстве, которое он собирался хладнокровно совершить.    

– Пойди  посмотри, не идет ли Острослов, поторопи-ка его, – обратился он к  Николя. – Прежде чем покончить с Жерменом, я выпью и закушу. Не забудь  сказать Верзиле, что надо натравить Франка на судебного исполнителя, чтоб  освободить Львиный Ров от обоих.    

– Не  волнуйся, но если Франк не проучит судебного исполнителя, то это не по нашей  вине…    

И Николя  вышел из теплого зала.    

В это  время на дворе появился метр Буляр, он курил сигару; его руки прятались в  длинном сюртуке серого сукна, а голова – в фуражке с козырьком, надвинутой на  уши. На его румяном и пухлом лице сияла улыбка. Он увидел Николя, который сразу  же начал высматривать Франка. Франк и Верзила обедали на скамье и не замечали  пристава: они сидели к нему спиной.    

Неукоснительно  выполняя указания Скелета, Николя, увидев, что метр Буляр подходит к нему,  сделал вид, что не замечает его, подошел к Франку и Верзиле.    

– Здравствуйте,  любезный, – обратился Буляр к Николя.    

– А,  добрый день, сударь, я вас не заметил. Вы, как обычно, прогуливаетесь?    

– Да,  мой милый, и сегодня, совершая прогулку, я преследовал двойную цель. Все вам объясню,  но сначала, пожалуйста, сигары… Не стесняйтесь. Между друзьями, черт побери, не  следует церемониться.    

– Благодарю  вас. Какая же двойная цель?    

– Я  вам объясню. Сегодня утром у меня отсутствует аппетит… и я решил, что, обедая  среди веселых молодцов, видя, как они поглощают еду, может быть, и я  проголодаюсь.    

– Неглупо  придумано… Но вот что, если вы хотите видеть двух молодчиков, которые лихо  пожирают все, что им дают, – сказал Николя, подводя Буляра к скамье  Франка, который сидел спиной к нему, – посмотрите на эти морды; сразу  почувствуете голод, как будто вы только что съели банку корнишонов.    

– А,  черт возьми, надо посмотреть на это чудо, – произнес метр Буляр.    

– Эй,  Верзила! – крикнул Николя. Верзила и Франк разом оглянулись.    

Буляр  был поражен и невольно разинул рот, узнав человека, которого он ограбил.    

Франк,  швырнув хлеб и мясо на скамью, в мгновение ока подскочил к метру Буляру и,  схватив его за шею, воскликнул:    

– Отдай  деньги!..    

– Как…  что? Вы меня задушите… я… Друг мой, послушайте меня…    

– Деньги,  говорю! Хотя теперь уже поздно, из-за тебя я попал сюда.    

– Но…  я… но…    

– Если  попаду на галеры, это ты будешь виноват, потому что, не укради ты у меня  деньги, я не стал бы воровать, был бы честным человеком, каким желал стать  всегда.    

Тебя-то  оправдают. Тебе-то ничего не будет, но от меня не уйдешь, ты меня запомнишь!  Ведь у тебя бриллианты и золото, а ты грабишь бедняков. Негодяй! Вот тебе в  рыло, получай… Ну что, хватит? Нет… на вот!    

– Помогите!  Помогите!.. – завопил Буляр, повалившись у ног Франка, который яростно его  избивал.    

Другие  арестанты, весьма равнодушные к потасовке, окружили дерущихся, вернее избиваемого,  так как Буляр, испуганный, запыхавшийся, не оказывал никакого сопротивления,  только стремился защитить себя от ударов, наносимых врагом.    

К  счастью, на крик пристава прибежал надзиратель и оттащил его от Франка.    

Метр  Буляр, бледный, потрясенный, с подбитым глазом, встал и ринулся к проходной. На  полу осталась лежать его фуражка.    

– Откройте, –  обратился он к надзирателю, – не хочу больше здесь быть. Помогите мне…    

– А  ты, за избиение господина, за мной, к начальнику тюрьмы, и на два дня в  карцер, – заявил надзиратель, схватив Франка за шиворот.    

– Плевать  я хотел, зато он получил свое, – ответил Франк.    

– Слушай, –  тихо произнес Верзила, делая вид, что приводит в порядок одежду Франка, –  ни слова о шпионе.    

– Ладно,  но если б остался здесь, то заступился бы за него, ведь убивать за такую вину человека…  жестоко, но выдавать вас не стану!    

– Не  задерживайся! – сказал надзиратель.    

– Ну  вот, порядок: избавились от того и от другого… теперь возьмемся за  Жермена, – заметил Николя.    

В то время  как Франка уводили со двора, появились Жер-мен и Гобер.    

Жермена  нельзя было узнать: лицо его, прежде печальное и унылое, сияло искренней радостью.  С гордо поднятой головой он смотрел на всех довольный, уверенный в себе. Он был  любим… отныне тюрьма ему не страшна.    

Гобер  следовал за ним со смущенным видом; он хотел заговорить с ним и наконец, сделав  над собой усилие, легонько коснулся Жермена, прежде чем тот приблизился к  арестантам, наблюдавшим за ним со скрытой ненавистью. Намеченная жертва не  могла от них ускользнуть.    

Жермен  вздрогнул, когда Гобер дотронулся до него, так как бывший фокусник, одетый в  лохмотья, не внушал ему доверия. Но, вспомнив наставления Хохотушки, чувствуя  себя счастливым и желая проявить учтивость, Жермен остановился и тихо спросил у  Гобера:    

– Что  вам угодно?    

– Поблагодарить  вас!    

– За  что?    

– За  то, что ваша милая знакомая хочет помочь моей сестре.    

– Не  понимаю вас, – удивленно сказал Жермен.    

– Все  объясню. Я только что встретил в канцелярии надзирателя, дежурившего в приемной  во время свидания с арестантами.    

– А,  да… это славный человек…    

– Обыкновенно  такого не встретишь среди тюремных надзирателей, но наш добрый папаша Руссель  не похож на них… он заслуживает, чтобы его так называли… Сейчас он шепнул мне  на одно ухо: «Фортюне, дорогой, хорошо ли вы знаете Жермена?» – «Да, его все  ненавидят», – ответил я.    

Подумав  немного, Гобер продолжал:    

– Простите  за то, что я так отозвался о вас, не обращайте внимания… дослушайте до конца.  «Да, – сказал я, – я знаю господина Жермена, которого ненавидит весь  тюремный двор». – «И вы также?» – со строгим видом спросил меня наш страж.  «Да что вы, я слишком труслив и слишком добродушен, чтобы к кому-нибудь питать  ненависть, а тем более к Жермену, который не кажется мне злым. Относятся к нему  несправедливо». – «Ну, ладно, Гобер? Вы – молодец, охраняйте Жермена, ведь  он оказал вам услугу». – «Каким образом?» – спросил я. А дядюшка Руссель в  ответ: «Не вам, но все равно вы должны быть ему благодарны».    

– Послушайте,  я ничего не понимаю, – улыбаясь, сказал Жермен, – объясните, в чем  дело.    

– Вот  и я также спросил Русселя, мол, объясните, ничего не понимаю. Тогда он мне разъяснил,  что не Жермен, а его славная посетительница была так добра к моей сестре.  Оказывается, ваша барышня слышала, как моя сестра во время свидания жаловалась  мне на свою судьбу, и, когда бедная женщина выходила из приемной, эта милая  незнакомка предложила ей посильную помощь.    

– Добрая  Хохотушка! – с нежностью произнес Жермен. – Она мне об этом не  сказала ни слова!    

– «Значит,  я просто осел, – ответил я Русселю. – Вы правы: Жермен был добр ко  мне, ведь его знакомая все равно что он, а моя сестра Жанна все равно что я, и  даже больше, чем я».    

– Бедняжка  Хохотушка! – продолжал Жермен. – Это меня не удивляет, ведь у нее  такое великодушное, сострадательное сердце!    

– А  потом Руссель мне сообщил, что он, не подавая вида, слышал разговор вашей  барышни с моей сестрой и предупредил меня: мол, если не поможете Жермену,  узнав, что против него заговор, то будете законченным подлецом, Гобер… Я же  ответил ему, что в моей душе нет подлости и что раз подружка Жермена обещала  поддержать мою сестру, честную и славную женщину… я сделаю все, что смогу, для  Жермена… «Как можете, так и помогите, – ответил мне дядюшка Руссель. –  Кстати, можете сообщить ему новость…»    

– Что  именно? – спросил Жермен.    

– Завтра  освобождается отдельная камера. Руссель просил меня предупредить вас об этом.    

– Неужели  это правда? О, какое счастье! – воскликнул Жермен. – Этот славный  человек прав: вы сообщили мне хорошую новость.    

– Честно  говоря, я тоже так думаю. Убежден, что ваше место не с такими людьми, как мы,  господин Жермен.    

Затем  Фортюне Гобер, стараясь, чтобы никто не заметил, шепнул Жермену:    

– Видите,  как они смотрят на нас: недовольны, что я с вами. Я уйду, будьте осторожны. Если  к вам станут придираться, не отвечайте. Они будут искать повод, чтобы  поссориться с вами, а затем избить вас. Начнет Крючок. Остерегайтесь его. Я  постараюсь успокоить их…    

Гобер,  сделав вид, будто он нашел что-то на полу, нагнулся, затем привстал и удалился.    

– Благодарю  вас, добрый вы человек. Я буду осторожен, – сказал Жермен.    

Гобер  знал лишь о том, что Жермена хотят избить, чтобы его перевели в другую камеру,  но он ничего не знал об убийстве, которое замышлял Скелет. Ему не было известно  и то, что арестанты рассчитывают воспользоваться его рассказом, чтобы отвлечь  внимание надзирателя.    

– Эй,  лодырь, все болтаешь, – обратился Николя к Гоберу. – Оставь свою  баланду, у нас тут пир, усаживайся.    

– А  где? В «Корзине цветов»? В ресторане «Ванька-Встанька»?    

– Шут!..  Нет, в нашем зале. Стол накрыт… пир горой! У нас свинина, яйца, сыр… Я плачу.    

– Меня  устраивает, жаль только, что сестра будет внакладе, ее дети не часто видят  мясо, разве что выпросят у мясника.    

– Ладно,  торопись, Скелет голоден. Он и Крючок сожрут все сами.    

Николя и  Гобер вошли в зал. Скелет, сидя верхом на скамье, где была разложена еда, ругался  и проклинал всех, ожидая радушного хозяина.    

– Наконец-то,  улита, где пропадал, что делал? – спросил бандит.    

– Да  он стоял с Жерменом, – ответил Николя, нарезая окорок.    

– Разговаривал  с Жерменом? – спросил Скелет, внимательно глядя на Гобера и не переставая  пожирать еду.    

– Да! –  произнес Гобер. – Парень этот пороха не выдумает, даже крутых яиц, глупый  он, этот Жермен! Я слышал, будто он шпионил в тюрьме. Так он ведь болван!    

– Ты  думаешь? – возразил Скелет, обращаясь к Николя и Крючку.    

– Просто  убежден, как и в том, что это окорок! Какого черта вы придумали, что он занимается  слежкой? Он вечно один, ни с кем не разговаривает, и к нему никто не  обращается, он бежит от нас как от чумы. Так что он может о нас сообщить?  Впрочем, скоро он перейдет в одиночную камеру.    

– Когда? –  вскричал Скелет.    

– Завтра  он займет свободную камеру.    

– Тебе  понятно, надо спешить, завалить барана сегодня! Не то опоздаем, он будет спать  в другой камере. Сегодня до четырех, а сейчас уже три часа, – шепнул  Скелет Николя, в то время как Гобер судачил с Крючком.    

– Да, –  воскликнул Николя, делая вид, что отвечает Скелету, – Жермен презирает  нас.    

– Наоборот, –  возразил Гобер, – вы смущаете юношу, он чувствует себя перед вами как ничтожная  тварь. Знаете, в чем он мне признался?    

– Нет!  В чем?.    

– Он  мне сказал: «Какой счастливый вы, Гобер, что смеете разговаривать со знаменитым  (знаменитым – так и сказал) Скелетом на равных. Я очень хочу поговорить с ним,  но мне он кажется таким почтенным, что, встреть я самого префекта полиции при  всех его регалиях, я не почувствовал бы себя таким ничтожеством».    

– Он  тебе так и сказал? – возразил Скелет, делая вид, что верит этим словам и  что он растроган тем, какое впечатление производит он на Жермена.    

– Да,  так и сказал! Это так же верно, как то, что ты – величайший бандит на свете!    

– Тогда  дело другое, – ответил Скелет. – Я с ним помирюсь. Крючок хотел  затеять драку. Теперь он не станет к нему приставать.    

– Это  справедливо, – воскликнул Гобер, убежденный в том, что отвел нависшую над  Жерменом опасность. – Он славный малый, не станет ссориться с вами. Он  ведь вроде меня – смел, как заяц.    

– А  все ж досадно, – заговорил Скелет, – мы хотели схлестнуться после  обеда. Скучно будет коротать время.    

– А  верно, что мы будем делать после обеда? – сказал Николя.    

– Если  так, пусть Фортюне займет нас, расскажет какую-нибудь историю, и я не стану приставать  к Жермену, – заявил Крючок.    

– Ладно,  согласен! – ответил Гобер. – Только с одним условием, иначе не буду  рассказывать.    

– Какое  еще условие?    

– Почтенная  компания, среди которой много богачей, соберет в мою пользу двадцать су, –  заговорил Гобер своим всегдашним тоном зазывалы. – Да, да, господа!  Двадцать су! За то, чтобы услышать знаменитого Острослова, выступавшего среди  самых знатных грабителей, самых известных бандитов Франции и Наварры, которого  постоянно ждут в Бресте и Тулоне, куда он должен отправиться по приказу  правительства. Двадцать су! Это – даром, господа!    

– Ладно,  потом отдадим тебе двадцать су.    

– Потом?  Нет, деньги вперед, – воскликнул Гобер.    

– Послушай!  Неужели ты думаешь, что мы тебя обманем, не заплатив двадцать су? – с возмущением  спросил Скелет.    

– Совсем  нет! Я всецело доверяю нашей братии. Это для того, чтобы поберечь ваши денежки,  я требую двадцать су вперед.    

– Честное  слово?    

– Да,  господа, моей повестью вы будете так довольны, что не двадцать су, а двадцать  франков, сто франков заплатите мне! Я спорить не буду и соглашусь их принять.  Видите, сэкономите, если заранее дадите двадцать су!    

– Ну  и хвастун же!    

– Я  работаю только языком, нужно, чтоб он мне помогал. К тому же моя сестра и ее  дети терпят нужду, а двадцать су для них кое-что значат.    

– Почему  твоя сестра не займется нашим делом и ребята тоже, если они уже большие? –  возразил Николя.    

– Не  говорите мне об этом, она меня огорчает, позорит… ведь я слишком великодушен.    

– Скажи  лучше – слишком глупый, если помогаешь ей.    

– Правда,  я помогаю ей быть честной, а в ваших глазах это порок. Впрочем, она ни на что  больше не способна, жаль ее, что и говорить! Ну ладно, решено – я вам расскажу  свою знаменитую историю «Сухарик и Душегуб», мне заплатят двадцать су, и Крючок  не будет затевать драку с этим идиотом Жерменом, – заявил Гобер.    

– Тебе  соберут двадцать су, и Крючок не будет задевать этого идиота Жермена, –  согласился Скелет.    

– Итак,  внимание, вы услышите нечто необыкновенное. Смотрите, идет дождь, и публика  прибывает, дождь гонит ее сюда, зазывать никого не нужно.    

И  действительно, пошел дождь, арестанты сопровождаемые надзирателем, уходили с прогулочного  двора, чтобы укрыться в теплом зале.    

Мы уже  говорили, что это был просторный зал, вымощенный плитами, с тремя окнами,  выходившими на двор. Посреди зала стояла печь, подле которой уселись Скелет,  Крючок, Николя и Гобер. По знаку старосты к ним присоединился и Верзила.    

Жермен  вошел одним из последних, увлеченный сладостной мечтой. Он направился к последнему  окну зала и уселся на подоконник, занял свое обычное место. Никто на это место  не претендовал, так как оно находилось вдалеке от печи, вокруг которой  собрались арестанты.    

Мы уже  говорили о том, что лишь человек пятнадцать считали Жермена провокатором и  знали, что его сегодня должны убить.    

Но  вскоре все преступники услышали эту новость, и все они одобряли готовящуюся расправу.  Негодяи в своей слепой жестокости считали это убийство законным возмездием и  надежной гарантией против предателей.    

Только  Жермен, Гобер и надзиратель не знали, что должно произойти.    

Всеобщее  внимание привлекли к себе палач, его жертва и рассказчик; последний невольно  лишил Жермена единственной защиты, которой он мог ожидать, так как почти  наверняка надзиратель, видя, что все слушают рассказ Гобера, воспользуется этим  временем, чтобы пойти пообедать.    

И  действительно, когда все заключенные собрались, Скелет обратился к надзирателю:    

– Послушайте,  старина, Острослов задумал отличное дело, он расскажет нам историю о Сухарике и  Душегубе. Погода такая скверная, что во дворе нельзя оставить даже охранника,  да он и не нужен, мы здесь спокойно будем слушать, а потом разойдемся по  камерам.    

– Хорошо,  согласен. Когда он балагурит, вы ведете себя тихо… По крайней мере, мне незачем  стоять у вас над душой.    

– Ладно, –  произнес Скелет, – но Острослов дорого запросил за рассказ… хочет двадцать  су.    

– Да  двадцать су – это просто даром, – воскликнул Острослов. – Да,  господа, совсем даром. Неужели, чтобы сберечь грош, вы лишите себя удовольствия  послушать о приключениях бедного Сухарика, грозного Душегуба и негодяя Гаргуса…  От рассказа сердце разрывается, волосы становятся дыбом. Итак, господа, неужели  у вас не найдется четырех грошей иль попросту пяти сантимов, чтобы у вас  разорвалось сердце и волосы стали бы дыбом?    

– Кладу  два су. Эй вы, неужели наша банда не пожелает развлечься? – спросил  Скелет, многозначительно посмотрев на своих сообщников.    

К  великой радости Гобера, который собирал деньги для своей сестры, со всех сторон  посыпались монеты.    

– Восемь,  девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать! – объявил он. –  Ну, господа капиталисты и банкиры, поднатужьтесь, не можете же вы остановиться  на несчастном числе тринадцать? Нужно еще всего семь су, ничтожная сумма – семь  су! Как же, господа, все будут говорить, что шайка Львиного Рва не смогла  собрать еще семь су, да, несчастных семь су! Ах, господа, люди подумают, что вы  попали сюда случайно или что вы жмоты.    

Резкий  голос рассказчика и его шутки вывели Жермена из задумчивости и, вспомнив совет  Хохотушки – быть более общительным, а также желая подать милостыню бедняку,  который хотел оказать ему помощь, он встал и бросил к ногам рассказчика монету  в десять су.    

– Десять  су, господа! Я говорил о капиталистах… почет и уважение господину: он ведет  себя как банкир, как посол, для того чтобы вы были довольны. Да, господа,  большую часть моего рассказа о Сухарике и Душегубе заслужил он, вы у него в  долгу, и вы отблагодарите его! А три су сверх установленной платы станут моим  вознаграждением за то, что я буду подражать героям, а не просто говорить, как  говорю с вами. Этим вы обязаны богатому господину, которого вы должны обожать.    

– Слушай,  перестань ехидничать, приступай к делу! – заявил Скелет.    

– Внимание,  господа, – сказал Гобер, – нужно проявить справедливость к богачу,  который дал мне десять су; он, вслед за старостой, должен занять лучшее место.    

Это  предложение устраивало Скелета, он заорал:    

– Верно,  я, а затем он должны занять лучшие места. И Скелет с ухмылкой подмигнул своим  сообщникам.    

– Да,  да, пусть он пересядет, – заорали они.    

– Пусть  займет место на первой скамейке.    

– Видите,  молодой человек… ваша щедрость вознаграждена, достопочтенное общество  предлагает вам занять место в первом ряду, – сказал Гобер Жермену.    

Полагая,  что своей щедростью он и в самом деле добился благосклонности озлобленных  арестантов, довольный тем, что исполняет указание Хохотушки, Жермен отнюдь не  без сожаления оставил излюбленное место и приблизился к рассказчику.    

Этот  последний, вместе с Николя и Крючком, установив вокруг печи четыре или пять скамеек,  стоявших в темном зале, высокопарно заговорил:    

– Вот  первые ложи! Особая почесть каждому сеньору, но прежде всего капиталисту. Теперь  те, кто заплатил, сядут на скамейки, – весело добавил рассказчик,  убежденный в том, что Жермену сейчас благодаря его заботам ничего не  угрожает. – А безбилетники пусть устраиваются на полу либо будут слушать  стоя…    

Итак,  воспроизведем обстановку сцены.    

Острослов  находился возле печи и собирался рассказывать. Подле него расположился Скелет,  пристально взирая на Жермена, и готовился схватить его, как только надзиратель  уйдет из зала.    

Невдалеке  от Жермена, Николя, Крючка, Кардильяка и еще одной группы арестантов можно было  заметить человека в серой блузе и синем колпаке, занимавшего место на последней  скамье.    

Большинство  заключенных сидели на полу, некоторые стояли у стен, как бы представляя задний  ряд, освещенный боковыми окнами, яркий свет от которых перемежался мрачной  тенью, выделяя, словно на полотнах Рембрандта, столь непохожие друг на друга  грубые черты их лиц.    

Заметим  к тому же, что надзиратель, который, не подозревая, что должен был своим уходом  подать сигнал к убийству Жермена, уже находился у выхода.    

– Ну  что, начинать? – спросил Гобер Скелета.    

– Эй,  соблюдайте тишину! – заявил староста, а затем, обращаясь к рассказчику,  сказал: – Теперь начинай, тебя слушают.    

Наступила  глубокая тишина.    

 Глава IX

  СУХАРИК И ДУШЕГУБ    

     

… Нет  ничего нежнее, спасительнее, драгоценнее, чем ваши слова; они чаруют,  облагораживают…    

(Вольфганг,  1, IV)    

     

Прежде  чем Гобер начнет свой рассказ, поведаем читателю, что в силу разительного контраста  большинство арестантов, несмотря на их цинизм, любят трогательные истории – нам  не хотелось бы называть их наивными, в которых, по законам неумолимого рока,  униженный герой после бесчисленных приключений мстит тирану.    

Мы  далеки от мысли сопоставлять порочные натуры с людьми бедными, но достойными, и  все же разве вы не знаете, как бурно приветствует публика в театрах на Больших  Бульварах освобождение жертвы и какие грозные окрики адресует она злодеям и  предателям?    

Обычно с  иронией относятся к проявлению народных симпатий к добрым, слабым, преследуемым  и к неприязни по отношению к сильным, несправедливым, жестоким.    

Нам это  представляется некоторым заблуждением.    

Именно  эти вкусы публики вызывают в нас отрадное чувство.    

Бесспорно,  что эти здоровые инстинкты могли бы послужить прочным моральным фундаментом для  тех несчастных, которые в силу их невежества и бедности подвержены стихиям зла.    

Мы  всецело возлагаем надежду на неизменно здоровый инстинкт народа, публики, которая,  несмотря на поклонение искусству, никогда бы не позволила, чтоб развязка драмы  завершалась торжеством подлеца и казнью праведника.    

Это  обстоятельство многие презирают, подвергают насмешкам, нам же оно кажется  весьма существенным, так как выявляет склонности, которые можно обнаружить у  самых порочных натур, когда они, так сказать, находятся в покое, никто не  подстрекает их и ничто не принуждает совершать какое-либо злодеяние.    

Словом,  раз люди, погрязшие в пороке, увлечены рассказом о возвышенных чувствах, то не  должны ли мы верить, что всем им более или менее свойственна любовь к красоте,  добру, справедливости, но нищета, отупение душат эти божественные инстинкты,  являются главной причиной падения нравов.    

Не  очевидно ли, что злыми люди становятся только потому, что они несчастны;  избавьте человека от ужасных пут нищеты, улучшите условия его существования, и  люди смогут вести праведный образ жизни.    

Мы  надеемся, что впечатление, которое произведет рассказ Гобера, позволит нам  подтвердить некоторые наши мысли.    

Все  замолкли, и Гобер начал свою историю:    

– Все  это происходило много лет тому назад. Тогда еще в Париже был квартал, называемый  Маленькая Польша. Известно ли вам, что это такое?    

– Известно, –  откликнулся заключенный в синем колпаке и серой куртке, – это были хибары,  расположенные между улицами Роше и Пепиньер.    

– Правильно,  дружок, – сказал Гобер. – И хотя в квартале Сите отнюдь не дворцы, он  по сравнению с Маленькой Польшей казался все равно что улицы Мира или Риволи;  настоящие трущобы, впрочем, для грабителей место удобное, улиц не было, одни  переулки, вместо домов – лачуги; мостовых тоже не было, сплошная каша из грязи  и навоза, и если бы экипажи там проезжали, то они не производили бы шума, но  экипажей там не было. С утра и до вечера и в особенности с вечера до утра  слышались вопли: «Караул, на помощь!», «Убивают!» Но полиция не обращала  внимания. Чем больше было убитых в Маленькой Польше, тем меньше там оставалось  преступников.    

Народ  кишмя кишел, правда, ювелиров и банкиров что-то не было видно, но зато там обитали  клоуны, шуты, фигляры, дрессировщики. Среди них был один – страшный человек по  прозвищу Душегуб, особенно жестоко он обращался с детьми. Имя свое он получил  потому, что однажды разрубил пополам маленького шарманщика.    

Когда  Гобер начал рассказ, часы пробили четверть четвертого.    

Обычно в  четыре часа арестанты расходились по камерам; задуманное Скелетом преступление  должно было произойти до этого времени.    

– Э,  проклятие, не уходит надзиратель, – шепнул староста Верзиле.    

– Не  беспокойся. Острослов разговорился, и дядюшка Руссель уйдет…    

Гобер  продолжал:    

– Никто  не знал, откуда взялся там Душегуб, одни говорили, что он итальянец, другие  называли его цыганом, некоторые думали, что он турок или африканец; кумушки  принимали его за волшебника, хотя в наше время волшебник кажется смешным, я  готов присоединиться к мнению женщин. Считали так потому, что его всегда  сопровождала рыжая обезьяна по кличке Гаргус, она была такая хитрая и злая, что  поговаривали, будто в нее вселился бес. Мы еще познакомимся с этим зверем.  Представляю вам Душегуба: лицо у него было темное, как сапог, волосы рыжие, как  у обезьяны; глаза зеленые, язык черный, и вот поэтому многие верили, что он действительно  волшебник.    

– Черный  язык? – переспросил Крючок.    

– Черный,  как чернила! – ответил Гобер.    

– Почему?    

– Потому,  может, что, когда мать его носила в утробе, она говорила о негре, –  сдержанно пояснил Гобер. – Внешнему облику Душегуба соответствовало и его  ремесло; он содержал зверинец: черепахи, обезьяны, морские свинки, белые мыши,  лисицы, сурки. Зверей водили напоказ савояры и другие бедные дети.    

Утром  Душегуб снаряжал мальчишек в дорогу, каждый брал своего зверя и получал кусок  хлеба… Они должны были просить милостыню, а их зверек исполнять при этом танец  «Катрин». Тех из ребят, кто приносил менее пятнадцати су, он так избивал, что  крики детей были слышны во всей округе.    

Должен  сказать, что в Маленькой Польше был один человек, его называли старостой, потому  что он первым поселился в этом квартале и являлся мэром поселка, старшиной,  мировым судьей или, скорее, военным судьей, разбиравшим все возникавшие ссоры;  к нему во двор (он был владельцем винной лавки и трактира) приходили драться  те, кто не мог понять друг друга и договориться. Будучи пожилым, староста тем  не менее обладал силой Геркулеса, и все его боялись. В Маленькой Польше клялись  только его именем; стоило ему сказать: «Это хорошо», и все повторяли: «Это  очень хорошо», а скажет: «Скверно», и все твердят: «Скверно». В сущности, он  был отличный малый, но суровый; когда, к примеру, сильный обижал слабого, тогда  уж берегись!    

Так как  староста и Душегуб были соседи, то староста, слыша крики избиваемых детей, сказал  Душегубу: «Если я еще раз услышу, что дети кричат, я заставлю горланить тебя, а  так как глотка у тебя здоровая, то буду колотить тебя до потери сознания».    

– Староста  – шутник, мне нравится староста, – сказал Синий Колпак.    

– И  мне тоже, – сказал дядюшка Руссель, подходя поближе к компании слушателей.    

Скелет  едва сдерживал свое гневное раздражение. Гобер продолжал:    

– Благодаря  старосте, пригрозившему Душегубу, в Маленькой Польше не стало слышно, как  кричат дети по ночам; но бедные дети страдали не меньше, чем прежде, они теперь  не кричали, когда хозяин бил их, так как боялись, что тогда он будет бить их  еще сильнее. Пойти пожаловаться судье им и в голову не приходило. За то, что  они приносили Душегубу пятнадцать су, он предоставлял им крышу, кормил их и  одевал.    

Кусок  черного хлеба на ужин и на завтрак – вот и вся еда; никакой одежды он им не  давал, а жили они вместе со зверями на чердаке, куда попасть можно было только  по приставной лестнице через люк; спали на той же соломе, что и звери. Когда животные  и дети забирались в это логово, Душегуб закрывал чердак на ключ и уносил  лестницу.    

Представьте  себе, какой шум, какая возня начиналась впотьмах на этом чердачке, где ночевали  обезьяны, морские свинки, лисицы, мыши, черепахи, сурки и дети. Душегуб спал в  нижней комнате, а подле него сидела огромная обезьяна Гаргус, привязанная к  ножке кровати. Когда на чердаке становилось слишком шумно, хозяин зверинца  вставал в темноте, брал кнут, поднимался по лестнице, открывал люк и, ничего не  видя, хлестал по первому попавшемуся.    

В его  распоряжении было пятнадцать ребят, и некоторые из этих простодушных детей  приносили ему каждый день по двадцать су. После небольших затрат у него  ежедневно оставалось по четыре франка или по сто су в день; на эти деньги он  пьянствовал, потому что, заметьте, это был величайший пьянчуга на свете, он  ежедневно напивался в стельку. Таков был его обычай, иначе, говорил он, у него  весь день будет голова болеть. На свои доходы он покупал баранье сердце для  Гаргуса, ведь большая обезьяна, словно хищник, пожирала сырое мясо.