1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
Сверкая  ярко, как светило дня,    

Среди  двора недвижно конь стоял,    

А рыцарь  все свои доспехи снял    

И в  предназначенный покой ушел,    

Где для  него уже накрыт был стол.    

Его  подарки – зеркало с мечом -    

Отрядом  слуг отнесены потом    

На самый  верх высокой башни были.    

А  перстень чудодейственный вручили    

Еще  сидевшей на пиру Канаке.    

Меж тем  – и это правда, а не враки -    

Конь  медный словно бы к земле прирос.    

Как ни  пытались, все ж не удалось    

Громаду  сдвинуть хоть бы на вершок, -    

От лома  и колодок мал был прок.    

Никто не  знал, как завести его,    

И он до  часа простоял того,    

Когда им  рыцарь рассказал, как надо    

Пустить  в движенье медную громаду.    

Перед  конем толпился стар и млад,    

В него  вперивши восхищенный взгляд.    

Так был  высок он, длинен и широк,    

Так  дивно строен с головы до ног,    

Что на  ломбардских походил коней,    

А взор  его был жарче и живей,    

Чем у  пулийских скакунов, [229]  и люди    

Считали,  что природа в этом чуде    

Исправить  не могла бы ничего,    

Что этот  конь – искусства торжество.    

Но  высшее будило изумленье    

То, что  способен приходить в движенье    

Лишенный  жизни медный истукан.    

Казалось,  это – сказка дальних стран.    

Всяк с  домыслом особым выступал,    

И,  словно шумный улей, двор жужжал.    

В умах  носился рой воспоминаний    

Из  старых поэтических преданий:    

Пегаса  называли, в небосвод    

На  крыльях совершавшего полет,    

И  пресловутого коня Синона,    

Который  погубил во время оно,    

Как  знаем мы из книг, троянский град.    

«Боюсь, –  сказал один, – что в нем отряд    

Вооруженных  воинов сокрыт,    

Который  нам погибелью грозит.    

Быть  начеку должны мы!» А другой    

Шепнул  соседу: «Разговор пустой!    

Скорее  это чар волшебных плод,    

Подобный  тем, которыми народ    

Жонглеры  тешат в праздничные дни».    

И так  предолго спорили они,    

Как  спорить неучам всегда привычно    

О том,  что для ума их необычно:    

Они не  разбираются в вещах,    

Их  домыслами руководит страх.    

Дивились  также многие немало    

Еще не  унесенному зерцалу,    

В  котором столько можно увидать.    

И вот  один пустился объяснять,    

Что дело  тут не боле и не мене,    

Как в  угловой системе отражений,    

Что в  Риме зеркало такое есть    

И что об  этом могут все прочесть    

У  Альгасена [230]  и Вителлиона, [231]    

Что знал  зеркал и перспектив законы,    

И  говорил о них уж Стагирит. [232]    

С не  меньшим изумлением глядит    

Народ на  дивный всерубящий меч.    

И о  Телефе [233]  тут заходит речь    

И об  Ахилле, что своим копьем    

Мог  поражать и исцелять потом,    

Как  всякий тем мечом, с которым вас    

Недавно  познакомил мой рассказ.    

И вот о  том, как раны исцелять,    

Как и  когда металлы закалять,    

Беседа  завязалась вдруг живая.    

Я в этом  ничего не понимаю.    

Затем  возник о перстне разговор,    

И все  признались в том, что до сих пор    

О  невидали этакой слыхали    

Одно, а  именно, что толк в ней знали    

Лишь  Моисей и Соломон-мудрец.    

Все  стали расходиться наконец,    

И тут  один сказал, что для стекла    

Весьма  пригодна ото мха зола.    

Хотя  стекло и мох ничуть не схожи,    

Все  согласились, ибо знали тоже    

Об этом  кое-что. Так гром, туман,    

Прибой,  сеть паутинок средь полян    

Нас лишь  тогда ввергают в изумленье,    

Когда не  знаем мы причин явленья.    

Пока меж  них беседа эта шла,    

Поднялся  Камбускан из-за стола.    

Полдневный  угол Феб уже покинул.    

И с  Альдираном [234]  Лев бесшумно двинул    

Свои  стопы на горний перевал,    

Когда  из-за стола владыка встал    

И,  окружен толпою менестрелей,    

Которые  под инструменты пели,    

Прошествовал  в приемный свой покой.    

Я  полагаю, музыкой такой    

Слух  услаждается на том лишь свете.    

И з пляс  Венерины пустились дети:    

Их  госпожа в созвездье Рыб вошла    

И вниз  глядела – ласкова, светла.    

Царь  Камбускан на троне восседал,    

И  незнакомый рыцарь сразу в зал    

Был  приглашен, чтоб танцевать с Канакой.    

Великолепье  празднества, однако,    

Кто в  состоянье описать? Лишь тот,    

Чье  сердце, словно юный май, цветет    

И кто в  делах любовных искушен.    

Кто  описал бы нежных лютней звон,    

И танцы,  и роскошные наряды,    

И юных  дев прельстительные взгляды,    

И полные  лукавства взоры дам,    

Ревнивым  нестерпимые мужьям?    

Лишь  Ланселот, но он лежит в могиле.    

Поэтому,  не тратя зря усилий,    

Скажу  одно: дотоле длился пляс,    

Покуда к  ужину не пробил час.    

Вино и  пряности дворецкий в зал    

Принесть  под звуки лютней приказал.    

Прислуга  бросилась к дверям проворно    

И через  миг в приемный зал просторный    

Внесла  вино и пряности. Потом,    

Поев,  попив, пошли все в божий дом,    

А после  службы вновь к столу присели.    

Подробности  нужны ли, в самом деле?    

Известно  каждому, что у владык    

Запас  всего роскошен и велик.    

Чтоб  яства все назвать, день целый нужен.    

Как  только был закончен царский ужин,    

На двор  отправился с толпой дворян    

И  знатных дам преславный Камбускан    

На  медного коня взглянуть. Со дня,    

Когда  дивились так же на коня    

Троянцы  осажденные, едва ли    

Какие-либо  кони вызывали    

Такое  изумленье у людей.    

Царь  попросил, чтоб рыцарь поскорей,    

Как  заводить коня, дал объясненье.    

Конь  заплясал на месте в то мгновенье,    

Как  рыцарь под уздцы его схватил.    

И тут же  рыцарь вот что сообщил:    

«Чтоб,  государь, на нем пуститься в путь,    

Иглу тут  в ухе надо повернуть    

(Ее вам  с глазу на глаз покажу я),    

А вслед  за тем назвать страну, в какую    

Попасть  желаете, и конь тотчас    

В  желанную страну доставит вас.    

Тогда  необходимо повернуть    

Иглу  другую (в этом-то вся суть),    

И  остановится скакун мгновенно.    

Уже  никто тогда во всей вселенной    

Его не  сможет сдвинуть, – будет он    

Стоять  на месте, словно пригвожден.    

А если  скрыть его вы захотите    

От глаз  людских, – то эту поверните    

Иглу, и  он, исчезнув, словно дым,    

До той  поры останется незрим,    

Пока его  не позовете снова    

(Я  нужное для этой цели слово    

Потом  вам с глазу на глаз передам).    

Все о  коне теперь известно вам».    

Когда  царю все части скакуна    

И все  приемы объяснил сполна    

Приезжий  рыцарь, царь, отменно рад    

И светел  духом, к трапезе назад    

Вернуться  поспешил, в свой круг домашний.    

В  сокровищницу царскую, на башню,    

Уздечку  слуги отнесли тотчас,    

А конь –  не знаю как – исчез из глаз.    

О нем я  больше говорить не стану,    

А только  пожелаю Камбускану    

Пропировать  средь рыцарей двора    

Ночь  напролет, до самого утра.    

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

Пищеварения  помощник сон,    

К ним  близко подойдя, сказал, что он    

Советует  передохнуть часок:    

Веселью,  как работе, отдых впрок.    

Потом он  всех поцеловал, зевая,    

И так  промолвил: «Власть теперь большая    

У  крови, – да не будет ей препон».    

Зевая,  все благодарили сон,    

Потом  отправились на боковую,    

Покоя  безмятежного взыскуя.    

Не буду  вам описывать их снов:    

Ведь  сновидения хмельных голов    

Всегда  бессмысленны и бестолковы.    

Проспали  все до той поры, как новый    

День  воссиял. Среди ночного мрака    

Прекрасная  лишь не спала Канака.    

Как  только вечер наступил, она,    

Благоразумья  женского полна,    

С отцом  простилась и ушла, чтоб очи    

Не  замутились от бессонной ночи.    

Заснувши  вмиг, она проснулась скоро.    

Ее  духовному предстали взору    

Два  образа – зерцала и кольца.    

Сто раз  менялся цвет ее лица.    

Еще во  сне чудесное зерцало    

Ее покой  виденьем взволновало.    

Пред тем  как на небо взошло светило,    

Она свою  служанку разбудила    

И  заявила, что желает встать.    

Принцессу  принялась увещевать    

Старуха  умная, сказав в ответ:    

«Куда  вы, государыня, чуть свет?    

Все спят  еще глубоким сном». Однако    

Стояла  твердо на своем Канака:    

Я  выспалась, мне хочется пройтись».    

И скоро  перед нею собрались    

Прислужницы  все остальные – то ли    

Их  десять было, то ль немного боле.    

Канака  встала, свежести полна,    

Подобно  солнышку, что в глубь Овна    

Свершить  успело лишь десятый шаг,    

И вышла  из дому, одевшись так,    

Как для  весенней надобно поры, -    

Удобно  для прогулки и игры.    

Пять-шесть  девиц ее сопровождало,    

И прямо  в парк дорога их лежала.    

Хоть  поднимавшийся от почвы пар    

Закутал  в мглу багровый солнца шар,    

Природа  так была прелестна все же,    

Что  сердце в сладкой трепетало дрожи    

От утра  вешнего и пенья птах    

В одетых  свежей зеленью кустах.    

Канака  понимала их язык,    

Ей  внятен был и щебет их и крик.    

Коль  туго развивается рассказ    

И те,  что слушают уж целый час,    

К его  охладевают содержанью, -    

Рассказ  свое теряет обаянье.    

Многоречивость  докучает нам,    

Поэтому  я понимаю сам,    

Что  нужно мне продолжить свой рассказ,    

Не  утомляя мелочами вас.    

Бродя по  просекам густого леса,    

Вдруг  набрела на дерево принцесса,    

Совсем  сухое, наподобье мела.    

Там  самка сокола вверху сидела,    

Лес  оглашая жалобной мольбой,    

И  крыльями обоими с такой    

В грудь  била силою, что вновь и вновь    

Бежала  по стволу на землю кровь.    

Терзая  клювом собственное тело,    

Она  стонала громко то и дело,    

И,  право, прослезился бы над ней    

Любой из  кровожаднейших зверей,    

Когда бы  слезы лить он только мог.    

Тот, кто  в делах сокольничьих знаток,    

Признаться  должен был бы без сомненья,    

Что  стана лучшего и оперенья    

У сокола  не видел он доселе.    

Породы  иноземной, в самом деле,    

Казалась  птица эта. Каждый миг,    

Пред тем  как жалобный издать свой крик,    

Она без  чувств упасть была готова.    

Канаке  перстень рыцаря чужого,    

Сверкавший  ярко на ее руке,    

Все  делал ясным в птичьем языке.    

Стал  говор всякой птицы ей знаком,    

И  отвечать могла она на нем.    

Услышав  стоны бедной соколицы,    

Она,  готова плачем разразиться    

От  состраданья и в душе своей    

Участье  нежное питая к ней,    

К стволу  сухому быстро подошла    

И на  бедняжку взор свой возвела.    

Потом  подол подставила, чтоб птице    

Кровоточащей  насмерть не убиться,    

Упав на  землю. Так ждала она,    

Невыразимой  жалости полна,    

И  наконец решила обратиться    

С такою  речью к бедной соколице:    

«Скажите,  если можете сказать,    

Что  заставляет вас так зло страдать?    

Смерть  друга иль любовная кручина    

Они одни  – жестокая причина    

Страшнейших  наших горестей и бед,    

Других  причин, пожалуй что, и нет.    

Вы столь  безжалостны к себе самой,    

Что,  верно, ревность или страх лихой    

Вас  принуждают разъяряться так.    

Я, право  же, не вижу, кто вам враг.    

Ах, вы к  себе не будьте так жестоки!    

Мне ни  на западе, ни на востоке    

Такого  зверя встретить не дал рок,    

Который  был бы так к себе жесток.    

Скажите  мне, чем можно вам помочь?    

Страданья  ваши видеть мне невмочь,    

В моей  груди к вам жалости так много.    

Скорей  спуститесь наземь, ради бога,    

И я,  татарского владыки дочь,    

Пока еще  не наступила ночь,    

Вас  излечу от вашей злой кручины.    

Не  утаите лишь ее причины.    

Я верю,  что поможет мне господь,    

Найду и  травы я, что вашу плоть    

Истерзанную  быстро исцелят».    

Тут  птица дважды вскрикнула подряд    

И камнем  наземь рухнула. Однако    

Ее с  земли подобрала Канака,    

И та,  очнувшись в ласковой руке,    

Промолвила  на птичьем языке:    

«Что  благородная душа к несчастью    

И горю  ближнего полна участья,    

Мы это  видим в жизни каждый миг    

И знаем  не один пример из книг.    

Присуща  жалость душам благородным.    

Я вижу,  о принцесса, что природным    

Вы  свойством доброты одарены    

И что ко  мне вы жалости полны.    

Вам  расскажу я про свою беду    

Не  потому, что облегченья жду,    

Но идя  вашей доброте навстречу.    

Еще  затем подробно вам отвечу,    

Чтоб  оградить других от лишних слез    

(Как  льва предупредил когда-то пес).    

Послушайте  же исповедь мою,    

Покуда  жизнь в себе еще таю».    

Пред  тем, как птица начала рассказ,    

Канака  так слезами залилась,    

Что  попросила та пресечь рыданья    

И  приступила так к повествованью.    

«В  пещере мраморной, где родилась    

На белый  свет я в злополучный час,    

Жизнь  ясно улыбалась мне вначале;    

Не знала  я ни горя, ни печали,    

Пока не  воспарила к небесам.    

Недалеко  от нас жил сокол там,    

Который  мне казался благородным,    

Хотя на  деле был лжецом негодным.    

С таким  искусством этот подлый тать    

Умел  свой нрав предательский скрывать,    

Такое  мне оказывал вниманье,    

Что  избежать его очарованья    

Никто б  не мог. Как змей из-под цветов    

Подстерегает,  укусить готов,    

Так этот  обольститель лицемерный,    

Личиной  вежливости беспримерной    

И  послушания всегда покрыт,    

Хранил  обманный благородства вид.    

С  красивым гробом был он схож, в котором    

Смердящий  труп лежит, не зримый взорам.    

Его вся  внешность так всегда полна    

Была  притворства, что лишь сатана    

Проникнуть  мог бы в смысл его речей,    

Понять,  что в нем скрывается злодей.    

Столь  долго якобы в меня влюблен,    

Мне  плакался и жаловался он,    

Что  пожалела я его за муки    

И,  опасаясь, что наложит руки    

Он на  себя, решила уступить    

Обманщику  лихому, наградить    

Его  своею верною любовью    

На веки  вечные, при том условье,    

Чтобы  при людях и наедине    

Всегда  почет оказывал он мне.    

Я  сердцем отдалась ему в полон    

(Тому  свидетели – господь и он)    

И думала,  что он мне предан тоже.    

Но,  говорят недаром, что не схожи    

Своими  помыслами подлый вор    

И тот,  кто чист душой. Когда мой взор    

Ему  сказал, что мною он любим,    

Что мы  сердцами обменялись с ним,    

Что для  него, как я уже сказала,    

Жертв  никаких я не страшусь нимало,    

Жестокий  этот тигр и лицедей    

О  преданности говорить своей    

Мне на  коленях стал в припадке дрожи,    

Столь с  трепетом любовной страсти схожей,    

Что ни  Парис троянский, ни Ясон,    

Никто  другой на свете с тех времен,    

Как  Лемех возлюбил двоих впервые,    

О чем  преданья говорят седые,    

Никто с  тех пор, как создан этот свет,    

Искуснее  не мог бы страстный бред    

Изобразить,  обман в душе тая.    

Никто не  мог бы, повторяю я,    

В  притворстве с ним сравниться отдаленно.    

Ко мне  свой взор направив восхищенный,    

Меня  благодарил с такою страстью,    

Что в  этот миг быть мной почла б за счастье    

Любая и  умнейшая из жен.    

Представился  таким покорным он,    

И я с  такой неколебимой верой    

Внимала  лживым клятвам лицемера,    

Что  умерла б охотно, – лишь бы он    

Душой  спокоен был и огражден    

От  неприятности, пусть самой малой.    

И очень  скоро я послушным стала    

Орудием  в его руках, – один    

Мне стал  он безграничный властелин.    

Хочу  сказать, что я своею волей    

Располагать  уже не смела боле,    

Поскольку  то совместно с честью было.    

Так  никого я в жизни не любила,    

И  полюбить мне не придется, нет!    

Со мной  он прожил около двух лет,    

Не  вызывая у меня упрека,    

Но вот в  конце указанного срока    

Собрался  он лететь куда-то вдаль.    

О том,  какая горькая печаль    

Мной  овладела, говорить не стану, -    

Сердечную  ведь не опишешь рану.    

Скажу  одно: тогда я поняла,    

Что  значит смерть – так несказанно зла    

И  нетерпима мнилась мне разлука.    

Прощаясь  с ним, я думала, что мука    

Его  терзает также, – так уныл    

И взор,  слезою замутненный, был,    

И звук  любого сказанного слова.    

Я ничего  не чуяла дурного.    

Себе я  говорила, что домой    

Вернется  скоро ненаглядный мой,    

Чтобы  зажить опять со мною вместе,    

И что  отлет его есть дело чести.    

Так,  сделав добродетель из нужды,    

Я не  роптала против злой беды.    

Скрыть  от него тоску стараясь, я    

Ему  сказала: «Видишь, я твоя,    

Тому  свидетель Иоанн святой.    

Будь  верен мне и ты, желанный мой!»    

Что он  ответил, повторять не буду:    

Шептал  он сладко, поступил же худо.    

Он  обласкал меня и прочь пошел.    

Да, с  длинной ложкою садись за стол,    

Коль  хочешь супа с сатаной хлебнуть. [235]    

Итак, в  далекий он пустился путь    

И там,  на новом месте, очень скоро    

Почувствовал,  что к вору тянет вора,    

Что  каждый быть среди подобных рад    

(Ведь  так как будто люди говорят).    

Разнообразье  люди любят тоже,    

Они  весьма, весьма на птиц похожи,    

Которых  в клетках держат у себя,    

Пекись о  птице день и ночь, любя,    

Ей  устилай хотя бы шелком клетку,    

Давай ей  мед и сахар на заедку,    

Но лишь  открылась дверца – и тотчас,    

Ногами  чашку сбросивши, от вас    

Она  умчится в лес искать червей.    

Нужна,  как воздух, перемена ей.    

Птиц  даже самой благородной крови    

Манит и  радует лишь то, что внове.    

Мой  сокол точно так же поступил;    

Хоть он  высок был родом, юн и мил    

И  обольстителен чертою каждой,    

Но самку  коршуна ему однажды    

Случилось  встретить на своем пути,    

И голову  он потерял почти, -    

Влюбился  так, что все забыл на свете    

И крест  поставил на своем обете.    

Погибла  я в тот злополучный миг».    

Тут  соколица, вдруг издавши крик,    

На грудь  Канаки жалобно упала,    

И та со  свитою своей немало    

Слез  пролила над ней, не находя    

Утешных  слов. Немного погодя,    

Принцесса  птицу отнесла домой    

И  наложила нежною рукой    

Примочки  и припарки ей на раны;    

Потом  пошла в леса и на поляны    

Искать  разнообразных трав целебных,    

Для  заживленья ран ее потребных.    

Она о  бедной день и ночь пеклась,    

Ее не  покидая ни на час.    

Воздвигла  клетку ей она засим,    

Всю  бархатом устлавши голубым    

В знак  верности супруги этой редкой.    

Зеленою  была снаружи клетка    

Чижей и  соколов, сычей и сов.    

Чтоб  делать им визгливые попреки,    

Написаны  тут были и сороки.    

Канаку  покидаю я сейчас    

До той  поры, как поведу рассказ    

Про  горькое раскаянье и стыд,    

Велевшие  – преданье говорит -    

Вернуться  соколу к своей супруге,    

Что было  также и плодом услуги    

Знакомого  нам принца Камбало.    

Теперь  как раз мне время подошло    

К боям  кровавым перейти, к сраженьям    

И к  разным небывалым приключеньям.    

Сперва  остановлюсь на Камбускане    

С его  успехами на поле брани,    

Потом  пойдет об Альгарсифе речь,    

Кому  жену булатный добыл меч, -    

О том,  как принца этого к победе    

Сквозь  бедствия привел скакун из меди;    

И  наконец, вам расскажу о том,    

Как за  Канаку Камбало копьем    

Сразил  обоих братьев. Мой рассказ    

К  событьям этим перейдет сейчас.