1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Двадцать четыре года тому назад я, радостный и гордый, возвращался на родину. У  меня была невеста, Альбер, святая девушка, которую я  боготворил, и я вез своей  невесте сто пятьдесят луидоров,  скопленных  неустанной, тяжелой работой. Эти  деньги были ее, я ей их предназначал и,  зная, как вероломно море, я зарыл наше  сокровище в маленьком садике того  дома в Марселе, где жил мой отец, на  Мельянских аллеях.    

    Ваша матушка, Альбер, хорошо знает этот бедный, милый дом.    

    Не так давно, по дороге в Париж, я был проездом в  Марселе.  Я  пошел взглянуть  на этот дом, полный горьких воспоминаний; и вечером, с  заступом в руках, я  отправился в тот уголок, где зарыл  свой  клад.  Железный ящичек все еще был на  том же месте, никто его не тронул; он зарыт в  углу, в тени прекрасною фигового  дерева, которое в день моего рождения посадил мой отец.    

    Эти деньги некогда должны были обеспечить жизнь и покой той  женщине, которую я  боготворил, и ныне, но странной и  горестной  прихоти  случая, они нашли себе  то же применение. Поймите меня, Альбер: я мог бы  предложить этой несчастной  женщине миллионы, но я возвращаю ей лишь кусок хлеба, забытый под моей убогой  кровлей в тот самый день, когда меня  разлучили с той, кого я любил.    

    Вы человек великодушный, Альбер, но, может быть,  вас  еще  ослепляет гордость  или обида; если вы мне откажете, если вы  возьмете  от  другого то, что я  вправе вам предложить, я скажу, что с  вашей  стороны  жестоко отвергать кусок  хлеба для вашей матери, когда  его  предлагает  человек, чей отец, по вине  вашего отца, умер в муках голода и отчаяния".    

    Альбер стоял бледный и неподвижный, ожидая решения матери.    

    Мерседес подняла к небу растроганный взгляд.    

    - Я принимаю, - сказала она, - он  имеет  право  предложить  мне  эти деньги.    

    И, спрятав на груди письмо, она взяла сына под руку и поступью, более твердой,  чем, может быть, сама ожидала, вышла на лестницу.   XV.  САМОУБИЙСТВО      

    Тем временем Монте-Кристо вместе с Эмманюелем  и  Максимилианом  тоже вернулся  в город.    

    Возвращение их было веселое. Эмманюель не скрывал своей радости,  что все  окончилось так благополучно, и откровенно заявлял о своих  миролюбивых вкусах.  Моррель, сидя в углу кареты, не мешал зятю изливать свою веселость в словах и  молча переживал радость, не менее искреннюю, хоть она и светилась только в его  взгляде.    

    У заставы Трон они встретили Бертуччо; он ждал их,  неподвижный,  как часовой  на посту.    

    Монте-Кристо высунулся из окна кареты,  вполголоса  обменялся  с  ним  несколькими словами, и управляющий быстро удалился.    

    - Граф, - сказал Эмманюель, когда они подъезжали к Пляс-Рояль, -  остановите,  пожалуйста, карету у моего дома, чтобы моя жена ни одной  лишней минуты не  волновалась за вас и за меня.    

    - Если бы не было смешно кичиться своим торжеством, - сказал Моррель, - я  пригласил бы графа зайти к нам; но, вероятно, графу тоже надо  успокоить  чьи-нибудь тревожно бьющиеся сердца. Вот мы и приехали, Эмманюель; простимся с  нашим другом и дадим ему возможность продолжать свой путь.    

    - Погодите, - сказал Монте-Кристо, - я не  хочу  лишиться  так  сразу обоих  спутников; идите к вашей прелестной жене и передайте  ей  от  меня искренний  привет; а вы, Моррель, проводите меня до Елисейских Полей.    

    - Чудесно, - сказал Максимилиан, - тем более что мне и самому нужно в вашу  сторону, граф.    

    - Ждать тебя к завтраку? - спросил Эмманюель.    

    - Нет, - отвечал Максимилиан.    

    Дверца захлопнулась, и карета покатила дальше.    

    - Видите, я принес вам счастье, - сказал Моррель, оставшись наедине с графом. -  Вы не думали об этом?    

    - Думал, - сказал Монте-Кристо, - потому-то мне и хотелось бы никогда с вами не  расставаться.    

    - Это просто чудо! - продолжал Моррель, отвечая на собственные мысли.    

    - Что именно? - спросил Монте-Кристо.    

    - То, что произошло.    

    - Да, - отвечал с улыбкой граф, -  вы  верно  сказали,  Моррель,  это просто  чудо!    

    - Как-никак, - продолжал Моррель, - Альбер человек храбрый.    

    - Очень храбрый, - сказал Монте-Кристо, - я сам видел, как  он  мирно спал,  когда над его головой был занесен кинжал.    

    - А я знаю, что он два раза дрался на дуэли, и дрался  очень  хорошо; как же  все это вяжется с сегодняшним его поведением?    

    - Это ваше влияние, - улыбаясь, заметил МонтеКристо.    

    - Счастье для Альбера, что он не военный! - сказал Моррель.    

    - Почему?    

    - Принести извинение у барьера! - и молодой капитан покачал головой.    

    - Послушайте, Моррель! - мягко сказал граф. - Неужели и вы разделяете  предрассудки обыкновенных  людей?  Ведь  согласитесь,  что  если  Альбер храбр,  то он не мог сделать это из трусости; у  пего,  несомненно,  была причина  поступить так, как он поступил сегодня, и,  таким  образом,  его поведение  скорее всего можно назвать геройским.    

    - Да, конечно, - отвечал Моррель, - но я скажу, как говорят  испанцы: сегодня он  был менее храбр, чем вчера.    

    - Вы позавтракаете со мной, правда, Моррель?  -  сказал  граф,  меняя разговор.    

    - Нет, я расстанусь с вами в десять часов.    

    - Вы условились с кем-нибудь завтракать вместе?    

    Моррель улыбнулся и покачал головой.    

    - Но ведь где-нибудь позавтракать вам надо.    

    - Я не голоден, - возразил Максимилиан.    

    - Мне известны только два чувства, от которых человек лишается  аппетита, -  заметил граф: - горе и любовь.    

    Я вижу, к счастью, что вы в очень веселом настроении, -  значит,  это не  горе... Итак, судя по тому, что вы мне сказали сегодня утром, я  позволю себе  думать...    

    - Ну что ж, граф, - весело отвечал Моррель, - я не отрицаю.    

    - И вы ничего мне об этом не расскажете, Максимилиан? - сказал граф с такой  живостью, что было ясно, как бы ему хотелось узнать тайну Морреля.    

    - Сегодня утром, граф, вы могли убедиться в  том,  что  у  меня  есть сердце,  не так ли?    

    Вместо ответа Монте-Кристо протянул Моррелю руку.    

    - Теперь, - продолжал тот, - когда мое сердце уже больше  не  в  Венсенском  лесу, с вами, оно в другом месте, и я иду за ним.    

    - Идите, - медленно сказал граф, - идите, мой друг; но прошу вас, если на вашем  пути встретятся препятствия, вспомните о том, что  я  многое на этом свете могу  сделать, что я счастлив  употребить  свою  власть  на пользу тем, кого я люблю,  и что я люблю вас, Моррель.    

    - Хорошо, - сказал Максимилиан, - я буду помнить об этом, как  эгоистичные дети  помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи.  Если мне это  понадобится, - а очень возможно, что такая минута наступит, -  я обращусь к вам  за помощью, граф.    

    - Смотрите, вы дали слово. Так до свидания.    

    - До свидания.    

    Они подъехали к дому на Елисейских Полях. МонтеКристо откинул дверцу. Моррель  соскочил на мостовую.    

    На крыльце ждал Бертуччо.    

    Моррель удалился  по  авеню  Мариньи,  а  Монте-Кристо  быстро  пошел навстречу  Бертуччо.    

    - Ну, что? - спросил он.    

    - Она собирается покинуть свой дом, - отвечал управляющий.    

    - А ее сын?    

    - Флорантеп, его камердинер, думает, что он собирается сделать то  же самое.    

    - Идите за мной.    

    Монте-Кристо прошел с Бертуччо в свой кабинет, написал известное  нам письмо и  передал его управляляющему.    

    - Ступайте, - сказал он, - поспешите; кстати,  пусть  Гайде  сообщат, что я вернулся.    

    - Я здесь, - ответила сама Гайде, которая, услышав, что подъехала карета, уже  спустилась вниз и сияла от счастья, видя графа здравым и  невредимым.    

    Бертуччо вышел.    

    Всю радость нежной дочери, снова увидевшей отца, весь восторг возлюбленной,  снова увидевшей любимого, испытала Гайде при этой встрече, которой она ждала с  таким нетерпением.    

    Конечно, и радость Монте-Кристо, хоть и не  выказываемая  так  бурно, была не  менее велика; для исстрадавшихся сердец  радость  подобна  росе, падающей на  иссушенную зноем землю; сердце и земля впитывают благодатную влагу, но  посторонний глаз не заметит этого.    

    За последние дни Монте-Кристо понял то, что давно  уже  казалось  ему  невозможным: на свете есть две Мерседес, он еще может быть счастлив.    

    Его пылающий радостью взор жадно погружался в затуманенные глаза Гайде, как  вдруг открылась дверь.    

    Граф нахмурился.    

    - Господин де Морсер! - доложил Батистен, как будто одно это имя служило ему  оправданием.    

    В самом деле лицо графа прояснилось.    

    - Который? - спросил он. - Виконт или граф?    

    - Граф.    

    - Неужели это еще не кончилось? - воскликнула Гайде.    

    - Не знаю, кончилось ли это, дитя мое, -  сказал  Монте-Кристо,  беря девушку  за руки, - но тебе нечего бояться.    

    - Но ведь этот негодяй...    

    - Этот человек бессилен против меня, Гайде, - сказал Монте-Кристо,  бояться  надо было тогда, когда я имел дело с его сыном.    

    - Ты никогда не узнаешь, сколько я выстрадала, господин мой, - сказала Гайде.    

    Монте-Кристо улыбнулся.    

    - Клянусь тебе могилой моего отца, - сказал он, - если с кем-нибудь и случится  несчастье, то во всяком случае не со мной.    

    - Я верю тебе, как богу, господин мой,  -  сказала  молодая  девушка,  подставляя графу лоб.    

    Монте-Кристо запечатлел на этом прекрасном, чистом челе  поцелуй,  от которого  забились два сердца, одно стремительно, другое глухо.    

    - Боже мой, - прошептал граф, - неужели ты позволишь мне снова  полюбить!..  Попросите графа де Морсер в гостиную,  -  сказал  он  Батистену, провожая  прекрасную гречанку к потайной лестнице.    

    Нам необходимо объяснить причину этого посещения, которого, быть  может, и ждал  Монте-Кристо, но, наверное, не ждали наши читатели.    

    Когда Мерседес, как мы уже говорили, производила у себя  нечто  вроде описи,  сделанной и Альбером; когда она укладывала свои драгоценности,  запирала шкафы,  собирала в одно место ключи, желая  все  оставить  после себя в полном порядке,  она не заметила, что за стеклянной дверью в коридор появилось мрачное, бледное  лицо. Тот, кто смотрел через  эту  дверь, не будучи сам увиденным и услышанным,  мог видеть и слышать все, что происходило у г-жи де Морсер.    

    Отойдя от этой двери, бледный человек удалился в спальню и поднял судорожно  сжатой рукой занавеску окна, выходящего во двор.    

    Так он стоял минут десять, неподвижный, безмолвный,  прислушиваясь  к биению  собственного сердца. Ему эти десять минут показались вечностью.    

    Именно тогда Альбер, возвращаясь с места дуэли, заметил в окне своего отца,  подстерегавшего его, и отвернулся.    

    Граф широко раскрыл глаза, он знал,  что  Альбер  нанес  Монте-Кристо страшное  оскорбление, что во всем мире подобное  оскорбление  влечет  за собою дуэль, в  которой одного из противников ожидает смерть. Альбер вернулся живой и  невредимый; следовательно, его отец был отомщен.    

    Непередаваемая радость озарила это мрачное лицо, словно последний луч солнца,  опускающегося в затянувшие горизонт тучи, как в могилу.    

    Но, как мы уже сказали, он тщетно ждал, что Альбер поднимется  в  его комнаты и  расскажет о своем торжестве. Что его сын,  идя  сражаться,  не захотел  увидеться с отцом, за честь которого он мстил, это было попятно; но почему,  отомстив за честь отца, сын не пришел и  не  бросился  в  его объятия?    

    Тогда-то граф, не имея возможности повидать Альбера,  послал  за  его камердинером.  Мы знаем, что Альбер велел камердинеру ничего не  скрывать от графа.    

    Десять минут спустя на крыльце появился граф де Морсер, в черном сюртуке с  воротником военного образца, в черных панталонах, в  черных  перчатках.  Очевидно, он уже заранее отдал распоряжения, потому что не успел он спуститься  с крыльца, как ему подали карету.    

    Камердинер сейчас же положил в карету плащ, в который были  завернуты две  шпаги, затем захлопнул дверцу и сел рядом с кучером.    

    Кучер ждал приказаний.    

    - На Елисейские Поля, - сказал генерал, - к графу Монте-Кристо. Живо!    

    Лошади рванулись под ударом бича; пять минут спустя они  остановились у дома  графа.    

    Морсер сам открыл дверцу и, еще на ходу, как юноша, выпрыгнул на  аллею,  позвонил и вошел вместе со своим камердинером в широко  распахнутую дверь.    

    Через секунду Батистен докладывал Монте-Кристо о графе де  Морсер,  и  Монте-Кристо, проводив Гайде, велел провести Морсера в гостиную.    

    Генерал уже третий раз отмеривал шагами длину гостипой, когда,  обернувшись, он  увидел на пороге МонтеКристо.    

    - А, это господин де Морсер! - спокойно сказал  Монте-Кристо.  -  Мне казалось,  я ослышался.    

    - Да, это я, - сказал граф; губы его дрожали, он с трудом выговаривал слова.    

    - Мне остается узнать, - сказал Монте-Кристо, - чему  я  обязан  удовольствием  видеть графа де Морсер в такой ранний час.    

    - У вас сегодня утром была дуэль с моим сыном, сударь? - спросил  генерал.    

    - Вам это известно? - спросил граф.    

    - Да, и мне известно также, что у  моего  сына  были  веские  причины драться с  вами и постараться убить вас.    

    - Действительно, сударь, у него были на это веские  причины.  Но  все же, как  видите, он меня не убил и даже не дрался.    

    - Однако вы в его глазах виновник бесчестья, постигшего его отца, виновник страшного  несчастья, которое обрушилось на мой дом.    

    - Это верно, сударь, - сказал Монте-Кристо с тем  же  ужасающим  спокойствием,  - виновник, впрочем, второстепенный, а не главный.    

    - Вы, очевидно, извинились перед ним или дали  какие-нибудь  объяснения?    

    - Я не дал ему никаких объяснений, и извинился не я, а он.    

    - Но что же, по-вашему, означает его поведение?    

    - Скорее всего он убедился, что кто-то другой виновнее меня.    

    - Кто же?    

    - Его отец.    

    - Допустим, - сказал Морсер, бледнея, - но вы должны знать,  что  виновный не  любит, когда ему указывают на его вину.    

    - Я это знаю... Потому я ждал того, что произошло.    

    - Вы ждали, что мой сын окажется трусом?! - воскликнул граф.    

    - Альбер де Морсер далеко не трус, - сказал МонтеКристо.    

    - Если человек держит в руке шпагу, если перед ним  стоит  его  смертельный  враг и он не дерется - значит, он трус! Будь он здесь, я бы сказал ему это в  лицо!    

    - Сударь, - холодно ответил Монте-Кристо, - я не думаю, чтобы вы явились ко мне  обсуждать ваши семейные дела. Скажите все это  своему  сыну, может быть он  найдет, что вам ответить.    

    - Нет, нет, - возразил генерал с мимолетной улыбкой, - вы  совершенно правы, я  приехал не для этого! Я приехал вам сказать, что я тоже  считаю вас своим  врагом! Я инстинктивно ненавижу вас!  У  меня  такое  чувство, будто я вас  всегда знал и всегда ненавидел! И раз нынешние молодые  люди отказываются  драться, то драться надлежит нам... Вы  согласны  со  мной, сударь?    

    - Вполне; поэтому, когда я сказал вам, что я ждал  того,  что  должно  произойти, я имел и виду и ваше посещение.    

    - Тем лучше... Следовательно, вы готовы?    

    - Я всегда готов.    

    - Мы будем биться до тех пор, пока один из нас не умрет, понимаете? с яростью  сказал генерал, стиснув зубы.    

    - Пока один из нас не умрет, - повторил граф МонтеКристо, слегка кивнув  головой.    

    - Так едем, секунданты нам не нужны.    

    - Разумеется, не нужны, - сказал Монте-Кристо, -  мы  слишком  хорошо знаем  друг друга!    

    - Напротив, - сказал граф, - мы совершенно друг друга не знаем.    

    - Полноте, - сказал Монте-Кристо с тем же убийственным хладнокровием, - что вы  говорите! Разве вы не тот самый солдат Фернан, который дезертировал накануне  сражения при Ватерлоо? Разве вы не тот самый поручик Фернан, который служил  проводником и шпионом французской армии  в  Испании? Разве вы не тот самый  полковник Фернан,  который  предал,  продал,  убил своего благодетеля Али? И  разве все эти Фернаны, вместе взятые, не обратились в генерал-лейтенанта графа  де Морсер, пэра Франции?    

    - Негодяй, - воскликнул генерал, которого эти слова жгли, как  раскаленное  железо, - ты коришь меня моим позором перед тем, быть может,  как убить меня!  Нет, я не хотел сказать, что ты не знаешь  меня;  я  отлично знаю, дьявол, что  ты проник в мрак моего прошлого, что ты перечел  -  но знаю, при свете какого  факела, - каждую страницу моей  жизни;  но,  быть может, в моем позоре все-таки  больше чести, чем в твоем показном блеске! Да, ты меня знаешь, не сомневаюсь,  но я не знаю тебя, авантюрист, купающийся в золоте и драгоценных камнях! В  Париже ты называешь  себя  графом Монте-Кристо; в Италии - Синдбадом-Мореходом;  на Мальте - еще как-то, уж не помню. Но я требую, я хочу знать твое настоящее  имя, среди этой сотни имен, чтобы выкрикнуть его в ту минуту, когда я всажу шпагу  в твое сердце!    

    Граф Монте-Кристо смертельно побледнел; его глаза  вспыхнули  грозным огнем; он  стремительно бросился в соседнюю комнату, сорвал с себя  галстук, сюртук и  жилет, накинул матросскую куртку и надел матросскую шапочку, из-под которой  ниспадали его длинные черные волосы.    

    И он вернулся, страшный, неумолимый, и, скрестив руки,  направился  к генералу.  Морсер, удивленный его внезапным уходом, ждал. При виде преобразившегося  МонтеКристо ноги у него подкосились  и  зубы  застучали;  он стал медленно  отступать и, натолкнувшись на какой-то стол, остановился.    

    - Фернан, - крикнул ему Монте-Кристо, - из сотни моих имен мне достаточно  назвать тебе лишь одно, чтобы сразить тебя; ты  отгадал  это  имя, правда? Ты  вспомнил его? Ибо, невзирая на все мои несчастья, на все  мои мучения, я стою  перед тобой сегодня помолодевший от радости мщения,  такой, каким ты, должно  быть, не раз видел меня во сне, с тех пор как  женился... на Мерседес, моей  невесте!    

    Генерал, запрокинув  голову,  протянув  руки  вперед,  остановившимся взглядом  безмолвно смотрел на это страшное видение;  затем,  держась  за стену, чтобы не  упасть, он медленно добрел до двери и вышел, пятясь, испустив один лишь  отчаянный, душераздирающий крик:    

    - Эдмон Дантес!    

    Затем с нечеловеческими усилиями он дотащился  до  крыльца,  походкой пьяного  пересек двор и повалился на руки  своему  камердинеру,  невнятно бормоча:    

    - Домой, домой!    

    По дороге свежий воздух и стыд перед слугами помогли ему собраться  с мыслями;  но расстояние было невелико, и по мере того как граф приближался к дому,  отчаяние снова овладевало им.    

    За несколько шагов от дома граф велел остановиться и вышел из  экипажа.    

    Ворота были раскрыты настежь; кучер фиакра, изумленный, что его  позвали к  такому богатому особняку,  ждал  посреди  двора;  граф  испуганно взглянул на  него, но не посмел никого расспрашивать и бросился к себе.    

    По лестнице спускались двое; он едва успел скрыться в боковую  комнату, чтобы  не столкнуться с ними.    

    Это была Мерседес, опиравшаяся на руку сына; они вместе покидали дом.    

    Они прошли совсем близко  от  несчастного,  который,  спрятавшись  за штофную  портьеру, едва не почувствовал  прикосновение  шелкового  платья Мерседес и  ощутил на своем лице теплое дыхание сына, говорившего:    

    - Будьте мужественны, матушка! Идем, идем скорей, мы здесь больше  не у себя.    

    Слова замерли, шаги удалились.    

    Граф выпрямился, вцепившись руками в штофную  занавесь;  он  старался подавить  самое отчаянное рыдание, когда-либо вырывавшееся из груди отца, которого  одновременно покинули жена и сын...    

    Вскоре он услышал, как хлопнула дверца фиакра, затем  крикнул  кучер, задрожали  стекла от грохота тяжелого экипажа; тогда он бросился к себе в спальню, чтобы  еще раз взглянуть на все, что он любил в  этом  мире;  но фиакр уехал, и ни  Мерседес, ни Альбер не выглянули из его окошка,  чтобы послать опустелому дому,  покидаемому отцу и мужу последний взгляд прощания и сожаления.    

    И вот, в ту самую минуту, когда колеса экипажа  застучали  по  камням мостовой,  раздался выстрел, и темный дымок  вырвался  из  окна  спальни, разлетевшегося  от сотрясения.   XVI. ВАЛЕНТИНА       

    Читатели, конечно, догадываются, куда спешил Моррель и с кем  у  него было  назначено свидание.    

    Расставшись с Монте-Кристо, он медленно шел  по  направлению  к  дому Вильфора.    

    Мы сказали - медленно: дело в том, что у Морреля было еще более получаса  времени, а пройти ему надо было шагов пятьсот; но хоть у него и было времени  более чем достаточно, он все же поспешил  расстаться  с  Монте-Кристо, потому  что ему не терпелось остаться наедине со своими мыслями.    

    Он твердо помнил назначенный ему час: тот самый, когда Валентина кормила  завтраком Нуартье и потому могла быть уверена, что никто не  потревожит ее при  исполнении этого благочестивого долга. Нуартье и  Валентина разрешили ему  посещать их два раза в неделю, и он  собирался  воспользоваться своим правом.    

    Когда Моррель вошел, поджидавшая его Валентина схватила его за руку и подвела к  своему деду. Она была бледна и сильно взволнована.    

    Ее волнение было вызвано скандалом в Опере: все уже знали (свет всегда все  знает) о ссоре между Альбером и Монте-Кристо.  В  доме  Вильфоров никто не  сомневался в том, что неизбежным последствием случившегося  будет дуэль:  Валентина женским чутьем поняла, что Моррель будет  секундантом Монте-Кристо,  и, зная храбрость Максимилиана, его глубокую привязанность к графу, боялась,  что он не ограничится пассивной ролью свидетеля.    

    Поэтому легко понять, с каким нетерпением спрашивала она о подробностях и  выслушивала ответы, и Моррель прочел в глазах  своей  возлюбленной бесконечную  радость, когда она услышала о неожиданно  счастливом  исходе дуэли.    

    - А теперь, - сказала Валентина, делая знак Моррелю  сесть  рядом  со стариком  и сама усаживаясь на скамеечку, на которой покоились его  ноги, - мы можем  поговорить и о собственных делах. Вы ведь знаете,  Максимилиан, что дедушка  одно время хотел уехать из дома господина де  Вильфор  и поселиться отдельно.    

    - Да, конечно, - сказал Максимилиан, - я помню этот  план,  я  весьма одобрял  его.    

    - Так я могу вас обрадовать, Максимилиан, - сказала Валентина, -  потому что  дедушка опять вернулся к этой мысли.    

    - Отлично! - воскликнул Максимилиан.    

    - А знаете, - продолжала Валентина, - почему дедушка  хочет  покинуть этот дом?    

    Нуартье многозначительно посмотрел на внучку, взглядом приказывая  ей  замолчать; но Валентина не смотрела на него: ее взоры и ее  улыбка   принадлежали Моррелю.    

    - Чем бы ни объяснялось желание господина Нуартье, я присоединяюсь  к нему, -  воскликнул Моррель.    

    - Я тоже, от всей души, - сказала Валентина.  -  Он  утверждает,  что воздух  предместья Сент-Оноре вреден для моего здоровья.    

    - А вы знаете, Валентина, - сказал Моррель, - я нахожу, что  господин Нуартье  совершенно прав; вот уже недели две, как вы, по-моему, не совсем здоровы.    

    - Да, я нехорошо себя чувствую, - отвечала Валентина, -  поэтому  дедушка решил  сам полечить меня; он все знает, и я вполне ому доверяю.    

    - Но, значит, вы в самом деле больны? - быстро спросил Моррель.    

    - Это не болезнь. Мне просто не по себе, вот и все; я потеряла  аппетит, и у  меня такое ощущение, будто мой организм борется с чем-то.    

    Нуартье не пропускал ни одного слова Валентины.    

    - А чем вы лечитесь от этой неведомой болезни?    

    - Просто я каждое утро пью по чайной ложке  того  лекарства,  которое принимает  дедушка; я хочу сказать, что я начала с одной ложки, а  теперь пью по четыре.  Додушка уверяет, что это средство от всех болезней.    

    Валентина улыбнулась; но ее улыбка была грустной и страдальческой.    

    Максимилиан, опьяненный любовью, молча смотрел на нее; она была очень хороша  собой, но ее бледность стала какой-то прозрачной, глаза  блестели сильнее  обыкновенного, а руки, обычно белые, как перламутр, казались вылепленными из  воска, слегка пожелтевшего от времени.    

    С Валентины Максимилиан перевел взгляд на Нуартье; тот смотрел  своим  загадочным, вдумчивым взглядом на внучку, поглощенную своей любовью;  но и он,  как Моррель, видел эти признаки затаенного  страдания,  настолько, впрочем,  неуловимые, что никто их не замечал, кроме деда и  возлюбленного.    

    - Но ведь это лекарство прописано господину Нуартье? -  спросил  Моррель.    

    - Да, оно очень горькое  на  вкус,  -  отвечала  Валентина,  -  такое горькое,  что после него я во всем, что пью, чувствую горечь.    

    Нуартье вопросительно взглянул на внучку.    

    - Правда, дедушка, - сказала Валентина, - только что, идя  к  вам,  я выпила  сахарной воды и даже не могла допить стакана, до того мне показалось горько.    

    Нуартье побледнел и показал, что он хочет что-то сказать.    

    Валентина встала, чтобы принести словарь.    

    Нуартье с явной тревогой следил за ней глазами.    

    Кровь прилила к лицу девушки, и щеки ее покраснели.    

    - Как странно, - весело воскликнула она, - у меня закружилась голова! Неужели  от солнца?    

    И она схватилась за край стола.    

    - Да ведь нет никакого солнца, -  сказал  Моррель,  которого  сильнее  обеспокоило выражение лица Нуартье, чем недомогание Валентины.    

    Он подбежал к ней. Валентина улыбнулась.    

    - Успокойся, дедушка, - сказала она Нуартье, - успокойтесь,  Максимилиан.  Ничего, все уже прошло; но слушайте,  кажется,  кто-то  въехал  во двор?    

    Она открыла дверь, подбежала к окну в коридоре и сейчас же вернулась.    

    - Да, - сказала она, - приехала госпожа Данглар с дочерью.  Прощайте, я убегу,  иначе за мной придут сюда; вернее, до свидания; посидите с  дедушкой,  Максимилиан, я обещаю вам не удерживать их.    

    Моррель проводил ее глазами, видел, как за  ней  закрылась  дверь,  и слышал,  как она стала подниматься по маленькой лестнице, которая вела  в комнату г-жи  де Вильфор и в ее собственную.    

    Как только она ушла, Нуартье сделал знак Моррелю взять словарь.    

    Моррель исполнил его желание; он под  руководством  Валентины  быстро научился  понимать старика.    

    Однако, так как приходилось всякий раз перебирать алфавит  и  отыскивать в  словаре каждое слово, прошло целых десять минут, пока мысль  старика выразилась  в следующих словах:    

    "Достаньте стакан с водой и графин из комнаты Валентины".    

    Моррель немедленно позвонил лакею, заменившему Барруа, и от имени Нуартье  передал ему это приказание.    

    Через минуту лакей вернулся.    

    Графин и стакан были совершенно пусты.    

    Нуартье показал, что желает что-то сказать.    

    - Почему графин и стакан пусты? - спросил он. - Ведь Валентина сказала, что не  допила стакана.    

    Передача этой мысли словами потребовала новых пяти минут.    

    - Не знаю, - ответил лакей, -  но  в  комнату  мадемуазель  Валентины прошла  горничная; может быть, это она выплеснула.    

    - Спросите у нее об этом, - сказал Моррель, по  взгляду  поняв  мысль Нуартье.    

    Лакей вышел и тотчас же вернулся.    

    - Мадемуазель Валентина заходила сейчас в свою комнату, - сказал  он, - и  допила все, что осталось в стакане; а из графина все вылил  господин Эдуард,  чтобы устроить пруд для своих уток.    

    Нуартье поднял глаза к небу, словно игрок, поставивший на  карту  все свое  состояние.    

    Затем глаза старика обратились к двери и уже не отрывались от нее.    

    Валентина не ошиблась, говоря, что приехала г-жа Данглар  с  дочерью; их  провели в комнату г-жи де Вильфор, которая сказала, что примет  их  у себя; вот  почему Валентина и прошла через свою комнату; эта комната была в одном этаже с  комнатой мачехи, и их разделяла только комната Эдуарда.    

    Гостьи вошли в будуар с несколько официальным видом, очевидно,  готовясь  сообщить важную новость.    

    Люди одного круга легко улавливают всякие оттенки в  обращении.  Г-жа де  Вильфор в ответ на торжественность обеих дам также  приняла  торжественный вид.    

    В эту минуту вошла Валентина, и приветствия возобновились.    

    - Дорогой друг, - сказала баронесса, меж тем как девушки  взялись  за руки, - я  приехала к вам вместе с Эжени, чтобы  первой  сообщить  вам  о предстоящей в  ближайшем будущем свадьбе моей дочери с князем  Кавальканти.    

    Данглар настаивал на титуле князя. Банкир-демократ находил,  что  это звучит  лучше, чем граф.    

    - В таком случае разрешите вас искренно поздравить, -  ответила  г-жа де  Вильфор. - Я нахожу, что князь Кавальканти - молодой человек,  полный редких  достоинств.    

    - Если говорить по-дружески, - сказала, улыбаясь, баронесса, -  то  я скажу,  что князь еще не тот человек, кем обещает стать  впоследствии.  В нем еще много  тех странностей, по которым мы, французы, с первого взгляда узнаем итальянского  или немецкого аристократа. Все же у него,  по-видимому, доброе сердце, тонкий  ум, а что касается  практической  стороны, то господин Данглар утверждает, что  состояние у него грандиозное; он так и выразился.    

    - А кроме того, - сказала Эжени, перелистывая альбом г-жи де Вильфор, -  прибавьте, сударыня, что вы питаете к этому молодому  человеку  особую  благосклонность.    

    - Мне незачем спрашивать вас, - заметила г-жа де Вильфор, - разделяете ли вы  эту благосклонность?    

    - Ни в малейшей степени, сударыня, - отвечала Эжени с  обычной  своей  самоуверенностью. - Я не чувствую никакой склонности связывать себя   хозяйственными заботами или исполнением мужских прихотей, кто бы этот мужчина  ни был. Мое призвание быть  артисткой  и,  следовательно,  свободно  распоряжаться своим сердцем, своей особой и своими мыслями.    

    Эжени произнесла эти слова таким решительным и твердым тоном, что Валентина  вспыхнула. Робкая девушка не могла понять этой сильной натуры, в которой не  чувствовалось и тени женской застенчивости.    

    - Впрочем, - продолжала та, - раз уж мне суждено выйти замуж, я должна  благодарить провидение, избавившее меня по крайней мере от притязаний господина  де Морсер; не вмешайся провидение,  я  была  бы  теперь  женой обесчещенного  человека.    

    - А ведь правда, - сказала баронесса с той странной наивностью, которой иногда  отличаются аристократки и от которой их не может отучить даже общение с  плебеями, - правда, если бы Морсеры не  колебались,  моя  дочь уже была бы  замужем за Альбером; генерал очень хотел этого брака, он даже сам приезжал к  господину Данглару, чтобы  вырвать  его  согласие;  мы счастливо отделались.    

    - Но разве позор отца бросает тень на сына? - робко заметила Валентина. - Мне  кажется, что виконт нисколько не повинен в предательстве генерала.    

    - Простите, дорогая, - сказала неумолимая Эжени, - виконт недалеко от этого  ушел; говорят, что, вызвав вчера в Опере графа Монте-Кристо на дуэль, он  сегодня утром принес ему свои извинения у барьера.    

    - Не может быть! - сказала г-жа де Вильфор.    

    - Ах, дорогая, - отвечала г-жа Данглар с той же  наивностью,  которую мы только  что отметили, - это наверное так; я это знаю от господина Дебрэ, который  присутствовал при объяснении.    

    Валентина тоже знала все, но промолчала. От дуэли мысль  ее  перенеслась в  комнату Нуартье, где ее ждал Моррель.    

    Погруженная в задумчивость, Валентина уже несколько минут не принимала участия  в разговоре; она даже не могла бы сказать, о  чем  шла  речь, как вдруг г-жа  Данглар дотронулась до ее руки.    

    - Что вам угодно, сударыня? - сказала Валентина, вздрогнув  от  этого  прикосновения, словно от электрического разряда.    

    - Вы больны, дорогая Валентина? - спросила баронесса.    

    - Больна? - удивилась девушка, проводя рукой по своему горячему лбу.    

    - Да; посмотрите на себя в зеркало; за последнюю минуту вы раза четыре менялись  в лице.    

    - В самом деле, - воскликнула Эжени, - ты страшно бледна!    

    - Не беспокойся, Эжени; со мной это уже несколько дней.    

    И, несмотря на все свое простодушие, Валентина поняла, что может  воспользоваться этим предлогом, чтобы уйти. Впрочем, г-жа де  Вильфор  сама  пришла ей на помощь.    

    - Идите к себе, Валентина, - сказала она, - вы в самом деле  нездоровы; наши  гостьи извинят вас; выпейте стакан холодной  воды,  вам  станет легче.    

    Валентина поцеловала Эжени, поклонилась  г-же  Данглар,  которая  уже поднялась  с места и начала прощаться, и вышла из комнаты.    

    - Бедная девочка, - сказала г-жа де Вильфор, когда дверь за  Валентиной  закрылась, - она не на шутку меня беспокоит,  и  я  боюсь,  что  она серьезно  заболеет.    

    Между тем Валентина в каком-то безотчетном возбуждении  прошла  через комнату  Эдуарда, не ответив на злую выходку, которой он ее встретил,  и, миновав свою  спальню, вышла на маленькую лестницу. Ей  оставалось  спуститься только три  ступени, она уже слышала голос Морреля, как вдруг  туман застлал ей глаза, ее  онемевшая нога оступилась, перила  выскользнули из-под руки, и, припав к стене,  она уже не сошла, а скатилась по  ступеням.    

    Моррель стремительно открыл дверь и увидел Валентину, лежащую на площадке.    

    Он подхватил ее на руки и усадил в кресло.    

    Валентина открыла глаза.    

    - Какая я неловкая! - сказала она с лихорадочной живостью. -  Я,  кажется,  разучилась держаться на ногах. Как я могла забыть, что до площадки оставалось  еще три ступеньки.    

    - Вы не ушиблись, Валентина? - воскликнул Моррель.    

    Валентина окинула взглядом комнату; в глазах Нуартье она прочла величайший  испуг.    

    - Успокойся, дедушка, - сказала она, пытаясь улыбнуться, - это пустяки... у  меня просто закружилась голова.    

    - Опять головокружение! - сказал Моррель, в отчаянии сжимая  руки.  Поберегите  себя, Валентина, умоляю вас!    

    - Да ведь все уже прошло, - сказала Валентина, - говорю же я вам, что это  пустяки. А теперь послушайте, я скажу вам новость: через педелю Эжени выходит  замуж, а через три дня назначено большое  пиршество  в  честь обручения. Мы все  приглашены - мой отец, госпожа де Вильфор и я... Так я по крайней мере поняла.    

    - Когда же, наконец, настанет наша очередь? Ах, Валентина, вы  имеете такое  влияние на своего дедушку, постарайтесь,  чтобы  он  ответил  вам: скоро!    

    - Так вы рассчитываете на меня, чтобы торопить дедушку  и  напоминать ему? -  отвечала Валентина.    

    - Да, - воскликнул Моррель. - Ради бога поспешите. Пока вы не  будете моей,  Валентина, мне всегда будет казаться, что я вас потеряю.    

    - Право, Максимилиан, - отвечала Валентина, судорожно вздрогнув, - вы слишком  боязливы. Вы же офицер, про которого говорят, что  он  не  знает страха.  Ха-ха-ха!    

    И она разразилась резким, болезненным смехом; руки ее напряглись, голова запрокинулась,  и она осталась недвижима.    

    Крик ужаса, который не мог сорваться с  уст  Нуартье,  застыл  в  его взгляде.    

    Моррель понял: нужно звать на помощь.    

    Он изо всех сил дернул звонок; горничная, находившаяся в комнате  Валентины, и  лакей, заступивший место Барруа, вместе вбежали в комнату.    

    Валентина была так бледна, так холодна и неподвижна, что,  не  слушая того, что  им говорят, они поддались  царившему  в  этом  проклятом  доме страху и с  воплями бросились бежать по коридорам.    

    Госпожа Данглар и Эжени как раз в эту минуту уезжали; они еще  успели узнать  причину переполоха.    

    - Я вам говорила! - воскликнула г-жа де Вильфор. - Бедняжка!   XVII.  ПРИЗНАНИЕ      

    В эту минуту послышался голос Вильфора, кричавшего из своего  кабинета:    

    - Что случилось?    

    Моррель взглянул на Нуартье, к которому вернулось все его  хладнокровие, и тот  глазами указал ему на пишу, где однажды, при сходных  обстоятельствах, он уже  скрывался.    

    Он едва успел схватить шляпу и спрятаться за  портьерой.  В  коридоре уже  раздавались шаги королевского прокурора.    

    Вильфор вбежал в  комнату,  бросился  к  Валентине  и  схватил  ее  в объятья.    

    - Доктора! Доктора!.. Д'Авриньи! - крикнул Вильфор. -  Нет,  я  лучше сам поеду  за ним.    

    И он стремглав выбежал из комнаты.    

    В другую дверь выбежал Моррель.    

    Его поразило в самое сердце ужасное воспоминание: ему вспомнился разговор между  Вильфором и доктором,  который  он  случайно  подслушал  той ночью, когда  умерла г-жа де Сен-Меран; симптомы, хоть  и  более  слабые, были такие же,  какие предшествовали смерти Барруа.    

    И ему почудилось, будто в ушах у него звучит голос Монте-Кристо, сказавшего ему  не далее как два часа тому назад:    

    "Что бы вам ни понадобилось, Моррель, приходите ко мне, я многое могу  сделать".    

    Он стрелой помчался по предместью Сент-Оноре к улице  Матиньон,  а  с улицы  Матиньон на Елисейские Поля.    

    Тем временем Вильфор подъехал в наемном кабриолете к дому  Д'Авриньи; он так  резко позвонил, что швейцар  открыл  ему  с  перепуганным  лицом. Вильфор бросился  па лестницу, не в силах  вымолвить  ни  слова.  Швейцар знал его и только  крикнул ему вслед:    

    

    - Доктор в кабинете, господин королевский прокурор!    

    Вильфор уже вошел, или, вернее, ворвался к доктору.    

    - Ах, это вы! - сказал Д'Авриньи.    

    - Да, доктор, - отвечал Вильфор, закрывая за собой дверь, - и на этот раз я вас  спрашиваю, одни ли мы здесь? Доктор, мой дом проклят богом.    

    - Что случилось? - спросил тот внешне холодно, но с глубоким внутренним  волнением. - У вас опять кто-нибудь заболел?    

   -  Да, доктор, - воскликнул Вильфор, хватаясь за голову, - да!    

    Взгляд Д'Авриньи говорил:    

    "Я это предсказывал".    

    Он медленно и с ударением произнес:    

    - Кто же умирает на этот раз? Кто эта новая жертва, которая  предстанет перед  богом, обвиняя нас в преступной слабости?    

    Мучительное рыдание вырвалось из груди Вильфора; он  схватил  доктора за руку.    

    - Валентина! - сказал он. - Теперь очередь Валентины!    

    - Ваша дочь! - с ужасом и изумлением воскликнул д'Авриньи.    

    - Теперь вы видите, что вы ошибались, - прошептал Вильфор, - помогите ей и  попросите у страдалицы прощения за то, что вы подозревали ее.    

    - Всякий раз, когда вы посылали за мной, - сказал д'Авриньи, - бывало уже  поздно, но все равно, я иду; только поспешим, с вашими врагами  медлить нельзя.    

    - На этот раз, доктор, вам уже не придется упрекать меня в  слабости. На этот  раз я узнаю, кто убийца, и не пощажу его.    

    - Прежде чем думать о мщении, сделаем  все  возможное,  чтобы  спасти жертву, -  сказал д'Авриньи. - Едем.    

    И кабриолет, доставивший Вильфора, рысью домчал его обратно вместе  с д'Авриньи  в то самое время, как Моррель стучался в дверь Монте-Кристо.    

    Граф был у себя в кабинете и, очень озабоченный, читал записку, которую ему  только что спешно прислал Бертуччо.    

    Услышав, что ему докладывают о Морреле, который расстался  с  ним  за  каких-нибудь два часа перед этим, граф с удивлением поднял голову.    

    Для Морреля, как и для графа, за эти два часа изменилось,  по-видимому, многое:  он покинул графа с улыбкой, а теперь стоял  перед  ним,  как потерянный.    

    Граф вскочил и бросился к нему.    

    - Что случилось, Максимилиан? - спросил он. - Вы бледны, задыхаетесь!    

    Моррель почти упал в кресло.    

    - Да, - сказал он, - я бежал, мне нужно с вами поговорить.    

    - У вас дома все здоровы? - спросил граф самым  сердечным  тоном,  не  оставлявшим сомнений в его искренности.    

    - Благодарю вас, граф, - отвечал Моррель, видимо, не зная, как  приступить к  разговору, - да, дома у меня все здоровы.    

    - Я очень рад; но вы хотели мне что-то сказать? - заметил граф с возрастающей  тревогой.    

    - Да, - сказал Моррель, - я бежал к вам из дома, куда вошла смерть.    

    - Так вы от Морсеров? - спросил Монте-Кристо.    

    - Нет, - отвечал Моррель, - а разве у Морсеров ктонибудь умер?    

    - Генерал пустил себе пулю в лоб, - отвечал МонтеКристо.    

    - Какое ужасное несчастье! - воскликнул Максимилиан.    

    - Не для графини, не для Альбера, - сказал Монте-Кристо, - лучше  потерять отца  и мужа, чем видеть его бесчестие; кровь смоет позор.    

    - Несчастная графиня! - сказал Максимилиан. - Больше всего  мне  жаль эту  благородную женщину!    

    - Пожалейте и Альбера, Максимилиан; поверьте, он достойный сын графини. Но  вернемся к вам; вы хотели меня видеть; я  очень  рад,  если  могу быть вам  полезен.    

    - Да, я пришел к вам в безумной надежде, что вы можете помочь  мне  в таком  деле, где один бог может помочь.    

    - Говорите же!    

    - Я даже не знаю, - сказал Моррель, - имею ли я право хоть одному человеку на  свете открыть такую тайну; но меня вынуждает рок,  я  не  могу иначе.    

   И  он замолчал в нерешительности.    

    - Вы знаете, что я вас люблю, - сказал Монте-Кристо, сжимая руку Морреля.    

    - Ваши слова придают мне смелости, и сердце говорит  мне,  что  я  не должен  иметь тайн от вас.    

    - Да, Моррель, сам бог внушил вам это. Скажите же мне  все,  как  вам велит  сердце.    

    - Граф, разрешите мне послать Батистена справиться от вашего имени  о здоровье  одной особы, которую вы знаете.    

    - Я сам в вашем распоряжении, что же говорить о моих слугах?    

    - Я должен узнать, что ей лучше, не то я с ума сойду.    

    - Хотите, чтобы я позвонил Батистену?    

    - Нет, я сам ему скажу.    

    Моррель вышел, позвал Батистена и  вполголоса  сказал  ему  несколько слов.  Камердинер спешно вышел.    

    - Ну, что? Послали? - спросил Монте-Кристо возвратившегося Морреля.    

    - Да, теперь я буду немного спокойнее.    

    - Я жду вашего рассказа, - сказал, улыбаясь, МонтеКристо.    

    - Да, я все скажу вам. Слушайте. Однажды вечером я очутился  в  одном саду;  меня скрывали кусты, никто не подозревал о моем присутствии.  Мимо меня прошли  двое; разрешите мне пока не называть их;  они  разговаривали тихо, но мне было  так важно знать, о чем они говорят, что я напряг  слух и не пропустил ни слова.    

    - Начало довольно зловещее, если судить по вашей бледности.    

    - Да, мой друг, все это ужасно! В этом доме кто-то только  что  умер; один из  собеседников был хозяин, другой - врач. И первый поверял второму свои опасения  и горести, потому что уже второй раз за этот месяц смерть, быстрая и  неожиданная, поражала его дом, словно ангел мщения призвал  на него божий гнев.    

    - Вот что! - сказал Монте-Кристо, пристально глядя на Морреля и  неуловимым  движением поворачивая свое кресло так, чтобы оказаться в тени, в то время как  свет падал прямо на лицо гостя.    

    - Да, - продолжал Максимилиан, - смерть дважды за один месяц посетила этот дом.    

    - А что отвечал доктор? - спросил Монте-Кристо.    

    - Он отвечал... он отвечал, что смерть эта кажется ему неестественной и что ее  можно объяснить только одним...    

    - Чем?    

    - Ядом!    

    - В самом деле? - сказал Монте-Кристо с тем легким покашливанием, которое в  минуты сильного волнения помогало ему скрыть румянец, или  бледность, или  просто то внимание, с каким он слушал собеседника. - В  самом деле,  Максимилиан? И вы все это слышали?    

    

    - Да, дорогой граф, я все это слышал, и доктор  даже  прибавил,  что, если  что-либо подобное повторится, он будет считать себя обязанным обратиться к  правосудию.    

    Монте-Кристо слушал с величайшим спокойствием, быть  может,  притворным.    

    - Потом, - продолжал Максимилиан, - смерть нагрянула в третий раз, но ни хозяин  дома, ни доктор никому ничего не сказали; теперь смерть, может быть, нагрянет в  четвертый раз. Скажите, граф,  к  чему  меня  обязывает знание этой тайны?    

    - Дорогой друг, - сказал Монте-Кристо, - вы рассказываете о случае, о котором  знают решительно все. Дом, где вы все это слышали,  мне  знаком, или по крайней  мере я знаю точь-в-точь такой же; там имеется  сад,  отец семейства, доктор,  там одна за другой случились три странных и неожиданных смерти. Взгляните на  меня: я не слышал ничьих признаний и тем не менее знаю все это не хуже вас. Но  разве меня мучает  совесть?  Нет,  меня это ничуть не касается. Вы говорите:  словно ангел мщения  призвал  божий гнев на этот дом; а кто вам сказал, что это  не так?  Закройте  глаза  на преступления, которых не хотят видеть те, кому  надлежало бы  их  видеть. Если в этом доме бог творит свой суд, Максимилиан, то  отвернитесь  и  не мешайте божьему правосудию.    

    Моррель вздрогнул. Голос графа звучал мрачно, грозно и торжественно.    

    - Впрочем, - продолжал граф, так резко меняя тон, что казалось, будто заговорил  совсем другой человек, - откуда вы знаете, что это должно повториться?    

    - Это повторилось, граф! - воскликнул Моррель. - Вот почему я здесь.    

    - Что же я могу сделать, Моррель? Может быть, вы хотите, чтобы я предупредил  королевского прокурора?    

    Монте-Кристо произнес последние слова так выразительно, с такой   недвусмысленной интонацией, что Моррель вскочил.    

    - Граф, - воскликнул он, - вы знаете, о ком я говорю!    

    - Да, разумеется, мой друг, и я докажу вам это, поставив точки над и, то есть  назову всех действующих лиц. Вы гуляли в саду Вильфора; из ваших слов я  заключаю, что это было в вечер смерти маркизы  де  Сен-Меран.  Вы слышали, как  Вильфор и д'Авриньи беседовали о смерти маркиза де  Сен-Меран и о не менее  удивительной смерти  маркизы.  Д'Авриньи  говорил,  что предполагает отравление  и даже два отравления; и вот вы, на редкость порядочный человек, с тех пор  терзаете свое сердце,  пытаете  совесть,  не зная, следует ли вам открыть эту  тайну или промолчать.  Мы  живем  не  в средние века, дорогой друг, теперь уже   нет  ни  святой  инквизиции,  ни вольных судей; что вы с ними сделаете?  "Совесть, чего ты хочешь  от  меня?" - сказал Стерн. Полно, друг мой,  пусть они спят,  если  им  спится, пусть чахнут от бессонницы, если она их  мучит, а сами  бога  ради  спите спокойно, благо у вас совесть чиста.    

    Лицо Морреля страдальчески исказилось; он схватил Монте-Кристо за руку.    

    - Но ведь это повторилось! Вы слышите?    

    - Так что же? Пусть, - сказал граф и, удивленный этой непонятной  ему  настойчивостью, испытующе посмотрел на Максимилиана. - Это  семья  Атридов; бог  осудил их, и они несут свою кару; они сгинут все, как  бумажные человечки,  которых вырезают дети и которые валятся один за другим,  хотя бы их было  двести, от дуновения их создателя. Три месяца тому назад умер маркиз де  СенМеран; спустя несколько дней - маркиза; на днях  -  Барруа; сегодня - старик  Нуартье или юная Валентина.    

    - Вы знали об этом? - воскликнул Моррель с  таким  ужасом,  что  Монте-Кристо  вздрогнул, - он, который не шевельнулся бы, если бы обрушилась твердь небесная.  - Вы знали об этом и молчали?    

    - Что мне до этого? - возразил, пожав плечами Монте-Кристо. - Что мне эти люди,  и зачем мне губить одного, чтобы спасти другого? Право,  я  не отдаю  предпочтения ни жертве, ни убийце.    

    - Но я, я! - в исступлении крикнул Моррель. - Ведь я люблю ее!    

    - Любите? Кого? - воскликнул Монте-Кристо, вскакивая с места и хватая Морреля  за руки.    

    - Я люблю страстно, безумно, я отдал бы всю свою кровь, чтобы осушить одну ее  слезу. Вы слышите! Я люблю Валентину де Вильфор, а ее убивают! Я люблю ее, и я  молю бога и вас научить меня, как ее спасти!    

    Монте-Кристо вскрикнул, и этот дикий крик был подобен рычанию раненого льва.    

    - Несчастный! - воскликнул он, ломая руки. - Ты любишь Валентину!  Ты любишь  дочь этого проклятого рода!    

    Никогда в своей жизни Моррель не видел такого лица, такого  страшного взора.  Никогда еще Ужас, чей лик не раз являлся ему и на полях сражения, и в  смертоубийственные ночи Алжира, не опалял его глаз  столь  зловещими молниями.    

    Он отступил в страхе.    

    После этой страстной вспышки Монте-Кристо на миг закрыл глаза, словно  ослепленный внутренним пламенем; он сделал нечеловеческое усилие,  чтобы  овладеть собой; и понемногу буря в его груди утихла,  подобно  тому  как после  грозы смиряются под лучами солнца разъяренные, вспененные волны.    

    Это напряженное молчание, эта борьба с самим собой длилась  не  более двадцати  секунд.    

    Граф поднял свое побледневшее лицо.    

    - Вы видите, друг мой, - сказал он почти не изменившимся  голосом,  как господь  карает кичливых и равнодушных людей, безучастно взирающих на ужасные бедствия,  которые он им являет. С бесстрастным любопытством наблюдал я, как разыгрывается  на моих глазах эта мрачная трагедия;  подобно падшему ангелу, я смеялся над  злом, которое совершают люди под  покровом тайны (а богатым и могущественным  легко сохранить тайну); и вот теперь и меня ужалила эта змея, за извилистым  путем которой я следил,  ужалила  в самое сердце!    

    Моррель глухо застонал.    

    - Довольно жалоб, - сказал граф, - мужайтесь,  соберитесь  с  силами,  надейтесь, ибо я с вами, и я охраняю вас.    

    Моррель грустно покачал головой.    

    - Я вам сказал - надейтесь! - воскликнул МонтеКристо. - Знайте, я никогда не  лгу, никогда не ошибаюсь. Сейчас полдень, Максимилиан; благодарите небо, что вы  пришли ко мне сегодня в  полдень,  а  не  вечером  или завтра утром. Слушайте  меня, Максимилиан, сейчас полдень: если Валентина еще жива, она не умрет.    

    - Боже мой! - воскликнул Моррель. - И я оставил ее умирающей!    

    Монте-Кристо прикрыл глаза рукой.    

    Что происходило в этом мозгу, отягченном страшными тайнами? Что  шепнули этому  разуму, неумолимому и человечному, светлый  ангел  или  ангел тьмы?    

    Только богу это ведомо!    

    Монте-Кристо снова поднял голову; на этот раз лицо его было безмятежно, как у  младенца, пробудившегося от сна.    

    - Максимилиан, - сказал он, - идите спокойно домой; я приказываю  вам ничего не  предпринимать, не делать никаких попыток и ничем  не  выдавать своей тревоги.  Ждите вестей от меня; ступайте.    

    - Ваше хладнокровие меня пугает, граф, - сказал Моррель. - Вы  имеете власть  над смертью? Человек ли вы? Или вы ангел? бог?    

    И молодой офицер, никогда не отступавший перед  опасностью,  отступил перед  Монте-Кристо, объятый невыразимым ужасом.    

    Но Монте-Кристо взглянул на него с такой печальной и  ласковой  улыбкой, что  слезы увлажнили глаза Максимилиана.    

    - Многое в моей власти, друг мой, - отвечал граф. - Идите, мне  нужно побыть  одному.    

    Моррель, покоренный той непостижимой силой, которой Монте-Кристо подчинял себе  всех окружающих, даже не пытался ей противиться. Он пожал руку графа и вышел.    

    Но, дойдя до ворот, он остановился, чтобы подождать Батистена,  который  показался на углу улицы Матиньон.    

    Тем временем Вильфор и д'Авриньи спешно прибыли  в  дом  королевского  прокурора. Они нашли Валентину все еще без  чувств,  и  доктор  осмотрел  больную со всей тщательностью, которой требовали обстоятельства от  врача,  посвященного в страшную тайну.    

    Вильфор, не отрывая глаз от лица д'Авриньи, ждал его  приговора.  Нуартье, еще  более бледный, чем Валентина, еще нетерпеливее жаждущий ответа, чем Вильфор,  тоже ждал, и все силы его души и разума сосредоточились в его взгляде.    

    Наконец д'Авриньи медленно проговорил:    

    - Она еще жива.    

    - Еще! - воскликнул Вильфор... - Какое страшное слово, доктор!    

    - Да, я повторяю: она еще жива, и это очень меня удивляет.    

    - Но она спасена? - спросил отец.    

    - Да, раз она жива.    

    В эту минуту глаза д'Авриньи встретились с  глазами  Нуартье;  в  них светилась  такая бесконечная радость,  такая  глубокая  и  всепроникающая мысль, что  доктор был поражен.    

    Он снова опустил в кресло больную, чьи бескровные губы  едва  выделялись на  бледном лице, и стоял неподвижно, глядя на Нуартье, который внимательно следил  за каждым его движением.    

    - Господин де Вильфор, - сказал, наконец, доктор, -  позовите,  пожалуйста,  горничную мадемуазель Валентины.    

    Вильфор опустил голову дочери, которую поддерживал рукой, и сам пошел за  горничной.    

    Как только Вильфор закрыл за собой дверь,  д'Авриньи  подошел  к  Нуартье.    

    - Вы желаете мне что-то сказать? - спросил он.    

    Старик выразительно закрыл глаза; как нам известно, в его  распоряжении был  только этот единственный утвердительный знак.    

    - Мне одному?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Хорошо, я постараюсь остаться с вами наедине.    

    В эту минуту вернулся Вильфор в сопровождении  горничной;  следом  за горничной  шла г-жа де Вильфор.    

    - Что случилось с бедной девочкой? - воскликнула она.  -  Она  только что была  у меня; правда, она жаловалась на недомогание, но я не  думала, что это так  серьезно.    

    И молодая женщина со слезами на глазах и  с  чисто  материнской  нежностью  подошла к Валентине и взяла ее за руку.    

    Д'Авриньи наблюдал за Нуартье; старик широко раскрыл глаза, его  щеки  побледнели, а лоб покрылся испариной.    

    - Вот оно что! - невольно сказал себе д'Авриньи, следя за направлением взгляда  Нуартье, - другими словами,  взглянув  на  г-жу  де  Вильфор, твердившую:    

    - Бедной девочке надо лечь в постель. Давайте, Фанни, мы  с  вами  ее уложим.    

    Д'Авриньи, которому это предложение давало возможность остаться  наедине с  Нуартье, одобрительно кивнул головой, но строго  запретил  давать больной что  бы то ни было без его предписания.    

    Валентину унесли; она  пришла  в  сознание,  но  не  могла  ни  пошевельнуться,  ни даже говорить, настолько она  была  разбита  перенесенным припадком. Все же  у нее хватило сил взглядом проститься с дедушкой,  который смотрел ей вслед с  таким отчаянием, словно у него вырывали душу из тела.    

    Д'Авриньи проводил больную, написал рецепты и велел  Вильфору  самому поехать в  аптеку, лично присутствовать при изготовлении  лекарств,  привезти их и ждать  его в комнате дочери.    

    Затем, снова повторив свое приказание ничего не давать Валентине,  он спустился  к Нуартье, тщательно закрыл за собою  дверь  и,  убедившись  в том, что никто  их не подслушивает, сказал:    

    - Вы что-нибудь знаете о болезни вашей внучки?    

   -  Да, - показал старик.    

    - Нам нельзя терять времени; я буду предлагать вам вопросы, а вы  отвечайте.    

    Нуартье показал, что готов отвечать.    

    - Вы предвидели болезнь Валентины?    

    - Да.    

    Д'Авриньи на секунду задумался; затем подошел ближе к Нуартье.    

    - Простите меня за то, что я сейчас скажу, но ничто  не  должно  быть упущено в  том страшном положении, в котором мы находимся. Вы видели, как умирал  несчастный Барруа?    

    Нуартье поднял глаза к небу.    

    - Вы знаете, от чего он умер? - спросил д'Авриньи, кладя руку на плечо Нуартье.    

    - Да, - показал старик.    

    - Вы думаете, что это была естественная смерть?    

    Подобие улыбки мелькнуло на безжизненных губах Нуартье.    

    - Так вы подозревали, что Барруа был отравлен?    

    - Да.    

    - Вы думаете, что яд, от которого он погиб, предназначался ему?    

    - Нет.    

    - Думаете ли вы, что та же рука, которая по ошибке  поразила  Барруа, сегодня  поразила Валентину?    

    - Да.    

    - Значит, она тоже погибнет? - спросил д'Авриньи, не  спуская  с  Нуартье  пытливого взгляда.    

    Он ждал действия этих слов на старика.    

    - Нет! - показал тот с таким торжеством, что самый искусный  отгадчик был бы  сбит с толку.    

    - Так у вас есть надежда? - сказал удивленный д'Авриньи.    

    - Да.    

    - На что вы надеетесь?    

    Старик показал глазами, что не может ответить.    

    - Ах, верно, - прошептал д'Авриньи.    

    Потом снова обратился к Нуартье:    

    - Вы надеетесь, что убийца, отступится?    

    - Нет.    

    - Значит, вы надеетесь, что яд не окажет действия на Валентину?    

    - Да.    

    - Вы, конечно, знаете не хуже меня, что ее пытались отравить, -  продолжал  д'Авриньи.    

    Взгляд старика показал, что у него на этот счет нет никаких сомнений.    

    - Почему же вы надеетесь, что Валентина избежит опасности?    

    Нуартье упорно смотрел в одну точку; д'Авриньи проследил  направление его  взгляда и увидел, что он устремлен на склянку с лекарством,  которое ему  приносили каждое утро.    

    - Ах, вот оно что! - сказал д'Авриньи, осененный внезапной мыслью.  Неужели  вы...    

    Нуартье не дал ему кончить.    

    - Да, - показал он.    

   -  Предохранили ее от действия яда...    

    - Да.    

    - Приучая ее мало-помалу...    

    - Да, да, да, - показал Нуартье, в восторге оттого, что его поняли.    

    - Вы, должно быть, слышали, как я говорил, что в лекарства, которые я вам даю,  входит бруцин?    

    - Да.    

   -  И, приучая ее к этому яду, вы хотели нейтрализовать действие яда?    

    Глаза Нуартье сияли торжеством.    

    - И вы достигли этого! - воскликнул д'Авриньи. -  Не  прими  вы  этой  предосторожности, яд сегодня убил бы Валентину, убил  мгновенно,  безжалостно, до  того силен был удар; по дело кончилось потрясением, и во всяком случае на этот  раз Валентина не умрет.    

    Неземная радость светилась в глазах старика, возведенных к небу с выражением  бесконечной благодарности.    

    В эту минуту вернулся Вильфор.    

    - Вот лекарство, которое вы прописали, доктор, - сказал он.    

    - Его приготовили при вас?    

    - Да, - отвечал королевский прокурор.    

    - Вы его не выпускали из рук?    

    - Нет.    

    Д'Авриньи взял склянку, отлил несколько капель жидкости на  ладонь  и проглотил  их.    

    - Хорошо, - сказал он, - пойдемте к Валентине, я дам  предписания,  и вы сами  проследите за тем, чтобы они никем не нарушались.    

    В то самое время, когда д'Авриньи в сопровождении Вильфора  входил  в комнату  Валентины, итальянский священник,  с  размеренной  походкой,  со спокойной и  уверенной речью, нанимал дом, примыкающий к особняку Вильфора.    

    Неизвестно, в чем заключалась сделка, в силу которой все жильцы этого дома  выехали два часа спустя; но прошел слух, будто фундамент этого дома не особенно  прочен и дому угрожает обвал, что не помешало новому  жильцу около пяти часов  того же дня переехать в него  со  всей  своей  скромной обстановкой.    

    Новый жилец взял его в аренду на три, шесть или девять лет и, как полагается,  заплатил за полгода вперед; этот новый жилец, как мы уже  сказали, был  итальянец и звали его синьор Джакопо Бузони.    

    Немедленно были призваны рабочие, и в ту же ночь редкие прохожие, появлявшиеся  в этом конце улицы, с изумлением наблюдали,  как  плотники  и каменщики  подводили фундамент под ветхое здание.   XVIII. БАНКИР И  ЕГО ДОЧЬ      

    Из предыдущей главы мы знаем, что г-жа Данглар  приезжала  официально объявить  г-же де Вильфор о предстоящей свадьбе мадемуазель Эжени Данглар с Андреа  Кавальканти.    

    Это официальное уведомление как будто доказывало, что все заинтересованные лица  пришли к соглашению; однако ему предшествовала сцена, о  которой мы должны  рассказать нашим читателям.    

    Поэтому мы просим их вернуться немного назад и утром  этого  знаменательного  дня перенестись в ту пышную золоченую гостиную, которую мы  уже описывали и  которой так гордился ее владелец, барон Данглар.    

    По этой гостиной, часов в десять утра, шагал взад и вперед, погруженный в  задумчивость и, видимо, чем-то обеспокоенный, сам барон,  поглядывая на двери и  останавливаясь при каждом шорохе.    

    Когда в конце концов его терпение истощилось, он позвал камердинера.    

    - Этьен, - сказал он, - пойдите узнайте, для чего мадемуазель Данглар просила  меня ждать ее в гостиной, и по какой причине она заставляет меня ждать так  долго.    

    Дав, таким образом, волю своему дурному настроению, барон немного успокоился.    

    В самом деле мадемуазель Данглар, едва проснувшись, послала свою горничную  испросить у барона аудиенцию и назначила местом ее золоченую гостиную.  Необычайность этой просьбы, а главное - ее  официальность  немало удивили  банкира, который не замедлил исполнить желание  своей  дочери  и первым явился  в гостиную.    

    Этьен вскоре вернулся с ответом.    

    - Горничная мадемуазель Эжени, - сказал он, - сообщила мне, что мадемуазель  Эжени кончает одеваться и сейчас придет.    

    Данглар кивнул головой в знак того, что он  удовлетворен  ответом.  В глазах  света и даже в глазах слуг Данглар слыл благодушным  человеком  и  снисходительным отцом; этого требовала роль демократического  деятеля  в той  комедии, которую он разыгрывал; ему казалось, что это ему  подходит; так в  античном театре у масок отцов правый угол рта  был  приподнятый  и смеющийся, а  левый - опущенный и плаксивый.    

    Поспешим добавить, что в интимном кругу смеющаяся губа опускалась  до уровня  плаксивой; так что в большинстве случаев благодушный человек  исчезал, уступая  место грубому мужу и деспотическому отцу.    

    - Почему эта сумасшедшая девчонка, если ей нужно со мной  поговорить, не придет  просто ко мне в кабинет? - бормотал Данглар. - И о чем это  ей понадобилось со  мной говорить?    

    Он в двадцатый раз возвращался к этой  беспокоившей  его  мысли,  как вдруг  дверь отворилась и вошла Эжени, в черном атласном платье,  затканном черными же  цветами, без шляпы, но в перчатках, как будто она собиралась занять свое кресло  в Итальянской опере.    

    - В чем дело, Эжени? - воскликнул отец. - И к чему эта парадная  гостиная,  когда можно так уютно посидеть у меня в кабинете?    

    - Вы совершенно правы, сударь, - отвечала Эжени, знаком приглашая отца сесть, -  вы задали  мне  два  вопроса,  которые  исчерпывают  предмет предстоящей нам  беседы. Поэтому я вам сейчас отвечу на оба;  и,  вопреки обычаям, начну со  второго, ибо он менее сложен. Я избрала  местом  нашей встречи гостиную, чтобы  избежать неприятных  впечатлений  и  воздействий кабинета банкира. Кассовые  книги, как бы они ни были раззолочены, ящики, запертые, как крепостные ворота,  огромное количество кредитных  билетов, берущихся неведомо откуда, и груды  писем, пришедших из  Англии,  Голландии, Испании, Индии, Китая и Перу, всегда  как-то  странно  действуют  на мысли отца и заставляют его забывать, что в мире  существуют более важные и священные вещи, чем общественное положение и мнение   его  доверителей. Вот почему я избрала эту гостиную, где на стенах висят в   своих  великолепных рамах, счастливые и улыбающиеся, наши портреты - ваш, мой  и  моей матери, и всевозможные идиллические пейзажи и  умилительные   пастушеские сцены. Я очень верю в силу внешних впечатлений. Быть может,  особенно   в отношении вас, я и ошибаюсь; но что поделать? Я не была бы артистической  натурой, если бы не сохраняла еще некоторых иллюзий.    

    - Отлично, - ответил Данглар, прослушавший эту тираду с  невозмутимым  хладнокровием, но ни  слова  в  ней  не  понявший,  так  как  был  занят  собственными мыслями и старался найти им отклик в мыслях своего собеседника.    

    - Итак, мы более или менее разрешили второй вопрос, - сказала  Эжени, нимало не  смущаясь и с той почти мужской самоуверенностью, которая отличала ее речь и  движения, - мне кажется,  вы  вполне  удовлетворены  моим объяснением. Теперь  вернемся к первому вопросу. Вы спрашиваете меня, для чего я просила у вас  аудиенции; я вам отвечу в двух словах: я  не  желаю выходить замуж за графа  Андреа Кавальканти.    

    Данглар подскочил на своем кресле.    

    - Да, сударь, - все так же спокойно продолжала Эжени. -  Я  вижу,  вы изумлены?  Правда, за все время, что идут разговоры об этом браке,  я  не противоречила ни  словом, я была, как всегда, убеждена, что в нужную  минуту сумею открыто и  решительно воспротивиться воле людей, не спросивших моего согласия. Однако на  этот раз мое спокойствие, моя пассивность, как говорят философы, имела другой  источник; как любящая и послушная дочь... (легкая улыбка мелькнула на румяных губах  девушки), я  старалась  подчиниться вашему желанию.    

    - И что же? - спросил Данглар.    

    - А то, сударь, - отвечала Эжени, - я старалась изо всех сил, но  теперь, когда  настало время, я чувствую, что, несмотря на все мои  усилия, я не в состоянии  быть послушной.    

    - Однако, - сказал Данглар, который, как человек недалекий,  был  совершенно  ошеломлен неумолимой логикой дочери и ее хладнокровием - свидетельством твердой  воли и дальновидного ума, - в чем причина твоего отказа, Эжени?    

    - Причина? - отвечала Эжени. - Бог мой! Андреа Кавальканти не  безобразнее, не  глупее и не противнее всякого другого. В глазах людей,  которые судят о мужчине  по его лицу и фигуре, он может  даже  сойти  за  довольно привлекательный  образец; я даже не скажу, что оп меньше мил моему сердцу, чем любой другой, -  так могла бы рассуждать институтка, но я выше этого. Я никого не люблю, сударь,  вам это известно? И я не вижу,  зачем мне, без крайней необходимости стеснять  себя спутником на всю жизнь. Разве не сказал один мудрец: "Ничего  лишнего"; а другой: "Все мое несу с собой"? Меня даже выучили  этим двум афоризмам по-латыни  и  по-гречески; один из них принадлежит, если не  ошибаюсь, Федру, а другой  Бианту.  Так вот, дорогой отец, в жизненном  крушении, - ибо жизнь, это вечное  крушение наших надежд, - я просто выбрасываю  за борт ненужный балласт, вот  и все. Я оставляю за собой право остаться в  одиночестве и,  следовательно, сохранить свою свободу.    

    - Несчастная! - пробормотал Данглар, бледнея, ибо он знал  по  опыту, как  непреодолимо то препятствие, которое неожиданно встало на его пути.    

    - Несчастная? - возразила Эжени. - Вот уж нисколько!  Ваше  восклицание,  сударь, кажется мне театральным и напыщенным. Напротив, счастливая. Скажите,  чего мне недостает? Люди  находят  меня  красивой,  а  это  уже кое-что: это  обеспечивает мне повсюду благосклонный прием.  А  я  люблю, когда меня хорошо  принимают, - приветливые лица не так  уродливы.  Я  не глупа, одарена известной  восприимчивостью, благодаря чему я извлекаю для себя из жизни все, что мне  нравится,  как  делает  обезьяна,  когда  она разгрызает орех и вынимает ядро.  Я богата, ибо вы обладаете одним из самых крупных состояний во Франции, а я  ваша единственная дочь,  и  вы  не столь упрямы, как театральные отцы, которые  лишают дочерей наследства за то, что те не желают подарить им внучат. К  тому   же  предусмотрительный закон отнял у вас право лишить меня наследства,  по   крайней  мере  полностью, так же как он отнял у вас право принудить меня выйти  замуж.  Таким образом, красивая, умная, блещущая талантами, как выражаются в  комических операх, и богатая! Да ведь это счастье, сударь!  А  вы  называете  меня несчастной.    

    Видя дерзкую, высокомерную улыбку дочери, Данглар не сдержался и  повысил  голос. Но под вопросительным взглядом Эжени, удивленно нахмурившей красивые  черные брови, он благоразумно отвернулся и  тотчас  же  овладел собой,  укрощенный железной рукой осторожности.    

    - Все это верно, - улыбаясь, ответил он, - ты именно такая, какой себя  изображаешь, дочь моя, за исключением одного пункта: я не хочу  прямо назвать  его; я предпочитаю, чтобы ты сама догадалась.    

    Эжени взглянула на Данглара, немало удивленная, что у нее  оспаривают право на  одну из жемчужин венца, который она так гордо возложила на свою голову.    

    - Ты превосходно объяснила мне, - продолжал банкир, -  какие  чувства вынуждают  такую дочь, как ты, отказаться от замужества. Теперь моя  очередь сказать тебе,  какие побуждения заставили такого отца, как  я,  настаивать на твоем  замужестве.    

    Эжени поклонилась, не как покорная дочь, которая слушает своего отца, но как  противник, который готов возражать.    

    - Когда отец предлагает своей дочери выйти замуж, -  продолжал  Данглар, - у  него всегда имеется какое-нибудь основание желать этого  брака. Одни обуреваемы  той навязчивой мыслью, о которой ты только что говорила, - то есть хотят  продолжать жить в своих внуках. Скажу  сразу,  что  этой слабостью я не  страдаю; к семейным радостям я довольно равнодушен. Я могу в этом сознаться  дочери, которая достаточно философски смотрит на вещи, чтобы понять это  равнодушие и не считать его преступлением.    

    - Прекрасно, - сказала Эжени, - будем говорить откровенно, так гораздо лучше.