1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Я  слышу шаги.    

– Ах,  боже мой!    

Действительно,  шум шагов становился все более явственным, листва раздвинулась, и появился де  Сент-Эньян, весело смеясь и простирая руку, как бы с целью остановить каждого в  том положении, в каком они находились: Маликорна на дереве, с вытянутой шеей,  Монтале на ступеньке лестницы, к которой она словно приросла, Маникана на  земле, с отставленной вперед ногой, готового пуститься в путь.    

– Добрый  вечер, Маникан, – приветствовал его граф. – Милости просим, дружище;  вас одень недоставало сегодня, и о вас спрашивали. Мадемуазель де Монтале, ваш…  покорнейший слуга!    

Монтале  покраснела.    

– Ах,  боже мой! – пробормотала она, закрывая лицо руками.    

– Успокойтесь,  мадемуазель, – сказал де Сент-Эньян, – я знаю, что вы невинны, и  поручусь в том перед всеми. Маникан, пойдемте со мной. Буковая аллея,  перекресток и лабиринт – все знакомые места; я буду вашей Ариадной. Вот я  и напомнил забытую вами мифологию!    

– Ей-богу,  верно! Благодарю вас, граф.    

– Не  прихватите ли заодно, граф, – попросила Монтале, – также господина  Маликорна?    

– Нет,  нет, боже упаси! – отозвался Маликорн. – Господин Маникан досыта  наговорился с вами; теперь, мадемуазель, моя очередь; мне нужно столько сказать  вам по поводу нашего будущего.    

– Слышите? –  рассмеялся граф. – Оставайтесь с ним, мадемуазель. Разве вы не знаете, что  сегодняшняя ночь – ночь тайн?    

И, взяв  Маникана под руку, граф быстро увлек его по той дороге, которую Монтале так хорошо  знала и так плохо показывала.    

Монтале  проводила их глазами, пока они не скрылись из виду.    

 Глава 31. КАК МАЛИКОРН  БЫЛ ВЫСЕЛЕН ИЗ ГОСТИНИЦЫ «КРАСИВЫЙ ПАВЛИН»    

     

Тем  временем Маликорн постарался расположиться поудобнее.    

Когда  Монтале обернулась, перемена в положении Маликорна сразу же бросилась ей в  глаза. Маликорн сидел, как обезьяна, на каменной ограде, опершись ногами на  верхнюю ступеньку лестницы. Голова его, как у фавна, была увита плющом и  жимолостью, а ноги опутывал дикий виноград.    

Что  касается Монтале, то ее вполне можно было принять за дриаду.    

– На  что это похоже? – возмущалась она, поднимаясь по лестнице. – Вы покоя  мне не даете, преследуете, меня, несчастную, тиран вы этакий!    

– Я, –  удивился Маликорн, – я тиран?    

– Разумеется,  вы беспрестанно компрометируете меня, господин Маликорн; вы злобное чудовище!    

– Я?    

– Что  вам понадобилось в Фонтенбло? Скажите на милость! Разве вы живете не в Орлеане?    

– Вы  спрашиваете, что мне понадобилось здесь? Мне нужно было увидеть вас.    

– Ах,  какое неотложное дело!    

– Очень  неотложное, мадемуазель, хотя вам, конечно, все равно. Что же касается моего  дома, то вы прекрасно знаете, что я покинул его и в будущем мне не надо  никакого дома, кроме того, в котором живете вы. А так как в настоящее время вы  живете в Фонтенбло, то я и явился в Фонтенбло.    

Монтале  пожала плечами.    

– Так  вы хотите меня видеть?    

– Да.    

– Ну  хорошо, вы меня увидели? Будет с вас, ступайте!    

– О  нет! – воскликнул Маликорн.    

– Как  это нет?    

– Я  явился не только с тем, чтобы увидеть вас; мне надо также поговорить с вами.    

– Что  же, поговорим. Но только после и в другом месте.    

– После!  Бог знает, увижу ли я вас после и в другом месте. Такого удобного случая, как  этот, нам никогда больше не представится.    

– Но  сейчас я никак не могу.    

– Почему?    

– Потому  что сегодня ночью произошла тысяча приключений.    

– Так  это будет тысяча первым.    

– Нет,  нет, мадемуазель де Тонне-Шарант ждет меня в нашей комнате; ей нужно сообщить  мне что-то очень важное.    

– И  давно уже ждет?    

– По  крайней мере, с час.    

– В  таком случае, – сказал спокойно Маликорн, – подождет еще несколько  минут.    

– Господин  Маликорн, вы забываетесь.    

– То  есть вы меня забываете, мадемуазель. И та роль, которую вы заставляете меня  играть здесь, начинает раздражать меня. Тьфу, пропасть!    

Целую  неделю я слоняюсь тут около вас, а вы ни разу не соблаговолили заметить меня…    

– Как,  вы здесь уже целую неделю?    

– Да,  скитаюсь в парке, словно оборотень, обжигаемый фейерверками, от которых у меня  порыжели два парика, вечно мокрый от вечерней сырости и брызг фонтанов, вечно  голодный, измученный, вынужденный удирать через ограду, точно вор. Черт возьми,  разве это жизнь для существа, которое не создано ни белкой, ни саламандрой, ни  выдрой! Вы настолько безжалостны, что хотите заставить меня утратить  человеческий образ. Нет, я протестую!    

Я  человек, черт возьми, и останусь человеком, разве только на этот счет последуют  иные распоряжения небесного начальства!    

– Что  же вам надо? Чего вы хотите? Чего вы требуете? – спросила Монтале более  мягким тоном.    

– Не  станете же вы уверять, что не знали о моем пребывании в Фонтенбло?    

– Я…    

– Будьте  откровенны.    

– Я  подозревала об этом.    

– Неужели  в течение целой недели вы не могли устроить так, чтобы видеться со мной хотя бы  раз в день?    

– Мне  всегда мешали, господин Маликорн.    

– Та-та-та…    

– Спросите  у других фрейлин, если не верите.    

– Никогда  не спрашиваю объяснения того, что сам знаю лучше других.    

– Успокойтесь,  господин Маликорн, скоро все переменится.    

– Давно  пора.    

– Вы  же знаете, что о вас всегда думают, видят ли вас или нет, – сказала  Монтале с кошачьей ласковостью.    

– Да,  как же, думают!    

– Честное  слово.    

– Нет  ли чего новенького?    

– Относительно  чего?    

– Относительно  моего поручения узнать, что творится у принца?    

– Ах,  дорогой Маликорн, в эти дни нельзя было даже подойти к его высочеству.    

– А  теперь?    

– Теперь  другое дело: со вчерашнего дня он перестал ревновать.    

– Вот  как! Отчего же прошла его ревность?    

– Пошел  слух, что король удостоил внимания Другую женщину, и принц сразу успокоился.    

– А  кто пустил этот слух?    

Монтале  понизила голос:    

– Говоря  между нами, мне кажется, что принцесса и король просто сговорились.    

– Ха-ха!.. –  засмеялся Маликорн. – Это было единственное средство! А как же тот бедный  воздыхатель – господин де Гиш?    

– О,  он совсем отставлен.    

– Они  переписывались?    

– Да  нет же! В течение целой недели я не видела, чтобы кто-нибудь из них взял перо в  руки.    

– А  в каких отношениях вы с принцессой?    

– В  самых лучших.    

– Ас  королем?    

– Король  улыбается мне, когда я прохожу мимо.    

– Хорошо.  Теперь скажите, какую женщину наши любовники решили сделать своей ширмой?    

– Лавальер.    

– Бедняжка!  Нужно, однако, помешать этому, моя милая.    

– Зачем?    

– Затем,  что господин Рауль де Бражелон убьет ее или себя, если у него возникнет подозрение.    

– Рауль?  Добряк Рауль? Вы думаете?    

– Женщины  имеют претензию считать себя знатоками человеческих страстей, – сказал Маликорн, –  а сами не умеют читать ни в собственных сердцах, ни в собственных глазах.  Словом, говорю вам, господин де Бражелон безумно любит Лавальер, и если она  вздумает сделать вид, что обманывает его, он лишит себя жизни или убьет ее.    

– Король  защитит ее, – уверила его Монтале.    

– Король! –  воскликнул Маликорн.    

– Конечно.    

– Ну,  Рауль убьет короля, как обыкновенного гусара.    

– Вы  с ума сошли, господин Маликорн!    

– Нисколько;  я говорю вам совершенно серьезно, милая Монтале, а сам я знаю, как поступить.    

– Как?    

– Я  предупрежу потихоньку Рауля об этой шутке.    

– Боже  вас сохрани, несчастный! – вскричала Монтале, поднимаясь на одну ступеньку  ближе к Маликорну. – Даже не заикайтесь об этом бедняге Бражелону.    

– Почему  же?    

– Потому  что вы еще ничего не знаете.    

– А  что случилось?    

– Сегодня  вечером… Никто нас не подслушивает?    

– Нет.    

– Сегодня  вечером под королевским дубом Лавальер громко и простодушно заявила: «Не  понимаю, как это, увидев короля, можно любить какого-нибудь другого мужчину».    

Маликорн  даже подпрыгнул на стене.    

– Ах,  боже мой, неужели она так и сказала, несчастная?    

– Слово  в слово.    

– И  она думает так?    

– У  Лавальер всегда что на уме, то и на языке.    

– Это  требует отмщения. Какие все женщины ехидны! – воскликнул Маликорн.    

– Успокойтесь,  дорогой Маликорн, успокойтесь!    

– Напротив,  зло нужно пресечь в корне. Нужно вовремя предупредить Рауля.    

– Эка  придумал! Теперь уже поздно, – ответила Монтале.    

– Почему?    

– Эти  слова Лавальер…    

– Да.    

– Эти  слова…    

– Ну?    

– Дошли  до короля.    

– Король  знает их? Они были переданы королю?    

– Король  слышал их.    

– Ohime[19], как говорил  господин кардинал.    

– Король  находился в то время недалеко от королевского дуба.    

– Следовательно, –  заключил Маликорн, – теперь у короля и принцессы все пойдет как по маслу,  а козлом отпущения явится бедный Бражелон.    

– Вы  совершенно правы.    

– Это  ужасно!    

– Ничего  не поделаешь.    

– Да,  пожалуй, лучше не становиться между королевским дубом и королем, не то такой маленький  человек, как я, мигом будет раздавлен, – промолвил Маликорн после  минутного размышления.    

– Сущая  правда.    

– Подумаем  теперь о себе.    

– Как  раз то самое, чего и я хотела.    

– Откройте  же свои прелестные глазки.    

– А  вы давайте сюда ваши большие уши.    

– Приблизьте  ваш крошечный ротик, чтобы я мог крепче поцеловать вас.    

– Вот  он, – сказала Монтале и тотчас сама ответила звонким поцелуем.    

– Разберемся  во всем как следует. Господин де Гит любит принцессу, Лавальер любит короля;  король любит принцессу и Лавальер; принц не любит никого, кроме себя. Посреди  всех этих любовных историй даже дурак сделал бы себе карьеру, а тем более такие  рассудительные люди, как мы.    

– Вы  все носитесь со своими мечтами.    

– Вернее,  со своими фактами. Позвольте мне быть вашим путеводителем, моя дорогая; кажется,  до сих пор вы не могли пожаловаться на мои советы, не правда ли?    

– Не  могла.    

– В  таком случае пусть прошлое служит вам порукой за будущее. Так как здесь каждый  думает о себе, подумаем о себе и мы.    

– Вы  совершенно правы.    

– Но  только исключительно о себе.    

– Идет!    

– Союз  наступательный и оборонительный!    

– Клянусь,  что буду свято исполнять его.    

– Протяните  руку; вот так: все для Маликорна!    

– Все  для Маликорна!    

– Все  для Монтале! – отвечал Маликорн, протягивая руку, в свою очередь.    

– А  теперь что же делать?    

– Держать  постоянно глаза открытыми, насторожить уши, собирать улики против других, не  давать никаких улик против себя.    

– По  рукам!    

– Идет!    

– Решено.  А теперь, когда договор заключен, прощайте.    

– Как  прощайте?    

– Да  так. Возвращайтесь в свою харчевню.    

– В  свою харчевню?    

– Да;  ведь вы же остановились в харчевне «Красивый павлин»?    

– Монтале,  Монтале, вы сами выдали себя! Вы отлично знали о моем пребывании в Фонтенбло.    

– Что  же это доказывает? Что вами занимаются больше, чем вы заслуживаете, неблагодарный!    

– Гм…    

– Возвращайтесь  же в «Красивый павлин»!    

– Ах,  какая незадача!    

– Почему?    

– Это  совершенно невозможно.    

– Разве  не там ваша комната?    

– Была,  а теперь нет.    

– Нет?  Кто же у вас отнял ее?    

– А  вот послушайте… Как-то раз, набегавшись за вами, я пришел, едва переводя дух, в  гостиницу, как вдруг вижу носилки, на которых четверо крестьян несут больного  монаха.    

– Монаха?    

– Да.  Старика францисканца с седой бородой. Смотрю, несут этого больного монаха в  гостиницу. Я поднимаюсь за ним по лестнице и вижу, что его вносят в мою  комнату.    

– В  вашу комнату?    

– Да,  в мою собственную комнату. Думая, что произошла ошибка, зову хозяина; хозяин  заявляет мне, что комната была снята мной на неделю, срок истек, и теперь ее  занял этот францисканец.    

– Вот  как!    

– Я  сам воскликнул тогда: вот как! Больше того, я хотел рассердиться.    

Я опять  поднялся наверх. Я обратился к самому францисканцу. Хотел доказать ему неучтивость  его поступка. Но этот монах, несмотря на всю свою слабость, приподнялся на  локте, вперт в меня огненный взгляд и сказал голосом, который годился бы для  командования кавалерийским отрядом «Выкиньте этого нахала за дверь!» Это  приказание было моментально исполнено хозяином и четырьмя носильщиками, которые  спустили меня с лестницы немножко скорее, чем я сам спустился бы. Вот почему,  дорогая, я оказался без крова.    

– Но  кто такой этот францисканец? – спросила Монтале. – Что он, генерал  ордена?    

– Наверное;  мне послышалось, что его величал так вполголоса один из носильщиков.    

– Итак?.. –  протянула Монтале.    

– Итак,  у меня нет больше ни комнаты, ни гостиницы, ни крова, и все-таки я решил, как и  мой друг Маникан, не ночевать под открытым небом.    

– Что  же делать? – вскричала Монтале.    

– Вот  именно!    

– Ничего  не может быть проще, – раздался вдруг чей-то голос.    

Монтале  и Маликорн разом вскрикнули.    

Показался  де Сент-Эньян.    

– Дорогой  Маликорн, – сказал он, – счастливый случай снова приводит меня сюда,  чтобы вывести вас из затруднительного положения. Пойдемте, я предлагаю вам  комнату у себя и ручаюсь вам, что ее не отнимет никакой францисканец. Что же  касается вас, мадемуазель, будьте спокойны: я уже посвящен в тайну мадемуазель  де Лавальер и мадемуазель де Тонне-Шарант; вы были только что так добры, что  посвятили меня в вашу, благодарю: я буду хранить все три тайны так же свято,  как и одну.    

Маликорн  и Монтале переглянулись, как двое школьников, застигнутых на месте преступления.  Но так как Маликорн не мог не увидеть всех выгод предложения де Сент-Эньяна, то  он сделал Монтале знак, что покоряется, и та ответила ему тем же.    

Затем  Маликорн медленно спустился с лестницы, обдумывая, как бы поискуснее выведать у  г-на де Сент-Эньяна все, что последний мог знать о пресловутой тайне. А Монтале  помчалась как лань, и никакой лабиринт не мог сбить ее с пути.    

Сент-Эньян  действительно привел к себе Маликорна, оказывая ему всяческое внимание, –  так он был счастлив держать в руках двух человек, которые могли бы поставлять  ему сведения о тайнах фрейлин.    

 Глава 32. ЧТО ЖЕ В  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ПРОИЗОШЛО В ХАРЧЕВНЕ «КРАСИВЫЙ ПАВЛИН»    

     

Прежде  всего сообщим читателю некоторые подробности о харчевне «Красивый павлин»;  потом перейдем к описанию постояльцев, которые занимали ее.    

Харчевня  «Красивый павлин», как и всякая харчевня, обязана была своим названием вывеске.  На этой вывеске изображен был павлин с распущенным хвостом. Но только, по  примеру некоторых художников, придавших змию, соблазнившему Еву, лицо красивого  юноши, творец вывески придал красивому павлину лицо женщины.    

Эта  харчевня – живая эпиграмма на ту половину человеческого рода, которая, по  словам Легуве, сообщает прелесть жизни, – стояла в Фонтенбло на первой  боковой улице налево, пересекавшей главную артерию, Парижскую улицу, которая, в  сущности, составляла весь городок.    

В те  времена боковая улица называлась Лионской, вероятно потому, что направлялась в  сторону этой второй столицы королевства. Лионскую улицу составляли два дома  зажиточных горожан, отделенные друг от друга большими садами с живой изгородью.  Между тем казалось, будто на этой улице три дома. Объясним, каким образом на  самом деле их было только два.    

Харчевня  «Красивый павлин» выходила главным фасадом на большую улицу; на Лионскую же  улицу выходили два флигеля, разделенные дворами. В них были просторные  помещения для всех путешественников, приходили ли они пешком, приезжали ли  верхом или даже в каретах. Тут путники находили не только кров и стол; богатые  вельможи имели к своим услугам место для уединенных прогулок, когда,  подвергшись опале, желали затвориться в одиночестве, чтобы понемногу  примириться с обидами или же обдумать месть.    

Из окон  этих флигелей была видна прежде всего улица, поросшая травкой, пробивающейся  между камнями мостовой. Дальше – красивые живые изгороди из бузины и  боярышника, которые, точно зеленые и увенчанные цветами руки, обнимали  упомянутые нами два дома. А еще дальше, в промежутках между домами, точно фон  картины или непроницаемый горизонт, рисовалась полоса густых рощ, стоявших, как  часовые, перед большим лесом, начинавшимся у Фонтенбло.    

Итак,  постоялец, занимавший угловое помещение, взглянув на Парижскую улицу, мог видеть  прохожих, слышать их шаги, любоваться уличными увеселениями, а обращаясь в сторону  Лионской улицы, упиваться сельским видом и тишиной. Кроме того, в случае  необходимости, заслышав стук в главную дверь с Парижской улицы, постоялец мог  ускользнуть по черному ходу на Лионскую улицу и, пробравшись вдоль садов,  достигнуть опушки леса.    

Маликорн,  который, как помнит читатель, впервые поведал нам об этой харчевне «Красивый  павлин» с целью пожаловаться на свое изгнание оттуда, был слишком озабочен  собственными делами и рассказал Монтале далеко не все, что можно было сообщить  об этой любопытной харчевне.    

Мы  постараемся восполнить этот досадный пробел в рассказе Маликорна.    

Например,  Маликорн совсем забыл упомянуть, каким образом он попал в харчевню «Красивый  павлин». Кроме того, он сказал только о францисканце и ни словом не обмолвился  о других постояльцах этой харчевни.    

Способ,  каким они проникли туда, образ их жизни, трудность для всякого постороннего,  кроме привилегированных постояльцев, получить доступ в гостиницу без пароля и  поселиться в ней без особых приготовлений – все это должно было, однако,  поразить Маликорна и, мы решаемся сказать, действительно поразило его. Однако,  как мы уже упомянули, Маликорн весь был поглощен собственными делами и не  замечал многого из того, что происходило кругом.    

В самом  деле, все помещения гостиницы «Красивый павлин» были заняты домоседами, очень  спокойными людьми с приветливыми лицами, ни одно из которых не было знакомо Маликорну.  Все эти постояльцы приехали в гостиницу после поселения в ней Маликорна. И  каждый входил туда, произнеся пароль, который на первых порах привлекал  внимание Маликорна; однако, расспросив, в чем дело, он узнал, что хозяин  принимал эти предосторожности потому, что город, в котором было много богатых  вельмож, кишел также ловкими мошенниками.    

Дорожа  доброй славой гостиницы, хозяин заботился о том, чтобы его постояльцы не были  ограблены.    

Стараясь  уяснить свое положение в гостинице «Красивый павлин», Маликорн иногда задавал  себе вопрос, почему его приняли и впустили беспрепятственно, тогда как на его  глазах очень многие приезжие получили отказ. Особенно поражало его то, что  Маникан, такой знатный вельможа, которого, по его мнению, должны были уважать  все, был самым бесцеремонным образом выпровожен со словами nescio vos[20] когда хотел  покормить свою лошадь в «Красивом павлине».    

Все это  было для Маликорна загадкой, над разрешением которой он, впрочем, не очень ломал  себе голову, настолько он был поглощен своими любовными и честолюбивыми  замыслами. Впрочем, если бы он и хотел разрешить эту загадку, это едва ли  удалось бы ему, несмотря на весь его ум.    

Несколько  слов покажут читателю, что для разрешения подобной загадки понадобился бы, по  крайней мере, Эдип.    

Вот уже  неделю в этой гостинице жило семеро путешественников, прибывших туда на другой  день после того, как Маликорн остановил свой выбор на «Красивом павлине».    

Эти  семеро путешественников, прибывших с многочисленным штатом, были: прежде всего  немецкий генерал с секретарем, врачом, тремя лакеями и семью лошадьми –  этого генерала звали граф фон Востпур, испанский кардинал с двумя племянницами,  двумя секретарями, родственником-офицером и двенадцатью лошадьми – этого  кардинала звали монсеньер Херебиа; богатый бременский купец с лакеем и двумя  лошадьми – этого купца звали г-н Бонштетт; венецианский сенатор с женой и  дочерью, писаными красавицами, сенатора звали синьор Марини; шотландский  помещик с семью горцами своего клана, все пешком, – помещика звали  Мак-Камыор; австриец из Вены без титула и герба, приехавший в карете, очень  похожий на священника и немного на солдата, – его звали советником,  наконец, дама-фламандка, с лакеем, горничной и компаньонкой, очень важная,  очень величественная, на превосходных лошадях, – ее звали фламандской  дамой.    

Все эти  путешественники, как мы сказали, приехали в один и тот же день, а между тем их  прибытие не вызвало никакой суматохи в гостинице, улица нисколько не была  загромождена, так как помещения были отведены им заранее по просьбе их курьеров  или секретарей, приехавших накануне или в тот же день утром.    

Маликорн,  прибывший днем раньше, на тощей лошади с худеньким чемоданом, назвал себя в  гостинице «Красивый павлин» другом одного вельможи, желавшего полюбоваться  празднествами, и объявил, что этот вельможа должен вскоре приехать сам.    

Выслушав  его, хозяин улыбнулся Маликорну, как старому знакомому, и сказал:    

– Выбирайте,  сударь, комнату, какая вам понравится, потому что вы приехали первым.    

Это было  сказано с тем выразительным подобострастием, которое у содержателей харчевни  означает: «Будьте спокойны, сударь, мы знаем, с кем имеем дело, и будем  обращаться с вами подобающим образом».    

Слова и  сопровождавший их жест показались Маликорну благожелательными, но он не понимал  причины неожиданной любезности. Не желая тратить много денег и в то же время  предполагая, что, спросив маленькую комнату, он получит отказ, Маликорн решил  ухватиться за слова хозяина и обмануть его с помощью его же собственной  хитрости.    

Поэтому,  улыбаясь с видом человека, которому отдают должное, он отвечал:    

– Дорогой  хозяин, я возьму самую лучшую и самую веселую комнату.    

– С  конюшней?    

– С  конюшней.    

– С  какого дня?    

– Немедленно,  если это возможно.    

– Чудесно.    

– Только, –  поспешно прибавил Маликорн, – я но займу сейчас большого помещения.    

– Хорошо, –  произнес хозяин тоном человека понимающего.    

– Некоторые  причины, которые потом станут для вас ясны, заставляют меня занять для себя  лично только эту маленькую комнату.    

– Да,  да, да, – подтвердил хозяин.    

– Когда  приедет мой друг, он наймет большое помещение. И так как оно будет принадлежать  ему, то он сам и рассчитается с вами.    

– Прекрасно,  прекрасно! Так мы и договаривались.    

– Договаривались?    

– Слово  в слово.    

– Странно, –  пробормотал Маликорн. – Значит, вы понимаете?    

– Да.    

– Это  все, что нужно. Так как вы понимаете… А вы ведь понимаете, не правда ли?    

– Вполне.    

– Отлично,  проводите меня в мою комнату.    

Хозяин  «Красивого павлина» пошел впереди, держа шляпу в руке.    

Маликорн  поместился в своей комнате и был крайне удивлен, что хозяин гостиницы, встречая  его на лестнице, постоянно подмигивал ему, как соумышленнику.    

«Тут  произошло какое-то недоразумение, – говорил себе Маликорн, – но пока  оно не разъяснилось, я буду им пользоваться; ничего лучшего мне не нужно».    

И как  охотничья собака, пускался он из своей комнаты ловить придворные новости, то обжигаясь  фейерверками, то купаясь в брызгах фонтана, как он говорил мадемуазель Монтале.    

На  другой день по приезде он увидел, как к крыльцу гостиницы подъехали один за  другим семеро путешественников и заняли все помещения «Красивого павлина».    

При виде  всех этих путешественников и их челяди Маликорн с удовольствием потер себе  руки, думая, что, запоздай он хотя бы на один день, у него не было бы кровати,  на которой он мог бы отдыхать по возвращении из своих экспедиций.    

Когда  все приезжие были размещены, хозяин вошел в комнату Маликорна и с обычной почтительностью  сказал:    

– Любезный  гость, в третьем корпусе вам оставлено большое помещение; вы знаете это?    

– Конечно,  знаю.    

– Я  вам делаю настоящий подарок.    

– Спасибо!    

– Поэтому,  когда ваш друг приедет…    

– Ну?    

– Он  останется доволен мной, если только это не такой человек, которому ничем не  угодить.    

– Позвольте  мне сказать несколько слов по поводу моего друга.    

– Говорите,  ради бога, ведь вы здесь хозяин!    

– Вы  знаете, он должен был приехать…    

– Да,  должен.    

– Он,  вероятно, изменил свое намерение.    

– Нет.    

– Вы  в этом уверены?    

– Уверен.    

– Потому  что, если у вас есть хоть какие-нибудь сомнения…    

– Слушаю.    

– То  я вам заявляю: я не ручаюсь, что он приедет.    

– Однако  он сказал вам…    

– Да,  сказал; но вы знаете: человек предполагает, а бог располагает, verba volant,  scripta manent.    

– Что  это значит?    

– Слова  улетают, написанное остается, а так как он мне ничего не написал, а удовольствовался  устными заявлениями, то я вам разрешаю, хотя не побуждаю вас… вы понимаете, я в  большом затруднении…    

– Что  же вы мне разрешаете?    

– Сдать  это помещение, если за него вам предложат хорошую цену.    

– Сдать?    

– Да.    

– Ни  за что, сударь, никогда я не сделаю подобной вещи. Если он не написал вам…    

– Нет.    

– То  он написал мне.    

– А-а-а!..    

– Да.    

– А  в каких выражениях? Посмотрим, сходится ли его письмо с устными его указаниями.    

– Вот  что приблизительно было в письме:    

«Господину  содержателю гостиницы „Красивый павлин“.    

Вы,  вероятно, предупреждены, что в вашей гостинице назначено свидание нескольких важных  особ; я принадлежу к членам общества, собирающегося в Фонтенбло. Придержите  поэтому небольшую комнату для моего друга, который приедет или раньше, или  после меня…»    

– Вы  и есть этот друг, не правда ли? – прервал свою речь хозяин «Красивого  павлина».    

Маликорн  скромно поклонился.    

Хозяин  продолжал:    

«И  большое помещение для меня. За большое помещение рассчитываюсь я; но я желаю,  чтобы маленькая комнатка стоила недорого, так как она предназначена для  бедняка».    

– Это  опять-таки вы, не правда ли? – спросил хозяин.    

– Да,  конечно, – ответил Маликорн.    

– Итак,  мы сговорились. Ваш друг заплатит за большое помещение, а вы за вашу комнату.    

«Пусть  меня колесуют, если я что-нибудь понимаю в происходящем», подумал Маликорн.    

А вслух  прибавил:    

– А  скажите, вы остались довольны именем?    

– Каким  именем?    

– Стоящим  в конце письма. Оно служит вам полным ручательством?    

– Я  хотел спросить его у вас, – сказал хозяин.    

– Как,  письмо было без подписи?    

– Да, –  отвечал хозяин, широко раскрывая глаза, в которых светились таинственность и любопытство.    

– В  таком случае, – заявил Маликорн, тоже принимая таинственный вид, –  если он не назвал себя…    

– Да?    

– Значит,  у него были на то причины.    

– Без  сомнения.    

– И  я – его друг, его поверенный, не стану разоблачать его инкогнито.    

– Вы  правы, сударь, – согласился хозяин. – Я не буду настаивать.    

– Я  ценю вашу деликатность… Но, как сказал мой друг, за мою комнату полагается  особая плата; сговоримся о ней.    

– Сударь,  это дело решенное.    

– Все  же сосчитаемся. Комната, стол, конюшня и корм для моей лошади; сколько вы возьмете  в день?    

– Четыре  ливра, сударь.    

– Значит,  двенадцать ливров за истекшие три дня.    

– Да,  сударь, двенадцать ливров.    

– Вот  они.    

– Зачем  же вам платить теперь?    

– Затем,  что, – таинственно понижая голос, проговорил Маликорн, видевший, что таинственность  производит отличное действие, – затем, что я не хочу остаться в долгу,  если мне придется уехать внезапно.    

– Вы  правы, сударь.    

– Значит,  я у себя дома?    

– Вы  у себя!    

– Отлично.  Прощайте!    

Хозяин  ушел.    

Оставшись  один, Маликорн стал рассуждать следующим образом:    

«Только  господин де Гиш или Маникан могли написать хозяину „Красивого павлина“; господин  де Гиш, желая заручиться помещением вне дворца, на случай успеха или неуспеха,  а Маникан по поручению господина де Гиша.    

Вот что,  должно быть, придумали господин де Гиш или Маникан: в большом помещении можно  будет прилично принять даму под густой вуалью, припася на всякий случай для  означенной дамы второй выход на пустынную улицу, кончающуюся у самой опушки  леса.    

Маленькая  комната предназначается в качестве временного приюта для Маникана, поверенного  господина де Гиша и верного его стража, или же для самого господина де Гиша,  играющего для большей безопасности роль господина и роль поверенного  одновременно.    

Но этот  съезд, назначенный в гостинице и действительно состоявшийся?    

Что это  такое? Все это, должно быть, люди, которые должны быть представлены королю. Но  кто такой этот бедняк, которому оставлена маленькая комната? Хитрость, чтобы  лучше замаскироваться де Гишу или Маникану. Если я угадал верно, – что  весьма правдоподобно, – это еще полбеды: расстояние между Маниканом и  Маликорном определяется только кошельком».    

Придя к  такому выводу, Маликорн успокоился, предоставив семи постояльцам занимать семь  помещений в гостинице «Красивый павлин» и свободно разгуливать по ней.    

Когда  ничто не беспокоило его при дворе, когда разведки и расспросы утомляли его,  когда ему надоедало писать письма, которые никогда не удавалось передать по  назначению, то Маликорн возвращался в свою уютную маленькую комнату и,  облокотившись на балкон, украшенный настурциями и гвоздикой, принимался думать  о странных путешественниках, для которых в Фонтенбло как будто не существовало  ни света, ни радости, ни праздников.    

Так  продолжалось до седьмого дня, который мы подробно описали в предыдущих главах  вместе с последовавшей за ним ночью.    

В эту  ночь Маликорн сидел у окна, чтобы освежиться; было уже очень поздно, как вдруг  показался Маникан верхом на лошади, озабоченно и недовольно озиравшийся во все  стороны.    

– Наконец-то! –  сказал себе Маликорн, с первого взгляда узнавший Маникана. – Наконец он  является занять свое помещение, иными словами – мою комнату.    

И он  окликнул Маникана. Маникан поднял голову и, в свою очередь, узнал Маликорна.    

– Ах,  черт возьми, – произнес он, и лицо его просветлело, – как рад я  встретиться с вами, Маликорн. Я разъезжаю по Фонтенбло в напрасных поисках трех  вещей: де Гиша, комнаты и конюшни.    

– Что  касается де Гиша, то я не могу дать вам о нем ни дурных, ни хороших сведений,  потому что я не видел его; комната и конюшня – дело другое.    

– А-а-а!    

– Да;  ведь они были оставлены здесь?    

– Оставлены?  Кем?    

– Вами,  мне кажется.    

– Мной?    

– Разве  вы не заказали здесь помещения?    

– И  не думал даже.    

В этот  момент на пороге вырос хозяин.    

– Есть  у вас комната? – спросил Маникан.    

– Вы  изволили заказать ее, сударь?    

– Нет.    

– В  таком случае комнаты нет.    

– Если  так, то я заказал комнату, – сказал Маникан.    

– Комнату  или целое помещение?    

– Все,  что вам будет угодно.    

– Письменно?    

Маликорн  утвердительно кивнул Маникану.    

– Ну  конечно, письменно, – отвечал Маникан. – Разве вы не получили моего  письма?    

– От  какого числа? – спросил хозяин, которому колебания Маникана показались  подозрительными.    

Маникан  почесал затылок и посмотрел на Маликорна; но Маликорн уже спускался по лестнице  на помощь другу.    

Как раз  в это мгновение у подъезда гостиницы остановился путешественник, закутанный  по-испански в длинный плащ; ему был слышен этот разговор.    

– Я  спрашиваю вас, какого числа вы написали мне письмо с просьбой оставить помещение? –  настойчиво повторил хозяин.    

– В  прошедшую среду, – мягко и вежливо произнес таинственный незнакомец,  касаясь плеча хозяина.    

Маникан  попятился назад, а Маликорн, появившийся на пороге, в свою очередь, почесал затылок.  Хозяин поклонился новому приезжему с видом человека, узнавшего своего  настоящего клиента.    

– Помещение  для вашей милости приготовлено, – почтительно начал он, конюшни тоже.  Только…    

Он  осмотрелся кругом.    

– Ваши  лошади? – спросил он.    

– Мои  лошади, может быть, придут, а может быть, не придут. Вам, я думаю, это все  равно, так как будет заплачено за все, что было заказано.    

Хозяин  поклонился еще ниже.    

– А  вы оставили для меня, – продолжал незнакомец, – маленькую комнату,  как я вам писал?    

– Ай! –  завопил Маликорн, пытаясь скрыться.    

– Сударь,  вот уже неделю ее занимает ваш друг, – сказал хозяин, показывая на  Маликорна, который совсем забился в угол.    

Путешественник,  приподняв плащ, быстро взглянул на Маликорна.    

– Этот  господин не мой друг.    

Хозяин  так и подскочил.    

– Я  его не знаю, – покачал головой приезжий.    

– Как! –  вскричал содержатель гостиницы, обращаясь к Маликорну. Как, вы не друг этого  господина?    

– Разве  вам не все равно, – раз вам заплачено, – величественно проговорил  Маликорн, передразнивая незнакомца.    

– Совсем  не все равно! – отвечал хозяин, начавший понимать, что произошло какое-то  недоразумение. – И я прошу, сударь, освободить помещение, заказанное вовсе  не для вас.    

– Но  ведь господин приезжий, – сказал Маликорн, – не нуждается в моей  комнате и в большом зале сразу… и если он берет комнату, я беру зал; если же он  предпочитает зал, я оставляю за собой комнату.    

– Мне  очень жаль, сударь, – мягко заметил приезжий, – но мне нужны сразу и  комната, и большое помещение.    

– А  для кого же? – спросил Маликорн.    

– Зал  для меня.    

– Отлично.  А комната?    

– Взгляните, –  сказал незнакомец, протягивая руку к приближавшемуся шествию.    

Маликорн  посмотрел в указанном направлении та увидел носилки, а на них францисканца, о  котором он рассказал Монтале, присочинив некоторые подробности.    

Следствием  появления незнакомца и больного францисканца было изгнание Маликорна, которого  хозяин гостиницы и крестьяне, служившие носильщиками, бесцеремонно выставили на  улицу.    

Читателю  уже были сообщены результаты этого изгнания и передан разговор Маникана с  Монтале, которую Маникан, отличавшийся большей ловкостью, чем Маликорн, сумел  разыскать, чтобы расспросить ее о де Гише; читателю известны также доследующий  разговор Монтале с Маликорном и любезность графа де Сент-Эньяна, предложившего  комнату обоим друзьям.    

Нам  остается открыть читателю, кто были незнакомец в плаще, нанявший двойное помещение,  одну часть которого занимал Маликорн, и не менее таинственный францисканец,  своим появлением разрушивший планы Маликорна и Маникана.    

 Глава 33. ИЕЗУИТ  ОДИННАДЦАТОГО ГОДА    

     

Чтобы не  томить читателя, мы прежде всего поспешим ответить на первый вопрос.    

Закутанным  в плащ путешественником был Арамис, который, расставшись с Фуке, вынул из  саквояжа полный костюм, переоделся, вышел из замка и направился в гостиницу  «Красивый павлин», где уже неделю тому назад заказал себе два помещения.    

Тотчас  же после изгнания Маликорна и Маникана Арамис подошел к францисканцу и спросил  его, где он предпочитает остановиться, в большой комнате или же в маленькой.    

Францисканец  спросил, где расположены эти комнаты. Ему ответили, что маленькая комната на  втором этаже, а большая на третьем.    

– В  таком случае я выбираю маленькую, – сказал монах.    

Арамис  не спорил.    

– Маленькую  комнату, – покорно повторил он, обращаясь к хозяину.    

И,  почтительно поклонившись, пошел к себе.    

Францисканца  немедленно отнесли в маленькую комнату.    

Не  правда ли, читателю покажется удивительной почтительность прелата к простому  монаху, да еще монаху нищенствующего ордена, которому без всякой с его стороны  просьбы предоставили комнату, являвшуюся предметом упований стольких  путешественников?    

Как  объяснить, далее, это неожиданное появление Арамиса в гостинице «Красивый  павлин», тогда как он мог свободно поместиться в замке вместе с г-ном Фуке?    

Францисканец  не издал ни единого стона, когда его поднимали по лестнице, хотя можно было  видеть, что он жестоко страдал и что каждый раз, когда носилки задевали о стену  или о перила лестницы, все его тела сотрясалось от этих толчков.    

Когда,  наконец, его внесли в комнату, он обратился к носильщикам:    

– Помогите  мне сесть в это кресло.    

Крестьяне  опустили носилки на пол и, осторожно подняв больного, усадили его в кресло,  стоявшее у изголовья кровати.    

– Теперь, –  попросил он, – позовите ко мне хозяина.    

Они  повиновались.    

Через  пять минут на пороге появился содержатель «Красивого павлина».    

– Друг  мой, – сказал ему францисканец, – рассчитайтесь, пожалуйста, с этими  парнями; это вассалы графства Мелун. Они нашли меня без памяти на дороге и, не  зная, будут ли их труды оплачены, хотели нести меня к себе.    

Но я  знаю, во что обходится бедным гостеприимство, оказываемое ими больному, и предпочел  гостиницу, где, кроме того, меня ожидали.    

Хозяин с  удивлением посмотрел на францисканца. Монах осенил себя крестным знамением,  сделав его особенным образом. Хозяин перекрестился точно так же.    

– Да,  правда, – отвечал он, – вас ждали, отец мой; но мы надеялись  встретить вас в добром здравии.    

И так  как крестьяне с удивлением смотрели на эту внезапную почтительность богатого содержателя  гостиницы к бедному монаху, то францисканец вынул из глубокого кармана  несколько золотых монет и, показав их крестьянам, сказал:    

– Вот,  друзья мои, чем я заплачу за заботу обо мне. Поэтому успокойтесь и не бойтесь  оставить меня здесь. Мой орден, по делам которого я путешествую, не хочет,  чтобы я просил милостыню; помощь, оказанная мне вами, тоже заслуживает  вознаграждения, поэтому возьмите два луидора и ступайте с миром.    

Крестьяне  не решались принять деньги; тогда хозяин взял от францисканца две золотые монеты  и сунул их в руку одного из парней. Носильщики удалились с вытаращенными от  недоумения глазами.    

Дверь  закрылась, францисканец задумался. Потом он провел по пожелтевшему лбу своей сухой  от лихорадки рукой и погладил седеющую курчавую бороду судорожно сведенными  пальцами.    

Его  запавшие от болезни и волнения глаза, казалось, были прикованы к какой-то  мучительной, навязчивой мысли.    

– Какие  доктора есть у вас в Фонтенбло? – спросил он наконец.    

– У  нас их трое, отец мой.    

– Назовите  мне их.    

– Прежде  всего Линиге.    

– Еще!    

– Кармелит,  по имени брат Гюбер.    

– Потом?    

– Светский  врач, по фамилии Гризар.    

– А-а-а!  Гризар! – прошептал монах. – Позовите мне скорее господина Гризара!    

Хозяин  почтительно поклонился.    

– Кстати,  какие здесь поблизости священники?    

– Какие  священники?    

– Да,  каких орденов?    

– Есть  иезуиты, августинцы и кордельеры; но, отец мой, ближе всего иезуиты. Итак, прикажете  позвать иезуитского духовника?    

– Да,  ступайте.    

Хозяин  вышел.    

Читатель  догадывается, что по знаку креста, которым они обменялись между собой, хозяин и  больной узнали, что они оба принадлежат к страшному обществу иезуитов.    

Оставшись  один, францисканец вынул из кармана связку бумаг и внимательно перечитал некоторые  из них. Однако недуг сломил его волю: глаза его помутились, холодный пот  выступил на лбу, и он почти лишился чувств, запрокинув голову назад и бессильно  свесив руки по обеим сторонам кресла.    

Минут  пять он оставался без движения, пока не вернулся хозяин, ведя с собой врача,  который едва успел одеться. Шум их шагов и струя воздуха, ворвавшаяся в  открытую дверь, привели больного в чувство. Он поспешно схватил разбросанные  бумаги и своей тонкой иссохшей рукой засунул их под подушки кресла.    

Хозяин  вышел, оставив больного с доктором.    

– Подойдите  ближе, господин Гризар, – попросил францисканец доктора, – нельзя  терять ни минуты; ощупайте меня, выслушайте, осмотрите и поставьте диагноз.    

– Наш  хозяин, – отвечал врач, – сказал мне, что я имею честь оказывать  помощь члену нашего общества.    

– Да,  члену общества, – подтвердил францисканец. – Итак, скажите правду: я  чувствую себя очень плохо; мне кажется, что я умираю.    

Доктор  взял руку монаха и пощупал его пульс.    

– О! –  сказал он. – Опасная лихорадка.    

– Что  вы называете опасной лихорадкой? – спросил больной, властно смотря на  врача.    

– Члену  первого или второго года я сказал бы: неизлечимая лихорадка, – ответил  доктор, вопросительно посмотрев монаху в глаза.    

– А  мне? – перебил францисканец.    

Врач  колебался.    

– Посмотрите  на мои седины, на мой лоб, изборожденный мыслями, – продолжал монах, –  взгляните на мои морщины, по которым я веду счет перенесенным испытаниям; я  иезуит одиннадцатого года, господин Гризар.    

Врач  вздрогнул.    

Действительно,  иезуиты одиннадцатого года были посвящены во все дела ордена, это были люди,  для которых наука не содержит больше тайн, общество – преград,  повиновение – границ.    

– Итак, –  почтительно поклонился Гризар, – я нахожусь перед лицом магистра?    

– Да,  и действуйте сообразно с этим.    

– И  вам угодно знать?..    

– Мое  действительное положение.    

– В  таком случае, – сказал врач, – я скажу, что у вас воспаление мозга,  другими словами – острый менингит, дошедший до высшей точки.    

– Значит,  нет надежды, не правда ли? – спросил францисканец.    

– Я  этого не утверждаю, – отвечал доктор, – однако, принимая во внимание  возбуждение мозга, короткое дыхание, учащенный пульс, лихорадочный жар,  пожирающий вас…    

– От  которого я уже три раза терял сегодня сознание, – перебил францисканец.    

– Вот  поэтому я считаю ваше состояние опасным. Но почему вы не остановились по дороге?    

– Меня  здесь ждали, и я должен был приехать.    

– Хотя  бы пришлось заплатить жизнью?    

– Даже  ценой жизни.    

– В  таком случае, принимая во внимание все эти симптомы, я скажу, что положение  почти безнадежно.    

Францисканец  криво улыбнулся.    

– То,  что вы сказали, было бы, может быть, вполне достаточно даже для иезуита  одиннадцатого года, но для меня этого слишком мало, и я имею право требовать  большего. Говорите правду, будьте откровенны, как если бы вы говорили перед  лицом самого бога. К тому же я уже послал за духовником.    

– О,  я все же надеюсь, – пробормотал доктор.    

– Отвечайте, –  приказал больной, величественным жестом показывая на золотое кольцо, печать  которого до тех пор была обращена внутрь, – на ней был выгравирован знак  общества Иисуса.    

Гризар  вскрикнул:    

– Генерал!    

– Тише, –  попросил францисканец, – теперь вы понимаете, что вам нужно сказать все.    

– Монсеньер,  монсеньер, зовите духовника, – прошептал Гризар, – потому что через  два часа, когда повторится приступ лихорадки, у вас начнется бред, и вы  скончаетесь во время пароксизма.    

– Хорошо, –  сказал больной, на мгновение нахмурив брови, – значит, в моем распоряжении  еще два часа?    

– Да,  если вы примете лекарство, которое я вам пришлю.    

– И  лекарство даст мне два часа?    

– Два  часа.    

– Я  приму его, будь оно хоть ядом, потому что эти два часа нужны не только для  меня, но и для славы ордена.    

– О,  какая потеря! – прошептал доктор. – Какая катастрофа для нас!    

– Потеря  одного человека, не больше, – отвечал францисканец. – И господь  позаботится о том, чтобы бедный монах, покидающий вас, нашел достойного  преемника. Прощайте, господин Гризар; это уже господня милость, что я встретил  вас. Врач, не причастный к нашей святой конгрегации, не сказал бы мне правды о  моем состоянии, а рассчитывая еще на несколько дней жизни, я не принял бы  необходимых предосторожностей. Вы – ученый, господин Гризар, это делает  честь всем нам; мне было бы неприятно видеть, что один из членов нашего ордена  в своем деле посредственность.    

Прощайте,  господин Гризар, прощайте, пришлите мне поскорее ваше лекарство.    

– Благословите  меня, по крайней мере, монсеньер!    

– Мысленно –  да… Ступайте… Мысленно, повторяю вам… Animo, господин Гризар… virbus  impossibile[21].    

И он  снова повалился в кресло, почти потеряв сознание.    

Доктор  Гризар колебался, не зная, что предпринять: оказать ли ему немедленную помощь  или же бежать и приготовить обещанное лекарство Он, очевидно, решил приготовить  лекарство, так как поспешно вышел из комнаты и скрылся на лестнице.    

 Глава 34.  ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА    

     

Через  несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.    

Едва он  переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав  головой, прошептал.    

– Это  нищий духом, и я надеюсь, что господь простит меня, если я умру, не прибегая к  помощи этого воплощенного убожества.    

Со своей  стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда  не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал,  чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.    

Францисканец  сделал быстрое и повелительное движение рукой.    

– Садитесь,  отец мой, – сказал он, – и выслушайте меня.    

Иезуит-духовник,  хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн  общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому  странному исповедующемуся.    

– В  этой гостинице живет несколько человек, – проговорил францисканец.    

– Я  думал, – удивился иезуит, – что меня позвали сюда для исповеди.    

Разве  это исповедь?    

– Зачем  этот вопрос?    

– Чтобы  знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.    

– Мои  слова часть исповеди; я доверяю их вам, как духовнику.    

– Хорошо, –  сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул  францисканец, перешедший на кровать.    

Францисканец  продолжал:    

– Я  сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.    

– Я  слышал.    

– Всех  постояльцев должно быть восемь.    

Иезуит  кивнул в знак того, что он все понял.    

– Первый,  с кем я хочу поговорить, – распорядился умирающий, – это немец из  Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и  скажите, что тот, кого он ждал, приехал.    

Духовник  с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.    

– Повинуйтесь! –  произнес францисканец суровым тоном, не допускавшим возражения.    

Добрый  иезуит покорно встал и вышел из комнаты.    

Как  только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось  отложить из-за приступа лихорадки.    

– Барон  фон Востпур, – заметил он, – честолюбив, глуп, ограничен.    

Он  сложил бумаги и спрятал их под подушку.    

В конце  коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон  Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить по –  толок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого  убранства комнаты немец спросил:    

– Кто  зовет меня?    

– Я! –  отвечал францисканец.