1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Но после ванны?    

    - Он будет обедать.    

    - А после обеда?    

    - Он будет отдыхать.    

    - А затем?    

    - Он поедет в Оперу.    

    - Вы в этом уверены? - спросил Альбер.    

    - Совершенно уверен, граф приказал подать лошадей ровно в восемь  часов.    

    - Превосходно, - ответил Альбер, - больше мне ничего не нужно.    

    Затем он повернулся к Бошану.    

    - Если вам нужно куда-нибудь идти, Бошан, идите сейчас же; если у вас на  сегодняшний вечер назначено какое-нибудь свидание,  отложите  его  на завтра.  Вы сами понимаете, я рассчитываю, что вы поедете со мной в  Оперу. Если  удастся, приведите с собой и Шато-Рено.    

    Бошан простился с Альбером, обещав зайти за ним без четверти восемь.    

    Вернувшись домой, Альбер послал предупредить Франца, Дебрэ и Морреля, что очень  просит их встретиться с ним в этот вечер в Опере.    

    Потом он прошел к своей матери, которая после всего того,  что  произошло  накануне, велела никого не принимать и заперлась у себя. Он  нашел ее в  посмели, потрясенную разыгравшимся скандалом.    

    Приход Альбера произвел на Мерседес именно то действие, которого следовало  ожидать: она сжала руку сына и разразилась рыданиями. Однако  эти слезы  облегчили ее.    

    Альбер стоял, безмолвно склонившись над ней. По его бледному  лицу  и  нахмуренным бровям видно было, что принятое  им  решение  отомстить  все  сильнее овладевало его сердцем.    

    - Вы не знаете, матушка, - спросил он, - есть ли у господина де  Морсер враги?    

    Мерседес вздрогнула; она заметила, что Альбер не сказал: у моего  отца.    

    - Друг мой, - отвечала она, - у людей,  занимающих  такое  положение, как граф,  бывает много тайных врагов. Явные враги, как ты знаешь, еще не самые опасные.    

    - Да, я знаю, и потому надеюсь на вашу проницательность.  Я  знаю  от вас ничто  не ускользает!    

    - Почему ты мне это говоришь!    

    - Потому что вы заметили, например, у нас  на  балу,  что  граф  Монте-Кристо  не захотел есть в нашем доме.    

    Мерседес, вся дрожа, приподнялась на кровати.    

    - Граф Монте-Кристо! - воскликнула она. - По какое это имеет  отношение к тому,  о чем ты меня спрашиваешь?    

    - Вы же знаете, матушка, что граф Монте-Кристо верен  многим  обычаям Востока,  а на Востоке, чтобы сохранить за собой право мести, никогда ничего не пьют и не  едят в доме врага.    

    - Граф Монте-Кристо наш враг?  -  сказала  Мерседес,  побледнев,  как смерть. -  Кто тебе это сказал? Почему? Ты бредишь, Альбер. От графа Монте-Кристо мы  видели одно только внимание. Граф  Монте-Кристо  спас  тебе жизнь, и ты сам  представил нам его. Умоляю  тебя,  Альбер,  прогони  эту мысль. Я советую тебе,  больше того, прошу тебя: сохрани его дружбу.    

    - Матушка, - возразил Альбер, мрачно глядя на нее, - у вас  есть  какая-то  причина щадить этого человека.    

    - У меня! - воскликнула Мерседес, мгновенно покраснев и становясь затем еще  бледнее прежнего.    

    - Да, - сказал Альбер, - вы просите меня щадить этого человека  потому, что мы  можем ждать от него только зла, правда?    

    Мерседес вздрогнула и вперила в сына испытующий взор.    

    - Как ты странно говоришь, - сказала она, - откуда у тебя такое  предубеждение!  Что ты имеешь против графа? Три дня тому назад ты  гостил  у него в Нормандии;  три дня тому назад я его считала, и ты сам считал  его твоим лучшим другом.    

    Ироническая улыбка мелькнула на губах Альбера.  Мерседес  перехватила эту  улыбку и инстинктом женщины и матери угадала все; но,  осторожная  и сильная  духом, она скрыла свое смущение и тревогу.    

    Альбер молчал; немного погодя графиня заговорила снова.    

    - Ты пришел узнать, как я себя чувствую, - сказала она, -  не  скрою, друг мой,  здоровье мое плохо. Останься со мной, Альбер, мне  так  тяжело одной.    

    - Матушка, - сказал юноша, - я бы не покинул вас, если бы не спешное,  неотложное дело.    

    - Что ж делать? - ответила со вздохом Мерседес. - Иди, Альбер,  я  не хочу  делать тебя рабом твоих сыновних чувств.    

    Альбер сделал вид, что не слышал этих слов, простился с матерью и вышел.    

    Не успел он закрыть за собой дверь, как Мерседес послала за  доверенным слугой  и велела ему следовать за Альбером всюду, куда бы тот ни  пошел, и немедленно  ей обо всем сообщать.    

    Затем она позвала горничную и, превозмогая  свою  слабость,  оделась, чтобы  быть на всякий случай готовой.    

    Поручение, данное слуге, было не трудно выполнить. Альбер вернулся  к себе и  оделся с особой тщательностью. Без десяти минут восемь явился Бошан; он уже  виделся с Шато-Рено, и тот обещал быть  на  своем  месте,  в первых рядах  кресел, еще до поднятия занавеса.    

    Молодые люди сели в карету Альбера, который, не считая  нужным  скрывать, куда  он едет, громко приказал:    

    - В Оперу!    

    Сгорая от нетерпения, он вошел в театр еще до начала спектакля.    

    Шато-Рено сидел уже в своем кресле; так как Бошан обо всем  его  предупредил,  Альберу не пришлось давать ему никаких  объяснений.  Поведение сына, желающего  отомстить за отца, было так естественно, что Шато-Рено и не пытался его  отговаривать и ограничился заявлением, что он к его услугам.    

    Дебрэ еще не было, но Альбер знал, что он редко пропускает  спектакль в Опере.  Пока не подняли занавес, Альбер бродил по театру.  Он  надеялся встретить  МонтеКристо либо в коридоре, либо на лестнице. Звонок заставил его вернуться, и  он занял свое кресло, между ШатоРено и Бошаном.    

    Но его глаза не отрывались от ложи между колоннами, которая во  время первого  действия упорно оставалась закрытой.    

    Наконец, в начале второго акта, когда Альбер уже в сотый раз  посмотрел на  часы, дверь ложи открылась, и Монте-Кристо, весь в черном,  вошел и оперся о  барьер, разглядывая зрительную залу; следом за ним вошел Моррель, ища глазами  сестру и зятя. Он увидел их в ложе бельэтажа и  сделал им знак.    

    Граф, окидывая взглядом залу, заметил бледное лицо и сверкающие  глаза, жадно  искавшие его взгляда; он, разумеется, узнал Альбера, но,  увидев его  расстроенное лицо, сделал вид, что не заметил его. Ничем не  выдавая своих  мыслей, он сел, вынул из футляра бинокль и стал  смотреть  в противоположную  сторону.    

    Но, притворяясь, что он не замечает Альбера, граф все же не терял его из виду,  и когда второй акт кончился и занавес опустился, от его верного и безошибочного  взгляда не ускользнуло, что Альбер вышел  из  партера  в сопровождении обоих  своих друзей.    

    Вслед за тем его лицо мелькнуло в дверях соседней ложи. Граф чувствовал, что  гроза приближается, и когда он услышал, как повернулся  ключ  в двери его ложи,  то, хотя он в ту минуту с самым веселым видом разговаривал с Моррелем, он уже  знал, чего ждать, и был ко всему готов.    

    Дверь отворилась.    

    Только тогда граф обернулся и увидал Альбера, бледного  и  дрожащего; позади  него стояли Бошан и ШатоРено.    

    - А-а! вот и мой всадник прискакал, - воскликнул он  с  той  ласковой  учтивостью, которая обычно отличала его приветствие от условной светской  любезности. - Добрый вечер, господин де Морсер.    

    И лицо этого человека, так превосходно собой владевшего,  было  полно  приветливости.    

    Только тут Моррель вспомнил о полученном им от виконта письме, в  котором тот,  ничего не объясняя, просил его быть вечером в Опере; и он понял, что сейчас  произойдет.    

    - Мы пришли не для того, чтобы обмениваться лицемерными  любезностями или  лживыми выражениями дружбы, - сказал Альбер, - мы  пришли  требовать  объяснения, граф.    

    Он говорил, стиснув зубы, голос его прерывался.    

    - Объяснение в Опере? - сказал граф тем спокойным тоном и с тем  пронизывающим  взглядом, по которым узнается человек, неизменно в себе  уверенный. - Хоть я и  мало знаком с парижскими обычаями, мне все же  кажется, сударь, что это не  место для объяснений.    

    - Однако если человек скрывается, - сказал  Альбер,  -  если  к  нему нельзя  проникнуть, потому что он принимает ванну, обедает или спит, приходится  говорить с ним там, где его встретишь.    

    - Меня не так трудно застать, - сказал Монте-Кристо, - не далее,  как вчера,  сударь, если память мне не изменяет, вы были моим гостем.    

    - Вчера, сударь, - сказал Альбер, теряя голову, - я был вашим гостем, потому  что не знал, кто вы такой.    

    При этих словах Альбер возвысил голос, чтобы его могли слышать в  соседних  ложах и в коридоре; и в самом деле, заслышав  ссору,  сидевшие  в ложах  обернулись, а проходившие по коридору остановились за спиной у Бошана и  Шато-Рено.    

    - Откуда вы явились, сударь? - сказал Монте-Кристо, не выказывая  никакого  волнения. - Вы, по-видимому, не в своем уме.    

    - У меня достаточно ума, чтобы понимать ваше  коварство  и  заставить вас  понять, что я хочу вам отомстить за него, - сказал вне себя Альбер.    

    - Милостивый государь, я вас не понимаю, - возразил Монте-Кристо, - и во всяком  случае я нахожу, что вы слишком громко говорите. Я здесь у себя, милостивый  государь, здесь только я имею право повышать голос.  Уходите!    

    И Монте-Кристо повелительным жестом указал Альберу на дверь.    

    - Я заставлю вас самого выйти отсюда! -  возразил  Альбер,  судорожно комкая в  руках перчатку, с которой граф не спускал глаз.    

    - Хорошо, - спокойно сказал Монте-Кристо, - я вижу, вы  ищете  ссоры, сударь;  но позвольте вам дать совет и постарайтесь его запомнить: плохая манера  сопровождать вызов шумом. Шум не для всякого удобен, господин  де Морсер.    

    При этом имени ропот пробежал среди свидетелей этой сцены. Со вчерашнего дня  имя Морсера было у всех на устах.    

    Альбер лучше всех и прежде всех понял намек и сделал движение,  намереваясь  бросить перчатку в лицо графу, но Моррель остановил его руку,  в то время как  Бошан и Шато-Рено, боясь, что эта  сцена  перейдет  границы дозволенного,  схватили его за плечи.    

    Но Монте-Кристо, не вставая с места, протянул руку и выхватил из  судорожно  сжатых пальцев Альбера влажную и смятую перчатку.    

    - Сударь, - сказал он грозным голосом, - я считаю, что  эту  перчатку вы мне  бросили, и верну вам ее вместе с пулей. Теперь извольте выйти отсюда, не то я  позову своих слуг и велю им вышвырнуть вас за дверь.    

    Шатаясь, как пьяный, с налитыми кровью глазами,  Альбер  отступил  на несколько  шагов.    

    Моррель воспользовался этим и закрыл дверь.    

    Монте-Кристо снова взял бинокль и поднес его к глазам, словно  ничего не  произошло.    

    Сердце этого человека было отлито из бронзы, а лицо высечено из  мрамора.    

    Моррель наклонился к графу.    

    - Что вы ему сделали? - шепотом спросил он.    

    - Я? Ничего, по крайней мере лично, - сказал Монте-Кристо.    

    - Однако эта странная сцена должна иметь причину?    

    - После скандала с графом де Морсер несчастный юноша сам не свой.    

    - Разве вы имеете к этому отношение?    

    - Гайде сообщила Палате о предательстве его отца.    

    - Да, я слышал, что гречанка, ваша невольница, которую я видел с вами в этой  ложе, - дочь Али-паши, - сказал Моррель. - Но я не верил.    

    - Однако это правда.    

    - Теперь я все понимаю, - сказал Моррель, - эта сцена была  подготовлена  заранее.    

    - Почему вы думаете?    

    - Я получил записку от Альбера с просьбой быть сегодня  в  Опере;  он хотел,  чтобы я был свидетелем того оскорбления, которое он собирался вам нанести.    

    - Очень возможно, - невозмутимо сказал МонтеКристо.    

    - Но как вы с ним поступите?    

    - С кем?    

    - С Альбером.    

    - Как я поступлю с Альбером, Максимилиан? - сказал тем же тоном  Монте-Кристо.  - Так же верно, как то, что я вас вижу и жму вашу руку, завтра утром я убью  его. Вот как я с ним поступлю.    

    Моррель в свою очередь  пожал  руку  Монте-Кристо  и  вздрогнул,  почувствовав,  что эта рука холодна и спокойна.    

    - Ах, граф, - сказал он, - его отец так его любит!    

    - Только не говорите мне этого! - воскликнул Монте-Кристо,  в  первый раз  обнаруживая, что он тоже может испытывать гнев. - А то я убью его не сразу!    

    Моррель, пораженный, выпустил руку Монте-Кристо.    

    - Граф, граф! - сказал он.    

    - Дорогой Максимилиан, - прервал его граф, -  послушайте,  как  Дюпрэ  очаровательно поет эту арию:    

    О Матильда, кумир души моей... Представьте, я первый открыл в Неаполе Дюпрэ и  первый аплодировал ему. Браво! Браво!    

    Моррель понял, что больше говорить не о чем, и замолчал.    

    Через несколько минут действие  кончилось,  и  занавес  опустился.  В дверь  постучали.    

    - Войдите, - сказал Монте-Кристо, и в голосе его не чувствовалось  ни малейшего  волнения.    

    Вошел Бошан.    

    - Добрый вечер, господин Бошан, - сказал МонтеКристо, как будто он  в первый  раз за этот вечер встречался с журналистом, - садитесь, пожалуйста.    

    Бошан поклонился, вошел и сел.    

    - Граф, - сказал он Монте-Кристо, - я, как  вы,  вероятно,  заметили, только  что сопровождал господина до Морсер.    

    - Из чего можно сделать вывод, - смеясь, ответил Монте-Кристо, -  что вы вместе  обедали. Я рад видеть, господин Бошан, что вы были более  воздержаны, чем он.    

    - Граф, - сказал Бошан, - я признаю, что Альбер был неправ, выйдя  из себя, и  приношу вам за это свои личные извинения. Теперь, когда я принес вам извинения,  - от своего имени, повторяю это, - граф, я  надеюсь,  что вы, как благородный  человек, не откажетесь дать мне кое-какие объяснения по поводу ваших сношений с  жителями Янины; потом я скажу  еще  несколько слов об этой молодой гречанке.    

    Монте-Кристо взглядом остановил его.    

    - Вот все мои надежды и разрушились, - сказал он смеясь.    

    - Почему? - спросил Бошан.    

    - Очень просто; вы все поспешили наградить меня  репутацией  эксцентричного  человека; по-вашему, я не то Лара, не то  Манфред,  не  то  лорд Рутвен; затем,  когда моя эксцентричность вам надоела, вы портите созданный вами тип и хотите  сделать из меня  самого  банального  человека.  Вы требуете, чтобы я стал  пошлым, вульгарным; словом, вы требуете  от  меня объяснений. Помилуйте,  господин Бошан, вы надо мной смеетесь.    

    - Однако, - возразил высокомерно Бошан, - бывают обстоятельства, когда честь  требует...    

    - Сударь, - прервал Бошана его странный собеседник, - от  графа  Монте-Кристо  может чего-нибудь требовать только граф Монте-Кристо. Поэтому, прошу вас, ни  слова больше. Я делаю что хочу,  господин  Бошан,  и,  поверьте, это всегда  прекрасно сделано.    

    - Сударь, - отвечал Бошан, - так не отделываются от порядочных людей; честь  требует гарантий.    

    - Сударь, я сам - живая гарантия, - невозмутимо возразил  Монте-Кристо, но  глаза его угрожающе вспыхнули. - У нас обоих течет в жилах кровь, которую мы не  прочь пролить, - вот  наша  взаимная  гарантия.  Передайте этот ответ виконту и  скажите ему, что завтра утром, прежде  чем  пробьет десять, я узнаю цвет его  крови.    

    - В таком случае, - сказал Бошан, - мне остается обсудить условия поединка.    

    - Мне они совершенно безразличны, сударь, - сказал граф Монте-Кристо, - и вы  напрасно из-за такой малости беспокоите меня во время  спектакля. Во Франции  дерутся на шпагах или на пистолетах; в колониях  предпочитают карабин; в Аравии  пользуются кинжалом. Скажите вашему доверителю, что я, хоть и оскорбленный, но,  желая быть до конца эксцентричным, предоставляю ему выбор оружия и без споров и  возражений согласен на все; на  все,  вы слышите, на все, даже на дуэль по  жребию, что всегда нелепо; но со  мной - дело другое; я уверен, что выйду  победителем.    

    - Вы уверены? - повторил Бошан, растерянно глядя на графа.    

    - Да, разумеется, - сказал Монте-Кристо, пожимая плечами. -  Иначе  я не принял  бы вызова господина де Морсер. Я убью его, так должно быть,  и так будет. Прошу  вас только дать мне сегодня знать о месте встречи и роде оружия; я не люблю  заставлять себя ждать.    

    - На пистолетах, в восемь часов утра, в Венсенском лесу, - сказал Бошан, не  понимая, имеет ли он дело с дерзким фанфароном или со  сверхъестественным  существом.    

    - Отлично, сударь, - сказал Монте-Кристо. - Теперь, раз мы  обо  всем  уговорились, разрешите мне, пожалуйста, слушать спектакль и  посоветуйте вашему  другу Альберу больше сюда не возвращаться; непристойное поведение только  повредит ему. Пусть он едет домой и ложится спать.    

    Бошан ушел в полном недоумении.    

    - А теперь, - сказал Монте-Кристо, оборачиваясь к Моррелю, - могу  ли я  рассчитывать на вас?    

    - Разумеется, - сказал Моррель, - вы можете мной вполне  располагать, граф; но  все же...    

    - Что?    

    - Мне было бы очень важно, граф, знать истинную причину...    

    - Другими словами, вы отказываетесь?    

    - Отнюдь нет.    

    - Истинная причина? - повторил граф. - Этот юноша сам действует вслепую и не  знает ее. Истинная причина известна лишь богу и мне; но  я  даю вам честное  слово, Моррель, что бог, которому  она  известна,  будет  за нас.    

    - Этого достаточно, граф, - сказал Моррель. - Кто будет вашим  вторым  секундантом?    

    - Я никого в Париже не знаю, кому мог бы  оказать  эту  честь,  кроме вас,  Моррель, и вашего зятя, Эмманюеля. Думаете  ли  вы,  что  Эмманюель согласится  оказать мне эту услугу?    

    - Я отвечаю за него, как за самого себя, граф.    

    - Отлично! Это все, что мне нужно. Значит, завтра в семь часов  утра, у меня?    

    - Мы явимся.    

    - Тише! Занавес поднимают, давайте слушать. Я никогда не пропускаю ни одной  ноты этого действия. Чудесная опера "Вильгельм Телль"!   XII. НОЧЬ      

    Граф Монте-Кристо, по своему обыкновению, подождал, пока  Дюпрэ  спел свою  знаменитую арию "За мной!", и только после этого встал и  вышел  из  ложи.    

    Моррель простился с ним у выхода, повторив обещание  явиться  к  нему вместе с  Эмманюелем ровно в семь часов утра.    

    Затем, все такой же улыбающийся и спокойный, граф сел в карету.    

    Пять минут спустя он был уже дома.    

    Но надо было не знать графа, чтобы не услышать сдержанной ярости в ею голосе,  когда он, входя к себе, сказал Али:    

   -  Али, мои пистолеты с рукоятью слоновой кости!    

    Али принес ящик, и граф стал заботливо рассматривать оружие, что было вполне  естественно для человека, доверяющего свою жизнь кусочку свинца.    

    Это были пистолеты особого образца, которые МонтеКристо заказал, чтобы  упражняться в стрельбе дома. Для выстрела достаточно было пистона, и, находясь  в соседней комнате, нельзя было заподозрить, что граф, как  говорят стрелки,  набивает себе руку.    

    Он только что взял в руку оружие и начал вглядываться в точку прицела на  железной дощечке, служившей ему мишенью, как дверь  кабинета  отворилась и  вошел Батистен.    

    Но, раньше чем он успел открыть рот,  граф  заметил  в  полумраке  за  растворенной дверью женщину под вуалью, которая вошла вслед за  Батистеном.    

    Она увидела в руке графа пистолет, увидела, что на  столе  лежат  две шпаги, и  бросилась в комнату.    

    Батистен вопросительно взглянул на своего хозяина.    

    Граф сделал ему знак, Батистен вышел и закрыл за собой дверь.    

    - Кто вы такая, сударыня? - сказал граф женщине под вуалью.    

    Незнакомка окинула взглядом комнату, чтобы убедиться, что  они  одни, потом  склонилась так низко, как будто хотела упасть на колени, и с отчаянной мольбой  сложила руки.    

    - Эдмон, - сказала она, - вы не убьете моего сына!    

    Граф отступил на шаг, тихо вскрикнул и выронил пистолет.    

    - Какое имя вы произнесли, госпожа де Морсер? - сказал он.    

    - Ваше, - воскликнула она, откидывая вуаль, - ваше, которое, быть может, я одна  не забыла. Эдмон, к вам пришла не госпожа де Морсер,  к  вам пришла Мерседес.    

    - Мерседес умерла, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - и я  больше  не знаю  женщины, носящей это имя.    

    - Мерседес жива, и Мерседес все помнит, она единственная узнала  вас, чуть  только увидела, и даже еще не видев, по одному вашему  голосу,  Эдмон, по звуку  вашего голоса; и с тех пор она следует за вами  по  пятам, она следит за вами,  она боится вас, и ей не нужно было доискиваться, чья рука нанесла удар графу де  Морсер.    

    - Фернану, хотите вы сказать, сударыня, - с горькой иронией  возразил  Монте-Кристо. - Раз уж вы начали припоминать имена, припомним их все.    

    Монте-Кристо произнес имя "Фернан" с такой ненавистью,  что  Мерседес  содрогнулась от ужаса.    

    - Вы видите, Эдмон, что я не ошиблась, - воскликнула она, - и  что  я недаром  сказала вам: пощадите моего сына!    

    - А кто вам сказал, сударыня, что я враг вашему сыну?    

    - Никто! Но все матери - ясновидящие. Я все угадала, я поехала за ним в Оперу,  спряталась в ложе и видела все.    

    - В таком случае, сударыня, вы видели, что сын Фернана  публично  оскорбил  меня? - сказал Монте-Кристо с ужасающим спокойствием.    

    - Сжальтесь!    

    - Вы видели, - продолжал граф, - что он бросил бы мне в лицо  перчатку, если бы  один из моих друзей, господин Моррель, не схватил его за руку.    

    - Выслушайте меня. Мой сын также разгадал вас;  несчастье,  постигшее его отца,  он приписывает вам.    

    - Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - вы ошибаетесь: это не несчастье, это  возмездие. Не я нанес удар господину де Морсер, его карает  провидение.    

    - А почему вы хотите подменить собой провидение? - воскликнула Мерседес. -  Почему вы помните, когда оно забыло? Какое дело  вам,  Эдмон,  до Янины и ее  визиря? Что сделал вам Фернан Мондего, предав Али-Тебелина?    

    - Верно, сударыня, - отвечал  Монте-Кристо,  -  и  все  это  касается только  французского офицера и дочери Василики. Вы правы,  мне  до  этого нет дела, и  если я поклялся отомстить, то не французскому офицеру  и  не графу де Морсер, а  рыбаку Фернану, мужу каталанки Мерседес.    

    - Какая жестокая месть за ошибку, на которую меня толкнула судьба!  воскликнула  графиня. - Ведь виновата я, Эдмон, и если вы должны  мстить, так мстите мне, у  которой не хватило сил  перенести  ваше  отсутствие  и свое одиночество.    

    - А почему я отсутствовал? - воскликнул МонтеКристо. - Почему вы были одиноки?    

    - Потому что вас арестовали, Эдмон, потому что вы были в тюрьме.    

    - А почему я был арестован? Почему я был в тюрьме?    

    - Этого я не знаю, - сказала Мерседес.    

    - Да, вы этого не знаете, сударыня, по крайней мере надеюсь,  что  не знаете.  Но я вам скажу. Я был арестован, я был в тюрьме потому, что  накануне того  самого дня, когда я должен был на вас  жениться,  в  беседке  "Резерва" человек, по имени Данглар, написал это письмо,  которое   рыбак Фернан взялся лично отнести на почту.    

    И Монте-Кристо, подойдя к столу, открыл ящик, вынул из него пожелтевшую  бумажку, исписанную выцветшими чернилами, и положил ее перед  Мерседес.    

    Это было письмо Данглара королевскому прокурору,  которое  граф  Монте-Кристо,  под видом агента фирмы Томсон и Френч, изъял из  дела  Эдмона Дантеса в  кабинете г-на де Бовиль.    

    Мерседес с ужасом прочла:    

    "Господина королевского прокурора уведомляет друг  престола  и  веры, что  Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон",  прибывшем   сегодня из Смирны, с заходом в Неаполь и  Порто-Феррайо,  имел  от  Мюрата  письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому  комитету в  Париже.    

    Арестовав его,  можно  иметь  доказательство  его  преступления,  ибо письмо  находится при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".    

    - Боже мой! - простонала Мерседес, проводя рукой по влажному лбу. - И это  письмо...    

    - Я купил его за двести тысяч франков, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - и это  недорого, потому что благодаря ему  я  сегодня  могу  оправдаться перед вами.    

    - И из-за этого письма?..    

    - Я был арестован; это вы знаете; но вы не знаете, сударыня,  сколько времени  длилось мое заточение. Вы не знаете, что я четырнадцать лет  томился в четверти  лье от вас, в темнице замка Иф. Вы не знаете,  что  четырнадцать долгих лет я  ежедневно повторял клятву мщения, которую я  дал себе в первый день, а между  тем мне но было известно, что вы вышли замуж за Фернана, моею доносчика, и что  мой отец умер, умер от голода!    

    Мерседес пошатнулась.    

    - Боже милосердный! - воскликнула она.    

    - Но, когда я вышел из тюрьмы, в которой пробыл четырнадцать  лет,  я узнал все  это, и вот почему жизнью Мерседес и смертью  отца  я  поклялся отметить  Фернану, и... и я ищу ему.    

    - И вы уверены, что на вас донес несчастный Фернан?    

    - Клянусь вам спасением своей души, сударыня, он это сделал. Впрочем, это  немногим гнуснее, чем французскому гражданину -  продаться  англичанам; испанцу  по рождению - сражаться против испанцев; офицеру па  службе у Али - предать и  убить Али. Что по сравнению с этим письмо,  которое  я вам показал? Уловка  влюбленного, которую, я это признаю и понимаю, должна простить женщина,  вышедшая замуж за этого  человека,  но  которую  не прощает тот, чьей невестой  она была. Французы не отметили предателю, испанцы не расстреляли предателя,  Али, лежа в  своей  могиле,  не  наказал предателя; но я, преданный им,  уничтоженный, тоже брошенный в могилу,  я милостью бога вышел из этой могилы, я  перед  богом  обязан  отметить;  я послан им для мести, и вот я здесь.    

    Несчастная женщина закрыла лицо руками и, как подкошенная,  упала  на колени.    

    - Простите, Эдмон, - сказала она, - простите  ради  меня,  ради  моей любви к  вам!    

    Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца.    

    Чело ее склонилось почти до самого пола.    

    Граф бросился к ней и поднял ее.    

    И вот, сидя в кресле, она своими затуманенными от слез  глазами  посмотрела на  мужественное лицо МонтеКристо, на котором еще  лежал  грозный отпечаток  страдания и ненависти.    

    - Не истребить этот проклятый род! - прошептал он.  Ослушаться  бога, который  повелевает мне покарать его! Нет, не могу!    

    - Эдмон, - с отчаянием сказала несчастная мать, - боже мой, я называю вас  Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес?    

    - Мерседес! - повторил Монте-Кристо. - Да, вы правы, мне еще сладостно  произносить это имя, и сегодня впервые, после стольких лет, оно  звучит так  внятно на моих устах. Мерседес, я повторял ваше имя со  вздохами тоски, со  стонами боли, с хрипом отчаяния; я произносил его, коченея  от холода,  скорчившись на тюремной соломе; я произносил его,  изнемогая  от жары, катаясь  по каменному полу моей темницы. Мерседес, я  должен  отметить, потому что  четырнадцать лет я страдал, четырнадцать  лет  проливал слезы, я проклинал; говорю  вам, Мерседес, я должен отметить!    

    И граф, страшась, что он не устоит перед просьбами  той,  которую  он так  любил, призывал воспоминания на помощь своей ненависти.    

    - Так отметите, Эдмон, - воскликнула несчастная мать, -  но  отметите виновным;  отомстите ему, отомстите мне, но не мстите моему сыну!    

    - В Священном писании сказано, - ответил МонтеКристо: -  "Вина  отцов  падет на их детей до третьего и четвертого колена". Если бог сказал  эти  слова своему пророку, то почему же мне быть милосерднее бога?    

    - Потому, что бог владеет временем и вечностью, а у человека их нет.    

    Из груди Монте-Кристо вырвался не то стон, не то рычание, и он прижал ладони к  вискам.    

    - Эдмон, - продолжала Мерседес, простирая руки к графу. - С  тех  пор как я вас  знаю, я преклонялась перед вами, я чтила вашу  память.  Эдмон, друг мой, не  омрачайте этот благородный и чистый образ, навеки  запечатленный в моем сердце!  Эдмон, если бы вы знали, сколько молитв я вознесла за вас богу, пока я еще  надеялась, что вы живы, и с тех пор, как поверила, что вы умерли! Да, умерли! Я  думала, что ваш труп погребен в глубине какой-нибудь мрачной башни; я думала,  что ваше тело сброшено на дно  какой-нибудь пропасти, куда тюремщики бросают  умерших узников, и я  плакала! Что могла я сделать для вас, Эдмон, как не  молиться и плакать?  Послушайте меня: десять лет подряд я каждую ночь видела  один и тот же  сон. Ходили слухи, будто вы пытались бежать, заняли место одного  из заключенных, завернулись в саван покойника, и будто этот живой труп  сбросили   с высоты замка Иф; и только услышав крик, который вы испустили,  падая  на  камни, ваши могильщики, оказавшиеся вашими палачами, поняли подмен.  Эдмон,  клянусь вам жизнью моего сына, за которого я вас молю, десять лет я каждую ночь  видела во сне людей, сбрасывающих что-то неведомое и  страшное с вершины скалы;  десять лет я каждую ночь слышала ужасный  крик,  от которого просыпалась, вся  дрожа и леденея. И я, Эдмон, поверьте мне, как ни тяжка моя вина, я тоже много  страдала!    

    - А чувствовали ли вы, что ваш отец умирает вдали от вас? -  воскликнул  Монте-Кристо. - Терзались ли вы мыслью о том,  что  любимая  женщина отдает  свою руку вашему сопернику, в то время как вы задыхаетесь на  дне пропасти?..    

    - Нет, - прервала его Мерседес, - но я вижу, что тот, кого я  любила, готов  стать убийцей моего сына!    

    Мерседес произнесла эти слова с такой силой горя, с таким  отчаянием, что при  звуке этих слов у графа вырвалось рыдание.    

    Лев был укрощен; неумолимый мститель смирился.    

    - Чего вы требуете? - спросил он. - Чтобы я пощадил жизнь вашего  сына? Хорошо,  он не умрет.    

    Мерседес радостно вскрикнула; на  глазах  Монте-Кристо  блеснули  две слезы, но  они тотчас же исчезли; должно быть, бог послал за ними ангела, ибо перед лицом  создателя, они были много драгоценнее, чем самый роскошный жемчуг Гузерата и  Офира.    

    - Благодарю тебя, благодарю, Эдмон! - воскликнула она,  схватив  руку графа и  поднося ее к губам. - Таким ты всегда  грезился  мне,  таким,  я всегда любила  тебя. Теперь я могу это сказать!    

    - Тем более, - отвечал Монте-Кристо, - что  вам  уже  недолго  любить бедного  Эдмона. Мертвец вернется в могилу, призрак вернется в небытие.    

    - Что вы говорите, Эдмон?    

    - Я говорю, что, раз вы этого хотите, Мерседес, я должен умереть.    

    - Умереть? Кто это сказал? Кто говорит о смерти? Почему вы возвращаетесь к  мысли о смерти?    

    - Неужели вы думаете, что, оскорбленный публично, при  всей  зале,  в  присутствии ваших друзей  и  друзей  вашего  сына,  вызванный  на  дуэль  мальчиком, который будет гордиться моим прощением как своей победой, неужели вы  думаете, что я могу  остаться  жить?  После  вас,  Мерседес,  я больше всего на  свете любил самого себя, то есть мое достоинство, ту силу, которая возносила  меня над людьми; в этой силе была моя жизнь.  Одно ваше слово сломило ее. Я  должен умереть.    

    - Но ведь эта дуэль не состоится, Эдмон, раз вы прощаете.    

    - Она состоится, сударыня,  -  торжественно  заявил  Монте-Кристо,  только  вместо крови вашего сына, которая  должна  была  обагрить  землю, прольется  моя.    

   Мерседес  громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг остановилась.    

    - Эдмон, - сказала она, - есть бог на небе, раз вы живы, раз я  снова вас вижу,  и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его  помощи  я полагаюсь на  ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрет, да, Эдмон?    

    - Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, уязвленный, что  Мерседес,  не споря, не  пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принес.    

    Мерседес протянула графу руку.    

    - Эдмон, - сказала она, глядя на него полными слез глазами, - как  вы  великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились  над  несчастной  женщиной, которая пришла к вам почти без надежды!  Горе  состарило  меня  больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить моему Эдмону  ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте,  Эдмон, я тоже много  выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в памяти не остается ни  одного радостного мгновения, в сердце  -  ни  единой надежды; но не все  кончается с земной жизнью. Нет! не  все  кончается  с нею, я это чувствую всем,  что еще не умерло в моей душе. Я повторяю вам, Эдмон, это прекрасно, это  благородно, это великодушно, -  простить  так, как вы простили!    

    - Вы это говорите, Мерседес, и все же вы не знаете  ей  тяжести  моей жертвы.  Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завершил сотворения  мира, дабы уберечь ангела от тех слез, которые наши  злодеяния должны были  исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, все обдумав, все создав,  готовый возрадоваться своему творению, бог  погасил солнце и столкнул мир в  вечную ночь? Вообразите это,  и  вы  поймете,  нет, вы и тогда не поймете, что  я теряю, расставаясь сейчас с жизнью.    

    Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью.    

    Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемогало под  тяжестью его мыслей.    

    - Эдмон, - сказала Мерседес, - мне остается сказать вам  одно  только слово.    

    Граф горько улыбнулся.    

    - Эдмон, - продолжала она, - вы увидите, что если лицо мое  поблекло, глаза  потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес  ни  одной  чертой лица не  напоминает прежнюю Мерседес, сердце ее все  то  же!..  Прощайте, Эдмон; мне  больше нечего просить у неба... Я снова увидела вас благородным и великодушным,  как прежде. Прощайте, Эдмон... прощайте, да  благословит вас бог!    

    Но граф ничего не ответил.    

    Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от глубокого  и горестного раздумья.    

    Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф МонтеКристо, услышав  шум кареты,  уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову.    

    - Безумец, - сказал он, - зачем в тот день, когда я решил мстить,  не вырвал я  сердца из своей груди!   XIII. ДУЭЛЬ      

    После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо  снова  погрузился  во  мрак. Вокруг  него и в нем самом все замерло; его деятельный ум охватило оцепенение, как  охватывает сон утомленное тело.    

    - Неужели! - говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно догорали, а в  прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. - Неужели это здание, которое так  долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и с таким трудом, рухнуло  в один миг, от одного слова,  от  дуновения!  Я, который считал себя выше  других людей, который так гордился собой, который был жалким ничтожеством в  темнице замка Иф и достиг величайшего  могущества, завтра превращусь в горсть  праха! Мне жаль не жизни:  не  есть ли смерть тот отдых, к  которому  все   стремится,  которого  жаждут  все страждущие, тот покой материи, о котором я так  долго вздыхал,  навстречу которому я шел по мучительному пути голода, когда в  моей темнице появился Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя,  чуть   больше  тишины. Нет, мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов, так  медленно зревших, так тщательно воздвигавшихся. Так провидение отвергло их,  а   я мнил, что они угодны ему! Значит, бог не дозволил,  чтобы  они  исполнились!    

    Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир, и которое я думал  донести до  конца, отвечало моим желаниям, но не моим силам; отвечало  моей воле, но было  не в моей власти, и мне приходится бросить его на полпути. Так мне снова  придется стать фаталистом, мне, которого четырнадцать  лет отчаяния и десять  лет надежды научили постигать провидение!    

    И все это, боже мой, только потому, что мое сердце, которое я  считал мертвым,  только оледенело; потому что оно проснулось, потому что оно забилось, потому  что я но выдержал биения этого сердца, воскресшего в моей груди при звуке  женского голоса!    

    Но не может быть, - продолжал граф, все сильнее растравляя свое воображение  картинами предстоящего поединка, - не может быть, чтобы  женщина с таким  благородным сердцем хладнокровно обрекла меня на  смерть,  меня, полного жизни  и сил! Не может быть, чтобы она так далеко зашла  в  своей материнской любви,  или вернее, в материнском безумии! Есть  добродетели, которые, переходя  границы, обращаются в порок. Нет, она,  наверное,  разыграет какую-нибудь  трогательную сцену, она бросится между нами, и  то, что здесь было исполнено  величия, на месте поединка будет смешно.    

    И лицо графа покрылось краской оскорбленной гордости.    

    - Смешно, - повторил он, - и смешным окажусь я... Я -  смешным!  Нет, лучше  умереть.    

    Так, рисуя себе самыми мрачными красками все то, на что он обрек  себя, обещав  Мерседес жизнь ее сына, граф повторял:    

    - Глупо, глупо, глупо - разыгрывать великодушие, изображая  неподвижную мишень  для пистолета этого мальчишки! Никогда он не поверит, что моя смерть была  самоубийством, между тем честь  моего  имени  (ведь  это  не тщеславие,  господи, а только справедливая гордость!)... честь моего имени требует, чтобы  люди знали, что я сам, по собственной воле,  никем  не понуждаемый, согласился  остановить уже занесенную руку и что этой рукой, столь грозной для других, я  поразил самого себя; так нужно, и так будет.    

    И, схватив перо, он достал из потайного ящика письменного стола  свое  завещание, составленное им после прибытия в Париж, и сделал приписку, из  которой даже и наименее прозорливые люди могли понять  истинную  причину его  смерти.    

    - Я делаю это, господь мой, - сказал  он,  подняв  к  небу  глаза,  столько же  ради тебя, сколько ради себя. Десять лет я  смотрел  на  себя как на орудие  твоего отмщения, и нельзя, чтобы и другие негодяй,  помимо этого Морсера,  Данглар, Вильфор,  да  и  сам  Морсер  вообразили,  будто счастливый случай  избавил их от врага. Пусть они, напротив,  знают,  что провидение, которое уже  уготовило им возмездие, было остановлено  только силой моей воли; что кара,  которой они избегли здесь,  ждет  их  на  том свете и что для них только время  заменилось вечностью.    

    В то время как он терзался этими  мрачными  сомнениями,  тяжелым  забытьем  человека, которому страдания не дают уснуть, в оконные стекла начал пробиваться  рассвет и озарил лежащую перед графом бледно-голубую бумагу, на которой он  только что начертил эти предсмертные слова, оправдывающие провидение.    

    Было пять часов утра.    

    Вдруг до его слуха донесся слабый стон. Монте-Кристо почудился как бы  подавленный вздох; он обернулся, посмотрел кругом и никого не увидел. Но вздох  так явственно повторился, что его сомнения перешли в уверенность.    

    Тогда граф встал, бесшумно открыл дверь в гостиную и увидел в  кресле Гайде;  руки ее бессильно повисли, прекрасное бледное лицо было  запрокинуто; она пододвинула  свое кресло к двери, чтобы он не мог выйти из комнаты, не заметив ее, но сон,  необоримый сон молодости, сломил  ее  после томительного бдения.    

    Она не проснулась, когда Монте-Кристо открыл дверь.    

    Он остановил на ней взгляд, полный нежности и сожаления.    

    - Она помнила о своем сыне, - сказал он, - а я забыл о своей дочери!    

    Он грустно покачал головой.    

    - Бедная Гайде, - сказал он, - она хотела меня видеть,  хотела  говорить со  мной, она догадывалась и боялась за меня... Я не могу  уйти,  не простившись с  ней, не могу умереть, не поручив ее кому-нибудь.    

    И он тихо вернулся на свое место и приписал  внизу,  под  предыдущими  строчками:    

    "Я завещаю Максимилиану Моррелю, капитану спаги, сыну  моего  бывшего  хозяина, Пьера Морреля, судовладельца в Марселе, капитал в двадцать миллионов,  часть которых он должен отдать своей сестре Жюли и  своему  зятю Эмманюелю,  если он, впрочем, не думает, что такое обогащение может  повредить их счастью.  Эти двадцать миллионов спрятаны в моей пещере на острове МонтеКристо, вход в  которую известен Бертуччо.    

    Если его сердце свободно и он захочет жениться па Гайде, дочери  Али, янинского  паши, которую я воспитал, как любящий отец, и  которая  любила меня, как нежная  дочь, то он исполнит не мою последнюю волю, но мое последнее желание.    

    По настоящему завещанию Гайде является наследницей  всего  остального моего  имущества, которое заключается в землях,  государственных  бумагах Англии,  Австрии и Голландии, а равно в обстановке моих дворцов и  домов, и которое, за вычетом  этих двадцати миллионов, так же, как и сумм, завещанных моим слугам, равняется  приблизительно шестидесяти миллионам".    

    Когда он дописывал последнюю строчку, за его спиной  раздался  слабый возглас,  и он выронил перо.    

    - Гайде, - сказал он, - ты прочла?    

    Молодую невольницу разбудил луч рассвета,  коснувшийся  ее  век;  она встала и  подошла к графу своими неслышными  легкими  шагами  по  мягкому ковру.    

    - Господин мой, - сказала она, с мольбой складывая руки, - почему  ты это  пишешь в такой час? Почему завещаешь ты мне все свои богатства? Разве ты  покидаешь меня?    

    - Я пускаюсь в дальний путь, друг мой, - сказал Монте-Кристо с  выражением  бесконечной печали и нежности, - и если  бы  со  мной  что-нибудь случилось...    

    Граф замолк.    

    - Что тогда?.. - спросила девушка так властно, как никогда не говорила со своим  господином.    

    - Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, что бы со мной ни случилось, -  продолжал Монте-Кристо.    

    Гайде печально улыбнулась и медленно покачала головой.    

    - Ты думаешь о смерти, господин мой, - сказала она.    

    - Это спасительная мысль, дитя мое, сказал мудрец.    

    - Если ты умрешь, - отвечала она, - завещай  свои  богатства  другим, потому  что, если ты умрешь... мне никаких богатств не нужно.    

    И, взяв в руки завещание, она разорвала его и бросила обрывки на пол. После  этой вспышки, столь необычайной для  невольницы,  она  без  чувств упала на  ковер.    

    Монте-Кристо нагнулся, поднял ее на руки, и, глядя на это прекрасное,  побледневшее лицо, на сомкнутые длинные ресницы, на  недвижимое,  беспомощное  тело, он впервые подумал, что, быть может, она любит его не только как дочь.    

    - Быть может, - прошептал он с глубокой печалью, -  я  еще  узнал  бы счастье!    

    Он отнес бесчувственную Гайде в ее комнаты и поручил ее заботам  служанок.  Вернувшись в свой кабинет, дверь которого он на этот  раз  быстро запер за  собой, он снова написал завещание.    

    Не успел он кончить, как послышался стук кабриолета,  въезжающего  во двор.  Монте-Кристо подошел к окну и увидел Максимилиана и Эмманюеля.    

    - Отлично, - сказал он, - я кончил как раз вовремя.    

    И он запечатал завещание тремя печатями.    

    Минуту спустя он услышал в гостиной шаги и пошел отпереть дверь.    

    Вошел Моррель.    

    Он приехал на двадцать минут раньше назначенного времени.    

    - Быть может, я приехал немного рано, граф, - сказал он, - но признаюсь вам  откровенно, что не мог заснуть ни на минуту, как и мои домашние. Я должен был  увидеть вас, вашу спокойную уверенность, чтобы снова  стать самим собою.    

    Монте-Кристо был тронут этой сердечной привязанностью и, вместо  того чтобы  протянуть Максимилиану руку, заключил его в свои объятия.    

    - Моррель, - сказал он ему, - сегодня для меня прекрасный день, потому  что  я   почувствовал,  что  такой  человек,  как  вы,  любит   меня. Здравствуйте,  Эмманюель. Так вы едете со мной, Максимилиан?    

    - Конечно! Неужели вы могли в этом сомневаться?    

    - А если я неправ...    

    - Я видел всю вчерашнюю сцену, я всю ночь вспоминал ваше  самообладание, и я  сказал себе, что, если только можно верить человеческому  лицу, правда на вашей  стороне.    

    - Но ведь Альбер ваш друг.    

    - Просто знакомый.    

    - Вы с ним познакомились в тот же день, что со мной?    

    - Да, это верно; но вы сами видите, если бы вы  не  сказали  об  этом сейчас, я  бы и не вспомнил.    

    - Благодарю вас, Моррель.    

    И граф позвонил.    

    - Вели отнести это к моему нотариусу, - сказал он тотчас же явившемуся Али. -  Это мое завещание, Моррель. После моей смерти вы с ним ознакомитесь.    

    - После вашей смерти? - воскликнул Моррель. - Что это значит?    

    - Надо все предусмотреть, мой друг. Но что вы делали  вчера  вечером, когда мы  расстались?    

    - Я отправился к Тортони и застал там, как и  рассчитывал,  Бошана  и  Шато-Рено. Сознаюсь вам, что я их разыскивал.    

    - Зачем же, раз все уже было условлено?    

    - Послушайте, граф, дуэль серьезная и неизбежная.    

    - Разве вы в этом сомневались?    

    - Нет. Оскорбление было нанесено публично, и все уже говорят о нем.    

    - Так что же?    

    - Я надеялся уговорить их выбрать другое  оружие,  заменить  пистолет шпагой.  Пуля слепа.    

    - Вам это удалось? - быстро спросил Монте-Кристо с едва уловимой искрой  надежды.    

    - Нет, потому что всем известно, как вы владеете шпагой.    

    - Вот как! Кто же меня выдал?    

    - Учителя фехтования, которых вы превзошли.    

    - И вы потерпели неудачу?    

    - Они наотрез отказались.    

    - Моррель, - сказал граф, - вы когда-нибудь видели, как я стреляю  из  пистолета?    

    - Никогда.    

    - Так посмотрите, время у нас есть.    

    Монте-Кристо взял пистолеты, которые держал в руках, когда вошла Мерседес, и,  приклеив туза треф к доске, он четырьмя выстрелами  последовательно пробил три  листа и ножку трилистника.    

    При каждом выстреле Моррель все больше бледнел.    

    Он рассмотрел пули, которыми Монте-Кристо проделал это чудо,  и  увидел, что  они не больше крупных дробинок.    

    - Это страшно, - сказал он, - взгляните, Эмманюель!    

    Затем он повернулся к Монте-Кристо.    

    - Граф, - сказал он, - ради всего святого, не убивайте Альбера!  Ведь у  несчастного юноши есть мать!    

    - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - а у меня ее нет.    

    Эти слова он произнес таким тоном, что Моррель содрогнулся.    

    - Ведь оскорбленный - вы.    

    - Разумеется; но что вы этим хотите сказать?    

    - Это значит, что вы стреляете первый.    

    - Я стреляю первый?    

    - Да, я этого добился, или вернее, потребовал; мы уже достаточно сделали им  уступок, и им пришлось согласиться.    

    - А расстояние?    

    - Двадцать шагов.    

    На губах графа мелькнула страшная улыбка.    

    - Моррель, - сказал он, - не забудьте того, чему сейчас были свидетелем.    

    - Вот почему, - сказал Моррель, - я только и надеюсь на то, что  ваше волнение  спасет Альбера.    

    - Мое волнение? - спросил Монте-Кристо.    

    - Или ваше великодушие, мой друг; зная, что вы стреляете без промаха, я могу  сказать вам то, что было бы смешно говорить другому.    

    - А именно?    

    - Попадите ему в руку, или еще куда-нибудь, но не убивайте его.    

    - Слушайте, Моррель, что я вам скажу, - отвечал граф, -  вам  незачем  уговаривать меня пощадить Морсера; Морсер будет пощажен, и даже так, что  спокойно отправится со своими друзьями домой, тогда как я...    

    - Тогда как вы?..    

    - А это дело другое, меня понесут на носилках.    

    - Что вы говорите, граф! - вне себя воскликнул Максимилиан.    

    - Да, дорогой Моррель, Морсер меня убьет.    

    Моррель смотрел на графа в полном недоумении.    

    - Что с вами произошло этой ночью, граф?    

    - То, что произошло с Брутом накануне сражения при Филиппах: я  видел призрак.    

    - И?..    

    - И этот призрак сказал мне, что я достаточно жил па этом свете.    

    Максимилиан и Эмманюель обменялись взглядом; Монте-Кристо вынул часы.    

    - Едем, - сказал он, - пять минут восьмого, а дуэль назначена ровно в восемь.    

    Проходя по коридору, Монте-Кристо остановился у одной  из  дверей,  и  Максимилиану и Эмманюелю, которые, не  желая  быть  нескромными,  прошли  немного вперед, показалось, что они слышат рыдание и ответный вздох.    

    Экипаж был уже подан; Монте-Кристо сел вместе со своими секундантами.    

    Ровно в восемь они были на условленном месте.    

    - Вот мы и приехали, - сказал Моррель, высовываясь в окно кареты, - и притом  первые.    

    - Прошу прощения, сударь, - сказал  Батистен,  сопровождавший  своего хозяина,  - но мне кажется, что вон там под деревьями стоит экипаж.    

    Монте-Кристо легко выпрыгнул из кареты и подал руку Эмманюелю и  Максимилиану,  чтобы помочь им выйти.    

    Максимилиан удержал руку графа в своих.    

    - Слава богу, - сказал он, - такая рука должна быть у человека, который, в  сознании своей правоты, спокойно ставит на карту свою жизнь.    

    - В самом деле, - сказал Эмманюель, - вон там прогуливаются  какие-то молодые  люди и, по-видимому, когото ждут.    

    Монте-Кристо отвел Морреля на несколько шагов в сторону.    

    - Максимилиан, - спросил он, - свободно ли ваше сердце?    

    Моррель изумленно взглянул на Монте-Кристо.    

    - Я не жду от вас признания, дорогой друг, я  просто  спрашиваю;  ответьте мне,  да или нет; это все, о чем я вас прошу.    

    - Я люблю, граф.    

    - Сильно любите?    

    - Больше жизни.    

    - Еще одной надеждой меньше, - сказал Монте-Кристо со вздохом. - Бедная Гайде.    

    - Право, граф, - воскликнул Моррель, - если бы я вас меньше  знал,  я мог бы  подумать, что вы малодушны.    

    - Почему? Потому что я вздыхаю, расставаясь с дорогим мне  существом? Вы  солдат, Моррель, вы должны бы лучше знать, что такое мужество.  Разве я жалею о  жизни? Не все ли мне равно - жить или умереть, - мне,  который провел двадцать  лет между жизнью и смертью.  Впрочем,  не  беспокойтесь, Моррель: эту слабость,  если это слабость, видите только вы один. Я знаю, что мир - это гостиная, из  которой надо уметь уйти  учтиво  и  прилично, раскланявшись со всеми и заплатив  свои карточные долги.    

    - Ну, слава богу, - сказал Моррель, - вот это хорошо сказано. Кстати, вы  привезли пистолеты?    

    - Я? Зачем? Я надеюсь, что эти господа привезли свои.    

    - Пойду узнаю, - сказал Моррель.    

    - Хорошо, но только никаких переговоров.    

    - Будьте спокойны.    

    Моррель направился к Бошану и Шато-Рено. Те, увидав, что Моррель идет к ним,  сделали ему навстречу несколько шагов.    

    Молодые люди раскланялись друг с другом, если и не приветливо, то  со всей  учтивостью.    

    - Простите, господа, - сказал Моррель, - по я не  вижу  господина  де Морсер.    

    - Сегодня утром, - ответил Шато-Рено, он послал предупредить нас, что  встретится с нами на месте дуэли.    

    - Вот как, - заметил Моррель.    

    Бошан посмотрел на часы.    

    - Пять минут девятого; это еще не поздно, господин Моррель, -  сказал он.    

    - Я вовсе но это имел в виду, - возразил Максимилиан.    

    - Да вот, кстати, и карета, - прервал Шато-Рено.    

    По одной из аллей, сходившихся у перекрестка, где они стояли,  мчался экипаж.    

    - Господа, - сказал Моррель, - я надеюсь, вы позаботились привезти  с собой  пистолеты? Граф Монте-Кристо заявил мне, что отказывается от своего права  воспользоваться своими.    

    - Мы предвидели это, - отвечал Бошан, - и я привез пистолеты, которые я купил с  поделю тому назад, предполагая, что они мне  понадобятся.  Они совершенно новые  и еще ни разу не были в употреблении, не желаете ли  их осмотреть?    

    - Раз вы говорите, - с поклоном ответил Моррель, -  что  господин  де Морсер с  этими пистолетами не знаком, то мне, разумеется, достаточно вашего слова.    

    - Господа, - сказал Шато-Рено, - это совсем не Морсор приехал.  Смотрите-ка!    

    В самом деле к ним приближались Франц и Дебрэ.    

    - Каким образом вы здесь, господа? - сказал Шато-Рено, пожимая  обоим руки.    

    - Мы здесь потому, - сказал Дебрэ, - что Альбер сегодня утром  попросил нас  приехать на место дуэли.    

    Бошан и Шато-Рено удивленно переглянулись.    

    - Господа, - сказал Моррель, - я, кажется, понимаю, в чем дело.    

    - Так скажите.    

    - Вчера дном я получил от господина до Морсер письмо,  в  котором  он просил  меня быть вечером в Опере.    

    - И я, - сказал Дебрэ.    

    - И я, - сказал Франц.    

    - И мы, - сказали Шато-Рено и Бошан.    

    - Он хотел, чтобы вы присутствовали при вызове, - сказал  Моррель.  Теперь он  хочет, чтобы вы присутствовали при дуэли.    

    - Да, - сказали молодые люди, - это так  и  есть,  господин  Моррель,  по-видимому, вы угадали.    

    - Но тем не менее Альбер не едет, - пробормотал Шато-Рено, -  он  уже опоздал  на десять минут.    

    - А вот и он, - сказал Бошан, -  верхом;  смотрите,  мчится  во  весь опор, и с  ним слуга.    

    - Какая неосторожность, - сказал Шато-Рено, - верхом перед дуэлью  на  пистолетах! А сколько я его наставлял!    

    - И, кроме того, посмотрите, - сказал Бошан, - воротник с  галстуком, открытый  сюртук, белый жилет; почему он заодно не нарисовал себе  кружок на животе - и  проще, и скорее!    

    Тем временем Альбер был уже в десяти шагах от них; он  остановил  лошадь,  спрыгнул на землю и бросил поводья слуге.    

   Он  был бледен, веки его покраснели и припухли. Видно было, что он всю ночь не  спал.    

    На его лице было серьезное и печальное выражение, совершенно  ему  не  свойственное.    

    - Благодарю вас, господа, - сказал он, - что вы откликнулись  на  мое  приглашение; поверьте, что я крайне признателен  вам  за  это  дружеское  внимание.    

    Моррель стоял поодаль; как только Морсер появился, он отошел в сторону.    

    - И вам также, господин Моррель, - сказал Альбер. - Подойдите  поближе, прошу  вас, вы здесь но лишний.    

    - Сударь, - сказал Максимилиан, - вам, быть может, неизвестно, что  я секундант  графа Монте-Кристо?    

    - Я так и предполагал. Тем лучше! Чем больше здесь  достойных  людей, тем мне  приятнее.    

    - Господин Моррель, - сказал Шато-Рено, - вы  можете  объявить  графу  Монте-Кристо, что господин де Морсер прибыл и что мы в его распоряжении.    

    Моррель повернулся, чтобы исполнить это поручение.    

    Бошан в это время доставал из экипажа ящик с пистолетами.    

    - Подождите, господа, - сказал Альбер, - мне надо сказать  два  слова графу  Монте-Кристо.    

    - Наедине? - спросил Моррель.    

    - Нет, при всех.    

    Секунданты Альбера изумленно переглянулись; Франц и Дебрэ  обменялись  вполголоса несколькими словами, а Моррель, обрадованный этой неожиданной  задержкой, подошел к графу, который вместе с  Эмманюелем  расхаживал  по аллее.    

    - Что ему от меня нужно? - спросил Монте-Кристо.    

    - Право, не знаю, но он хочет говорить с вами.    

    - Лучше пусть он не искушает бога каким-нибудь новым оскорблением!  сказал  Монте-Кристо.    

    - Я не думаю, чтобы у него было такое намерение, - возразил Моррель.    

    Граф в сопровождении Максимилиана и Эмманюеля направился  к  Альберу. Его  спокойное и ясное лицо было полной противоположностью взволнованному лицу  Альбера, который шел ему навстречу, сопровождаемый своими друзьями.    

    В грех шагах друг от друга Альбер и граф остановились.    

    - Господа, - сказал Альбер, - подойдите ближе, я хочу, чтобы не  пропало ни  одно слово из того, что я буду иметь честь  сказать  графу  Монте-Кристо; ибо  все, что я буду иметь честь ему сказать, должно быть повторено вами всякому,  кто этого пожелает, как бы вам ни казались странными мои слова.    

    - Я вас слушаю, сударь, - сказал Монте-Кристо.    

    - Граф, - начал Альбер, и его голос,  вначале  дрожавший,  становился более  уверенным, по мере того как он говорил. - Я обвинял вас в том, что вы  разгласили поведение господина де Морсер в Эпире, потому что, как  бы ни был  виновен граф де Морсер, я все же не считал вас вправе  наказывать его. Но  теперь я знаю, что вы имеете на это право. Не  предательство,  в котором Фернан  Мондего повинен перед Али-пашой, оправдывает вас  в  моих глазах, а  предательство, в котором рыбак Фернан повинен перед вами, и те неслыханные  несчастья, которые явились следствием этого предательства. И потому я говорю  вам и заявляю во всеуслышание: да, сударь, вы имели право мстить моему отцу, и  я, его сын, благодарю вас за то, что вы не  сделали большего!    

    Если бы молния ударила в свидетелей этой неожиданной сцены, она  ошеломила бы  их меньше, чем заявление Альбера.    

    Монте-Кристо медленно поднял к небу глаза, в которых светилось  выражение  беспредельной признательности. Он не мог  надивиться,  как  пылкий Альбер,  показавший себя таким храбрецом среди римских разбойников, пошел на это  неожиданное унижение. И он узнал влияние Мерседес и понял, почему ее  благородное сердце не воспротивилось его жертве.    

    - Теперь, сударь, - сказал Альбер, - если вы считаем те  достаточными те  извинения, которые я вам принес, прошу вас, - вашу руку. После непогрешимости,  редчайшего достоинства, которым обладаете вы, величайшим достоинством я считаю  умение признать свою неправоту. Но  это  признание  мое личное дело. Я поступал  правильно по божьей воле. Только  ангел  мог спасти одного из нас от смерти, и  этот ангел спустился на землю  не  для того, чтобы мы стали друзьями, - к  несчастью, это невозможно, -  но  для того, чтобы мы остались людьми,  уважающими друг друга.    

    Монте-Кристо со слезами на глазах, тяжело дыша, протянул Альберу  руку, которую  тот схватил и пожал чуть ли не с благоговением.    

    - Господа, - сказал он, - граф Монте-Кристо согласен принять мои  извинения. Я  поступил по отношению к нему  опрометчиво.  Опрометчивость  плохой советчик, Я  поступил дурно. Теперь я загладил свою вину. Надеюсь, что люди не сочтут меня  трусом за то, что я поступил так, как мне велела совесть. Но, во всяком случае,  если мой поступок будет превратно  понят, - прибавил он, гордо поднимая голову  и как бы посылая вызов  всем  своим друзьям и недругам, - я постараюсь изменить  их мнение обо мне.    

    - Что такое произошло сегодня ночью? -  спросил  Бошан  Шато-Рено.  По-моему,  наша роль здесь незавидна.    

    - Действительно, то, что сделал Альбер, либо очень низко, либо  очень  благородно, - ответил барон.    

    - Что все это значит? - сказал Дебрэ, обращаясь к Францу. - Граф Монте-Кристо  обесчестил Морсера, и его сын находит, что он прав! Да если бы в моей семье  было десять  Янин,  я  бы  знал  только  одну  обязанность: драться десять раз.    

    Монте-Кристо, поникнув головой, бессильно опустив  руки,  подавленный тяжестью  двадцатичетырехлетних воспоминаний, не думал ни об Альбере,  ни о Бошане, ни о  Шато-Рено, ни о ком из присутствующих; он думал о  смелой женщине, которая  пришла к нему молить его о жизни сына, которой он предложил свою и которая спасла  ее ценой страшного признания, открыв  семейную тайну, быть может, навсегда  убившую в этом  юноше  чувство  сыновней любви.    

    - Опять рука провидения! - прошептал он. - Да, только теперь я уверовал, что я  послан богом!   XIV. МАТЬ И  СЫН      

    Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой откланялся молодым  людям и сел в свой экипаж вместе с Максимилианом и Эмманюелем.    

    Альбер, Бошан и Шато-Рено остались одни на поле битвы.    

    Альбер смотрел на своих  секундантов  испытующим  взглядом,  который, хоть и не  выражал робости, казалось, все же спрашивал их мнение  о  том, что произошло.    

    - Поздравляю, дорогой друг, - первым заговорил Бошан, потому ли,  что он был  отзывчивее других, потому ли, что в нем было меньше  притворства, - вот  совершенно неожиданная развязка неприятной истории.    

    Альбер ничего не ответил.    

    Шато-Рено похлопывал по ботфорту своей гибкой тросточкой.    

    - Не пора ли нам ехать? - прервал он, наконец, неловкое молчание.    

    - Как хотите, - отвечал Бошан, - разрешите мне только выразить Морсеру свое  восхищение; он выказал сегодня  рыцарское  великодушие...  столь редкое в наше  время!    

    - Да, - сказал Шато-Рено.    

    - Можно только удивляться такому самообладанию, - продолжал Бошан.    

    - Несомненно; во всяком случае я был бы на это не способен, -  сказал Шато-Рено  с недвусмысленной холодностью.    

    - Господа, - прервал Альбер, - мне кажется, вы не поняли,  что  между графом  Монте-Кристо и мной произошло нечто не совсем обычное...    

    - Нет, нет, напротив, - возразил Бошан, - но наши сплетники  едва  ли сумеют  оцепить ваш героизм, и, рано  или  поздно,  вы  будете  вынуждены разъяснить им  свое поведение, и притом столь энергично,  что  это  может оказаться во вред  вашему здоровью и долголетию. Дать вам  дружеский  совет? Уезжайте в Неаполь,  Гаагу или СанктПетербург - места спокойные, где более разумно смотрят на  вопросы чести, чем в нашем сумасбродном Париже. А там поусерднее упражняйтесь в  стрельбе из пистолета  и  в  фехтовании. Через несколько лет вас основательно  забудут, либо слава о вашем  боевом искусстве дойдет до Парижа, и тогда мирно  возвращайтесь во  Францию.  Вы согласны со мной, Шато-Рено?    

    - Вполне разделяю ваше мнение, - сказал барон.  -  За  несостоявшейся дуэлью  обычно следуют дуэли весьма серьезные.    

    - Благодарю вас, господа, - сухо ответил Альбер, - я принимаю ваш совет, не  потому, что вы мне его дали, но потому, что я  все  равно  решил покинуть  Францию. Благодарю вас также за то, что вы согласились быть моими секундантами.  Судите сами, как высоко я ценю эту услугу, если,  выслушав ваши слова, я помню  только о ней.    

    Шато-Рено и Бошан переглянулись. Слова  Альбера  произвели  на  обоих  одинаковое впечатление, а тон, которым он высказал  свою  благодарность, звучал  так решительно, что все трое очутились бы в  неловком  положении, если бы этот  разговор продолжался.    

    - Прощайте, Альбер! - заторопившись, сказал Бошан и небрежно протянул руку, но  Альбер, по-видимому, глубоко задумался; во всяком случае он ничем не показал,  что видит эту протянутую руку.    

    - Прощайте, - в свою очередь сказал Шато-Рено, держа левой рукой свою тросточку  и делая правой прощальный жест.    

    - Прощайте! - сквозь зубы пробормотал Альбер. Но взгляд его был более  выразителен: в нем была целая гамма сдержанного гнева, презрения,  негодования.    

    После того как оба его секунданта сели в экипаж и уехали, он еще  некоторое  время стоял неподвижно; затем стремительно отвязал  свою  лошадь от деревца,  вокруг которого слуга замотал ее поводья,  легко  вскочил  в седло к поскакал к  Парижу. Четверть часа спустя он уже входил в  особняк на улице Эльдер.    

    Когда он  спешивался,  ему  показалось,  что  за  оконной  занавеской мелькнуло  бледное лицо графа де Морсер; он со вздохом отвернулся и  прошел в свой  флигель.    

    С порога он окинул последним взглядом всю эту роскошь, которая с  самого  детства услаждала его жизнь; он в последний раз  взглянул  на  свои картины.  Лица на полотнах, казалось, улыбались  ему,  а  пейзажи  словно вспыхнули  живыми красками.    

    Затем он снял с дубового подрамника портрет своей  матери  и  свернул его,  оставив золоченую раму пустой.    

    После этого он привел в порядок свои прекрасные турецкие сабли,  свои  великолепные английские ружья, японский фарфор, отделанные серебром  чаши,  художественную бронзу с подписями Фешера и Бари;  осмотрел  шкафы  и запер их  все на ключ; бросил в ящик стола,  оставив  его  открытым,  все свои карманные  деньги, прибавив к ним множество драгоценных  безделушек, которыми были полны  чаши, шкатулки, этажерки; составил точную опись всего и положил ее на самое видное  место одного из столов,  убрав  с  этого стола загромождавшие его книги и  бумаги.    

    В начале этой работы его камердинер, вопреки  приказанию  Альбера  не  беспокоить его, вошел в комнату.    

    - Что вам нужно? - спросил его Альбер, скорее грустно, чем сердито.    

    - Прошу прощения, сударь, - отвечал камердинер, - правда, вы запретили мне  беспокоить вас, но меня зовет граф де Морсер.    

    - Ну так что же? - спросил Альбер.    

    - Я не посмел отправиться к графу без вашего разрешения.    

    - Почему?    

    - Потому что граф, вероятно, знает, что я сопровождал  вас  на  место дуэли.    

    - Возможно, - сказал Альбер.    

    - И он меня зовет, наверное, чтобы узнать,  что  там  произошло.  Что прикажете  ему ответить?    

    - Правду.    

    - Так я должен сказать, что дуэль не состоялась?    

    - Вы скажете, что я извинился перед графом МонтеКристо; ступайте.    

    Камердинер поклонился и вышел.    

    Альбер снова принялся за опись.    

    Когда он уже заканчивал свою работу, его внимание привлек топот копыт во дворе  и стук колес, от которого задребезжали стекла; он подошел к окну и увидел, что  его отец сел в коляску и уехал.    

    Не успели ворота особняка закрыться за графом, как Альбер  направился в комнаты  своей матери; не найдя никого, чтобы доложить о себе, он  прошел прямо в  спальню Мерседес и остановился на пороге, взволнованный тем, что он увидел.    

    Словно у матери и сына была одна душа: Мерседес была занята  тем  же, чем  только что был занят Альбер.    

    Все было убрано; кружева, драгоценности, золотые вещи, белье,  деньги были  уложены по шкафам, и Мерседес тщательно подбирала к ним ключи.    

    Альбер увидел эти приготовления; он все понял и, воскликнув: "Мама!",  кинулся на шею Мерседес.    

    Художник, который сумел бы передать выражение их лиц  в  эту  минуту, создал бы  прекрасную картину.    

    Готовясь к смелому шагу, Альбер не страшился за себя, но  приготовления матери  испугали его.    

    - Что вы делаете? - спросил он.    

    - А что делал ты? - ответила она.    

    - Но я - другое дело! - воскликнул Альбер, задыхаясь от  волнения.  Не может  быть, чтобы вы приняли такое же решение, потому что  я  покидаю этот дом... я  пришел проститься с вами.    

    - И я тоже, Альбер, - отвечала Мерседес, - я тоже уезжаю.  Я  думала, что мой  сын будет сопровождать меня, - неужели я ошиблась?    

    - Матушка, - твердо сказал Альбер, - я не могу позволить  вам  разделить ту  участь, которая ждет меня; отныне у меня не будет ни  имени,  ни денег; жизнь  моя будет трудная, мне придется вначале принять помощь  когонибудь из друзей,  пока я сам не заработаю свой кусок хлеба. Поэтому  я сейчас иду к Францу и  попрошу его ссудить меня той небольшой суммой, которая, по моим расчетам, мне  понадобится.    

    - Бедный мальчик! - воскликнула Мерседес, - ты - и нищета, голод!  Не говори  этою, ты заставишь меня отказаться от моего решения!    

    - Но я не откажусь от своего, - отвечал Альбер. - Я молод, я силен и, надеюсь,  храбр; а вчера я узнал, что значит твердая воля. Есть люди, которые безмерно  страдали - и они не умерли, по построили себе новую жизнь на развалинах того  счастья, которое им сулило небо,  на  обломках  своих надежд! Я узнал это,  матушка, я видел этих людей; я знаю, что из глубины той бездны, куда их бросил  враг, они поднялись полные такой силы и окруженные такой славой, что  восторжествовали над своим победителем  и  сами сбросили его в бездну. Нет,  отныне я рву со своим прошлым  и  ничего  от него не беру, даже имени, потому  что, - поймите меня, - ваш сын не может носить имени человека, который должен  краснеть перед людьми.    

    - Альбер, сын мой, - сказала Мерседес, - будь я сильнее духом, я сама бы дала  тебе этот совет; мой слабый голос молчал, но твоя совесть  заговорила. Слушайся  голоса твоей совести, Альбер. У  тебя  были  друзья,  порви на время с ними;  но, во имя твоей матери, не  отчаивайся!  В  твои годы жизнь еще прекрасна, и  так как человеку с таким чистым сердцем, как твое, нужно незапятнанное имя,  возьми себе имя моего отца; его звали Эррера. Я знаю тебя, мой Альбер; какое бы  поприще ты ни избрал,  ты  скоро прославишь это имя. Тогда, мой друг, вернись   в  Париж,  и  перенесенные страдания еще больше возвеличат тебя. Но если,  вопреки моим чаяниям, тебе это не суждено, оставь мне  по  крайней  мере   надежду;  только  этой мыслью я и буду жить, ибо для меня нет будущего, и за  порогом этого дома начинается моя смерть.    

    - Я исполню ваше желание, матушка, - сказал Альбер, - я разделяю ваши надежды;  божий гнев пощадит вашу чистоту и мою невинность... Но  раз  мы решились, будем  действовать. Господин де Морсер уехал из дому с  полчаса тому назад; это  удобный случай избежать шума и объяснений.    

    - Я буду ждать тебя, сын мой, - сказала Мерседес.    

    Альбер вышел из дому и вернулся с фиакром; он  вспомнил  о  небольшом пансионе  на улице св. Отцов и намеревался снять там скромное, но приличное помещение для  матери.    

    Когда фиакр подъехал к воротам и Альбер вышел, к нему приблизился человек и  подал ему письмо.    

    Альбер узнал Бертуччо.    

    - От графа, - сказал управляющий.    

    Альбер взял письмо и вскрыл его.    

    Кончив читать, он стал искать глазами Бертуччо, но тот исчез.    

    Тогда Альбер, со слезами на глазах, вернулся к Мерседес  и  безмолвно протянул  ей письмо.    

    Мерседес прочла:    

    "Альбер!    

    Я угадал намерение, которое вы сейчас приводите в  исполнение,  -  вы видите,  что и я не чужд душевной чуткости. Вы свободны, вы покидаете дом графа и увозите  с собой свою мать, свободную, как вы. Но подумайте, Альбер: вы обязаны ей  большим, чем можете ей дать, бедный, благородный юноша! Возьмите на себя борьбу  и страдание, но избавьте ее от нищеты, которая вас неизбежно ждет на первых  порах; ибо она не заслуживает даже тени того несчастья, которое ее постигло, и  провидение не допустит, чтобы невинный расплачивался за виновного.    

    Я знаю, вы оба покидаете дом на улице Эльдер, ничего оттуда не  взяв. Не  допытывайтесь, как я это узнал. Я знаю; этого довольно.    

    Слушайте, Альбер.