1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– Очень   уж велика сила! – ответил Хшонстовский.      

– Хоть   на час задержите, а мы попробуем отойти к лесу.      

Хшонстовский   ускакал и тут же вывел две сотни своих людей на выгон; завидев его, шведы стали   быстро перестраиваться в кустарнике, готовясь встретить противника. Минуту   спустя эскадрон пустился вскачь, а из зарослей ивняка загремели мушкетные   залпы.      

Мечник   теперь не только не помышлял о победе, но и засомневался, удастся ли сохранить   пехоту.      

Сам он   еще мог, прихватив девушек, отступить с частью конницы и поискать убежища в лесу,   но это значило обречь на гибель большую часть отряда и тех лауданцев, которые   пришли в Волмонтовичи поглядеть на Бабинича. Да и Волмонтовичи в таком случае   неприятель, ясное дело, сровняет с землей.      

Оставалась   лишь одна надежда: что Хшонстовский сомнет вражескую пехоту.      

Между   тем стемнело, но в деревне становилось все светлее: загорелась куча опилок,   щепы и стружек возле крайнего от рогатки дома. От них занялся и сам дом, и над   деревней встало кровавое зарево.      

При его   свете мечник увидел, что конница Хшонстовского возвращается в беспорядке и смятении,   а шведская пехота, высыпав из ивняка, стремительно бросилась за ней вдогонку.      

И тогда   мечнику стало ясно, что нужно уходить по единственной свободной дороге.      

Он уже   подскакал к остаткам своей кавалерии, уже взмахнул саблей и крикнул: «Назад, судари!   Строем отходить, строем!» – когда вдруг и позади загремели выстрелы, мешаясь с   криками, вырвавшимися из множества солдатских глоток.      

И понял   мечник, что они окружены, что он попался в ловушку, откуда нет ни выхода, ни   спасенья.      

Оставалось   только погибнуть с честью. И пан Томаш встал перед строем своих кавалеристов и   воскликнул:      

– Умрем   все, как один! Не пощадим своей крови за веру и отечество!      

Меж тем   огонь его пехоты, обороняющей рогатку и левый край деревни, ослабел, а крики   неприятеля гремели все громче, возвещая близкое его торжество.      

Но что   это? Что означают хриплые голоса рожков в отряде Саковича, глухой барабанный   бой в рядах шведского войска?      

Вопли   становятся пронзительнее, и какие-то они странные, сдавленные, словно не   торжество в них звучит, а страх.      

Пальба   возле рогатки внезапно смолкает – как будто никто и не стрелял. Конники   Саковича, сбившись кучею, стремглав летят слева к большаку. Подступавшая справа   пехота останавливается и, не сделав более ни шагу вперед, начинает пятиться к   зарослям ивняка.      

– Что   это?.. Боже правый! Что это? – кричит мечник.      

Ответ   приходит со стороны того лесочка, из которого вышел Сакович: сейчас оттуда посыпались   люди, лошади, замелькали знамена, бунчуки, сабли, и все это движется… нет,   несется, как ветер, и не как ветер даже, как ураган! В кровавых отблесках   пожара они видны точно на ладони. Их тысячи! Едва касаясь земли, они мчатся   сплошной лавиной; кажется, какое-то чудище, вырвавшись из лесной чащобы,   кинулось к деревне, готовое ее пожрать. Впереди, взвихренная движеньем людской   лавины, летит волна воздуха, летят ужас и смерть… Вот они, вот! Уже совсем   близко! Сейчас этот вихрь сметет Саковича!      

– Боже!   Великий боже! – словно в помешательстве кричит мечник. – Это наши!   Это, верно, Бабинич!      

– Бабинич! –   вырывается изо всех глоток.      

– Бабинич! –   раздаются испуганные возгласы в отряде Саковича.      

И вся   неприятельская конница поворачивает вправо, удирает к своей пехоте.      

Со   страшным треском ломается изгородь под напором лошадей; выгон заполняется   беглецами, но те, из леса, уже настигают их и рубят, колят, секут, рубят без   устали, рубят без жалости. Слышны крики, стоны, свист сабель. И те, и другие   налетают на пехоту, опрокидывают ее, топчут, рассеивают. Кажется, тысячи   молотобойцев колотят на току цепами. Наконец вся куча скатывается к реке,   исчезает в зарослях, переваливает на другой берег. Еще их видно, погоня   продолжается, те все рубят, рубят! Отдаляются… Сверкнули в последний раз   саблями и скрылись в кустах, в ночи, во мраке.      

От   рогатки и из-за домов, которые уже нет нужды оборонять, начинает сходиться   пехота мечника; кавалерия стоит на месте: все так ошеломлены, что в строю царит   глухое молчание, и лишь когда с треском заваливается горящий дом, вдруг   раздается чей-то голос:      

– Во   имя отца, и сына, и святого духа! Какая буря пронеслась!      

– Ну   и погоня! Ни один живым не уйдет! – отзывается другой голос.      

– Любезные   судари! – кричит внезапно мечник. – А не ударить ли нам на тех, что с   тылу заходили? Догоним их, пока не удрали!      

– Бей!   Убивай! – хором отвечают ему.      

И вся   кавалерия, поворотив и пришпорив коней, пускается вдогонку за последним отрядом   неприятеля. В Волмонтовичах остаются только старики, женщины, дети и Оленька с   подругой.      

Пожар   погашен в мгновение ока. Всех охватывает неописуемая радость. Женщины, плача и   причитая, воздевают руки к небу, и обращаясь в ту сторону, куда ускакал Бабинич,   кричат:      

– Благослови   тебя бог, непобедимый воин! Избавитель наш, ты нас, и детей наших, и дома от   погибели спас!      

Дряхлые   Бутрымы повторяют хором:      

– Благослови   его, господи! Помоги ему, господи! Без него от Волмонтовичей бы и следа не   осталось!      

Ах! Если   бы в этой толпе знали, что деревню со всеми ее жителями спасла от огня и меча   та самая рука, которая два года назад все здесь предала огню и мечу!..      

Погасив   пожар, все, у кого только были силы, бросились подбирать раненых, а подростки с   воинственным видом, вооружившись дубинами, обегали побоище, приканчивая шведов   и молодцов из банды Саковича.      

Оленька   сразу взяла на себя заботу о раненых. Ни на минуту не теряя присутствия духа,   она отдавала распоряжения и сама трудилась не покладая рук, пока все до единого   не были перевязаны и размещены по домам.      

Затем   все сельчане по ее примеру пошли к распятию, чтобы помолиться за души павших;   никто в Волмонтовичах в ту ночь не сомкнул глаз, все ждали возвращения мечника   и Бабинича и усердно хлопотали, дабы оказать победителям достойную встречу. Во   дворах резали откормленных в лесу волов и баранов; костры полыхали до самого   утра.      

Одна   Ануся ни в чем не принимала участия, сперва ее лишил сил страх, а потом   радость, столь непомерная, что больше походила на безумие. Оленьке пришлось и с   нею возиться, а она то смеялась, то плакала, то кидалась подруге на шею,   повторяя без ладу и складу:      

– Ну   что? Кто нас спас – и мечника, и отряд, и Волмонтовичи? От кого удрал Сакович?   Кто его погромил, а заодно и шведов?.. Пан Бабинич! А? Я знала, что он придет.   Ведь я ему писала. А он меня не забыл! Я знала, знала, что он придет. Позвала –   и примчался! Ах, Оленька, Оленька! Как я счастлива! Говорила я тебе? Его никому   не одолеть! Сам пан Чарнецкий с ним не сравнится… О боже, боже! Он, правда,   вернется? Сегодня же? Зачем иначе было приходить, верно?.. Слышишь, Оленька,   кажется, кони вдалеке ржут…      

Но не   ржали вдалеке кони. Лишь под утро послышался топот, крики, пенье – это вернулся   мечник. Всадники на взмыленных лошадях рассыпались по деревне. Песням, веселым   возгласам, рассказам не было конца.      

Мечник   явился, забрызганный кровью, едва дыша от усталости, но полный радостного одушевления,   и до восхода солнца рассказывал, как разгромил отряд вражеских рейтар, как две   мили гнался за ними и почти всех перебил.      

Пан   Томаш, как и все его войско и все лауданцы, был уверен, что Бабинич с минуты на   минуту вернется.      

Но   наступил полдень, потом солнце завершило вторую половину своего пути и стало клониться   к закату, а Бабинич не возвращался.      

У Ануси   к вечеру выступили на щеках красные пятна.      

«Неужели   это он из-за шведов только, а вовсе не из-за меня? – думала она. –   Письмо-то он получил, раз сюда пришел…»      

Бедняжка,   она не знала, что души Брауна и Юра Биллевича давно уже отлетели в мир иной и   что Бабинич никакого письма не получал.      

А если б   получил, быстрее молнии воротился бы в Волмонтовичи, но… не к тебе, Ануся!      

Прошел   еще день; мечник не терял надежды и не уходил из деревни.      

Ануся   замкнулась в ожесточенном молчании.      

«Оскорбил   он меня страшно! И поделом, это все за ветреность мою, за мои грехи!» – повторяла   она в душе.      

На   третий день пан Томаш отправил несколько человек на разведку.      

Они   вернулись на четвертый день и сообщили, что Бабинич взял Поневеж, шведов   вырезал всех до единого, а затем ушел неизвестно куда – всякий слух о нем   пропал.      

– Видно,   нам его не найти, пока сам опять не объявится! – сказал мечник.      

Ануся   переменилась неузнаваемо: кто б из молодых шляхтичей и офицеров к ней ни подходил,   тотчас отлетал как ошпаренный.      

На пятый   день она сказала Оленьке:      

– Пан   Володыёвский тоже доблестный воин, но куда учтивее.      

– А   может быть, – задумчиво проговорила Оленька, – может быть, пан   Бабинич хранит верность той, о которой тебе рассказывал по пути из Замостья.      

На что   Ануся ответила:      

– Ну   и пусть! Мне все равно…      

Но она   сказала неправду: ей пока еще было далеко не все равно.      

 ГЛАВА XXVIII      

       

Отряд   Саковича был разгромлен наголову: только ему самому с четырьмя людьми удалось   скрыться в лесной чаще невдалеке от Поневежа. И несколько месяцев, переодевшись   в крестьянское платье, он скитался в лесах, не смея носа высунуть на свет   божий.      

Бабинич   же ворвался в Поневеж, перебил стоявший там шведский гарнизон и погнался за   Гамильтоном, который не мог бежать в Лифляндию, так как на пути, в Шавлях и под   Биржами, собрались большие польские силы, и потому свернул в сторону, на   восток, рассчитывая пробраться к Вилькомиру. Спасти свой полк он уже не   надеялся, ему только хотелось избежать рук Бабинича, поскольку всеобщая молва   гласила, будто сей грозный воин, избавляя себя от лишних забот, всех пленников   велит предавать смерти.      

И   несчастный англичанин бежал, как олень, преследуемый волчьей стаей, но чем   быстрей убегал, тем упорнее гнался за ним Бабинич; оттого пан Анджей и не   вернулся в Волмонтовичи и даже не поинтересовался, что за отряд ему довелось   спасти.      

Ударили   первые заморозки, земля по утрам покрывалась инеем, отчего еще трудней приходилось   беглецам: на лесных тропах оставались следы копыт. Корма в полях не было, и   лошади голодали.      

Рейтары   не осмеливались надолго задерживаться в деревнях, опасаясь, что неутомимый преследователь   вот-вот их настигнет.      

В конце   концов им стало совсем скверно – хуже, казалось, и быть не может; питались они   только листьями и корой да мясом собственных лошадей, падавших от истощения.      

Через   неделю солдаты сами начали просить своего полковника, чтобы он повернул навстречу   Бабиничу и принял бой – они предпочитали погибнуть от меча, нежели умереть   голодной смертью.      

Гамильтон   согласился и выбрал местом сражения Андронишки. О победе он и не мечтал,   численностью его отряд много уступал противнику, да и противник был особенный.   И сам англичанин, беспредельно измученный, искал уже только смерти.      

Все же   битва, начавшаяся в Андронишках, закончилась лишь вблизи Троупей, где сложили   головы последние шведы.      

Гамильтон   погиб геройской смертью, отбиваясь под придорожным распятием от десятка ордынцев,   которые вначале хотели взять его живьем, но разъяренные упорным сопротивлением,   в конце концов засекли англичанина саблями.      

Однако и   люди Бабинича так устали, что у них не хватило ни сил, не желания дойти хотя бы   до соседних Троупей, и хоругви стали располагаться на ночлег прямо там, где   стояли во время боя, разводя костры среди вражеских трупов.      

Подкрепившись,   все заснули мертвым сном.      

Даже   татары не стали обыскивать тела павших – отложили любимое свое дело до утра.      

Кмициц   согласился на такой привал, заботясь главным образом о лошадях.      

Наутро,   однако, он встал рано, чтобы подсчитать потери, понесенные в ожесточенном бою,   и по справедливости разделить добычу. Наскоро поев, он поднялся на взгорок, к   тому самому распятию, где погиб Гамильтон, а польские и татарские старшины   поочередно подходили к нему с докладом, держа в руках палки, на которых   зарубками было отмечено число павших. Он слушал их, как помещик в летнюю страду   выслушивает своих управляющих, и в душе радовался обильному урожаю.      

Среди   прочих к нему подошел Акба-Улан, более похожий на пугало, чем на человека, так   как в бою под Волмонтовичами ему рукояткой сабли расплющили нос. Поклонившись,   он сказал, протягивая Кмицицу окровавленный пакет:      

– Эфенди,   тут бумаги какие-то у шведского командира нашли, отдаю их тебе, как ты велел.      

Кмициц и   в самом деле строжайше приказал сразу после битвы приносить ему все найденные   на трупах бумаги: из них нередко можно было с пользою для себя узнать намерения   противника.      

Но в ту   минуту пан Анджей был поглощен другими заботами и потому, кивнув Акбе, спрятал   бумаги за пазуху. Акбу же отослал, велев немедля вести чамбул в Троупи, где   решено было остановиться на длительный отдых.      

И   потянулись перед Кмицицем, одна за другой, его хоругви. Впереди шел чамбул,   который теперь насчитывал всего каких-нибудь пятьсот человек – остальные   полегли в непрестанных сраженьях, – зато у каждого татарина в седле, в   тулупе и в шапке было зашито столько шведских риксдалеров, прусских талеров и   дукатов, что его можно было ценить на вес серебра. Притом на обычных ордынцев   татары Кмицица совершенно не походили: те, что были послабее, не вынесли ратных   трудов, и остались в чамбуле только могучие богатыри железной выносливости,   кровожадные, как шершни. В постоянных боях они набрались такой сноровки, что в   рукопашной схватке могли бы дать отпор даже польской регулярной кавалерии, а на   прусских рейтар и драгун, если силы были равные, набрасывались, как волки на   овец. В сраженьях они с особенным остервенением защищали тела погибших   товарищей, чтобы потом поделить между собой их добычу.      

Теперь   они с бравым видом проходили перед Кмицицем, бренча литаврами, свистя в дудки,   сделанные из полых лошадиных костей, и размахивая бунчуками, и строй их был   ровен – на зависть любому регулярному войску. За ними следовал драгунский полк,   с превеликим трудом сколоченный паном Анджеем из добровольцев всякого рода,   вооруженных рапирами и мушкетами. Командовал драгунами Сорока, бывший   вахтмистр, ныне возведенный в офицерский, и не какой-нибудь, а капитанский чин.   Полк этот, одетый в одинаковые мундиры, содранные с прусских драгун, состоял по   большей части из людей низкого сословия, но с ними-то Кмициц как раз и любил   иметь дело, поскольку они слепо ему повиновались и безропотно сносили любые   тяготы.      

Затем   шли две волонтерские хоругви, в которых служила только шляхта, крупная и   мелкая. Все как на подбор отчаянные головы, они под началом любого другого   предводителя неизбежно бы превратились в стаю стервятников, но в железных руках   Кмицица мало чем отличались от солдат регулярной армии, и сами охотно называли   себя «пятигорцами». Под огнем неприятеля они держались хуже драгун, зато в   яростном первом броске были поистине страшны, а в рукопашных схватках им не   было равных, так как все до единого владели фехтовальным искусством.      

Последними   прошло примерно с тысячу недавно набранных добровольцев, храбрый народ, над   которыми, правда, предстояло немало потрудиться, чтобы превратить в настоящих   солдат.      

Каждая   из этих хоругвей, проходя мимо распятия, приветствовала пана Анджея возгласами   и взмахами сабель. А ему все радостнее становилось. Какая большая и грозная   сила его войско! Много уже подвигов он с ним совершил, много пролил вражьей   крови и бог весть, что еще свершить сможет.      

Велики   его былые прегрешения, но и недавние заслуги немалы. Низко он пал, но сумел подняться   и не в храм кинулся замаливать грехи, а на бранное поле, не каялся у ног   всевышнего, а очистился кровью. Встал на защиту пресвятой богородицы, отечества,   короля и теперь чувствует, как светлей, легче делается у него на душе. И   гордости исполняется молодецкое сердце: не каждому ведь такое под силу!      

Мало   разве в Речи Посполитой бесстрашной шляхты, мало доблестных рыцарей, но   почему-то ни один из них не собрал столь могучей рати – даже Володыёвский, даже   Скшетуский! Кто оборонял Ченстохову, кто защитил короля в ущелье? Кто одолел   Богуслава? Кто первый с огнем и мечом пришел в Королевскую Пруссию? А теперь   вон и Жмудь почти вся очищена от врага.      

И   почувствовал пан Анджей себя соколом, что взмывает, распростерши крылья, в   самое поднебесье! Проходящие мимо хоругви приветствовали его громким криком, а   он, гордо вскинув голову, спрашивал себя: «Куда же я залечу?» И лицо его   вспыхнуло, ибо в эту минуту ему привиделась гетманская булава. Но если она ему   и достанется, то по заслугам: на бранном поле он ее завоюет, за славные подвиги   получит, за раны. И никогда уже никакой предатель его не ослепит ее сверканьем,   как в свое время ослепил Радзивилл; нет, благодарная отчизна по воле короля   вложит булаву в его руки. И не важно, когда это будет, его дело – драться и   завтра бить врага так же, как он его побил вчера!      

Но тут   рыцарь с высот, куда его унесло разыгравшееся воображение, спустился обратно на   землю. Куда двинуть из Троупей, где нанести новый удар шведам?      

И тогда   он вспомнил про найденные на трупе Гамильтона бумаги, которые дал ему   Акба-Улан. Сунув руку за пазуху, Кмициц достал их, глянул – и на лице его   выразилось изумление.      

На   пакете отчетливо было выведено женской рукой:      

«Ясновельможному   пану Бабиничу, полковнику татарских и волонтерских войск».      

– Мне?.. –   проговорил пан Анджей.      

Печать   была сломана; торопливо развернув письмо, Кмициц расправил его ударом ладони и   стал читать.      

Но   прежде чем дочитал до конца, руки его задрожали, он переменился в лице и   вскричал:      

– Хвала   тебе, господи! Боже милосердный! Вот ты и удостоил меня награды!      

И,   обхватив обеими руками подножье распятия, стал биться об него льняной головою.   По-другому благодарить всевышнего в ту минуту Кмициц не мог, других слов не   нашел, ибо радость, как порыв ветра, охватила его и вознесла под самые небеса.      

Это было   письмо Ануси Борзобогатой. Шведы нашли его на теле Юра Биллевича, и вот теперь,   побывав еще на одном трупе, оно дошло до Кмицица. В голове пана Анджея с   быстротою татарских стрел замелькали тысячи мыслей.      

Значит,   Оленька не в Беловежской пуще, а в отряде Биллевича? И он, именно он, ее спас,   а вместе с нею и те самые Волмонтовичи, которые некогда спалили в отместку за   своих товарищей! Видно, рука провидения так направляла его, чтобы он разом   искупил свою вину и перед Оленькой, и перед Лаудой. Вот и смыл он с себя пятно!   Неужто и теперь она его не простит? А вся эта лауданская братия? Неужто откажут   в благословении? И что скажет любимая, считающая его предателем, когда узнает,   что тот самый Бабинич, который расправился с Радзивиллом, который по пояс   искупался в немецкой и шведской крови, который во всей Жмуди врага истребил,   рассеял, прогнал в Пруссию и Лифляндию, – это он, Кмициц, и не прежний   забияка, не изгнанник, не предатель, а защитник веры, короля, отечества!      

А ведь   хотелось пану Анджею сразу же после перехода жмудской границы раструбить на   весь свет, кто таков этот знаменитый Бабинич, и не сделал он этого лишь из   боязни, что при одном только упоминании его настоящего имени все от него   отвернутся, заподозрят в обмане и откажут в доверии и помощи. Ведь всего два   года прошло[361]   с тех пор, как он, одураченный Радзивиллом, громил хоругви, которые не хотели   присоединяться к князю, восставшему против короля и отечества. Всего два года   назад он был правой рукой подлого изменника!      

Но   теперь все переменилось! Теперь, после стольких побед, овеянный такою славой,   он вправе прийти к девушке и сказать: «Я – Кмициц, и я твой спаситель!» Все   Жмуди вправе крикнуть: «Я – Кмициц, и я твой спаситель!»      

И ведь   до Волмонтовичей рукой подать! Неделю Бабинич гнался за Гамильтоном, но Кмицицу   не понадобится недели, чтобы оказаться у Оленькиных ног.      

Тут   поднялся пан Анджей, бледный от волнения, с горящим взором и сияющим лицом, и   крикнул ординарцу:      

– Скорей   коня! Живо! Живо!      

Ординарец   подскакал, ведя в поводу вороного жеребца, спрыгнул уже наземь, чтоб подать   Кмицицу стремя, и вдруг сказал:      

– Ваша   милость! Люди какие-то к нам от Троупей едут, и пан Сорока с ними. На рысях –   спешат, видно.      

– А   ну их! – ответил пан Анджей.      

Между   тем всадники были уже в двадцати шагах. Один из них опередил своего товарища и,   подъехав вместе с Сорокой к пану Анджею, приподнял рысью шапку, обнажив   огненно-рыжий чуб.      

– Вижу,   передо мной сам пан Бабинич! – сказал он. – Слава богу, наконец я   тебя разыскал, ваша милость.      

– С   кем имею честь? – нетерпеливо спросил Кмициц.      

– Я   Вершулл, бывший ротмистр татарской хоругви князя Яремы Вишневецкого; приехал в   родные края людей для новой войны набирать, а твоей милости письмо привез от   великого гетмана пана Сапеги.      

– Для   новой войны? – переспросил, нахмурясь, Кмициц. – Сказки   рассказываешь, сударь?      

– Прочти   письмо и все поймешь, – сказал Вершулл, протягивая послание гетмана.      

Кмициц с   лихорадочной поспешностью сломал печать. В письме говорилось нижеследующее:      

«Любезнейший   пан Бабинич! Новый потоп угрожает отечеству! Шведами заключен союз с Ракоци:   готовится раздел Речи Посполитой. Восемьдесят тысяч венгерцев, семиградцев,   валахов и казаков с часу на час ожидаются на южной границе. В столь отчаянном   положении долг повелевает нам собрать все силы, чтобы хоть имя нашего народа   незапятнанным оставить грядущим векам. Посему приказываю твоей милости, не   теряя ни минуты, поворотить коней и кратчайшей дорогою спешить прямо к нам на   юг. Нас ты найдешь в Бресте, откуда без промедления будешь отправлен дальше.   Знай: periculum in mora![362]   Князь Богуслав из плена выкупился, но Пруссия и Жмудь пока под надзором пана   Госевского. Еще раз призывая вашу милость поторопиться, тешу себя надеждой, что   любовь к гибнущей отчизне поведет тебя по верному пути».      

Кмициц,   прочитав письмо, уронил его на землю и провел несколько раз рукой по вспотевшему   лицу, потом устремил безумный взгляд на Вершулла и спросил негромко, сдавленным   голосом:      

– Отчего   это пан Госевский на Жмуди остается, а мне приказано на юг идти?      

Вершулл   пожал плечами.      

– У   пана гетмана в Бресте спросишь, почему он так решил. А я твоей милости ничего   не могу сказать.      

Вдруг   волна неукротимого гнева подкатила к горлу пана Анджея, глаза его засверкали,   лицо посинело, и он крикнул страшным голосом:      

– А   я отсюда не уйду! Понимаешь, сударь?      

– Что   ж, – ответил Вершулл. – Мое дело было приказ передать, а дальше решай   сам! Прощай! Хотел я просить твою милость уделить мне часок, да после того, что   услышал, поищу лучше другую компанию.      

И,   сказав так, поворотил коня и ускакал.      

Пан   Анджей опустился наземь под распятием и уставил блуждающий взор на небо, словно   силясь угадать, какая будет погода. Ординарец с лошадьми отошел в сторону, и   вокруг воцарилась тишина.      

Утро   было погожее, неяркое, то ли осеннее, то ли уже зимнее. Ветра не чувствовалось,   но с берез, растущих возле распятия, беззвучно опадали последние пожелтевшие и   свернувшиеся от холода листья. Бессчетные стаи ворон и галок кружили над лесом;   иные с громким карканьем садились на землю невдалеке от креста, так как на поле   и на дороге лежали во множестве непогребенные трупы шведов. Пан Анджей провожал   глазами каждую черную птицу; можно было подумать, он хочет их всех пересчитать.   Потом сомкнул веки и долго сидел не шевелясь. Наконец встряхнулся, насупил   брови, лицо его оживилось, и он заговорил сам с собой:      

– Нет,   не могу! Пойду через две недели, только не сейчас. Будь что будет! Не я   накликал Ракоци. Не могу! Это уже слишком!.. Неужто мало я по свету скитался,   мыкался, мало бессонных ночей в седле провел, мало пролил своей и вражьей   крови? Неужто такую заслужил награду?! Не получи я того письма, без слова бы   пошел; так нет же, оба пришли в одночасье, словно для того, чтобы мне еще   больней, еще обидней было… Да провались оно все в тартарары, не пойду! Не погибнет   за две недели отчизна; да и, видно, она на себя божий гнев навлекла, и не в   людских силах ее спасти. Боже, боже! Гиперборейцы, шведы, пруссаки, венгерцы,   семиградцы, валахи, казаки – все разом! Кто против такой силищи устоит?   Господи, чем провинилось перед тобой несчастное наше отечество,   благочестивейший наш король, что ты отвратил от них лик свой и ни милосердия не   хочешь оказать, ни помощи, а лишь новые насылаешь беды? Ужель мало крови пролито,   мало слез? Да на этой земле люди позабыли, что такое радость, даже ветры   стенают только… Небеса изошли слезами, а ты не устаешь нас бичевать! Смилуйся   всемогущий! Спаси, создатель!.. Грешили мы, да… Но ведь встали уже на истинный   путь!.. Состоянием пожертвовали, оседлали коней и бьемся, бьемся! Гордыню свою   смирили, от личных благ отреклись… Почему же ты не отпустишь грехи наши? Почему   не пошлешь утешения?      

Но вдруг   в нем взбунтовалась совесть: словно невидимая рука схватила его за волосы и   тряхнула так, что он вскрикнул, и незнакомый голос, почудилось ему, загремел   откуда-то из поднебесья:      

– От   личных благ, говоришь, отреклись? А ты, несчастный, что в эту минуту делаешь? Заслуги   свои превозносишь! Грянул час испытаний, а ты на дыбы встаешь, точно норовистый   конь, и кричишь: «Не пойду!» Твоя мать погибает, мечи вновь пронзают ее грудь,   а ты отворачиваешься, отказываешься ее поддержать, за своим счастьем гонишься и   кричишь: «Не пойду!» Она окровавленные руки простирает, вот-вот упадет, уже в   беспамятстве, уже похолодела и молит едва слышно, из последних сил: «Дети!   Спасите!» А ты ей отвечаешь: «Не пойду!» Горе вам! Горе такому народу, горе   Речи Посполитой!      

У   Кмицица от страха волосы поднялись дыбом, и он задрожал всем телом, как в   лихорадке… И повалился ничком на землю, и уже не взмолился, а возопил в ужасе:      

– Иисусе,   не карай! Смилуйся, Иисусе! Да свершится воля твоя! Я пойду, пойду!      

Потом он   долго лежал, беззвучно плача, а когда наконец поднялся, лицо его было спокойным   и отрешенным. И он снова стал молиться:      

– Пойми,   господи, отчего я возроптал: ведь я стоял в преддверии счастья. Но ты распорядился   иначе – да будет воля твоя! Теперь я понимаю, ты хотел меня испытать и для того   поставил на распутье. Да свершится и на сей раз воля твоя! Я пойду и не оглянусь   даже. Прими, господи, безмерную мою печаль, тоску мою, горькое горе. Да   зачтутся они мне во искупление того, что я князю Богуславу жизнь сохранил,   безмерно огорчив тем отчизну. Теперь ты знаешь, господи: в последний раз я   общим благом ради личного поступился. Больше такого не будет, отче! Сейчас…   только поцелую еще раз любимую эту землю, припаду к твоим окровавленным стопам   и пойду… Иду, Иисусе!..      

И пошел.      

А на   небесных скрижалях, куда заносятся дурные и добрые людские поступки, в тот же   час зачеркнуты были все его прегрешения, ибо человек этот преобразился.      

 ГЛАВА XXIX      

       

Не   записано в старых книгах, сколько было еще боев, сколько бились с врагом   войска, шляхта и простой люд Речи Посполитой. Бились в лесах и полях, в селах,   местечках и городах: в Королевской и Княжеской Пруссии, на Мазовии, в Великой   Польше и в Малой Польше, на Руси, в Литве и на Жмуди; без роздыха бились, днем   и ночью.      

Каждый   комок земли пропитался кровью. В забвение канули имена героев, доблестные подвиги,   великие жертвы, ибо ни один хронист их не описал и не воспела лютня. Но под   общим могучим напором вражья мощь в конце концов сломилась.      

Подобно   тому, как громадный лев, который еще минуту назад, пронзенный пулями, лежал,   словно неживой, вдруг поднимается и, тряхнув своею царственной гривой, издает   устрашающий рык, а охотники в смертельном испуге бросаются наутек, подымалась   Речь Посполитая, грозная, исполненная священного гнева, готовая дать отпор   всему свету, и захватчиков обуяли страх и бессилие. Не о завоеваниях уже они   мечтали, а о том лишь, как бы вырваться живыми из львиной пасти и унести   восвояси ноги.      

Не   помогли им новые союзы, новые полчища венгров, семиградцев, казаков и валахов.   Правда, между Краковом, Варшавой и Брестом еще раз пронеслась буря, но поляки   грудью встали на ее пути, и буря вскоре рассеялась, как утренний редкий туман.      

Шведский   король, первым потерявший веру в успех, уехал воевать с датчанами;   изменник-курфюрст, поистине молодец против овец, испугавшись силы, пришел с   повинною к властям Речи Посполитой и обратил оружье против шведов; шайки   головорезов Ракоци бросились сломя голову обратно в свое семиградское логово,   где к тому времени уже побывал с огнем и мечом Любомирский.      

Легко   было им вторгнуться в пределы Речи Посполитой, но куда труднее уйти   безнаказанно. Когда Потоцкий, Любомирский и Чарнецкий настигли беглецов у   переправы, семиградские графы валялись в ногах у польских гетманов, вымаливая   пощаду.      

– Все   отдадим: оружие, миллионы, – кричали они, – только отпустите!      

И   гетманы, приняв выкуп, сжалились над этими горе-вояками, однако потом, уже,   можно сказать, на пороге своего дома все они полегли под копытами татарских   коней.      

Мир   помалу стал возвращаться на польские равнины. Но король еще отбивал у пруссаков   последние крепости, а Чарнецкий собирался вести польские войска в Данию, ибо   Речь Посполитая не желала удоволиться лишь изгнанием врага.      

На   пепелищах отстраивались села и города, жители выходили из лесов, плуги начали   бороздить поля.      

Осенью   1657 года, по окончании венгерской войны, на большей части польских земель уже   воцарился покой, и совсем спокойно было на Жмуди.      

Те из   лауданцев, что в свое время ушли с Володыёвским, были еще где-то в дальних   краях, но скоро ожидались обратно.      

Меж тем   в Морозах, Волмонтовичах, Дрожейканах, Мозгах, в Гощунах и Пацунелях женщины,   подростки и старики пахали землю, сеяли озимые, всем миром отстраивали хаты   после пожоги, чтобы воины, возвратясь, имели, по крайней мере, крышу над   головой и от голода не страдали.      

Оленька   вместе с мечником и Анусей Борзобогатой с некоторых пор жила в Водоктах. Пан   Томаш не спешил возвращаться к себе в Биллевичи: деревня была сожжена, да и с   девушками ему было веселей. И пока что с помощью Оленьки налаживал хозяйство в   Водоктах.      

Оленьке   хотелось навести там образцовый порядок. Водокты вместе с Митрунами должны были   перейти в собственность ордена бенедиктинок: бедная девушка предназначила эти   деревни в дар монастырю, куда собиралась вступить послушницей в первый же день   нового года.      

Долго   она размышляла обо всем, что с нею случилось, об изменчивой своей судьбе, о разочарованиях   и душевных муках, выпавших на ее долю, и пришла к убеждению, что такова, видно,   воля божья. Ей казалось, будто чья-то всесильная рука толкает ее в монашескую   обитель, чей голос внушает:      

«Там   обрящешь ты покои и отдохновение от мирской суеты!»      

И   Оленька решила внять этому голосу; чувствуя, однако, что душа ее еще не совсем   отвратилась от всего земного, она старалась сперва подготовить себя жаркими   молитвами, добрыми делами и трудом. Впрочем, в этих стараниях ей часто мешали   доходившие из широкого мира вести.      

Так, к   примеру, люди стали поговаривать, будто знаменитый Бабинич не кто иной, как Кмициц.   Одни с горячностью это отрицали, другие упорно поддерживали слухи.      

Оленька   слухам не поверила. Слишком свежи были в ее памяти все дикие выходки Кмицица,   его служба у Радзивилла, чтобы она хоть на минуту могла предположить, будто он   – победитель Богуслава, верный слуга короля и пылкий патриот. Однако покой ее   был нарушен, а боль и горечь вновь пробудились в душе.      

Чтобы   избавиться от этих терзаний, надо было поскорее принять постриг, но монастыри   все опустели; монахини – те, что не стали жертвой солдатских бесчинств во время   войны, – только-только начинали возвращаться в свои обители.      

Да и   голод свирепствовал в стране: кто искал прибежища в монашеской келье, тот не   только должен был прийти с собственным хлебом, но и кормить весь монастырь.      

Вот   Оленька и хотела прийти с хлебом для всех, чтобы стать монахиням не просто   сестрой, но и кормилицей.      

Мечник,   понимая, что труд его послужит умножению славы господней, усердствовал, как   мог. Вместе с Оленькой они объезжали поля и фольварки, приглядывая за осенними   полевыми работами, от которых зависел будущий урожай. Иногда их сопровождала   Ануся Борзобогатая, которая, чувствуя себя глубоко оскорбленной Бабиничем,   грозилась, что тоже пойдет в монастырь, пусть только вернется пан Володыёвский   со своими лауданцами, поскольку ей хочется попрощаться со старым другом. Однако   чаще мечнику сопутствовала одна Оленька, потому что Анусе вникать в   хозяйственные дела было скучно.      

Однажды   мечник с племянницей отправились верхами в Митруны, где отстраивались сгоревшие   во время войны хлева и амбары.      

По   дороге они решили заехать в костел: как раз была годовщина битвы под   Волмонтовичами, когда Бабинич спас их всех от неминуемой гибели. В делах   незаметно пролетел целый день, и из Митрунов они смогли выбраться только к   вечеру.      

Туда   ехали кружным путем, мимо костела, но возвращаться пришлось через Любич и Волмонтовичи.   Оленька, едва завидев первые дымки над любическими крышами, опустила глаза и   торопливо зашептала молитву, стремясь отогнать горькие мысли, мечник же ехал   молча и лишь озирался по сторонам.      

Наконец,   когда уже миновали рогатку, он сказал:      

– Ох,   и знатная здесь земля! Один Любич двух Митрун стоит.      

Оленька   продолжала молиться      

Но в   мечнике, видно, пробудился рачительный хозяин, а может, сказалось живущее в   душе всякого шляхтича пристрастие к тяжбам; так или иначе, немного погодя он   опять заговорил словно бы сам с собою:      

– А   ведь, по правде сказать, это все наше… Старая вотчина Биллевичей, наш пот, наш   труд. Бедолага тот, знать, давно погиб, раз до сих пор не объявился, а даже   если и объявится, право на нашей стороне.      

И   спросил у Оленьки:      

– Ну,   а ты как думаешь?      

На что   Оленька ответила:      

– Проклятое   это место. Пусть пропадает.      

– Но   право-то, понимаешь ли, за нами. Проклятое было место в плохих руках, а в   хороших станет благословенным. Право за нами!      

– Нет,   никогда! И слышать не хочу. Дедушка ему безо всяких оговорок Любич подарил,   пусть его родня и забирает.      

И,   сказав так, Оленька хлестнула лошадь; мечник тоже пришпорил свою, и они   поскакали, нигде более не задерживаясь, пока не выехали в чистое поле. Меж тем   настала ночь, но светло было как днем: из-за волмонтовического леса поднялась   огромная красная луна и озарила все вокруг золотистым сияньем.      

– Ишь   ты, какую чудесную ночь послал господь! – произнес мечник, глядя на   округлый лик луны.      

– А   Волмонтовичи как светятся, издалека видно! – воскликнула Оленька.      

– Это   тес на крышах еще почернеть не успел.      

Дальнейший   разговор был прерван скрипом телеги, которую они сразу не увидели, так как   дорога пролегала по холмистой местности; вскоре, однако, показались одна за   другой две пары лошадей, запряженных цугом, а затем и широкая с решетчатыми   боками телега, сопровождаемая несколькими верховыми.      

– Что   ж это за люди такие? – проговорил мечник.      

И   придержал коня. Оленька остановилась рядом.      

А телега   помалу приближалась и наконец поравнялась с ними.      

– Стой! –   крикнул мечник. – Кого везете?      

Один из   всадников повернулся к ним:      

– Пана   Кмицица везем, что венгерцами под Магеровом ранен.      

– Легок   на помине! – воскликнул мечник.      

У   Оленьки все поплыло перед глазами, сердце замерло, в груди стеснилось дыханье.   Какие-то голоса вскричали в душе: «Иисус, Мария! Это он!» Сознание ее   помутилось; бедняжка перестала понимать, где она и что с ней.      

В седле   она удержалась только потому, что невольно ухватилась за высокую грядку телеги.   Когда же пришла в себя, взгляд ее упал на недвижное тело, лежавшее на возу. Да,   это был он, Анджей Кмициц, оршанский хорунжий. Он лежал навзничь, голова его   была обмотана платками, но в красноватом свете луны хорошо было видно бледное,   спокойное, словно высеченное из мрамора или застывшее от ледяного дыхания   смерти лицо. Глубоко запавшие глаза были закрыты, он не выказывал ни малейших   признаков жизни.      

– С   богом!.. – сказал, снимая шапку, мечник.      

– Стой! –   крикнула Оленька.      

И   спросила тихо, но с лихорадочной торопливостью:      

– Жив   еще? Умер?      

– Живой,   но душа еле теплится.      

Тут и   мечник, поглядев на лицо Кмицица, сказал:      

– До   Любича вам его не довезти.      

– Он   велел непременно туда везти – там умереть хочет.      

– С   богом! Поторопитесь!      

– Прощайте!      

И телега   двинулась дальше, а Оленька с мечником поскакали во весь опор в противоположную   сторону. Словно ночные мороки, пролетели они через Волмонтовичи и домчались до   Водоктов, по дороге не обменявшись ни словом; только слезая с лошади, Оленька   обратилась к дяде.      

– Ксендза   надо к нему послать! – сказала она прерывающимся голосом. – Отправь   кого-нибудь поскорее в Упиту!      

Мечник   поспешно кинулся отдавать распоряжения, Оленька же вбежала в свою светелку и   упала на колени перед образом пресвятой девы.      

Несколько   часов спустя, уже поздней ночью, за воротами Водоктов прозвенел колокольчик.   Это ксендз ехал со святыми дарами в Любич.      

Панна   Александра все стояла на коленях перед иконой. Губы ее шевелились: она читала отходную.   А закончив, принялась бить троекратные земные поклоны, повторяя снова и снова:      

– Господи,   да зачтется ему, что он от вражеской руки смерть принял… Смилуйся над ним!   Отпусти его вины!..      

Так она   провела ночь. Ксендз пробыл в Любиче до утра, а на обратном пути заехал в Водокты.   Оленька выбежала ему навстречу.      

– Уже   все? – спросила она.      

И больше   ничего не смогла сказать – не хватило дыхания.      

– Еще   жив, – ответил ксендз.      

В   последующие две недели гонцы ежедневно скакали из Водоктов в Любич и всякий раз   возвращались с ответом, что пан хорунжий «еще жив»; наконец один привез   новость: цирюльник, которого доставили из Кейдан, сказал, что Кмициц не только   будет жить, но и совершенно поправится, пулевые раны благополучно затягиваются,   и к рыцарю возвращаются силы.      

Панна   Александра щедро пожертвовала на благодарственный молебен в Упите, но с этого   дня гонцов в Любич больше не посылала; и – странное дело! – едва девушка   перестала опасаться за жизнь пана Анджея, в сердце ее вспыхнуло прежнее   возмущение. Поминутно ей припоминались его вины – столь тяжкие, что простить их   было нельзя. Только смерть могла наложить на них печать забвения… А теперь,   когда он выздоравливал, они снова тяготели над ним… И тем не менее бедная Оленька   каждый день повторяла себе все, что только умела придумать ему в оправдание.      

За эти   дни ее так измучила борьба с собой, сомнения так истерзали душу, что она сама   занемогла.      

Это   очень встревожило пана Томаша, и однажды вечером, оставшись с племянницей   наедине, он спросил:      

– Оленька,   скажи мне прямо, что ты думаешь об оршанском хорунжем?      

– Видит   бог, я не хочу о нем думать! – ответила Оленька.      

– Да   ты, голубушка… похудела даже… Хм!.. Может, ты еще… Я тебя не неволю, только…   хотелось бы знать, что с тобой творится… Подумай-ка, может, надо все же   исполнить волю твоего покойного деда?      

– Никогда! –   ответила девушка. – Дедушка мне еще одну дверь оставил открытой… и я в нее   постучусь на новый год. Вот и будет его воля исполнена.      

– Я   и сам не верил россказням, будто Бабинич и Кмициц – один человек, – сказал   мечник, – но ведь под Магеровом он с нашим врагом дрался и кровь свою за   отечество пролил. Хоть и поздно, а исправился же!      

– Так   ведь и князь Богуслав теперь королю и Речи Посполитой служит, – печально   ответила Оленька. – Пусть господь им обоим простит, а в особенности тому,   кто свою кровь пролил… Но люди-то всегда будут вправе сказать, что в самое   страшное время, в годину поражений и бедствий, они отступились от своей   отчизны, а вернулись в ее лоно, лишь когда врагу изменила удача и им была   прямая выгода перейти на сторону победителя. Вот в чем их вина! Теперь нет   больше изменников, потому что в измене нету корысти! Но разве это заслуга?..   Разве это не доказывает лишний раз, что такие люди всегда будут служить   сильнейшему? Дай-то бог, чтобы я ошибалась, но подобную вину никаким Магеровом   не искупишь…      

– Верно!   Не стану спорить! – ответил мечник. – Горько так говорить, но что   верно, то верно! Все былые изменники на службу к королю перешли.      

– А   над оршанским хорунжим, – продолжала девушка, – тяготеет еще более   страшное обвинение, чем над князем Богуславом. Пан Кмициц обещался на короля   руку поднять, чего сам князь убоялся. Неужто раной от шальной пули можно такую   вину искупить?.. Я бы руку дала отсечь, лишь бы этого не было… но это было,   есть и навсегда останется на его совести! Господь, видно, даровал ему жизнь для   того, чтобы он покаяться смог… Дядюшка! Милый дядюшка! Внушать себе, что он   чист, значит, самих себя обманывать. А что толку это делать? Разве можно обмануть   совесть? Пусть свершится воля божия. Разбитого не склеить, да и стараться   незачем! Я счастлива, что пан хорунжий остался жив, не скрою… Стало быть,   господь в своем милосердии от него еще не совсем отвратился… Но иного от меня   не жди! Я буду счастлива, если услышу, что он искупил свои вины, но больше   ничего не хочу, ни о чем не мечтаю! Даже если сердцу будет больно… Да поможет   ему бог…      

Продолжать   Оленька не смогла: горькие, неудержные рыдания душили ее, но то были последние   ее слезы. Она высказала все, что скопилось у нее на душе, и с этого дня   спокойствие начало к ней возвращаться.      

 ГЛАВА XXX      

       

Не   захотела непокорная молодецкая душа покинуть свою телесную оболочку и не   покинула. Через месяц после приезда в Любич раны пана Анджея стали заживать, а   еще раньше вернулось к нему сознание: оглядев горницу, он сразу понял, что   находится в Любиче.      

Тогда   позвал он своего верного Сороку и так ему сказал:      

– Сорока!   Господь надо мною смилостивился! Я чувствую, что не умру!      

– Так   точно! – ответил старый солдат, смахивая кулаком слезу.      

А Кмициц   продолжал словно бы про себя:      

– Конец   моему покаянию… вижу ясно. Господь надо мною смилостивился!      

И умолк,   только губы его шевелились в беззвучной молитве.      

– Сорока! –   немного погодя сказал он.      

– Что   прикажете, ваша милость?      

– А   кто там в Водоктах?      

– Барышня   и пан мечник россиенский.      

– Слава   тебе, господи! А приходил кто про меня спрашивать?      

– Из   Водоктов гонцов присылали, пока мы не сказали, что ваша милость жить будет.      

– А   потом перестали слать?      

– Потом   перестали.      

На что   Кмициц сказал:      

– Они   еще ничего не знают, ну да ладно, узнают от меня самого. А ты никому не   говорил, что я здесь под именем Бабинича воевал?      

– Приказу   такого не было, – ответил Сорока.      

– А   лауданцы с паном Володыёвским еще не вернулись?      

– Нет   пока, но вот-вот должны.      

Тем их   разговор в тот день и окончился. Две недели спустя Кмициц уже поднимался с постели   и ходил на костылях, а в следующее воскресенье пожелал непременно ехать в   костел.      

– Поедем   в Упиту, – сказал он Сороке. – Первым делом надо всевышнего поблагодарить,   а после мессы – сразу в Водокты.      

Сорока,   не осмелившись возразить, велел выстлать сеном бричку. Пан Анджей приоделся, и   они поехали.      

Приехали   рано, когда народу в костеле было еще немного. Пан Анджей, опираясь на плечо   Сороки, подошел прямо к главному алтарю и упал на колени в дарительском   приделе; никто его не узнал – так сильно он изменился, и вдобавок худое,   изможденное его лицо за время войны и болезни обросло длинной бородою. Если кто   на него и взглянул, то, видно, подумал, что какой-нибудь случайный проезжий   зашел послушать обедню: в окрестностях полно было заезжей шляхты,   возвращавшейся с войны в свои именья.      

Но   помалу костел начал заполняться простым людом и местной шляхтой, а там и из   дальних деревень стали подъезжать: почти повсюду костелы были сожжены и к мессе   приходилось ездить в Упиту.      

Кмициц,   погруженный в молитву, никого не замечал; из благоговейной задумчивости его   вырвал лишь скрип подножья молельной скамьи с ним рядом.      

Тогда он   поднял голову, глянул и увидел прямо над собой нежное и печальное лицо Оленьки.      

Она тоже   увидела его, мгновенно узнала и отшатнулась словно в испуге; лицо ее сперва   вспыхнуло, потом покрылось смертельной бледностью, но величайшим усилием воли   она превозмогла волнение и опустилась возле пана Анджея на колени; третье место   на скамье занял мечник.      

И   Кмициц, и Оленька, склонив головы и спрятав лица в ладонях, молча стояли рядом,   и каждый слышал стук сердца другого – так сильно их сердца бились. Наконец пан   Анджей заговорил первый:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков… – вполголоса ответила Оленька. И больше они не проронили ни слова.      

Меж тем   ксендз начал проповедь; Кмициц слушал его, но, как ни старался, ничего не слышал   и не понимал. Вот она, его желанная, та, по ком он тосковал столько лет, кем   полны были мысли его и чувства, – здесь, рядом. Он ощущал ее близость, но   даже взгляда не смел на нее поднять, потому что был в костеле, и лишь,   полузакрыв глаза, прислушивался к ее дыханью.      

– Оленька,   Оленька рядом со мной! – беззвучно повторял он. – Господь повелел во   храме встретиться после разлуки…      

И в   мыслях его, и в сердце неумолчно звучало: «Оленька! Оленька! Оленька!»      

Горло   пана Анджея сжималось от радостных рыданий; сдерживая слезы, он отдавался благодарственной   молитве и от волнения едва не терял сознания.      

А она по-прежнему   стояла на коленях, закрыв лицо руками.      

Ксендз   закончил проповедь и сошел с амвона.      

Внезапно   перед костелом раздался лязг оружия и топот копыт. Кто-то крикнул с порога:   «Лауданцы вернулись!» – и тотчас по костелу пробежал шепот, потом голоса стали   громче, и вот уже с разных сторон понеслись крики:      

– Лауда!   Лауда!      

Толпа   всколыхнулась, всё головы разом повернулись к дверям.      

А в   дверях уже яблоку негде было упасть – в костел входили вооруженные воины.   Впереди, позвякивая шпорами, шли Володыёвский и Заглоба. Толпа перед ними   расступилась, и они, пройдя через весь храм, преклонили колена перед алтарем,   прочли краткую молитву и затем оба вошли в ризницу.      

Лауданцы   остановились посреди костела, ни с кем не здороваясь из почтения к святому месту.      

Ах, что   это была за картина! Грозные обветренные лица, изнуренные трудами ратной жизни,   посеченные шведскими, немецкими, венгерскими, валашскими саблями. Вся история   войны и славных деяний богобоязненной Лауды была запечатлена на них мечом   врага. Вот угрюмые Бутрымы, вот Стакьяны, Домашевичи, Гостевичи – всех   понемногу. Едва лишь четвертая часть из тех лауданцев, что когда-то ушли с   Володыёвским, вернулась обратно.      

Многие   жены тщетно ищут своих мужей, многие старцы тщетно высматривают сыновей, и все   громче становится плач, ибо те, что нашли своих, тоже плачут – от радости. Со   всех сторон несутся под своды костела рыданья; нет-нет, чей-нибудь голос   выкрикнет дорогое имя и смолкнет, а воины стоят в сиянии своей славы, опершись   на мечи, но и у них по суровым шрамам катятся в густые усы слезы.      

Но вот в   дверях ризницы прозвенел колокольчик, и утихли рыданья и гомон. Все опустились   на колени; вышел ксендз со святыми дарами, за ним Володыёвский и Заглоба,   облаченные в стихари, и началась служба.      

Но   ксендз тоже был взволнован, и, когда в первый раз обратился к прихожанам со   словами: «Dominus vobiscum!»[363],   голос его дрогнул; когда же он принялся читать святое Евангелие и все сабли   разом обнажились в знак того, что Лауда всегда готова защищать веру, а в   костеле посветлело от блеска стали, то едва сумел дочитать до конца.      

Потом   все с благоговейным одушевлением пропели «Святый боже», и месса закончилась, но   ксендз, спрятав святые дары в ковчежец и прочтя последнюю молитву, вновь   повернулся лицом к собравшимся в знак того, что хочет говорить.      

Сделалось   тихо; ксендз сначала в теплых словах поздравил воинов с возвращением, а затем   объявил, что сейчас будет прочитано послание короля, привезенное полковником   лауданской хоругви.      

Стало   еще тише, и вот от алтаря на весь храм прозвучало:      

– «Мы,   Ян Казимир, король Польский, Великий князь Литовский, Мазовецкий, Прусский и   проч. и проч. во имя отца, и сына, и святого духа, аминь.      

Яко   мерзостные злодеяния дурных людей противу королевской власти и отечества   прежде, нежели содеявшие их пред небесным судом предстанут, на земле подлежат   наказанью, точно так же, вящей справедливости ради, и добродетели надлежит   награда, каковая самое добродетель блеском славы должна украсить, а потомков   побудить во всем следовать достойным примерам.      

Посему   доводим до сведения всего рыцарского сословия, то бишь людей военного и гражданского   звания, исправляющих должности cuiusvis dignitatis et praeeminentiae[364], а   также всех граждан Великого княжества Литовского и нашего Жмудского староства,   что, каковы бы ни были gravamina[365][   последующих заслуг и подвигов, должны быть вычеркнуты из памяти людской, дабы   впредь ни в какой мере не умаляли чести и славы вышепоименованного хорунжего   оршанского».      

Тут   ксендз прервал чтение и взглянул на скамью, где сидел пан Анджей, а тот   привстал на минуту и снова сел, откинув голову на спинку скамьи, и закрыл   глаза, словно в беспамятстве.      

А все   взоры устремились, на него, все уста зашептали:      

– Пан   Кмициц! Кмициц! Кмициц!.. Вон там, возле Биллевичей!      

Но   ксендз дал знак рукой и среди гробовой тишины стал читать дальше:      

– «Упомянутый   хорунжий оршанский, хотя и примкнул в начале злосчастного шведского нашествия к   князю воеводе, но поступил таково не корысти ради, а из подлинной любви к отечеству,   введенный в заблуждение уговорами князя воеводы, будто к salutis Reipublicae[366] лишь   один есть путь – тот, на который вступил сам князь!      

Прибыв   же к князю Богуславу, который, почитая его изменником, во всех своих преступлениях   против отечества открылся, вышепоименованный хорунжий оршанский не только на   особу нашу не согласился поднять руки, но и самого князя силою захватил, дабы   отметить за нас и за истерзанную нашу отчизну…»      

– Господи,   прости меня, грешную! – воскликнул женский голос возле пана Анджея, а по костелу   снова пронесся гул изумления.      

Ксендз   читал далее:      

– «Будучи   оным князем ранен и едва успев оправиться, он поспешил в Ченстохову и там своею   грудью защищал величайшую нашу святыню, всем давая пример мужества и твердости;   там же с опасностью для жизни он подорвал порохом самое грозное неприятельское   орудие, а свершив рискованное сие предприятие, был схвачен и приговорен   жестоким врагом к смерти, сперва же был подвергнут пытке огнем…»      

Тут уж в   разных концах костела послышался женский плач. Оленька дрожала, как в лихорадке.      

– «Однако,   избавленный царицей небесной и от этой страшной опасности, поспешил к нам в   Силезию, а при возвращении нашем в любезную отчизну, когда коварный враг   уготовал нам западню, оный оршанский хорунжий с тремя лишь товарищами бросился   на всю неприятельскую рать, спасая нашу особу. И, посеченный, исколотый   рапирами, утопающий в собственной благородной крови, был замертво унесен с поля   брани…»      

Оленька   сжала руками виски и, запрокинув голову, ловила запекшимися губами воздух. Из   груди ее вырвался стон:      

– Боже!   Боже! Боже!      

И вновь   зазвучал голос ксендза, с каждою минутой преисполняясь все большим волнением:      

– «Когда   же нашими стараниями к нему вернулось здоровье, он, не позволив себе и дня отдыха,   снова отправился воевать и в каждой битве отличался безмерно, так что   военачальники обоих станов ставили его в пример всему рыцарству, после же   благополучного взятия Варшавы был нами послан в Пруссию под вымышленным именем   Бабинича…»      

Едва в   костеле прозвучало это имя, гул людских голосов сделался подобен рокоту волн.   Так, значит, Бабинич – это он?! Значит, спаситель Волмонтовичей, гроза шведов,   одержавший такое множество побед, – это Кмициц?!. Шум все нарастал, толпа   стала тесниться к алтарю, чтобы лучше видеть героя.      

– Господи,   благослови его! Господи, благослови! – раздались сотни голосов.      

Ксендз   повернулся и перекрестил пана Анджея, который все так же сидел, откинувшись к   изголовью скамьи, похожий более на мертвеца, чем на живого человека, ибо душа   его от счастья вырвалась из груди и воспарила на небеса.      

А   священник продолжал читать:      

– «Придя   во вражеский край, он опустошил его огнем и мечом; победой под Простками мы ему   обязаны, князя Богуслава он собственными руками одолел и пленил, после чего был   отправлен в Жмудское староство, а уж сколько подвигов совершил, сколько городов   и сел уберег от вражеской десницы, о том тамошние incolae[367] лучше всех должны   знать».      

– Знаем!   Знаем! Знаем! – загремело под сводами костела.      

– Тише, –   сказал ксендз, подымая кверху королевское послание.      

– «Посему, –   продолжал он читать, – взвесив все его безмерные перед престолом и отечеством   заслуги, больше каковых и отец с матерью не вправе ожидать от сына, настоящим   письмом оглашаем всенародно свое решение: дабы людская вражда долее не   преследовала великого рыцаря, защитника веры, короля и Речи Посполитой,   воздадим достойную хвалу его доблестям и да будет имя его окружено всеобщей   любовью. Мы же, пока ближайший сейм не снимет с него согласно нашему желанию   неправую хулу и позволит наградить его местом, ныне vacat, упитского старосты,   нижайше просим милых нашему сердцу граждан Жмудского староства запечатлеть в   своих умах и сердцах эти наши слова, кои, к вящей их памяти, подсказала нам   сама iustitia, fundamentum regnorum»[368].      

На том   чтение закончилось, и ксендз, повернувшись к алтарю, начал молиться, а пан   Анджей вдруг почувствовал, как чьи-то нежные пальцы коснулись его руки; он   глянул: это была Оленька; и, прежде чем он успел спохватиться, отдернуть руку,   девушка поднесла ее к губам и поцеловала – при всех, перед людьми и алтарем   божьим.      

– Оленька! –   крикнул потрясенный Кмициц.      

Но она   встала и, прикрыв лицо концом шали, сказала мечнику:      

– Дядюшка!   Уйдем отсюда, уйдем скорее!      

И они   вышли через дверь ризницы.      

Пан   Анджей хотел подняться, выйти следом, но не смог…      

Силы   совершенно его оставили.      

А   четверть часа спустя он стоял перед костелом, поддерживаемый под руки   Володыёвским и Заглобой.      

Вокруг   собралась толпа мещан, и мелкой шляхты, и простого люда; женщины – даже те, что   едва успели обнять возвратившихся с войны мужей, – побуждаемые   свойственным их полу любопытством, бежали взглянуть на страшного некогда   Кмицица, освободителя Лауды и будущего упитского старосту. Кольцо вокруг него   сжималось все теснее, так что лауданцам в конце концов пришлось обступить   рыцаря, спасая от толчеи.      

– Пан   Анджей! – кричал Заглоба. – Экий мы тебе привезли подарок! Небось не   ждал такого. А теперь – в Водокты, в Водокты! Сговорим тебя, и за свадебку!..      

Дальнейшие   его слова потонули в оглушительном крике, который подняли разом все лауданцы   под предводительством Юзвы Безногого:      

– Да   здравствует пан Кмициц!      

– Да   здравствует! – подхватила толпа. – Да здравствует наш упитский   староста! Да здравствует!      

– В   Водокты! Все в Водокты! – снова рявкнул Заглоба.      

– В   Водокты! – взревели тысячи уст. – В Водокты, пана Кмицица, спасителя   нашего, сватать! К барышне! В Водокты!      

Все   пришло в движение. Лауда села на коней; остальные, кто только был в силах,   кинулись к телегам, повозкам, бричкам и лошадям. Пешие пустились напрямик через   леса и поля. Клич: «В Водокты!» – гремел по всей Упите. Пестрая толпа запрудила   дороги.      

Кмициц   ехал в бричке между Володыёвским и Заглобой и поминутно обнимал то одного, то   другого. От сильного волнения он еще не мог говорить, да и мчались они так,   словно на Упиту напали татары. Прочие повозки и телеги, не отставая, неслись за   ними.      

Город   остался уже далеко позади, когда Володыёвский вдруг склонился к уху Кмицица.      

– Ендрик, –   спросил он, – а где та, другая, не знаешь?      

– В   Водоктах! – ответил рыцарь.      

Тут   усики пана Михала зашевелились – то ли от ветра, то ли от волнения, трудно   сказать; так или иначе, всю дорогу они стояли торчком, словно два шильца,   словно рожки майского жука.      

Заглоба   на радостях распевал таким страшным басом, что даже лошади пугливо вздрагивали:      

Двое   было, Касенька, двое нас на свете,      

Да   теперь сдается мне, что в дороге третий.      

Ануся в костел   не ездила: в то воскресенье был ее черед сидеть с занемогшей панной Кульвец, за   которой они с Оленькой ухаживали, сменяя друг друга.      

Все утро   она провела в хлопотах у постели больной и на молитву стала поздно.      

Едва,   однако, она произнесла последнее «Аминь», как за воротами послышалось   тарахтенье возка и в горницу вихрем ворвалась Оленька.      

– Иисус,   Мария! Что случилось? – крикнула, взглянув на нее, панна Борзобогатая.      

– Ануся!   Знаешь, кто такой Бабинич?.. Это Кмициц!      

Ануся   мигом вскочила на ноги.      

– Кто   тебе сказал?      

– Читали   королевское послание… пан Володыёвский привез… лауданцы…      

– Значит,   пан Володыёвский вернулся?.. – воскликнула Ануся.      

И   бросилась Оленьке на шею.      

Оленька   подумала, что этот взрыв нежности вызван Анусиным к ней участием; охваченная лихорадочным   возбуждением, она сама была в полубеспамятстве. Лицо ее пылало, грудь высоко   вздымалась, словно от крайнего изнеможения.      

И она   начала бессвязно, прерывающимся голосом рассказывать обо всем, что услышала в   костеле, и при этом бегала из угла в угол как помешанная, ежеминутно повторяя:   «Это я его недостойна!», сурово коря себя за то, что хуже всех его оскорбила,   что даже молиться за него не хотела, тогда как он кровь проливал за пресвятую   деву, за короля и отечество.      

Тщетно   Ануся, бегая за ней по горнице, пыталась ее утешить. Оленька твердила одно: она   его недостойна, она ему в глаза взглянуть не посмеет; а потом опять принималась   рассказывать о подвигах Бабинича, о похищении Богуслава и о его мести, о   спасении короля, о Простках и Волмонтовичах, о Ченстохове и вновь твердила о   винах своих и своей жестокости, замолить которую она обязана, уйдя в монастырь.      

Сетования   ее были прерваны появлением пана Томаша, который пулею влетел в горницу, крича:      

– Господи!   Вся Упита к нам валит! Уже в деревню въезжают; и Бабинич, верно, с ними!      

И   действительно, минуту спустя отдаленный гул возвестил о приближении толпы.   Мечник схватил Оленьку и вывел на крыльцо; Ануся выбежала следом за ними.      

Вскоре   вдалеке зачернелось скопище конных и пеших: вся дорога, сколько видел глаз,   была забита народом. Наконец толпа приблизилась к усадьбе. Пешие штурмовали ров   и ограду, телеги застревали в воротах; крик стоял неимоверный, шапки летели в   воздух.      

Но вот   показался отряд вооруженных лауданцев, окружавших бричку, в которой сидели трое:   Кмициц, Володыёвский и Заглоба.      

Бричку   пришлось оставить поодаль, так как перед крыльцом столпилось столько уже   народу, что ближе подъехать было невозможно. Заглоба с Володыёвским, выскочив   первыми, помогли сойти Кмицицу и тотчас подхватили его под руки.      

– Расступитесь! –   крикнул Заглоба.      

– Расступись! –   повторили лауданцы.      

Толпа   немедля раздалась в обе стороны, освобождая посередине проход, по которому два   рыцаря подвели Кмицица к крыльцу. Он пошатывался и был очень бледен, но шел с   высоко поднятой головой, растерянный и счастливый.      

Оленька   стояла, прислонившись к дверному косяку и бессильно уронив руки, когда же он   приблизился, когда она взглянула в глаза бедному своему возлюбленному, который   после долгих лет разлуки шел к ней, как Лазарь, без кровинки в лице, рыданья   снова вырвались из ее груди. А он от слабости, от счастья, от смущения не знал,   что сказать, и, подымаясь на крыльцо, только повторял прерывающимся голосом:      

– Ну   что, Оленька, ну что?      

Она же   вдруг припала к его коленям.      

– Ендрусь!   Я раны твои целовать недостойна!      

Но в это   мгновенье к рыцарю вернулись силы: он подхватил девушку с земли, словно   перышко, и прижал к груди.      

Раздался   единый оглушительный вопль, от которого задрожали стены домов и с деревьев   осыпались последние листья. Лауданцы принялись стрелять из самопалов, кидать   вверх шапки; радость осветила все лица, глаза горели, все уста кричали хором:      

– Vivat   Кмициц! Vivat панна Биллевич! Vivat молодая чета!      

– Vivat   две молодые четы! – гаркнул Заглоба.      

Но голос   его потерялся в общем гуле.      

Водокты   превратились в сущий походный бивак. Целый день по приказу мечника резали баранов   и волов, выкапывали из земли бочонки с медом и пивом. Вечером все сели за   трапезу: те, что постарше и познатнее, – в покоях, молодежь в людской, а   простой народ веселился во дворе у костров.      

За   почетным столом неустанно подымались заздравные кубки в честь двух счастливых   пар, когда же веселье достигло предельного накала, Заглоба провозгласил еще   один тост:      

– К   тебе я обращаюсь, любезный пан Анджей, и к тебе, старый мой товарищ, пан Михал!   Вы рисковали головой, проливали кровь, громили врага – но этого мало! Не   завершен труд ваш, ибо теперь, когда жестокая война унесла столько людей, ваш   долг – дать любимой нашей отчизне новых граждан, новых ее защитников, для чего,   надеюсь, ни отваги, ни охоты вам не занимать стать! Любезные судари! Выпьем за   здоровье будущих поколений! Да благословит их бог и да позволит им уберечь то   наследие, что мы им оставляем, возрожденное нашими трудами, нашим потом и   кровью. Пусть в тяжкую годину они вспомнят нас и никогда не поддаются отчаянию,   зная, что нет таких передряг, из которых viribus unitis[369] с божьей помощью нельзя   было бы выйти.      

Пан   Анджей вскоре после свадьбы снова отправился на войну, которая разгорелась на восточной   границе. Однако блистательные победы, одержанные Чарнецким и Сапегой над Хованским   и Долгоруким, а коронными гетманами над Шереметевым, быстро положили ей конец.   Кмициц вернулся, овеянный новой славой, и навсегда поселился в Водоктах. Звание   оршанского хорунжего перешло к его двоюродному брату Якубу, который   впоследствии участвовал в печальной памяти военной конфедерации, а пан Анджей,   душой и сердцем преданный королю, был награжден Упитским староством и жил долго   в примерном согласии с Лаудой, окруженный всеобщим уважением и любовью.   Недоброжелатели (у кого их нет!), правда, поговаривали, будто он во всем   чрезмерно своей жене послушен, но пан Анджей этого не стыдился, напротив, сам   признавал, что во всяком важном деле всегда спрашивает ее совета.