1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Ну   да, мы обещали принять все меры.      

Небрежно   позвякивая ключами, вошла она, спустясь по винтовой лестнице, в коридор нижнего   этажа. Здесь было мрачно, как в склепе. Глухой красноватый свет ламп озарял   симметрический ряд серых дверей в глубоких нишах.      

Часовой,   стоявший в дальнем конце, быстро пошел навстречу девушке. Она сказала ему то   же, что и первому, и с тем же успехом. Солдат, нагнувшись, загремел ключами в   замке 23-го номера.      

– Теперь, –   сказала Рене, – не отходите от дверей и входите тотчас, как я позову вас,   в случае… чего.      

Ноги ее   подкашивались, но лицо оставалось сумрачно-деловым. Толкнув дверь, она, не торопясь,   прикрыла ее и очутилась лицом к лицу с Шамполионом.      

Как ни   дорого было каждое мгновение, она не могла сразу поднять глаз. Подняв их, она   более не смущалась. Любовь, стыд, волнение, тяжесть темного будущего, –   все чувства окаменели в ней, кроме страстной пожирающей торопливости. Шамполион   сумрачно смотрел на нее, ничем не выдавая ни радости, ни даже слегка   насмешливого любопытства к дальнейшему. Он был одет.      

– Встаньте   за дверью, – шепнула Рене, – сзади; когда войдет часовой…      

Все   понимая, он бесшумно взял одеяло и встал в углу.      

– Ах!..   Киваль… – негромко позвала Рене, – зайдите сюда!      

Часовой   быстро вошел, прикрыв дверью Шамполиона. Через секунду он уже задыхался, мотая   закутанной одеялом головой. Шамполион повалил его, связав ноги шнурком   револьвера, а руки простынею, и поднялся, тяжело дыша.      

– Теперь   идите… – она поморщилась, зная, что сцена борьбы повторится. –   Пройдите по концу коридора до лестницы и быстро, без звука, быстро поднимитесь,   когда я уроню ключи.      

Она   двинулась, а Шамполион, разорвав тюфяк, вытряс солому и с холстом в руках следовал   на расстоянии за Рене. Девушка подошла к часовому у дверей кухни.      

– Все   благополучно, – она попыталась открыть замок, но не смогла, – что с   замком? Попробуйте-ка вы, я не могу открыть.      

Часовой,   став спиной к лестнице, протянул руку за ключами и нагнулся поднять их, потому   что Рене, передавая, уронила связку. Железный стук пролетел в коридоре.      

Быстрее,   чем этого ожидала, Рене увидела Шамполиона, сидящего на солдате, голова которого   путалась в холщовом комке. Рене помогла связать; затем, держа своей маленькой   горячей рукой за руку Шамполиона, провела беглеца сквозь темные комнаты к   парадной двери, выходившей непосредственно в пустой переулок. Здесь не было   часового, – вечная ошибка предусмотрительности, охватывающей зрением   горизонты, но не замечающей апельсинной корки под сапогом.      

Они   вышли. Шел дождь, порывами ударял ветер.      

– Все   кончено, – сказала Рене.      

– Я   никогда не забуду этого, – проговорил Шамполион. – Так… я свободен.      

– И   я.      

– Мне   нельзя медлить, – продолжал Шамполион, догадываясь, что хочет этим сказать   Рене, но жестко, с хищностью противясь этому. Он брал свое, давя чужую судьбу,   хотел быть один. – Я бегу, бегу поспешно к своим. А вы?      

– Я?   Разве…      

В этот   момент они рядом проходили глухой переулок. Шел дождь, порывисто хлестал ветер.      

Она   сжалась, и тень предчувствия тронула ее душу. Шамполион повторил:      

– Я   иду к своим, девушка. Слышите?      

Все еще   не понимая, она по инерции продолжала идти рядом с ним, задыхаясь и с трудом   ускоряя шаг, так как Шамполион шел все быстрее, почти бежал. Тогда, уверенный,   что это навязчивость, он резко остановился и обернулся.      

– Ну!   Что вам? – быстро и зло спросил он.      

– Я…      

Она   замолчала. Он легко, коротким и равнодушным ударом толкнул ее в грудь, –   просто, как отталкивают тугую дверь.      

Рене   упала. Когда она поднялась, в переулке никого не было. Шел все сильнее крупный   осенний дождь.      

       IV      

       

Прошло   два года.      

В   большой квартире улицы Падишаха сидел человек, искусно загримированный англичанином.   Его собеседник, коренастый господин с толстым лицом, стоял у окна, смотря на   улицу. Второй говорил, не оборачиваясь, пониженным голосом.      

– Полосатый,   вчерашний, – сказал он. – Наружность фланера. Покупает газету.      

– Обычная   история, – ответил другой. – Так началось с Тэсси. Кажется, теперь   твоя очередь, Вест?      

– Не   твоя ли, Шамполион, дружище?      

– Нет,   это не в силах простого сыщика. Я вечно и оригинально двигаюсь.      

– Да.   Однако по какому кругу?      

Шамполион   вздрогнул. Вест остро подметил положение. Круг продолжал суживаться. Так   началось месяцев шесть назад. Опасность, как зараза, перебрасывалась с города   на город; целые округи становились угрозой, все более уменьшая свободную   территорию, в которой знаменитый преступник мог еще действовать, но и то с   массой предосторожностей. Он терпел неудачи там, где проверенный расчет   безошибочно обещал жатву. Дела срывались, пропадали важные письма, шесть   второстепенных и двое первоклассных сообщников сидели в тюрьме. Шамполион   боролся с новым невидимым врагом, чуждым, судя по справкам, ленивой и почти   сплошь продажной государственной полиции. Она беспомощно топталась на месте,   устремляясь иногда с громом на след собственных ног. Ему не раз приходилось   подвергаться систематическому преследованию, но это было именно преследование,   хождение следом за ним; теперь к нему шли часто навстречу, шли и за ним, и со   стороны, – так что не раз только особая увертливость спасала его от топора   «веселой вдовы»: злая и твердая рука ловила его. Огромные связи, какими   располагал он, беспомощно молчали, бессильные выяснить инициативу организации;   он же стремился, покинув круг, заставить облаву стукнуться лбами на пустом   месте, но этого пока не удавалось привести в исполнение. Растягиваясь и еще   сильнее сжимаясь вновь, круг не выпускал цели из своей гибкой черты.      

– Следовало   бы, – сказал Шамполион, пропуская замечания Веста, – дать этому   фланеру путеводителя.      

«Путеводитель»,   то есть лицо, отводящее след на себя, вызвав чем-нибудь подозрение,   употреблялся в неясных случаях для проверки, действительно ли установлено   наблюдение и за кем именно; диверсия в пустоту.      

– Да   он ушел, – сказал Вест.      

– Тем   лучше.      

Шамполион   первый заметил фланера. Не случись этого, Вест был бы избавлен от подмигивания,   означавшего приказ удалиться.      

– Вест,   я вернусь завтра. Если что случится, ты позвонишь.      

– Ну,   да.      

Их   разговор перешел в мрачную область хищений; затем Шамполион вышел.      

Вест,   заложив руки в карманы, качнулся на носках. Его неподвижное лицо, прекрасно   удерживая в присутствии Шамполиона внутренний смех, тронулось по углам глаз   ясной улыбкой. Он сел и крепко задумался.      

Со всеми   предосторожностями, отвечающими его привычкам и положению, Шамполион прибыл в   другую квартиру. Дама, с которой он поздоровался, была красивым воплощением женственности   в том его редком виде, который восхищает и трогает. Ее тихую красоту и обаяние,   производимое ею, следовало назвать более утешением, чем восторгом, –   глубоким сердечным отдыхом. Вместе с тем, не было в ней ничего неземного,   никаких мистических, томно-болезненных теней; расцвет жизни сказывался во всем,   от твердости рукопожатия до звучной простоты голоса.      

Их   познакомил месяца два назад скромный курорт – вынужденный отдых Шамполиона.   Здесь, отсиживаясь ради безопасности, встретил он молодую вдову Полину   Турнейль. Сближение имело началом серьезный разговор о жизни, начавшийся   случайно, но приведший к тому, что элегантный цинизм Шамполиона, уступив   глубокому впечатлению, произведенному молодой женщиной, прикинулся из уважения   к ней шатким пессимистическим мировоззрением.      

Из   уважения, да. В жизни Шамполиона было много связей и женщин эпизодических, и он   совершенно не уважал их. Его любили как живую сенсацию. К нему льнули   подобострастно и трепетно, отдаваясь в добровольное рабство ради таинственной,   зловещей тени, отбрасываемой опасным любовником. Любопытство и страх   приковывали к нему. Во всех его прежних любовницах была некая крикливость духа,   в разной, конечно, степени, но одинаково напоминающая цветок, украшенный нелепо   торчащим бантом. Не веря в существование женщин иного склада, он случайно   встретил живое противоречие и внутренне понял это.      

Встречи   их повторялись, он искал их и, сказав, наконец, «люблю», почувствовал, что сказал   наполовину правду. Она не знала, кто он. Ее «да», как можно было подумать,   выросло из одиночества, симпатии и благородного доверия, свойственного крупным   натурам. Впоследствии он надел маску политического заговорщика, чтобы хотя этим   объяснить сложную таинственность своей жизни, – роль выигрышная даже при   дурном исполнении, чего не приходится сказать о Шамполионе. К тому же отважный   скептик грандиознее самого пышного идеалиста. Он знал, что червонный валет даже   крупнейшей марки не может быть героем Полины, и так привык к своей роли, что   иногда мысленно продолжал лживый разговор в тоне и духе начатого.      

Ее   характер был открытым и ровным; ее образованность, естественно сливаясь с ее природным   умом, не поражала неприятной нарочитостью козыряния; ее веселие не оскорбляло;   ее печаль усиливала любовь; ее ласка была тепла и нежна, а страсть – чиста, как   полураскрытые губы девочки. Она взяла и держала Шамполиона без всякого усилия,   только тем, что жила на свете.      

Шамполион   стирал грим, сняв правую бакенбарду; левую тихонько потянула Полина, и бакенбарда   отстала, при чем оттопырившаяся щека издала забавный глухой звук.      

– Благодарю, –   сказал он. – Три дня я не мог быть и тосковал о тебе.      

Обняв   женщину, он приник к ее лицу долгим поцелуем, возвращенным хотя короче, но не   менее выразительно. Ее рука осталась лежать на его плече, затем сдвинулась,   поправляя пластрон.      

– Ты   озабочен?      

– Да.   Меня ловят.      

– Так   надо подумать, – сказала она, вздрогнув и с серьезным лицом усаживаясь за   стол. – Насколько все плохо?      

Шамполион   рассказал, не прибегая даже к ощутительному извращению фактов. Преследование   одинаково по существу, – кто бы ни подвергался ему, вор или Гарибальди.      

– Боже!   Береги себя, Коллар! – сказала Полина. – Хочешь в Америку?      

– Нет,   я подумаю, – ответил Шамполион, садясь рядом с нею. – Явного еще   ничего нет. Пока я думаю о тебе.      

Когда он   говорил это, целуя ее руки, глуховатый мужской голос, скользя по телефонному   проводу из пространства в пространство, оканчивал разговор следующими словами:      

– Итак,   в шесть – тревога.      

– Да,   так решено, – прозвучал ответ.      

– И   мы отдохнем.      

– Отдохнем,   да…      

Аппараты   умолкли.      

На   рассвете Шамполион внезапно проснулся в таком ровном и тихом настроении, что мысли   его, ясно возникая среди остатков дремоты, связной непрерывностью своей   напоминали чтение книги. Он лежал на спине. На спине же, рядом с ним, лежала   Полина, слегка повернув к нему голову, и ему показалось, что сквозь тени ее   ресниц блестел взгляд. Он хотел что-то сказать, но, присмотревшись, убедился в   ошибке. Она спала. Край сорочки на полуоткрытой груди вздрагивал, едва   заметными движениями следуя ритму сердца, и от этого, силой таинственного   значения наших впечатлений, Шамполион ощутил мягкую близость к спящему существу   и радость быть с ним. Он тихо положил руку на ее сердце, отнял ладонь, откинул   с маленького уха послушные волосы и весело посмотрел в потолок, где среди   голубых квадратов были нарисованы листья, цветы и птицы. Тогда, желая и не   желая будить Полину, он осторожно покинул кровать, налил воды с сиропом и   присел у окна, наблюдая стаю голубей, клевавших на еще не подметенной мостовой.      

Было так   тихо, что долгий телефонный звонок, деловой трелью прорезавший молчание комнат,   неприятно оживил Шамполиона, рассеянно сидевшего у окна. Полина не проснулась,   лишь ее голова сонным движением повернулась от стены к комнате.      

Шамполион   снял трубку аппарата, бывшего в кабинете, через три двери от спальни.      

– Говорите   и слушайте, – условно сказал он.      

– Все   ли здоровы? – спросили его.      

– Смотря   какая погода.      

– Одевайтесь   теплее; ветер довольно резок.      

– Я   слушаю.      

– Все   хорошо, если состоится прогулка.      

– Так.      

– Продаете   ли вороную лошадь?      

– Нет,   я купил еще одну закладку.      

Шамполион   резко отбросил трубку. Звонил и говорил Вест. Весь этот разговор, составленный   из выражений условных, означал, что Шамполион должен спасаться, покинуть город   ранее полудня и по одному, строго определенному направлению. Сыск установил   след, организовав западню.      

Когда   Шамполион вернулся в спальню, он выглядел уже чужим мирной обстановке квартиры.   Все напряжение опасности отразилось в его лице; глаза запали, блестя   скользящим, жестко сосредоточенным взглядом, и каждая черта определилась так   выпукло, словно все лицо, фигуру преступника облил сильнейший свет. Шамполион   быстро оделся и решительно разбудил Полину.      

– Который   час? – потягиваясь, спросила она.      

– Час   отъезда. Вставай. Нельзя терять ни минуты, – я под угрозой.      

Она   вскочила, сильно протерла глаза; затем, взволнованная тоном, бросила ряд   вопросов. Он, взяв ее руки, сказал:      

– Да,   я бегу. Не время расспрашивать.      

– Я   с тобой.      

– Если   можешь… – радостно сказал он. – Ты первая, которой я говорю так.      

– Верю.      

Ее   тоскующее прекрасное лицо горело слезами. Но это не были слезы слабости.   Одеваясь, она заметила:      

– Путешественник   с дамой меньше возбудит подозрений.      

– Да,   и это в счет на худой конец.      

– Куда   мы едем?      

– В   Марсель. По многим причинам я могу ехать лишь в этом направлении.      

Турнейль   не ответила. Шамполион быстро гримировался. Когда Полина обернулась на его   возглас, перед ней стоял выцветший, сутулый человек лет пятидесяти с развратным   лицом грязного дельца, брюшком, лысиной и полуседыми длинными бакенбардами.      

– Это   жестоко! – насильно улыбнулась она, припудривая глаза.      

– Жестоко,   но хорошо. Наконец, вот! – Он, подбросив, поймал блестящий револьвер. –   Возьми деньги.      

– Я   взяла.      

Теперь,   вполне готовый к отъезду и борьбе, он почувствовал лихорадочную усталость   азартного игрока, которому с уходом годов длиннее кажутся когда-то короткие в   своей остроте ночи, тягостнее – ожидания ставок и раздражительнее – проигрыш,   усталость подчеркивалась любовью. Он желал бы вновь присесть у окна, смотреть   на голубей и слышать ровное дыхание спящей женщины.      

Они   вышли, взяв лишь по небольшому саквояжу. Шамполион, не будя прислуги, открыл   двери собственным, сделанным на всякий случай ключом.      

В   тревоге промелькнули вокзалы, билетная касса и дебаркадер. Поезд отошел. В   купе, кроме них, никого не было.      

Поезд   шел полями с осевшим на ложбинах утренним чистым туманом. Пунцовые и белые   облака, сторонясь, пропускали низкий пук ярких лучей, западавших на возвышения.   Еще нигде не было видно людей, лишь изредка одинокая фура с дремлющим на ней   мужиком сторожила закрытый переезд; это продолжение безлюдной тишины, в которой   проснулся Шамполион, помогало ему разбираться в себе. Сидя против Полины,   смотря на нее и разговаривая, он продолжал ощупью, бессознательно, отбрасывать   тревогу роковых возможностей, разбираться в обстоятельствах и мысленно вести   расчеты с опасностью во всех ее видах, рисуемых его опытным, точным   воображением.      

– Твоя   жизнь ужасна, – сказала Полина. – Спасаться и нападать; быть   постоянно настороже, проверять себя, испытывать других… Какая пытка! Какой   заговор изменил сущность мира? Коллар, оставь политику, пока не ушла жизнь. Еще   не поздно. Мы можем скрыться навсегда в далекой стране.      

– Это   не для меня, – коротко ответил Шамполион.      

– Ты   не придаешь значения моим словам.      

– Не   раз мы говорили об этом. Я все-таки люблю в жизни ее холодное, головокружительное   бешенство.      

– Коллар,   это пройдет, пройдет, может быть, скоро, и ты не вернешь уже тихого угла, который   ждал тебя вместе со мной.      

– Не   могу.      

– Решись   все-таки. Мне достаточно твоего слова, Коллар. Марсель ведет и в Англию и в   Америку.      

– Я   стремлюсь в Лондон.      

– Нет.   Дальше.      

– Как   ты настойчива!      

– Знаешь,   ведь я люблю.      

– Но   и я, черт возьми! Однако не любовь решает судьбу! Оставим это.      

Он   отвернулся к окну, выдохнув сигарный дым с силой, разбившей его о стекло   круглым пятном.      

С   тоскливым, страстным вниманием смотрела женщина на того, кто был (назвался)   Коллар. Мысли ее мешались. Наконец, воля одержала победу, и Шамполион, взглянув   снова, не заметил и следа тонкой игры страстей, схлынувшей в глубину женской   души.      

– С.-Ж., –   сказал кондуктор, проверяя билеты.      

Полина   подала свой. Один его угол был согнут.      

– Есть   здесь буфет, Коллар?      

– Есть;   это маленький городок.      

– Ты   знаешь?      

– Да,   я здесь был.      

Приключение   в тюрьме два года назад озарило его холодным воспоминанием. Останавливаясь,   вагон вздрогнул; скрипнули тормоза.      

Снова   открылась дверь, пропустив трех кондукторов, и по непроизвольному движению их   лиц, выдавших нападение прямым взглядом на руки Шамполиона, он мгновенно   сообразил, что путешествие кончено. В купе было тесно. Один из сыщиков   загородил своей фигурой Полину, Шамполион не видел ее. Было уже поздно думать о   чем-либо. Его вязали и били; он вывертывался, как скользящая большая рыба в   жадных руках, и изнемог. Ручные кандалы покончили дело. Выходя, в толпе,   запрудившей проход, ослепленный волнением, он, задыхаясь, громко сказал:      

– Где   ты?      

Ему   ответил – ниоткуда и близко – мертвый, как стук, голос:      

– Буду   с тобой…      

       V      

       

Палач   грелся на кухне, неотступно думая о шее преступника с вялым, нудным содроганием   раба, ждущего подачки и плети. Это был хмурый старик. Ему обещали сто франков и   четверть срока. Он не смел отказаться. Кроме того, в его измученном тюрьмой   сердце жила смелая надежда вернуться на три года скорее к заброшенным огуречным   грядкам, забыв о маленьких девочках, плачущих всегда горько и громко.      

Стояло   холодное, темное и сырое утро. Шамполион не спал. К четырем часам его оставило   мужество. Но не страх сменил стиснутую силу души, ее давила тяжесть – фатализм   внешнего. Он сидел в камере 23, из которой два года тому назад был выпущен, как   гордая птица, скромной и смелой девушкой. Город был тот, в котором его поймали   тогда и теперь. Запыленная надпись на подоконнике, выцарапанная гвоздем,   сделана была его скучающей, небрежной рукой; надпись гласила:      

«Еще не   пришел мой час».      

«Еще» и   «не» стерлись. Остальное потрясло приговоренного. Но к подоконнику, как к магниту,   обращались его глаза, и с холодом, с непонятной жаждой мучительства он   внимательно повторял их, вздрагивая, как от ножа.      

Власти,   боясь бегства, покончили с ним скоро и решительно. Скованный по рукам и ногам,   Шамполион просидел только неделю. Суд приехал в С.-Ж., собрав наскоро обвинения   по самым громким делам бандита, судьи выслушали для приличия защиту и обвинение   и постановили гильотину.      

Полины   Шамполион больше не видел. Он думал, что ее держат в другой тюрьме. Представляя,   как она перенесла известие о том, кто Коллар, он весь сжимался от скорби, но   сам отдал бы голову за то, чтобы увидеть Турнейль. Надежды на это у него не   было.      

– Вина! –   сказал он в окошечко.      

Немного   спустя дверь открылась. Казенная рука грубо протянула бутылку. Шамполион пил из   горлышка. Настроение стало светлее и шире; искры бесшабашности заблестели в   нем, смерть показалась жизнью… Вдруг тяжкий удар отчетливого сознания истребил   хмель.      

– Жизни! –   закричал Шамполион. – Жизни вовсю!      

Но   припадок скоро прошел. Наступил счастливый момент безразличия, –   разложения нервов. Шамполион сидел, механически покачивая головой, и думал об   опере.      

Состояние,   в котором он находился, можно сравнить с несуществующим длительным взрывом.   Малейший шорох волновал слух. Поэтому долгий ворочающийся звон ключа в двери заставил   его вскочить, как от электрического заряда.      

Он   вскочил: за женщиной, прямо вошедшей в камеру, стояла тень в казенном мундире.   Тень сказала:      

– По   особому разрешению.      

Слов   этих он не расслышал. Взмахнув скованными руками – единственный доступный ему теперь   жест, – он бессознательно рванул кандалы. Нечто в лице Турнейль – не   торжественность предсмертного свидания – молчание в ее лице – поразило его.   Возвращая самообладание, он сказал:      

– Полина?!   Да, ты! Видишь?      

Она   молчала. Ненависть и любовь по-прежнему спорили в ее сердце, и самое памятное   объятие не было памятнее короткого толчка в грудь.      

– Я   пришла, – холодно сказала она, заметив, что молчание становится   тягостным, – увидеть вас снова, Шамполион, в том же месте, из которого   когда-то освободила. Ведь я – Рене.      

Он не   сразу понял это, но когда наконец понял, в нем не было уже ни мыслей, ни слов –   одни грохочущие воспоминания. Он стоял совершенно больной, больной неописуемым   потрясением. Из глубины памяти, раздвигая ее смутные тени, отчетливо вышел   образ закутанной в платок девушки; образ этот, стремительно потеряв очертания,   слился с образом Полины Турнейль и стал ею.      

– Вы   предали… – страшась всего, сказал он, когда боль, усиливаясь, не позволяла   более молчать.      

– Да.      

– Вы   – Рене!      

– Да.      

– Знайте, –   сказал он, помедлив и смеясь так презрительно, как смеялся в лучшие дни своего   блестящего прошлого, – я снова оттолкнул бы вас… туда!.. прочь!..      

Жалкая,   измученная улыбка появилась на бледных губах Рене. Даже ее незаурядные силы   давила тяжесть этой победы, в которой победитель, сражая самого себя, не просит   и не дает пощады. Простить она не могла.      

– Да,   вы толкнули меня совершенно простым движением. В грязь. Я упала… и еще ниже. Я   продавалась за деньги. Меня встретил Турнейль, я взяла остаток его чахоточной   жизни и его миллионы. Почти все это ушло на вас, Шамполион. Лучшие сыщики   помогали мне. Продался Вест и другие. Вас вели под руки с завязанными глазами к   яме… но как это было дьявольски трудно, признаюсь! И вот вы упали.      

– Сыщики? –   недоверчиво спросил он. – Кто же? Не однобокие ли умом Гиктон и Фазелио?      

– Все   равно. Ждущие признания гении имеются и в этой среде.      

– Может   быть. Вы довольны?      

– А?   Я не знаю, Шамполион.      

Она с   трудом прошептала это, и он увидел, что глаза ее полны слез. Шамполион сел, понурясь.   Тогда быстрым материнским движением она прижала его горячую голову к своей   нежной груди и горько заплакала, а он, поборов опустошение души, тоже приник к   ней, тронутый силой этой любви, нашедшей исход в ненависти, любви ненавидящей –   чувстве ужасной сказки.      

Рене   встала.      

– Отец   умер, спился, – сказала она. – Мои мечты, те, с которыми я освободила   тебя, ты знаешь, потому что знаешь меня. Прощай же! Когда ты… уходишь?      

– С   последним ударом пяти.      

– Скоро   придет священник.      

– Он   скажет мне о пустом небе.      

– Наполним   же его опрокинутую чашу последними взглядами. Ты помнишь мои слова в вагоне?      

– Помню   «Буду с тобой».      

– И   буду… и буду с тобой.      

– Рене! –   сказал он, останавливая ее. – Не дух ли ты? Кто пустил тебя сюда, в эту   могилу?      

– Те,   кто имеет власть и знает мою судьбу.      

Она   вышла; ее последний взгляд воодушевил и успокоил Шамполиона. Он думал о закутанной   девушке, лица которой хорошенько даже не рассмотрел, и о только что ушедшей женщине,   которую потерял. Но казалось, что в сумраке начинающегося рассвета в камере с   бледным огнем лампы еще длится ее невидимое присутствие.      

Он   приблизился к подоконнику и спокойно прочитал то, что не стирается никогда:      

«…пришел   мой час».      

       

Рене   была одна. Когда часы, висевшие против нее, начали отбивать пять и пробил последний,   сильнее других прозвучавший удар, – удар вдали громко прозвучал в ней,   вихрем сметая прошлое. Ее трясло, зубы стучали. Она выпила яд, крепко прижала к   глазам мокрый платок и прилегла на диван.      

 Струя      

       

В одном   из подземных озер Западной Америки жили слепые рыбы. Они родились и выросли во   мраке, так же, как отцы и матери их, как все их предки, кроме родоначальников   этой породы. Когда-то, во времена седой рыбьей старины, несколько молодых,   прытких рыб, шмыгая по Теллурийскому водопаду, оборвались и, чудом оставшись   живы, попали сквозь глубокую трещину в подземный ручей. Ручей этот привел   ошарашенных рыб к тому самому подземному озеру, с которого мы начинаем рассказ.      

Рыбы   живут долго. Через тридцать, сорок, а может быть, и сто сорок лет, – как   можем мы знать это наверное? – невольные отшельницы совершенно ослепли. Ни   малейшей искры света не проникало в глубину их черной воды, лишенной волны и   ветра, течений и подводных растений. Глаза рыб разучились видеть. Они   подернулись навсегда глухой белой пленкой; исчезло наконец и воспоминание о   свете.      

Когда-то,   очень давно, в мрачные пещеры подземного озера спустилась компания натуралистов,   исследователей горных пород, – и фотограф, снимая внутренность подземных   пространств, зажег магний. Как молния белый свет ударил по засверкавшей воде,   облил волнами искр сталактитовые колонны, обнажив даже выступы подводных   камней, но старички равнодушно пошевеливали хвостом, по-прежнему ничего не   видя; вода была для них такой же черной, как в первый день достопамятного   путешествия сквозь роковую подводную трещину.      

От этих   злосчастных рыб пошли новые поколения. Они были не только слепы, но и не подозревали,   что такое свет, лучи, краски, блеск воды. Старики, в минуты душевной слабости,   любили вспоминать обо всем этом, но сами, как сказано, будучи бессильными   мысленно представить свет, на все вопросы детей, внуков и правнуков могли лишь   упорно шамкать: «Говорят вам, что от света светло».      

Самой   молодой, самой любопытной и нервной в подземной компании была рыбка Струя. Ее   прозвали так другие рыбы за быстроту и резвость ее подводного хода.      

Жизнь   казалась ей ужасным сном. Глубокая тишина стояла в пещере и озере. Изредка лишь   раскрошившийся от сырости камень падал, возбуждая гулкое эхо, в неподвижную   воду, заставляя ее вздрагивать. Вечная тьма висела проклятьем над душой Струи.   Она, правда, не имела ни малейшего понятия о свете, но думала, что должно же   быть в мире нечто более радостное, чем черное большое «туда-сюда», в котором   слышатся голоса рыб и чувствуется их то близкое, то далекое присутствие. Часто   Струей овладевала тоска, тогда она бесцельно и долго путешествовала из пещеры в   пещеру.      

Другие   рыбы относились к Струе, как к существу безнадежно безумному. Они обыкновенно   стояли кучей, обсуждая семейные дела, заводя никчемные споры, или спали до   одурения.      

Но вот   заговорил вулкан «Бешеный Рот», сто лет дремавший неподалеку от подземного   озера. Он загрохотал, затрясся, изрыгнул тучи дыма и пепла, залился огненной   лавой и всколебал землю. Ее недра разверзлись. Осели и расползлись горы,   взгорбились долины, реки изменили течение, и из подземных пещер хлынуло   освобожденное озеро. Почти все население его погибло при этом. Струя только   помнила, что ее подняло, завертело, помчало… она лишилась сознания, а   очнувшись, почувствовала, что прежней жизни конец. Началось нечто изумительно   новое.      

Рыбку   нашу силой перемещения воды забросило в небольшую реку, протекающую среди болот   и степей.      

Да, было   чему изумиться!      

Во-первых,   почувствовала она, что должна удерживаться, работая плавниками, на месте, если   не хочет бесполезно следовать движению текучей воды. Во-вторых, дышать здесь   было невыразимо приятно, сквозь жабры проходила щедро насыщенная кислородом,   нежно пахнувшая вода. Черное «туда-сюда» осталось, конечно, но стало   неузнаваемым. Мягкое дно, гибкие, послушные толчкам водяные растения, плеск   струи, шум ветра, запах береговых цветов, бодрые голоса стремительных рыб и еще   множество разных звуков, никогда не слыханных, наполнили сердце Струи   неизведанным восхищением.      

Если бы   она прозрела, то увидела бы яркий полдень зеленой степи и над собой – изумрудно   сверкающий покров неба, блестящего сквозь желтоватую воду.      

Струя   ничего не видела. Она робко, в тихом молчаливом восхищении прижималась к осоке   и старалась понять смысл чуда.      

Милочка, –   сказала ей пробегающая форель, – ты откуда взялась?      

– А   где я? – ответила вопросом Струя.      

– Как   где? Понятно, в реке «Буль-буль».      

– Не   знаю, – сказала слепая. – Я жила раньше в нашем «туда-сюда», под   землей. Ты кто?      

– Посмотри   хорошенько, невежа!      

– «Посмотри».   Я не могу посмотреть.      

– Ба!   Да ты слепая?! – сказала форель. – Совершенно удивительное событие.   Как же так?      

– Да   так.      

– Эй,   эй, рыбы, идите сюда! Вот слепая из-под земли! – закричала форель.      

На зов   ее собралось много народа. Трудно описать общее удивление. Струю оглушали словами.   Едва она успевала вставить слово, как весь хор любопытных созданий перебивал ее   новыми вопросами о прошлом или же беспорядочными сведениями о реке «Буль-буль».      

Только   поздней ночью разошлось общество, оставив Струю взволнованной и печальной. Она   ведь не могла все-таки не понять, что рыбы, живущие в «Буль-буль», обладают   неизвестным для нее чудесным даром, от которого хорошо. Дар этот они называют   зрением. У кого он есть, тот может, не сходя с места, знать, что есть вокруг   него. И еще что-то… Краски, оттенки… Голубое, желтое, белое… Да. Что-то разное.      

У нее   ничего этого не было.      

Ей не   спалось, и она грустно думала, что новый мир останется для нее, слепой, таким   же темным и безотрадным, как воды пещер.      

И она   повторила слова, сказанные недавно форели:      

– У   нас там темно. Невесело у нас, плохо. Здесь мне тоже темно.      

– Завидуешь? –   спросил ее с берега ночной Гном, умевший читать мысли рыб и бабочек. Он   занимался починкой сломанного колокольчика. Колокольчик охал и нервничал.      

– Да   замолчи ты, лиловая пустота! – вскричал Гном. – Дай же поговорить!      

– Я   не завидую, – сказала Струя. – Какой смысл завидовать? Ведь оттого,   что этим рыбам хорошо смотрится, мне все равно лучше не станет. Нет, я рада,   что есть такие, не похожие на меня рыбы, которые видят.      

– Как? –   сказал Гном. – Теперь восходит солнце. И не разбирает тебя злоба, что   другие видят волшебные чудеса облаков, а ты тыкаешься головой в дно?      

Струя   пожала плавниками.      

– Пусть   другие будут другими, а я останусь, какова есть.      

Как   только она сказала это, Гном засмеялся, уронил с крошечного своего пальчика чудодейственное   кольцо и хлопнул в ладоши.      

Кольцо   тронуло оба глаза Струи, и рыба прозрела.      

Так   начала жить в светлых водах рек красная и шаловливая рыбка форель-хариус, известная   всем. Эту ее историю составил Гном, рукопись переписывал на машинке жук-водолаз   и отправил в редакцию. Редактор было не поверил столь чудесной истории, но,   наведя справку у свидетеля – Лилового колокольчика, убедился, что Гному, в   серьезных случаях жизни, можно и должно верить.      

 Пешком на революцию      

       

       I      

       

– А   теперь, Александр Степанович, – сказал финн Куоколен, входя в мою   маленькую халупу, где, стоя у раскаленной плиты, производил я некоторые   кулинарные опыты, – в Петроград вы не попадете. Движение поездов   остановлено. В Петрограде резня.      

Станция,   где я жил, находится в 72 верстах от Петрограда. Дача моя стоит в лесу, минутах   в 10 ходьбы к станции. Чувство отрезанности было у меня и до прекращения   поездного движения. Теперь же, выслушав Куоколена, я испытал нечто, вроде того,   как если бы меня среди бела дня неожиданно связали по рукам и ногам, заперли в   темный угол и оставили одного, бросив на прощанье несколько загадочно страшных   фраз. Неизвестность происходящего в Петрограде тянула меня в столицу с силой   неодолимой.      

– Еще   можно, может быть, – сказал финн, – застать четырехчасовой   поезд, – он стоит на разъезде, потому что лопнула ось товарного вагона.   Вагон снимут, и поезд двинется. Торопитесь, но знайте, что это последний поезд   и идет он все равно только до Оллила.      

Оллила –   последняя, перед Белоостровом, станция – от Выборга. Я надел шляпу, пальто,   сунул в парусиновую финскую котомку 2 кило баранок, булку и 1/4 ф. масла и   побежал к станции.      

Здесь я   застал, у телефонного аппарата, сторожа-финна, говорившего с Перкиярви, но не   застал поезда. Шум его колес уже стихал в лесистой дали. Перкиярви сказала   сторожу, что поездов действительно больше не будет, а сторож сообщил это мне и   неизвестному молодому человеку в очках, с бледным лицом, одетому по-лыжному, во   все вязаное и шерстяное.      

Молодой   человек, оказавшийся заведующим поставкой строительных материалов, проявлял   необычайное волнение. То он торопливо советовался о чем-то с подвластным ему   мужиком, то пытал сосредоточенно, угрюмо молчащих финнов расспросами о поездах,   часах, расстояниях и т. д. Под мышкой у молодого человека был сырой   телячий окорок, обернутый газетной бумагой. Незнакомец горячо говорил о своем   решении идти – «когда так» – пешком [в] Петроград (больная жена), а так как я,   с котомкой за спиной, уже приготовился к этому, то мы познакомились и, привязав   окорок к спине молодого человека целой сетью бечевок, тронулись в путь, –   около семи часов вечера.      

В   состоянии крайнего нервного возбуждения зашагал я меж уныло черневших рельс. Канишевский,   новый знакомый мой, шел впереди, – бедняга оказался туберкулезным, простреленным   на позициях, и физически вообще слабым; удобнее поэтому было мне соразмерять   свой шаг с его шагом, имея спутника впереди, чем ему догонять меня, шагающего   довольно быстро. Давно уже не приходилось мне предпринимать пешие путешествия.   Десять лет малоподвижной городской жизни сделали пеший конец от Знаменской до   Адмиралтейства изнурительным, сложным – с остановками – переходом, но нервный   заряд – громовая Петроградская новость – внезапно вернул телу всю ег[о] сухую   прежнюю легкость и напряжение. Я чувствовал, что могу пройти сто, двести и   триста верст, как в старые времена, когда в качестве «пожирателя шпал» ходил,   гулял из Саратова – в Самару, из Самары – в Тамбов и так далее.      

По   дороге, среди разговора, выяснили мы два обстоятельства: первое, что телячий   окорок режет бечевками плечи Кашиневского, и второе – что в Белоострове могут   не пропустить через границу.      

Последнее   было страшно, потому что, будь так, мы бесполезно промаршировали бы тридцативерстнос,   до русской границы, расстояние, считая столько же, но с отвратительным чувством   бесцельности – назад. Мы поворачивали это обстоятельство всячески,   рассматривали его в худую и хорошую сторону, спорили, раздражались и, наконец,   предоставили все судьбе, решив идти до тех пор, пока хватит сил и сообразительности.      

Первой   станции мы достигли ровно через час; выпили по стакану кофе, подложили на   ключицы Кашиневского тампоны из газетной бумаги, чтобы не впивались бечевки, и   выслушали торжественные резоны начальника станции, поклявшегося, что если мы и   попадем в Петроград, то только: ногами вперед.      

Кстати   сказать, до самых Озерков преследовали нас слухи самого ошарашивающего свойства.   Говорили, что взорваны все мосты, что горит Коломенская часть, Исаакиевский   собор и Петропавловская крепость, что город загроможден баррикадами, что   движется на Петроград свирепая кавказская дивизия и что каждому человеку дают в   руки ружье.      

Бери и   иди с нами.      

Сквозь   все эти топографические и бытовые подробности ясно просвечивало общее, громогласное   мнение: «идти в Петроград – идти на верную смерть».      

Отдохнув,   мы тронулись дальше. Поднялся резкий, в лицо, морозный ветер, светила луна. Моя   левая, разорванная где-то по дороге, калоша сползала и щелкала, как персидская   туфля. Мы переходили с левой пары рельс на правую и обратно, в зависимости от   того, как и где лежал снег – плотно или рыхло. Во время этих переходов я чуть   не попал под товарный поезд, налетевший сзади, из Выборга. Кашиневский схватил   меня за руку и толкнул – я проскочил в трех шагах от зловеще засиявшего   фонарями паровоза. Но и Канишевскому пришлось броситься в снег, чтобы уцелеть.      

Товарных   поездов и отдельных паровозов пробегало вообще очень много в эту ночь, и к   Выборгу и к Белоострову. Мы часто принимали далекие их, впереди, огни за огни   станций. В грохочущей быстроте и обилии их чувствовалось смятение. Кое-где, на   станциях, финны говорили:      

– Что   же мы – смотреть будем? Мы тоже бастуем, вот – поезда пассажирские остановили,   а там посмотрим.      

Одно   загадочное обстоятельство отметил я по дороге. С начала войны вблизи каждой станции,   на путях и у всех самых ничтожных мостов стояли часовые-солдаты. В эту ночь мы   нигде не встретили часовых. Они словно провалились сквозь землю.      

Однако,   пройдя еще две или три станции, мы, зная, что по полотну ходьба воспрещается, и   опасаясь попасть под пули этих самых несуществующих часовых, почувствовали себя   не совсем ловко. Решив продолжать путь дальше по шоссе, а не по рельсам, мы,   заметив в стороне несколько темных строений, постучали в первый подвернувшийся   дом. Окно осветилось, открылась дверь. Нас встретил ни слова не понимающий   по-русски пожилой финн[,] с которым бились мы не менее получаса, пытаясь   узнать, как выбраться на шоссе. Я изображал, на столе, пальцами, шагающего   человека, подражал звону колокольчика: «Динь-динь-динь», – рисовал на бумажке   извилистую полоску – шоссе, и прямую – рельсы, затем, указывая первую, приятно   улыбался, закатывая, как тенор, глаза, а показывая вторую – хмурился и мотал   головой. Ничего не помогало. «Эйо юмора» – «не понимаю», – твердил   терпеливо финн, посматривая на нас так безучастно, как будто двое полузамерзших   людей с баранками и телятиной за плечами являлись к нему по нескольку раз в   ночь, давно и основательно надоев. Наконец, устав, мы ушли – на те же   сумрачные, лунные, морозные рельсы.      

Я   остановился закурить папиросу и увидел бегущего, догоняющего нас человека. В   полутьме трудно было рассмотреть, кто это, и я решил, что к нам бежит часовой,   с намерениями весьма суровыми. Но я ошибся. Подбежавший оказался третьим   пешеходом – матросом Балтийского флота. Он гостил на той же станции, где жил я.   Узнав, что на Петроград вышли два пешехода, матрос, компании ради, пустился   догонять нас. С ним был только маленький узелок – новые ботинки жене. Матрос   мгновенно ободрил нас, сильно уже уставших и приунывших. Весь его вид, тон,   голос, стремительная решительность и простое отношение к слухам – как к слухам   – ясно говорили, что «не так страшен черт, как его малюют». Шел он быстро,   мелким, прямым шагом, и спотыкающийся от усталости Канишевский начал все чаще   просить – «не идти так скоро».      

Вскоре   после встречи с матросом, за зеленым огнем семафора, вышли мы к станции Райволо.      

Здесь   ожидало нас невыразимо приятное известие: шел самый последний, запоздавший   почтовый поезд; шел до Белоострова; купив в кассе билеты, восторженно   обменялись мы по этому случаю приветствиями и ликующими соображениями. Еще бы!   Поезд сокращал наше пешеходство на целых двадцать верст!      

Минут   через десять мы сидели уже в теплом вагоне третьего класса, а еще через пятнадцать   минут нас безжалостно высадили в Куоккало – предпоследней, от границы, станции.   Поезд дальше не шел.      

       II      

       

На   станции застали мы множество пассажиров, ссаженных с последних двух поездов.   Были тут дамы, офицеры, студенты, рабочие, толстые человеки в шубах и   совершенно неопределимые личности. Большинство топталось, не зная, где   приткнуться, присесть: все скамьи и часть пола у стен были заняты   обескураженными, угрюмо молчащими пассажирами. Кой-где собирались шепчущиеся,   раздраженные кучки, иные бродили по вокзалу, расспрашивая, нельзя ли достать на   Петроград лошадей. Не было не только лошадей, но и свободных номеров в местных   гостиницах. Калишевский, сильно усталый, растянулся на столе, с телятиной под   головой, я мрачно сидел у стены, прожевывая баранку. Опрос пассажиров заставил   нас приуныть: нам сказали, что граница всегда, как правило, закрыта до 6-ти   утра и что нет смысла идти к Белоострову теперь, глухой ночью. Яд слухов   растекался по станции. Матрос исчез. Вдруг он появился в компании человек   пятнадцати солдат и рабочих.      

Ну,   пойдемте, – сказал он, – врут это, пустое все, граница открыта. Я уж   узнал, идем, что ли? Я это потому, что уговорились вместе быть, значит, не   бросать же товарищей.      

Прислушавшись   к внутреннему голосу, редко обманывавшему меня, я решительно поднялся и   окрикнул дремавшего Калишевского. Он встал и присоединился, тут же   присоединилось к нам несколько человек в шубах и три дамы. Все пошли быстро,   гуськом и парами, как придется. Об этой, десятиверстной, части пути до   Белоострова могу я сказать только, что механически передвигал замерзшие ноги,   смотрел в чью-то спину и слышал, как скрипит, по снегу, взади и впереди,   множество угрюмых шагов.      

Дамы и   толстые шубные человеки отстали от нас в Оллило. Засияла далекая, красивая в   черной дали, иллюминация разноцветных Белоостровских огней. Нырнув куда-то   вниз, вбок от моста, предстали мы целой толпой перед постовым дежурным   жандармом, который, смущенно осмотрев паспорта наши, отправил нас с солдатом,   предварительно точно пересчитав всех, к дежурному жандармскому ротмистру.      

В помещении,   куда мы попали, теплом и светлом, было человек двадцать жандармов, смотревших   на нас кротко, но удивленно.      

Едва   начались расспросы, как вышел ротмистр, молодой, испуганный человек с плотным   сырым лицом.      

– Что   такое?      

– В   Петроград.      

– Не   имею права, – нет, нет, не имею права. И помните – идите теперь по   шоссе, – на линии вы можете попасть под расстрел.      

Последнее   мы приняли к сведению, поднялись и вышли, сопровождаемые жандармом, указавшим,   как пройти на шоссе. В дальнейший путь отправилось нас всего шестеро – мы трое,   прежние, да еще три солдата, остальные, струсив, остались на Белоострове.      

Дальнейшее   – до ясного, солнечного незабвенного утра в Озерках, Удельной, Ланской, Лесном   и Петрограде – припоминается мною смутно, сквозь призму морозного окоченения,   смертельной усталости и полного одурения. Мы то шли, изредка поворачиваясь   спиной к ветру, чтобы отогреть нос, то бежали, то пытались достучаться в   какую-либо из бесконечно тянущихся по Выборгскому шоссе дач, чтобы обогреться и   покурить. Где-то на мрачном, писчебумажном заводе удалось мне встретить   незапертую дверь коридора квартиры управляющего; небритый, страшный, вошел я на   кухню и насмерть перепугал своим появлением девушку, сестру управляющего.   Наспех она оделась, наспех выслушала мои извинения, а я, наспех же выкурив в   тепле папиросу, выскочил догонять спутников.      

Светало,   когда в чайной, близ Парголова, за горячим чаем, свининой и ситным, мы несколько   отошли. Но беспокойство гнало вперед. В Парголове было еще тихо, а от Шувалова   до Петрограда Выборгское шоссе представляло собой сплошную толпу. В ней мы   постепенно растеряли друг друга. От Озерков я шел один. По дороге я видел:   сожжение бумаг Ланского участка, – огромный, веселый костер, окруженный   вооруженными студентами, рабочими и солдатами; обстрел нескольких домов с   засевшими в них городовыми и мотоциклетчиками, шел сам, в трех местах, под   пулями, но от усталости почти не замечал этого. Утро это, светлое, игривое   солнцем, сохранило мне общий свой тон – возбужденный, опасный, как бы пьяный,   словно на неком огромном пожаре. Железнодорожные мосты, с прячущейся под н[ими]   толпой, осторожные пробеги под выстрелами пешеходов, прижимающихся к заборам;   красноречиво резкие перекаты выстрелов, солдаты, подкрадывающиеся к осажденным   домам; иногда – что-то вдали, – в пыли, в светлой перспективе   шоссе, – не то свалка, не то расстрел полицейского – всего этого было   слишком много для того, чтобы память связно восстановила каждый всплеск волн   революционного потока. Пройдя гремящий по всем направлениям выстрелами Лесной,   я увидел на Нижегородской улице, против Финляндского вокзала, нечто   изумительное по силе впечатления: стройно идущий полк. Он шел под красными   маленькими значками.      

Около   двенадцати дня я сел на диван в гостиной доброго знакомого, дожидаясь любезно   предложенного мне стакана кофе. Кофе этот я пил во сне, так как не дождался   его. Ткнувшись головой в стол, я уснул и проспал восемнадцать часов.      

 Маятник души      

       

       I      

       

На   «Бандуэре», океанском грузовом пароходе, вышедшем из Гамбурга в Кале, а затем пустившемся   под чужим флагом в порт Преет, служил кочегаром некто Ольсен, Карл-Петер-Иоганн   Ольсен, родом из Варде. Это было его первое плавание, и он неохотно пошел в   него, но, крепко рассчитав и загнув на пальцах все выгоды хорошего заработка,   написал домой, своим родным, обстоятельное письмо и остался на «Бандуэре».      

Как   наружностью, так и характером Ольсен резко отличался от других людей экипажа, побывавших   во всех углах мира, с неизгладимым отпечатком резкой и бурной судьбы на темных   от ветра лицах; на каждого из них как бы падал особый резкий свет, подчеркивая   их черты и движения. Ритм их жизнь был тот же, что ритм ударов винта   «Бандуэры», – все, что совершалось на ней, совершалось и в них, и никого   отдельно от корабля представить было нельзя. Но Ольсен, работая вместе с ними,   был и остался недавно покинувшим деревню крестьянином – слишком суровым, чтобы   по-приятельски оживиться в новой среде, и чужим всему, что не относилось к   Норвегии. В то время, как смена берегов среди обычных интересов дня направляла   мысли его товарищей к неизвестному, Ольсен неизменно, страстно, не отрываясь,   смотрел взад, на невидимую другим, но яркую для него глухую деревню, где жили   его сестра, мать и отец. Все остальное было лишь утомительным чужим полем,   окружающим далекую печную трубу, которая его ждет.      

Чем   дальше подвигалась к югу «Бандуэра», тем более чувствовал себя Ольсен как в   отчетливом сне. Плавание казалось ему долгой болезнью, которую нужно   перетерпеть ради денег. Отработав вахту, он ложился на койку и засыпал или   чинил белье; иногда играл в карты, всегда понемногу выигрывая, так как ставил   очень расчетливо. Раз, в припадке тоски о севере, он вышел на палубу среди   огромной чужой ночи, полной черных валов, блестящих пеной и фосфором. Звезды,   озаряя вышину, летели вместе с «Бандуэрой» в трепете прекрасного света к   тропическому безмолвию.      

Странное   чувство коснулось Ольсена: первый раз ощутил он пропасти далей, дыхание и   громады неба. Но было в том чувстве нечто, напоминающее измену, – и   скорбь, ненависть… Он покачал головой и сошел вниз.      

Неподалеку   от Преста, когда «Бандуэра» оканчивала последний переход, Ольсен, спускаясь по   трапу в сияющее сталью машинное отделение, почувствовал, что слабеет. Это был   внезапный обморок – следствие жары и усталости. Блеск поршней свился в яркий   зигзаг, руки разжались, и Ольсен упал с трехсаженной высоты, разбив грудь.   Некоторое время он был без сознания. Доктор повозился с Ольсеном, нашел, что   внутреннее кровоизлияние отразилось на легких, и приказал свезти пострадавшего   в лазарет. Там должен был он лежать, пока не поправится. Ему сказали также, что   по выздоровлении он будет бесплатно отвезен в Гамбург.      

«Бандуэра»   выгрузилась, взяла местный груз, уголь и ушла обратно в Европу. На горизонте от   нее остался дымок. Лежа у окна лазарета, Ольсен посмотрел на него с   напутствующей улыбкой, как будто этот дым, стелющийся на запад, был его гонцом,   посланным успокоить и рассказать.      

Путешествие   кончилось. Жалованье получено сполна, отправлено почтой в деревню. Мир выпускал   наконец Ольсена из своих ненужных и обширных объятий. Теперь Ольсен мог плыть   только назад.      

       II      

       

Лазарет,   где лежал кочегар, стоял на холме, за городом. Его верхний этаж состоял из   спускных тентов, превращающих больницу в веранду. Отсюда видны были порт, океан   и – очень близко от стены лазарета – группы растений, покрытых огромными яркими   цветами, подобных которым Ольсен не видел нигде, Ольсен смотрел на эти цветы,   на странные листья из темного зеленого золота с оттенком страха и недоверия.   Эти воплощенные замыслы южной земли, блеск океана, ткущий по горизонту сеть   вечной дали, где скрыты иные, быть может, еще более разительные берега, –   беспокоили его, как дурман, власть которого был он стряхнуть не в силах. Казалось   ему, что на нем надето стеснительное парадное платье, заставляющее жалеть о   просторной блузе.      

Кроме   Ольсена, в том же помещении лежали распухший от водянки француз, китаец, высохший   и желтый, как мумия, и несколько негров. Не зная языков, Ольсен не мог говорить   с ними; но если бы и мог, то предпочел бы все-таки лежать молча. В молчании, в   неподвижности, в мыслях о родине он чувствовал себя ближе к дому. Вечером,   засыпая, он думал: «Марта доит корову, старуха варит рыбу, отец засветил лампу,   вымыл руки и сел к огню курить». Тогда тьма внезапно оборачивалась в его   сознании утренней свежестью, и он видел не летний деревенский вечер, а глухой   зимний рассвет. Ольсен задумчиво, с неудовольствием улыбался, смотрел некоторое   время перед собой в полную огней тьму и сосредоточенно засыпал.      

       III      

       

Время   шло, а он худел, слабел, кашлял; испарина и лихорадочное состояние усиливались.   Наконец, не видя никакой нужды держать неизлечимо больного кочегара, доктор   сказал ему, что у него чахотка и что северный воздух будет полезнее Ольсену,   чем лихорадочный тропический климат. Он прибавил еще, что на днях придет пароход,   направляющийся в Европу, что бумаги и распоряжения администрации относительно   Ольсена в порядке; таким образом, ему предоставлялся выбор: остаться здесь или   ехать домой.      

В тот   день, когда Ольсен узнал правду, его силы временно вернулись к нему. Он был возбужден   и мрачен; ликовал и скорбел, и та внутренняя нервная торопливость, какою   стремимся мы, когда это не от нас зависит, приблизить желаемое, наполнила его   жаждой движения.      

Он   встал, оделся в свое платье, подумал, постоял у окна, затем вышел. Несколькими   тропинками он достиг берега. Белый песок отделял море от стены леса, склоненной   с естественного возвышения почвы к Ольсену нависшими остриями листьев. Там, в   сумраке глубоком и нежном, дико блестели отдельно озаренные ветви. Там   выглядело все, как таинственная страница неизвестного языка, обведенная   арабеском. Птицы-мухи кропили цветным блеском своим загадочные растения, и,   когда садились, длинные перья их хвостов дрожали, как струны. Что шевелилось   там, смолкало, всплескивало и нежно звенело? что пело глухим рассеянным шумом   из глубины? – Ольсен так и не узнал никогда. Едва трогалось что-то в его   душе, готовой уступить дикому и прекрасному величию этих лесных громад,   сотканных из солнца и тени, – подобных саду во сне, – как с ненавистью   он гнал и бил другими мыслями это движение, в трепете и горе призывая серый   родной угол, так обиженный, ограбленный среди монументального праздника   причудливых, утомляющих див. Мох, вереск, ели, скудная трава, снег… Он поднял   раковину, огромную, как ваза, великолепной окраски, в затейливых и тонких   изгибах, лежавшую среди других, еще более красивых и поразительных, с светлым   бесстыдством гурии, поднял ее, бросил и, сильно топнув, разбил каблуком, как   разбил бы стакан с ядом. Чем дальше он шел, тем тоскливее становилось ему;   сердце и дыхание теснились одно другим, и сам он чувствовал себя в тесноте, как   бы овеянным пестрыми тканями, свивающимися в сплошной жгут. Солнце село;   огромный, лихорадочно сверкающий месяц рассек берег темными полосами; прибой,   шумя, искрился на озаренном песке. Пришла ночь и свернулась на океане с   магнетической улыбкой, как сказка, блеснувшая человеческими глазами.      

Ольсен   остановился: глухой, с шумом воды, пришел издалека голос: «Ольсен, это мы, мы!   Скорее вернись к нам! Это я, твоя милая сестра Марта, и твоя старая мать   Гертруда; и это я – твой отец Петере. Иди и живи здесь…»      

       IV      

       

Два   месяца плыл Ольсен обратно на пароходе «Гедвей», затем прибыл домой и, походив   день-два, лег. Но теперь свободно, устойчиво чувствовал он себя, был даже весел   и, хотя речь свою часто прерывал мучительным кашлем, был совершенно уверен, что   скоро выздоровеет. Ничего не изменилось за время его отсутствия. Так же   безнадежно и скучно судился его отец из-за пая в рыболовном предприятии, так же   возилась в хлеву мать, так же улыбалась сестра, и платье у нее было то самое, в   каком видел он ее год назад.      

Он   лежал, изредка рассказывая о жизни на пароходе, о чужих странах. Можно было и   продолжать слушать его и уйти: так рассказывают о посещении музея. Но с   увлечением, с страстью говорил он о том, как хотелось ему вернуться домой. Чем   больше он вспоминал это, тем ярче и прочнее чувствовал себя здесь, дома, на   старой кровати, под старыми кукующими часами.      

Но бой   часов этих начинал все чаще будить его ночью; жарче было дышать в бессонницу;   сильнее болела грудь. В маете, в страхе, в угрызениях совести за то, что «не   работник», прошла зима. Наконец, весной, стало ясно ему и всем, что конец   близок.      

Он   наступил в свете раскрытых окон, перед лицом полевых цветов. Уже задыхаясь,   Ольсен попросился сесть у окна. Мерзнущий, весь в поту, с подушками под   головой, Ольсен смотрел на холмы, вбирая кровоточащим обрывком легкого   последние глотки воздуха. Тоска, большая, чем в Преете, разрывала его. Против   его дома, у окна, обращенного к холмам, на руках матери сидела и смешно билась,   махая руками и ногами, крошечная, как лепесток, девочка.      

–…Дай!.. –   кричала она, выговаривая нетвердо это универсальное слово карапузиков, но едва   ли могла понять сама, чего именно хочет. «Дай! Дай!» – голосило дитя всем существом   своим. Что было нужно ей? Эти ли простые цветы? Или солнце, рассматриваемое в   апельсинном масштабе? Или граница холмов? Или же все вместе: и то, что за этой   границей, и то, что в самой ней и во всех других – и все, решительно все: – не   это ли хотела она?! Перед ней стоял мир, а ее мать не могла уразуметь, что   хочет ребенок, спрашивая с тревогой и смехом: «Чего же тебе? Чего?»      

Умирающий   человек повернулся к заплаканным лицам своей семьи. Вместе с последним усилием   мысли вышли из него и все душевные путы, и он понял, как понимал всегда, но не   замечал этого, что он – человек, что вся земля, со всем, что на ней есть, дана   ему для жизни и для признания этой жизни всюду, где она есть. Но было уже   поздно. Не поздно было только истечь кровью в предсмертном смешении   действительности и желания. Ольсен повернулся к сестре, обнял ее, затем   протянул руку матери. Его глаза уже подернулись сном, но в них светился тот   Ольсен, которого он не узнал и оттолкнул в Преете.      

– Мы   все поедем туда, – сказал он. – Там – рай, там солнце цветет в груди.   И там вы похороните меня.      

Потом он   затих. Лунная ночь, свернувшаяся, как девушка-сказка, на просторе Великого   океана, блеснула глазами и приманила его рукой, и не стало в Норвегии Ольсена,   точно так же, как не был он живой – там.      

 Клубный арап      

       

       I      

       

Некто   Юнг, продав дом в Казани, переселился в Петроград. Он был холост. Скучая без   знакомых в большом городе, Юнг первое время усиленно посещал театры, а потом,   записавшись членом в игорный клуб «Общество престарелых мучеников», пристрастился   к карточной игре и каждый день являлся в свой номер гостиницы лишь утром, не   раньше семи.      

Никогда   еще азарт не развивался так сильно в Петрограде. К осени 1917 года в Петрограде   образовалось свыше пятидесяти игорных притонов, носивших благозвучные, корректные   наименования, как-то: «Собрание вдумчивых музыкантов», «Общество интеллигентных   тружеников», «Отдых проплюйского района» и т. п. Кроме карточной игры,   ничем не занимались в этих притонах. Каждый, кто хотел, мог прийти с улицы и за   10–15 рублей получить членский билет. Публика была самая сборная: чиновники,   студенты, мародеры, мастеровые, торговцы, шулера, профессиональные игроки и   невероятное количество солдат, располагавших подчас, неведомо откуда, довольно   большими деньгами.      

Когда   Юнг начал играть, у него было около сорока тысяч, вырученных сверх закладной.   Крайне нервный и жадный к впечатлениям, он отдавался игре всем существом, входя   не только в волнующую остроту данных или же битых карт, но в весь строй игорной   ночной жизни. Он настолько познал ее, что не отделял ее от игры; ее наглядность   и размышления о ней как бы сдабривали сухое волнение азарта и часто сглаживали   мучительность проигрыша, развлекая своей мошеннической, живой сущностью. Не   будь этой игорной кулисы, играй Юнг в клубе старинном, чопорном, где «шокинг»   не идет дальше пропавшего карточного долга, пули в лоб или же – верх несчастья   – уличения опростоволосившегося элегантного шулера, Юнг, может быть, бросил бы   скоро игру. Будучи чужим клубной публике, входя только в игру, с ее лицемерной   церемонностью сдерживаемых хорошего тона ради страстей, он, быстро утомленный,   пресытился бы однообразным прыганием очков в раскрываемых картах. А в «Обществе   престарелых мучеников» его заражал азартом и удерживал именно этот густой,   крепкий запах жадной безнравственности, нечто животное к деньгам, в силу чего   они приобретали веский, жизненный вкус, разжигая аппетиты и делаясь оттого   желанными, как голодному кушанье.      

Во всех   петроградских клубах игра шла главным образом в «макао» – старинная португальская   игра, несколько видоизмененная временем.      

В неделю   Юнг изучил быт «Престарелых мучеников». Шулеров, в прямом артистическом   значении этого слова, здесь не было, отчасти потому, что карты при сдаче   вкладывались в особую машинку, мешающую передернуть или сделать накладку   (лишняя, затаенная в рукаве, подобранная сдача на одну или несколько игр), а   более всего по причине множества клубов и большого выбора поэтому арен для   шулерских доблестей. Кроме того, богатые притоны, с целью развить игру,   перебивали друг у друга известных шулеров на гастроли, дабы те заставили говорить   о случившемся в таком-то месте крупном выигрыше и проигрыше. Ради рекламы не   останавливались даже перед тем, чтобы дать Х-су крупный куш специально для   «раздачи», как называется упорное «невезение» банкомета.      

«Престарелые   мученики» наполнялись самой отборной публикой. Тут можно было встретить сюртук   литератора, пошлую толщиной часовую цепочку мясника или краснотоварца, галуны   моряка, кожан, а то и косоворотку рабочего, офицерские погоны и солдатские   мундиры, – без погон, по последней моде. Поражало количество денег у   солдат и рабочих. Это были едва ли не самые крупные, по азарту и деньгам,   игроки почтенного учреждения.      

Как   сказано, прямого шулерства не было, но существовало «арапничество», среднее в   сути своей между попрошайничеством и мошенничеством. Об этом, однако, после.      

       II      

       

Юнг на   первых порах выигрывал. Пословица – «новичкам везет» – права, может быть, потому   что новичок инстинктивно приноравливается к единственному закону игры –   случайности, он ставит где попало и как попало; прибавьте к этому, что новичок   большею частью затесывается в клуб случайно; таким образом, соединение трех   случайностей увеличивает шансы на выигрыш, совершенно так же, как выполнение   сразу трех намерений редко увенчивается успехом. Позже, присмотревшись, как   играют другие, и возомнив, что научился расчету в том, как и где ставить (вещь   нелепая), игрок закрывает глаза на то, что он уже борется с законом случайности   и борется во вред себе, так как естественно в этом случае изнурение нервов,   ведущее к растерянности и безволию. Неизвестно, как лежат карты в колоде.   Думаешь, что ты угадал, на какие табло вот теперь следует ставить и в какую   очередь, – значит думаешь, что знаешь. Но карты издеваются над такой   притязательностью. Есть, правда, небольшое число людей с особо-тонко развитой   интуицией в смысле угадывания, но выигрывать всегда людям этим мешает их же недоверие   к интуиции; зачастую усумнившись в внутреннем голосе, ставят они на другое, чем   показалось, табло и, думая, что обманули судьбу, дуют потом на пальцы.      

Пока Юнг   отделывался только замиранием сердца, ставя куда попало и меча ответы без   учитывания жира и девятки, ему везло. Каждый вечер уходил он с сотнями и   тысячами рублей выигрыша. Нужно отметить, что уйти с выигрышем – вещь несколько   трудная. Выигрывающий обыкновенно назначает себе предельную сумму, с которой,   доиграв ее, и решает уйти. Если ему везет дальше, – из жадности мечтает он   уже о высшей предельной сумме и, не добившись, естественно, предела в беспредельности,   начинает в некий момент спускать деньги обратно. Желания теперь суживаются,   становятся все кургузее и молитвеннее. Вот игрок мечтает уже о том, чтобы   достичь снова бывшей кульминационной точки уплывающей суммы. Вот он говорит:   «Проиграю еще не более, как столько-то, и уйду». Вот он проиграл весь выигрыш,   и бледный, с потухшим взором, ставит опять свои деньги. Не везет! Он, торопясь   в рай, ставит большие куши, удваивает их и остается, наконец, с мелочью на   трамвай или извозчика, но часто лишенный и этого, занимает у швейцара целковый.      

Юнгу   везло, и около месяца, счастливо закладывая банки, меча удачные ответы или понтируя,   купался он в десятках тысяч рублей, привыкнув даже, когда играл, смотреть на   них не как на деньги, а как на подобие игорных марок, – некое техническое   приспособление для расчета. Но счастье, наконец, повернулось к нему спиной.   Проиграв однажды пять тысяч, он приехал на другой день с пятнадцатью и к   закрытию клуба совершенно рассорил их. Удар был ощутителен; желание возвратить   проигранное выразилось в силу возникшего недоверия к своей «метке» тем, что Юнг   начал давать деньги в банк и на ответ другим игрокам, бойкость и опытность   которых казалась ему достаточной гарантией успеха. Лица эти, играя для него, но   более (если им решительно не везло) для многочисленных своих приятелей,   ставивших в таких случаях весьма усердно и крупно, не далее как в неделю лишили   его трех четвертей собственных денег. Иногда незаметно платили они за ставки   больше, чем следует, а затем делились с получающим разницей. Иногда, после того   как карты были уже открыты на то табло, где сияли выигравшие очки, ловко   подсовывалась крупная бумажка и за нее получалось. Иногда банкомет, смешав, как   бы ненарочно, юнговы деньги со своими, разделял их затем не без выгоды для себя   и клялся, что поступил правильно. С помощью таких нехитрых приемов, бывших   обычными среди посетителей «Общества престарелых мучеников», карточные пройдохи   привели Юнга в состояние полной растерянности и нерешительности. Оставшись с   небольшой суммой, он то ставил мало, когда счастье, казалось, подмигивало ему,   то много, когда определенно билась карта за картой, и вскоре, дойдя до   придумывания беспроигрышных «систем» – худшее, что может постигнуть игрока, –   кончил он тем, что остался с двадцатью-тридцатью рублями, напился и в клубе   появился снова через дней пять, подавленный, измученный, без всяких   определенных планов, с одной лишь жаждой – играть, играть во что бы то ни   стало, быть в аду вечной жажды, – ожидая случая, толпиться и вздрагивать,   сосчитывая слепые очки.      

Переход   от воздержанности к запойной игре, а от последней к арапничеству, совершается   незаметно, как все то, где главное действующее лицо – страсть. Окончательно   проигравшись или же став в положение, при котором вообще неоткуда достать своих   денег, игрок начинает обыкновенно собирать долги. Тот ему должен, тот и тот.   Суммы эти служат некоторое время, игра для такого человека сделалась страстью,   ее зуд прочно завяз в душе, подобно раздражению десен, когда ненасытно жуют вар   или грызут семечки. Но вот истребованы, выклянчены и проиграны все долговые   суммы. Возможно, что в этом периоде были моменты относительной удачи, –   тем хуже. Игрок смотрит уже на них как на чужие, даром доставшиеся деньги.   Истрепанные нервы требуют оглушения. Он пьет, развратничает, играет, не   соображая ставок пропорционально наличности, и в скорости начинает занимать   сам. Сначала ему дают, затем – морщатся, ссылаясь на собственный проигрыш,   затем с ругательствами, издевкой над скулением отбивают охоту вообще просить   денег взаймы. Все постоянные посетители знают и его и его привычки, даже тот   соединенный неписаным уставок кружок «арапов», к которому он уже принадлежит,   но, большей частью, не знают ни его жизни, ни имени, ни фамилии. Такова   странность всепоглощающих интересы занятий! Налицо здесь лишь зрительная   фигура; фигура менее значит для этого общества, чем «жир» в картах.      

Когда   так называемая нравственная стойкость достаточно потускнела; когда всю жизнь заполнила   и высосала игра, а задерживающие центры перестают обращать внимание на такие пустяки,   как унижение и обида, – арап готов. Он сделан из попрошайничества, уменья   словить момент, шутовства, настойчивости и мелкого мошенничества. Научившись   быстро вести расчет по всей сложности и учету ставок, он, как настоящий крупье,   за 10 процентов помогает любому желающему метать ответ, но медлительному в   цифровых соображениях. Геройски распоряжается он чужими деньгами; выхватывает   их из рук банкомета или из-под его носа; кричит: «Сойдите!» – «Швали ушли!» –   «Крылья полностью», – «Какие слова?!» (Загнутый угол бумажки, обозначающий   меньшую, чем ассигнация, ставку) – «Комплект!» – «Куш платит!» – «Делайте   вашу игру!» – и все другое, подобное, штампованные выражения выигрыша,   проигрыша и ожидания. Он способствует закладу часов и колец карточнику или   швейцару. Он достает водку. Он дает «на счастье» рубль в банк и бывает в случае   выигрыша необыкновенно привязчив. Он подбрасывает на выигравшее табло лишние   деньги. Он привозит богатых и пьяных игроков. Он пытается из-под локтя   собственника стянуть деньги и, если это замечается, говорит, что хотел   поправить их, они, мол, намеревались упасть на пол. В таких клубах легко   смотрят на обнаруженное покушение смошенничать или украсть. Никогда дело не   вызывает скандала. В худшем случае – короткий гвалт, в лучшем – гневный взор и   угроза трясением пальца.      

Постоянно   играющие должны быть всегда в проигрыше. Расчет их таков: клуб в виде платы за   места, за закладывание банков и штрафами (за игру позже известного часа)   собирает в день, в среднем, – две тысячи. Общая сумма денег, пускаемых в   игру (сообразно процентным отношениям с «ответом» и банком) – сто тысяч.   Через месяц и двадцать дней эти сто тысяч целиком переходят в клубную кассу.      

Юнг стал   арапом.      

       III      

       

Ему не   повезло. Когда он отошел от стола, – денег совсем не было.      

Трясясь,   шаря по карманам и часто мигая, как ослепленный облаком пыли, Юнг старался   припомнить порядок, в каком произошло несчастье, но ощущал лишь бессилие и   тоску. Глубокое отвращение к себе, к игре, к жизни овладело им. Не зная, что   делать, он крикнул, как сумасшедший, в отчаянии: «Покрыт банк!». У стола, где   давалось сорок рублей, банк выиграл.      

– Будет   за мной! – глухо сказал Юнг.      

Поднялся   отвратительный шум. Кто-то из выигравших, внимательно посмотрев на Юнга, внес   сорок рублей.      

– В   банке восемьдесят! – сказал утихомиренный банкомет. – Прием на   первое!      

       IV      

       

Юнг   прошел в читальню, взял номер статистического журнала, повертел его, бросил и   сел в кресло. Глухая подавленность отчаяния держала его вне места и времени.      

– Что   же делать? – сказал он себе. – Теперь – крышка. Одно остается:   броситься с моста в воду. – Он построил это как фразу, но, повторив еще   раз, проник наконец в смысл сказанного и понял, что броситься с моста в воду –   значит умереть. Решимость покончить самоубийством приходит даже у самых   меланхолических натур внезапно. Можно приготовиться к этому в двадцать лет и   все же дождаться внуков; можно, наоборот, никогда не думать серьезно о самоубийстве   и, вдруг почувствовав жизнь нестерпимо омерзительной, кинуться, как к отдыху, к   смерти. Такое непродуманное, но уже тоскливо влекущее решение вдруг оживило   Юнга. В новом, непривычном состоянии безымянного трепета поднялся он с кресла,   но в это мгновение случайно взгляд его упал на одну из картинок Стереоскопа,   рассыпанных на столе. Картинка изображала женщину, сидящую верхом на конце   бревна, выдающемся с озерного берега над водой.      

Юнг взял   картинку. Болезненное желание увидеть перед концом воду, такую же воду, какая   должна была в скорости сомкнуться над ним, заставило его установить изображение   в Стереоскопе и поднести аппарат к глазам. Сначала освещенное электричеством   изображение оставалось плоским, но скоро, уступая напряжению взгляда, выявило   понемногу перспективу и жизненность трех измерений. Юнг увидел большое лесное   озеро, тень в нем от бревна и босые, обнаженные до колен, напрягающиеся   неудобством положения, крепкие ноги женщины. Ее лицо удивило его. Вне аппарата   – оно было застывшим, с тем самым неестественным выражением, какое свойственно   человеку, снимаемому фотографом, а теперь улыбалось. Тяжелое чувство,   предвидение необычайного, родственное тягости перед припадком или в ожидании   мрачного известия, овладело им. Он быстро опустил аппарат и вздрогнул, как от   внезапной струи холода, заметив, что, когда глаза уже расставались с изображением, –   женщина качнула ногой, словно собираясь покинуть бревно и сойти на землю.      

– Дико, –   сказал он, морщась и прикладывая руку к томительно бьющемуся сердцу. «Неужели   сумасшествие – начало его?» – подумал Юнг. Тревога его не проходила, а   нарастала, подобно приближающемуся барабанному бою. Он оглянулся, переживая   странное электризующее ощущение, подобно воображенному, конечно, – тому,   как если бы все предметы ожили, сошли с места, а затем мгновенно разместились в   прежнем порядке, с быстротою частиц ртути, вплескивающихся взаимно.      

Против   него в пустом ранее того кресле сидела смуглая молодая женщина, – та   самая, на которую в Стереоскоп смотрел Юнг. Ее черные, ровные как шнурки, брови   были высоко поставлены над смелыми, большими глазами, блистающими того рода   жуткой одухотворенностью, какая свойственна старинным портретам, в колеблющемся   и неверном свете. От платья и фигуры ее веяло разрушением действительности. То,   что испытал Юнг в течение этого замечательного свидания, никак не может быть   названо страхом. Начало сверхъестественного лежит в нас и выявленное тайными   силами, противу всяческих ожиданий потрясающего недоумения страха, вводит лишь,   правда не без сильного возбуждения, в привычную область веры фактам. Чтобы понять   это, достаточно представить ощущение человека, впервые попадающего под выстрелы   или претерпевающего крушение поезда. Контраст факта разителен с обыденностью   предстояния факту, и, однако, что бы ни толковали люди логической   психологии, – не страх сопутствует указанным фактам. Оцепенение возбуждения   – вот, пожалуй, приблизительно верная оценка переживаний. Что стреляют в   тебя, – этому, пока оно не случилось, так же трудно поверить, как явлению   демона.      

– Это   что? – спросил, тяжело дыша, Юнг.      

В   гостиной, кроме него и неизвестной дамы, никого не было.      

– Слушайте   внимательно, – сказала женщина, наклоняясь через стол к Юнгу. –   Сегодня 23-е число, день, в который я выхожу из тумана. Больше вы меня не   увидите. Я предлагаю вам новую, чудную по результатам игру, которая при удаче   утысячерит всякое счастье, при неудаче магически усилит несчастье. Это – игра   на время. Посмотрите колоду. Возьмите ее себе. У нас она называется Шеес-Магор,   что значит – потерянная и возвращенная жизнь.      

Юнг взял   колоду. В ней, как и в обыкновенной игральной, было пятьдесят два четырехугольных,   но квадратных, лоскутка, сделанных из неизвестного материала, черного и   твердого, как железо, тонкого, как батист, шелковистого на ощупь, слегка   просвечивающего и легкого. До крайности странны были фигуры, разрисованные от   руки, как и все остальные карты, красной и белой красками. Очки пик были   изображены в виде коротких стрел; трефы – трилистников; бубны – красных   четырехугольных цветов; черви – сердец, сжатых рукой. Тяжелая, гротескная   узорность фигур таила в себе нечто идольское, древнее и потустороннее.      

– Играйте   с любым, с кем хотите, – продолжала дарительница, когда Юнг поднял глаза,   весь во власти открывающейся пред ним бездны. – Вам предоставлено ставить   в какую хотите азартную игру любое количество лет, месяцев, дней, часов и даже   минут. Битая ставка переносит вас в будущее на ставленный интервал времени,   ставка выигранная – отдалит в прошлое.      

Последние   слова женщины звучали глухо и отдаленно. Договорив, она исчезла – не расплылась,   не растаяла, а именно исчезла, как в смене кинематографических сцен. Юнг   вскочил, уронил газету и, весь трясясь еще от волнения, нагнулся, собирая   карты. Не поднимая головы, он увидел, что возле его рук движутся, делая что и   он, – еще две руки. Пальцы их были покрыты крупными золотыми кольцами.      

Юнг посмотрел   выше. Перед ним на корточках сидел, помогая собирать, крайне удивленный видом   карт известный игрок Бронштейн, – сложная разновидность Джека Гэмлина в русских   условиях. Круглый, с небольшим брюшком, если не всегда веселый, то неизменно   оживленный, человек этот сказал:      

– Турецкие?      

– Нет, –   машинально ответил Юнг.      

– Греческие?      

– Не…      

– Первый   раз вижу такие карты. Где вы их взяли?      

К Юнгу   вернулось самообладание. Он гладко солгал:      

– Это   карты неизвестно какого происхождения. Ко мне они перешли от отца, вывезшего их   из Дагестана. Слушайте, Яков Адольфович. У меня есть примета (карты были   собраны, и оба присели уже к столу), – если я впустую играю перед   настоящей игрой один удар с кем-нибудь этой колодой, – мне должно тогда   повезти за любым столом.      

– Хорошо, –   сказал Бронштейн. – Все мы игроки – чудаки. Делайте вашу игру. Закладываю   в банк на первый случай, солнце и… хотя бы… луну…      

Быстрыми,   летающими движениями привычного игрока он сдал, как всегда в макао, на четыре   табло и со скучающим видом приподнял свои три карты.      

– Девять, –   с неизменяющим игроку никогда, даже при игре в «пустую», удовольствием сказал   он.      

Юнг еле   успел взглянуть на свои карты, т. е. на те, что покрывали предполагаемое   первое табло. Он проиграл. У него было три.      

       V      

       

Приглашая   Бронштейна сыграть в «пустую», Юнг мысленно определил ставкой пять лет и два   месяца с тем расчетом, что, выиграв, вернется он к особенно любимым в прошлом   дням первых свиданий с Ольгой Невзоровой, девушкой, которая должна была стать   его женой и которую взял от земли тиф. Проигрыш, наоборот, увлекал в   неизвестное, может быть, к смерти. Последнее не беспокоило Юнга. Фантастическая   жизнь клуба, где каждая битая ставка являлась, в виде малом и скудном, образом   смерти, бесчисленным множеством этих отдельных потрясений, давно уже притупила   инстинкт самосохранения; к тому же, как видели мы, Юнг сам желал самоубийственного   конца.      

У карт   не было крапа. Когда они, в числе трех, веером легли перед ним, – в   блестящей черноте их, отражавшей, словно водами глубокой пропасти, свет люстры,   появились, двигаясь, несколько тихо мерцающих точек. Особым, глубинным и   безотчетным знанием Юнг понимал, что точки эти – те годы, которые он поставил.   Девятка Бронштейна бросила ему в горло первый комок спазмы. Странные подобия   гримасы мысли сопровождали движение его руки, когда он открыл свои три карты.      

       

Юнг   повернулся на бок. Все тело нестерпимо ныло, как бы просило уничтожения раздражающих   прикосновений одеяла и тюфяка. Прикрученная на круглом столе лампа горела больным   светом. В кресле спала сестра милосердия, полнолицая, рябая женщина. Голова ее   низко опустилась на грудь, производя такое впечатление, как будто сестрица   всматривается в собственные очки.      

Ворочаясь,   Юнг задел локтем склянку с лекарством: звонко ударившись о стакан, она разбудила   дремавшую женщину.      

– Глупости…   некуда-с… – забормотала она спросонок и очнулась. – Что вам? Пить? Беспокойно,   может? – спросила она привычно заботливым голосом. – А вы хорошо   спали нынче, поправитесь, видно.      

– Да.   В середине ночи проснулся, – не замечая ее смущения, сердито сказал   Юнг. – Смерть идет… Плохо мне.      

– Больные   все мнительны, – сказала сестрица. – Не такие на моих глазах   выздоравливали.      

– А,   ну вас, – с отчаянием прошептал Юнг и закрыл глаза.      

Вчера   вечером с тонкостью интуиции, присущей тяжелобольным, он видел по напряженному   лицу доктора, что дело плохо. Различные воспоминания с беспорядочной яркостью   пробегали в его тоскующей голове. Между прочим, он вспомнил, как был пять лет   тому назад клубным арапом, вспомнил подробности некоторых вечеров, но далее   того сила воспоминаний гасла, оставляя значительный промежуток неопределенных   туманностей, как это часто бывает у людей слабой или рассеянной памяти; так   называемый «провал» лежал между текущим моментом и тем, когда он решил идти   топиться.      

Вдруг   Юнг вспомнил о картах. Они лежали под его подушкой. Сознание его не шло дальше   возможности очутиться с помощью их в небытии или в новых (старых?) условиях.   Оно и не могло идти дальше: магическая игра являла действительность столь   опрокинутой, отраженной в себе и послушной необычайному, что Юнг бессильно   поморщился. Он хотел быть с Ольгой Невзоровой или не быть совсем.      

– Юлия   Петровна, – слабым голосом сказал он, – подвиньте мне, пожалуйста,   столик.      

– Чего   вы надумали еще? Лежите, лежите себе!      

– Да   ну, подвиньте.      

Она   поспорила еще, но исполнила, наконец, его желание. Юнг с трудом приподнялся на   локте, положив перед собой колоду. По причине слабости, а также чтобы избежать   вопросов и любопытных взглядов сестры милосердия, в случае если бы она   принялась рассматривать карты, Юнг задумал упрощенную игру в «кучки». В игре   этой – если играют двое – колода делится краном вверх на две равных или   неравных половины. Каждый выбирает, какую хочет, выигрывает тот, чья нижняя   карта старше нижней карты противной «кучки».      

Очки   Юлии Петровны с беспокойством и удивлением следили за его действиями.      

Юнг стал   медленно приподнимать «кучку», лежавшую ближе к нему. «Десять лет… десять лет и   четыре месяца», – мысленно твердил он.      

– Ах, –   дико закричал он, увидев в то же мгновение против короля второй «кучки» свою   пиковую десятку.      

Все   кончилось.      

 Преступление Отпавшего   Листа      

       

       I      

       

Ранум   Нузаргет сосредоточенно чертил тростью на веселом песке летнего сквера таинственные   фигуры. Со стороны можно было подумать, что этот грустный худой человек в кисейной   чалме коротает бесполезный досуг. Однако дело обстояло серьезнее. Чертя   арабески, изученные линии которых в процессе их возникновения помогали его   напряженной воле посылать строго оформленные волны беззвучного   разговора, – Ранум Нузаргет вел страстную речь своей сильной, жестоко   наказанной душой с далеким углом земли – приютом Великого Посвящения.      

Прошел   час. Ранум высказал все. Раскаяние, скорбь, тоска – ужас отверженности, –   все передал изгнанник в далекую, знойную страну, Великому Посвящению. Трепет   незримых струн, соединивших его с вездесущей волей Высшего из Высших, того, чье   лицо он, Ранум Нузаргет, не удостоился видеть, – трепет опал. Струны   исчезли. Ранум поднял голову и стал ждать ответа.      

Перед   ним, взад-вперед, пестрой сменой одежд и лиц шло множество городского люда. В   этом огромном городе, кипящем лавой страстей, – алчности, гнева,   изворотливости, страха, тысячецветных вожделений, растерянности и   наглости, – Ранум испытывал острые мучения духа, стремящегося к покою   блаженного созерцания, но вынужденного пребывать в грязи, крови и тьме   несовершенных существ, проходящих низшие воплощения. Военный ад и социальное землятресение   мешали ему совершать внутреннюю работу. Заразительность настроения миллионов,   чувствительная любому горожанину, с неизмеримо большею силой проникала в   Ранума, так как малейшее внимание его изощренной силы позволяло ему читать   мысли, более – знать всю сокровенную сущность человеческой личности.      

Он   пристально смотрел на прохожих, временами любопытно оглядывавщих белый халат, чалму   и тонкое, коричневое лицо индуса с неподвижными, черными глазами, остающимися в   памяти как окрик или удар. Пока что Ранум не видел ничего особенного. Двигался   прикрытый однообразной формой ряд обычных мерзостей, но среди них, на исходе   срока ожидавшегося ответа, прошел некто, – ничем не замечательный нашему   наблюдению и поразительный для Ранума. Ему было лет тридцать; одет он был   скромно, здоров, с приятным легким лицом и твердой походкой.      

Ранум   глубоко вздохнул. Душа прохожего, совершенно ясная ему была мертва как часы. Ее   механические функции действовали отлично, свидетельством чему служили живой,   острый взгляд прохожего, его перегруженность заботами о семье и пище, но   магическое начало души, божественный свет Великой силы потух. Роза, потерявшая   аромат, могла бы стать символом этого состояния. Душа прохожего была убита   многолетними сотрясениями, ядом злых впечатлений. Эпоха изобиловала ими.   Беспрерывный их ряд в грубой схеме возможно выразить так: тоска, тягость,   насилие, кровь, смерть, трупы, отчаяние. Дух, содрогаясь, пресытился ими, огрубел   и умер – стал трупом всему волнению жизни. Так доска, брошенная в водоворот   волн, среди многоформенной кипучести водных сил, неизмеримо сохраняет плоскость   поверхности, мертво двигаясь туда и сюда.      

Ранум   встречал много таких людей. Их путь требовал воскрешения. Меж тем, уловив тон   судьбы в отношении этого прохожего, йог видел, что не далее как через два часа   мертвый духом умрет и физически. Пока он еще не мог определить, какой род   смерти прикончит с ним, но проникся к несчастному великим состраданием.   Человек, оканчивающий свои дни с мертвой душой, выходил навсегда из круга   совершенствования и конечного достижения блаженства Нирваной. Он переживал свое   последнее воплощении. Он терял все, не подозревая об этом.      

Прохожий,   ужаснувший Ранума, скрылся в толпе, но индус мысленно видел его путь среди   городских улиц. Пока он оставил его, прислушиваясь к ответу Великого   Посвящения.      

Ответ   этот раздался подобно шуму крови или музыкальному восприятию. Он был мрачен и   краток. Ранум услышал:      

«Тому,   чье имя ныне, – „Отпавший Лист“.      

Еще не   кончен срок очищения.      

Ранум!   Ты вернешься, когда не будешь страдать. Сильно земное в тебе; разрушь и   проснись.»      

       II      

       

Ранум   был жертвой силы воображения. Ему давалось очень легко то, над чем другие ученики   йогов трудились годами. Начало воспитания – отправные точки концентрации   внутренней силы заключаются в упражнениях, часть которых может быть здесь   рассказана.      

Сидя в   строго условной позе, в обстановке и времени, определенных вековым ритуалом,   ученик представляет на своем темени точку. Представление должно иметь силу   реальности. Следующим усилием является превращение – воображением этой точки в   пламенный уголь. Затем: уголь описывает сплошной огненный круг вокруг сидящего   и плоскость круга вертикальна земле. Затем круг начинает вращаться справа   налево с быстротой волчка, – так что сидящий видит себя заключенным в   огненной сфере.      

Средняя   продолжительность – в отдельности – достижений этих такова: точка – от одного   до семи дней; уголь – от трех месяцев до одного года; круг – от трех до пяти   лет; сфера – от пяти до семи.      

Исключительная   сила воображения помогла Рануму овладеть всей этой серией упражнений менее чем   в один год. Тридцати лет он готовился уже принять Великое Посвящение.      

За три   дня до совершения таинства он пал, – его смял бунт связанных молодых сил,   взрыв желаний. Все чистые цветы его духовного сада испепелились безудержным   пожаром. Находясь в пустыне, в полном одиночестве, ради последнего   сосредоточения высших размышлений, он дал себе – молниями воображения,   материализующего представления, – все земное: власть, роскошь, негу и   наслаждение. Сияющий, разноцветный рай окружал его.      

Когда он   очнулся, неумолимое приказание изгнало его в мир. Здесь среди потомков темной,   материальной жизни он должен был пробыть до того времени, когда в тягчайших   испытаниях и соблазнах станет бесстрастен и нем к земному. Кроме того, под   страхом полного уничтожения ему было запрещено проявлять силу. Он должен был   идти в жизни простым свидетелем временных ее теней, ее обманчивой и пестрой   игры.      

       III      

       

Скорбь,   вызванная ответом, прошла. Поборов ее, Ранум услышал гад головой яркий, густой   звук воздушной машины. Он посмотрел вверх, куда направились уже тысячи   тревожных взглядов толпы и, не вставая, приблизился к человеку, летевшему под   голубым небом на высоте церкви.      

Бандит   двигался со скоростью штормового ветра. За его твердым, сытым лицом с напряженными,   налитыми злой волей чертами и за всем его хорошо развитым, здоровым телом сверкала   черная тень убийства. Он был пьян воздухом, быстротой и нервно возбужден   сознанием опасного одиночества над чужим городом. Он готовился сбросить шесть   снарядов с тем чувством ужасного и восхищением перед этим ужасным, какое   испытывает человек, вынужденный броситься в пропасть силой гипноза.      

Труба   шестиэтажного дома скрыла на минуту белое видение, гулко сверлящее воздух, но   Ранум тайным путем сознания, постичь которое мы бессильны, установил уже связь   меж бандитом и прохожим с мертвой душой. Человек с мертвой душой должен был   погибнуть от снаряда, брошенного на углу Красной и Черной улиц. Ранум заставил   себя увидеть его, медленно вышедшего из лавки по направлению к остановке   трамвая. Он увидел также не заполненную еще падением бомбы пустую кривую   воздуха и понял, что нельзя терять времени.      

«Да, –   сказал Ранум, – он умрет, не узнав радости воскресения. Это тягчайшее из   злодейств, мыслимых на земле. Я не дам совершиться этому».      

Он знал,   что погибнет сам, вмешавшись нематериальным проявлением воли в материальную   связь явлений, но даже тени колебания не было в его душе. Ему дано было   понимать, чего лишается человек, лишаясь радости воскресения мертвой души. Ужас   потряс его. Он сосредоточил волю в усилие длительного порыва и перешел, –   внутренно, – с скамьи сквера на белое сверло воздуха, к пьяному исступлением   человеку и там заградил его дух безмолвными приказаниями.      

Летевший   человек вздрогнул; им овладели смятение и тоска. Его члены как бы налились   свинцом; в глазах потемнело. Его сознание стало безвольным сном. Не понимая,   что и зачем делает, он произвел ряд движений, существенно противоположных   назначенной себе цели. Аппарат круто повернул в сторону, вылетел над рекой, к   огромной пустой площади и, мягко нырнув вниз, разбился с смертельной высоты о   кучи булыжника.      

Ранум   услышал гул неразрушительных взрывов и понял, что совершил преступление. Выпрямившись,   спокойно сложив руки, он ожидал казни. В это время от клена, распустившего над   его головой широкие, тенистые ветви, на колени Ранума упал отклеванный птицей   зеленый лист, и Ранум машинально поднял предсмертный подарок дерева.      

Тогда из   глубины дивных пространств Индии, из воздуха и из сердца Великого Посвящения   услышал он весть, заставившую его улыбнуться:      

«Брат   наш, Отпавший Лист, ты совершил великое преступление!      

Оно   прощено, – ради жертвы, перед которою ты не остановился.      

Отныне –   оторванный навсегда от святого дерева, – ты, слишком непокорный, чтобы   быть с нами, но и не заслуживающий уничтожения, – ибо восстал против   смерти духа, – будешь одинок и вечно зелен живой жизнью, подобной тому   листу, какой держишь в руке».      

Ранум   поцеловал душистый кленовый листик и с легким сердцем удалился из сквера.      

 Сила непостижимого      

       

В то   время как одним в эту ночь снились сказочные богатства Востока, другим снилось,   что черти увлекают их в неведомые дали океана, где должны они блуждать до   окончания жизни.      

Ф.   Купер. «Мерседес-де-Кастилья».      

       

       I      

       

Среди   людей, обладающих острейшей духовной чувствительностью, Грациан Дюплэ занимал   то беспокойное место, на котором сила жизненных возбуждений близка к прорыву в   безумие. Весьма частым критическим его состоянием были моменты, когда, свободно   отдаваясь наплывающим впечатлениям, внезапно вздрагивал он в привлекательно   ужасном предчувствии мгновенного озарения, смысл которого был бы откровением   смысла всего. Естественно, что человеческий разум инстинктивной конвульсией   отталкивал подобный потоп, и взрыв нервности сменялся упадком сил; в противном   случае – нечто, огромнее сознания, основанное, быть может, на синтезе   гомерическом, неизбежно должно было сокрушить ум, подобно деревенской мельнице,   обслуженной Ниагарой.      

Основным   тоном жизни Дюплэ было никогда не покидающее его чувство музыкального обаяния.   Лучшим примером этого, вполне объясняющим такую странность души, может служить   кинематограф, картины которого, как известно, сопровождаются музыкой. Немое   действие, окрашенное звуками соответствующих мелодий, приобретает поэтический   колорит. Теряется моральная перспектива: подвиг и разгул, благословение и   злодейство, производя различные зрительные впечатления, дают суммой своей лишь   увлекательное зрелище – возбуждены чувства, но возбуждены эстетически. Меж   действием и оркестром расстилается незримая тень элегии, и в тени этой тонут   границы фактов, делая их – повторим это – увлекающим зрелищем. Причиной служит   музыкальное обаяние; следствием является игра растроганных чувств, ведущих   сквозь тень элегии к радости обостренного созерцания.      

Такое же   именно отношение к сущему – отношение музыкальной приподнятости – составляло   неизменный тон жизни Дюплэ. Его как бы сопровождал незримый оркестр, развивая   бесконечные вариации некой основной мелодии, звуки которой, недоступные слуху   физическому, оставляли впечатление совершеннейшей музыкальной прелести. В силу   такого осложнения восприятий личность Дюплэ со всем тем, что делал, думал и   говорил, казалась самому ему видимой как бы со стороны – действующим лицом   пьесы без названия и конца – предметом наблюдения. Даже страдания в самой их   черной и мучительной степени переносились Дюплэ тою же дорогой стороннего   впечатления; сам – публика. И герой пьесы – был он погружен в яркое созерцание,   окрашенное музыкальным волнением.      

Вместе с   тем во время тревожных и странных снов, переплетавших жизнь с почти осязаемым   миром отчетливых сновидений, он несколько раз слышал музыку, от первых же   тактов которой пробуждался в состоянии полубезумного трепета. Музыка эта была   откровением гармонии, какой не возникало еще нигде. Ее красота ужасала   сверхъестественной силой созвучий, способных, казалось, превратить ад в лазурь.   Неохватываемое сознанием совершенство этой божественно-ликующей музыки было –   как чувствовал всем существом Грациан Дюплэ – полным воплощением теней великого   обаяния, с которым он проходил жизнь и которое являлось предположительно эхом   сверкающего первоисточника.      

Однако   память Дюплэ по пробуждении отказывалась восстановить слышанное. Напрасно еще   полный вихренных впечатлений схватывал он карандаш и бумагу в обманчивом   восторге ложного захвата сокровища; звуки, удаляясь, бледнели, вспыхивая   изредка мучительным звуковым счастьем, смолкали, и тишина ночи ревниво останавливала   их эхо – музыкальное обаяние.      

Грациан   Дюплэ был скрипач.      

       II      

       

Изыскания   Румиера в области цветной фотографии и гипноза, в двух столь различных ведомствах   ищущей деятельности, достигнув значительных успехов, создали тем самым настойчивому   ученому многочисленный и беспрерывно увеличивающийся круг почитателей. Поэтому   дверной звонок был мучителем Румиера, и он в тот день, о котором идет речь, с   мукой выслушивал его двадцатый по числу треск, заметив слуге, что, если   посетитель не выкажет особой настойчивости, – не лишним будет напомнить   ему об окончании через пять минут приемного часа доктора.      

Однако,   возвращаясь, слуга доложил, что посетитель, очень болезненный человек с виду,   проявил требовательность раздражительную и упорную. Румиер отложил в сторону   бледный снимок цветущих утренних облаков и перешел к письменному столу, где   встречал посетителей. Дав знак пропустить неизвестного к себе, он увидел   человека вульгарной внешности, типа рыночных проходимцев, одетого   безотносительно к моде и с сомнительною опрятностью; он был мал ростом, но   страшно худ, что заменяло ему высокие каблуки. Тупое страдание мелькало в его   запавших глазах; лоб был высок, но скрыт прядями черных волос, забытых гребнем;   нервность интеллигента и огрубение тяжелой жизненной школы смешивались в этом   лице, насчитывавшем, быть может, тридцать с небольшим лет.      

– Я   музыкант, – сказал он после обычных предварительных фраз, произнесенных   взаимно, – и чрезвычайно прошу вас не отказать мне в великой помощи.   Случай, который видите вы в моем лице, едва ли представлялся разнообразию даже   вашей практики. Меня зовут Грациан Дюплэ.      

Около   года назад среди снов, ощущения и детали которых имеют для меня почти реальное   значение, благодаря их, так сказать, печатной яркости, я уловил мотив –   неизъяснимую мелодию, преследующую меня с тех пор почти каждую ночь. Мелодия   эта переходит всякие границы выражения ее силы и свойств обычным путем слов;   услышав ее, я готов уверовать в музыку сфер; есть нечеловеческое в ее величии,   меж тем как красота звукосочетаний неизмеримо превосходит все сыгранное до сих   пор трубами и струнами. Она построена по законам, нам неизвестным. Пробуждаясь,   я ничего не помню и, тщетно цепляясь за впечатление, – единственное, что   остается мне в этих случаях, подобно перу жар-птицы, – пытаюсь открыть   источник, сладкая капля которого удесятеряет жажду погибающего в безводии. Быть   может, во сне душа наша более восприимчива; раз зная, помня, что слышал эту   чудесную музыку, я тем не менее бессилен удержать памятью даже один такт. Как   бы то ни было, усердно прошу вас приложить все ваше искусство или к укреплению   моей памяти, или же – если это можно – к прямой силе внушения, под неотразимым   давлением которой я мог бы сыграть (я захватил скрипку) в присутствии вашем все   то, что так отчетливо волнует меня во сне. Два различной важности следствия   может дать этот опыт: первое – что совершенство таинственной музыки окажется   сонным искажением чувств, как нередко бывает с теми, кому снится, что они   читают книгу высокой талантливости, – меж тем, проснувшись, вспоминают   лишь ряд бессмысленных фраз; тогда, уверившись в самообмане, я прибегну к   систематическому лечению, вполне довольный сознанием, что немного теряю от   этого; второе следствие – нотное закрепощение мелодии – неизмеримо важнее. Быть   может, весь музыкальный мир прошлого и настоящего времени исчезнет в новых   открытиях, как исчезают семена, став цветками, или как гусеница, перестающая в   назначенный час быть скрытой ликующей бабочкой. Быть может, изменится,   сдвинувшись на основах своих, самое сознание человечества, потому что, –   повторяю и верю себе в этом, – сила той музыки имеет в себе нечто   божественное и сокрушительное.      

Дюплэ   высказал все это, сопровождая речь сильной, но плавной жестикуляцией; его манера   говорить выказывала человека, привычного к рассуждениям не только лишь о вещах   банальных или семейных; взгляд его, хотя напряженный, изобличая крайнюю   нервность, был лишен теней безумия, и Румиер нашел, что опыт, во всяком случае,   обещает быть интересным. Однако, прежде чем приступить к этому опыту, он счел   нужным предупредить Дюплэ об опасности, связанной с таким сильным возмущением   чувств в гипнотическом состоянии.      

– Вы, –   сказал Румиер, – не подозреваете, вероятно, ловушки, в какую может   заманить вас чрезмерное мозговое возбуждение, оказавшееся (надо допустить это)   бессильным восстановить несуществующее. Допуская, что эта мелодия – лишь   поразительно ясное представление – желание, жажда, – все, что хотите, но   не сама музыка, – я могу наградить вас тяжелым душевным заболеванием: даже   смерть угрожает вам в случае мозгового кровоизлияния, что возможно.      

– Я   готов, – сказал Дюплэ. – Распорядитесь принести мою скрипку.      

Когда   это было исполнено и Дюплэ со смычком и скрипкою в руках уселся в глубокое покойное   кресло, Румиер в течение не более как минуты усыпил его взглядом и приказанием.      

– Грациан   Дюплэ! – сказал доктор, испытывая непривычное волнение. – Приказываю   вам меня слышать и мне повиноваться во всем без исключения.      

– Я   повинуюсь, – мертвенно ответил Дюплэ.      

Квартира   Румиера была в первом этаже, окнами выходя на небольшой переулок. Окно кабинета   было раскрыто. Музыкант сидел невдалеке от окна. Он был неподвижен и бледен;   крупный холодный пот стекал по его лицу. Румиер, помедлив, сказал:      

– Дюплэ!   Вы слышите музыку, о которой мне говорили.      

Дюплэ   затрепетал; невидящие глаза открылись широко и безумно, и молния экстаза изменила   его лицо, подобно засверкавшему от солнца тусклому до того морю. Долгий как   стихающий гул колокола стон огласил комнату.      

– Я   слышу! – вскричал Дюплэ.      

– Теперь, –   дрожа сам в потоке этого нервного излучения, незримо рассеиваемого музыкантом, –   теперь, – продолжал Румиер, – вы играйте то, что слышите. Скрипка в   ваших руках. Начинайте!      

Дюплэ   встал, резко взмахнул смычком, и сердце гипнотизера, силой мгновенно прихлынувшей   крови, болезненно застучало. При первых же звуках, слетевших со струн скрипки   Дюплэ, Румиер понял, что слушать дальше нельзя. Эти звуки ослепляли и   низвергали. Никто не мог бы рассказать их. Румиер лишь почувствовал, что вся   его жизнь в том виде, в каком прошла она до сего дня, совершенно не нужна ему,   постыла и бесполезна и что под действием такой музыки человек – кто бы он ни   был – совершит все с одинаковой яростью упоения – величайшее злодейство и   величайшую жертву. Тоскливый страх овладел им; сделав усилие, почти нечеловеческое   в том состоянии, Румиер вырвал скрипку из рук Дюплэ с таким чувством, как если   бы плюнул в лицо божества, и, прекратив тем уничтожающее очарование, крикнул:      

– Дюплэ!   Вы ничего не слышали и ничего не играли. Вы совершенно забыли все, что происходило   во время вашего сна, сядьте и проснитесь!      

Дюплэ,   сев, сонно открыл глаза. Пробуждение оставило ему чувство беспредельной тоски;   он помнил лишь, зачем пришел к Румиеру, и, восстановив это, задал   соответствующий вопрос.      

– Следовало   ожидать этого, – сказал Румиер, стоя к нему спиной и повернувшись лишь после   того, как овладел волнением. – Вы сыграли несколько опереточных арий,   перемешанных с обрывками серенады Шуберта.      

После   краткого разговора, последовавшего за сообщением Румиера, Дюплэ, растерянно извиняясь,   поблагодарил его и вышел на улицу. Здесь, с первых шагов, догнал и остановил   его неизвестный, прилично одетый человек; он был чрезвычайно возбужден;   взглянув на скрипку Дюплэ и мельком поклонившись, человек этот спросил:      

– Простите,   не вы ли это играли сейчас за окном, выходящим на переулок? Музыка ваша   внезапно оборвалась; случайно проходя там, я слышал ее и желал бы еще услышать.   Что играли вы?! Вопрос мой не празден: я, бывший офицер, плакал навзрыд, как   маленький, среди шума и суеты дня, от неведомых чувств. Что это, ради бога, и   кто вы?      

Дюплэ,   начавший слушать рассеянно, под конец речи прохожего мгновенно уяснил истину.   Бешенство овладело им. Оставив своего собеседника, с быстротой оскорбительной и   тревожной, он кинулся назад, позвонил и менее чем через минуту снова стоял   перед изумленным гипнотизером. Ярость заставила его потерять всякую связность   речи; задыхаясь, он крикнул:      

– Ты   скрыл!.. Скрыл!.. Негодяй! Знаешь ли ты, что взял у меня?! Хуже убийства! Нет   прощения! Смерть!.. Смерть за это!      

Он бросился   на Румиера и повалил его, нанося удары. В этот момент явились на шум слуги. Они   не без труда связали Дюплэ, который после того распоряжением доктора был   отвезен в психиатрическую лечебницу.      

С тех   пор он жил там, проявляя все признаки неизлечимой меланхолии, перемежающейся   время от времени припадками самого разнузданного бешенства. В тихом состоянии   он обыкновенно подолгу с тоской и слезами играл на своей скрипке, ища   потерянное и удивляя врачей оригинальностью некоторых фантазий, сочиняемых   беспрерывно. Иногда, среди вариаций на одну, особенно грустную тему, из-под   смычка слетали странные такты, заставляющие бледнеть, – вспышки   обессиленной красоты, намеки на нечто большее… но это повторялось все реже и   кончилось с его смертью, пришедшей в бреду, полном горячих просьб поднять   безжалостный занавес, скрывающий таинственное, прекрасное зрелище.      

 Борьба со смертью      

       

       I      

       

– Меня   мучает недоделанное дело, – сказал Лорх доктору. – Да: почему вы не   уезжаете?      

– Любезный   вопрос, – медленно ответил Димен, сосредоточенно оглядываясь. –   Кровать надо поставить к окну. Отсюда, через пропасть, виден весь розовый   снеговой ландшафт. Смотрите на горы, Лорх; нет ничего чище для размышления.      

– Почему   вы не уезжаете? – твердо повторил больной, взглядом заставив доктора обернуться. –   Димен, будьте откровенны.      

Лорх   лежал на спине, повернув голову к собеседнику. Заостренные черты его   бескровного лица, обросшего лесом волос, выглядели бы чертами трупа, не будь на   этом лице огромных, как бы вывалившихся от худобы глаз, сверкающих морем жизни.   Но Димен хорошо знал, что не пройдет двух дней, – и болезнь круто покончит   с Лорхом.      

– Мне   здесь нравится, – сказал Димен. – Меня хорошо кормят, я две недели   дышу горным воздухом и быстро толстею.      

Лорх с   трудом поднес к губам папиросу, закурил и тотчас же бросил: табак был противен.      

– Меня   мучает недоделанное дело, – повторил Лорх. – Я расскажу вам его.   Может быть, вы тогда поймете, что мне надо знать правду.      

– Говорите, –   сердито отозвался Димен.      

– На   днях приедет Вильтон. В его руках все нити новой концессии, я лично должен говорить   с ним. Если я не смогу говорить лично, важно, не откладывая, подыскать надежное   лицо. Меня не испугаете. Да или нет?      

– Третий   день вы допрашиваете меня, – сказал доктор. – Ну, я скажу. Вы, Лорх,   умрете, не позже как через два дня.      

Лорх   вздрогнул так, что зазвенели пружины матраца. Он взволновался и сразу еще более   ослабел от волнения. Стало тихо. Доктор с лицом потрясенного судьи, объявившего   смертный приговор, – встал, хрустнул пальцами и подошел к окну.      

Больной   едва слышно рассмеялся.      

– Вильтон,   положим, не приедет, – насмешливо сказал он, – и нет у него никакой   концессии. Но я узнал, что нужно. Кровать действительно можно переставить к   окну.      

– Вы   сами… – начал Димен.      

– Сам,   да. Благодарю вас.      

– Наука   бессильна.      

– Знаю.   Я хочу спать.      

Лорх   закрыл глаза. Доктор вышел, распорядился оседлать лошадь и уехал на охоту. Лорх   долго лежал без движения. Наконец, вздохнув всей грудью, сказал:      

– Какая   гадость! Просто противно. Какая гадость – повторил он.      

       II      

       

Лорх   заснул и проснулся вечером, когда стемнело. Он не чувствовал себя ни хуже, ни   лучше, но, вспомнив слова доктора, внутренне ощетинился.      

– Еще   будет время размыслить обо всем этом, – сказал он, придавливая кнопку   звонка. Вошла сиделка.      

Лорх   сказал, чтобы позвали племянника.      

Его   племянник, широкий в плечах, немного сутулый молодой человек двадцати четырех   лет, в очках на старообразном, белобрысом лице, услышав приказание дяди, сказал   недавно приехавшей сестре:      

– По-видимому,   Бетси, мы выиграли. Ты уже плакала у него?      

– Нет. –   Бетси, дама зрелого возраста, торговка опиумом, находила, что слезы – большая   роскошь, если можно обойтись и без них.      

– Нет,   я не плакала и плакать буду только постфактум. Завещание в твою пользу.      

– Как   знаешь. Я иду.      

– Ступай.   Намекни, что я хотела бы тоже увидеть его сегодня.      

Вениамин   сильно потер кулаком глаза и ласково постучал в дверь.      

– Войди, –   сурово разрешил Лорх.      

Вениамин,   страдальчески играя глазами, подошел к постели, вздохнул и сел в прямолинейной   позе египетских сидящих статуй.      

– Дядя!   Дядя! – усиленно горько сказал он. – Когда же, наконец, вы встанете?   Ужас повис над домом.      

– Слушай,   Вениамин, – заговорил Лорх, – сегодня я говорил с доктором.      

Он   приостановился. Вениамин заблаговременно поднес руку к очкам, чтобы, сняв их в   патетический момент – ни раньше, ни позже, – оросить слезами платок.      

Лорх   смотрел на него и думал:      

«У   малого три любовницы, – две – наглые, красивые твари, а третья – дура. Сам   он – прохвост. Он подделал три моих векселя. Меня он ненавидит, согласно его   речи в Спартанском клубе. Сколько получил он за это выступление – неизвестно,   но сплетен развел порядочно и провалил меня в окружном списке. Для такой   компании мой миллион – короткая жвачка».      

– О!   Надеюсь, доктор… Дядя! Вы спасены?! – с натугой вскричал племянник.      

– Подожди.   Мне жалко вас, – тебя, милый, и Бетси, очень жалко…      

– Дядя! –   разучено зарыдал Вениамин, – скажите, что этого не будет… что вы пошутили!      

– Нисколько.   Вы должны примириться с судьбой.      

– Боже   мой?!      

– Да.      

– Итак   – примириться?! Родной и дорогой дядя…      

– Хорошо,   спасибо. Я хочу сказать, что моя болезнь прошла спасительный кризис, и я, через   сутки, самое большое, – снова буду петь басом «Ловцы жемчуга».      

Вениамин   оторопел. Прилив грубой злобы заставил его вскочить, но он вовремя перевел   порыв этого чувства в нескладное ликование:      

– Вот   свинья Димен!.. Он мог бы сказать нам… Не мучить нас! Поздравляю, милый дядя!   Живи и работай! Я ожидал этого!      

Лорх   посмотрел на темную замочную скважину, достал через силу из-под подушки револьвер   и выпалил в потолок.      

Племянник   отпрыгнул. За дверью раздался визг: там кто-то упал. Вениамин, открыв дверь,   показал себе и Лорху растянувшуюся Бетси.      

– Как   вы любите это дело, Бетси! – кротко сказал Лорх.      

– Дура! –   зашипел брат сестре, подымая ее. – Спокойной ночи, дядя! Вам теперь нужен   покой!      

– Как   и вам, – холодно сказал Лорх.      

Родственники   ушли. В гостиной Бетси заплакала тяжелыми ненавидящими слезами. Вениамин вынул   из букета розу, понюхал и свернул цветку венчик.      

– Он   врет. Он злобно мучает нас, – сказал племянник. Бетси высморкалась. Они сели   рядом и стали шептаться.      

       III      

       

По   приказанию Лорха, кровать была передвинута к окну. Стояли жаркие ночи.      

Дом был   построен на самом краю пропасти – меж стеной и отвесом бездны оставалась тропинка   фута два шириной. Лорх видел в россыпи белых звезд полную, над горным хребтом,   луну; ее свет падал в пропасть над непроницаемым углом тени. Смотря за окно в   направлении ног, Лорх видел на обрыве среди камней куст белых цветов. Он думал,   что цветы эти останутся, а его, Лорха, не будет.      

Тогда,   решив продолжать жить, он тщательно привел мысли в порядок и понял, что самое   главное, – побороть слабость. Лорх резко поднялся. Голова закружилась. Он   стал, сидя, раскачиваться; затем, взяв с ночного столика нож, ударил себя им в   бедро. Резкая боль вызвала тревогу сердцебиения; кровь бросилась в голову. Лорх   вспотел; пот и ярость сопротивления дали его душе порывистую энергию,   сопровождающуюся жаром и дрожью.      

Не   говоря уже о том, что каждое движение было ему невыразимо противно (Лорх хотел   бы отдаться болезненному покою), всякое представление о движении казалось   совершенно ненормальным явлением. Несмотря на это, Лорх, как   загипнотизированный, встал и упал на пол. Сапоги лежали возле него; он, лежа,   натянул их, затем, поймав ножку кровати, – встал, уселся и принялся   одеваться. Когда он закончил это дело, его бросало из стороны в сторону. Новый   припадок головокружения заставил его несколько минут лежать, уткнувшись лицом в   подушку. После этого его стошнило; жадно возжелав пить, он весь облился водой,   но осушил графин и выбросил его в пропасть. Затем он направился расползающимися   ногами к двери, но попал к печке. От печки Лорх направился снова к двери, но   печка вновь приветствовала его и он держал ее в объятиях пять минут. Когда он   попал, наконец, к двери, в комнате было все опрокинуто. Лорх опустился на   четвереньки, чтобы не производить шума, полчаса потратил на то, чтобы нащупать   головой, в темноте, дверцу буфета, отыскал и стал пить коньяк.