1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– За  кем вам будет угодно, – отвечал Фуке, не помня себя от счастья.    

– Ну,  ну, спускайтесь скорее на землю с вашего седьмого неба, – сказал  Арамис, – вот господин Кольбер. Ото, пока мы читали, он собрал вокруг себя  целую толпу; около него так и увиваются и хвалят его, льстят ему; положительно,  он становится силою!    

Действительно,  Кольбера окружили все остававшиеся в саду придворные и наперерыв говорили ему  комплименты по поводу удачно устроенного праздника, что очень льстило его самолюбию.    

– Если  бы Лафонтен был здесь, – сказал, улыбаясь, Фуке, – какой был бы  прекрасный случай продекламировать басню: «Лягушка, желающая уподобиться волу».    

Кольбер  вышел на ярко освещенное место; Фуке ожидал его с бесстрастной и слегка  насмешливой улыбкой. Кольбер тоже улыбался ему; он заметил своего врага с  Четверть часа тому назад и приближался к нему зигзагами.    

Улыбка  Кольбера предвещала что-то недоброе.    

– Держитесь, –  шепнул Арамис суперинтенданту, – этот плут собирается попросить у вас еще  несколько миллионов на свои фейерверки и цветные стекла.    

Кольбер  поклонился первый, стараясь принять как можно более почтительный вид.    

Фуке  едва кивнул головой.    

– Ну  как, ваше превосходительство, – спросил Кольбер, – вам понравился  праздник? Хороший ли у нас вкус?    

– Отменный, –  отвечал Фуке так, что невозможно было уловить в его словах ни малейшей  насмешки.    

– Благодарю  вас, – злобно процедил Кольбер, – вы очень снисходительны… мы, слуги  короля, люди бедные, и Фонтенбло нельзя сравнить с Во.    

– Это  правда, – флегматично кивнул Фуке, который наиболее мастерски играл роль в  этой сцене.    

– Чего  же вы хотите, ваше превосходительство, – хихикнул Кольбер, средства у нас  скромные.    

Фуке  сделал жест, выражавший согласие.    

– Однако, –  продолжал Кольбер, – вы могли бы с присущим вам размахом устроить его величеству  праздник в ваших чудесных садах… В тех садах, которые обошлись вам в шестьдесят  миллионов.    

– В  семьдесят два, – поправил Фуке.    

– Тем  более, – ухмыльнулся Кольбер, – это было бы поистине великолепно.    

– Но  разве вы думаете, сударь, что его величество соблаговолит принять мое  приглашение?    

– О,  я не сомневаюсь, – с живостью воскликнул Кольбер, – я даже готов  поручиться в этом.    

– Большая  любезность с вашей стороны, – ответил Фуке… – Значит, я могу  рассчитывать на вас?    

– Да,  да, ваше превосходительство, вполне.    

– Тогда  я подумаю над этим, – сказал Фуке.    

– Соглашайтесь,  соглашайтесь, – быстро прошептал Арамис.    

– Вы  подумаете? – переспросил Кольбер.    

– Да, –  усмехнулся Фуке. – Чтобы выбрать день, когда я смогу обратиться с  приглашением к королю.    

– Да  хоть сегодня же вечером, ваше превосходительство.    

– Согласен, –  отвечал суперинтендант. – Господа, я хотел бы пригласить и вас всех; но вы  знаете, куда бы ни поехал король, он везде у себя дома; следовательно, вам  придется получить приглашение от его величества.    

Толпа  радостно зашумела.    

Фуке  поклонился и ушел.    

– Проклятый  гордец, – прошипел Кольбер, – соглашается, а прекрасно знает, что это  обойдется в десять миллионов.    

– Вы  разорили меня, – шепнул Фуке Арамису.    

– Я  вас спас, – возразил тот, в то время как Фуке поднимался по лестнице и  просил доложить королю, может ли он его принять.    

 Глава 28.  РАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ ПРИКАЗЧИК    

     

Спеша  остаться один, чтобы получше разобраться в своих чувствах, король удалился в  свои комнаты, и к нему вскоре после разговора с принцессой явился г-н де  Сент-Эньян.    

Мы уже  привели этот разговор.    

Фаворит,  гордый тем, что им дорожили обе стороны, и сознавая, что два часа тому назад он  стал хранителем тайны короля, уже начинал, несмотря на всю свою почтительность,  относиться свысока к придворным делам, и с высоты, куда он вознесся или,  вернее, куда вознес его случай, он видел кругом только любовь да гирлянды.    

Любовь  короля к принцессе, принцессы к королю, де Гиша к принцессе, де Лавальер к королю,  Маликорна к Монтале, мадемуазель де Тонне-Шарант к нему, Сент-Эньяну, –  разве от такого обилия не могла закружиться голова придворного? А Сент-Эньян  был образцом придворных, бывших, настоящих и будущих.    

К тому  же Сент-Эньян зарекомендовал себя как прекрасный рассказчик и тонкий ценитель,  так что король слушал его с большим интересом, особенно когда он рассказывал, с  каким жгучим любопытством принцесса выпытывала у него все, что касалось  мадемуазель де Лавальер.    

Хотя  король охладел уже к принцессе Генриетте, все же страстность, с какой она  пыталась выведать о нем все, приятно льстила его самолюбию.    

Ему это  доставляло удовлетворение, но и только; сердце его ни на мгновение не было встревожено  тем, что могла подумать принцесса обо всем этом приключении.    

Когда  Сент-Эньян кончил, король спросил:    

– Теперь,  Сент-Эньян, ты знаешь, что такое мадемуазель де Лавальер, не правда ли?    

– Я  знаю не только то, что она представляет собой теперь, но и чем она будет в  скором будущем.    

– Что  ты хочешь сказать?    

– Я  хочу сказать, что она представляет собой сейчас то, чем желала бы быть всякая  женщина, то есть предмет любви вашего величества; я хочу сказать, что она будет  тем, что ваше величество пожелает сделать из нее.    

– Я  спрашиваю совсем не о том… Мне не нужно знать, что такое она сегодня и чем  будет завтра; как ты уже заметил, это зависит от меня, но я хотел бы знать, чем  она была вчера. Передай мне все, что известно о ней.    

– Говорят,  что она скромна.    

– О, –  улыбнулся король, – вероятно, это пустые слухи!    

– Довольно  редкие при дворе, государь, так что им можно, пожалуй, верить.    

– Может  быть, вы и правы, мой дорогой… А ее происхождение?    

– Самое  знатное: дочь маркиза де Лавальер, падчерица господина де Сен-Реми.    

– Ах  да, мажордома моей тетки… Помню, помню: я видел ее мельком в Блуа. Она была  представлена королеве. Теперь я упрекаю себя за то, что не уделил ей тогда  столько внимания, как она заслуживает.    

– Я  уверен, государь, что вы всегда успеете наверстать упущенное.    

– Итак,  вы говорите, что, по слухам, у мадемуазель де Лавальер нет любовника?    

– Во  всяком случае, не думаю, чтобы вашему величеству было страшно соперничество.    

– Постой, –  вскричал вдруг король, как будто сообразив что-то.    

– Что  вам угодно, государь?    

– Я  вспомнил.    

– Да?    

– Если  у нее нет любовника, то есть жених.    

– Жених?    

– Как,  ты не знаешь этого, граф?    

– Нет.    

– Ведь  ты же в курсе всех новостей!    

– Простите,  ваше величество. А король знает этого жениха?    

– Еще  бы! Его отец приходил ко мне с просьбою подписать брачный договор: это…    

Король,  несомненно, собирался назвать виконта до Бражелона, но вдруг оборвал фразу,  нахмурив брови.    

– Это?.. –  переспросил Сент-Эньян.    

– Не  помню, – ответил Людовик XIV, пытаясь подавить охватившее его волнение.    

– Разрешите,  ваше величество, помочь вам вспомнить, – предложил граф де Сент-Эньян.    

– Нет,  по правде сказать, я сам не знаю, о ком я собирался говорить; смутно припоминаю  только, что одна из фрейлин собиралась выйти замуж… но за кого, не могу  припомнить.    

– Может  быть, мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил Сент-Эньян.    

– Может  быть, – ответил король.    

– Тогда  фамилия жениха де Монтеспан; но мадемуазель де Тонне-Шарант, мне кажется, никогда  не держась с ним так, чтобы он боялся сделать ей предложение.    

– Словом, –  сказал король, – мне ничего или почти Ничего не известно о мадемуазель де  Лавальер, и я поручаю тебе, Сент-Эньян, собрать сведения о ней.    

– Слушаю,  государь. А когда я буду иметь честь увидеть ваше величество, чтобы сообщить  эти сведения?    

– Как  только ты добудешь их.    

– Я  добуду их моментально, если только они долетят ко мне с той скоростью, с какой  я стремлюсь снова явиться к королю.    

– Хорошо  сказано! Кстати, не выражала ли принцесса какого-либо недовольства этой бедной  девушкой?    

– Нет,  я не замечал, государь.    

– Принцесса  никогда не сердилась?    

– Не  знаю; она всегда смеялась.    

– Прекрасно,  но я слышу шум в передней; должно быть, мне идут докладывать о каком-нибудь  курьере.    

– Это  правда, государь.    

– Пойди  разузнай, Сент-Эньян.    

Граф  подбежал к двери и обменялся несколькими словами со стоявшим у входа камердинером.    

– Государь, –  сообщил он, вернувшись, – это господин Фуке, который только что прибыл по  приказанию короля, как он говорит. Он явился, но так как время уже позднее, то  он не просит немедленной аудиенции; с него довольно, чтобы король знал о его  приезде.    

– Господин  Фуке! Я написал ему в три часа, приглашая явиться в Фонтенбло на другой день  утром, а он является в два часа ночи; вот так усердие! – воскликнул  король, очень довольный такой исполнительностью. Господину Фуке будет дана  аудиенция. Я вызвал его, и я должен принять.    

Пускай  его введут. А ты, граф, – на разведку, до завтра!    

Король  приложил палец к губам, и обрадованный Сент-Эньян выпорхнул из комнаты, распорядившись,  чтобы камердинер ввел г-на Фуке.    

Фуке  вошел в королевский покой. Людовик XIV поднялся ему навстречу.    

– Добрый  вечер, господин Фуке, – начал король с любезной улыбкой. Благодарю вас за  аккуратность; мой посол, должно быть, прибыл к вам поздно.    

– В  десять часов вечера, государь.    

– Вы  много работали эти дни, господин Фуке, так как меня уверяли, что в течение трех  или четырех дней вы никуда не выходили из своего кабинета в Сен-Манде.    

– Я  действительно работал в течение трех дней, государь, – отвечал с поклоном  Фуке.    

– Известно  ли вам, господин Фуке, что мне нужно о многом переговорить с вами? – продолжал  король самым любезным тоном.    

– Ваше  величество очень милостивы ко мне; разрешите мне напомнить про обещанную  аудиенцию.    

– Должно  быть, кто-нибудь из духовенства собирается поблагодарить меня, не правда ли?    

– Вы  угадали, государь. Час, может быть, малоподходящий, но время человека, которого  я привез, драгоценно, и так как Фонтенбло лежит на пути в его епархию…    

– Кто  же это?    

– Новый  ваннский епископ, которого ваше величество изволили назначить три месяца тому  назад по моей рекомендации.    

– Возможно, –  сказал король, который подписал приказ, не читая, – и он здесь?    

– Да,  государь. Ванн – важная епархия: овцы этого пастыря очень нуждаются в его  божественном слове; это дикари, которых следует воспитывать, поучая их, и  господин д'Эрбле не имеет соперников в этом отношении.    

– Господин  д'Эрбле! – проговорил король, которому показалось, что он когда-то слышал  это имя.    

– Вашему  величеству неизвестно это скромное имя одного из вернейших и преданнейших его  слуг? – с живостью спросил Фуке.    

– Нет,  что-то не помню… и он собирается уезжать?    

– Да,  он получил сегодня письма, которые, по-видимому, требуют его немедленного  приезда; и вот, отправляясь в такую глушь, как Бретань, он желал бы  засвидетельствовать почтение вашему величеству.    

– И  он ждет?    

– Он  здесь, государь.    

– Пусть  войдет.    

Фуке  подал знак камердинеру, стоявшему за портьерой.    

Дверь  открылась, вошел Арамис.    

Выслушивая  его приветствие, король внимательно всматривался в это лицо, которое, раз  увидев, никто но мог позабыть.    

– Ванн! –  произнес он. – Вы епископ ваннский?    

– Да,  государь.    

– Ванн  в Бретани?    

Арамис  поклонился.    

– У  моря?    

Арамис  поклонился еще раз.    

– В  нескольких лье от Бель-Иля?    

– Да,  государь, – подтвердил Арамис, – кажется, в шести лье.    

– Шесть  лье-это пустяки, – сказал Людовик XIV.    

– Но  для нас, бедных бретонцев, государь, – отвечал Арамис, – шесть лье,  напротив, большое расстояние, если идти сушей, а шесть лье морем это целая  бесконечность. Итак, я имею честь доложить королю, что от реки до Бель-Иля  насчитывается шесть лье морем.    

– Я  слышал, что у господина Фуке есть там красивый домик? – спросил король.    

– Да,  говорят, – отвечал Арамис, спокойно глядя на Фуке.    

– Как,  говорят? – удивился король.    

– Да,  государь.    

– Признаюсь,  господин Фуке, меня очень удивляет одно обстоятельство.    

– Какое?    

– А  вот! Во главе ваших приходов стоит господин д'Эрбле, и вы не показали ему  Бель-Иля?    

– Ах,  государь, – промолвил епископ, не давая Фуке времени ответить, – мы,  бедные бретонские прелаты, все больше сидим дома.    

– Ваше  преосвященство, – пообещал король, – я накажу господина Фуке за его  невнимание.    

– Каким  образом, государь?    

– Я  переведу вас в другое место.    

Фуке  закусил губы, Арамис улыбнулся.    

– Сколько  приносит Ванн? – продолжал король.    

– Шесть  тысяч ливров, государь, – ответил Арамис.    

– Боже  мой, неужели так мало? Значит, у вас есть собственные средства, епископ?    

– У  меня ничего нет, государь; вот только господин Фуке выдает мне в год тысячу  двести ливров.    

– В  таком случае, господин д'Эрбле, я вам обещаю нечто получше.    

Арамис  поклонился.    

С своей  стороны король поклонился ему чуть ли не почтительно, что, впрочем, он имел  обыкновение делать, разговаривая с женщинами а духовенством.    

Арамис  понял, что ею аудиенция окончена; на прощание он произнес какую-то простую  фразу, вполне уместную в устах деревенского пастыря, и скрылся.    

– Какое  замечательное у него лицо, – сказал король, проводив его взглядом до самой  двери и смотря ему вслед даже после его ухода.    

– Государь, –  отвечал Фуке, – если бы этот епископ получил лучшее образование, то ни  один прелат в целом государстве не был бы более достоин высоких почестей.    

– Разве  он не ученый?    

– Он  сменил шпагу на рясу и сделал это довольно поздно. Но это не важно, и если его  величество разрешит мне снова завести речь об епископе ваннском…    

– Сделайте  одолжение Но прежде чем говорить о нем, поговорим о вас, господин Фуке.    

– Обо  мне, государь?    

– Да,  я должен сказать вам тысячу комплиментов.    

– Я  не в силах выразить вашему величеству, как я счастлив.    

– Да,  господин Фуке, у меня было предубеждение против вас.    

– Я  чувствовал себя тогда очень несчастным, государь.    

– Но  оно прошло. Разве вы не заметили?    

– Как  не заметить, государь; но я покорно ожидал дня, когда откроется правда. Видимо,  такой день настал.    

– Значит,  вы знали, что были в немилости у меня?    

– Увы,  государь.    

– И  знаете, почему?    

– Конечно,  король считал меня расточителем.    

– О  нет.    

– Или,  вернее, посредственным администратором. Словом, ваше величество считали: если у  подданных нет денег, то и у короля их не будет.    

– Да,  я считал, но я убедился, что это была ошибка.    

Фуке  поклонился.    

– И  никаких возмущений, никаких жалоб?    

– Ни  того, ни другого, а деньги есть, – сказал Фуке.    

– Да,  в последний месяц вы меня прямо засыпали деньгами.    

– У  меня есть еще не только на необходимое, но и на все капризы его величества.    

– Слава  богу! Нет, господин Фуке, – сделался серьезным король, – я не  подвергну вас испытанию. С сегодняшнего дня в течение двух месяцев я не попрошу  у вас ни копейки.    

– Я  этим воспользуюсь и накоплю для короля пять или шесть миллионов, которые  послужат ему фондом в случае войны.    

– Пять  или шесть миллионов?    

– Только  для его дома, разумеется.    

– Вы  думаете, следовательно, о войне, господин Фуке?    

– Я  думаю, что бог дал орлу клюв и когти для того, чтобы он пускал их в дело в  доказательство своей царственной природы.    

Король  покраснел от удовольствия.    

– Мы  очень много истратили в последние дни, господин Фуке; вы не будете ворчать на меня?    

– Государь,  у вашего величества впереди еще двадцать лет молодости и целый миллиард, который  вы можете истратить в эти двадцать лет.    

– Целый  миллиард! Это много, господин Фуке, – улыбнулся король.    

– Я  накоплю, государь… Впрочем, ваше величество имеете в лице господина Кольбера и  меня двух драгоценных людей. Один будет помогать вам тратить эти деньги –  это я, если только мои услуги будут приняты его Величеством; другой будет  экономить – это господин Кольбер.    

– Господин  Кольбер? – с удивлением спросил король.    

– Разумеется,  государь; господин Кольбер прекрасно умеет считать.    

Услышав  такую похвалу врагу из уст врага, король почувствовал полное доверие к Фуке.  Все это потому, что ни тоном голоса, ни взглядом Фуке не выдал себя; это не  была похвала, произнесенная для того, чтобы потом выругать.    

Король  понял и, отдавая должное такому уму и великодушию, сказал:    

– Вы  хвалите господина Кольбера?    

– Да,  государь, потому что это не только достойный, но и очень преданный интересам  вашего величества человек.    

– Вы  так думаете потому, что он часто противоречил вашим намерениям?    

– спросил  с улыбкой король.    

– Именно,  государь.    

– Объясните  мне это, пожалуйста.    

– Да  очень просто. Я человек, нужный для того, чтобы раздобыть деньги, а он для  того, чтобы не дать им уплыть.    

– Полно,  господин суперинтендант; вы, может быть, скажете мне что-нибудь, что внесет поправку  в этот лестный отзыв.    

– В  отношении административных способностей, государь?    

– Да.    

– Ни  одного слова, ваше величество.    

– Неужели?    

– Клянусь  честью, я не знаю во Франции лучшего приказчика, чем господин Кольбер.    

В 1661  году слово приказчик не содержало в себе признака подначальности, который придают  ему в настоящее время; но в устах Фуке, которого король только что назвал  господином суперинтендантом, оно приобретало оттенок чего-то унизительного, так  что сразу открывало целую пропасть между Фуке и Кольбером.    

– Однако, –  сказал Людовик XIV, – как Кольбер ни скуп, а ведь это он распоряжался  моими праздниками в Фонтенбло, и я уверяю вас, господин Фуке, что он нисколько  не мешал уплывать моим деньгам.    

Фуке  поклонился и ничего не ответил.    

– Разве  вы этого не находите? – спросил король.    

– Я  нахожу, государь, – отвечал Фуке, – что господин Кольбер проявил  огромную распорядительность и в этом отношении вполне заслуживает похвалы  вашего величества.    

Слово  распорядительность являлось прекрасным дополнением к слову приказчик. Никто не  мог сравниться с королем в отношении чуткости к малейшим оттенкам речи и уменья  улавливать самые замаскированные намерения.    

Поэтому  Людовик XIV понял, что, с точки зрения Фуке, приказчик был слишком честен, то  есть что роскошные праздники в Фонтенбло могли бы быть еще роскошнее.    

И король  сделал отсюда вывод, что присутствовавшие могли, пожалуй, найти недостатки в  его увеселениях; он испытал досаду провинциала, который приезжает в Париж,  разрядившись в самые лучшие платья: люди элегантные или чересчур пристально  смотрят на него, или совсем не обращают внимания. Эта столь трезвая, но в то же  время тщательно обдуманная часть разговора Фуке внушила королю еще большее  уважение к уму и дипломатическим способностям министра.    

Фуке  удалился, и король лег в постель, немного недовольный и раздраженный только что  полученным замаскированным уроком; целых полчаса он ворочался, вспоминая вышивки,  драпировки, меню угощений, архитектуру триумфальных арок, подробности  иллюминации и фейерверков, устроенные по распоряжению приказчика –  Кольбера. Мысленно перебрав все, что произошло в течение этой недели, король  нашел несколько пятен на картине своих празднеств.    

Фуке со  своей изысканной вежливостью, тактичностью и щедростью только что сильно уронил  Кольбера в глазах короля. Этому последнему никогда не удавалось так повредить  Фуке, как ни пускал он в ход всю свою пронырливость, злобность и упорную ненависть.    

 Глава 29. ФОНТЕНБЛО В  ДВА ЧАСА УТРА    

     

Как мы  видели, де Сент-Эньян покинул королевские комнаты в тот самый момент, когда туда  входил суперинтендант.    

Де  Сент-Эньян получил поручение, которое нужно было выполнить как можно скорее;  это значит, что де Сент-Эньян собирался приложить все старания использовать  свое время как можно лучше.    

Он  решил, что первые необходимые сведения может дать ему де Гиш. И он помчался к  де Гишу.    

Де Гиш,  который, как мы видели, скрылся за углом флигеля и как будто бы отправился домой,  домой, однако, не вернулся. Де Сент-Эньян принялся его разыскивать.    

Исходив  парк во всех направлениях, он заметил около дерева что-то похожее на человеческую  фигуру. Фигура эта была неподвижна, как статуя, и, казалось, человек весь  поглощен созерцанием одного окна, хотя оно было плотно завешено.    

Так как  это было окно комнаты принцессы, то Сент-Эньян заключил, что застывшая фигура  является не кем иным, как де Гишем. Он тихонько подошел ближе и увидел, что не  ошибся.    

Свидание  с принцессой преисполнило де Гиша таким счастьем, которое оказалось непосильным  для его души.    

Де  Сент-Эньяну было известно, что де Гиш играл какую-то роль в представлении  Лавальер принцессе; придворный знает и помнит все. Он только не знал, по какому  праву и на каких условиях де Гиш согласился оказывать покровительство Лавальер.  Но если хорошенько постараться, то всегда можно кое-что выведать; поэтому  Сент-Эньян надеялся получить необходимые ему сведения, расспросив де Гиша со  всей деликатностью и в то же время настойчивостью, на какие он был способен.    

План де  Сент-Эньяна был такой.    

Если  сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину,  и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же  сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в  какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения  в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать  себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить  королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.    

В случае  же, если король проявит упорство в своих желаниях, – скрыть от него дурные  сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения  глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом,  своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства  признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в  зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая  сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.    

Если же  допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все-таки  обнаружится, – принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в  присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он  останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.    

С  этими-то мыслями, созревшими в голове де Сент-Эньяна в какие-нибудь полчаса,  лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив  заставить заговорить де Гиша, иными словами – посеять в нем сомнение  относительно его счастья, о причинах которого де Сент-Эньян, впрочем, ничего не  знал.    

Был час  ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося  к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.    

Час  ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися  цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда  мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными  приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного  счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий  не нарушал его грез.    

Как раз  в этот час Сент-Эньян, приняв дурное решение, – эгоизм всегда плохой  советчик, – хлопнул его по плечу.    

– Вас-то  я и искал, любезнейший, – вскричал он.    

– Меня? –  вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.    

– Да,  вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии,  дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?    

Молодой  человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу  проклятий де Сент-Эньяну.    

– Может  быть, – отвечал он. – Но по какой же счастливой случайности?..    

– Вижу,  что вы плохо расслышали меня.    

– Как  так?    

– Ведь  я сказал, что ищу вас.    

– Меня?    

– Да,  ищу и поймал.    

– На  чем же?    

– На  прославлении Филис.    

– Вы  правы, не буду спорить с вами, – рассмеялся де Гиш. – Да, дорогой  граф, я воспеваю Филис.    

– Это  вам и подобает.    

– Мне?    

– Конечно,  вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.    

– Что  за вздор вы городите?    

– Говорю  истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.    

– Вы?    

– Да.    

– Тем  лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.    

Де Гиш,  испугавшись, чтобы Сент-Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под  руку и попробовал увести его.    

– Нет,  нет, – сказал тот, упираясь, – не тащите меня в этот темный парк, там  слишком сыро.    

– В  таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, –  покорился де Гиш.    

– Вы  крайне любезны.    

Затем,  помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:    

– Дорогой  граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы  оказывали покровительство.    

– И  которую вы любите?    

– Я  не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим  сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.    

– Вы  правы, – вздохнул де Гиш, – сердце – весьма хрупкая вещь.    

– Мое  в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.    

– О,  это всем известно, граф. А дальше?    

– А  дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Вот  как! Дорогой Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.    

– Почему  же?    

– Я  никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Неужели?    

– Никогда.    

– А  разве не вы представили мадемуазель де Тонне-Шарант принцессе?    

– Но  вам ведь лучше чем кому-либо должно быть известно, дорогой граф, что  мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой  протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.    

– Вы  смеетесь надо мной.    

– Нет,  честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.    

– Значит,  вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?    

– Пет.    

– Вы  с ней незнакомы?    

– Впервые  я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе.    

А  поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не  могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.    

При этом  де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.    

– Стойте,  стойте, – воскликнул де Сент-Эньян, – я вас задержу еще минутку.    

– Простите,  но мне кажется, что час поздний, пора домой.    

– Однако  вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?    

– Я  к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что-нибудь сказать мне.    

– И  отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже от этого ваши кружева  не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего  молчания не являются какие-нибудь дурные сведения об этой девушке.    

– Что  вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.    

– Вы  обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо  осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору  принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.    

– Дорогой  мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.    

– Вы  знаете эту песню?    

– Нет,  спойте, тогда я буду знать.    

– Охотно;  правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.    

– Ладно,  и это уже кое-что.    

     

Всех  фрейлин, слышь,    

Поставщик  Гиш.    

     

– И  смысла мало, и рифма скверная.    

– Чего  же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а  ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.    

– Как  досадно, что вы помните только конец.    

– Погодите,  погодите, вот начало второго куплета.    

– Слушаю.    

     

Дал  место кавалер    

Монтале  и…    

     

– Тьфу!  «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо до Гиш, совершенно не понимая, куда  гнет де Сент-Эньян.    

– Да,  да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.    

– Ужасно  трудно было догадаться!    

– Монтале  и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.    

И  Сент-Эньян расхохотался.    

– А  почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? –  спросил де Гиш.    

– Не  знаю.    

– Итак,  вы удовлетворены?    

– Разумеется;  но там все-таки упоминается Монтале, – сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.    

– О,  вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.    

– Вы  ее знаете?    

– Скорее  понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал  Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а  Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я  питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.    

– Что  же, ваши труды увенчались успехом?    

– Что  касается Оры де Монтале – да; по отношению к Маликорну – и да и нет,  его только терпят. Это все, что вы хотели знать?    

– Остается  рифма.    

– Какая  рифма?    

– Подысканная  вами.    

– Лавальер?    

– Да.    

И  Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.    

– Да,  это точно, я ввел ее к принцессе, – проговорил де Гиш.    

– Ха-ха-ха!    

– Но,  дорогой граф, – сказал очень сухо и холодно де Гиш, – вы сделаете мне  большое одолжение, если но будете отпускать шуточек относительно этого имени.  Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.    

– Совершенно  безупречная?    

– Да.    

– А  разве до вас не дошли последние слухи? – спросил де Сент-Эньян.    

– Нет,  и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для  тех, кто распускает их.    

– Почему  вас так волнует это?    

– Потому  что де Лавальер любит один из моих близких друзей.    

Сент-Эньян  вздрогнул.    

– Вот  как! – воскликнул он.    

– Да,  граф! – продолжал де Гиш. – Вы самый воспитанный из всех французов и  должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное  положение.    

– Понимаю  как нельзя лучше!    

И  Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.    

Де Гиш  вежливо поклонился ему.    

– Вы  прогоняете меня, – сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать  имя друга.    

– Нисколько,  дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.    

– Что  же это за стихи?    

– Четверостишие.  Понимаете ли, четверостишие – тонкая вещь.    

– Еще  бы!    

– А  так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу  сосредоточиться.    

– Ну,  понятно. До свидания, граф!    

– До  свидания!    

– Кстати…    

– Что?    

– У  вас легкая рука?    

– Очень.    

– Следовательно,  вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?    

– Надеюсь.    

– В  таком случае до завтра.    

– До  завтра, прощайте.    

Сент-Эньяну  волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.    

Во время  разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.    

У  всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения;  Сент-Эньян, расставшись с до Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже  разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким  виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.    

Оставшись  один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в  противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой  же шел к ограде.    

Сент-Эньян  шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника,  никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень  разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на  все ухищрения, пущенные им в ход.    

Вдруг до  его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы,  прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления;  отчетливее всего можно было различить голос женщины.    

Сент-Эньян  остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.    

Подняв  голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды;  она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна  была только его голова. Женщина была по одну сторону стены; мужчина – по  другую.    

 Глава 30. ЛАБИРИНТ    

     

Де  Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.    

Любопытствуя  узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они  разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян  тихонько подкрался к самой лестнице.    

Устроившись  поудобнее, он услышал следующий разговор.    

Говорила  женщина:    

– Право  же, господин Маникан, – в голосе ее слышались упреки и в то же время  кокетливые нотки, – право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы  будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.    

– Весьма  вероятно, – перебил мужчина самым спокойным и флегматичным топом.    

– Что  же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!    

– Это  было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.    

– Добро  бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, здорово  живешь, – благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан.    

«Прекрасно!  Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», – сказал про себя де  Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые и  изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.    

– Ради  бога, подождите минутку, дорогая Монтале! – воскликнул де Маникан. –  Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.    

– Монтале! –  прошептал де Сент-Эньян. – Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое  увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин  Маликорн, а не Маникан.    

Услышав  призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный  Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное  положение.    

– Выслушайте  меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?    

– Нисколько…  Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах?  Зачем это свидание в такой час и в таком месте?    

– Вы  спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив  вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свиданье  с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного  средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место?  Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным.    

А мне  нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.    

– Послушайте,  господин де Маникан!    

– У  меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.    

– Господин  де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.    

– Выслушайте  меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз  сейчас меня очень раздражает одна ветка, я не ручаюсь за себя. Не берите с нее  пример и слушайте меня.    

– Хорошо,  я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня –  перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена  мина, предупреждаю вас.    

– Окажите  мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.    

– Зачем?    

– Да  дайте же.    

– Вот  вам рука; но что такое вы делаете?    

– Тащу  вас к себе.    

– Зачем?  Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?    

– Нет,  но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так.    

Место  широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с  вами.    

– Ничего,  ничего, вам хорошо и там; нас увидят.    

– Вы  думаете? – вкрадчиво спросил Маникан.    

– Уверена.    

– Будь  по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.    

– Господин  Маникан, вы отвлеклись от темы.    

– Это  правда.    

– Вы  мне писали?    

– Писал.    

– Зачем  же вы писали?    

– Представьте  себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.    

– А  дальше?    

– Видя,  что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.    

– Вижу,  потому что вы здесь.    

– Погодите-ка.  Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?    

– Увы,  да!    

– Следовательно,  с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал  его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.    

– Вы  рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.    

– А  нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к  одному из моих доводов. Я просил его, умолял – он и слушать ничего не  хотел… Ах, черт возьми!    

– Что  с вами?    

– Простите,  мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам,  она только что разорвала мне панталоны.    

– Не  беда, сейчас темно, – смеясь, отвечала Монтале, – продолжайте,  господин Маникан.    

– Итак,  де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним пешком. Вы понимаете,  что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот  я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной  уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом  же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как  он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелуне; согласитесь, что и это уже много:  одиннадцать лье туда и столько же обратно.    

Монтале  пожала плечами.    

– Смейтесь,  если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких  камнях ограды, взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы  сойти вниз как можно скорее.    

– Минуточку  терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали  Ри и Мелун?    

– Да,  я миновал Ри и Мелун, я продолжал путь, удивляясь, что он не едет назад,  наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где де Гиш,  никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе, оказывается, он  прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез.    

С восьми  часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого, нет  де Гиша! Я умираю от беспокойства Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в  волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я  пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого неба,  успокойте меня.    

– Это  совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш бью принят как нельзя лучше.    

– Да  неужели?    

– Король  обласкал его.    

– Как?  Король, который сам отправил его в изгнание?    

– Принцесса  улыбалась ему; принц, кажется, полюбил его больше, чем прежде.    

– Вот  как, – протянул Маникан. – Теперь понятно, почему он остался. А обо  мне он ничего не говорил?    

– Ни  слова.    

– Очень  дурно с его стороны. Что он теперь делает?    

– По  всей вероятности, спит, а если не спит, то мечтает.    

– А  что у вас делали весь вечер?    

– Танцевали.    

– Знаменитый  балет? А каков был де Гиш?    

– Обворожителен.    

– Молодчина!  Теперь простите, мадемуазель, мне остается перейти прямо к вам.    

– Как  так?    

– Вы  понимаете: я не могу рассчитывать, чтобы мне открыли двери замка в такой час; я  очень хотел бы лечь спать на этой ветке, но уверяю вас, что это возможно разве  только попугаю.    

– Не  могу же я, однако, господин Маникан, ввести гостя через забор.    

– Двоих,  мадемуазель, – проговорил еще чей-то голос, но крайне робко; ясно было,  что говоривший чувствует все неприличие подобной просьбы.    

– Боже  мой, – ужаснулась Монтале, стараясь разглядеть, кто стоял под  каштаном, – кто это?    

– Я,  мадемуазель.    

– Кто  вы такой?    

– Маликорн,  ваш покорнейший слуга.    

И  Маликорн, произнеся эти слова, поднялся с земли на нижние ветви и выше, до  уровня ограды.    

– Господин  Маликорн!.. Господи боже мой, да вы оба с ума сошли!    

– Как  вы себя чувствуете, мадемуазель? – изысканно вежливо спросил Маликорн.    

– Этого  только мне не хватало! – вое кликнула с отчаянием Монтале.    

– Ах,  мадемуазель, – прошептал Маликорн, – не будьте такой суровой, умоляю  вас!    

– Ведь  мы ваши друзья, мадемуазель, – сказал Маникан, – а друзьям нельзя  желать погибели. Оставить же нас здесь на всю ночь – все равно что  приговорить к смерти.    

– Ну, –  засмеялась Монтале, – господин Маликорн такой здоровяк, что не умрет,  проведя ночь под ясными звездами!    

– Мадемуазель!    

– Это  послужит справедливым наказанием за его выходку.    

– Идет!  Пусть Маликорн устраивается с вами как хочет, а я перебираюсь, – объявил  Маникан.    

И,  согнув пресловутую ветку, на которую он так горько жаловался, Маникан пустил в  ход руки и ноги и в заключение уселся рядом с Монтале.    

Монтале  хотела столкнуть Маникана, Маникан прилагал все усилия, чтобы удержаться. Эта  стычка, продолжавшаяся несколько секунд, была не лишена живописности, которая  не ускользнула от внимательного глаза г-на де Сент-Эньяна. Маникан одержал  верх. Завладев лестницей, он спустился по ней на несколько ступенек и галантно  предложил руку своей неприятельнице.    

А тем  временем на каштан забрался Маликорн и уселся на то самое место, где только что  сидел Маникану намереваясь последовать за ним и дальше. Маникан и Монтале  спустились на несколько ступенек; Маникан проявлял упорство, Монтале смеялась и  отбивалась.    

Тут  раздался голос Маликорна.    

– Мадемуазель, –  взывал Маликорн, – не покидайте меня, умоляю вас!    

Положение  мое очень неудобно, и я не в состоянии благополучно перебраться через ограду  без посторонней помощи; для Маникана порвать платье пустяки, он раздобудет себе  другое из гардероба господина де Гиша; а я не могу рассчитывать даже на костюм  Маникана, потому что он изорван.    

– По-моему, –  сказал Маникан, не обращая внимания на жалобы Маликорна, – по-моему, я  должен сейчас же направиться на поиски де Гиша. Позже к нему, пожалуй, не  попасть.    

– Я  тоже так думаю, – отвечала Монтале, – так ступайте же, господин  Маникан.    

– Тысяча  благодарностей! До свиданья, мадемуазели – проговорил Маникан, соскочив на  землю. – Вы необыкновенно любезны.    

– Всегда  к вашим услугам, господин Маникан; пойду теперь отделываться от господина Маликорна.    

Маликорн  вздохнул.    

– Ступайте,  ступайте, – продолжала Монтале.    

Маникан  сделал несколько шагов, потом, вернувшись к лестнице, спросил:    

– Кстати,  мадемуазель, как попасть к господину де Гишу?    

– Ничего  не может быть проще. Вы дойдете по буковой аллее…    

– Хорошо.    

– Дойдете  до перекрестка…    

– Хорошо.    

– Увидите  там четыре аллеи…    

– Чудесно.    

– Пойдете  по одной из них…    

– По  какой именно?    

– По  правой.    

– По  правой?    

– Нет,  по левой.    

– Ах,  черт возьми!    

– Нет…  нет… подождите…    

– По-видимому,  вы и сами не знаете как следует. Вспомните хорошенько, прошу вас, мадемуазель.    

– По  средней!    

– Их  же четыре.    

– Это  верно. Все, что я знаю, это то, что одна из четырех ведет прямо к принцессе;  эта аллея мне прекрасно известна.    

– Но  господин де Гиш не у принцессы же, не правда ли?    

– Слава  богу, нет!    

– Следовательно,  та аллея, которая ведет к принцессе, мне не нужна, и я желал бы променять ее на  ту, что к одет к господину де Гишу.    

– Да,  разумеется, и я ее тоже знаю, но как узнать ее отсюда, просто ума не приложу.    

– Предположим,  мадемуазель, что я нашел эту счастливую аллею.    

– Тогда  вы и пойдете по ней. Вам останется только миновать лабиринт.    

– Это  еще что такое, что это за лабиринт?    

– Довольно  замысловатый; в нем и днем можно иногда заблудиться; бесконечные повороты  направо и налево; сначала нужно сделать три поворота направо, потом два налево,  потом один поворот… один или два? Погодите!    

Наконец,  выйдя из лабиринта, вы попадете в кленовую аллею, и эта аллея приведет вас прямо  к павильону, в котором находится господин де Гиш.    

– Вот  так указание, нечего сказать: я не сомневаюсь, что, руководясь им, я сразу же  запутаюсь. Поэтому я хочу вопросить вас оказать мне маленькую услугу.    

– Какую?    

– Предложить  мне вашу руку и направлять мои стопы, как… как… я отлично знал мифологию,  мадемуазель, но положение так серьезно, что вся она улетучилась у меня из  головы. Пойдемте же, умоляю вас.    

– А  я? – вскричал Маликорн. – Что же вы меня-то покидаете?    

– Нет,  это невозможно, сударь, – сказала Монтале, обращаясь к Маникану. –  Вдруг кто-нибудь увидит меня с вами в такой час, посудите, какие пойдут  разговоры!    

– Ваша  чистая совесть будет вам защитой, мадемуазель, – ответил нравоучительно  Маникан.    

– Нет,  сударь, никак невозможно!    

– Ну,  тогда позвольте мне помочь сойти Маликорну; это парень смышленый, да и нюх у  него прекрасный; он доведет меня, и если погибать, то погибнем вместе или  вместе спасемся. Если нас встретят вдвоем, на нас не обратят внимания; а одного  меня сочтут, пожалуй, за любовника или за вора. Спускайтесь, Маликорн, вот вам  лестница.    

– Господин  Маликорн, – вскричала Монтале, – запрещаю вам сходить с дерева! Под  страхом моего жесточайшего гнева.    

Маликорн,  занесший уже было ногу на верхушку ограды, печально убрал ее.    

– Шшш… –  прошептал Маникан.    

– Что  такое? – спросила Монтале.