1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - По правде говоря, Альбер...    

    - Можно подумать, что вы не решаетесь.    

    - Да, я боюсь.    

    - Вы боитесь признаться, что ваш корреспондент обманул  вас?  Бросьте  самолюбие, Бошан, и признавайтесь; ведь в вашей храбрости никто не усомнится.    

    - Совсем не так, - прошептал журналист, - как раз наоборот...    

    Альбер смертельно побледнел; он хотел что-то сказать, но слова замерли у него  на губах.    

    - Друг мой, - сказал Бошан самым ласковым голосом, - поверьте, я  был бы  счастлив принести вам мои извинения и принес бы их от всей души;  но, увы...    

    - Но что?    

    - Заметка соответствовала истине, друг мой.    

    - Как! этот французский офицер...    

    - Да.    

    - Этот Фернан?    

    - Да.    

    - Изменник, который выдал замки паши, на службе у которою состоял...    

    - Простите меня за то, что я должен вам сказать, мой друг; этот человек - ваш  отец!    

    Альбер сделал яростное движение, чтобы броситься на  Бошана,  но  тот удержал  его, не столько рукой, сколько ласковым взглядом.    

    - Вот, друг мой, - сказал он, вынимая из кармана бумагу, - вот  доказательство.    

    Альбер развернул бумагу; это было заявление четырех именитых  граждан Янины,  удостоверяющее, что полковник Фернан Мондего,  полковник-инструктор на службе у  визиря Али-Тебелина, выдал янинский замок за две  тысячи кошельков.    

    Подписи были заверены консулом.    

    Альбер пошатнулся и, сраженный, упал в кресло.    

    Теперь уже не могло быть сомнений, фамилия значилась полностью.    

    После минуты немого отчаяния он не выдержал, все его тело напряглось, из глаз  брызнули слезы.    

    Бошан, с глубокой скорбью глядевший на убитого горем друга, подошел к нему.    

    - Альбер, - сказал он, - теперь вы меня понимаете? Я хотел лично  все видеть,  во всем убедиться, надеясь, что все разъяснится в  смысле,  благоприятном для  вашего отца, и что я смогу защитить его доброе  имя.  Но, наоборот, из  собранных мною сведений явствует, что этот  офицер-инструктор Фернан Мондего,  возведенный Али-пашой в звание  генерал-губернатора, не кто иной, как граф  Фернан до Морсер; тогда я  вернулся  сюда,  помня, что вы почтили меня своей  дружбой, и бросился к вам.    

    Альбер все еще полулежал в кресле, закрыв руками лицо,  словно  желая скрыться  от дневного света.    

    - Я бросился к вам, - продолжал Бошан, - чтобы сказать  вам:  Альбер, проступки  наших отцов в наше беспокойное время но бросают тени на детей. Альбер, немногие  прошли через все революции, среди которых мы  родились, без того, чтобы их  военный мундир или судейская мантия не оказались  запятнаны грязью или кровью.  Никто на свете теперь, когда у меня все доказательства, когда ваша тайна в моих  руках, не может заставить меня  принять вызов, который ваша собственная  совесть, я в этом уверен, сочла  бы преступлением; по то, чего вы больше не в  праве от меня требовать, я вам добровольно предлагаю. Хотите, чтобы эти  доказательства, эти  разоблачения, свидетельства, которыми располагаю я один,  исчезли навсегда?  Хотите, чтобы эта страшная тайна осталась между вами и мной?  Доверенная моей чести, она никогда  не  будет  разглашена.  Скажите,  вы   этого  хотите, Альбер? Вы этого хотите, мой друг?    

    Альбер бросился Бошану на шею.    

    - Мой благородный друг! - воскликнул он.    

    - Возьмите, - сказал Бошан, подавая Альберу бумаги.    

    Альбер судорожно схватил их, сжал их, смял, хотел было разорвать; но, подумав,  что, быть может, когда-нибудь ветер поднимет уцелевший клочок и коснется им его  лба, он подошел к свече, всегда зажженной для  сигар,  и сжег их все, до  последнего клочка.    

    - Дорогой, несравненный Друг! - шептал Альбер, сжигая бумаги.    

    - Пусть все это забудется, как дурной сон, - сказал  Бошан,  -  пусть все это  исчезнет, как эти последние искры, бегущие по почерневшей  бумаге, пусть все  это развеется, как  этот  последний  дымок,  вьющийся  над безгласным пеплом.    

    - Да, да, - сказал Альбер, - и пусть от всего  этого  останется  лишь вечная  дружба, в которой я клянусь вам, мой спаситель. Эту дружбу  будут чтить паши  дети, она будет служить мне вечным напоминанием,  что  честью моего имени я  обязан вам. Если бы кто-нибудь узнал об этом, Бошан, говорю вам, я бы  застрелился; или нет, ради моей матери я остался  бы  жить, но я бы покинул Францию.    

    - Милый Альбер! - промолвил Бошан.    

    Но Альбера быстро оставила эта внезапная  и  несколько  искусственная радость,  и он впал в еще более глубокую печаль.    

    - В чем дело? - спросил Бошан. - Скажите, что с вами?    

    - У меня что-то сломалось в душе, - сказал Альбер. -  Знаете,  Бошан, не так  легко сразу расстаться с тем уважением, с  тем  доверием,  с  той гордостью,  которую внушает сыну незапятнанное имя отца. Ах, Бошан! Как я встречусь теперь  с отцом? Отклоню лоб, когда он приблизит к  нему  губы, отдерну руку, когда он  протянет мне свою?.. Знаете, Бошан, я несчастнейший из людей. Несчастная моя  матушка. - Если она знала об этом, как  она должна была страдать!    

    - Крепитесь, мой друг! - сказал Бошан, беря его за руки.    

    - Но каким образом попала та заметка  в  вашу  газету?  -  воскликнул Альбер. -  За всем этим  кроется  чья-то  ненависть,  какой-то  невидимый враг.    

    - Тем более надо быть мужественным, - сказал Бошан. - На  вашем  лице не должно  быть никаких следов волнения; носите это горе в себе, как туча несет в себе  погибель и смерть, роковую тайну, которую никто  не  видит, пока не грянет  гроза. Друг, берегите ваши силы для той минуты, когда она грянет.    

    - Разве вы думаете, что это не конец? - в ужасе спросил Альбер.    

    - Я ничего не думаю, но в конце концов все возможно. Кстати...    

    - Что такое? - спросил Альбер, видя, что Бошан колеблется.    

    - Вы все еще считаетесь женихом мадемуазель Данглар?    

    - Почему вы меня спрашиваете об этом сейчас?    

    - Потому что, мне кажется, вопрос о том, состоится этот брак или нет, связан с  тем, что нас сейчас занимает.    

    - Как! - вспыхнул Альбер, - вы думаете, что Данглар...    

    - Я вас просто спрашиваю, как обстоит дело  с  вашей  свадьбой.  Черт возьми,  не выводите из моих слов ничего другого, кроме того, что я в них вкладываю, и  не придавайте им такого значения, какого у них нет!    

    - Нет, - сказал Альбер, - свадьба расстроилась.    

    - Хорошо, - сказал Бошан.    

    Потом, видя, что молодой человек снова опечалился, он сказал:    

    - Знаете, Альбер, послушайтесь моего совета, выйдем на воздух; прокатимся по  Булонскому лесу в экипаже или верхом; это вас  успокоит;  потом заедем  куда-нибудь позавтракать, а после каждый из нас пойдет  по  своим делам.    

    - С удовольствием, - сказал Альбер, - но только пойдем пешком, я  думаю, мне  будет полезно немного утомиться.    

    - Пожалуй, - сказал Бошан.    

    И друзья вышли и пешком пошли по бульвару. Дойдя  до  церкви  Мадлен, Бошан  сказал:    

    - Слушайте, - раз уж мы здесь, зайдем к графу Монте-Кристо, он  развлечет вас;  он превосходно умеет отвлекать людей от их мыслей, потому что никогда ни о чем  не спрашивает; а, по-моему, люди, которые никогда ни  о чем не спрашивают,  самые лучшие утешители.    

    - Пожалуй, - сказал Альбер, - зайдем к нему, я его люблю.   VIII.  ПУТЕШЕСТВИЕ      

    Монте-Кристо очень обрадовался, увидев, что молодые люди пришли вместе.    

    - Итак, я надеюсь, все кончено, разъяснено, улажено? - сказал он.    

    - Да, - отвечал Бошан, - эти нелепые слухи сами собой заглохли; и если бы они  снова всплыли, я первый ополчился  бы  против  них.  Не  будем больше говорить  об этом.    

    - Альбер вам подтвердит, - сказал граф, - что я ему советовал  то  же самое.  Кстати, - прибавил он, - вы застали меня за неприятнейшим занятием.    

    - А что вы делали? - спросил Альбер. - Приводили в порядок свои бумаги?    

    - Только не свои, слава богу! Мои бумаги всегда в образцовом порядке, ибо у  меня их нет. Я разбирал бумаги господина Кавальканти.    

    - Кавальканти? - переспросил Бошан.    

    - Разве вы не  знаете,  что  граф  ему  покровительствует?  -  сказал Альбер.    

    - Вы не совсем правы, - сказал Монте-Кристо, - я никому  не  покровительствую,  и меньше всего Кавальканти.    

    - Он женится вместо меня  на  мадемуазель  Данглар,  каковое  обстоятельство, -  продолжал Альбер, пытаясь улыбнуться, - как вы сами понимаете, дорогой Бошан,  повергает меня в отчаяние.    

    - Как! Кавальканти женится на мадемуазель Данглар? - спросил Бошан.    

    - Вы что же, с неба свалились? - сказал Монте-Кристо.  -  Вы,  журналист,  возлюбленный Молвы! Весь Париж только об этом и говорит.    

    - И это вы, граф, устроили этот брак? - спросил Бошан.    

    - Я? Пожалуйста, господин создатель новостей, не вздумайте  распространять  подобные слухи! Бог мой! Чтобы я да  устраивал  чей-нибудь  брак? Нет, вы меня  не знаете; наоборот, я всячески противился этому;  я  отказался быть  посредником.    

    - Понимаю, - сказал Бошан, - из-за нашего друга Альбера?    

    - Только не из-за меня, - сказал Альбер. - Граф не откажется подтвердить, что  я, наоборот, давно просил его расстроить эти планы. Граф  уверяет, что не его я  должен благодарить за это; пусть так,  мне  придется, как древним, воздвигнуть  алтарь неведомому богу.    

    - Послушание, - сказал Монте-Кристо, - это все так  далеко  от  меня, что я  даже нахожусь в натянутых отношениях и с тестем  и  с  женихом;  и только  мадемуазель Эжени, которая, по-видимому, не имеет  особой  склонности к  замужеству, сохранила ко мне добрые чувства в  благодарность  за то, что я не  старался заставить ее отказаться от дорогой ее сердцу  свободы.    

    - И скоро эта свадьба состоится?    

    - Да, невзирая на все мои предостережения. Я ведь не знаю этого молодого  человека; говорят, он богат и из хорошей семьи; но для меня все это только  "говорят". Я до тошноты повторял это Данглару, но он без  ума  от  своего итальянца. Я счел даже  нужным  сообщить  ему  об  одном   обстоятельстве, по-моему, еще более важном: этого молодого человека не то  подменили, когда он был грудным младенцем, не то его украли цыгане,  не  то его  где-то потерял его воспитатель, не знаю точно. Но мне доподлинно известно, что  его отец ничего о нем не знал десять с лишним  лет.  Что  он делал эти десять  лет бродячей жизни, бог весть. Но и это предостережение не помогло. Мне  поручили написать майору, попросить его выслать документы: вот они. Я их  посылаю Дангларам, но, как Пилат, умываю руки.    

    - А мадемуазель д'Армильи? - спросил Бошан. - Она не в обиде на  вас, что вы  отнимаете у нее ученицу?    

    - Право, не могу вам сказать; но, по-видимому, она уезжает в  Италию. Госпожа  Данглар говорила со мной о ней и просила у меня рекомендательных писем к  итальянским импресарио; я дал ей записку к директору театра Валле, который мне  кое-чем обязан. Но что с вами, Альбер? Вы  такой  грустный; уж не влюблены ли  вы, сами того не подозревая, в мадемуазель  Данглар? Как будто нет, - сказал  Альбер с печальной улыбкой.    

    Бошан принялся рассматривать картины.    

    - Во всяком случае, - продолжал Монте-Кристо,  -  вы  не  такой,  как всегда.  Скажите, что с вами?    

    - У меня мигрень, - сказал Альбер.    

    - Если так, мой дорогой виконт, - сказал Монте-Крито,  -  то  я  могу  предложить вам незаменимое лекарство, которое мне всегда помогает, когда мне не  по себе.    

    - Какое? - спросил Альбер.    

    - Перемену места.    

    - Вот как? - сказал Альбер.    

    - Да. Я и сям сейчас очень не в духе и собираюсь уехать. Хотите, поедем вместе?    

    - Вы не в духе, граф, - сказал Бошан. - Почему?    

    - Вам легко говорить; а вот посмотрел бы я на вас, если  бы  в  вашем доме  велось следствие!    

    - Следствие? Какое следствие?    

    - А как же, сам господин де Вильфор ведет следствие по  делу  о  моем уважаемом  убийце, - это какой-то разбойник, бежавший с каторги, по-видимому.    

    - Ах, да, - сказал Бошан, - я читал об этом в газетах. Кто это такой, этот  Кадрусс?    

    - Какой-то провансалец. Вильфор слышал о нем, когда служил в Марселе, а Данглар  даже припоминает, что видел его. Поэтому господин  королевский прокурор принял  самое горячее участие в  этом  деле,  оно,  по-видимому, чрезвычайно  заинтересовало и префекта полиции. Благодаря их вниманию, за которое я им как  нельзя более признателен, мне уже недели две как приводят на дом всех бандитов,  каких только можно раздобыть в  Париже  и  его окрестностях, под тем предлогом,  что это убийца Кадрусса. Если так будет продолжаться, через три месяца в  славном французском королевстве не  останется ни одного жулика, ни одного  убийцы, который не знал  бы  назубок плана моего дома. Мне остается только  отдать им его в полное  распоряжение и уехать куда глаза глядят. Поедем со  мной, виконт!    

    - С удовольствием.    

    - Значит, решено?    

    - Да, но куда же мы едем?    

    - Я вам уже сказал, туда, где воздух чист, где шум  убаюкивает,  где, как бы ни  был горд человек, он становится  смиренным  и  чувствует  свое ничтожество. Я  люблю это уничижение, я, которого, подобно Августу, называют властителем  вселенной.    

    - Но где же это?    

    - На море, виконт. Я, видите ли, моряк: еще ребенком я засыпал на руках у  старого Океана и на груди у прекрасной Амфитриты; я играл его  зеленым плащом и  ее лазоревыми одеждами; я люблю море, как возлюбленную, и если долго не вижу  его, тоскую по нем.    

    - Поедем, граф!    

    - На море?    

    - Да.    

    - Вы согласны?    

    - Согласен.    

    - В таком случае, виконт, у моего крыльца сегодня будет ждать  дорожная карета,  в которой ехать так же удобно, как в кровати;  в  нее  будут впряжены четыре  лошади. Послушайте, Бошан, в  моей  карете  можно  очень удобно поместиться  вчетвером. Хотите поехать с нами? Я вас приглашаю.    

    - Благодарю вас, я только что был на море.    

    - Как, вы были на море?    

    - Да, почти. Я только что совершил маленькое  путешествие  на  Борромейские  острова.    

    - Все равно, поедем! - сказал Альбер.    

    - Нет, дорогой Морсер, вы должны понять, что, если я  отказываюсь  от такой  чести, значит, это невозможно. Кроме того, - прибавил он,  понизив голос, -  сейчас очень важно, чтобы я был в Париже, хотя бы уже для того, чтобы следить  за корреспонденцией, поступающей в газет.    

    - Вы верный друг, - сказал Альбер, - да, вы правы; следите, наблюдайте, Бошан,  и постарайтесь открыть врага, который опубликовал это сообщение.    

    Альбер и Бошан простились; в последнее рукопожатие  они  вложили  все то, чего  не могли сказал при постороннем.    

    - Славный малый этот Бошан! - сказал  Монте-Кристо,  когда  журналист ушел. -  Правда, Альбер?    

    - Золотое сердце, уверяю вас. Я очень люблю его.  А  теперь  скажите, хотя в  сущности мне это безразлично, - куда мы отравляемся?    

    - В Португалию, если вы ничего по имеете против.    

    - Чудесно. Мы там будем на лоне природы, правда?    

    Ни общества, ни соседей?    

    - Мы будем наедине с лошадьми для верховой езды, собаками для охоты и с лодкой  для рыбной ловли, вот и все.    

    - Это то, что мне надо; я предупрежу свою мать, а затем я к вашим услугам.    

    - А вам разрешат? - спросил Монте-Кристо.    

    - Что именно?    

    - Ехать в Нормандию.    

    - Мне? Да разве я не волен в своих поступках?    

    - Да, вы путешествуете один, где хотите, это я знаю, ведь мы встретились в  Италии.    

    - Так в чем же дело?    

    - Но разрешат ли вам уехать с человеком,  которого  зовут  граф  Монте-Кристо?    

    - У вас плохая память, граф.    

    - Почему?    

    - Разве я не говорил вам, с какой симпатией моя мать относится к вам?    

    - Женщины изменчивы, сказал Франциск Первый; женщина  подобна  волне, сказал  Шекспир; один был великий король, другой - великий  поэт;  и  уж, наверно, они  оба хорошо знали женскую природу.    

    - Да, но моя мать не просто женщина, а Женщина.    

    - Простите, я вас не совсем понял?    

    - Я хочу сказать, что моя мать скупа на чувства, то уж если  она  кого-нибудь  полюбила, то это на всю жизнь.    

    - Вот как, - сказал, вздыхая, Монте-Кристо, - и вы полагаете, что она делает  мне честь относиться ко мне иначе, чем с полнейшим равнодушием?    

    - Я вам уже говорил и опять повторяю, - возразил Альбер, - вы, видно, в самом  деле очень своеобразный, необыкновенный человек.    

    - Полно!    

    - Да, потому что моя матушка не осталась чужда тому, не скажу - любопытству, но  интересу, который вы возбуждаете. Когда мы одни, мы только о вас и говорим.    

    - И она советует вам не доверять этому Манфреду?    

    - Напротив, она говорит мне: "Альбер, я уверена, что граф благородный  человек; постарайся заслужить его любовь".    

    Монте-Кристо отвернулся и вздохнул.    

    - В самом деле? - сказал он.    

    - Так что, вы понимаете, - продолжал Альбер, - она не только не воспротивится  моей поездке, но от всего сердца  одобрит  ее,  поскольку  это согласуется с ее  наставлениями.    

    - Ну, так до вечера, - сказал Монте-Кристо. - Будьте здесь к пяти часам; мы  приедем на место в полночь или в час ночи.    

    - Как? в Трепор?    

    - В Трепор или его окрестности.    

    - Вы думаете за восемь часов проехать сорок восемь лье?    

    - Эго еще слишком долго, - сказал Монте-Кристо.    

    - Да вы чародей! Скоро вы обгоните не только железную дорогу,  -  это не так уж  трудно, особенно во Франции, - но и телеграф.    

    - Но так как нам все же требуется восемь  часов,  чтобы  доехать,  не  опаздывайте.    

    - Не беспокойтесь, я совершенно свободен - только собраться в дорогу.    

    - Итак, в пять часов.    

    - В пять часов.    

    Альбер вышел. Монте-Кристо с улыбкой кивнул  ему  головой  и  постоял молча,  погруженный в глубокое раздумье. Наконец, проведя рукой  по  лбу, как будто  отгоняя от себя думы, он подошел к гонгу и ударил по нему  два раза.    

    Вошел Бертуччо.    

    - Бертуччо, - сказал Монте-Кристо, - не завтра, не послезавтра, как я  предполагал, а сегодня в пять часов я уезжаю в Нормандию; до пяти  часов у вас  времени больше чем достаточно; распорядитесь, чтобы  были  предупреждены конюхи  первой подставы; со мной едет виконт де Морсер. Ступайте.    

    Бертуччо удалился, и в Понтуаз поскакал  верховой  предупредить,  что карета  проедет ровно в шесть часов. Конюх в Понтуазе послал нарочного  к следующей  подставе, а та в свою очередь дала знать дальше; и шесть часов спустя все  подставы, расположенные по пути, были предупреждены.    

    Перед отъездом граф поднялся к Гайде, сообщил ей, что уезжает, сказал - куда и  предоставил весь дом в ее распоряжение.    

    Альбер явился вовремя. Он сел в карету в мрачном настроении, которое, однако,  вскоре рассеялось от удовольствия, доставляемою  быстрой  ездой. Альбер никогда  не представлял себе, чтобы можно было ездить так быстро.    

    - Во Франции нет никакой возможности передвигаться по дорогам, - сказал  Монте-Кристо. - Ужасная вещь эта езда на почтовых, по два лье в час, этот  нелепый закон, запрещающий одному путешественнику обгонять другого, не испросив  на это его разрешения; какой-нибудь больной или чудак  может загородить путь  всем остальным здоровым и бодрым людям. Я  избегаю  этих неудобств, путешествуя  с собственным кучером и на  собственных  лошадях. Верно, Али?    

    И граф, высунувшись из окна, слегка прикрикивал на лошадей, а  у  них словно  вырастали крылья; они уже не мчались - они летели. Карета  проносилась, как  гром, по Королевской дороге, и все  оборачивались,  провожая глазами этот  сверкающий метеор. Али, слушая эти окрики, улыбался,  обнажая свои белые зубы,  сжимая своими сильными руками вожжи, и подзадоривал лошадей, пышные гривы  которых развевались по ветру.  Али,  сын  пустыни, был в своей стихии и, в  белоснежном бурнусе, с черным лицом и сверкающими глазами, окруженный облаком пыли,  казался духом самума или богом урагана.    

    - Вот наслаждение, которого я никогда не знал,  -  сказал  Альбер,  наслаждение  быстроты.    

    И последние тучи, омрачавшие  его  чело,  исчезали,  словно  уносимые встречным  ветром.    

    - Где вы достаете таких лошадей? - спросил Альбер. - Или вам их делают на  заказ?    

    - Вот именно. Шесть лет тому назад я нашел в  Венгрии  замечательного жеребца,  известного своей резвостью; я его купил уж не помню за сколько; платил  Бертуччо. В тот же год он произвел тридцать два жеребенка.  Мы  с вами сделаем  смотр всему потомству этого отца; они  все  как  один,  без единого пятнышка,  кроме звезды на лбу, потому что этому баловню конского завода выбирали кобыл,  как паше выбирают наложниц.    

    - Восхитительно!.. Но скажите, граф, на что вам столько лошадей?    

    - Вы же видите, я на них езжу.    

    - Но ведь не все время вы ездите?    

    - Когда они мне больше не будут нужны. Бертуччо продаст  их;  он  утверждает,  что наживет на этом тысяч сорок.    

    - Но ведь в Европе даже короли не так богаты, чтобы купить их.    

    - В таком случае он продаст их любому  восточному  владыке,  который, чтобы  купить их, опустошит свою казну и снова наполнит ее при помощи палочных ударов  по пяткам своих подданных.    

    - Знаете, граф, что мне пришло в голову?    

   -  Говорите.    

    - Мне думается, что после вас самый богатый человек в Европе это господин  Бертуччо.    

    - Вы ошибаетесь, виконт. Я уверен, если вывернуть  карманы  Бертуччо, не  найдешь и гроша.    

    - Неужели? - сказал Альбер. - Так ваш Бертуччо тоже чудо? Не заводите меня так  далеко в мир чудес, дорогой граф, не то, предупреждаю, я перестану вам верить.    

    - У меня нет никаких чудес, Альбер; цифры и здравый  смысл  -  вот  и все. Вот  вам задача: управляющий ворует, но почему он ворует?    

    - Такова его природа, мне кажется, - сказал Альбер, - он ворует потому, что не  может не воровать.    

    - Вы ошибаетесь: он ворует потому, что у него есть жена, дети, потому что он  хочет упрочить положение свое и своей семьи,  а  главное,  он  не уверен в том,  что никогда не расстанется  со  своим  хозяином,  и  хочет обеспечить свое  будущее. А Бертуччо один на свете; он распоряжается моим кошельком, не  преследуя личного интереса;  он  уверен,  что  никогда  не расстанется со мной.    

    - Почему?    

    - Потому что лучшего мне не найти.    

    - Вы вертитесь в заколдованном кругу, в кругу вероятностей.    

    - Нет, это уверенность. Для меня  хороший  слуга  тот,  чья  жизнь  и смерть в  моих руках.    

    - А жизнь и смерть Бертуччо в ваших руках? - спросил Альбер.    

    - Да, - холодно ответил Монте-Кристо.    

    Есть слова, которые замыкают беседу, как железная дверь.  Именно  так  прозвучало "да" графа.    

    Дальнейший путь совершался с такой же скоростью; тридцать две лошади,  распределенные на восемь подстав, пробежали сорок восемь  лье  в  восемь часов.    

    В середине ночи подъехали к прекрасному  парку.  Привратник  стоял  у  распахнутых ворот. Он был предупрежден конюхом последней подставы.    

    Был второй час. Альбера провели в его  комнаты.  Его  ждала  ванна  и ужин.  Лакей, который ехал на запятках кареты, был к его услугам;  Батистен, ехавший  на козлах, был к услугам графа.    

    Альбер принял ванну, поужинал и лег спать. Всю ночь его баюкал меланхоличный  шум прибоя. Встав с постели, он распахнул  стеклянную  дверь  и очутился на  маленькой террасе; впереди открывался вид на море,  то  есть на бесконечность,  а сзади - на прелестный парк, примыкающий к роще.    

    В небольшой бухте покачивался на волнах маленький корвет с узким  килем и  стройным рангоутом; на гафеле развевался флаг с гербом Монте-Кристо: золотая  гора на лазоревом море, увенчанная  червленым  крестом;  это могло быть  иносказанием имени Монте-Кристо, напоминающего о Голгофе, которую страсти  Спасителя сделали горой более драгоценной, чем золото, и о позорном кресте,  освященном его божественной кровью, но могло быть и намеком на личную драму,  погребенную в неведомом прошлом этого загадочного человека.    

    Вокруг корвета покачивались несколько  шхун,  принадлежавших  рыбакам соседних  деревень и казавшихся смиренными подданными, ожидающими повелений своего  короля.    

    Здесь, как и повсюду, где хоть на два дня останавливался  Монте-Кристо, жизнь  была налажена с величайшим комфортом; так что она с первой  же секунды  становилась легкой и приятной.    

    Альбер нашел в своей прихожей два ружья и все  необходимые  охотничьи  принадлежности. Одна из комнат в первом этаже была отведена под хитроумные  снаряды, которые англичане - великие рыболовы, ибо они  терпеливы  и праздны, -  все еще не могут ввести в  обиход  старозаветных  французских удильщиков.    

    Весь день прошел в этих разнообразных развлечениях,  в  которых  Монте-Кристо  не имел себе равного: подстрелили в парке с  десяток  фазанов, наловили в ручье  столько же форелей, пообедали в беседке,  выходящей  на море, и пили чай в  библиотеке.    

    К вечеру третьего дня Альбер, совершенно разбитый  этим  времяпрепровождением,  казавшимся Монте-Кристо детской забавой, спал в кресле у  окна, в то время как  граф вместе  со  своим  архитектором  составлял  план оранжереи, которую он  собирался устроить в своем доме. Вдруг  послышался стук копыт по каменистой  дороге, и Альбер поднял голову: он посмотрел  в окно и с чрезвычайно неприятным  изумлением увидал на дороге  своего  камердинера, которого он не взял с собой,  чтобы не доставлять Монте-Кристо лишних хлопот.    

    - Это Флорантен! - воскликнул он, вскакивая с кресла. -  Неужели  матушка  захворала?    

    И он бросился к двери.    

    Монте-Кристо проводил его глазами и видел, как он подбежал к камердинеру и как  тот, с трудом переводя дух, вытащил из кармана небольшой  запечатанный пакет. В  этом пакете были газета и письмо.    

    - От кого письмо? - быстро спросил Альбер.    

    - От господина Бошана... - ответил Флорантен.    

    - Так это Бошан прислал вас?    

    - Да, сударь. Он вызвал меня к себе, дал мне денег на дорогу,  достал мне  почтовую лошадь и взял с меня слово, что я без промедлений  доставлю вам пакет.  Я сделал весь путь в пятнадцать часов.    

    Альбер с трепетом вскрыл письмо. Едва он прочел первые строчки, как с его губ  сорвался крик, и он, весь дрожа, схватился за газету.    

    Вдруг в глазах у него потемнело, он зашатался и упал бы, если бы Флорантен не  поддержал его.    

    - Бедный юноша! - прошептал Монте-Кристо так тихо, что сам не мог услышать  своих слов. - Верно, что грехи отцов падают на детей до  третьего и четвертого  колена.    

    Тем временем Альбер собрался с силами и стал  читать  дальше;  потом, откинув  волосы с вспотевшего лба, он скомкал письмо и газету.    

    - Флорантен, - сказал он, - может ваша лошадь проделать обратный путь в Париж?    

    - Это разбитая почтовая кляча.    

    - Боже мой! А что было дома, когда вы уезжали?    

    - Все было довольно спокойно; но когда я вернулся от господина  Бошана, я  застал графиню в слезах; она послала за мной, чтобы узнать,  когда вы  возвращаетесь. Тогда я ей сказал, что еду за вами по поручению господина Бошана.  Сперва она протянула было руку,  словно  хотела  остановить меня, но, подумав,  сказала: "Поезжайте, Флорантен, пусть он  возвращается".    

    - Будь спокойна, - сказал Альбер, - я вернусь, и - горе негодяю!.. Но прежде  всего - надо уехать.    

    И он вернулся в комнату, где его ждал Монте-Кристо.    

    Это был уже не тот человек; за пять минут он  неузнаваемо  изменился: голос его  стал хриплым, лицо покрылось красными  пятнами,  глаза  горели под припухшими  веками, походка стала нетвердой, как у пьяного.    

    - Граф, - сказал он, - благодарю вас за  ваше  милое  гостеприимство, которым я  был бы рад и дольше воспользоваться, но  мне  необходимо  вернуться в Париж.    

    - Что случилось?    

    - Большое несчастье; разрешите мне уехать, дело идет о том,  что  мне дороже жизни.  Не спрашивайте ни о чем, умоляю вас, но дайте мне лошадь!    

    - Мои конюшни к вашим услугам, виконт, - сказал Монте-Кристо, - но вы  измучаетесь, если проедете весь путь верхом, возьмите  коляску,  карету, любой  экипаж.    

    - Нет, это слишком долго; и я не боюсь усталости, напротив,  она  мне поможет.    

    Альбер сделал несколько шагов, шатаясь, словно  пораженный  пулей,  и упал на  стул у самой двери.    

    Монте-Кристо не видел этого второго приступа слабости; он стоял у окна и  кричал:    

    - Али, лошадь для виконта! Живее, он спешит!    

    Эти слова вернули Альбера к жизни; он выбежал из комнаты, граф последовал за  ним.    

    - Благодарю вас! - прошептал Альбер, вскакивая в седло. -  Возвращайтесь как  можно скорее, Флорантен. Нужен ли  какой-нибудь  пароль,  чтобы мне давали  лошадей?    

    - Вы просто отдадите ту, на которой скачете; вам немедленно  оседлают другую.    

    Альбер уже собирался пустить лошадь вскачь, но остановился.    

    - Быть может, вы сочтете мой отъезд странным,  нелепым,  безумным,  сказал он.  - Вы не знаете, как могут несколько  газетных  строк  довести человека до  отчаяния. Вот, прочтите, - прибавил он, бросая графу газету, - но только когда  я уеду, чтобы вы не видели, как я краснею.    

    Он всадил шпоры, которые успели прицепить к его ботфортам, в бока лошади, и та,  удивленная, что нашелся седок, считающий, будто она нуждается в понукании,  помчалась, как стрела, пущенная из арбалета.    

    Граф проводил всадника глазами, полными бесконечного  сочувствия,  и, только  после того как он окончательно исчез из виду, перевел свой взгляд на газету и  прочел:    

    "Французский офицер на службе у Али, янинского паши, о котором  говорила  три недели тому назад газета "Беспристрастный голос" и  который  не  только сдал замки Янины, по и продал своего благодетеля туркам, назывался в то  время действительно Фернан, как сообщил наш  уважаемый  коллега; но с тех пор  он успел прибавить к своему имени дворянский титул и название поместья.    

    В настоящее время он носит имя графа де Морсер и  заседает  в  Палате  пэров".    

    Таким образом, эта ужасная тайна, которую Бошан хотел так великодушно скрыть,  снова встала, как призрак, во всеоружии, и другая газета, кем-то безжалостно  осведомленная,  напечатала  на  третий  день  после  отъезда Альбера в  Нормандию те несколько строк, которые чуть не свели с ума несчастного юношу.   IX. СУД      

    В восемь часов утра Альбер, как вихрь, ворвался к Бошану.  Камердинер был  предупрежден и провел Морсера в комнату  своего  господина,  который только что  принял ванну.    

    - Итак? - спросил Альбер.    

    - Итак, мой бедный друг, - ответил Бошан, - я ждал вас.    

    - Я здесь. Излишне говорить, Бошан, что я уверен в  вашей  доброте  и  благородстве и не допускаю мысли, что вы кому-нибудь рассказали об этом. Кроме  того, вы меня вызвали сюда, это лишнее доказательство вашей  дружбы. Поэтому не  станем терять времени  на  лишние  разговоры;  вы  имеете представление о том,  от кого исходит удар?    

    - Я вам сейчас кое-что сообщу.    

    - Да, но сначала вы должны изложить мне  во  всех  подробностях,  что здесь  произошло.    

    И Бошан рассказал подавленному горем и стыдом Альберу следующее.    

    Заметка появилась третьего дня утром не в "Беспристрастном голосе", а  в другой газете, к тому же правительственной. Бошан сидел за  завтраком, когда  увидел эту заметку; он помедля послал за кабриолетом и, не  кончив завтрака,  поспешил в редакцию.    

    Хотя политические взгляды Бошана  и  были  совершенно  противоположны тем,  которых придерживался редактор этой газеты, он, как случается  подчас и даже  нередко, был его закадычным другом.    

    Когда он вошел, редактор держал в руках номер собственной галеты и  с явным  удовольствием читал передовую о свекловичном сахаре, им же, по-видимому, и  сочиненную.    

    - Я вижу у вас в руках номер вашей газеты, дорогой мой, - сказал  Бошан, -  значит, незачем объяснять, почему я к вам пришел.    

    - Неужели вы сторонник тростникового сахара? - спросил редактор   правительственной газеты.    

    - Нет, - отвечал Бошан, - этот вопрос меня нимало не занимает; я пришел совсем  по другому поводу.    

    - А по какому?    

    - По поводу заметки о Морсере.    

    - Ах, вот что; правда, это любопытно?    

    - Настолько любопытно, что это пахнет обвинением в диффамации, и  еще  неизвестно, каков будет исход процесса.    

    - Отнюдь нет: одновременно с заметкой мы получили и все  подтверждающие ее документы,  и мы совершенно уверены, что Морсер промолчит. К  тому же мы оказываем услугу  родине, изобличая негодяев, недостойных той  чести, которую им оказывают.    

    Бошан смутился.    

    - Но кто же вас так хорошо осведомил? - спросил он. - Ведь моя газета первая  заговорила об этом, но была вынуждена умолкнуть за неимением  доказательств;  между тем мы больше вашего  заинтересованы  в  разоблачении Морсера, потому что  он пэр Франции, а мы поддерживаем оппозицию.    

    - Все очень просто; мы вовсе и не гонялись  за  сенсацией,  она  сама свалилась  на нас. Вчера к нам явился человек из Янины  с  обличительными документами; мы  не решались выступить с обвинением, но  он  заявил  нам, что в случае нашего  отказа статья появится в другой газете. Вы сами знаете, Бошан, что значит  интересное сообщение; нам  не  хотелось  упускать случая. Теперь удар нанесен;  он сокрушителен и отзовется  эхом  во  всей Европе.    

    Бошан понял, что ему остается только склонить голову, и вышел в  полном  отчаянии, решив послать гонца к Альберу.    

   Но  он не мог написать Альберу о  событиях,  которые  разыгрались  уже после  отъезда гонца. В тот же день в Палате пэров царило большое возбуждение,  охватившее всех членов обычно столь спокойного высокого собрания. Все явились  чуть ли не раньше назначенного времени и толковали между собой о злосчастном  происшествии, которое неизбежно должно  было  привлечь общественное внимание к  одному из наиболее видных членов Верхней палаты.    

    Одни вполголоса читали и обсуждали заметку, другие обменивались  воспоминаниями,  которые подтверждали сообщенные факты. Граф  де  Морсер  не пользовался любовью  своих коллег. Как все выскочки, он старался  поддержать свое достоинство при  помощи крайнего высокомерия.  Подлинные  аристократы смеялись над ним; люди  одаренные пренебрегали им;  прославленные воины с незапятнанным именем  инстинктивно его презирали.  Графу  грозила горькая участь искупительной  жертвы. На него указал перст всевышнего,  и все готовы были требовать заклания.    

    Только сам граф де Морсер ничего не знал. Он не получал  газеты,  где было  напечатано позорящее сообщение, и все утро писал  письма,  а  потом испытывал  новую лошадь.    

    Итак, он прибыл в обычное время с высоко поднятой головой,  надменным взглядом  и горделивой осанкой, вышел из своей кареты, прошел по  коридорам и вошел в  залу, не замечая смущения курьеров  и  небрежных  поклонов своих коллег.    

    Когда Морсер вошел, заседание уже началось.    

    Хотя граф, не зная, как мы уже сказали, о том, что произошло, держался так же,  как всегда, но выражение его лица и  его  походка  показались всем еще более  надменными, чем обычно,  и  его  появление  в  этот  день представилось столь  дерзким этому ревниво оберегающему свою честь собранию, что все усмотрели в  этом непристойность, иные - вызов, а кое-кто  оскорбление.    

    Было очевидно, что вся палата горит желанием приступить к прениям.    

    Изобличающая газета была в руках у всех, но, как всегда бывает, никто не  решался взять на себя ответственность  и  выступить  первым.  Наконец один из  самых почтенных пэров, открытый противник графа де Морсер,  поднялся на трибуну  с торжественностью, возвещавшей, что наступила  долгожданная минута.    

    Воцарилось зловещее молчание; один только Морсер не подозревал о причине того  глубокого внимания, с которым на этот раз  встретили  оратора, не  пользовавшегося обычно такой благосклонностью своих слушателей.    

    Граф спокойно пропустил мимо ушей вступление, в котором оратор  заявлял, что он  будет говорить о предмете, столь серьезном, столь  священном и жизненном для  Палаты, что он просит своих коллег выслушать его с  особым вниманием.    

    Но при первых же его словах о Янине и полковнике Фернане граф де Морсер так  страшно побледнел, что трепет пробежал  по  рядам,  и  все  присутствующие  впились глазами в графа.    

    Душевные раны незримы, но они никогда не  закрываются;  всегда  мучительные,  всегда кровоточащие, они вечно остаются разверстыми в  глубинах человеческой  души.    

    Среди гробовою молчания оратор прочитал вслух заметку. Раздался приглушенный  ропот, тотчас же прекратившийся, как  только  обличитель  вновь заговорил. Он  начал с того, что объяснил всю тяжесть взятой им  на  себя задачи: дело идет о  чести графа де Морсер, о чести всей Палаты,  и  ради того, чтобы оградить их,  он и открывает прения, во время которых придется коснуться личных, а потому  всегда жгучих, вопросов. В  заключение  он потребовал назначить расследование и  произвести его с возможной  быстротой, дабы в самом корне пресечь клевету и  восстановить доброе имя  графа де Морсер, отомстив за оскорбление, нанесенное  лицу, так высоко стоящему в общественном мнении.    

    Морсер был так подавлен, так потрясен этим  безмерным  и  неожиданным  бедствием, что едва мог пробормотать несколько слов, устремив  на  своих коллег  помутившийся взор. Это смущение, которое,  впрочем,  могло  иметь своим  источником как изумление невинного, так и стыд виновного,  вызвало некоторое  сочувствие к нему. Истинно  великодушные  люди  всегда  готовы проявить  сострадание, если несчастье их врага превосходит их ненависть.    

    Председатель поставил вопрос на голосование, и было постановлено произвести  расследование.    

    Графа спросили, сколько ему потребуется времени, чтобы  приготовиться к защите.    

    Морсер успел несколько оправиться после первого удара, и к нему  вернулось  самообладание.    

    - Господа пэры, - ответил он, - что значит время, когда  нужно  отразить  нападение неведомых врагов, скрывающихся в тени  собственной  гнусности;  немедленно, громовым ударом должен я ответить на эту  молнию,  на миг  ослепившую меня; почему мне не дано вместо словесных оправданий пролить свою  кровь, чтобы доказать моим собратьям, что я достоин быть в  их рядах!    

    Эти слова произвели благоприятное впечатление.    

    - Поэтому я прошу, - продолжал Морсер,  -  чтобы  расследование  было  произведено как можно скорее, и представлю Палате все необходимые  докученты.    

    - Какой день угодно вам будет назначить? - спросил председатель.    

    - С сегодняшнего дня я отдаю себя в распоряжение  Палаты,  -  отвечал граф.    

    Председатель позвонил.    

    - Угодно ли Палате, чтобы расследование состоялось сегодня же?    

    - Да, - был единодушный ответ собрания.    

    Выбрали комиссию из двенадцати человек для  рассмотрения  документов, которые  представит Морсер. Первое заседание этой комиссии было назначено на восемь  часов вечера, в помещении Палаты. Если бы  потребовалось  несколько заседаний,  то они должны были происходить там же, в то же  время. Как только было принято  это постановление,  Морсер  попросил  разрешения удалиться: ему необходимо было  собрать документы, давно уже подготовленные им с присущей ему хитростью и  коварством, ибо  он  всегда  предвидел возможность подобной катастрофы.    

    Бошан рассказал все это Альберу.    

    Альбер слушал его, дрожа то от гнева, то от стыда; он не  смел  надеяться, ибо  после поездки Бошана в Янину знал, что отец его виновен, и не понимал, как мог  бы он доказать свою невиновность.    

    - А дальше? - спросил он, когда Бошан умолк.    

    - Дальше? - повторил Бошан.    

    - Да.    

    - Друг мой, это слово налагает на меня ужасную обязанность. Вы непременно  хотите знать, что было дальше?    

    - Я должен знать, и пусть уж лучше я узнаю об этом от вас, чем от кого-либо  другого.    

    - В таком случае, - сказал  Бошан,  -  соберите  все  свое  мужество, Альбер;  никогда еще оно вам не было так нужно.    

    Альбер провел рукой по лбу, словно пробуя собственные силы, как человек,   намеревающийся  защищать  свою  жизнь,  проверяет  крепость  своей кольчуги и  сгибает лезвие шпаги.    

    Он почувствовал себя сильным, потому что принимал за энергию свое лихорадочное  возбуждение.    

    - Говорите, - сказал он.    

   -  Наступил вечер, - продолжал Бошан. - Весь Париж ждал, затаив  дыхание. Многие  утверждали, что вашему отцу стоит только показаться, и обвинение рухнет само  собой; другие говорили, что ваш отец совсем не явится; были и такие, которые  утверждали, будто видели, как он  уезжал  в  Брюссель, а кое-кто даже  справлялся в полиции, верно ли, что он выправил себе паспорт.    

    Я должен вам сознаться, что сделал все возможное, чтобы уговорить одного из  членов комиссии, молодого пэра, провести меня в залу. Он  заехал за мной в  семь  часов  и,  прежде  чем  кто-либо  явился,  передал  меня курьеру, который  и запер меня в какой-то ложе. Я был скрыт за колонной и окутан полнейшим  мраком; я мог надеяться, что увижу и услышу от слова до слова предстоящую  ужасную сцену.    

    Ровно в восемь все были в сборе.    

    Господин де Морсер вошел с последним ударом часов. В руках у него были какие-то  бумаги, и он казался вполне спокойным; вопреки своему  обыкновению, держался он  просто, одет был изысканно и строго  и,  по  обычаю старых военных, застегнут  на все пуговицы.    

    Его появление произвело наилучшее впечатление:  члены  комиссии  были настроены  отнюдь не недоброжелательно, и кое-кто из них подошел к  графу и пожал ему  руку.    

    Альбер чувствовал, что все эти подробности разрывают  ему  сердце,  а между тем  к его мукам примешивалась и доля признательности; ему хотелось обнять этих  людей, выказавших его отцу уважение в час  тяжелого  испытания.    

    В эту минуту вошел курьер и подал председателю письмо.    

    "Слово принадлежит вам, господин де Морсер", -  сказал  председатель,  распечатывая письмо.    

    - Граф начал свою защитительную речь, и, уверяю вас, Альбер,  -  продолжал  Бошан, - она была построена необычайно красноречиво и искусно. Он представил  документы, удостоверяющие, что визирь Янины до последней  минуты доверял ему  всецело и поручил ему вести с самим султаном  переговоры, от которых зависела  его жизнь или смерть. Он показал перстень,  знак власти, которым Алипаша имел  обыкновение запечатывать свои письма и  который он дал графу, чтобы тот по  возвращении мог к нему проникнуть в любое время дня или ночи, даже в самый  гарем. К несчастью, сказал он,  переговоры не увенчались успехом, и когда он  вернулся, чтобы защитить своего благодетеля, то нашел его уже мертвым. Но, -  сказал  граф,  -  перед смертью Али-паша, - так велико было его доверие, -  поручил ему свою  любимую жену и дочь.    

    Альбер вздрогнул при этих словах, потому что, по мере того как  говорил Бошан,  в его уме вставал рассказ Гайде,  и  он  вспоминал  все,  что рассказывала прекрасная  гречанка об этом поручении, об этом перстне и  о том, как она была продана и  уведена в рабство.    

    - И какое впечатление произвела речь  графа?  -  с  тревогой  спросил Альбер.    

    - Сознаюсь, она меня тронула и всю комиссию также, - сказал Бошан.    

    - Тем временем председатель стал небрежно проглядывать только что переданное  ему письмо; но с первых же строк оно приковало к себе его  внимание; он прочел  его, перечел еще раз и остановил  взгляд  на  графе  де Морсер.    

    "Граф, - сказал он, - вы только что сказали нам, что визирь Янины поручил  вам свою жену и дочь?"    

    "Да, сударь, - отвечал Морсер, - но и в  этом,  как  и  во  всем   остальном, меня постигла неудача. Когда я возвратился, Василики и ее  дочь  Гайде уже исчезли".    

    "Вы знали их?"    

    "Благодаря моей близости к паше и его безграничному доверию ко мне  я не  раз видел их".    

    "Имеете ли вы представление о том, что с ними сталось?"    

    "Да, сударь. Я слышал, что они не вынесли своего горя, а может быть и  бедности. Я не был богат, жизнь моя вечно была в опасности, и я, к великому  моему сожалению, не имел возможности разыскивать их".    

    Председатель нахмурился.    

    "Господа, - сказал он, - вы слышали объяснение графа де Морсер. Граф,  можете ли вы в подтверждение ваших слов сослаться на каких-нибудь свидетелей?"    

    "К сожалению, нет, - отвечал граф, - все те,  кто  окружал  визиря  и  встречал меня при его дворе, либо умерли, либо рассеялись по лицу земли;  насколько я знаю, я единственный из всех моих соотечественников  пережил эту  ужасную войну; у меня есть только письма Али-Тебелина, и я  представил их вам;  у меня есть лишь перстень, знак его воли,  вот  он;  у  меня есть еще самое  убедительное доказательство, а именно, что после  анонимного выпада не  появилось ни одного свидетельства, которое можно было  бы противопоставить  моему слову честного человека и, наконец, моя  незапятнанная военная  карьера".    

    По собранию пробежал шепот одобрения; в эту минуту, Альбер,  не  случись ничего  неожиданного, честь вашего отца была бы спасена.    

    Оставалось только голосовать, но тут председатель взял слово.    

    "Господа, - сказал он, - и вы, граф, были бы рады, я полагаю,  выслушать  весьма важного, как он уверяет, свидетеля, который сам пожелал дать показания;  после всего того, что нам сказал граф, мы не сомневаемся, что этот свидетель  только подтвердит полнейшую невиновность нашего  коллеги. Вот письмо, которое я  только что получил; желаете ли вы, чтобы я его вам прочел, или вы примете  решение не оглашать его  и  не  задерживаться  на этом?"    

    Граф де Морсер побледнел и так стиснул бумаги, что они захрустели под его  пальцами.    

    Комиссия постановила заслушать письмо; граф глубоко  задумался  и  не выразил  своего мнения.    

    Тогда председатель огласил следующее письмо:    

    "Господин председатель!    

    Я могу представить следственной комиссии, призванной расследовать поведение  генерал-лейтенанта графа де Морсер в Эпире  и  Македонии,  самые точные  сведения".    

    Председатель на секунду замолк.    

    Граф де Морсер побледнел;  председатель  окинул  слушателей  вопросительным взглядом.    

    "Продолжайте!" - закричали со всех сторон.    

    Председатель продолжал:    

    "Али-паша умер при мне, и на моих глазах протекли его последние минуты; я  знаю, какая судьба постигла Василики и Гайде; я к услугам комиссии и даже прошу  оказать мне честь и выслушать меня. Когда  вам  вручат  это письмо, я буду  находиться в вестибюле Палаты".    

    "А кто этот свидетель, или, вернее, этот враг?" - спросил граф   изменившимся голосом.    

    "Мы это сейчас узнаем, - отвечал председатель. - Угодно  ли  комиссии  выслушать этого свидетеля?"    

    "Да, да!" - в один голос отвечали все.    

    Позвали курьера.    

    "Дожидается ли кто-нибудь в вестибюле?" - спросил председатель.    

    "Да, господин председатель".    

    "Кто?"    

    "Женщина, в сопровождении слуги".    

    Все переглянулись.    

   "Пригласите  сюда эту женщину", - сказал председатель.    

    Пять минут спустя курьер вернулся; все глаза были обращены на  дверь, и я  также, - прибавил Бошан, - разделял общее напряженное ожидание.    

    Позади курьера шла женщина, с головы до ног закутанная  в  покрывало. По  неясным очертаниям фигуры и по запаху духов под этим покрывалом  угадывалась  молодая и изящная женщина.    

    Председатель попросил незнакомку приоткрыть покрывало, и глазам  присутствующих  предстала молодая девушка, одетая в  греческий  костюм;  она была необычайно  красива.    

    - Это она! - сказал Альбер.    

    - Кто она?    

    - Гайде.    

    - Кто вам сказал?    

    - Увы, я догадываюсь. Но продолжайте, Бошан, прошу вас. Вы видите,  я спокоен и  не теряю присутствия духа, хотя мы, вероятно,  приближаемся  к развязке.    

    - Господин де Морсер глядел на эту девушку с изумлением и  ужасом,  продолжал  Бошан. - Слова, готовые слететь с этих прелестных губ, означали для него жизнь  или смерть; остальные были так удивлены и  заинтересованы появлением  незнакомки, что спасение или гибель господина де  Морсер уже не столь занимали  их мысли.    

    Председатель предложил девушке сесть, но она покачала  головой.  Граф же упал в  свое кресло; ноги явно отказывались служить ему.    

    "Сударыня, - сказал председатель, - вы писали комиссии,  что  желаете  сообщить сведения о событиях в Янине, и заявляли, что были  свидетельницей этих  событий".    

    "Это правда", - отвечала незнакомка с чарующей грустью и той  мелодичностью голоса, которая отличает речь всех жителей Востока.    

    "Однако, - сказал председатель, - разрешите мне вам заметить, что  вы были  тогда слишком молоды".    

    "Мне было четыре года; но, так как для меня это были  события  необычайной  важности, то я не забыла ни одной подробности, ни одна мелочь  не изгладилась  из моей памяти".    

    "Но чем же были важны для вас эти события и кто вы, что эта катастрофа  произвела на вас такое глубокое впечатление?"    

    "Дело шло о жизни или смерти моего отца, - отвечала девушка, - я Гайде,  дочь Али-Тебелиыа, янинского паши, и Василики, его любимой жены".    

    Скромный и в то же время горделивый румянец, заливший  лицо  девушки, ее  огненный взор и величавость ее слов произвели невыразимое впечатление на  собрание.    

    Граф де Морсер с таким ужасом смотрел на нее, словно пропасть внезапно  разверзлась у его ног.    

    "Сударыня, - сказал председатель, почтительно ей поклонившись, - разрешите  мне задать вам один вопрос, отнюдь не означающий с  моей  стороны сомнения, и  это будет последний мой вопрос: можете ли вы подтвердить ваше заявление?"    

    "Да, могу, - отвечала Гайде, вынимая из складок своего покрывала  благовонный атласный мешочек, - вот свидетельство о моем рождении,   составленное моим отцом и подписанное его военачальниками; вот свидетельство о  моем крещении, ибо мой отец дал свое согласие на то, чтобы я  воспитывалась в  вере моей матери; на этом  свидетельстве  стоит  печать  великого примаса  Македонии и Эпира; вот, наконец (и это, вероятно,  самый  важный документ),  свидетельство о продаже меня и моей матери  армянскому  купцу Эль-Коббиру  французским офицером, который в своей гнусной сделке с  Портой выговорил себе,  как долю добычи, жену и дочь  своего  благодетеля  и продал их за тысячу  кошельков, то есть за четыреста тысяч франков".    

    Лицо графа покрылось зеленоватой бледностью,  а  глаза  его  налились кровью,  когда раздались эти ужасные обвинения, которые собрание выслушало в зловещем  молчании.    

    Гайде, все такая же спокойная, но более грозная в своем  спокойствии, чем была  бы другая в гневе, протянула председателю свидетельство о  продаже, составленное  на арабском языке.    

    Так как считали возможным, что некоторые из предъявленных  документов могут  оказаться составленными на арабском,  новогреческом  или  турецком языке, то к  заседанию был вызван переводчик, состоявший при  Палате;  за ним послали.    

    Один из благородных пэров, которому был знаком арабский язык, изученный им во  время великого египетского похода, следил глазами  за  чтением пергамента, в то  время как переводчик оглашал его вслух:    

    "Я, Эль-Коббир, торговец невольниками и поставщик  гарема  его  величества  султана, удостоверяю, что получил от  франкского  вельможи  графа Монте-Кристо,  для вручения падишаху, изумруд, оцененный в две тысячи кошельков, как плату за  молодую невольницу-христианку, одиннадцати лет  от роду, но имени Гайде, признанную  дочь покойного Али-Тебелина,  яиинского паши, и Василики, его любимой жены,  каковая была мне продана, тому  семь лет, вместе со своей матерью, умершей при  прибытии ее в Константинополь, франкским полковником, состоявшим на службе у   визиря  Али-Тебелина,  по имени Фернан Мондего.    

    Вышеупомянутая покупка была мною совершена  за  счет  его  величества султана и  по его уполномочию за тысячу кошельков.    

    Составлено в Константинополе, с дозволения его величества, в год 1247 гиджры.    

    Подписано: Элъ-Коббир.    

    Настоящее свидетельство, для  вящего  удостоверения  его  истинности,  непреложности и подлинности, будет снабжено печатью его величества,  наложение  каковой продавец обязуется исходатайствовать".    

    Рядом с подписью торговца действительно стояла печать падишаха.    

    За этим чтением и за этим  зрелищем  последовало  гробовое  молчание; все, что  было живого в графе, сосредоточилось в его глазах, и эти глаза, как бы помимо  его воли прикованные к Гайде, пылали огнем и кровью.    

    "Сударыня, - сказал председатель, - не можем ли мы попросить  разъяснений  у графа Монте-Кристо, который, насколько мне  известно,  вместе  с вами  находится в Париже?"    

    "Сударь, граф Монте-Кристо, мой второй отец, уже три дня как уехал  в  Нормандию".    

    "Но в таком случае, сударыня, - сказал председатель, - кто подал  вам  мысль сделать ваше заявление, за которое Палата приносит  вам  благодарность?  Впрочем, принимая во внимание ваше рождение и  перенесенные  вами несчастья,  ваш поступок вполне естествен".    

    "Сударь, - отвечала Гайде, - этот поступок  внушили  мне  почтение  к  мертвым и мое горе. Хоть я и христианка, но, да простит мне бог, я всегда  мечтала отомстить за моего доблестного отца. И с тех пор как я ступила на  французскую землю, с тех пор как я узнала, что предатель  живет  в Париже, мои  глаза и уши были всегда открыты. Я веду уединенную  жизнь  в доме моего  благородного покровителя, но я живу  так  потому,  что  люблю тень и тишину,  которые позволяют мне жить наедине со своими мыслями.  Но граф Монте-Кристо  окружает меня отеческими заботами, и ничто в жизни мира не чуждо мне; правда, я  беру от нее только отголоски. Я читаю все газеты, получаю все журналы, знаю  новую музыку; и вот, следя,  хоть  и  со стороны, за жизнью других людей, я  узнала, что произошло сегодня утром в Палате пэров и что должно было произойти  сегодня вечером... Тогда я  написала письмо".    

    "И граф Монте-Кристо не знает о вашем поступке?" - спросил   председатель.    

    "Ничего не знает, и я даже опасаюсь, что он его не одобрит, когда узнает;  а между тем это великий для меня день, - продолжала девушка,  подняв к небу  взор, полный огня, - день, когда  я,  наконец,  отомстила  за своего  отца!"    

    Граф за все это время не произнес ни слова; его коллеги не без  участия  смотрели на этого человека, чья жизнь разбилась от благовонного  дыхания  женщины; несчастье уже чертило зловещие знаки на его челе.    

    "Господин де Морсер, - сказал председатель, - признаете ли вы в  этой  девушке дочь Али-Тебелина, янинского паши?"    

    "Нет, - сказал граф; с усилием вставая, - все  это  лишь  козни  моих  врагов".    

    Гайде, не отрывавшая глаз от двери, словно она ждала кого-то,  быстро  обернулась и, увидя графа, страшно вскрикнула.    

    "Ты не узнаешь меня, - воскликнула она, - но зато я  узнаю  тебя!  Ты  Фернан Мондего, французский офицер, обучавший войска моего  благородного отца.  Это ты предал замки Янины! Это ты, отправленный им в  Константинополь, чтобы  договориться с султаном о жизни или смерти твоего благодетеля, привез подложный  фирман о полном помиловании!  Ты,  благодаря  этому фирману, получил перстень  паши, чтобы заставить Селима, хранителя  огня, повиноваться тебе! Ты зарезал  Селима. Ты продал мою мать  и  меня  купцу Эль-Коббиру! Убийца! Убийца! Убийца!  На лбу у тебя до сих пор кровь твоего господина! Смотрите все!"    

   Эти  слова были произнесены с таким страстным убеждением, что все глаза обратились  на лоб графа, и он сам поднес к нему руку, точно  чувствовал, что он влажен от  крови Али.    

    "Вы, значит, утверждаете, что вы узнали в  графе  де  Морсер  офицера  Фернана Мондего?"    

    "Узнаю ли я его! - воскликнула Гайде. - Моя мать сказала мне: "Ты  была свободна; у тебя был отец, который тебя любил, ты могла бы стать почти  королевой! Вглядись в этого человека, это он сделал тебя рабыней,  он надел на  копье голову твоего отца, он продал нас, он нас выдал! Посмотри на его правую  руку, на ней большой рубец; если ты когда-нибудь  забудешь его лицо, ты узнаешь  его по этой руке, в которую отсчитал червонцы купец Эль-Коббир!" Узнаю ли  я его! Пусть он посмеет теперь сказать, что он меня не узнает!"    

    Каждое слово обрушивалось на графа, как удар ножа, лишая его  остатка сил; при  последних словах Гайде оп невольно спрятал на груди свою  руку, действительно  искалеченную раной, и упал в кресло, сраженный отчаянием.    

    От виденного и слышанного мысли  присутствующих  закружились  вихрем, как  опавшие листья, подхваченные могучим дыханием северного ветра.    

    "Граф де Морсер, - сказал председатель, - не  поддавайтесь  отчаянию,  отвечайте; перед верховным правосудием Палаты все  равны,  как  и  перед  господним судом; оно не позволит вашим врагам раздавить вас, не дав  вам  возможности сразиться с ними. Может быть, вы желаете нового  расследования?  Желаете, чтобы я послал двух членов Палаты в Янину? Говорите!"    

    Граф ничего не ответил.    

    Тогда члены комиссии с ужасом переглянулись.  Все  знали  властный  и  непреклонный нрав генерала. Нужен был страшный упадок  сил,  чтобы  этот  человек перестал обороняться; и все думали, что за этим безмолвием,  похожим на  сон, последует пробуждение, подобное грозе.    

    "Ну, что же, - сказал председатель, - что вы решаете? "    

    "Ничего", - глухо ответил граф, поднимаясь с места.    

    "Значит, дочь Али-Тебелина действительно сказала  правду?  -  спросил  председатель. - Значит, она и есть тот страшный свидетель, которому  виновный  не смеет ответить "нет"? Значит, вы действительно совершили  все, в  чем вас обвиняют?"    

    Граф обвел окружающих взглядом, отчаянное выражение которого разжалобило бы  тигров, но не могло смягчить судей; затем он поднял глаза вверх, но сейчас же  опустил их, как бы страшась, что своды разверзнутся и  явят во всем его блеске  другое, небесное судилище, другого, всевышнего судью.    

    И вдруг резким движением он разорвал душивший его воротник и вышел из залы в  мрачном безумии; его шаги зловеще отдались под сводами,  и  вслед за тем грохот  кареты, вскачь уносившей его, потряс колонны флорентийского портика.    

    "Господа, - сказал председатель, когда воцарилась тишина,  -  виновен ли  граф де Морсер в вероломстве, предательстве и бесчестии?"    

    "Да!" - единогласно ответили члены следственной комиссии.    

    Гайде оставалась до конца заседания; она выслушала приговор графу,  и ни одна  черта ее лица не выразила ни радости, ни сострадания.    

    Потом, опустив покрывало на лицо,  она  величаво  поклонилась  членам собрания  и вышла той поступью, которой Виргилий наделял богинь.   X. ВЫЗОВ      

    - Я воспользовался общим молчанием и темнотой залы, чтобы выйти незамеченным, -  продолжал Бошан. - У дверей меня ждал тот самый курьер,  который отворил мне  ложу. Он довел меня по коридорам до  маленькой  двери, выходящей на улицу  Вожирар. Я вышел истерзанный и в то же  время  восхищенный, - простите меня,  Альбер, - истерзанный за вас, восхищенный  благородством этой девушки, мстящей  за своего отца.  Да,  клянусь,  Альбер, откуда бы ни шло это разоблачение, я  скажу одно: быть может, оно исходит от врага, но этот враг только орудие  провидения.    

    Альбер сидел, уронив голову на руки; он поднял лицо, пылающее от стыда и мокрое  от слез, и схватил Бошана за руку.    

    - Друг, - сказал он, - моя жизнь кончена; мне остается не  повторять, конечно,  вслед за вами, что этот удар мне нанесло провидение,  а  искать человека,  который преследует меня своей ненавистью; когда я его найду, я его убью, или он  убьет меня; и я рассчитываю на вашу  дружескую  помощь, Бошан, если только  презрение не изгнало дружбу из вашего сердца.    

    - Презрение, друг мой? Чем вы виноват в этом  несчастье?  Нет,  слава богу,  прошли те времена, когда несправедливый предрассудок заставлял сыновей отвечать  за действия отцов. Припомните  всю  свою  жизнь,  Альбер; правда, она очень  юна, но не было зари более чистой,  чем  ваш  рассвет! Нет, Альбер, поверьте  мне: вы молоды, богаты, уезжайте из  Франции!  Все быстро забывается в этом  огромном Вавилоне, где жизнь кипит и вкусы  изменчивы; вы вернетесь года через  три, женатый  на  какой-нибудь  русской княжне, и никто не вспомнит о том, что  было вчера, а тем  более  о  том, что было шестнадцать лет тому назад.    

    - Благодарю вас, мой дорогой Бошан, благодарю вас за добрые  чувства, которые  подсказали вам этот совет, но это  невозможно.  Я  высказал  вам свое желание,  а теперь, если нужно, я заменю слово "желание" словом  "воля". Вы должны понять, что это слишком близко меня касается, и я  не могу смотреть на вещи, как вы. То, что, по-вашему, имеет своим источником  волю неба, по-моему, исходит из источника менее чистого. Мне представляется,  должен сознаться, что провидение здесь ни при чем, и это к  счастью, потому что  вместо невидимого и неосязаемого вестника небесных  наград  и кар я найду  видимое и осязаемое существо, которому я отомщу, клянусь, за все, что я пережил  в течение этого месяца. Теперь, повторяю вам,  Бошан, я хочу вернуться в мир  людей, мир материальный, и, если вы, как вы говорите, все еще мой друг,  помогите мне отыскать ту руку,  которая  нанесла удар.    

    - Хорошо! - сказал Бошан. - Если вам так хочется, чтобы  я  спустился на землю,  я это сделаю; если вы хотите начать розыски врага, я буду  разыскивать его  вместе с вами. И я найду его; потому что моя честь требует почти в такой же  мере, как и ваша, чтобы мы его нашли.    

    - В таком случае, Бошан, мы должны начать розыски немедленно,  сейчас же.  Каждая минута промедления кажется мне вечностью; доносчик еще не понес  наказания; следовательно, он может надеяться, что и не понесет  его; но,  клянусь честью, он жестоко ошибается!    

    - Послушайте, Морсер...    

    - Я вижу, Бошан, вы что-то знаете; вы возвращаете мне жизнь!    

    - Я ничего не знаю точно, Альбер; но все же это луч cвета во тьме;  и если мы  пойдем за этим лучом, он, быть может, выведет нас к цели.    

    - Да говорите же! Я сгораю от нетерпения.    

    - Я расскажу вам то, чего не хотел говорить, когда вернулся из Янины.    

    - Я слушаю.    

    - Вот что произошло, Альбер. Я, естественно, обратился за справками к первому  банкиру в городе; как только я заговорил об  этом  деле  и  даже прежде, чем я  успел назвать вашего отца, он сказал:    

    "Я догадываюсь, что вас привело ко мне".    

    "Каким образом?"    

    "Нет еще двух недель, как меня запрашивали по этому самому делу".    

    "Кто?"    

    "Один парижский банкир, мой корреспондент".    

    "Его имя?"    

    "Данглар".    

    - Данглар! - воскликнул Альбер. - Верно, он уже давно преследует моего  несчастного отца своей завистливой злобой; он считает  себя  демократом, но не  может простить графу де Морсер его пэрства. И этот неизвестно почему не  состоявшийся брак... да, это так!    

    - Расследуйте это, Альбер, только не горячитесь заранее, и  если  это так...    

    - Если это так, - воскликнул Альбер, - он заплатит мне за все, что  я  выстрадал.    

    - Не увлекайтесь, ведь он уже пожилой человек.    

    - Я буду считаться с его возрастом так, как он считался с честью моей семьи.  Если он враг моего отца, почему он не напал на него  открыто?  Он побоялся  встретиться лицом к лицу с мужчиной!    

    - Альбер, я не осуждаю, я только сдерживаю вас; будьте осторожны.    

    - Не бойтесь; впрочем, вы будете меня сопровождать,  Бошан:  о  таких вещах  говорят при свидетелях. Сегодня же, если виновен Данглар,  Данглар умрет, или  умру я. Черт возьми, Бошан, я устрою  пышные  похороны  своей чести!    

    - Хорошо, Альбер. Когда принимают такое решение, надо немедленно  исполнить  его. Вы хотите ехать к Данглару? Едем.    

    Они послали за наемным кабриолетом. Подъезжая  к  дому  банкира,  они увидели у  ворот фаэтон и слугу Андреа Кавальканти.    

    - Вот это удачно! - угрюмо произнес Альбер. - Если Данглар  откажется принять  вызов, я убью его зятя.  Князь  Кавальканти  -  как  же  ему  не драться!    

    Банкиру доложили об их приходе, и он, услышав имя Альбера и зная все, что  произошло накануне, велел сказать, что не  принимает.  Но  было  уже поздно,  Альбер шел следом за лакеем; он услышал ответ, распахнул дверь и вместе с  Бошаном вошел в кабинет банкира.    

    - Позвольте, сударь! - воскликнул тот. - Разве я уже не хозяин в своем доме и  не властен принимать или не принимать, кого  мне  угодно?  Мне кажется, вы  забываетесь.    

    - Нет, сударь, - холодно отвечал  Альбер,  -  бывают  обстоятельства, когда  некоторых посетителей нельзя не принимать, если не хочешь прослыть трусом, -  этот выход вам, разумеется, открыт.    

    - Что вам от меня угодно, сударь?    

    - Мне угодно, - сказал Альбер, подходя к нему и делая вид, что не замечает  Кавальканти, стоявшего у камина, - предложить вам встретиться  со мной в  уединенном месте, где нас никто не побеспокоит в  течение  десяти минут; большего  я у вас не прошу; и из двух людей, которые там встретятся, один останется на  месте.    

    Данглар побледнел. Кавальканти сделал движение.  Альбер  обернулся  к нему.    

    - Пожалуйста, - сказал он, - если желаете, граф, приходите  тоже,  вы имеете на  это полное право, вы почти уже член семьи, а я назначаю  такие свидания  всякому, кто пожелает явиться.    

    Кавальканти изумленно взглянул на Данглара, и тот, сделав  над  собой усилие,  поднялся с места и стал между ними. Выпад Альбера против  Андреа возбудил в нем  надежду, что этот визит вызван не той  причиной,  которую он предположил  вначале.    

    - Послушайте, сударь, - сказал он Альберу, - если вы  ищете  ссоры  с графом за  то, что я предпочел его вам, то я предупреждаю вас, что  передам это дело  королевскому прокурору.    

    - Вы ошибаетесь, сударь, - сказал Альбер с мрачной улыбкой, - мне  не до  свадеб, и я обратился к господину Кавальканти только потому, что  мне  показалось, будто у него мелькнуло желание вмешаться в наш разговор.  А,  впрочем, вы совершенно правы, я готов сегодня поссориться со всяким; но, будьте  спокойны, господин Данглар, первенство остается за вами.    

    - Сударь, - отвечал Данглар, бледный от гнева и страха, -  предупреждаю вас,  что, когда я встречаю на своем пути бешеного пса, я убиваю его, и не только не  считаю себя виновным, но, напротив того, нахожу, что оказываю обществу услугу.  Так что, если вы взбесились и собираетесь укусить меня, то предупреждаю вас: я  без всякой жалости вас убью. Чем я виноват, что ваш отец обесчещен?    

    - Да, негодяй! - воскликнул Альбер. - Это твоя вина!    

    Данглар отступил на шаг.    

    - Моя вина! Моя? - сказал он. - Да вы с ума сошли! Да  разве  я  знаю греческую  историю? Разве я разъезжал по всем этим странам? Разве  это  я посоветовал  вашему отцу продать янинские замки, выдать...    

    - Молчать! - сказал Альбер сквозь зубы. - Нет, не  вы  лично  вызвали этот  скандал, но именно вы коварно подстроили это несчастье.    

    - Я?    

    - Да, вы! Откуда пошла огласка?    

    - Но, мне кажется, в газете это было сказано:  из  Янины,  откуда  же еще!    

    - А кто писал в Янину?    

    - В Янину?    

    - Да. Кто писал и запрашивал сведения о моем отце?    

    - Мне кажется, что никому не запрещено писать в Янину.    

    - Во всяком случае писало только одно лицо.    

    - Только одно?    

    - Да, и этим лицом были вы.    

    - Разумеется, я писал: мне кажется, что если выдаешь замуж свою  дочь за  молодого человека, то позволительно собирать сведения о  семье  этого молодого  человека; это не только право, это обязанность.    

    - Вы писали, сударь, - сказал Альбер, - отлично зная, какой  получите ответ.    

    - Клянусь вам, - воскликнул Данглар с чувством искренней  убежденности,  исходившим, быть может, не столько даже от наполнявшего его  страха, сколько от  жалости, которую он в глубине души чувствовал  к  несчастному юноше, - мне  никогда и в голову бы не пришло писать  в  Янину.  Разве  я имел представление  о несчастье, постигшем Али-пашу?    

    - Значит, кто-нибудь посоветовал вам написать?    

    - Разумеется.    

    - Вам посоветовали?    

    - Да.    

    - Кто?.. Говорите... Сознайтесь...    

    - Извольте; я говорил о прошлом вашего отца, я сказал,  что  источник его  богатства никому не известен. Лицо, с которым я беседовал, спросило, где ваш  отец приобрел свое состояние. Я ответил: в Греции. Тогда оно мне сказало:  напишите в Янину.    

    - А кто вам дал этот совет?    

    - Граф Монте-Кристо, ваш друг.    

    - Граф Монте-Кристо посоветовал вам написать в Янину?    

    - Да, и я написал. Хотите посмотреть мою переписку? Я вам ее покажу.    

    Альбер и Бошан переглянулись.    

    - Сударь, - сказал Бошан, до сих пор молчавший, - вы обвиняете графа, зная, что  его сейчас нет в Париже и он не может оправдаться.    

    - Я никого не обвиняю, сударь, - отвечал Данглар, - я просто  рассказываю, как  было дело, и готов повторить в присутствии графа Монте-Кристо все, что я сказал.    

    - И граф знает, какой вы получили ответ?    

    - Я ему показал ответ.    

    - Знал ли он, что моего отца звали Фернан и что его фамилия Мондего?    

    - Да, я ему давно об этом сказал; словом, я  сделал  только  то,  что всякий  сделал бы на моем месте, и даже, может быть, гораздо меньше. Когда на следующий  день после получения этого ответа ваш  отец,  по  совету графа Монте-Кристо,  приехал ко мне и официально просил для вас руки моей дочери, как это принято  делать, когда хотят решить вопрос  окончательно, я отказал ему, отказал  наотрез, это правда, но  без  всяких  объяснений, без скандала. В самом деле, к  чему мне была огласка? Какое мне  дело  до чести или бесчестия господина де  Морсер? Это ведь не влияет ни на  повышение, ни на понижение курса.    

    Альбер почувствовал, что краска заливает ему лицо. Сомнений не  было, Данглар  защищался как низкий, но уверенный в себе человек, говорящий если и не всю  правду, то во всяком случае долю правды, не по  велению  совести, конечно, но  из страха. Притом, что нужно было Альберу? Не большая или меньшая степень вины  Данглара или Монте-Кристо, а  человек,  который ответил бы за обиду, человек,  который принял бы вызов, а было совершенно очевидно, что Данглар вызова не  примет.    

    И все то, что успело забыться или прошло незамеченным, ясно  вставало перед его  глазами и воскресало в его памяти. Монте-Кристо знал все,  раз он купил дочь  Алипаши; а зная все, он посоветовал  Данглару  написать  в Янину. Узнав ответ,  он  согласился  познакомить  Альбера  с  Гайде;  как только они очутились в ее  обществе, он навел разговор на смерть Али и не мешал Гайде рассказывать  (причем, вероятно, в тех нескольких словах, которые он сказал ей по-гречески,  он велел ей скрыть от Альбера, что  дело идет об его отце); кроме того, разве  он не просил Альбера не произносить при Гайде имени его отца? Наконец, он увез  Альбера в Нормандию именно на то время, когда должен был разразиться скандал.  Сомнений  не  было,  все это было сделано сознательно, и Монте-Кристо был,  несомненно, в заговоре с врагами его отца.    

    Альбер отвел Бошана в сторону и поделился с ним всеми этими соображениями.    

    - Вы правы, - сказал тот. - Данглара  во  всем  случившемся  касается только  грубая, материальная сторона этого  дела;  объяснений  вы  должны требовать от  графа Монте-Кристо.    

    Альбер обернулся.    

    - Сударь, - сказал он Данглару, - вы должны понять, что я еще не прощаюсь с  вами; по мне необходимо знать, насколько ваши обвинения справедливы, и, чтобы  удостовериться в атом, я сейчас же еду к графу МонтеКристо.    

    И, поклонившись банкиру, он вышел вместе с Бошаном, не  удостоив  Кавальканти  даже взглядом.    

    Данглар проводил их до двери и на пороге еще раз заверил Альбера, что у него  нет никакого личного повода питать ненависть к графу де Морсер.   XI.  ОСКОРБЛЕНИЕ      

    Выйдя от банкира, Бошан остановился.    

    - Я вам сказал, Альбер, - произнес он, - что вам следует  потребовать  объяснений у графа Монте-Кристо.    

    - Да, и мы едем к нему.    

    - Одну минуту; раньше, чем ехать к графу, подумайте.    

    - О чем мне еще думать?    

    - О серьезности этого шага.    

    - Но разве он более серьезен, чем мой визит к Данглару?    

    - Да, Данглар человек деловой, а деловые люди, как вам известно, знают цену  своим капиталам и потому дерутся  неохотно.  Граф  Монте-Кристо, напротив,  джентльмен, по крайней мере по виду; но не опасаетесь  ли  вы, что под  внешностью джентльмена скрывается убийца?    

    - Я опасаюсь только одного: что он откажется драться.    

    - Будьте спокойны, - сказал Бошан, - этот будет драться. Я  даже  боюсь, что он  будет драться слишком хорошо, берегитесь!    

    - Друг, - сказал Альбер с ясной улыбкой, - этого мне и нужно; и самое большое  счастье для меня - быть убитым за отца; это всех нас спасет.    

    - Это убьет вашу матушку!    

    - Бедная мама, - сказал Альбер, проводя рукой  по  глазам,  -  да,  я знаю; но  пусть уж лучше она умрет от горя, чем от стыда.    

    - Так ваше решение твердо, Альбер?    

    - Да.    

    - Тогда едем! Но уверены ли вы, что мы его застанем?    

    - Он должен был выехать вслед за мной и, наверное, уже в Париже.    

    Они сели в кабриолет и поехали на Елисейские Поля.    

    Бошан хотел войти один, но Альбер заметил ему, что, так как эта дуэль несколько  необычна, то он может позволить себе нарушить этикет.    

    Чувство, одушевлявшее Альбера, было столь священно, что Бошану  оставалось  только подчиняться всем его желаниям; поэтому он уступил и  ограничился тем,  что последовал за своим другом.    

    Альбер почти бегом пробежал от ворот до крыльца. Там его встретил Батистен.    

    Граф действительно уже вернулся; он предупредил Батистена, что его ни для кого  нет дома.    

    - Его сиятельство принимает ванну, - сказал Батистен Альберу.