1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Одна из этих газет, протертая на сгибах и распавшаяся на квадратные  обрывки, казалась более старой, чем другая.    

– Два дела, два доказательства, – заметил Тенардье  и протянул Мариусу обе развернутые газеты.    

Читателю знакомы эти газеты. Одна, более давняя, номер  Белого знамени от 25 июля 1823 года, выдержки из которой можно прочесть во  второй части этого романа, устанавливала тождество господина Мадлена и Жана  Вальжана. Другая, Монитер от 15 июня 1832 года, удостоверяла самоубийство  Жавера, присовокупляя, что, как явствует из устного доклада, сделанного Жавером  префекту, он, будучи захвачен в плен на баррикаде, на улице Шанврери, был  обязан своим спасением великодушию одного из мятежников, который, взяв его на  прицел, выстрелил в воздух, вместо того чтобы пустить ему пулю в лоб.    

Мариус прочел. Перед ним были точные даты, неоспоримые,  неопровержимые доказательства. Не могли же два номера газеты быть напечатаны  нарочно, для подтверждения россказней Тенардье! Заметка, опубликованная в  Монитере, являлась официальным сообщением полицейской префектуры. У Мариуса не  осталось сомнений. Сведения кассира оказались неверными, а сам он был введен в  заблуждение. Образ Жана Вальжана, внезапно выросший, словно выступил из мрака.  Мариус не мог сдержать радостный крик:    

– Но, значит, этот несчастный – превосходный человек!  Значит, все это богатство действительно принадлежит ему! Это Мадлен –  провидение целого края! Это Жан Вальжан – спаситель Жавера! Это герой! Это  святой!    

– Он не святой и не герой. Он убийца и вор, –  сказал Тенардье и тоном человека, который начинает чувствовать свой вес,  прибавил: – Спокойствие!    

Мариус снова услыхал эти слова: «вор, убийца», с которыми,  казалось, было уже покончено: его как будто окатили ледяной водой.    

– Опять! – воскликнул он.    

– Да, опять, – сказал Тенардье. – Жан Вальжан  не обокрал Мадлена, но он вор, не убил Жавера, но он убийца.    

– Вы говорите о той ничтожной краже, совершенной сорок  лет назад, которая искуплена, как явствует из ваших же газет, целой жизнью,  полной раскаяния, самоотвержения и добродетели?    

– Я говорю об убийстве и воровстве, господин барон. И,  повторяю, говорю о совсем недавних событиях. То, что я хочу вам открыть, никому  еще не известно. Это нигде не напечатано. Быть может, здесь-то вы и найдете  источник богатств, которые Жан Вальжан ловко подсунул госпоже баронессе. Я  говорю «ловко», потому что втереться при помощи такого подношения в почтенное  семейство, делить с ним довольство, утаить тем самым свое преступление,  пользоваться плодами кражи, скрыть свое имя и приобрести себе родню, –  это, что ни говори, ловкая штука.    

– Я мог бы прервать вас здесь, – заметил  Мариус, – однако продолжайте.    

– Господин барон! Я выложу все и предоставлю вам  вознаградить меня, как подскажет ваше великодушие. Эту тайну надо ценить на вес  золота. «Почему же ты не обратился к Жану Вальжану?» – спросите вы. Да по самой  простой причине: я знаю, что он отказался от всего и отказался в вашу пользу. Я  нахожу, что это хитро придумано. Но больше у него нет ни гроша, он мне вывернет  пустые карманы. А так как мне нужны деньги для поездки в Жуайю, я предпочитаю  обратиться к вам: у вас есть все, у него ничего нет. Я немного устал, разрешите  мне сесть.    

Мариус сел сам и подал ему знак сесть.    

Тенардье, опустившись на мягкий стул, взял обе газеты,  вложил их снова в конверт и пробормотал, постукивая пальцем по Белому знамени:    

– Не так-то легко было заполучить эту бумажонку.    

Потом, заложив нога за ногу и откинувшись на спинку  стула, – поза, свойственная людям, уверенным в себе, – он с важностью  начал, подчеркивая отдельные слова:    

– Господин барон! Шестого июня тысяча восемьсот тридцать  второго года, примерно год назад, в самый день мятежа, один человек находился в  Главном водостоке парижской клоаки, с той стороны, где водосток выходит на  Сену, между мостом Инвалидов и Иенским мостом.    

Мариус внезапно придвинул свой стул ближе к Тенардье. Тот  заметил это движение и продолжал с медлительностью оратора, который овладел  вниманием слушателя и чувствует, как трепещет сердце противника под ударами его  слов:    

– Человек этот, вынужденный скрываться по причинам,  впрочем, совершенно чуждым политике, избрал клоаку своим жилищем и имел от нее  ключ. Повторяю: это случилось шестого июня, вероятно, около восьми часов  вечера. Человек услышал шум в водостоке. Очень удивленный, он прижался к стене  и стал прислушиваться. Это были шаги; кто-то пробирался в темноте, кто-то шел в  его сторону. Странное дело! В водостоке, кроме него, оказался еще один человек.  Решетка выходного отверстия находилась неподалеку. Слабый свет, проникавший  через нее, позволил ему узнать этого человека и увидеть, что он что-то нес на спине  и шел согнувшись. Тот, кто шел согнувшись, был беглый каторжник, а то, что он  тащил на плечах, был труп. Убийца, захваченный с поличным, если здесь имело  место убийство. Ну, а насчет ограбления, то это само собой разумеется. Задаром  человека не убивают. Каторжник собирался бросить труп в реку. И вот что стоит  отметить: чтобы добраться до выходной решетки, каторжник, пройдя через всю  клоаку, не мог миновать ужасную трясину, куда, казалось бы, мог сбросить труп.  Чистильщики клоаки на другой же день нашли бы убитого, а это не входило в  расчет убийцы. Он предпочел перейти через топь со своей тяжелой ношей, хотя это  стоило ему, должно быть, страшных усилий; большего риска для жизни невозможно  себе представить. Не могу понять, как он выбрался оттуда живым.    

Мариус придвинул стул еще ближе, Тенардье воспользовался  этим, чтобы перевести дух. Затем продолжал:    

– Господин барон! Клоака – не Марсово поле. Там всего в  обрез, даже места. Если двое попадают туда, они неизбежно должны встретиться.  Так оно и произошло. Старожил этих мест и прохожий, к крайнему своему  неудовольствию, должны были столкнуться. Прохожий сказал старожилу: «Ты видишь,  что у меня на спине, мне надо отсюда выйти; у тебя есть ключ, дай его мне».  Этот каторжник – человек непомерной силы. Отказывать ему нечего было и думать.  Тем не менее обладатель ключа вступил с ним в переговоры, единственно затем,  чтобы выиграть время. Он оглядел мертвеца, но мог определить только, что тот  молод, хорошо одет, с виду богат и весь залит кровью. Во время разговора он ухитрился  незаметно для убийцы оторвать сзади лоскут от платья убитого. Вещественное  доказательство, знаете ли, – средство напасть на след и заставить  преступника сознаться в преступлении. Это вещественное доказательство человек  спрятал в карман. Затем он отпер решетку, выпустил прохожего с его ношей за  спиной, снова запер решетку и скрылся, вовсе не желая быть замешанным в это  происшествие и в особенности не желая оказаться свидетелем того, как убийца  будет бросать убитого в реку. Понятно вам теперь? Тот, кто нес труп, был Жан  Вальжан; хозяин ключа беседует с вами в эту минуту; а лоскут от платья…    

Не закончив фразу, Тенардье достал из кармана и поднял до  уровня глаз зажатый между большими и указательными пальцами изорванный, весь в  темных пятнах, обрывок черного сукна.    

Устремив глаза на этот лоскут, с трудом переводя дыхание,  бледный как смерть, Мариус поднялся и, не произнося ни слова, не спуская глаз с  этой тряпки, отступил к стене; протянув назад правую руку, он стал шарить по  стене возле камина, нащупывая ключ в замочной скважине стенного шкафа. Он нашел  ключ, открыл шкаф и, не глядя, сунул туда руку; его растерянный взгляд не  отрывался от лоскута в руках Тенардье.    

Между тем Тенардье продолжал:    

– Господин барон! У меня есть веское основание думать,  что убитый молодой человек был богатым иностранцем, который имел при себе  громадную сумму денег, и что Жан Вальжан заманил его в ловушку.    

– Этот молодой человек был я, а вот и сюртук! –  вскричал Мариус, бросив на пол старый окровавленный черный сюртук.    

Выхватив из рук Тенардье лоскут, он нагнулся и приложил к  оборванной поле сюртука кусок сукна. Тот кусок пришелся к месту, и теперь пола  казалась целой.    

Тенардье остолбенел от неожиданности. Он успел только  подумать: «Эх, сорвалось!»    

Мариус выпрямился, весь дрожа, охваченный и отчаяньем и  радостью.    

Он порылся у себя в кармане, в бешенстве шагнул к Тенардье и  поднес к самому его лицу кулак с зажатыми в нем пятисотфранковыми и  тысячефранковыми билетами.    

– Вы подлец! Вы лгун, клеветник, злодей! Вы хотели  обвинить этого человека, но вы его оправдали; хотели его погубить, но добились  только того, что его возвеличили. Это вы вор! И это вы убийца! Я вас видел,  Тенардье-Жондрет, в том самом логове на Госпитальном бульваре. Я знаю  достаточно, чтобы упечь вас на каторгу, а если бы пожелал, то и дальше. Нате,  вот вам тысяча, мерзавец вы этакий!    

Он швырнул Тенардье тысячефранковый билет.    

– А, Жондрет-Тенардье, подлый плут! Пусть это послужит  вам уроком, продавец чужих секретов, торговец тайнами, гробокопатель,  презренный негодяй? Берите еще пятьсот франков и убирайтесь вон! Вас спасает  Ватерлоо.    

– Ватерлоо? – проворчал пораженный Тенардье,  распихивая по карманам билеты в пятьсот и тысячу франков.    

– Да, бандит! Вы спасли там жизнь полковнику…    

– Генералу, – поправил Теиардье, вздернув голову.    

– Полковнику! – запальчиво крикнул Мариус. –  За генерала я не дал бы вам ни гроша. И вы еще посмели прийти сюда бесчестить  других? Нет преступления, какого бы вы не совершили. Уходите прочь! Скройтесь с  моих глаз! И будьте счастливы – вот все, чего я вам желаю. А, изверг! Вот вам  еще три тысячи франков. Держите. Завтра же вы уедете в Америку, вдвоем с вашей  дочерью, так как жена ваша умерла, бессовестный враль! Я прослежу за вашим  отъездом, разбойник, и перед тем, как вы уедете, отсчитаю вам еще двадцать  тысяч франков. Отправляйтесь, пусть вас повесят где-нибудь в другом месте!    

– Господин барон! – сказал Жондрет, поклонившись  до земли. – Я век буду вам благодарен.    

Он вышел, ничего не соображая, изумленный и восхищенный,  раздавленный отрадным грузом свалившегося на него богатства и этой нежданно  разразившейся грозой, осыпавшей его банковыми билетами.    

Правда, он был повержен, но вместе с тем ликовал; было бы  досадно, если бы при нем оказался громоотвод против подобных гроз.    

Покончим тут же с этим человеком. Через два дня после  описанных здесь событий он, с помощью Мариуса, выехал под чужим именем в  Америку вместе с дочерью Азельмой, увозя в кармане переводной вексель на  двадцать тысяч франков, адресованный банкирскому дому в Нью-Йорке. Подлость  этого неудавшегося буржуа Тенардье была неизлечимой; в Америке, как и в Европе,  он остался верен себе. Дурному человеку достаточно иметь касательство к доброму  делу, чтобы все погубить, обратив добро во зло. На деньги Мариуса Тенардье стал  работорговцем.    

Не успел Тенардье выйти из дому, как Мариус побежал в сад,  где все еще гуляла Козетта.    

– Козетта! Козетта! – закричал он. – Идем,  идем скорее! Едем. Баск, фиакр! Идем, Козетта. Ах, боже мой! Ведь это он спас  мне жизнь! Нельзя терять ни минуты! Накинь свою шаль.    

Козетта подумала, что он сошел с ума, но повиновалась.    

Он задыхался, он прижимал руки к сердцу, чтобы сдержать его  биение. Он ходил взад и вперед большими шагами, он обнимал Козетту.    

– Ах, Козетта! Какой я негодяй! – твердил он.    

Мариус потерял голову. Он начинал прозревать в Жане Вальжане  человека возвышенной души. Перед ним предстал образ беспримерной добродетели,  образ высокий и кроткий, смиренный при всем его величии. Каторжник преобразился  в святого. Мариус был ослеплен этим чудесным превращением. Он не давал себе  полного отчета в своих чувствах – он знал только, что увидел нечто великое.    

Спустя минуту фиакр был у дверей. Мариус помог сесть Козетте  и быстро сел сам.    

– Живей! – сказал он кучеру. – Улица  Вооруженного человека, дом семь.    

Фиакр покатился.    

– Ах, какое счастье! – воскликнула Козетта. –  Улица Вооруженного человека. Я не смела тебе о ней говорить. Мы едем к  господину Жану.    

– К твоему отцу! Он теперь больше чем когда-либо твой  отец, Козетта! Козетта, я догадываюсь. Ты говорила, что так и не получила моего  письма, посланного с Гаврошем. Должно быть, оно попало ему в руки, Козетта, и  он пошел на баррикаду, чтобы меня спасти. Его призвание – быть  ангелом-хранителем, поэтому он спасал и других; он спас Жавера. Он извлек меня  из пропасти, чтобы отдать тебе. Он нес меня на спине по этому ужасному  водостоку. Ах, я неблагодарное чудовище! Козетта! Он был твоим провидением, а  потом стал моим. Вообрази только, что там, в клоаке, была страшная трясина, где  можно было сто раз утонуть. Слышишь, Козетта? Утонуть в грязи! И он перенес  меня через нее. Я был в обмороке, я ничего не видел, не слышал, ничего не знал  о том, что приключилось со мною. Мы его сейчас увезем, заберем с собой, и,  хочет не хочет, больше он с нами не разлучится. Только бы он был дома! Только бы  нам застать его! Я буду молиться на него до конца моих дней. Да, Козетта,  видишь ли, все именно так и было. Это ему передал Гаврош мое письмо. Теперь все  объяснилось. Понимаешь?    

Козетта ничего не понимала.    

– Ты прав, – сказала она.    

Экипаж катился вперед.    

 Глава пятая.    Ночь, за которой брезжит день    

     

Услышав стук в дверь, Жан Вальжан обернулся.    

– Войдите, – сказал он слабым голосом.    

Дверь распахнулась. На пороге появились Козетта и Мариус.    

Козетта бросилась в комнату.    

Мариус остался на пороге, прислонившись к косяку двери.    

– Козетта! – произнес Жан Вальжан и, протянув ей  навстречу дрожащие руки, выпрямился в кресле, взволнованный, мертвенно-бледный,  с выражением беспредельной радости во взоре.    

Задыхаясь от волнения, Козетта припала к груди Жана  Вальжана.    

– Отец! – сказала она.    

Жан Вальжан, потрясенный, невнятно повторял:    

– Козетта! Она! Вы, сударыня! Это ты! О господи! –  И, ощутив объятия Козетты, вскричал: – Это ты! Ты здесь! Значит, ты меня  прощаешь!    

Мариус, полузакрыв глаза, чтобы сдержать слезы, сделал шаг вперед  и прошептал, подавляя рыдания:    

– Отец мой!    

– И вы, и вы тоже прощаете меня! – сказал Жан  Вальжан.    

Мариус не мог вымолвить ни слова.    

– Благодарю вас, – добавил Жан Вальжан.    

Козетта сорвала с себя шаль и бросила на кровать шляпку.    

– Мне это мешает, – сказала она.    

Усевшись на колени к старику, она осторожно откинула его  седые волосы и поцеловала в лоб.    

Жан Вальжан, совершенно растерянный, не противился.    

Понимая лишь очень смутно, что происходит, Козетта усилила  свои ласки, как бы желая уплатить долг Мариуса.    

Жан Вальжан шептал:    

– Как человек глуп! Ведь я воображал, что не увижу ее  больше. Представьте себе, господин Понмерси, что в ту минуту, когда вы входили,  я говорил себе: «Все кончено. Вот ее детское платьице, а я, несчастный, никогда  уже не увижу Козетту». Я говорил это в ту самую минуту, когда вы поднимались по  лестнице. Ну не глупец ли я был? Вот как слепы люди! Они не принимают в расчет  милосердия божьего. А милосердный господь говорит: «Ты думаешь, что все тебя  покинули, бедняга? Да не будет так! Я знаю, что тут есть бедный старик,  которому нужен ангел-утешитель». И ангел приходит, и человек узнает свою  Козетту. Он снова видит свою маленькую Козетту! Ах, как я был несчастен!    

Он замолк на мгновение, потом продолжал:    

– Мне, право же, необходимо было видеть Козетту время  от времени, хотя бы на миг. Видите ли, сердцу тоже надо поглодать косточку. И  вместе с тем я чувствовал, что я лишний. Я убеждал себя: «Ты им не нужен,  оставайся в своем углу, ты не имеешь права надоедать им вечно». Слава богу, я  снова вижу ее! Знаешь, Козетта, у тебя очень красивый муж. Что за славный  вышитый воротничок на тебе, носи его на здоровье! Мне нравится этот рисунок.  Это твой муж выбирал, правда? Но тебе нужны кашемировые шали. Господин  Понмерси! Позвольте мне говорить ей «ты». Это ненадолго.    

А Козетта журила его:    

– Как дурно с вашей стороны, что вы нас покинули! Куда  же вы уезжали? Почему так надолго? Прежде ваши поездки продолжались не больше  трех-четырех дней. Я посылала Николетту, а ей всегда отвечали: «Его нет». Когда  вы вернулись? Почему не известили нас? А знаете, вы ведь очень изменились. Как  вам не стыдно, отец! Вы были больны, а мы и не знали! Посмотри, Мариус, тронь  его руку, какая она холодная!    

– Итак, вы пришли! Значит, вы меня прощаете, господин  Понмерси? – повторил Жан Вальжан.    

При этих словах, сказанных Жаном Вальжаном уже во второй  раз, все, что переполняло сердце Мариуса, вырвалось наружу, и он вскричал:    

– Слышишь, Козетта? Он опять о том же, он все просит у  меня прощения! А знаешь, чем он виноват передо мной, Козетта? Он спас мне  жизнь. Он сделал больше: дал мне тебя. А после того как он спас меня и дал мне  тебя, знаешь, что он сделал с самим собой? Он принес себя в жертву. Вот что это  за человек. И мне, неблагодарному, мне, забывчивому, мне, бессердечному, мне, виноватому,  он говорит: «Благодарю вас». Козетта! Провести всю мою жизнь у ног этого  человека, и то было бы мало. Все, и баррикаду, и водосток, эту огненную печь,  эту клоаку, – через все он прошел ради меня, ради тебя, Козетта! Он пронес  меня сквозь тысячу смертей, оберегая меня от них и подставляя им свою грудь.  Все, что есть на свете мужественного, добродетельного, героического,  святого, – все в нем! Козетта, он ангел!    

– Тише, тише! – прошептал Жан Вальжан. – К  чему говорить об этом?    

– Ну, а вы! – вскричал Мариус гневно и вместе с  тем почтительно. – Почему вы ничего не говорили? В этом и ваша вина. Вы  спасаете людям жизнь и скрываете это от них. Более того, под предлогом  разоблачения вы клевещете сами на себя. Это ужасно!    

– Я сказал правду, – заметил Жан Вальжан.    

– Нет, – возразил Мариус, – правда – это  правда до конца, а вы всего не сказали. Вы были господином Мадленом, почему вы  не сказали этого? Вы спасли Жавера, почему вы не сказали этого? Я вам обязан  жизнью, почему вы не сказали этого?    

– Потому что я думал, как и вы. Я находил, что вы  правы. Я должен был уйти. Если бы вы знали насчет клоаки, вы заставили бы меня  остаться с вами. Значит, я должен был молчать. Если бы я сказал, это стеснило  бы всех.    

– Чем стеснило? Кого стеснило? – возмутился  Мариус. – Не воображаете ли вы, что останетесь здесь? Мы вас увозим. О  боже! Подумать только, что обо всем я узнал случайно! Мы вас увозим. Вы и мы –  одно целое, неразделимое. Вы ее отец, и мой также. Ни единого дня вы не  останетесь больше в этом ужасном доме. И не думайте, будто завтра вы еще будете  здесь.    

– Завтра, – сказал Жан Вальжан, – меня не  будет здесь, но не будет и у вас.    

– Что вы хотите этим сказать? – спросил  Мариус. – Ну нет, мы не разрешим вам уехать. Вы не расстанетесь с нами  больше. Вы принадлежите нам. Мы вас не отпустим.    

– На этот раз уж мы не шутим, – добавила  Козетта. – У нас внизу экипаж. Я вас похищаю. И если понадобится, применю  силу.    

Смеясь, она сделала вид, будто поднимает старика.    

– Ваша комната все еще ожидает вас, – продолжала  она. – Если бы вы знали, как красиво сейчас в саду! Азалии так чудесно  цветут! Все аллеи посыпаны речным песком, и в нем попадаются лиловые ракушки.  Вы отведаете моей клубники. Я сама ее поливаю. И чтобы не было больше ни  «сударыни», ни «господина Жана»! Мы живем в Республике, все говорят друг другу  «ты», правда, Мариус? Политическая программа изменилась. Какое горе у меня  стряслось, отец, если бы вы знали! В трещине, на стене, свил себе гнездышко  реполов, а противная кошка съела его. Бедная моя хорошенькая птичка! Она  высовывала головку из гнезда и глядела на меня. Я так плакала о ней! Я просто  убила бы эту кошку! Но сейчас никто больше не плачет. Все смеются, все счастливы.  Вы поедете с нами. Как будет доволен дедушка! Мы отведем вам особую грядку в  саду, вы возделаете ее, и тогда посмотрим, будет ли ваша клубника вкуснее моей.  Я обещаю делать все, что вы хотите, только и вы должны меня слушаться.    

Жан Вальжан слушал ее и не слышал. Он слушал музыку ее  голоса, но не понимал смысла ее слов; крупные слезы – таинственные жемчужины  души – медленно навертывались на его глаза. Он прошептал:    

– Вот доказательство, что господь милосерд: она здесь.    

– Отец! – сказала Козетта.    

Жан Вальжан продолжал:    

– Правда, как было бы прекрасно жить вместе! На  деревьях там полно птиц. Я гулял бы с Козеттой. Так радостно быть среди живых,  здороваться друг с другом, перекликаться в саду. Быть вместе с самого утра.  Каждый бы возделывал свой уголок в саду. Она угощала бы меня клубникой, я давал  бы ей срывать розы. Это было бы восхитительно. Только…    

Он остановился и тихо сказал:    

– Как жаль!    

Жан Вальжан удержал слезу и улыбнулся.    

Козетта сжала руки старика в своих руках.    

– Боже мой! – воскликнула она. – Ваши руки  стали еще холоднее! Вы нездоровы? Вам больно?    

– Я? Нет, – ответил Жан Вальжан, – мне очень  хорошо. Только…    

Он замолчал.    

– Только что?    

– Я сейчас умру.    

Козетта и Мариус содрогнулись.    

– Умрете? – вскричал Мариус.    

– Да, но это ничего не значит, – сказал Жан  Вальжан.    

Он вздохнул, улыбнулся и заговорил снова:    

– Козетта! Ты мне рассказывала, продолжай, говори еще.  Стало быть, маленькая птичка умерла. Говори, я хочу слышать твой голос!    

Мариус глядел на старика, словно окаменев.    

Козетта испустила душераздирающий вопль:    

– Отец! Отец мой! Вы будете жить! Вы должны жить! Я  хочу, чтобы вы жили, слышите?    

Жан Вальжан, подняв голову, с обожанием глядел на Козетту.    

– О да, запрети мне умирать! Кто знает? Быть может, я  послушаюсь тебя. Я уже умирал, когда вы пришли. Это меня остановило, мне  показалось, что я оживаю.    

– Вы полны жизни и сил! – воскликнул  Мариус. – Неужели вы думаете, что люди умирают вот так, сразу? У вас было  горе, оно прошло, все миновало. Это я должен просить у вас прощенья, и я прошу  его на коленях! Вы будете жить, жить с нами, жить долго. Мы вас берем с собой.  У нас обоих будет отныне одна мысль – о вашем счастье!    

– Ну вот, видите, – сказала Козетта вся в  слезах, – Мариус тоже говорит, что вы не умрете.    

Жан Вальжан улыбался.    

– Если вы и возьмете меня к себе, господин Понмерси,  разве я перестану быть тем, что я есть? Нет. Господь рассудил так же, как я и  вы, а он не меняет решений; надо, чтобы я ушел. Смерть – прекрасный выход из  положения. Бог лучше нас знает, что нам надобно. Пусть господин Понмерси будет  счастлив с Козеттой, пусть молодость соединится с ясным утром, пусть радуют  вас, дети мои, сирень и соловьи, пусть жизнь ваша будет залита солнцем, как  цветущий луг, пусть все блаженство небес снизойдет в ваши души. а я ни на что  больше не нужен, я умру; так надо, и это хорошо. Поймите, будем благоразумны,  ничего нельзя поделать, я чувствую, что все кончено. Час назад у меня был  обморок. А сегодня ночью я выпил весь этот кувшин воды. Какой добрый у тебя  муж, Козетта! Тебе с ним гораздо лучше, чем со мной.    

У дверей послышались шаги. Вошел доктор.    

– Здравствуйте и прощайте, доктор! – сказал Жан  Вальжан. – Вот мои бедные дети.    

Мариус подошел к врачу. Он обратился к нему с одним словом:  «Сударь…», но в тоне, каким оно было произнесено, заключался безмолвный вопрос.    

На этот вопрос доктор ответил выразительным взглядом.    

– Если нам что-либо не по душе, – молвил Жан  Вальжан, – это еще не дает права роптать на бога.    

Наступило молчание. У всех сжалось сердце.    

Жан Вальжан обернулся к Козетте. Он вглядывался в нее так  напряженно, словно хотел унести ее образ в вечность. В темной глубине, куда он  уже спустился, ему все еще доступно было чувство восхищения Козеттой. На  бледном его челе словно лежало светлое отражение ее нежного личика. И у могилы  есть свои радости.    

Доктор пощупал ему пульс.    

– А, так это по вас он тосковал! – проговорил он,  глядя на Козетту и Мариуса. И, наклонившись к уху Мариуса, тихо добавил: –  Слишком поздно.    

Жан Вальжан, на миг оторвавшись от Козетты, окинул ясным  взглядом Мариуса и доктора. Из уст его чуть слышно излетели слова:    

– Умереть – это ничего; ужасно – не жить.    

Вдруг он встал. Такой прилив сил нередко бывает признаком  начавшейся агонии. Уверенным шагом ой подошел к стене, отстранив Мариуса и  врача, желавших ему помочь, снял со стены маленькое медное распятие и, легко  передвигаясь, точно здоровый человек, снова сел в кресло, положил распятие на  стол и внятно произнес:    

– Вот великий страдалец!    

Потом плечи его опустились, голова склонилась, словно в  забытьи, а сложенные на коленях руки стали царапать ногтями материю.    

Козетта, поддерживая его за плечи, плакала, пыталась  говорить с ним, но не могла. Среди скорбных рыданий можно было уловить лишь  отдельные слова:    

– Отец! Не покидайте нас! Неужели мы нашли вас только  для того, чтобы снова потерять?    

Агония как бы ведет умирающего извилистой тропой: вперед,  назад, то ближе к могиле, то обратно к жизни. Он движется навстречу смерти  точно ощупью.    

Жан Вальжан оправился после этого полузабытья, встряхнул  головой, точно сбрасывая нависшие над ним тени, к нему почти вернулось ясное  сознание. Приподняв край рукава Козетты, он поцеловал его.    

– Он оживает! Доктор, он оживает! – вскричал  Мариус.    

– Вы оба так добры! – сказал Жан Вальжан. – Я  скажу вам, что меня огорчало. Меня огорчало то, господин Понмерси, что вы не  захотели трогать эти деньги. Они правда принадлежат вашей жене. Я сейчас  объясню вам все, дети мои, именно потому я так рад вас видеть. Черный гагат  привозят из Англии, белый гагат – из Норвегии. Об этом сказано в той вон  бумаге, вы ее прочтете. Я придумал заменить на браслетах кованые застежки  литыми. Это красивее, лучше и дешевле. Вы понимаете, как много денег можно на  этом заработать? Стало быть, богатство Козетты принадлежит ей по праву. Я  рассказываю вам эти подробности, чтобы вы были спокойны.    

В приоткрытую дверь заглянула привратница. Хотя врач и велел  ей уйти, но не мог помешать заботливой старухе крикнуть умирающему перед  уходом:    

– Не позвать ли священника?    

– У меня он есть, – ответил Жан Вальжан и поднял  палец, словно указывая на кого-то над своей головой, видимого только ему  одному.    

Быть может, и в самом деле епископ присутствовал при этом  расставании с жизнью.    

Козетта осторожно подложила ему за спину подушку.    

Жан Вальжан заговорил снова:    

– Господин Понмерси! Заклинаю вас, не тревожьтесь. Эти  шестьсот тысяч франков действительно принадлежат Козетте. Если бы вы отказались  от них, вся моя жизнь пропала бы даром! Мы достигли большого совершенства в  этих стеклянных изделиях. Они могли соперничать с так называемыми «берлинскими  драгоценностями». Ну можно ли равнять их с черным немецким стеклярусом? Целый  гросс нашего, содержащий двенадцать дюжин отличных граненых бусин, стоит всего  три франка.    

Когда умирает дорогое нам существо, мы пристально смотрим на  него, стараясь как бы приковать, как бы удержать его взглядом. Козетта и  Мариус, взявшись за руки, стояли перед Жаном Вальжаном, онемев от горя, дрожащие,  охваченные отчаянием.    

Жан Вальжан слабел с каждой минутой. Он угасал, он клонился  все ниже к закату. Дыхание стало неровным и прерывалось хрипом. Ему было трудно  пошевелить рукой, ноги оцепенели. Но по мере того как росли слабость и  бессилие, все яснее и отчетливее проступало на его челе величие души. Отблеск  нездешнего мира уже мерцал в его глазах.    

Улыбающееся лицо бледнело все больше. В нем замерла жизнь,  но засветился некий свет. Дыхание слабело, взгляд становился глубже. Это был  мертвец, за спиной которого угадывались крылья.    

Он знаком подозвал Козетту, потом Мариуса. Наступали,  видимо, последние минуты его жизни, и он заговорил слабым голосом, словно  доносящимся издалека, – казалось, между ними воздвиглась стена.    

– Подойди, подойдите оба. Я очень вас люблю. Хорошо так  умирать! Ты тоже любишь меня, моя Козетта. Я знал, что ты всегда была привязана  к твоему старику. Какая ты милая, положила мне за спину подушку! Ведь ты  поплачешь обо мне немножко? Только не слишком долго. Я не хочу, чтобы ты горевала  по-настоящему. Вам надо побольше развлекаться, дети мои. Я позабыл вам сказать,  что на пряжках без шпеньков можно было больше заработать, чем на всем  остальном. Гросс, двенадцать дюжин пряжек, обходился в десять франков, а  продавался за шестьдесят. Право же, это было выгодное дело. Поэтому вас не  должны удивлять эти шестьсот тысяч франков, господин Понмерси. Это честно  нажитые деньги. Вы можете со спокойной совестью пользоваться богатством. Вам  надо завести карету, брать иногда ложу в театр, тебе нужны красивые бальные  наряды, моя Козетта, вы должны угощать вкусными обедами ваших друзей и жить  счастливо. Я сейчас писал об этом Козетте. Она найдет мое письмо. Ей я завещаю  и два подсвечника, что на камине. Они серебряные, но для меня они из чистого  золота, из брильянтов; простые свечи, вставленные в них, превращаются в  алтарные. Не знаю, доволен ли мною там, наверху, тот, кто подарил мне их. Я  сделал все, что мог. Дети мои! Не забудьте, что я бедняк, похороните меня  где-нибудь в сторонке и положите на могилу камень, чтобы обозначить место.  Такова моя последняя воля. Не надо никакого имени на камне. Если Козетте  захочется иногда навестить меня, мне будет приятно. Это и к вам относится,  господин Понмерси. Должен признаться, что я не всегда вас любил; простите меня  за это. Теперь же она и вы для меня – одно. Я очень благодарен вам. Я чувствую,  что вы дадите счастье Козетте. Если бы вы знали, господин Понмерси, как  радовали меня ее милые румяные щечки! Я огорчался, когда она становилась хоть  чуточку бледнее. В ящике комода лежит пятисотфранковый билет. Я его не трогал.  Это для бедных. Козетта! Видишь свое платьице вон там, на постели? Ты узнаешь  его? А с тех пор прошло только десять лет. Как быстро летит время! Мы были так  счастливы! Все кончено. Не плачьте, дети, я ухожу не так уж далеко, я вас увижу  оттуда. А ночью, вы только вглядитесь в темноту – и вы увидите, как я вам  улыбаюсь. Козетта! А ты помнишь Монфермейль? Тебя послали в лес, и ты очень  боялась; помнишь, как я поднял за дужку ведро с водой? Тогда я в первый раз  дотронулся до бедной твоей ручонки. Она была такая холодная! Ах, барышня, какие  красные ручки были у вас тогда и какие беленькие теперь! А большая кукла!  Помнишь ее? Ты назвала ее Катериной. Ты так жалела, что не могла взять ее с  собой в монастырь! Как часто ты смешила меня, милый мой ангел! После дождя ты  пускала по воде соломинки и смотрела, как они уплывают. Однажды я подарил тебе  ракетку из ивовых прутьев и волан с желтыми, синими и зелеными перышками. Ты,  верно, позабыла это. Маленькой ты была такая резвушка! Ты любила играть. Ты  привешивала к ушам вишни. И все это кануло в прошлое. И лес, где я проходил со  своей девочкой, и деревья, под которыми мы гуляли, и монастырь, где мы  скрывались, и игры, и веселый детский смех – все стало тенью. А я воображал,  что все это принадлежит мне. Вот в чем моя глупость. Тенардье были злые люди.  Надо им простить, Козетта! Пришло время сказать тебе имя твоей матери. Ее звали  Фантина. Запомни это имя: Фантина. Становись на колени всякий раз, как будешь  произносить его. Она много страдала. Она горячо любила тебя. Она была настолько  же несчастна, насколько ты счастлива. Так положил господь бог. Он там, в  вышине, среди светил, он всех нас видит и знает, что творит. Так вот, дети мои,  я ухожу. Любите друг друга всегда. Любить друг друга – нет ничего на свете выше  этого. Думайте иногда о бедном старике, который умер здесь. Козетта! Полно! Я  не виноват, что все это время не видел тебя, это разбивало мне сердце; я  доходил только до угла улицы, люди, должно быть, считали меня чудаком, я был  похож на помешанного, один раз я даже вышел из дому без шапки. Дети мои! У меня  темнеет в глазах, мне надо было еще многое сказать вам, но все равно.  Вспоминайте обо мне иногда. Да будет на вас благословение божие! Не знаю, что  со мной, я вижу свет. Подойдите ближе. Я умираю счастливим. Дорогие, любимые,  дайте возложить руки на ваши головы.    

Козетта и Мариус, полные отчаяния, задыхаясь от слез,  опустились на колени и припали к его рукам. Но эти святые руки уже похолодели.    

Он откинулся, его озарял свет двух подсвечников; бледное  лицо глядело в небо, он не мешал Козетте и Мариусу покрывать его руки  поцелуями; он был мертв.    

Беззвездной, непроницаемо темной была ночь. Наверное, рядом,  во мраке, стоял ангел с широко распростертыми крыльями, готовый принять  отлетевшую душу.    

 Глава шестая.    Трава скрывает, дождь смывает    

     

На кладбище Пер-Лашез, неподалеку от общей могилы, в стороне  от нарядного квартала этого города усыпальниц, вдалеке от причудливых  надгробных памятников, выставляющих перед лицом вечности отвратительные моды  смерти, в уединенном уголке, у подножия старой стены, под высоким тисом,  обвитым вьюнком, среди сорных трав и мхов лежит камень. Камень этот не меньше  других поражен проказой времени: он покрыт плесенью, лишаями и птичьим пометом.  Он позеленел от дождя и почернел от воздуха. Возле него нет ни одной тропинки;  в эту сторону заходить не любят, – трава здесь высока и можно промочить  ноги. Лишь только проглянет солнце, сюда сползаются ящерицы. Кругом шелестят  стебли дикого овса. Весной на дереве распевают малиновки.    

Это совсем голый камень. Его высекли таким, какой нужен для  могилы, и позаботились лишь о том, чтобы он был достаточной длины и ширины и  мог покрыть человека.    

На камне не вырезано имени.    

Только много лет назад чья-то рука написала на нем четыре  строчки, которые с каждым днем становилось все труднее разобрать из-за дождя и  пыли и которые теперь, вероятно, уже стерлись:    

     

Он спит. Хоть был судьбой жестокою  гоним,    

Он жил. Но, ангелом покинутый своим,    

Он умер. Смерть пришла так просто в  свой черед,    

Как наступает ночь, едва лишь день  уйдет.    

     

1862 г.