1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
Кмициц   закружился на одном месте, как ужаленный, и начал со свистом втягивать в себя   воздух, в конце концов страшно заскрежетал зубами и, бросившись на лавку, в   молчании уронил голову на руки.      

Володыёвский   хлопнул в ладоши и велел слуге принести вина, после чего сел подле Кмицица,   разлил в чарки и начал говорить:      

– Рох   Ковальский умер такой рыцарской смертью, что не дай боже никому из нас умереть   хуже. Достаточно сказать тебе, что сам Carolus хоронил его после боя и целый   полк гвардии салютовал над его гробом.      

– Если   бы не от этой руки, не от этой адской руки! – вскричал Кмициц.      

– Да,   он пал от руки Богуслава, мне рассказывали гусары, которые собственными глазами   видели этот страшный конец.      

– Так   ты там не был?      

– В   бою места не выбирают, ты стоишь, где тебе говорят. Если бы я там был, то или   меня бы уже тут не было, или князь Богуслав не строил бы сейчас укреплений в   Простках.      

– Скажи,   как все это произошло. Мне только злобы прибудет.      

Володыёвский   выпил, утер свои желтые усики и начал:      

– Наверное,   тебе уже донесли о варшавской битве, потому что все о ней говорят, так что я не   буду слишком долго на ней останавливаться. Наш славный государь… дай ему бог   здоровья и долгих лет жизни, потому что под другим королем наша отчизна погибла   бы с позором… Наш король оказался великолепным полководцем. Если бы его еще и   слушались, была бы новая польская победа под Варшавой, равная победе под   Грюнвальдом[354]   и Берестечком. Короче говоря, в первый день мы били шведов. Во второй день   фортуна начала склоняться то на нашу, то на ту сторону, но все-таки мы брали   верх. Тогда пошли в атаку литовские гусары, где служил и Рох, под началом князя   Полубинского, великого воина. Я видел их, когда они шли, как тебя вижу, потому   что я стоял с лауданской хоругвью на высоте у редутов. Было их тысяча двести   людей и коней, каких свет не видывал. Они шли в ста шагах от нас, и, говорю   тебе, земля дрожала под ними. Я видел бранденбургскую пехоту, которая втыкает   пики в землю во мгновение ока, чтобы отразить первый натиск. Рядом били из   мушкетов, так что дым заслонил их совершенно. Вдруг видим: гусары уже пустили   коней. Господи, что за зрелище! Они влетели в дым… исчезли! Мои солдаты начали   кричать: «Сомнут! Сомнут!» Секунду не видать ничего. Вдруг загремело что-то, и   такой раздался звук, как будто в тысяче кузниц кузнецы били молотом. Смотрим.   Иисусе, Мария! Курфюрстовские воины уже лежат, как поваленная пшеница, по   которой буря прошлась. А они давай за ними! Только флаги вьются! Идут на   шведов! Ударили на рейтар! – рейтары лежат в лежку! Ударили на второй   полк! – в лежку! Тут взрыв… пушки грянули… Мы видим их только, когда   ветром дым сдувает. Они громят шведскую пехоту… Все рвется, все валится,   расступается, где пройдут наши, там улица… И чуть ли не через целую армию   прошли!.. Вот они столкнулись с полком конной гвардии, среди которой Carolus   стоит… И гвардию как ветром сдуло!..      

Тут   Володыёвский прервал свой рассказ, потому что Кмициц зажал глаза кулаками и   начал кричать:      

– Матерь   божия! Увидеть и умереть!      

– Такой   атаки глаза мои уже не увидят, – продолжал маленький рыцарь. – Нам   был приказ выступать. Больше я ничего не знаю, а что я тебе скажу, то я услышал   из уст шведского офицера, который стоял рядом с Карлом и собственными глазами   видел весь конец. Когда гусары все разнесли по дороге, этот Форгель, который,   позже, под Равой, попал к нам в руки, бросился целовать руки Карла… «Король,   спасай Швецию! Спасай себя! – крикнул он. – Беги, беги! Их ничего не   остановит!» A Carolus ответил: «Нечего мне перед ними отступать, надо дать им   отпор или погибнуть!» Тут к нему лезут другие генералы, умоляют, просят – он не   хочет. Он бросился вперед… Они столкнулись, и шведов погнали раньше, чем я бы успел   досчитать до десяти. Кто полег, кого убили, другие рассыпались как горох. Наши   давай их рубить. Король отбивался вдвоем с одним рейтаром; тут на него наскочил   Ковальский и сразу узнал короля, потому что видел его уже два раза. И как   ринется!.. Рейтар заслонил короля… И вот, рассказывают те, которые видели, что   молния не убивает быстрее, чем Рох развалил рейтара напополам. В этот момент   сам король бросился на него…      

Володыёвский   снова прервал свой рассказ и глубоко вздохнул, но Кмициц тут же закричал:      

– Кончай   уж, а то из меня душа выскакивает!      

– Вот   они столкнулись в середине поля, так что кони ударились грудь о грудь.   Забурлило! «Я смотрю, – рассказывал нам офицер, – а король вместе с   конем уже на земле!» Но он выбрался кое-как из под коня, нажал на курок   пистолета, промахнулся. Рох его за волосы схватил, потому что у короля шапка   упала. Он уже за меч схватился, уже шведы в обморок падали от ужаса, потому что   спасти короля не было времени, а Богуслав тут как из-под земли вырос и   выстрелил в самое ухо Ковальскому, так что ему голову вместе со шлемом   разнесло.      

– Господи!   И времени не было мечом ударить?! – крикнул пан Анджей, запустивши руку в   чуб.      

– Не   дал ему бог такой милости, – ответил пан Михал. – Мы тут с Заглобой   поняли, в чем было дело. Ведь служил парень у Радзивиллов с малых лет; видел в   них своих господ, и при виде Радзивилла он смутился. У него, может, и в голове   не помещалось, как это на Радзивилла можно поднять руку. Что ж, бывает, бывает!   Ха! Он за это заплатил жизнью. Странный человек этот пан Заглоба, он парню   никакой не дядя, вообще ни сват ни брат, а ведь другой на его месте и по сыну   так не убивался бы. Правда, что говорить, из-за чего и позавидовать можно   Ковальскому, так это из-за его славной смерти. Ведь шляхтич и солдат для того и   родятся, чтобы не сегодня-завтра свое горло подставить, а о Ковальском будут в   хрониках писать, и потомки прославлять начнут его имя.      

Пан   Володыёвский умолк, а потом перекрестился и сказал:      

– Дай   ему, господи, вечный покой, и пусть снизойдет на него вечный свет…      

– Во   веки веков! – закончил Кмициц.      

Некоторое   время оба тихо молились, прося, быть может, и себе такой же смерти, лишь бы не   от руки Богуслава; наконец пан Михал сказал:      

– Ксендз   Пекарский ручался нам, что Рох пошел прямиком в рай.      

– Конечно,   в рай, ему и молитвы наши не нужны.      

– Молитвы   всегда нужны, не ему, так другим зачтутся, а может, и нам самим.      

Кмициц   вздохнул.      

– Надейтесь   на милосердие божие, – сказал он. – Может, и мне за то, что я тут   поработал в Пруссии, отпустится хоть несколько лет чистилища.      

– Там   всему счет ведут. Что здесь человек саблей ни взмахнет, то там небесный   секретарь и запишет.      

– Служил   и я у Радзивилла, – промолвил Кмициц, – но при виде Богуслава не   растеряюсь. Боже, боже! Ведь Простки совсем рядом! Помни, господи, он и тебе   враг, он еретик, он часто кощунствовал против истинной веры!      

– И   отчизне он враг! – прибавил Володыёвский. – Будем надеяться, что   приходит его срок. Это и пан Заглоба предрекал после той гусарской атаки, и   говорил он в слезах и в печали, как одержимый. И он так клял Богуслава, что у   людей волосы дыбом вставали. А еще князю Казимежу Михалу, который с нами идет   против Богуслава, снилось, будто медведь погрыз две золотые трубы, изображенные   в гербе у Радзивиллов, и князь наутро сказал: «Со мной или с кем-нибудь из   Радзивиллов будет несчастье».      

– Медведь? –   переспросил Кмициц, бледнея.      

– Да.      

Лицо   пана Анджея просветлело, словно утренняя заря, он обратил взор ввысь, воздел   руки к небесам и торжественно воскликнул:      

– У   меня в гербе медведь! Слава всевышнему! Слава пресвятой деве!.. Боже, боже! Я   недостоин такой милости!      

Услышав   эти слова, Володыёвский тоже разволновался, он сразу распознал в этом перст божий.      

– Ендрек! –   воскликнул он. – Для верности поцелуй перед битвой распятье, а я буду   молить господа отдать мне Саковича.      

– Простки!   Простки! – как в лихорадке повторял Кмициц. – Когда мы выступаем?      

– На   рассвете, а рассвет уже близко.      

Кмициц   подошел к выбитому окошку халупы, поглядел в него и воскликнул:      

– Гаснут   звезды уже, гаснут! Аве Мария…      

Тут   вдалеке пропел петух, и тотчас зазвучал тихий сигнал трубы. Вскоре вся деревня   пришла в движение. Бряцало железо, фыркали кони. Темные массы всадников роились   на большой дороге.      

Небо   наливалось светом; слабый блеск серебрил наконечники пик, мерцал на обнаженных   саблях, выхватывал из темноты усатые, грозные лица, шлемы, колпаки, капюшоны,   татарские бараньи шапки, тулупы, сагайдаки. Наконец двинулись в путь; в   передовом дозоре по направлению к Просткам ехал Кмициц, вслед за ним длинной   змеей растянулось по дороге войско. Шли быстро.      

В первых   рядах громко заржали кони, за ними другие, – хорошая примета для ратников.      

Белые   туманы закрывали еще поля и луга.      

Вокруг   было тихо, лишь коростели вскрикивали в обрызганных росою травах.      

 ГЛАВА XXV      

       

Шестого   сентября польские войска дошли до Вонсоши и расположились на отдых, чтобы люди   и кони набрались сил перед битвой. Подскарбий собирался пробыть здесь не меньше   четырех-пяти дней, но неожиданные события нарушили его намерения.      

Бабинича,   поскольку он хорошо знал приграничную местность, послали в разведку с двумя   легкими литовскими хоругвями и небольшим свежим чамбулом ордынцев, так как его   татары очень уж устали.      

Подскарбий,   отправляя разъезд, наказывал непременно раздобыть языка и с пустыми руками не   возвращаться. Бабинич же только усмехался, думая про себя, что кого-кого, а его   подзуживать нечего, пленных он приведет, хоть бы их и за валами, в самих   Простках, искать пришлось.      

И верно,   через двое суток он возвратился, ведя за собой десятка полтора пруссаков и   шведов и в их числе важного офицера, капитана фон Ресселя из прусского полка   Богуслава.      

Разъезд   в лагере встретили восторженно Капитана допрашивать не понадобилось: Бабинич   сделал это еще в пути, приставив пленнику клинок к горлу. Из показаний Ресселя   следовало, что в Простках стоят не только прусские полки графа Вальдека, но еще   и шесть шведских под командой генерал-майора Израеля, из них четыре конных –   Петерса, Фритьофсона, Таубена и Аммерстейна – и два пеших во главе с братьями   Энгель. В прусском войске, отлично вооруженном, кроме полка самого графа   Вальдека и отрядов князя Висмарского, Брунцеля, Коннаберга и генерала Вальрата,   еще четыре хоругви Богуслава: две, состоящие из прусских дворян, и две его   собственные.      

Главнокомандующий   у них как бы граф Вальдек, но на самом деле он во всем послушен князю   Богуславу, которому шведский генерал Израель в рот глядит.      

Однако   наиважнейшим известием, полученным от фон Ресселя, было другое: из Элка в   Простки спешат неприятелю на подмогу две тысячи отборной поморской пехоты, граф   Вальдек же, опасаясь, как бы их не перехватили ордынцы, хочет, покинув   укрепленный лагерь, соединиться с этими отрядами и лишь затем наново окопаться.   Богуслав, по словам Ресселя, до сих пор был против ухода из Просток и только в   последние дни стал к этому склоняться.      

Услышав,   как обстоит дело, Госевский чрезвычайно обрадовался – теперь уже не приходилось   сомневаться, что победа будет за ним. В окопах неприятель мог бы долго   обороняться, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница перед   литовской не устоят.      

Князь   Богуслав понимал это, видно, не хуже подскарбия и именно потому не одобрял   планов Вальдека. Но он был слишком тщеславен и вряд ли вздумал бы настаивать на   своем хотя бы из опасения, что его упрекнут в чрезмерной осторожности. Да и   терпением князь не отличался. Можно было почти наверняка рассчитывать, что ему   прискучит сидеть в окопах и он захочет поискать победы и славы в открытом бою с   противником. Подскарбию только следовало поторопиться, чтобы напасть на врага,   едва тот выйдет из-за валов.      

Так,   впрочем, думал и сам гетман, и его полковники: Гассунбей – предводитель   ордынцев, Войниллович – офицер королевского войска, пятигорский полковник   Корсак, Володыёвский, Котвич и Бабинич. Все сошлись в одном: сейчас не время   отдыхать, надо выступить, как только настанет ночь, то есть через несколько   часов; пока же Корсак спешно отправил своего хорунжего Беганского к Просткам,   велев ежечасно сообщать наступающему войску обо всем, что происходит в   неприятельском лагере. А Володыёвский с Бабиничем повели Ресселя к себе на квартиру,   чтобы расспросить поподробней о Богуславе.      

Капитан,   еще чувствовавший прикосновение клинка Кмицица, поначалу дрожал от страха, но   вскоре вино развязало ему язык. А поскольку он когда-то служил в Речи   Посполитой в наемных войсках и выучился по-польски, то теперь и на вопросы   маленького рыцаря, не знавшего немецкого, мог ответить.      

– И   давно ты, сударь, у князя Богуслава служишь? – спросил маленький рыцарь.      

– Я   не у князя служу, – ответил Рессель, – а в курфюрстовском полку,   который ему под команду отдан.      

– Так   ты и пана Саковича не знаешь?      

– Пана   Саковича я в Кенигсберге встречал.      

– А   сейчас он при князе?      

– Нет.   В Таурогах остался.      

Маленький   рыцарь шевельнул усиками.      

– Не   везет так не везет! – вздохнул он.      

– Не   горюй, Михал, – сказал Бабинич, – отыщешь ты его, а нет, так я отыщу!      

Вслед за   тем обратился к Ресселю:      

– Ты,   сударь, старый солдат, оба войска в деле видал и нашу конницу давно знаешь –   как, по-твоему, чья будет победа?      

– Если   сойдемся в открытом поле – ваша, а укреплений без пехоты и пушек вам не взять,   тем более что у нас князь Радзивилл всему голова.      

– Ты   и вправду его таким блестящим полководцем считаешь?      

– Не   один я, все у нас подобного мнения, и в шведском войске, и в прусском. Говорят   даже, под Варшавой serenissimus rex Sueciae[355]   во всем его указкам следовал и потому выиграл великую битву. Князь, будучи   поляком, с тактикой вашей лучше знаком и на советы скор. Я сам видел, как   шведский король на исходе третьего дня сраженья перед всем строем обнимал его и   целовал. Правда, король ему был жизнью обязан: не выстрели князь вовремя… ох!   подумать страшно!.. К тому же поединщик он непревзойденный, хоть с холодным   оружием, хоть с огневым – никто его не одолеет.      

– Э! –   воскликнул Володыёвский. – Может, и нашелся бы один.      

И,   сказав так, грозно зашевелил усиками. Рессель посмотрел на него и вдруг   побагровел. Мгновение казалось, что, если его сейчас не хватит удар, он нагло   расхохочется; впрочем, он быстро вспомнил, что находится в плену, и сдержал   себя.      

А Кмициц   глянул на него пронзительно своими стальными глазами и проговорил, почти не   размыкая губ:      

– Завтрашний   день покажет…      

– А   что Богуслав, здоров сейчас? – спросил Володыёвский. – Его ведь   лихорадка долго трепала – ослаб, должно быть…      

– Давно   здоров, как бык, и никаких лекарств не берет. Лекарь поначалу вздумал было его   разными предохранительными снадобьями пичкать, но у князя после первого же   приема сразу случился приступ. Правда, больше не повторился. А лекаря князь   Богуслав велел на простынях качать: ему помогло, медик же с перепугу сам   лихорадку схватил.      

– На   простынях качать? – переспросил Володыёвский.      

– Своими   глазами видел, – ответил Рессель. – Сложили две простыни, на них   лекаря, четверо здоровенных денщиков взялись за углы и давай беднягу   подкидывать – поверите ли, господа, локтей на десять в воздух взлетал, а они   его подхватят и снова вверх. Генерал Израель, граф Вальдек и князь чуть   животики не надорвали со смеху. Немало офицеров тоже на это представление глядели,   пока лекарь не сомлел. А у князя после этого всю хворь как рукой сняло.      

Володыёвский   и Бабинич, хоть и ненавидели Богуслава, не могли, однако, слушая эту забавную   историю, удержаться от смеха. Бабинич, хлопнув рукой по колену, воскликнул:      

– Ха,   шельма, здорово придумал!      

– Надо   будет пану Заглобе рассказать про это лекарство, – заметил маленький   рыцарь.      

– От   лихорадки оно помогло, – продолжал Рессель, – да что толку: у князя в   крови огонь горит, а вожделенья умерять неохота; не дожить ему до седых волос.      

– И   я так думаю, – пробормотал сквозь зубы Бабинич. – Такие, как он,   долго не живут.      

– Неужто   он и в лагере себе дает волю? – спросил Володыёвский.      

– Еще   бы! – ответил Рессель. – Граф Вальдек не раз, бывало, смеялся, что,   мол, его княжеская светлость целый штат камеристок с собою возит… Я и сам видел   двух весьма прелестных барышень, которые, как придворные говорят, брыжи ему   гладят… Брыжи! Черта с два!      

Бабинич,   слушая эти слова, то краснел, то бледнел, потом вдруг вскочил и, схвативши Ресселя   за плечо, тряхнул что было силы.      

– Кто   они, польки или немки? Говори!      

– Не   польки, – ответил перепуганный Рессель, – одна прусская дворянка, а   другая – шведка, что прежде у супруги генерала Израеля служила.      

Бабинич   посмотрел на Володыёвского и вздохнул с облегчением; маленький рыцарь тоже   вздохнул и перестал шевелить усиками.      

– Если   позволите, господа, я бы отдохнул, – сказал Рессель. – Татарин меня   две мили на аркане волок, утомлен я крайне.      

Кмициц,   хлопнув в ладоши, позвал Сороку и препоручил ему пленного, а затем так и кинулся   к Володыёвскому.      

– Нет   уж, довольно! – воскликнул он. – Лучше погибнуть, сто крат лучше   погибнуть, нежели жить в вечной тревоге и сомнениях. Вот и сейчас: Рессель этих   девок помянул, а меня точно обухом по голове хватили.      

В ответ   Володыёвский звякнул рапирой.      

– Пора   этому положить конец! – сказал он.      

В эту   минуту возле квартиры гетмана запела труба и, вторя ей, заиграли рожки во всех   литовских хоругвях и дудки в татарских чамбулах.      

Отряды   начали строиться, и спустя час войско выступило в поход.      

Не   прошли и мили, как прискакал гонец из корсаковской хоругви от хорунжего   Беганского; он привез гетману известие, что схвачено несколько рейтар из   отряда, который, перейдя реку, забирал у крестьян телеги и лошадей. Будучи   допрошены на месте, пленные показали, что войско вместе с обозом покидает   Простки завтра в восемь часов утра, о чем уже и приказ отдан.      

– Возблагодарим   господа и пришпорим коней, – сказал на это подскарбий. – К вечеру от   этого войска живой души не останется!      

Ордынцам   было приказано во весь опор лететь вперед, чтобы как можно скорей вклиниться   между основными силами Вальдека и спешившей ему на помощь прусской пехотой.   Следом рысью понеслись литовские хоругви, а поскольку главным образом это была   легкая кавалерия, то они почти не отставали от татар.      

Кмициц   вел передовой отряд и гнал своих татар так, что от лошадей пар валил. А сам на   скаку грудью припадал к седлу, бился лбом о конский загривок и горячо молился:      

– Помоги,   господи, отомстить – не за мои обиды, а за оскорбления, нанесенные отчизне!   Грешен я, милости твоей недостоин и все ж прошу: сжалься надо мной, дозволь   кровь еретика пролить, а я обещаю во славу твою поститься и бичевать себя в   этот день всякую неделю до самой смерти!      

Потом он   препоручил себя матери божьей Ченстоховской, за которую кровь проливал, и святому   Анджею, своему покровителю, а заручившись их поддержкой, тотчас почувствовал,   как душу его согревает неистребимая надежда, а тело исполняется небывалой силы,   пред которой все и вся неминуемо обратится в прах. Казалось ему, за плечами у   него вырастают крылья, в порыве неудержной радости мчался Кмициц во главе своих   татар, только искры летели из-под копыт. Тысячи диких воинов, прильнув к   лошадиным гривам, неслись за ним.      

Море   остроконечных шапок колыхалось в такт конскому бегу, луки подрагивали за   спинами, топот бахматов опережал всадников, а сзади доносился глухой шум   скачущих за татарами по пятам литовских хоругвей, подобный шуму весеннего   паводка.      

И так   мчались они в ту дивную звездную ночь, окутавшую дороги и поля, точно огромная   стая хищных птиц, почуявших в отдалении кровь.      

И не   замедляли бега, оставляя позади тучные поля, дубравы и луга, пока лунный серп   не померк и не склонился к западу. Тогда всадники придержали коней и   остановились на последний привал. Уже не более немецкой полумили отделяло их от   Просток.      

Татары   стали кормить лошадей ячменем из рук, чтобы те перед битвой набрались сил. Кмициц   же, пересев на запасного скакуна, поехал вперед поглядеть на вражеский лагерь.      

Спустя   полчаса он наткнулся на тот самый пятигорский разъезд, который был послан Корсаком   на разведку.      

– Ну   как? – спросил Кмициц хорунжего. – Что слышно?      

– Уже   проснулись и жужжат, как пчелы в улье, – ответил хорунжий. – Чуть   было не выступили, да подвод не хватило.      

– А   можно ли откуда-нибудь с близкого расстояния на лагерь взглянуть?      

– Можно   – с того холма, что кустарником зарос. Лагерь вон там, ниже по реке. Ваша   милость посмотреть желает?      

– Веди,   братец!      

Хорунжий   тронул коня, и они взъехали на холм. Уже заря разгорелась на небе, и воздух пронизан   был золотистым светом, но над рекою, на низком противоположном ее берегу, еще   лежал густой туман. Кмициц с хорунжим, укрывшись в кустах, вглядывались в эту   редеющую с каждым мгновеньем мглу.      

Наконец,   меньше чем в версте от них, в низине, открылся лагерь, обнесенный с четырех сторон   земляными валами. Кмициц с жадностью впился в него взором, но в первую минуту   увидел только неясные очертания палаток и телег, стоящих с внутренней стороны   валов. Огня костров уже не было видно, только дым столбом поднимался высоко в   небо, суля ясную погоду. Но постепенно, по мере того как туман рассеивался,   Бабинич с помощью зрительной трубы смог различить воткнутые в насыпь знамена:   голубые, шведские, и желтые, прусские, а затем и скопления солдат, орудия и   лошадей.      

Вокруг   стояла тишина, нарушаемая только шелестом теребимых ветерком кустов и веселым   утренним щебетаньем серых пичужек, да из лагеря доносился приглушенный гул.      

Видно,   там никто уже не спал, войско уже, должно быть, готовилось к походу, потому что   в самом лагере царило необычайное оживление. Целые полки передвигались с места   на место, некоторые выходили за валы; возле телег суетилось множество людей, с   насыпей скатывали пушки.      

– Выступать   готовятся, не иначе, – сказал Кмициц.      

– Все   пленные так и говорили. Они хотят со своей пехотой соединиться. Пана гетмана   только к вечеру ждут, а если даже он раньше ударит, почитают за лучшее в   открытом поле бой принять, нежели отдать пехоту на верную гибель.      

– Да   они еще часа два прособираются, а через два часа пан подскарбий здесь будет.      

– Слава   богу! – ответил хорунжий.      

– Пошли-ка,   сударь, к нашим еще людей: пусть пошевеливаются.      

– Слушаюсь!      

– А   разъездов они на этот берег не высылали?      

– На   этот берег никто не выходил. А навстречу своей пехоте, что от Элка идет,   посылали.      

– Хорошо! –   сказал Кмициц.      

И съехал   с холма, приказав дозору оставаться в камышах, сам же во весь опор поскакал обратно   к своей хоругви.      

Госевский,   когда подъехал Бабинич, как раз садился на коня. Молодой рыцарь быстро рассказал,   что видел, и описал тамошнюю местность; гетман, выслушав донесение, остался   весьма доволен и приказал хоругвям не мешкая выступать.      

На этот   раз впереди пошла дружина Бабинича, а за нею литовские хоругви: Войнилловича,   лауданская, собственная гетмана, три князя Михала Радзивилла, одна Корсака и   другие. Ордынцы остались позади, как просил Гассун-бей, опасавшийся, что его   люди не сдержат первого натиска тяжелой кавалерии. Впрочем, был у него и иной   расчет.      

Гассун-бей   хотел в то время, когда литвины ударят на головные неприятельские войска, захватить   со своими татарами обоз, надеясь взять богатую добычу. Гетман дал согласие,   верно рассудив, что ордынцы в схватке с конными хоругвями и вправду могут   сплоховать, зато в лагерь ворвутся, как дикие звери, и посеют там смятение, тем   более что прусские лошади к жуткому вою татар не особо были привычны.      

Через   два часа, как и предсказывал Кмициц, войско подступило к подножию того холма, с   которого разведчики обозревали вражеский лагерь и который теперь служил   наступающим заслоном. Хорунжий, завидев своих, стремглав поскакал к гетману и   доложил, что неприятель, поснимав на том берегу дозоры, уже выступил из лагеря   и сейчас из-за валов как раз выходят последние подводы обоза.      

Выслушав   его, Госевский вынул из седельной сумы булаву и сказал:      

– Значит,   назад им не повернуть: возы загораживают дорогу. Во имя отца, и сына, и святого   духа! Незачем дольше прятаться!      

И кивнул   бунчужному, а тот, подняв вверх бунчук, стал им махать во все стороны. По этому   знаку закачались другие бунчуки, взревели трубы и рожки, загудели татарские   дудки, загремели литавры, шесть тысяч сабель сверкнули в воздухе и из шести   тысяч глоток вырвалось:      

– Иисус,   Мария!      

– Алла-ла-илла!      

И   хоругвь за хоругвью на рысях выехали из-за холма. В лагере Вальдека так скоро   гостей не ждали, и суета там поднялась невообразимая. Гулко забили барабаны;   под их неумолчный бой полки стали разворачиваться фронтом к реке.      

Уже   невооруженным глазом можно было различить генералов и полковников, метавшихся   от отряда к отряду. Из середины строя спешно выкатывали пушки, чтобы подтянуть   их к берегу.      

Минуту   спустя войска были уже не более чем в тысяче шагов друг от друга. Их разделял   только пространный луг, посередине которого текла речка.      

Еще   минута, и над прусской армией взвилась и потянулась к полякам первая полоса   белого дыма.      

Сражение   началось.      

Гетман   сам подскакал к отряду Кмицица.      

– Атакуй,   пан Бабинич! С богом! Вали на ту стену!      

И   булавой указал на сверкающий полк рейтар.      

– За   мной! – скомандовал пан Анджей.      

И,   пришпорив коня, с места в карьер поскакал к реке. Едва отойдя на выстрел из   лука, лошади понеслись во весь опор, прижав уши и распластавшись, как борзые.   Всадники, припав к лошадиным гривам, с воем нахлестывали скакунов, которые и   без того, казалось, уже не касались земли; не замедляя бега, они влетели в   реку, которая их не остановила, так как в том месте был песчаный брод, широкий   и неглубокий; достигнув противоположного берега, ордынцы лавиной понеслись   дальше.      

Видя   это, закованные в латы рейтары двинулись им навстречу, сначала шагом, потом   рысью, однако больше хода не ускоряли, и, лишь когда отряд Бабинича был от них   уже шагах в двадцати, раздалась команда: «Feuer!» – и тысячи рук направили   пистолеты на атакующих.      

Лента   дыма взметнулась над первой шеренгой, и две лавины всадников столкнулись с грохотом.   Сила удара вздыбила лошадей; над головами воинов засверкали клинки, словно   змеистая молния пролетела вдоль всего ряда, из конца в конец. Зловещий скрежет   железа по шлемам и латам слышен был даже на другом берегу реки. Казалось, в   кузницах молоты ударили по стальным листам.      

Линия   рейтар мгновенно изогнулась полумесяцем: когда средняя ее часть под первым натиском   противника подалась назад, фланги, на которые пришелся удар послабее, остались   на месте. Но и посередине латники не дали разорвать строй, и закипела страшная   сеча. Закованные в броню великаны на тяжелых конях стеной стоят, сдерживая   налетевшую на них с разгона серую тучу татар, а те рубят и колют врага с   непостижимой быстротой, какая дается лишь долгим опытом и чрезвычайной   легкостью тела. Так лесорубы скопом бросаются на мачтовый лес, и слышен только   оглушительный стук топоров, да время от времени исполинское дерево со страшным   треском валится наземь; как сосны под топором, ежеминутно кто-нибудь из рейтар,   поникнув головою в сверкающем шлеме, падал под копыта своего коня. Сабли татар   Кмицица мелькали у них перед глазами, слепили, свистели возле лиц, глаз, рук.   Напрасно могучий воин заносит тяжелый меч: не успев его опустить, он чувствует   в своем теле леденящий холод клинка, и меч выпадает из руки, а сам он   зарывается окровавленным лицом в гриву лошади. И, как осиный рой накидывается   на человека, который вышел в сад, чтобы натрясти яблок, и теперь тщетно   размахивает руками, пытается увернуться, отбиться, а осы одолевают его,   облепляют лицо, шею, и каждая норовит вонзить в него свое острое жало, так   разъяренные, закаленные в несчетных сражениях воины Кмицица очертя голову   набрасывались на врага, рубили, жалили, кололи, стервенея и сея вокруг себя   страх и смерть; они настолько же превосходили своих противников, насколько   искусный ремесленник превосходит здоровенного детину, у которого есть сила в   руках, но недостает сноровки.      

Все   больше рейтар замертво валилось на землю, а посередине, где бился сам Кмициц,   строй их так поредел, что, казалось, вот-вот разорвется. Крики офицеров,   сзывающих солдат в то место, которому грозил прорыв, тонули в грохоте и диких   воплях, ряды не успевали сомкнуться, а Кмициц напирал все яростнее. Сам он,   облаченный в стальную кольчугу, которую получил в дар от Сапеги, дрался, как   простой солдат, бок о бок с молодыми Кемличами и Сорокой. Оберегая жизнь своего   господина, они раздавали налево и направо сокрушительные удары, а Кмициц на   своем гнедом жеребце кидался в самую гущу боя; наделенный огромною силой и   вдобавок владеющий всеми секретами Володыёвского, он гасил людские жизни, как   свечи. То наотмашь ударит саблей, то лишь концом острия коснется, то опишет с   неуловимой быстротой круг в воздухе – и рейтар летит с коня головою вниз,   словно ударом молнии вышибленный из седла. Многие отступают перед грозным   воином      

Наконец   пан Анджей хватил саблей по виску знаменосца, и тот, закричав, как петух под ножом,   выпустил из рук знамя; в эту минуту строй посередине разомкнулся, а фланги,   перемешавшись, двумя беспорядочными кучами поспешно отступили в тылы прусского   войска.      

Кмициц   глянул в прорыв и вдруг увидел в глубине поля полк драгун в красных мундирах,   вихрем несущихся на помощь дрогнувшим рейтарам.      

«Ничего! –   подумал он. – Сейчас Володыёвский перейдет реку и меня поддержит…»      

Внезапно   раздался залп орудий, столь оглушительный, что земля ходуном заходила под ногами,   и на всем пространстве, от валов до передовой линии неприятельского войска,   загремели мушкеты. Поле сплошь заволокло дымом, и в этом дыму волонтеры и   татары Кмицица схватились с драгунами.      

Но со   стороны реки никто не спешил на подмогу.      

Стало   ясно, что неприятель намеренно пропустил дружину Кмицица через брод, а затем обрушил   на реку в том месте огонь из мушкетов и пушек, теперь, под страшным железным   градом, живая душа не могла перейти на другой берег.      

Первыми   сделали попытку переправиться люди Корсака, но тут же в беспорядке вернулись;   затем повел своих Войниллович: это был королевский полк, один из храбрейших в   войске, но и он дошел только до середины брода и отступил, правда, не сразу,   потеряв два десятка именитых рыцарей и девяносто простых ратников.      

Вода в   единственном мелком месте, где только и можно было перейти реку, бурлила под   ударами пуль, как под проливным дождем. Пушечные ядра перелетали на   противоположный берег, вздымая тучи песка.      

Сам пан   подскарбий подскакал к броду и, осмотревшись, убедился, что живым на тот берег   никому не перебраться.      

Однако   это могло решить исход сражения. И чело гетмана омрачилось. Оглядев в зрительную   трубу весь фронт неприятельских войск, он приказал ординарцу:      

– Скачи   к Гассун-бею пусть орда как-нибудь переправится в глубоком месте и ударит на   обоз. Что ни есть на подводах – все их! Пушек в той стороне нету, им бы только   реку одолеть.      

Офицер   умчался, нахлестывая коня, гетман же поехал дальше, туда, где на лугу, в   лозняке, стояла лауданская хоругвь, и, подъехав к ней, остановился.      

Володыёвский,   мрачный, как туча, встретил гетмана, ни слова не говоря, только глядел ему в   глаза и шевелил усиками.      

– Как   думаешь, сударь, – спросил гетман, – переправятся татары?      

– Татары-то   переправятся, но Кмициц погибнет! – ответил Володыёвский.      

– Черт   побери! – воскликнул вдруг гетман. – Да Кмициц этот, будь у него   голова на плечах, не только не погибнет, а сраженье выиграть может!      

Володыёвский   ничего не сказал, но про себя подумал:      

«Либо ни   одной хоругви не надо было за реку пускать, либо сразу пять…»      

Гетман   снова стал смотреть в зрительную трубу на схватку за рекой, в гуще которой   яростно рубился Кмициц, а маленький рыцарь, не в силах устоять на месте,   внезапно приблизился к нему и, держа саблю острием вверх, сказал:      

– Ваша   милость! Прикажи – я попробую переправиться вброд.      

– Стоять! –   резко оборвал его подскарбий. – Довольно, что те погибнут.      

– Уже   погибают! – ответил Володыёвский.      

И в   самом деле, гул битвы сделался явственней и нарастал с каждой минутой. Видно,   Кмициц отступал к реке.      

– Слава   богу! Этого я и хотел! – вдруг воскликнул гетман и стремглав поскакал к   хоругви Войнилловича.      

А Кмициц   действительно отступал. Люди его, ударив на красных драгун, рубились с ними из   последних сил, но уже дыхание перехватывало в груди, уже немели усталые руки,   одно за другим валились тела на землю, и только надежда, что из-за реки вот-вот   подоспеет подкрепление, еще поддерживала в бойцах дух.      

Между   тем прошло полчаса, а желанного возгласа «бей!» все не было слышно, зато на помощь   красным драгунам устремился тяжелый кавалерийский полк Богуслава.      

«Вот   она, смерть!» – подумал Кмициц, увидев, что конники заходят сбоку.      

Но он   был из тех воинов, которые до последней минуты верят, что не только сохранят собственную   жизнь, но и одержат победу. Долгий солдатский опыт научил Кмицица не бояться риска   и мгновенно оценивать обстановку; вот и теперь, быстрее вспыхивающей на   вечернем небе зарницы, в его уме промелькнула мысль:      

«Похоже,   через брод неприятель наших к себе не подпустит, а раз так, я его самого к ним   подгоню…»      

Меж тем   полк Богуслава был уже в каких-нибудь ста шагах и несся во весь опор; пан Анджей,   видя, что драгуны вот-вот ударят на его татар и скорее всего их сомнут, поднес   к губам дудку и свистнул так пронзительно, что драгунские лошади в передних   рядах от страха присели на зады.      

Свист немедля   был повторен дудками татарских старшин, и – словно вихрь взметнул песчаную бурю   – весь чамбул разом, поворотив коней, ударился в бегство.      

Недобитые   рейтары, красные драгуны и Богуславов полк с места в карьер припустились за ним   вдогонку.      

Как   гром, загремели возгласы офицеров: «Вперед!» и «Gott mit uns!»[356]. Зрелище открылось   захватывающее. По обширному лугу прямо к осыпаемому пулями броду, смешавшись,   мчался в беспорядке чамбул с такой быстротою, словно у лошадей повырастали   крылья. Татары, все как один, припали к шеям своих бахматов, распластались,   зарылись в гривы – если б не тучи летящих в преследователей стрел, можно было   подумать, лошади скачут одни, без седоков; за ними с грохотом, криком и топотом   неслись великанища-рейтары, сверкая поднятыми над головой мечами.      

Брод был   все ближе: уже версту проскакал чамбул, еще полверсты… но, видно, татарские   кони совсем выбились из сил – расстояние между ними и рейтарами быстро   сокращалось.      

Еще   несколько минут, и вот уже передовые рейтары достают мечами отставших татар, но   брод совсем-совсем рядом. Кажется, несколько скачков – и кони достигнут воды.      

И вдруг   произошло нечто поразительное.      

Когда   чамбул подскакал к броду, на флангах его снова пронзительно засвистели дудки, и   весь отряд, вместо того чтобы броситься в реку и поискать спасения на другом   берегу, раскололся надвое, и две его половины, словно стаи ласточек, понеслись   вниз и вверх по течению.      

Преследующая   их по пятам тяжелая конница, влекомая неудержной силой, с разгона влетела в   реку, и лишь в воде всадники сумели сдержать разгоряченных скакунов.      

Артиллерия,   до сих пор осыпавшая песчаный брод градом железа, мгновенно прекратила огонь,   чтобы не бить по своим.      

Но   именно этой минуты ждал, как избавления, гетман Госевский.      

Едва   лошади рейтар коснулись копытами воды, навстречу им вихрем понеслась грозная королевская   хоругвь Войнилловича, а за нею лауданцы, хоругвь Корсака, две гетманские   хоругви, и еще полк волонтеров, и латники князя кравчего Михала Радзивилла.      

Страшный   вопль: «Бей, убивай!» – сотряс воздух, и, прежде чем пруссаки успели осадить   лошадей, остановиться, заслониться мечами, хоругвь Войнилловича разметала их,   как смерч опавшую листву, смяла красных драгун, оттеснила полк Богуслава,   разделила его надвое и помчалась по полю к основным силам прусской армии.      

Река в   мгновение ока обагрилась кровью; снова загремели пушки, но поздно: уже восемь хоругвей   литовской конницы с лязгом и ревом неслись по лугу и сражение перекинулось на   противоположный берег.      

Сам   подскарбий летел впереди одной из своих хоругвей, и лицо его сияло от счастья,   глаза горели – выведя свою конницу за реку, он уже не сомневался в победе.      

Литовские   кавалеристы, с упоением рубя и коля, гнали перед собой остатки драгун и рейтар,   и те падали под ударами один за другим: слишком медленно двигались их   тяжеловесные кони и только мешали своим седокам целиться в преследователей.      

Тем   временем Вальдек, Богуслав Радзивилл и Израель, чтобы приостановить натиск   противника, бросили на него всю свою конницу, а сами стали поспешно готовить к   бою пехоту. Полк за полком выбегали из-за валов и строились на лугу. Копейщики   втыкали в землю свои тяжелые копья с наклоном вперед, загораживаясь этим   частоколом от врага.      

Во   второй шеренге ружейники взяли мушкеты на изготовку. Между четвероугольниками пехоты   с лихорадочной торопливостью устанавливали пушки. Ни Богуслав, ни Вальдек, ни   Израель не обольщали себя надеждой: они понимали, что их кавалерия в прямой   схватке с польской долго не продержится, и рассчитывали только на артиллерию и   пехоту. Меж тем конные полки уже сошлись вплотную перед строем пехотинцев. И   случилось то, чего опасались прусские военачальники.      

Натиск   литовских конников был столь яростен, что прусская кавалерия ни на минуту не   смогла их задержать, и первая же гусарская хоругвь врезалась в ее ряды, точно   клин в дерево, и без особых даже усилий продвигалась в самой гуще, словно   подгоняемый буйным ветром корабль среди волн. Вот уже можно различить польские   прапорцы, они все ближе и ближе… еще мгновенье – и из-за спин прусских   кавалеристов вынырнули головы гусарских коней.      

– Смирно! –   закричали офицеры, стоящие в рядах пехоты.      

Услышав   приказ, прусские солдаты тверже уперлись ногами в землю и крепко сжали в руках   копья. Сердца у всех бешено колотились: страшная гусарская лавина уже   выплеснулась из прорыва и неслась прямо на них.      

– Огонь! –   прозвучала новая команда.      

Внутри   четвероугольника, во второй и третьей шеренге, загремели мушкеты. Людей заволокло   дымом. Топот и гул нарастают; еще минута – и вот она, вражеская хоругвь!..   Сквозь дымную пелену первая шеренга пехотинцев вдруг видит прямо перед собой,   почти над головою, тысячи лошадиных копыт, раздутые ноздри, горящие глаза;   слышно, как трещат, ломаясь, копья; ужасающий вопль взмывает в воздух: одни   голоса кричат по-польски: «Бей!», другие по-немецки: «Gott erbarme Dich   meiner!»[357]      

Полк   смят, разгромлен, но рядом, между соседними четвероугольниками, заговорили   пушки. Однако тем временем подоспели другие польские хоругви; сейчас они   налетят на лес копий, но, возможно, не всякой удастся его сломить, ибо ни одна не   обладает такой сокрушительной силой, как хоругвь Войнилловича. Крик теперь уже   стоит надо всем полем битвы. Ничего не видно. Но вот от густой толпы   сражающихся начинают отделяться разрозненные группы пехотинцев в желтых   мундирах – видно, еще один полк разбит.      

Вдогонку   за ними пускаются всадники в сером, они рубят и топчут беглецов, крича: «Лауда!   Лауда!»      

Это   Володыёвский расправляется со вторым четвероугольником.      

Остальные   пока еще держатся; победа еще может склониться на сторону пруссаков, тем более   что у самого лагеря стоят два свежих полка, а поскольку лагерю ничто не   угрожает, они в любую минуту могут быть брошены в битву.      

Вальдек,   правда, уже совсем потерял голову, Израеля нет – он повел в бой конницу, но Богуслав   начеку, он вездесущ, он руководит всем сраженьем и, видя растущую опасность,   посылает пана Беса за этими запасными полками.      

Бес   пришпоривает коня и через полчаса возвращается без шапки, с искаженным от   страха и отчаяния лицом.      

– В   лагере орда! – кричит он, подскакав к Богуславу.      

И   действительно: в это мгновенье на правом фланге раздается нечеловеческий вой,   который с каждой минутой приближается.      

Внезапно   появляются шведские конники, скачущие беспорядочной толпой, в ужасном смятенье;   за ними, без оружия и без шапок, бегут пехотинцы, следом обезумевшие от страха   лошади волокут повозки. И вся эта лавина, не разбирая дороги, несется с тыла на   собственную пехоту. Сейчас нахлынет, сомнет её, смешает – а тут еще прямо ей в   лоб мчится литовская конница.      

– Гассун-бей   в лагере! – торжествующе кричит Госевский и, точно соколов с шеста, посылает   в бой две свои последние хоругви.      

В ту   самую минуту, когда эти хоругви ударяют на пехоту спереди, с фланга на нее   налетает собственный обоз. Последние четвероугольники раскалываются, словно под   ударом молота. Конные перемешались с пешими; вся великолепная шведско-прусская   армия превращается в беспорядочную толпу. Люди топчут друг друга, опрокидывают,   душат, срывают с себя одежду, бросают оружие. Конница теснит их, рубит, давит,   сминает. Это уже не просто проигранное сражение, это разгром, один из самых   ужаснейших за всю войну.      

Князь   Богуслав, видя, что все потеряно, решает сохранить хотя бы собственную жизнь и   спасти От бесславной гибели остатки кавалерии.      

С   невероятным трудом он собирает сотни три или четыре всадников и пытается   ускользнуть вдоль левого фланга, вниз по течению реки.      

Он уже   выбрался из самой гущи боя, когда другой Радзивилл, князь Михал Казимеж, со своими   гусарами налетает на него сбоку и одним ударом рассеивает весь отряд.      

Всадники   удирают кто куда, поодиночке либо небольшими группами. Спасти их могут только   резвые скакуны.      

Но   гусары не преследуют беглецов: они следом за остальными хоругвями обрушиваются   на главные силы пехоты – и пехотинцы, словно стадо косуль, врассыпную бегут по   полю.      

И   Богуслав бежит: как вихрь, несется он на вороном скакуне Кмицица и кричит в   надежде собрать вокруг себя хотя бы с полсотни людей – но тщетно. Никто его не   слушает; всяк думает лишь о собственном спасении, радуясь, что унес ноги из   сечи и впереди путь свободен от врага.      

Но   радость их преждевременна. Не успели беглецы проскакать и тысячи шагов, как   перед ними раздался вой, и из прибрежных зарослей темной тучею вылетели   прятавшиеся там татары.      

Это был   Кмициц со своей дружиной. Заманив неприятеля к броду, он покинул поле боя, но   теперь вернулся, чтобы отрезать убегающим путь к отступлению.      

Татары,   завидев рассыпавшихся по лугу всадников, мгновенно рассыпались сами, чтобы   сподручнее было их ловить, и началась смертоносная погоня. По двое, по трое   бросались ордынцы на одного рейтара, а тот редко когда оборонялся: чаще,   схватив рапиру за лезвие, протягивал ее рукояткой вперед к преследователям,   моля о пощаде. Но ордынцы, понимая, что с собой им пленников не увести, брали   живыми только офицеров, за которых можно было получить выкуп; простым солдатам   перерезали глотку, и они умирали, не успев даже воскликнуть: «Gott!» Тем, кто   все-таки пытался удрать, всаживали ножи в затылок или в спину; тех, под кем не   падал конь, ловили арканами.      

Кмициц в   это время метался по полю, вышибая из седел всадников, и искал глазами Богуслава;   наконец он увидел его и сразу узнал по коню, по голубой перевязи и шляпе с   черными страусовыми перьями.      

Облачко   белого дыма окружало князя: отбиваясь от двух ногайцев, он только что одного   уложил выстрелом из пистолета, а второго пронзил рапирой, теперь же, увидев   справа целым скопом несущихся к нему татар, а слева – Кмицица, пришпорил коня и   помчался прочь, как олень, преследуемый сворой гончих.      

С   полсотни всадников разом устремились за ним, но не все лошади бежали с   одинаковой быстротой, так что вскоре преследователи растянулись цепью, впереди   Богуслав, за ним Кмициц, а дальше, длинной змеей, остальные      

Князь   пригнулся к седлу; вороной его конь будто и не касался копытами земли – черной   тенью, точно ласточка над луговиной, летел он над зеленой травой; гнедой   по-журавлиному вытянул шею, прижал уши и, казалось, готов был выскочить из   собственной шкуры. Мимо проносились одинокие вербы, заросли кустарника,   ольховые перелески; татары отставали все больше, все заметнее, а они мчались и   мчались. Кмициц выкинул пистолеты из притороченных к седлу чехлов, чтобы легче   было бежать коню, сам же, не спуская с Богуслава глаз, стиснув зубы, почти лежа   на шее скакуна, колол шпорами во взмыленные его бока, пока не порозовела падающая   на землю пена.      

Однако   расстояние между ним и князем не только не уменьшилось ни на дюйм, а, напротив,   начало увеличиваться. «Плохо дело! – подумал пан Анджей – Этого коня ни   один бахмат не догонит!»      

Когда   же, очень скоро, разрыв между ними стал еще больше, он выпрямился в седле, опустил   саблю на темляк и, приставив руки ко рту, закричал громовым голосом:      

– Удирай   от Кмицица, предатель! Не сегодня, так завтра я тебя достану!      

Не   успели замереть в воздухе эти слова, князь, услышавший их, быстро оглянулся и,   увидев, что за ним гонится один лишь Кмициц, не только не пришпорил коня, а   круто повернул назад и, обнажив рапиру, бросился на преследователя.      

Пан   Анджей, испустив пронзительный радостный вопль, на всем скаку занес над головой   саблю.      

– Смерть   тебе! – закричал князь.      

И, чтоб   верней ударить, стал сдерживать коня.      

Кмициц,   подскакав, тоже осадил своего так, что тот копытами зарылся в землю, и рапира   скрестилась с саблей.      

Всадники   сошлись почти вплотную: их лошади, казалось, слились воедино. Раздался леденящий   душу лязг железа; удары были стремительны, как полет мысли: самый зоркий глаз   не мог бы уследить за молниеносными движениями рапиры и сабли, различить, где   князь, а где Кмициц. Только порой мелькнет черная шляпа Богуслава да блеснет   мисюрка Кмицица. Лошади колесом крутились друг возле друга. Все страшнее   звенели клинки.      

Богуслав   после нескольких ударов оценил мастерство противника. Все смертоносные выпады,   которым он выучился у французских фехтовальщиков, были отражены. Уже пот градом   катился по его лицу, смешиваясь с белилами и румянами, уже немела правая рука…   Князь сперва изумился, потом почувствовал нетерпение, потом его обуяла злоба;   решив, что пора кончать, он замахнулся с бешеной яростью – даже шляпа слетела у   него с головы.      

Но   Кмициц отбил удар с такой силой, что рапира князя отлетела назад, чуть не   стукнув жеребца по боку, и, прежде чем Богуслав успел вновь ею заслониться,   конец сабли Кмицица рассек ему лоб.      

– Christ! –   по-немецки крикнул князь.      

И   повалился в траву. Навзничь.      

Пана   Анджея в первую минуту точно ошеломило, но он быстро опомнился; опустив саблю   на темляк, перекрестился, соскочил с коня и, снова взявшись за эфес,   приблизился к князю.      

Был он   страшен: от изнеможения белый как полотно, губы сжаты, в глазах неумолимая лютая   ненависть      

Вот   заклятый могучий его враг лежит в крови у его ног; он еще жив, еще в сознании,   но побежден, побежден, и не чужими руками, не с чужою помощью…      

Богуслав   смотрел на победителя широко раскрытыми глазами, настороженно следя за каждым   его движением, а когда Кмициц склонился над ним, торопливо воскликнул:      

– Не   убивай! Получишь выкуп!      

Кмициц   вместо ответа наступил ему ногой на грудь и что было силы придавил к земле, а   кончик сабли приставил к горлу, едва не оцарапав кожи; достаточно было только   пошевелить рукой, только нажать посильнее… но он не стал убивать врага сразу:   ему хотелось продлить его предсмертные муки, натешить свой взор. Впившись   взглядом Богуславу в глаза, он стоял над ним, как стоит лев над поверженным   буйволом.      

И тогда   князь, у которого рана на лбу кровоточила все сильнее и возле макушки уже расплылась   кровавая лужа, снова заговорил голосом едва слышным, потому что нога пана   Анджея по-прежнему давила ему на грудь:      

– Девка…   послушай…      

При этих   словах пан Анджей мгновенно снял ногу с груди князя и приподнял саблю.      

– Говори! –   приказал он.      

Но князь   Богуслав только тяжело дышал; наконец он заговорил уже более внятным голосом:      

– Убьешь   меня – девка погибнет… Я приказ оставил.      

– Что   ты с ней сделал? – спросил Кмициц.      

– Отпусти   меня – твоя будет… клянусь Евангелием…      

Пан   Анджей стукнул себя кулаком по лбу; видно было, он борется с собой и со своими   мыслями. Наконец он сказал:      

– Слушай,   предатель! Я бы сотню таких выродков за один ее волосок отдал!.. Но тебе я не   верю, клятвопреступник!      

– Евангелием   клянусь! – повторил князь. – Охранный лист получишь и письменный   приказ.      

– Ладно,   так уж и быть! Жизнь я тебе дарую, но из рук не выпущу. Приказ ты мне напишешь…   А самого пока татарам отдам, будешь их пленником.      

– Согласен, –   ответил князь.      

– Но   помни! – продолжал пан Анджей. – От моей сабли тебя не уберегли ни   княжеский титул, ни твои войска, ни твоя рапира… Попробуй только мне поперек   дороги стать или слово нарушить – ничто тебя не спасет, будь ты хоть немецкий   император… Со мной шутки плохи! Один раз уже ты в моих руках побывал и сейчас у   ног валяешься!      

– Дурно   мне, – сказал князь. – Пан Кмициц, тут неподалеку вода должна быть…   Принеси напиться, рану обмой.      

– Подыхай,   отцеубийца! – ответил Кмициц.      

Но   князь, не опасаясь более за свою жизнь, несмотря на рану, обрел всегдашнюю   самоуверенность и проговорил:      

– Глупец   ты, пан Кмициц! Если я умру, то и она…      

Тут губы   его побелели.      

Кмициц   бросился искать, нет ли поблизости какого-нибудь рва или хотя бы лужи.      

Князь   потерял сознание, но быстро пришел в себя – к своему счастью, потому что тем временем   подскакал первый татарин, Селим, сын Гази-аги, хорунжий из дружины Кмицица, и,   увидев истекающего кровью врага, вознамерился пригвоздить его к земле   заостренным концом древка своего знамени. Но князь в эту страшную минуту нашел   в себе достаточно сил, чтобы ухватиться рукой за непрочно державшийся   наконечник, и тот отвалился.      

Отголоски   этой недолгой борьбы заставили пана Анджея вернуться.      

– Стой,   собачий сын! – крикнул он, подбегая.      

Татарин   при звуках знакомого голоса от страха припал к коню. Кмициц отправил его за водой,   а сам остался возле князя, потому что вдалеке уже показались несущиеся вскачь   Кемличи, Сорока и весь чамбул: переловив рейтар, они бросились на поиски своего   предводителя.      

Увидев   пана Анджея, верные его ногайцы с громким криком подкинули кверху шапки.      

Акба-Улан   спрыгнул с лошади и стал бить поклоны, прикладывая руку ко лбу, ко рту и к   груди. Остальные, причмокивая по татарскому обычаю губами, хищно смотрели на   поверженного рыцаря и восхищенно на его победителя; несколько человек кинулись   ловить коней, гнедого и вороного, которые бегали поодаль с развевающимися   гривами.      

– Акба-Улан, –   сказал Кмициц, – это предводитель войска, которое мы разбили нынче утром:   князь Богуслав Радзивилл. Дарю его вам, а уж вы его берегите: за этого рыцаря –   живого ли, мертвого – богатый выкуп дадут. А теперь перевязать его и на аркане   в лагерь!      

– Алла!   Алла! Благодарствуем, вождь! Благодарствуем, победитель! – в один голос   закричали ордынцы.      

И опять   дружно зачмокали.      

Кмициц   приказал подать себе коня, вскочил в седло и, взяв нескольких татар, поскакал обратно   на поле сражения.      

Уже   издалека он увидел хорунжих, стоящих при своих знаменах, но рыцарей под   знаменами собралось немного – десяток-другой возле каждого: остальные   преследовали неприятеля. По полю толпами бродили челядинцы, обирая трупы и то и   дело сцепляясь с татарами, которые тоже своего не хотели упустить. Жуткое они   собой являли зрелище, в особенности страшны были татары с ножами в руках, по   локти измазанные кровью. Казалось, стая воронья, слетевшись из-за туч, усеяла   побоище. Дикие вопли и смех разносились по всему полю.      

Одни,   зажав в зубах еще дымящиеся ножи, обеими руками волокли за ноги мертвецов, другие   забавы ради перебрасывались отрубленными головами, третьи наполняли мешки;   иные, точно на базаре, размахивали окровавленными одеждами, расхваливая их на   все лады, либо осматривали добытое оружие.      

Кмициц   сначала пересек поле, на котором утром первый схватился с рейтарами. Там и сям   валялись трупы людей и лошадей, изрубленные мечами, в тех же местах, где   хоругви громили вражескую пехоту, мертвые тела лежали вповалку, кровь стояла   лужами и, успев уже загустеть, чавкала под копытами, как болотная грязь.      

Нелегко   было пробираться среди обломков копий, мушкетов, между трупов, опрокинутых   подвод и шнырявших повсюду татар.      

Госевский   стоял поодаль на одном из редутов неприятельского лагеря; с ним были князь   кравчий Радзивилл, Войниллович, Володыёвский, Корсак и еще с полсотни воинов. С   возвышения взорам их было открыто все поле, из конца в конец, и они могли   вполне оценить размеры своей победы и поражения, которое потерпел противник.      

Кмициц,   увидев военачальников, ускорил шаг, Госевский, будучи не только удачливым полководцем,   но и человеком благородным, лишенным всякой зависти, едва заметив его, крикнул:      

– Вот   он, подлинный victor! Ему мы обязаны сегодня победой – и я первый во   всеуслышание объявляю об этом. Благодарите пана Бабинича, судари, когда б не   он, мы бы не перешли реку!      

– Vivat   Бабинич! – воскликнуло несколько десятков голосов. – Vivat, vivat!      

– Где   ж ты, солдат, военному ремеслу обучался? – взволнованно спросил   гетман. – Как сумел в мгновенье сообразить, что надлежит делать?      

Но   Кмициц слишком был утомлен, чтобы отвечать на вопросы; он только кланялся   налево и направо да утирал ладонью лицо, мокрое от пота, черное от пороховой   гари. Глаза его сверкали необычайным блеском. А приветственные возгласы вокруг   не смолкали. С поля на взмыленных лошадях возвращался отряд за отрядом, и вновь   прибывшие, не жалея глоток, присоединялись к славящему Бабинича хору. Шапки   летели вверх, а те, у кого были заряжены мушкеты, палили в воздух.      

Вдруг   пан Анджей, привстав в стременах, воздел руки к небу и воскликнул громовым голосом:      

– Vivat   Ян Казимир, наш правитель и отец!      

Тут   поднялся такой крик, будто вновь началось сраженье. Неописуемое одушевление охватило   всех и каждого.      

Князь   Михал отстегнул от пояса саблю в усыпанных алмазами ножнах и протянул ее Кмицицу,   гетман набросил ему на плечи свой дорогой, подбитый мехом плащ, он же снова   простер кверху руки:      

– Vivat   наш гетман, наш непобедимый вождь!      

– Grescat!   Floreat![358]   – подхватил хор голосов.      

Тут   стали сносить и втыкать в земляную насыпь у ног военачальников захваченные вражеские   знамена. Ни одного не уберег неприятель: и прусские здесь были – регулярной   армии, ополченские и дворянские, – и шведские, и Богуславовых полков; все   цвета радуги заиграли, переливаясь, у подножья вала.      

– Сегодняшняя   победа – одна из величайших в этой войне! – воскликнул гетман. –   Израель и Вальдек в плену, полковники либо перебиты, либо тоже в плену, войско   поголовно истреблено…      

И   обратился к Кмицицу:      

– Пан   Бабинич, ты в той стороне с Богуславом должен был повстречаться… Что с ним?      

Тут и   Володыёвский уставил на Кмицица нетерпеливый взгляд, он же поспешил ответить:      

– Князя   Богуслава господь покарал вот этой рукою!      

И с   этими словами протянул вперед правую руку. В ту же минуту маленький рыцарь   кинулся ему на шею.      

– Ендрек! –   крикнул он. – Как же я за тебя рад! Благослови тебя создатель!      

– Это   ты меня саблей учил владеть! – с искренней благодарностью ответил пан   Анджей.      

Дальнейшие   изъявления дружеских чувств были прерваны князем кравчим.      

– Неужто   мой брат убит? – быстро спросил он.      

– Нет, –   ответил Кмициц, – я ему даровал жизнь, но он ранен и взят в плен. Да вот   он, вон ногайцы мои его ведут!      

При этих   словах на лице Володыёвского отобразилось недоумение, а взоры всех рыцарей   устремились на равнину: там вдали показался отряд в полсотни татар; всадники   медленно приближались и наконец, миновав нагромождения поломанных телег,   достигли оконечности вала.      

Теперь,   когда они были уже в нескольких десятках шагов, видно стало, что едущий впереди   татарин тащит за собой пленника; все узнали Богуслава, но… как же надсмеялась   над ним судьба!      

Он, один   из могущественнейших властителей Речи Посполитой, вчера еще мечтавший об   удельном княжестве, он, князь Римской империи, шел теперь за татарским конем с   веревкой на шее, пешком, без шляпы, с окровавленной головой, обмотанной грязной   тряпицей. Но столь велика была ненависть рыцарей к этому магнату, что постигшее   его жестокое унижение ни в чьем сердце не пробудило жалости – напротив, едва ли   не все уста вскричали разом:      

– Смерть   предателю! Саблями его зарубить! Смерть! Смерть!      

А князь   Михал закрыл глаза рукою, ибо тяжко ему было смотреть на позор одного из Радзивиллов.   И вдруг, сделавшись красен в лице, воскликнул:      

– Милостивые   судари! Это брат мой, моя кровь, а я ни жизни своей, ни достояния не жалел для   отчизны! Кто на этого несчастного поднимет руку, тот враг мне!      

Рыцари   мгновенно умолкли.      

Князя   Михала любили за отвагу, щедрость и преданность отечеству. Когда вся Литва уже   была под пятой гиперборейцев, он единственный оборонялся в Несвиже, а во время   войны со шведами с негодованием отверг наущения Януша и одним из первых   примкнул к Тышовецкой конфедерации – потому и теперь к его словам прислушались.   Да и, вероятно, никому не хотелось навлечь на себя неудовольствие   могущественного вельможи; так или иначе, все сабли немедля попрятались обратно   в ножны, а кое-кто ИЗ офицеров, радзивилловские вассалы, закричали даже:      

– Отнять   его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит – не позволим басурманам глумиться   над благородной кровью!      

– Отнять   его у татар! – повторил князь. – Заложника мы найдем, а выкуп он сам   заплатит! Пан Войниллович, прикажи своим людям – пусть силой его возьмут, если   добром нельзя будет!      

– Я   готов идти в заложники! – воскликнул Гноинский.      

Между   тем Володыёвский пододвинулся к Кмицицу и сказал:      

– Что   же ты натворил, Ендрек! Ведь он, почитай, выпутался!      

Кмициц   вскинулся, как раненый дикий кот.      

– Позволь,   ваша светлость! – крикнул он. – Это мой пленник! Я ему жизнь даровал,   но не просто так – он мои условия на своем еретическом Евангелии соблюсти   поклялся. Да я скорей умру, чем позволю отобрать его у татар, пока он уговор не   исполнит!      

Сказавши   так, Кмициц вздыбил коня, преграждая Войнилловичу путь. Горячая кровь в нем   взыграла: лицо исказилось, ноздри раздулись, глаза метали молнии.      

Войниллович   стал теснить его своей лошадью.      

– С   дороги, пан Бабинич! – крикнул он.      

– С   дороги, пан Войниллович! – рыкнул пан Анджей и рукоятью сабли ударил коня   Войнилловича с такою страшной силой, что жеребец зашатался, словно настигнутый   пулей, и ткнулся храпом в землю.      

Среди   рыцарей поднялся грозный ропот, но тут вперед выступил Госевский.      

– Помолчите,   судари! – сказал он. – Послушай, князь. Объявляю своей гетманской   властью, что пан Бабинич имеет все права на пленника, а если кто пожелает его у   татар забрать, пусть поручится за него победителю!      

Князь   Михал подавил ярость и, овладев собою, сказал, обращаясь к пану Анджею:      

– Говори,   сударь, чего ты хочешь?      

– Я   хочу, чтоб он уговор исполнил, прежде чем освобожден будет.      

– Так   он, освободившись, исполнит.      

– Как   бы не так! Не верю!      

– Тогда   я за него клянусь пресвятой девой, которую чту, и рыцарское слово даю, что все   обещанное будет сделано. А нет – спросишь с меня; отвечаю честью своей и   достоянием.      

– Больше   мне ничего не надо! – сказал Кмициц. – Пусть пан Гноинский заложником   идет, иначе татары противиться станут. А я довольствуюсь твоим словом.      

– Спасибо   тебе, рыцарь! – ответил князь кравчий. – И не бойся, что он тотчас   будет на свободу отпущен: я его, как и велит закон, пану гетману отдам; пусть   остается в плену, пока король не вынесет приговора.      

– Быть   посему! – сказал гетман.      

И, велев   Войнилловичу переменить коня, который едва уже дышал, отправил его вместе с   Гноинским за князем.      

Но не   так это оказалось просто. Пленника пришлось брать силой: сам Гассун-бей яростно   сопротивлялся и унялся лишь, когда к нему подвели Гноинского и пообещали сто   тысяч талеров выкупа.      

Вечером   князь Богуслав уже лежал в одном из шатров Госевского. Его тщательно перевязали;   двое лекарей не отходили от раненого ни на шаг и оба ручались за его жизнь:   рана, нанесенная самым кончиком сабли, была не опасна.      

Володыёвский   не мог простить Кмицицу, что тот оставил князя в живых, и от негодования целый   день избегал встречи с ним, но вечером пан Анджей сам пришел к нему в палатку.      

– Бога   ты не боишься! – воскликнул, увидев его, маленький рыцарь. – Уж от   кого-кого, а от тебя я не ожидал, что ты этого предателя живьем отпустишь!..      

– Выслушай   меня, Михал, прежде чем корить, – угрюмо ответил Кмициц. – Уже нога   моя у него на груди была, уже клинок был к глотке приставлен, и тут знаешь, что   изменник этот мне сказал?.. Мол, уже приказ отдан, чтобы Оленьку в Таурогах   смерти предать, если он погибнет… Что же мне, несчастному, было делать? Я ее   жизнь ценой его жизни купил. Что я мог сделать?.. Скажи, Христа ради… Что?      

И пан   Анджей стал рвать на себе волосы и ногами в неистовстве топать, а Володыёвский   задумался.      

– Отчаяние   твое мне понятно… – поразмыслив, сказал он. – И все же… ты ведь не   кого-нибудь, а изменника отпустил, который в будущем страшные беды на отечество   наше навлечь может… Ну да ладно, Ендрек! Что ни говори, сегодня ты великую   услугу Речи Посполитой оказал, хоть под конец и поступился ее благом во имя   собственного.      

– А   ты, ты сам бы что сделал, если б тебе сказали, что к горлу Ануси Борзобогатой   нож приставлен?..      

Володыёвский   усиленно зашевелил усиками.      

– Я   себя в пример не ставлю. Хм! Что бы я сделал?.. Вот Скшетуский – он у нас душой   римлянин – его б в живых не оставил, и, я уверен, господь бы не позволил из-за   этого пролиться невинной крови.      

– Я   свою вину готов искупить. Покарай меня, господи, не по тяжким моим грехам, но   по твоему милосердию… не мог я голубке своей смертный приговор подписать… – И   Кмициц закрыл глаза руками. – Помогите мне, ангелы небесные! Не мог я! Не   мог!      

– Ладно   уж, сделанного не воротишь! – сказал Володыёвский.      

– Тут   пан Анджей вытащил из-за пазухи бумаги.      

– Гляди,   Михал, что я получил! Это приказ Саковичу, это – всем радзивилловским офицерам   и шведским комендантам… Заставили подписать, хоть он едва рукой шевелил… Князь   кравчий сам проследил… Вот ее свобода, ее безопасность! Господи, да я целый   год, что ни день, крестом лежать буду, плетьми себя повелю хлестать, костел   новый выстрою, а ее жизнью не пожертвую! Не римлянин я душой… пускай! Не Катон,   как пан Скшетуский… ладно! Но жизнью ее не пожертвую! Нет, тысяча чертей! И   пусть меня хоть в пекле на вертел…      

Кмициц   не договорил: Володыёвский подскочил к нему и зажал рукою рот, закричав в испуге:      

– Не   богохульствуй! Еще навлечешь на нее гнев господень! Бей себя в грудь! А ну,   живо!      

И Кмициц   принялся бить себя в грудь, приговаривая: «Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima   culpa!» А потом бедняга разразился рыданьями, ибо сам уже не знал, что ему   делать.      

Володыёвский   позволил другу выплакаться, а когда тот наконец успокоился, спросил:      

– Что   же ты теперь предпринять намерен?      

– Пойду   с чамбулом, куда посылают: к самым Биржам! Вот только люди и лошади отдохнут… А   по дороге, сколько станет сил, еретиков буду громить, вражью кровь проливать во   славу божию.      

– И   заслужишь прощение. Не горюй, Ендрек! Господь милостив.      

– Кратчайшей   дорогой пойду, напрямик. По Пруссии сейчас свободно можно гулять, разве что   попадется где-нибудь на пути гарнизонец.      

Пан   Михал вздохнул:      

– Эх,   и я бы с тобой пошел с превеликой охотой, да служба не пускает! Хорошо тебе   волонтерами командовать… Ендрек! Послушай, брат!.. Вдруг ты их обеих найдешь…   позаботься уж и о той, чтоб худого чего не содеялось… Как знать, может, она мне   судьбой назначена…      

И с   этими словами маленький рыцарь бросился в объятия Кмицица.      

 ГЛАВА XXVI      

       

Оленька   и Ануся, бежав с помощью Брауна из Таурогов, благополучно добрались до Ольши,   где в ту пору стоял со своим отрядом мечник; от Таурогов, впрочем, Ольша была   не очень далеко.      

Старый   шляхтич, увидев девушек живыми и здоровыми, сперва глазам своим не поверил,   потом всплакнул от радости, а затем пришел в такое воинственное настроение, что   об опасностях забыл и думать. Напади на него не только что Богуслав – любой   враг, хоть сам шведский король со всею ратью, – мечник готов был защищать   своих девочек.      

– Да   я живот положу, – говорил он, – а у вас волоску с головы не дам   упасть. Не тот нынче я, каким вы меня знали в Таурогах. Попомнят шведы Гирляколе   и Ясвойну, а уж как я их под Россиенами отделал, вовек не забудут. Правда,   Сакович-изменник врасплох на нас напал и разогнал кого куда, да только теперь у   меня опять с полтыщи сабель под рукою.      

Мечник   не много преувеличил: в нем действительно трудно было узнать павшего духом   таурожского узника. Совсем человек переменился, и прежняя энергия в нем   пробудилась; в поле, верхом на коне он почувствовал себя в своей стихии, а   поскольку солдатом был опытным, то и впрямь уже несколько раз крепко потрепал   шведов. К тому же в здешней округе пан Томаш пользовался большим уважением,   отчего в отряд к нему с охотою шли и шляхта, и простой люд; даже из дальних   поветов то и дело который-нибудь из Биллевичей приводил десяток-другой   конников.      

Отряд   мечника состоял из трехсот крестьян-пехотинцев и примерно пяти сотен кавалерии.   В пехоте мало кто имел мушкеты, большинство вооружены были косами и вилами;   конница представляла собой весьма разнородное сборище: были там и зажиточные   землевладельцы, которые ушли в леса со своей челядью, и шляхта поплоше, из   мелкопоместных. Вооружение у них было лучше, чем у пехотинцев, но на редкость   пестрое. Копьями многим служили жерди для подвязки хмеля; иные прихватили из   дому фамильное оружие, богатое, но по большей части устарелое; лошади разных   кровей и статей плохо держали строй.      

С таким   войском мечник мог нападать на шведские дозоры и даже большие конные отряды   громить, мог очищать леса и деревни от бессчетных разбойных шаек, состоящих из   шведских и прусских дезертиров и местного сброда и промышлявших грабежом, но ни   на один город ударить не решался.      

Да и   шведы стали осмотрительней. В самом начале восстания по всей Жмуди и Литве вырезали   немало солдат из частей, стоявших в деревнях на квартирах, те же, что уцелели,   попрятались в наспех укрепленных городах, откуда далеко отходить не смели.   Таким образом поля, леса, деревушки и небольшие городки оказались в руках   поляков, зато во всех крупных городах прочно обосновались шведы, и выкурить их   оттуда не было никакой возможности.      

Отряд   мечника был одним из самых сильных; другие могли сделать еще меньше. На границе   с Лифляндией, впрочем, повстанцы настолько осмелели, что дважды осаждали Биржи   и на второй раз взяли город, но временный этот успех объяснялся тем, что де ла   Гарди все войска из пограничных поветов перебросил под Ригу для защиты ее от   царской армии.      

Однако   блестящие, редкие в истории победы этого полководца заставляли думать, что   война там вскоре окончится и на Жмудь снова хлынут упоенные победой шведские   полчища. Пока, правда, в лесах было сравнительно спокойно, и многочисленные   повстанческие отряды, сами в своих возможностях весьма ограниченные, могли, по   крайней мере, не опасаться, что противник станет искать их в глухих чащобах.      

Поэтому   мечник раздумал идти в Беловежскую пущу: очень уж далек был туда путь, да и   больших городов, охраняемых сильными гарнизонами, полно на дороге.      

– Господь   послал сухую осень, – говорил мечник девушкам, – стало быть, и жить   sub Jove[359]   полегче будет. Оставайтесь в лагере – я велю вам шатерчик ладный поставить, бабу   дам в услуженье. По нынешним временам безопасней места, чем в лесу, не найти.   Биллевичи мои дотла сожжены; в усадьбы разбойники заглядывают, а частенько и   шведские разъезды. Где вам спокойней будет, как ни при мне, – у меня вон,   полтыщи сабель! А непогода начнется, я вам хатенку где-нибудь в глухомани   приищу.      

Предложение   это очень понравилось панне Борзобогатой, так как в отряде было несколько   молодых Биллевичей – весьма учтивых кавалеров – да и вокруг упорно   поговаривали, будто в эти края идет пан Бабинич.      

Ануся   надеялась, что Бабинич, едва явится, вмиг прогонит шведов, а там… там будет,   как господь распорядится. Оленька тоже находила, что безопасней всего   оставаться в отряде; она только хотела уйти подальше от Таурогов, опасаясь, что   Сакович пустится за ними в погоню.      

– Пойдемте   к Водоктам, – сказала она, – там кругом свои. А если и Водокты   сгорели, остаются еще Митруны и соседние деревни. Не может быть, чтобы вся   округа обезлюдела. В случае чего Лауда нас защитит.      

– Э,   все лауданцы с Володыёвским ушли, – возразил молодой Юр Биллевич.      

– Но   старики и подростки остались; да и женщины тамошние умеют за себя постоять. И   леса в тех краях побольше здешних; Домашевичи Охотники или Гостевичи Дымные   отведут нас в Роговскую пущу, а уж туда никакой враг не доберется.      

– А   я разобью лагерь в надежном месте, чтоб и мне, и вам спокойно было, и на   вылазки буду ходить да подлавливать тех шведов, что в пущу отважатся   сунуться, – сказал мечник. – Превосходная мысль! Здесь нам делать   нечего, там больше пользы принести можно.      

Как   знать, не оттого ли мечник с такой горячностью ухватился за предложение панны   Александры, что и сам в глубине души побаивался Саковича; доведенный до   отчаяния, тот мог быть поистине страшен.      

Совет,   впрочем, сам по себе был хорош и потому всем сразу пришелся по душе, так что мечник   в тот же день отправил пехоту под командой Юра Биллевича глухими лесными   тропами в сторону Кракинова; сам он выступил с конницей двумя днями позднее,   убедившись предварительно, что ни возле Кейдан, ни возле Россиен, мимо которых   предстояло идти, крупные шведские отряды не показывались.      

Шли не   торопясь, с осторожностью. Барышни ехали на крестьянских повозках, а порой верхом   на упряжных лошаденках, которые раздобыл для них мечник.      

Ануся,   подвесив на шелковой перевязи легкую сабельку, полученную в подарок от Юра, и   лихо заломив шапчонку, точно ротмистр, ехала впереди отряда. Все ей нравилось:   и сам поход, и сверкающие на солнце сабли, и разжигаемые по ночам костры.   Молодые офицеры и солдаты открыто ею любовались, а она стреляла направо и   налево глазками и по три раза на дню расплетала и заплетала косы, как в зеркало   глядясь в прозрачные воды лесных ручейков. Часто она говорила, что мечтает   посмотреть на сражение, дабы испытать свое мужество, но на самом деле совсем к   этому не стремилась: больше всего ей хотелось кружить головы молодым воинам, в   чем она и преуспела, разбив сердец без счету.      

Оленька   тоже как будто воскресла после бегства из Таурогов. Там ее подавляли неизвестность   и вечный страх, здесь же, в лесной глуши, она чувствовала себя в безопасности.   Свежий воздух возвращал ей силы. Вид вооруженных воинов, походный гомон и   постоянное движение лучше всякого бальзама действовали на ее душу. Как и Анусе,   ей радостно было идти бок о бок с солдатами, и возможные опасности ничуть не   страшили: недаром в ее жилах текла рыцарская кровь. Перед воинами она не   красовалась, впереди строя гарцевать себе не позволяла и восторженного внимания   привлекала меньше, чем подруга, зато ее окружало всеобщее уважение.      

При   появлении Ануси на усатых солдатских лицах расцветала улыбка, когда же Оленька   приближалась к костру, все дружно скидывали шапки. Почтительность эта со   временем превратилась в сущее преклонение. Не одно юное сердце заставила она   горячо забиться – и без того не обошлось, – но никто не осмеливался пялить   на нее глаза, как на чернокосую украиночку.      

Отряд   шел лесами, пробирался сквозь заросли, часто высылая вперед дозоры, и лишь на   седьмой день, поздней уже ночью, добрался до Любича, который лежал на границе   Лауданского края, образуя как бы ворота в него. Лошади в тот день так устали,   что, несмотря на настояния Оленьки, решено было дальше не ехать, и мечник,   пожурив племянницу за капризы, разместил людей на ночлег. Сам он с барышнями   расположился в господском доме, так как ночь была туманная и очень холодная.   Дом каким-то чудом уцелел от пожара. Видно, князь Януш Радзивилл велел усадьбу   не трогать, поскольку она принадлежала Кмицицу, а потом, после того как узнал   об измене пана Анджея, не успел либо забыл отдать новые распоряжения. Повстанцы   считали имение собственностью Биллевичей, мародеры же не смели разбойничать по   соседству с Лаудой. Поэтому в доме все осталось на своих местах. Горько и   тяжело было Оленьке вступать под этот кров. Каждый уголок здесь был ей знаком,   и почти все напоминало о бесчинствах Кмицица. Вот столовый покой, украшенный   портретами Биллевичей и охотничьими трофеями. Пробитые пулями головы лесных   зверей еще висят на гвоздях, лица с порубленных саблями портретов сурово   взирают со стен, словно говоря: «Гляди, девушка, гляди, внучка, это его   нечестивая рука искромсала земные обличья тех, чьи останки давно уже покоятся в   могиле!»      

Оленька   чувствовала, что не уснет в этом оскверненном доме. В темных комнатах, казалось   ей, еще снуют по углам, извергая из ноздрей пламя, призраки страшных соратников   Кмицица. Как же легко этот человек, которого она так любила, перешел от   озорства к греховным проступкам, а там и к настоящим преступлениям! Изрубил   портреты и ударился в разгул, сжег Упиту и Волмонтовичи, ее саму похитил из   Водоктов, а потом поступил на службу к Радзивиллу, изменил родине; мало того:   грозился поднять руку на короля, отца всей Речи Посполитой…      

Полночи   прошло, а бедная Оленька не сомкнула глаз. Все душевные ее раны вновь открылись   и свербили мучительно. Стыд, как прежде, огнем жег щеки; ни слезинки не уронила   она, но изболевшееся сердце полнилось такой беспредельной тоскою, что,   казалось, не выдержит и разорвется…      

О чем же   печалилась Оленька? О том, что могло бы быть, если б он был другой, если б при   всем своем своенравии, необузданности и гордыне хотя бы душою был прям, хотя бы   знал меру в своих злодеяниях, если бы, наконец, существовала какая-то граница,   которую он неспособен был преступить. Ведь она так много могла бы простить…      

Ануся   заметила, как мучается подруга, и догадалась, в чем тут причина, потому что   старый мечник успел уже ей все выложить, а поскольку сердце у нее было доброе,   подошла к панне Биллевич и, обняв за шею, шепнула:      

– Оленька!   Тебе в этом доме тяжко очень…      

Оленька   ни слова не сказала в ответ, только задрожала всем телом, как осиновый лист, и   из груди ее вырвались громкие отчаянные рыданья. Судорожно схватив Анусю за   руку, она прижалась светловолосой головкою к ее плечу, сотрясаясь от плача,   словно веточка на ветру.      

Долго   пришлось ждать Анусе, пока Оленька немного успокоилась, потом она сказала тихо:      

– Помолимся   за него, Оленька…      

А та   обеими руками закрыла глаза.      

– Не…   могу! – с усилием наконец выдавила она.      

И,   лихорадочно откидывая назад падающие на лоб волосы, заговорила прерывающимся голосом:      

– Не   могу… сама видишь… Хорошо тебе!.. Твой Бабинич благородный… перед богом чист…   перед отечеством… Счастливица! А мне даже помолиться нельзя… Всюду здесь   людская кровь… пепелища! Если бы хоть он отчизне не изменил… короля предать не   замыслил!.. Я до того ему уже все простила… в Кейданах еще… потому что думала…   потому что любила его… всем сердцем!.. А сейчас не могу… Боже правый, не   могу!.. Самой жить не хочется… и ему лучше б не жить!      

На что   Ануся ответила:      

– Молиться   за всякую душу можно, ибо господь милосерднее нас и знает многое из того, что   людям неведомо.      

И,   сказавши так, опустилась на колени и начала читать молитву, а Оленька упала   наземь и крестом пролежала до утра.      

Наутро   по округе разнеслась весть, что пан Биллевич в Лауде. Все, кто только мог, сбежались   на него поглядеть. Из окрестных лесов выходили дряхлые старики и женщины с   малыми детьми. Два года уже никто в здешних деревнях не пахал и не сеял. И сами   деревни почти все были сожжены и опустели. Люди жили в лесах. Молодые здоровые   мужики ушли с Володыёвским либо присоединились к повстанцам; одни лишь   подростки стерегли остатки имущества и уцелевшую скотину – и неплохо стерегли,   под лесной, правда, защитой.      

Мечника   встретили как избавителя, со слезами радости: простой люд рассудил, что, коли   уж пан мечник пришел и барышня возвращается под родимый кров, значит, войне и   всем бедам конец. И, недолго думая, народ потянулся обратно в свои деревни и   одичавшую скотину стал выгонять из лесных дебрей.      

Шведы,   правда, стояли неподалеку, в хорошо укрепленном Поневеже, но теперь, когда рядом   был мечник да и другие партизанские отряды в случае чего можно было призвать на   помощь, шведов куда меньше стали бояться.      

Пан   Томаш даже задумал ударить на Поневеж, чтобы окончательно очистить округу от врагов;   он только сперва хотел собрать возле себя побольше людей, а главное, ждал, пока   пехоте доставят оружие из лесных тайников, куда его попрятали Домашевичи   Охотники. Сам же тем временем осматривался, объезжая окрестные деревни.      

Печальные   ему представились картины. В Водоктах была сожжена усадьба и половина деревни;   Митруны тоже сгорели; бутрымовские Волмонтовичи, которые в свое время спалил Кмициц,   правда, отстроились после пожара и потом чудом уцелели, зато Дрожейканы и   Мозги, принадлежавшие Домашевичам, сожжены дотла, Пацунели – наполовину, Морозы   – целиком; самая же печальная участь постигла Гощуны, где полдеревни перебили,   а оставшимся в живых мужчинам, начиная от стариков и кончая подростками, по   приказу полковника Росса отрубили руки.      

Так   жестоко искалечила война тот край, таковы были плоды предательства князя Януша   Радзивилла.      

Не успел   мечник завершить объезд и вооружить свою пехоту, издалека пришли вести, радостные   и вместе с тем страшные, и тысячеустое эхо понесло их от хаты к хате.      

Юрек   Биллевич, который с разъездом в полсотни коней ходил к Поневежу и захватил в   плен нескольких шведов, первый узнал о сражении под Простками. А потом   посыпались новые известия и с каждым – новые удивительные подробности, похожие   на сказочные чудеса.      

– Пан   Госевский, – повторяли в округе, – погромил графа Вальдека, Израеля и   князя Богуслава. Войско разбито в пух и прах, военачальники в плену! Вся   Пруссия стоит в огне!      

Спустя   несколько недель у всех на устах появилось еще одно грозное имя: Бабинич.      

– Это   Бабинич одолел шведа под Простками, его это победа, – говорили по всей   Жмуди. – Бабинич князя Богуслава поймал и своею рукой зарубил.      

Потом:      

– Бабинич   Княжескую Пруссию жжет! На Жмудь, точно смерть, идет, всех подряд косит, голую   землю за собой оставляет!      

И   наконец:      

– Бабинич   Тауроги спалил. Сакович от него бежал, в лесах прячется…      

Последнее   событие произошло так близко, что нетрудно было проверить его достоверность.   Слух полностью подтвердился.      

Ануся   Борзобогатая все это время ходила сама не своя, то смеялась, то плакала, топала   ногами, если кто-нибудь отказывался верить слухам, и бесконечно повторяла всем   подряд:      

– Я   пана Бабинича знаю! Он меня из Замостья к пану Сапеге привез. Самый великий   воин на свете, вот он кто! Не знаю, сравнится ли с ним сам Чарнецкий. Это он,   когда у пана Сапеги служил, в первом же походе князя Богуслава погромил… И под   Простками его зарубил он, а не кто другой, я уверена. А про Саковича и говорить   нечего – он с десятком таких, как Сакович, справится!.. И шведов в месяц со   Жмуди выгонит.      

И   действительно, предсказания ее вскоре начали сбываться. Теперь уже не было ни   малейших сомнений, что грозный воин, именуемый Бабиничем, идет от Таурогов на   север, в глубь страны.      

Под   Колтынями он напал на отряд полковника Бальдона и наголову его разбил; под   Ворнями разгромил шведскую пехоту, которая уходила от него к Тельшам; под   Тельшами одержал победу в упорном бою с двумя полковниками, Норманом и   Худеншильдом: Худеншильд погиб, а Норман с недобитым войском бежал в Загуры, на   самую жмудскую границу.      

Из Тельш   Бабинич двинулся к Куршанам, гоня перед собой мелкие шведские отряды, спешившие   укрыться от него под защиту более сильных гарнизонов.      

От   Таурогов и Паланги до Бирж и Вилькомира гремело имя победителя. Рассказывали,   как жестоко он расправляется со шведами; говорили, что его войско, поначалу   состоявшее лишь из татарского чамбулика и небольшой хоругви волонтеров, растет   не по дням, а по часам: кто только в силах, бежит к нему, все повстанческие   отряды с ним соединяются, а он, наведя в новых частях железный порядок, громит   врага.      

Все умы   были заняты только его победами, и даже весть о поражении, которое Госевский   потерпел от Стенбока под Филиповом, никого особенно не взволновала. Бабинич был   ближе, и интересовались больше Бабиничем.      

Ануся   каждый день умоляла мечника присоединиться к прославленному воину. Ее поддерживала   и Оленька, и офицеры, а в особенности шляхта, снедаемая любопытством.      

Но это   было нелегко сделать. Во-первых, Бабинич был не близко; во-вторых, он часто   куда-то пропадал, и о нем неделями ничего не было слышно, а потом вдруг объявлялся   одновременно с вестями о новой победе; в-третьих, дороги были забиты шведскими   отрядами и гарнизонами, бежавшими от него из городов и местечек; и, наконец,   прошел слух, что за Россиенами появился большой отряд Саковича, который все на   своем пути безжалостно уничтожает, а местных жителей подвергает страшным   мученьям, выспрашивая об отряде Биллевича.      

Мечник   не только не мог идти на соединение с Бабиничем, но и опасался, как бы в   окрестностях Лауды вскоре самому не стало жарко.      

Долго он   раздумывал, как поступить, и в конце концов поделился с Юреком Биллевичем своим   намерением отступить к востоку, в роговские леса. Юрек тот же час проговорился   Анусе, а та отправилась прямо к мечнику.      

– Дядюшка,   миленький, – сказала она (так она всегда называла мечника, когда хотела   что-нибудь выклянчить), – я слыхала, мы бежать собрались. А не стыдно ли   такому славному воину удирать при одном только известии о приближении   неприятеля?      

– А   тебе, любезная барышня, во все нужно нос совать, – ответил смущенный   мечник. – Не твоего это ума дело.      

– Ну   и ладно, бегите, а я здесь останусь.      

– Чтоб   Саковичу в лапы попасть? Дождешься!      

– Не   попадусь – меня пан Бабинич защитит.      

– Откуда   ж ему знать, что ты здесь? А нам к нему не пробиться, я ведь ясно сказал.      

– Зато   он может к нам прийти. Я с ним знакома; мне бы только письмо ему передать – ручаюсь,   он сразу сюда прилетит и Саковича разобьет по дороге. Я ему немножко нравилась,   он мне в помощи не откажет.      

– А   кто возьмется письмо отнести?      

– Да   с любым мужиком можно послать…      

– Н-да,   не помешало бы, что верно, то верно. На что у Оленьки умок остер, а и ты,   любезная барышня, ей немногим уступишь. Даже если придется пока перед   превосходящими силами врага в леса отступить, все равно не худо, если Бабинич в   эти края пожалует, – так мы с ним скорей соединимся. Попробуй, голубушка.   А за посланцами дело не станет, найдем надежных людей…      

Обрадованная   Ануся с такой горячностью взялась за дело, что в тот же день нашла даже двух   охотников, и не каких-нибудь там мужиков: идти вызвались Юрек Биллевич и Браун.   Решено было, что каждый возьмет по письму одинакового содержания, что б если не   одно, так другое попало к Бабиничу. С письмом Анусе пришлось повозиться   побольше, но в конце концов она и с этой задачей справилась. Послание ее   гласило:      

       

       

«Милостивый   государь, пишу тебе в крайнем отчаянии. Если ты меня помнишь (хоть я в том и   сомневаюсь, с чего бы вашей милости меня помнить!), молю: поспеши на помощь.   Памятуя, какую участливость ты мне оказывал на пути из Замостья, смею   надеяться, что в беде меня не оставишь. Я нахожусь в отряде пана Биллевича,   россиенского мечника, который мне приют дал, когда я племянницу его, панну   Биллевич, вывела из таурожской неволи. Нас с ним со всех сторон осаждают враги:   шведы и некий пан Сакович, от нечистых посягательств которого я вынуждена была   бежать и в военном лагере искать пристанища. Знаю я, твоя милость особой любви   ко мне не питал, хотя, видит бог, ничего дурного я тебе не сделала, а всегда   желала и желаю от всей души самого наилучшего. Но и не любя, спаси бедную   сироту, вырви из безжалостных вражьих рук. Господь за это тебе воздаст   сторицею, и я буду молиться за доброго моего покровителя, которого потом   избавителем до самой смерти величать стану…»      

       

       

Когда   посланцы уже покидали лагерь, Ануся, осознав вдруг, какие их ждут опасности,   страшно за них испугалась и решила во что бы то ни стало задержать. Даже   кинулась к мечнику и со слезами на глазах начала упрашивать, чтобы он их не   отпускал, так как письма и мужики могут отнести, им и пробраться будет легче.      

Однако   Браун и Юрек Биллевич заупрямились – не помогли никакие уговоры. Каждый в своей   готовности услужить Анусе стремился превзойти другого. Не знали они, что их   ожидает!      

Браун   неделю спустя попал в руки Саковича, который приказал содрать с него кожу, а бедный   Юрек был застрелен за Поневежем, когда пытался убежать от шведского разъезда.      

Оба   письма попали в руки врагов.      

 ГЛАВА XXVII      

       

Сакович,   схватив Брауна и содрав с него кожу, тотчас связался с комендантом Поневежа   полковником Гамильтоном, англичанином в шведской службе, и сговорился вместе   напасть на отряд мечника Биллевича. Бабинич в это время запропастился куда-то в   леса, и почти две недели о нем не было ни слуху ни духу. Впрочем, даже будь он   поблизости, Саковича бы это не остановило. Правда, при всей своей отваге, он испытывал   какой-то суеверный страх перед Бабиничем, но теперь готов был сам погибнуть,   лишь бы отомстить. С тех пор, как убежала Ануся, ярость неустанно терзала его   душу. Расчеты его были поломаны, любовь поругана – это доводило Саковича до   исступления, а тут еще замучила сердечная тоска. Вначале он хотел жениться на   Анусе только ради наследства, оставленного ей первым женихом, паном   Подбипяткой, но потом влюбился в нее без памяти, сгорал от страсти, как с   такими натурами бывает. Дошло до того, что он, Сакович, не боявшийся никого на   свете, кроме Богуслава, он, чей взгляд заставлял людей бледнеть от страха,   точно пес, заглядывал в глаза этой девушке, во всем ей подчинялся, сносил ее   причуды, исполнял любые прихоти, стремился угадывать желанья.      

Она же   беззастенчиво пользовалась своею над ним властью, обольщая его обманчивыми   словами и взглядами, помыкала им, как невольником, и в конце концов предала.      

Сакович   был из породы людей, которые за благо и добродетель почитают лишь то, в чем   находят для себя пользу, а все, что идет им во вред, – в их глазах зло и   грех. Так что, по его понятиям, Ануся совершила чудовищное преступление: не   было кары, какой бы она не заслуживала. Случись подобное с кем-нибудь другим,   староста только бы зло посмеялся, но теперь, когда дело коснулось его самого,   он ревел, словно раненый зверь, и думал единственно о мщении. Виновницу своих   страданий он жаждал заполучить живой или мертвой. Лучше б живой, чтобы можно   было сперва отомстить, за оскорбленное мужское достоинство, но, даже если ей суждено   погибнуть во время схватки, ему все равно, лишь бы не досталась другому.      

Желая   действовать наверняка, Сакович послал к мечнику своего человека с письмом якобы   от Бабинича, где обещался от его имени в ближайшую же неделю быть в   Волмонтовичах.      

Мечник   ничего не заподозрил, а поскольку верил в неодолимую силу Бабинича, то и из   письма секрета делать не стал; мало того: основательно расположившись со своим   отрядом в Волмонтовичах, новостью этой взбаламутил окрестное население. Те из   лауданцев, что прятались в лесах, поспешили оттуда выйти, – во-первых,   осень уже шла к концу и ударили холода, а кроме того, любопытство всех одолело,   каждому не терпелось взглянуть на прославленного воина.      

Между   тем со стороны Поневежа уже шли к Волмонтовичам шведы под командой Гамильтона,   а от Кейдан крался по-волчьи Сакович.      

Последнему,   однако, и в голову не приходило, что за ним по пятам, тоже по-волчьи, крадется   некто третий, никаких писем не получавший, но зато имевший обыкновение   появляться именно там, где его меньше всего ждали.      

Кмициц   знать не знал, что Оленька находится в отряде Биллевича. В Таурогах, которые он   разорил и сжег, от языка ему стало известно, что Оленька убежала вместе с   панной Борзобогатой, но он полагал, что девушки отправились в Беловежскую пущу,   где скрывалась и пани Скшетуская, и многие другие шляхтянки. Предположение это   казалось верным еще и потому, что, как он знал, старый мечник давно собирался   отвезти племянницу в эти непролазные дебри.      

Пан   Анджей безмерно огорчился, не найдя Оленьки в Таурогах, но, с другой стороны,   рад был, что она вырвалась из рук Саковича и до конца войны обретет надежное   пристанище.      

А   поскольку немедленно отправиться за ней в беловежские леса он не мог, то решил   преследовать и громить врага на Жмуди до полного его уничтожения. И удача ему   сопутствовала. Вот уже полтора месяца он одерживал победу за победой, ратники   стекались к нему толпами, так что вскоре татарский чамбул составлял уже лишь   четвертую часть его отряда. С этим отрядом он очистил от неприятеля всю   западную Жмудь, а прослышав о Саковиче, с которым имел давние счеты, вернулся в   родные края и теперь шел за ним следом.      

Так оба   подступили к Волмонтовичам.      

Мечник,   прежде стоявший в некотором отдалении, уже с неделю, как перебрался в деревню,   и ни сном ни духом не ведал, какие страшные к нему вскоре пожалуют гости.      

Однажды   вечером юные Бутрымы, пасшие за Волмонтовичами лошадей, прибежали с известием,   что из лесу вышло какое-то войско и с юга подходит к деревне. Мечник, старый   бывалый солдат, на всякий случай принял некоторые меры предосторожности. Часть   своей пехоты, которую Домашевичи уже снабдили изрядным количеством мушкетов, он   разместил в недавно отстроенных домах, часть поставил у рогатки при въезде в   деревню, сам же с кавалерией расположился в тылу за околицей, на обширном   выгоне, одной стороною примыкающем к речке. Сделал это мечник главным образом   для того, чтобы заслужить похвалу Бабинича, который, как знаток военного дела,   должен был оценить его распорядительность; впрочем, позиция его и в самом деле   была надежна.      

Волмонтовичи,   сожженные Кмицицем в отместку за гибель его дружков, постепенно отстраивались,   но начавшаяся война со шведами прервала работы, и с тех пор главная улица была   завалена бревнами, брусьями и досками. Целые кучи леса громоздились возле   рогатки, и пехота, даже недостаточно обученная, могла под их прикрытием долго   обороняться.      

И, уж во   всяком случае, могла оградить конницу от первого удара. Мечнику так хотелось   блеснуть перед Бабиничем своими познаниями в ратном деле, что он даже отправил   небольшой отряд на разведку.      

Велико   же было его изумление, а в первую минуту и испуг, когда издалека, из-за   лесочка, до него донеслись отголоски выстрелов, а затем на дороге появились его   разведчики, несущиеся во весь опор и преследуемые по пятам толпою вооруженных   всадников.      

Мечник   немедля бросился к пехоте – отдать последние распоряжения, а тем временем из лесочка   посыпались новые отряды конников и, как саранча, тучею устремились к   Волмонтовичам, сверкая оружьем в лучах заходящего солнца.      

Лесок   был недалеко от деревни, и всадники, быстро приблизясь, пустили лошадей вскачь,   намереваясь с маху преодолеть рогатку, но тут пехота внезапно открыла огонь,   заставив нападающих остановиться. Передние ряды даже попятились назад, ломая   строй, и лишь десятка полтора лошадей грудью уперлись в наваленные перед   рогаткой бревна.      

Мечник   же за это время успел прийти в себя и, подскакав к своим конникам, приказал   всем, у кого были пистолеты или ружья, идти на подмогу пехоте.      

Неприятель,   видно, был тоже неплохо вооружен, потому что, после первой неудачной попытки   прорваться, сразу открыл сильный, хотя и беспорядочный огонь.      

Пальба с   обеих сторон то учащалась, то ослабевала; вражеские пули, свистя, долетали даже   до конницы, барабанили по стенам домов, заборам, по грудам бревен; облако дыма   повисло над Волмонтовичами, на улицах запахло пороховой гарью.      

Ануся   дождалась того, чего хотела, – битвы.      

Обе   девушки в самом начале боя по приказу мечника сели на своих лошадок, чтобы уйти   со всеми в случае, если силы неприятеля окажутся велики и отряду придется   отступать. Пока же им велено было держаться в задних рядах кавалерии.      

У Ануси,   хотя и сабелька висела на боку и на голове была рысья шапка, при первых же выстрелах   душа ушла в пятки. Она, так лихо командовавшая офицерами у себя в комнатах,   сразу потерялась, когда довелось лицом к лицу встретиться с сынами Беллоны на   ратном поле. Свист и перестук пуль ее пугали; сумятица, беготня вестовых,   грохот выстрелов и стоны раненых ошеломляли до головокружения, а от порохового   дыма перехватывало дыхание. У нее помутилось в глазах, к горлу подступила   тошнота; побелев как полотно, она задрожала, заплакала тоненько, точно малое   дитя, и упала бы, не подхвати ее один из офицеров, молодой пан Олеша из Кемнар.   Держал ее Олеша крепко, пожалуй, крепче, чем нужно, и готов был простоять так   до скончания века.      

Но   солдаты вокруг принялись насмешничать.      

– Рыцарь   в юбке! – послышались голоса. – Ей бы кур на яйца сажать да щипать   перья!      

Иные же   кричали:      

– Пан   Олеша! Щит-то по руке пришелся, да только от стрелы Купидона вряд ли тебя спасет!..      

И у   бойцов сразу повеселело на душе.      

Но   многие все же предпочитали глядеть на Оленьку, которая вела себя совершенно   иначе. Вначале, когда поблизости пролетело несколько пуль, она тоже побледнела   и, не удержавшись, отворотила голову и зажмурила глаза, но потом в ней взыграла   рыцарская кровь: заалевшись, как роза, она вскинула голову и устремила вперед   бесстрашный взор. Ноздри ее, раздуваясь, словно бы с наслаждением втягивали   запах пороха. Меж тем дымная заслона вокруг рогатки сгустилась, скрыв от глаз   происходящее, и тогда отважная девушка, заметив, что офицеры выезжают вперед,   чтобы лучше видеть ход сраженья, не задумываясь, последовала за ними.      

А по   рядам кавалеристов пролетел одобрительный шепоток:      

– Вот   это кровь! Вот это жена для солдата! Побольше бы таких вояк!      

– Vivat   панна Биллевич!      

– Что   ж, друзья, покажем себя: такие глазки не всякий день смотреть будут!      

– Под   пулями не хуже амазонки держится! – воскликнул кто-то из молодых рыцарей,   забыв в порыве восхищенья, что во времена амазонок еще не было пороха.      

– Пора   кончать! Пехота свое дело сделала, hostes[360]   наши совсем приуныли.      

Вражеская   кавалерия и вправду не могла справиться с пехотой. Раз за разом всадники на   полном скаку подлетали к рогатке, но, встречаемые огнем из мушкетов, в беспорядке   отступали. И подобно тому, как волна, прокатившись по низкому берегу, оставляет   на песке раковины, камешки, мертвую рыбешку, так после каждой атаки на дороге   перед рогаткой оставалось не меньше дюжины недвижных тел и лошадиных трупов.      

Наконец   враг прекратил бесплодные попытки. Только одиночные конники выезжали вперед и,   не жалея пуль, палили по деревне из пистолетов и мушкетов, чтобы отвлечь   внимание противника. Но тут мечник, взобравшись по угловым балкам под самую   крышу господского дома, заметил, что задние ряды неприятеля пришли в движение и   повернули к полям и кустарникам, подступающим к Волмонтовичам с левой стороны.      

– Вон   откуда хотят зайти! – закричал он и немедля приказал части конницы   рассыпаться между хатами и, укрывшись в садах за деревьями, ждать неприятеля.      

Спустя   полчаса вновь завязалась перестрелка, теперь уже на левом фланге.      

Обнесенные   изгородями сады мешали противникам схватиться врукопашную – и той, и другой   стороне одинаково, – но нападающие, рассыпавшись длинной цепью, меньше   несли потерь.      

Бой   постепенно становился все жарче и ожесточеннее; возобновились и атаки у   рогатки.      

Мечнику   все это не нравилось.      

За   спиной справа у него еще оставался свободным выгон, спускающийся к неширокой,   но глубокой и илистой речке, переправиться через которую, особенно в спешке,   было не так-то просто. В одном только месте к низкому берегу была протоптана   тропа, по которой гоняли в лес скотину.      

Пан   Томаш все чаще поглядывал в ту сторону.      

Вдруг   сквозь черные, уже потерявшие листву заросли ивняка он увидел поблескивающее   при свете вечерней зари оружие и темную тучу солдат.      

«Бабинич   подходит!» – подумал мечник.      

Но в эту   минуту к нему подскакал Хшонстовский, командир кавалерийского эскадрона.      

– От   реки шведская пехота идет! – испуганно закричал он.      

– Нас   предали! – воскликнул пан Томаш. – О господи! Давай, сударь, туда со   своим эскадроном. Ударить надо на эту пехоту, пока они нам во фланг не зашли!