1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Меж тем   матрос Твист утверждал, что Грикатус очень интересовался суммой в 50 тысяч и не   переставал говорить о ней даже тогда, когда растрепанная компания смотрела на   дно бутылок через горлышко, как в телескоп. Содержатель кабака «Ночная звезда»   показал, что Грикатус ушел раньше всех, предварительно хватив шляпой о косяк   двери и завернув страшную божбу в том, что он, Грикатус, будет богат. Береговой   сторож, дежуривший у волнореза, заметил человека, отвязавшего чью-то шлюпку и   выплывшего на рейд.      

Судебный   процесс подходил к концу, как вдруг торопливо открылась дверь, и в залу суда   вошел доктор лечебницы Монпелье, где лежал Давид О'Мультан. Доктор держал   клочок бумаги; быстро положив клочок этот перед судьей, он сказал:      

– Вот   все, что требуется для этого дела. Давид, сраженный нервным параличом, как вам   известно, был целый месяц не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Сегодня в   десять часов утра он проявил признаки сознания. Знаками он объяснил мне, что   ему нужны бумага и карандаш. Когда принесли требуемое, он, немного подумав,   быстро и отчетливо набросал тот самый рисунок, который я имею честь и счастье   представить вам, господин судья. Как видите, здесь изображено характерное   лицо, – по-видимому, точное изображение лица убийцы. Под рисунком   подписано: «Портрет преступника. Найдите его…» Если это обстоятельство может   пролить свет на дело, я думаю, что исполнил свой долг.      

Рассмотрев   правильный, четкий рисунок, весь состав суда не мог более ни ошибаться, ни   колебаться. В крупном ястребином лице с толстой нижней губой все признали   известного лисского вора Джека Ловайда, служившего год назад поваром у   губернатора этой провинции. Джек был известен в маленьком порту как устроитель   всякого рода темных делишек, вечно шлявшийся по передним и кухням.      

Пока   выследили и поймали преступника, сознавшегося не без кривляния в том, что, подслушав   разговор пьяного Грикатуса о купеческом золоте, украл шлюпку, выплыл к шхуне и   убил Пека – прошло много времени: Грикатус досыта насиделся в тюрьме.      

Сарториус   взял Давида к себе и, посыпав где надо золотом, дал свету нового оригинального   художника. Несколько военных рисунков О'Мультана на выставке «Просветителей»   привлекли общее внимание. Характерной особенностью рисунков этих было то, что в   каждом воине, поражающем врага, были все те же, неизгладимо запечатлевшиеся   черты: круглое ястребиное лицо и толстая нижняя губа – след нервного   потрясения.      

 Враги      

       

       I      

       

Я не   знаю более уродливого явления, как оценка по «видимости». К числу главных несовершенств   мыслительного аппарата нашего принадлежит бессилие одолеть пределы внешности.   Вопрос этот мог бы коснуться мельчайших подробностей бытия, но по необходимости   мы ограничимся лишь несколькими примерами. Плохо намалеванный пейзаж, конечно,   наглухо закрывает нам ту картину природы, жертвой которой пал неумелый   художник; мы видим помидор-солнце, метелки-деревья, хлебцы вместо холмов;   короче говоря, – изображенное в истине своей нам незримо, хотя часть   истины в то же время тут налицо: расположение предметов, их ракурс, тона   красок. Однако самое сильное воображение не уподобится здесь Кювье, которому   один зуб животного рассказывал с точностью метронома, из чьей челюсти попал он   на профессорский стол. Египетские и ассирийские фрески, обладая условной   правдой изображений, тем не менее, – разбей мы о них голову, – не   заставят нас увидеть подлинную процессию тех времен, – мы смутно   догадываемся, грезим, но не созерцаем ее абсолютной, бывшей. Читатель вправе, разумеется,   возразить, что требование такой прозорливости, проникающей в подлинность   посредством жалких намеков, или хотя бы скорбь об ее отсутствии – претензия   достаточно фантастическая, и однако есть область, где такая претензия, такая   скорбь достойны всякого уважения. Мы говорим о человеческом лице, наружности   человека, этой осязательной лишь чувствам громаде, заслоняющей истинную его   духовную сущность весьма часто даже для него самого. Добрая половина поступков   наших сообразована бессознательно с представлением о своей личной внешности:   падений, самоубийств, самообольщений, мании величия и вообще самооценок столь   ложных, что их можно сравнить с суждением о себе по выпуклому и вогнутому   зеркалу. Тем более отношение наше к другим, в лучшем случае, является смешением   впечатлений: впечатления, производимого действиями, словами и мыслями, и   впечатления от качеств воображаемых, навязанных сознанию внешностью. Здесь   всегда есть ошибка, и самое отвратительное лицо самого отвратительного злодея   не есть точное отражение черт душевных. Как бы ни было, разъединенность и   одиночество людей идут также и от этого корня – механического суждения по   «видимости». Обладай природа человека чудесной способностью показать   единственное истинно соответствующее его физическому лицу внутреннее   лицо, – мы были бы свидетелями странных, чудовищных и прекрасных   метаморфоз, – истинных откровений, способных поколебать мир.      

Лет   десять назад я остановился в гостинице «Монумент», намереваясь провести ночь в   ожидании поезда. Я сидел один у камина за газетой и кофе после ужина; был   снежный, глухой вечер; вьюга, перебивая тягу, ежеминутно выкидывала в зал клубы   дыма.      

За   окнами послышались скрип саней, топот, щелканье бича, и за распахнувшейся   дверью разверзлась тьма, пестревшая исчезающими снежинками; в зал вошла   засыпанная снегом небольшая группа путешественников. Пока они отряхивались,   распоряжались и усаживались за стол, я пристально рассматривал единственную   женщину этой компании: молодую женщину лет двадцати трех. Она, казалось, была в   глубокой рассеянности. Ничто из ее движений не было направлено к естественным в   данном положении целям: осмотреться, вытереть мокрое от снега лицо, снять шубу,   шапку; не выказывая даже признаков оживления, присущего человеку, попадающему   из снежной бури в свет и тепло жилья, она села, как неживая, на ближайший стул,   то опуская удивленные, редкой красоты глаза, то устремляя их в пространство, с   выражением детского недоумения и печали. Внезапно блаженная улыбка озарила ее   лицо – улыбка потрясающей радости, и я, как от толчка, оглянулся, напрасно ища   причин столь резкого перехода дамы от задумчивости к восторгу.      

Ее спутники, –   двое мужчин среднего возраста, – вполголоса беседовали с хозяином,   по-видимому, насчет ужина. Когда хозяин отошел, я, подозвав его, тихо спросил:      

– Вы   знаете эту даму?      

Хозяин,   пожав плечами, приложил палец ко лбу.      

– Нет,   я знаю только, что ее везут в лечебницу умалишенных Эспризгуса. Мне сказал это   ее брат, вон тот, что снимает с нее калоши. Он просил дать ей удобную, тихую   комнату.      

Я еще   раз пристально осмотрел незнакомку; ничего безумного не было в ее лице и   глазах; все, что я мог отметить, это – пораженность, придавленность, некая   безропотная, замкнутая грусть, происходившая, быть может, от сознания своего   положения. Временами загадочная, чудесная улыбка меняла на мгновение ее лицо,   уступая место прежнему выражению. Она ела мало и медленно, изредка роняя   неслышные мне слова; все время пребывания внизу она была окружена самым   предупредительным и нежным вниманием со стороны своих спутников.      

Пробило   двенадцать, когда ее отвели наверх. Брат скоро вернулся и, сев у камина, извлек   сигару. Я представился, он назвал себя. Помедлив, сколько того требовало   приличие, я осторожно привел разговор к интересующему меня вопросу – болезни   молодой женщины.      

– Допустим, –   сказал он, – что это сказка, но и тогда она не была бы более удивительной,   чем случившееся. Имя сестры – Ассоль. В путешествии, два года назад, она   познакомилась с капитаном «Астарты» Ивлетом и вышла за него замуж. Три месяца   назад муж вернулся из плавания. Супруги, утомленные радостью и оживлением   встречи, рано легли спать: спали они на одной постели, – Ивлет у стены.      

Ночью   его разбудил громкий крик, шум падения тела, и, вскочив, он увидел жену лежащей   на полу в обмороке. Горело электричество. Капитан, бесполезно употребив   домашние средства, вызвал доктора; его содействие вернуло Ассоль сознание: «Кто   вы? – спросила она мужа, смотря на него со страхом, изумлением и   восторгом. – Я не знаю вас; как вы очутились здесь? Где Ивлет?»      

«Ассоль,   милая, – сказал встревоженный капитан, – что с тобой? Здесь нет   никого, кроме меня и доктора». Так началось внезапное помешательство сестры;   слишком тяжело рассказывать, как, неузнаваемый ею, он приводил, словно   испуганный ребенок, доказательства того, что он, – он, а не некто, видимый   молодой женщиной. Теперь обратимся к ней.      

Проснувшись   и включив электричество, она увидела рядом с собой неизвестного человека, –   спящего, как спал всегда капитан, – на спине, с руками под головой. Лицо   этого человека было прекрасно, юно, гармонично-правильно, лицо Феба, смягченное   духовной изысканностью, изяществом неуловимых оттенков. Крупно вьющиеся   золотистые, блестящие волосы открывали чистый, высокий лоб. Оно показалось ей   совершенным лицом человека, мыслимым лишь в видении. Думая, что спит, Ассоль   провела руками вокруг себя, уронила стакан, стоявший на ночном столике, и звон   стекла, достоверно подчеркнув действительность, лишил ее самообладания. Испуганная,   она вскрикнула и упала.      

Ее   рассказ об этом, повторенный нескольким врачам в разное время, привел последних   к заключению, что они имеют дело с редким случаем полной локализации помешательства,   ограничением его странной и редкой галлюцинацией. Во всем остальном Ассоль   проявила и твердость и полное сознание положения. Убежденная посторонними, что   видит мужа, она не сомневалась более в этом, мужественно умалчивая о   страданиях, выпавших на ее долю, благодаря этой тайне умозрения,   проектированного в действительность. Она сама пожелала ехать в лечебницу и   выражала лишь скорбь о том, что, может быть, никогда не узнает, где истина: в   прошлом или теперь.      

Рассказ   брата Ассоль был более, значительно более подробен, чем мой. Я сжал его в той   мере, в какой он сжался отдаленным воспоминанием. В шесть часов утра я   отправился в Зурбаган, унося жалость к несчастной, – несчастной потому,   что никто не мог видеть ее глазами, обреченными отныне на безмолвный и покорный   вопрос.      

       II      

       

Спустя   около полугода, я прочел в «Вечернем Курьере» следующее:      

«11   октября пароход каботажного Ллойда „Астарта“, получив около Мизогена пробоину   кормовой части, пошел ко дну в течение 20 минут. Не более половины пассажиров   спаслось на шлюпках. Погиб также почти весь экипаж и капитан парохода Ивлет.   Трагичны и трогательны подробности его смерти.      

Одна   женщина, торопясь сесть в шлюпку, уже спускавшуюся на талях, уронила трехлетнюю   девочку. Исступленно крича, женщина повисла на тросах. Ее пальцы были   раздавлены блоком, но отчаяние сильнее боли заставило ее цепляться, мешая   спуску. Она умоляла спасти девочку. Буря и плеск волн заглушили ее вопли.      

Тогда   капитан Ивлет, сбросив сюртук, прыгнул в воду и, схватив захлебнувшегося   ребенка, передал его матери. Корма „Астарты“, образуя гибельную воронку,   буквально падала вниз с быстротой вертикально брошенного шеста. Переполненная   до отказа шлюпка задержалась у борта, – матросы хотели спасти капитана.   „Ну, не разговаривать! – крикнул он. – Отчаливайте! Берегитесь! Вас   втянет в водоворот!“ Сказав это, он оттолкнулся от шлюпки и скрылся. Матросы   заработали веслами как раз вовремя, – кипучая водяная яма разверзлась за   кормой лодки, едва не затянув ее в свою грозную пропасть».      

На этом   месте я отложил газету и пристально рассмотрел помещенный в тексте, с фотографии,   портрет Ивлета. Портрет весьма согласовывался с описанием наружности капитана,   сделанным мне братом Ассоль. Это был коренастый человек лет сорока, с   квадратным простодушным лицом, короткой верхней губой и маленькими, упрямыми   глазами.      

Но я   думал, что может быть, – в момент, когда он отталкивался от шлюпки, –   лицо это было совершенно таким, каким увидела его Ассоль ночью и какое   несомненно вызывало прекрасную улыбку в ее печальном лице и глазах, таивших   неведомое.      

 Узник «Крестов»      

       

       I      

       

Знаменитый   Латюд, попавший в Бастилию за то, что пытался угодить маркизе Помпадур,   подослав ей анонимное письмо о вымышленном покушении на ее жизнь, а затем   послав второе письмо с приложением щепотки поваренной соли, которая должна была   изображать яд – доказательство покушения, – страдал тридцать лет по   сравнительно серьезной причине.      

Мы   говорим сравнительно потому, что некто Аблесимов просидел в нашей доморощенной   «Бастилии» – «Крестах» – двадцать два года за удивительную и неимоверную   чепуху.      

Дело   было так.      

Аблесимов   служил наборщиком в типографии газеты «Пестрое дело». Нынешний, несуществующий   уже как царь Николай II короновался тогда в Москве, заманивая пирогами на Ходынку   многих доверчивых простаков, кричавших «ура» византийской пышности коронационного   церемониала не столько из привязанности к самодержавию, сколько из тяготения к   пирогу, оказавшемуся, как говорит история, изделием, пропеченным плохо и почти   без начинки.      

Среди   наборного материала, принесенного Аблесимову в самый день коронования вечером,   была московская телеграмма, в которой описывался ритуал коронования.      

На   другой день в полдень начальнику знаменитого Третьего отделения позвонил по телефону   министр внутренних дел, требуя его немедленно к себе тоном строгим и жестким.      

Перепуганный   начальник помчался сломя голову к всесильному временщику, ломая по дороге   голову, что бы это могло все значить.      

Министр   стоял у стола, положив руки на развернутый номер «Пестрого дела».      

– Идите   сюда, – неторопливо приказал он вытянувшемуся в струнку чиновнику. –   Смотрите!      

Он   провел пальцем по подчеркнутой красным карандашом газетной строке, и начальник   Третьего отделения с ужасом прочитал: «Москва, 14 мая 1896 г.… Его   Величество государь Император Николай II… в 12 ч. проследовал в Иверскую   часовню…»      

Выпущенное   многоточием в середине фразы слово должно было означать «ровно». Ошибка   наборщика в спешной ночной работе заменила первую букву этого слова иной,   придавшей всей фразе совершенно циничный и оскорбительный для императорской   особы смысл.      

Начальник   затрепетал.      

– Без   дальних слов, – сказал министр, – в двадцать четыре часа найдите   виновного, арестуйте и спрячьте навсегда… куда хотите. Вот полномочие.      

Он   протянул подписанную уже взбешенным царем бумагу, и начальник Третьего отделения   засвистел шинами щегольской кареты в мрачный застенок Третьего отделения.      

       II      

       

Аблесимов   обедал, когда после резкого звонка в квартиру вошел рослый жандарм и, показав   несчастному наборщику приказ об аресте, повлек его в узилище, страшно шевеля   огромными рыжими усами, плотоядно блестевшими на круглой, как сыр, роже   разжиревшего паразита.      

Без   допроса, без объяснений, без ответа на вопли измученного, несчастного   труженика, оставившего малолетних детей и старика отца в их неприветливо   голодной свободе, – Аблесимов был брошен в подвальный этаж ужасных   «Крестов».      

Три   месяца провел он в кошмарном полусне, почти лишенный рассудка. Иногда, приободрившись,   пытался он объяснить себе смысл всего происшедшего и бессильно поникал быстро поседевшей   головой, обуреваемой думами.      

Раз,   вспоминая последнюю ночь типографской работы, он поймал в памяти нечто, –   какой-то намек, проблеск истины. Чтобы не потерять нити, Аблесимов закрыл глаза   и вдруг вспомнил.      

Метранпаж   Васильев всегда был его врагом и вечно ругал его за дело и без дела. В ту ночь,   когда Аблесимов кончал работу, Васильев, придравшись к какому-то пустяку, облил   Аблесимова потоком отборной брани, в которой искаженное «ровно» повторялось   более часто, чем это необходимо для здоровья и настроения.      

Теперь   Аблесимов вспомнил, что, загипнотизированный этим словом и сердито повторяя его   про себя, сделал ошибку, которую хотел исправить, но забыл о ней, так как   завязалась крупная ссора…      

– Я   пропадаю за букву «г»! – вскричал он и умер, проклиная правительство.      

 Ученик чародея      

       

       I      

       

Я украл   окорок ветчины в коптильне красноносого отца Дюфура. Дюфура звали «отцом»,   собственно, но старой памяти: как расстрига, он едва ли даже имел право ходить   в церковь. Прекрасно – я украл, и не прекрасно – меня собрались повесить, так   как поймали. Отправиться на Монфокон с кляпом во рту, чувствовать там горячей   шеей холодные ногти палача и растворить дух в вое осеннего ветра показалось мне   слишком сентиментальным. Разогнув поленом прутья оконной решетки, я бежал,   оставив на подоконном гвозде добрый кусок штанины: малый я был плотный и   кряжистый.      

Покинув   Париж, я долго скитался в провинции, иногда приставая к воровской шайке ради   странной, случайной оседлости: у воров были в лecax и в развалинах замков   насиженные укромные гнездышки; или шел к мужикам работать.      

Так   прошла зима. Мог бы я давно вернуться в Париж, где, без сомнения, забыли уже и   об окороке и о моей скромной особе, но все время что-нибудь было помехой этому.   То завязывался роман с коровницей, то пригревали меня на кухне попутного монастыря,   и я, пользуясь смиренной трапезой, мог причесываться без масла, проведя по   волосам просто рукой, предварительно огладив ею щеку; то впутывался я в   какую-нибудь доходную комбинацию с замаскированным молодцом, умевшим   необыкновенно внушительно произносить простые слова: «Кошелек или   жизнь», – и вообще полюбил случайную жизнь. Однажды я заблудился в   недоброй памяти Арденнском лесу. Прошли сутки, вторые, третьи – я отощал. Я ел,   что попало: жуков, сгнившие корешки, траву, листья. Странный сюрприз обоняния   переводил все лесные запахи на запахи чего-либо съестного. Цветы пахли   конфетами и вареньем, смола – подгоревшей свининой, теплая земля – хлебом.   Расщепистая кора старых дубов выглядела хорошо пропеченной коркой, а солнечные   разливы на дымных прогалинах – растопленным маслом. Раз я встретил медведя и,   представив, как аппетитно захрустел бы он моими костями, чуть не заплакал в   припадке голодного бешенства.      

От   медведя я, правда, залез на дерево, но все-таки смотрел на себя, как на   завидное кушанье.      

Четвертый   день ознаменовался тем, что я поднял искалеченный рыцарский шлем, а подальше,   на расширении звериной тропы, встретил заросший травой деревянный крест.      

Высохший   венок лесных цветов украшал его середину. На кресте была   темная надпись: Meme en ton absence – toujours avec toi. Arthur[40].      

Но мне   что за дело до этого? Пусть рыцари, волшебники, великаны и дамы ведают эти дела:   я милостью божьей – Франсуа, голодный и бесприютный.      

       II      

       

Итак –   показалась речка: прежде всего я напился; затем осмотрелся. Речка текла быстро   и глухо; от берегов черные тени мрачнили половину течения, а середина сверкала,   как чищенная на солнце медь. Везде упавшие поперек стволы, ямы и корни, изрытая   кабанами осока. Жуткое, неприветливое было это место, клянусь спасением. Но,   посмотрев направо, увидел я в зеленой извилине мыска черную бревенчатую лачугу   с низкой трубой, из которой шел дым. Где дым, там и печь, а где печь, там и   горшок с варевом. От одной этой мысли я пополнел. Прежде чем подойти к сему   загадочному жилью, попробовал я – каким голосом попрошайничать: грустным и низким,   либо же тонким и жалостливым. Последнее нашел я более отвечающим положению и,   держа в горле пискливые слова, постучал в дверь.      

– Войди,   кто бы ты ни был, – раздалось за дверью.      

Я вошел.      

Передо   мной у грубого камелька сидел дряхлый старик. Такого старика я никогда не   видел. Был он обут в меховые туфли, а одет в коричневый балахон с откинутым   капюшоном. Немного оставалось на его бледном лице места, свободного от белых   волос. Борода лежала на груди пышно и строго, длинные кудри сыпались по плечам,   а усы тонули в бороде. Вот его глаза: что в них? Много всего; он смотрит как бы   издалека. Просьба, приказание, гнев, жалость, любовь, лукавство, грусть,   самомнение, беспокойство и ясность – все чувства излучают его острые, выцветшие   зрачки, – и я почувствовал страх.      

– Добрый   отец! – заголосил я. – Помогите бесприютному и голодному Франсуа   Долговязому! Я заблудился и четвертые сутки не принимал никакой христианской   пищи, питаясь, прямо сказать, корой и листьями!      

– Излишек   пищи вредит бессмертному духу, – ласково сказал старик, – но что есть   – твое. В той чашке орехи, а в углу за тобой – хлеб и вода. Ешь.      

Принюхавшись   уже к вареву, булькавшему в какой-то странной медной посуде, я усомнился, чтобы   там было съестное, – пахло лекарственным. Поэтому, скрепя сердце, так как   ожидал чего-либо получше, чем орехи, приступил я к предложенному угощению. Я   жевал хлеб и грыз орехи и пил воду, а поев, сильно отяжелел. Потянуло меня ко   сну. Пока я ел, старик молчал, время от времени заглядывая в книгу с железными   застежками и помешивая варево узорной палочкой, разрисованной непонятными   знаками. Это да и рассмотрение внутренности хижины убедило меня, что я попал к   некоем волшебнику.      

С   потолка спускалось несколько высохших ящериц и летучих мышей. Живой, черный,   как трубочист, кот сидел на очаге, и магические зеленые зрачки его, казалось,   читали все мои спутанные мысли. Груды тяжелых, как гробовые плиты, желтых книг   лежали на полу и столе, заставленном кроме того различными металлическими и   стеклянными вещами с назначением, непонятным до одурения. Над окном висели   вязанки корней и сухих цветов; слабый, нежный их запах разносился по всем   углам. А в дальнем углу, запертый тремя огромными черными замками, – стоял   таинственный высокий сундук, относительно которого я сразу подумал нечто существенное.   Подумал неопределенно, конечно, но крепко: по привычке и любви к запертым сундукам.      

– Франсуа, –   сказал старик, погладив свою роскошную бороду, – я не любопытен. Кто ты   такой – совсем не нужно знать волшебнику д'Обремону, в жилище которого привели   тебя мои заклинания. Слушай: я стар, слабею, и мне нужен ученик, помощник.   Помощью магического круга и неких формул я обратился сегодня к демону Азарету –   покровителю стариков – и просил его послать мне здорового молодца, как ты   видишь – просьба моя исполнена.      

Я   струсил. Значит д'Обремон может вить из меня веревки.      

«Влопался   ты, Франсуа», – подумал я, но ничего не сказал. Колдун продолжал:      

– Склонен   ли ты к истине, Франсуа? К знаниям высоким, как горы? К устремлению духа в   озаренные светом области? Говори смело.      

– Я,   ваше степенство, склонен ко всему, что кормит и греет, – отвечал я с   унынием.      

– Я   не обещаю тебе лучшей пищи, – возразил д'Обремон, – чем та, которую я   ем сам и которая будет поддерживать твои животные силы. Но я обещаю, со   временем, могущество непомерное, власть над людьми и духами, над золотом и   драгоценными камнями, над душой растений и животных. Магия творит чудеса. Твоя   душа еще темна и дремотна, как жизнь в яйце змеи, но и мудрость змеи растет с   ней. Ты возрастешь, пока же освой себя с новым своим положением и ложись спать,   а я займусь комментариями к Альберту Великому, писанными великим и могущественным   Нострадамусом.      

Сказав   так, старик дал мне мешок с сеном, и я повалился в углу, размышляя на сон грядущий   следующим манером: «Алхимики, говорят, делают золото. Полезно и весьма   прибыльно, если бы удалось научиться такой штуке, а там видно будет».      

Уже   поэтому решил я не прекословить д'Обремону и пожить у него, даже оставляя в стороне   соображения о власти демона Азарета.      

Засыпая,   я увидел, что ко мне, мурлыча и выгибая спину, подошел кот. Потершись о плечо,   сунул он мне голову под мышку и задремал, – кот-то был обыкновенный   котище, и не пахло от него серой, в чем я убедился, тихонько прошептав молитву.      

А д'Обремон   сидел перед высокой желтой свечой, читал, и тень его головы падала на меня.      

       III      

       

Я много   видел людей, бывал в самых причудливых положениях, но такой жизни, которая   сплела меня теперь с д'Обремоном, клянусь собственными глазами еще не   испытывал.      

Старик   обыкновенно спал неспокойно, ворочался и вздыхал и, шаркая на рассвете туфлями,   будил меня чуть не стихами:      

– Вставай,   Франсуа! Аполлон запряг красных коней. Смотри, как вверху, в сонном еще зените,   все зыблется и дрожит и дышит; там тени обнимаются со светом. Смотри, Франсуа,   не проспи ранний час! Когда усталая Диана, бледная, оставляет Венеру сгорать в   лучах колесницы, – все чувства подвижны и тонки, как нежные ароматы.   Вставай! Дух созерцает Вечное, Франсуа!..      

Лень   было подыматься на холоде, но цель, которую я поставил себе, требовала послушания.   Я подметал хижину и выбрасывал из стеклянных колб какую-то за вчера накипевшую   гадость; потом завтракал черствым хлебом, орехами и водой.      

До чего   противна была мне такая пища! Другой не бывало у д'Обремона. Сам он ел только   хлеб и так мало, что удивительно, как не потухала жизнь в тощеньком его   костячке. Глядя иногда, как, сгорбившись, подставив горсточкой сухую,   прозрачную руку, старается он прожевать корочку беззубыми челюстями, а крошки   вываливаются на ладонь, смеялся я не раз, задавая себе вопрос: «Ужели   волшебство не добычливо насчет жирной, сладкой пищи и кружки винца?»      

До   времени я относил это к привычкам моего чародея, но вскорости, дней этак через   пятнадцать, убедился, что д'Обремон просто придурковатый старик, полупомешанный   хвастун. В этом убедился я такой дорогой ценой, что теперь, когда бессильно   размышляю обо всем, зубы мои скрипят и лопаются от бешенства. Однако не забегай   вперед, Франсуа!      

Откуда   старик брал хлеб и соль – было для меня тайной, пока однажды к мысу не причалила   лодка. Из нее вышел пожилой мужик, тащя мешок. Он поклонился д'Обремону, как   раб царю, и сказал, указывая на мешок:      

– Надолго   ли хватит вам этого, господин?      

– Э,   Жан, хватит, пока хватит! Благодарю!      

Жан   помолчал, затем, подозрительно косясь на меня, спросил как бы с опаской:      

– Ну,   что? Готово?      

– Еще   нет, – задумчиво и величественно ответил старик. Вдруг ребяческая улыбка   преобразила его лицо. – Скажи, что надо терпеть, ждать, но уже недолго.   Сокровища умножаются. Час восхитительный и божественно-мудрый наступит скоро.      

Я   навострил уши. Но больше ничего не было сказано меж ними про сокровища.   Д'Обремон расспросил Жана о семейных делах и отпустил. Лодка мелькнула за   тростником, скрылась; я же спросил:      

– Учитель,   кто этот человек?      

– Он   приезжает из далекой деревни раз в месяц, – сказал д'Обремон, – и   привозит мне хлеб. Пока тебе незачем знать о моих делах больше. Наступит время,   и я открою тебе великую тайну.      

По   вечерам старик открывал свои скрипящие книжищи и посвящал меня в магию. Я притворялся,   что все это невыразимо интересно. Он показывал мне какие-то треугольники,   круги, пентакли, языческие поганые буквы и вдруг, забывшись, начинал говорить   на непонятном языке, турецком или арабском, как думаю. Я узнавал о феях,   эльфах, гномах, ведьмах, демонах, инкубах, колдунах, сефиротах и о всякой   другой нечисти. Приблизительно через день, по утрам, старик отправлял меня в   лес за орехами и дровами, а сам запирался, и тогда из трубы целыми часами валил   густой дым. Д'Обремон варил свои колдовские зелья.      

Как ни   любопытен я от природы, однако что-то удерживало меня расспрашивать моего хозяина   о прошлой его жизни и о том, как он превратился в волшебника. Он никогда не   сердился, но отвечал не на все вопросы; поэтому я предоставил все течению   времени. Мне важно было только узнать золотой состав, а заклинания и сказки о   феях я предоставлял д'Обремону. Я подсматривал за ним в щели и окна, но это не   открывало мне ничего путного; а все мои намеки он пропускал мимо ушей.      

– Практическая   магия, – иногда говорил он, – есть самое конечное следствие высших знаний.   Ты должен пройти их. Можешь ли ты лечить больного, не зная природы   человеческой? Учись, Франсуа!      

И опять   вязли у меня в зубах духи воды и огня, земли и воздуха; опять я погружался в запутанные   тайны невидимых сил и стихий.      

Раз,   помню, мы вызывали духа. Какого духа – забыл. Д'Обремон переоделся в некую   белую хламиду, повесил на шею бронзовую цепочку с медными кружками, а в руку   взял странной формы извилистую тусклую шпагу и, поставив меня с собой в очерченном   кругу, начал произносить заклинания. Я чуть не умер от страха, но скоро   оправился, так как дух не являлся. Старик продолжал взволнованно размахивать   шпагой. Вдруг кот прыгнул к порогу, задавил там у щелки мышонка и стал возиться   с добычей в самом кругу, у моих ног.      

– Ну,   сегодня ничего не будет, Франсуа, – сказал д'Обремон торжественно, с   какими-то странными манипуляциями выбрасывая мышонка за дверь. – Сегодня   Агнагул потерял силу и мог принять вид только одного из низших существ. Мышонок   был Агнагул. Он не умер, конечно, но видеть его второй раз в образе того же   мышонка – не стоит труда. Сотри круг!      

Я   подумал, что Агнагул столько же был мышонком, сколько тот Агнагулом, но хихикал   в кулак по этому поводу, отвернувшись, дабы не сердить чудака.      

В лесу бывали   особенно хорошие дни, безветренные, жаркие и душистые, когда даже мне вставать   рано было уж не так отвратительно. В такие дни д'Обремон иногда говорил:      

– Принеси   мне цветов, Франсуа. Принеси ромашки, дающей спокойствие и веселье, и пестрых   тюльпанов, обостряющих слух, и медвяниц, прогоняющих ночное томление; не забудь   ландышей и фиалок, дающих нежность воспоминаниям, и возьми еще все то, что я   скажу дальше. Мандрагору ты вырвешь с корнем, не повредив его; рви, стоя лицом   к востоку. Златоцвет и медвежьи ягоды бери левой рукой. Захвати и шиповник, он   просто красив.      

Я   отправлялся в лес, собирал приказанные растения и тащил их нетерпеливо   встречавшему меня д'Обремону. Старик, прижимая к груди рассыпающиеся вороха   трав и цветов, клал их на подоконник и часами, тихо улыбаясь, сортировал эти   зелья, временами нюхая какое-нибудь с видом влюбленного, поднявшего цветок у   балкона. Вскорости начинал пламенно дышать кирпичный очаг, старичок варил свои   волшебные соусы, надев остроконечную шапку, украшенную магическими рисунками, и   на кончике его носа дрожала капелька пота.      

Я же   садился на порог, перелистывая какую-нибудь старую книгу, но нигде в этих сочинениях   не говорилось прямо о том, как изготовлять золото. В самом интересном месте   появлялись какие-то Красные Львы, Желтые Реполовы и разные другие затмения   секретного дела. Это выводило меня из терпения. Отчего бы не сказать прямо:   возьми, мол, того-то и того-то, свари так и этак – и отливай двойные пистоли.   «Мой д'Обремон, – рассуждал я, – человек, видимо, слабоумный или   помешанный. На его месте – будь оно действительно всемогуще – я бы давным-давно   состряпал себе уютный подвальчик, набитый червонным золотом».      

       IV      

       

Таинственный   высокий сундук, разумеется, не давал мне покоя все время. Иногда, пользуясь   кратким отсутствием д'Обремона, выходившего побродить на воздух, я пытался   потрясти этот сундук, но так был он тяжел, что не удавалось приподнять его угол   даже на полвершка. Д'Обремон никогда не открывал сундук в моем   присутствии, – я же, подсматривая за ним в окно, был так несчастлив, что в   эти минуты старик оставлял проклятый сундук в покое. Однако все приходит в свое   время.      

Раз   вечером, после жаркого дня, у окна, бледневшего тихо и пышно, д'Обремон, смотря   на закатные верхи леса, просидел с очень что-то грустным лицом часа два. Он не   любил, если тревожили его в минуты задумчивости. В раскрытой двери явилась,   трепеща, вечерняя бабочка.      

Д'Обремон   обернулся ко мне и указал на бабочку.      

– Франсуа, –   сказал он торжественно и сердечно, – человек живет не долее этого мотылька.   Я стар и, может быть, скоро умру. Настало время открыть тебе великую тайну.      

Меня   словно подбросило. Хотелось что-то сказать, но язык на радостях ускочил так   далеко в глотку, что вытащить его оттуда требовались, пожалуй, клещи. Навострив   уши, я перевел дух и фальшиво вздохнул.      

Д'Обремон   взял меня за руку, подвел к сундуку, открыл его большим гремящим ключом и, еще   не поднимая крышки, сказал:      

– Ты   был добрым, послушным юношей, и если высшая мудрость медленно дается тебе, то   здесь, конечно, виноват только твой возраст. В твои годы мысли, естественно,   более покорны телу, чем духу. Со временем силой очищенной воли ты соберешь их,   как пастух собирает стадо, и то, что надлежит тебе узнать от меня, будет как бы   оазисом мрачной пустыни, к которому устремятся твои желания. Смотри, здесь   сокровища, каких еще не было в руках ни у одного человека.      

Он   приподнял крышку, озарив свечой внутренность сундука.      

– Это   алмазы, – сказал д'Обремон, – двадцать лет я производил их с помощью   тайны.      

Я   вскрикнул и упал на колени. Из сундука хлынул столб блеска, подобного снопу   лунных лучей, но ярче и пламеннее неизмеримо. Полсундука было залито   разноцветным ослепительным сверканием. Казалось, рука неведомого гиганта, зажав   в горсти всю бесчисленность звезд, бросила их в этот сумасшедше-волшебный ящик.   Теперь я не мог считать д'Обремона жалким помешанным. Восторг мучительной   жадности овладел мною, и я, содрогаясь, захлебываясь от волнения, уже знал, что   эта ночь будет страшной.      

– Встань,   Франсуа, – сказал д'Обремон. – Как мало еще этого моего блеска! Нужно   втрое больше, – слышишь, не менее, чем втрое более сего количества, –   дабы заветная моя мечта исполнилась. Жан, которого ты видел не раз привозящим   мне хлеб, знает тайну и свято хранит ее. Он из далекой лесной деревни. Наступит   день, и вот что я сделаю. Я покрою Францию великолепными дворцами. Шелк, атлас,   парча, тканое золото и нежные кружева будут одеждой всех. Через реки я перекину   серебряные мосты и мраморные белые башни поставлю на высоких горах, –   жилищем строгих и мудрых. Болота я превращу в сады, какие снятся лишь разве   влюбленным ангелам. Дивные статуи наполнят леса совершенством чудесных линий.   Придорожные камни будут сверкать алмазами, и мир заслушается музыкой   нечеловеческой красоты. И любовь, Франсуа, любовь, крылья которой покрыты   жестокой грязью, воскреснет навеки среди кликов и пенья труб – такой, какую   знает лишь сердце в часы молчания.      

Он   замолчал. Свеча тряслась в его старой руке, а взгляд был отрезан от всего   незримой стеной. Всегда бледное, еще бледнее стало его лицо. Простояв   неподвижно несколько времени, он глубоко вздохнул, запер сундук и, взяв меня   пальцами за подбородок, сказал:      

– Ложись   спать. Завтра мы поговорим еще об этом. Теперь же я чувствую, что устал, и засну   сам.      

       V      

       

Он   сказал: «спи». Но только сон смерти мог бы заставить меня забыться.      

Я лежал,   вздрагивая, как в лихорадке, с открытыми глазами, с головой, набитой алмазами,   и ждал момента, когда д'Обремон заснет. Ни слова я не сказал себе о том, что и   как сделается. От меня к старику нужно было пройти пять-шесть шагов; хилая его   шея в моих сильных руках должна была пискнуть и замереть, подобно котенку,   раздавленному бревном. Я чувствовал, как горят ладони и кровь бьет в виски; я   захлебывался решимостью, и стоило большого труда дождаться, пока д'Обремон,   перестав ворочаться, начал коротко всхрапывать. Убить его бодрствующего мешал   мне страх сверхъестественных сил, могущих быть призванными чародеем на помощь.   Заслышав храп, я стал осторожно, понемногу сбрасывать с себя одеяло. Затем так   же осторожно поднялся и, стоя на коленях, с пересохшим от затаенного дыхания   горлом, прислушался.      

В окно   светила луна.      

Вдруг,   поставив волосы мои дыбом, сброшенное одеяло выпучилось горбом и завозилось, и   кот выбрался из-под него, фыркая и глухо мурча. Узко, страшно блеснули его   зрачки; он потянулся, подошел ко мне и стал тереться скользкой сухой головой о   колено. Едва я удержался от крика, но, и опомнившись, слышал еще не одну   минуту, как эхо перепуганного сердца колотится во всех углах и щелях проклятой   хижины. Почти не было у меня сомнений в том, что старик тотчас проснется.   Однако я успел отдышаться и оттащить кота в сторону, а д'Обремон продолжал   лежать неподвижно в своем углу, откуда виден был при тусклом свете луны его   острый над белыми усами нос, а впадины спящих глаз, покрытые тенью, казалось,   подсматривали за моими движениями.      

Я встал   и с холодным затылком, вытянув, как слепой, руки, подошел на цыпочках к старику.   Пол скрипнул два раза, и каждый раз мучительно хотелось мне провалиться сквозь   землю. Наконец, мои пальцы остановились над обнаженным, сухим горлом, и я   быстро клещами свел их, сжав горячее тело таким усилием, что заметался, как под   непосильной тяжестью. Д'Обремона словно подбросило; весь выгнувшись, разом   открыв с ужасным пониманием во взгляде белые, широко сверкающие глаза, глядел   он на меня в упор, цепляясь до боли неожиданно сильными пальцами за мои руки.   Удвоив усилия, я потряс жертву, – и она стихла. Еще я не отошел от постели,   как, дико заверещав, кот вцепился в мое лицо, исступленно кусая и царапая где   попало. Безумно крича от боли и ужаса, я оторвал проклятого оборотня, сломал   ему спину и придушил босыми ногами, но пока он змеей бился в моих руках – и   руки, и лицо, и грудь залились кровью. Его когти, даже у сдохшего, остались   выпущенными. Покончив со всем этим, я присел на пол у сбитой, бешено   развороченной стариковской постели – и был так слаб, что ребенок мог бы связать   меня, не ожидая сопротивления.      

       VI      

       

Утром я   закопал старика и закопал все алмазы, кроме того, что мог удобно нести с собой.   Я взял самые крупные блестящие камни, счетом двести пятьдесят штук, и зашил их   в свой пояс. Умывшись, перевязав руки и расцарапанное лицо, я наскоро сколотил   плот, вырубил правежный шест и поплыл вниз по реке, мечтая о веселой разгульной   жизни, цвет удовольствий которой обещал шумный Париж.      

Прошло   не более месяца, как после многих блужданий и приключений я, побрякивая в   кармане пятью назначенными в продажу алмазами, стучал в дверь Фонфреда, мастера   золотых дел, жившего на улице Сент-Ануа; к этому ювелиру направил меня за три небольших   камня и тысячу клятв, что больше дать не могу, – кривой маленький слуга   гостиницы «Золотая шпора».      

Наступил   вечер, и на улице было тихо, почти безлюдно. Вверху двери имелось небольшое   четырехугольное отверстие, забранное решеткой, сквозь которое подозрительный   Фонфред рассматривал посетителей. Едва успел я, сгорая от нетерпения, постучать   второй раз, как внутри дома раздались шаги и в окошечке мелькнул острый худой   нос, – нос, неприятно напомнивший мне нос д'Обремона. Затем, странно   блеснув, круглый, немигающий глаз остался среди решетки. Он не мигал, не   двигался, не изменял направления взгляда, и взгляд его был безжизненно-ясен,   как блеск стекла. Пересилив волнение, я вскричал:      

– Кто   за дверью?! Открой! Я хочу говорить с Фонфредом.      

Скрипнув,   прозвенел ключ, и я увидел мертвого д'Обремона. Одну руку он, улыбаясь, протягивал   мне, а другой старался отцепить полу халата: какой-то гвоздь задержал ее. Дико   крича, затрясся я и обомлел, корчась от ужаса; гремящий туман окружил меня,   земля проваливалась, весь я стонал и плакал, как мученик на дыбе… Не помню, как   я решился открыть глаза, но открыв их, увидел, что не лесной призрак, а тучный   человек в богатой одежде держит меня за плечи, встряхивая и приговаривая:      

– Кто   ты? И что с тобой?      

Я,   выпучив глаза, смотрел на него, еле переводя дыхание; затем, немного   опомнившись, сослался на усталость, на лихорадку и, поговорив в этом роде   довольно долго, дабы отвести подозрение, сказал, что имею продать несколько   бриллиантов по поручению одного лица, назвать которое не могу.      

– Хорошо, –   сказал Фонфред, – пойдем посмотрим товар. Должен тебе сказать, что я нисколько   не любопытен.      

Успокоенный   таким заявлением, я прошел с ним в его обширную мастерскую и там, вынув алмазы,   бросил их на стол, ожидая, что мастер Фонфред подскочит от изумления.      

Фонфред,   прищурясь, весьма спокойно сгреб к себе камни и принялся исследовать их, временами   поднимая на меня замкнутый, испытующий взгляд. Я сидел, как на иголках. Больше   всего мучило меня незнание истинной цены драгоценностей; поэтому, чтобы не   вышло что-нибудь, решил я заломить как можно больше. Вдруг Фонфред покраснел, и   я объяснил это волнением жадности. Он сказал:      

– Милый   друг, алмазы эти ты продаешь, разумеется. Без компаньона я не могу решить, какая   сумма прилична их блеску и редкости. Подожди меня здесь; наше совещание   продлится недолго.      

Он   вышел. Блаженное чувство наполняло меня – предвкушение радостного, пышного богатства.   Дверь грозно и стремительно распахнулась; стража, гремя оружием, наполнила   комнату, и я вскочил, как пораженный стрелой. Впереди всех стоял Фонфред,   указывая на меня жестокой рукой:      

– Вот   мошенник, ребята! Он пытался продать мне, под видом алмазов, простое стекло. Отведите   его в тюрьму.      

– Стекло,   негодяй?! – завопил я, бросаясь к предателю. – Погодите, он хочет меня   ограбить!      

– Смешно   грабить нищего пройдоху, как ты, – возразил Фонфред. – Твои камни –   стекло. Один из них я оставлю, как доказательство, а остальные… – и он,   смеясь, бросил в окно гибельные мои алмазы. – Впрочем, у тебя, верно,   найдется еще достаточно гнусных подделок…      

Все это   я писал и дописывал в тюрьме. Утром меня повесят. Тюрьма – та самая, откуда я   изловчился скрыться, разогнув поленом решетку. Сторожа узнали меня, и я вынес   побои, едва не отправившие злосчастного Франсуа на тот свет.      

В часы,   когда мрак, голод, бешенство и тоска изливались рыданиями, когда чувства и мысли   сливались в беззвучный вой, – передо мной вставал призрак задушенного. Как   ужасно его кроткое, безумное, худое лицо! Две черные руки впиваются в его шею,   а он пытается оторвать их и шепчет. Когда он, наконец, скрывается, растаяв в   таинственной бездне загробных ужасов, я все еще слышу:      

– Принеси   мне цветов, Франсуа. Принеси ромашки, дающей спокойствие и веселье. И пестрых   тюльпанов, обостряющих слух. И медвяниц, прогоняющих ночное томление. Не забудь   ландышей и фиалок, дающих нежность воспоминаниям, и возьми еще все то, что я   скажу дальше…      

Старик –   ты делал стекло, в наивной и безумной мечте представляя, что помощью волшебства   создашь несметное состояние! О, хилый дурак, жалкий безумец, одевающий Францию   в бархат, кружева и парчу, – мне нужны алмазы! Ты стар был и полумертв, а   я силен, я много хочу съесть и выпить, я могу бегать, прыгать, любить – все   могу, а ты – ничего.      

Он   верил, что сундук полон алмазов. Будь проклят!      

А,   Монфокон, – я вижу тебя! Вот твоя виселица, вот петля. Здравствуй и   прощай, темный палач!      

 Мрак      

       

       I      

       

Я   никогда не находил удовольствия в так называемых «светлых явлениях», отчасти по   скучнейшей их одинаковости, законченности и шаблонности, отчасти по причинам   необъяснимого происхождения, лежавшим, надо полагать, в основе моей души со дня   рождения. Грубое, топорное зло тоже отталкивало меня, особенно если оно   преследовало какую-либо практическую, материальную цель: деньги, наслаждения,   вообще – корысть. В жизни более всего нравилось мне зло обдуманное, бесцельное   зло для зла, для спорта, для удовлетворения преступных инстинктов.      

Происходя   из богатой, образованной и почтенной семьи, я, в силу своего положения, должен   был вести обычную жизнь людей нашего круга: посещать балы, концерты, вечера,   модные лекции, театры и выставки. Обстановка такого времяпрепровождения мало   располагала к искренности и откровенности, и мне нельзя было ни с кем   поговорить о себе, большинство, если не все мои знакомые, были порядочными   лицемерами и, вероятно, прозвали бы меня чудовищем, посвяти я их в тайны своих   мрачных наклонностей. Я жил одиноко в мире жестоких грез.      

Определить,   объяснить, как, с какого именно времени появилось, выросло и окрепло во мне   желание совершить убийство – я не мог бы, даже размышляя годами. Вид живого   человека, кто бы он ни был, начал возбуждать во мне тяжкую, глухую тоску,   потребность прекратить эти независящие от меня движения рук, ног, спины, шеи,   эти звуки чужого голоса, дыхания, эти явления чужой жизни, тревожившие и   угнетавшие мое больное внимание. Вид трупа не менее угнетал меня, но то было,   кажется, ревнивое чувство, ревность к смерти, опередившей меня в данном случае.      

Я   опускаю подробности борьбы с собой в эти жуткие месяцы, – скажу лишь, что   потребность убить стала неодолимой, я должен был уничтожить человеческое   существо или всю жизнь ужасаться этим настойчивым, маниакальным стремлением.   Решение созрело внезапно, как бы во сне; я вздохнул полной грудью и стал   обдумывать преступление.      

       II      

       

Не очень   смешно это: обдумывать убийство, не зная еще кого убить, где и каким образом. Я   три дня подыскивал мысленно подходящую жертву. Многие из знакомых моих не   годились для этой цели, все это был народ чванный, сильный, здоровый, удачливый   в жизни и в делах, словом, не принадлежащий к типу людей, погибающих тайной,   насильственной смертью; в наружности их не было ничего рокового, а этого-то я и   искал, ради не цели, а логичности преступления. Наконец я остановился на Рифте.      

Рифт был   молодой человек, болезненный, склонный к предчувствиям и меланхолии. Собою   представлял он не разочарованного, а тот человеческий пустоцвет, с каким   склонны возиться истеричные дамы, утверждая «избранность натуры» там, где душа   просто зевает от скуки и бесталанности.      

Рифт   любил повторять, что жизнь его трагична и что он предчувствует близкий конец.   Правда, трагического в его жизни было лишь множество долгов, но он так уверил   себя в горестности своего существования, что разговаривал не иначе, как вздыхая   и морщась.      

Лицо   аскета, глаза больной овцы и волосы Рубинштейна – вот его грубый портрет.      

Он любил   охоту, я тоже (по ужасным причинам, уже рассказанным), и мы в теплый осенний   день отправились двое в горные леса Лилианы, моей родины.      

К закату   солнца достигли мы весьма мрачной и удивительно дикой долины, в которой я   никогда не был. Я спрашивал себя: не влияние ли некиих неведомых сил, что мы   остановились на ночлег именно в такой местности? Ее вид наполнял душу   угрюмостью, вызывая скорбные и зловещие мысли, необъяснимый трепет почувствовал   я, рассматривая пейзаж. Как нельзя более был создан он для убийства или другого   черного дела.      

Плохая   репутация мельниц, лесных постоялых дворов и каменоломен, быть может, складывалась   под влиянием обстановки, толкающей к преступлению. Эта долина была ровным, каменистым   скатом к обрыву пропасти. Мох, какого-то неприятно желтовато-белого цвета, покрывавший   боковые холмы, и кусты терновника составляли всю растительность долины,   придавая ей как бы прокаженный, проклятый вид, однотонный и отвратительный.      

Вялые   изгибы холмов и тучи, обложившие небо, и мертвенный последний свет запада, в   соединении с огромной, дикой пустотой, с молчанием и полной уединенностью –   веяли отчаянием. Именно отчаяние души, увидевшей себя преступно-свободной,   выражалось этой дьявольской местностью. Я заглянул в пропасть: на глубине –   высоте колокольни – стоял непроницаемый слой белого пара, скрывавшего бездну.   Из пропасти несло холодом.      

– Неужели   мы будем ночевать здесь? – сказал Рифт. – Не очень это веселое место   место не для нервных людей, – прибавил он неохотно, как бы боясь действия   слов.      

– Какая   разница, – возразил я, – между своей спальней и таким ночлегом? Я не   вижу никакой разницы.      

– Вы   шутите, – сказал он.      

– Так   же умирают в постели, как и в пустыне, – сказал я, пугаясь сказанного,   смысл которого был известен мне и чужд Рифту. Он вздрогнул.      

– Что   это с вами? – спросил Рифт. – Ваша речь похожа на бред… вы дрожите…   вы больны?      

Тут он   сделал некий необыкновенно жизненный, характерный для него жест: слегка стукнул   ногой о ногу, как бы шаркнув. Неудержимое желание убить его поднялось во мне,   но я ждал, ждал, когда мной овладеет ужас неизбежного и передастся Рифту и   когда с ужасом, с тоской и криком я нападу на него инстинктивно, как кошка   бросается на мышь.      

Привязав   лошадей к кустам, мы нарубили сколько могли терновника и зажгли костер. Я   помню, что мы закусывали, говорили о городских событиях и уснули, помню также,   что перед тем, как уснуть, я странным образом перестал думать об убийстве и,   удивляясь этому, отложил дело.      

Я спал   очень крепко. Я проснулся (взглянув на часы) в середине дня. Еще лежа, я   подумал, что Рифт – вчера ошибся, говоря о кабанах по ту сторону гор, и захотел   сказать ему, что там нет кабанов, но, осмотревшись, увидел с безграничным   удивлением, что Рифт исчез. Не было ни его, ни его ружья, ни одеяла, ни лошади.   Я был один.      

Ничего   не понимая, я закричал, призывая Рифта, и не получил отклика. Я выстрелил несколько   раз – и безрезультатно. Теряясь в предположениях, в беспокойстве о пропавшем   приятеле, я объездил несколько верст в окружности и не заметил даже следов   копыт.      

– Я   мог пропустить следы, – сказал я, останавливаясь на краю пропасти с   некоторым сомнением, с некоторым уклоном мысли в сторону невозможного. – Я   торопился… наверное, Рифт пошутил со мной и он где-нибудь здесь поблизости. Но   где?      

Я не мог   также не видеть, что нахожусь в очень бодром, здоровом и ясном состоянии духа.   Я как бы вышел из укрепляющей ванны. Я выспался. Мои планы убийства, мои   зловещие, повседневные замыслы казались теперь, хотя я вспоминал это с лукавой   и рассеянной леностью, очень смешным капризом, недостойным пожатия плечами,   даже воспоминания. Тем более я хотел отыскать Рифта. Я хотел воочию увидеть то,   чего не сделал, в живом образе человека. Я знал теперь, что никогда не мог   стать убийцей, я, джентльмен с головы до ног, сливки цивилизации, человек с   лицом мыслителя и привычками сноба!      

Как   сказал, я стоял, будучи верхом, на краю пропасти, смотря в нее с тем   недоумением, с каким потерявший что-либо человек беспомощно уставляется   взглядом на любую вещь, желая сосредоточиться для понуждения памяти. Нервность   моей лошади удивила меня. Конь беспокойно переступал с ноги на ногу, прядал   ушами и все время находился в состоянии сдавленного уздой кипения, его ноздри   широко раздувались, и вот он оглушительно, потрясающе заржал, высоко вскинув   прекрасную черную голову.      

Прошло   несколько изнурительных мгновений ожидания, в течение которых неподвижно   совершалось во мне бурное потрясение, я слышал вихри и голоса, стоны и   оглушающие удары, и неумолимое придвижение ужаса почти лишило меня сознания.   Тогда из глубины пропасти, из слоя белого холодного пара, опущенного в ее   расселистый зев, достигло моих ушей слабое ответное ржание, и я узнал голос   лошади Рифта.      

Этого   было достаточно, чтобы моя воскресшая в судорогах и в болях память вернула меня   к тому глухому часу ночного молчания, когда я, действуя бессознательно, душил   сонного Рифта, когда тащил к пропасти труп и, бросив его в пар, сделал то же с   вещами жертвы, и когда, терзаясь невыносимым страхом преследования, подвел к   обрыву бедную лошадь, выпустив в нее пулю, после чего она покатилась к мертвому   своему хозяину.      

Вероятно,   после несмертельного выстрела тело ее застряло где-то в уклоне заросшего кустами   обрыва пропасти, и теперь околевающее животное отвечало призывному наверху ржанию.      

И   теперь, когда освобожденная от мрака душа силилась понять, как могла она дышать   этим мраком и всячески отталкивала его, я должен был завершить жизнь с   неотступно звучащим из бездны ржанием и мертвым лицом Рифта перед глазами.      

 Огненная вода      

       

       I      

       

К главному   подъезду замка Пелегрин, описав решительный полукруг, прибыл автомобиль   жемчужного цвета – ландо.      

В левом   его углу с подчеркнутой скромностью человека, добровольно ставящего себя в зависимое   положение, сидела молодая женщина с серьезным, мелких черт, лицом и тем оттенком   улыбки, какой свойствен сдержанной душе при интересном эксперименте.      

Она была   не одна. Господин с лысиной, выходящей из-под цилиндра к затылку половиной   тарелки, с завитыми вверх, лирой, усами и тройным подбородком, уронив, как   слезу, в руку монокль, оступился, и, подхваченный швейцаром, вновь вскинул   стекло в глазную орбиту, чопорно оглядываясь.      

Швейцар   звонком вызвал лакея, презрительно поджав нижнюю губу, что, впрочем, относилось   не к посетителю.      

– Нижайшее   почтение господину нотариусу, – сказал он почтительным, но несколько фамильярным   тоном сообщника. – Все в порядке.      

– В   порядке, – повторил нотариус Эспер Ван-Тегиус. – Шутки долой. Пока не   пришел кто-нибудь из этой банды, говорите, как дела.      

– Во-первых,   идут какие-то проделки и стоит кавардак. Во-вторых, совещание докторов   окончилось ничем. Я подслушивал у дверей с негром Амброзио. Смысл решений   такой, что «нет никаких оснований».      

– А…   Это печально, – сказал Ван-Тегиус. – Профессор Дюфорс еще меня не   известил обо всем этом. – Удар! Последнее средство… – Он обернулся и   кивнул даме в автомобиле, махнувшей ему ответно концом вуали. – Ну, что   еще? Настроение? Факты?      

В далях   заднего плана раскатисто заскакало эхо ружейного выстрела, сопровождаемого   резким криком.      

– Факты? –   сказал, вздрогнув, швейцар, и его гладстоновское лицо передернулось, как кисель. –   Вот и факты. Утром он убил восемь павлинов, это девятый.      

– Но   что же…      

– Тс-с…      

Где-то   вверху лестницы уставился в ухо нотариуса пронзительный свисток, ему ответил   второй, и по лестнице, припрыгивая и катясь ладонью по гладким мраморным   перилам, спустился бритый человек с лицом тигра; его кожаная куртка и полосатая   рубаха были расстегнуты; широкие штаны болтались вокруг огромных ботов с   подошвой в три пальца. Копна полуседых, черных волос была стянута малинового   цвета платком. Дым шел одновременно из трубки и рта, так что человек спустился   как бы на облаке.      

Невольно   Ван-Тегиус увидел за его спиной призрак подобострастного маркиза в шелковых   чулках и красной ливрее, но лакеев этого типа не найти было более в Пелегрине.      

– Что   здесь происходит? – спросил страшный слуга.      

– Нет   ни абордажа, ни драки дубовыми скамейками, – с ненавистью ответил   швейцар, – просто посетитель, ничего более. Да. Может быть, вы взберетесь   по вантам доложить о его прибытии? Нотариус Ван-Тегиус.      

Страшилище   почесало затылок.      

– Я   хочу видеть по делу владельца, Эвереста Монкальма, – заявил нотариус,   намеренно избегая титула.      

– Пойду   скажу, – задумчиво ответил матрос, – не знаю, что будет.      

Он   исчез, шагая по три ступеньки; тем временем швейцар сообщил еще кое-что интересное:   уволено тридцать слуг, взамен их Монкальм выписал откуда-то человек двадцать   матросов, которые и делают, что хотят. Этикет уничтожен; исчезло малейшее   подобие знатности и величия. Недавно едва не затравили собаками директора   кинематографической фирмы, приехавшего со свитой и актерами просить разрешения   снять в древнем гнезде маленькую комедию. Жена Монкальма, эта «темная особа   низкого происхождения», как выразился швейцар, вчера самолично руководила на   кухне приготовлением кушанья, изобретенного ее мужем. Сам не терпит никаких   возражений и указаний. Звонки заменены свистками и трубными сигналами. Все это   хлынуло дождем безобразия за три недели, как только изгнанный пятнадцать лет   назад за многочисленные художества Эверест по непонятному капризу его дяди стал   полным и единственным наследником.      

– Гм…   гм… – сказал Ван-Тегиус, затем вышел к автомобилю, пошептался с дамой и вернулся   в момент, когда ему сверху махнули рукой идти.      

       II      

       

Он   все-таки ожидал еще по старой привычке, так как не раз бывал здесь, что с   блаженным и торжественным чувством погрузится в бездны темной стенной резьбы,   простора внушительных и величественных предметов с гулким эхом шагов. Отчасти   это и было так с той поразительной и всему придавшей иной вид разницей, что во   всех помещениях стоял яркий, дневной свет. С удалением темных цветных стекол и   заменой их прозрачными залы, казалось, сверкали вихрем желтых и голубых перьев.   Чинно выступая вслед развалистой походке морского бродяги, Ван-Тегиус, несколько   струсив, прошел сквозь строй коек, составленных пирамидой ружей, и матросов,   игравших в карты, прихлебывая вино, – это была охрана Монкальма. Вдали, на   коротком просвете анфилады, промчалась горничная с паническим лицом. В одной   гостиной стояла огромная палатка, внутри ее виднелась походная меблировка   пустыни; пальмы в кадках, сдвинутые вокруг, являли вид комнатных тропиков.      

Следующая   комната, путь к которой шел по небольшой лестнице, показала наконец Ван-Тегиусу   более кроткое зрелище. Здесь, полулежа на ковре, подпирая маленькой смуглой   рукой голову, расположилась пышно-непричесанная, но в бальном платье, шлейф   которого был занят двумя книгами, женщина или, вернее, девочка, ставшая   женщиной на семнадцатом году жизни. Все шкафы здесь были открыты, и их музейное   содержание – фарфоровые фигурки зверей и людей – образовало перед лицом   странной особы маленькую цветную толпу, которую она заботливо группировала в   какие-то сцены, по-видимому, придавая этому большое значение. Увидев   Ван-Тегиуса, она сердито смутилась и грациозно приподнялась, затем встала,   сложив руки назад.      

– Это   пленник? – сказала она серьезно. – Что он сделал?      

– Ничего,   идет себе, – ответил матрос, – только это не пленник.      

Нервно   смеясь, угадывая, что видит жену Монкальма, нотариус отвесил театральный поклон   и хотел назвать себя, но женщина, покраснев, махнула рукой.      

– Идите,   идите, я потом приду, – заявила она и отвернулась, очаровательно заалев.      

Путь   среди этих чудес был пыткой. Наконец она кончилась. Ван-Тегиус, расстроенный,   но крепко решившийся, вошел в колоссальную библиотеку, где у раскрытого окна с   винтовкой в руках стоял сам Эверест Монкальм, нелюбимый и изгнанный сын   Монкальма, одного из трех великих дюжин страны.      

       III      

       

Он был в   турецком костюме, чалме и низких сафьяновых сапогах. Его широкое нервное лицо с   прищуренным, как на солнце, взглядом отражало весь его беспокойный, неукротимый   характер; сложенный красиво и сильно, он двигался, как порыв ветра, говорил   громко и медленно.      

– Ван-Тегиус, –   сказал он, вывихивая рукопожатием плечо нотариуса. – Надоели павлины. Их   крик ужасен. Что скажете?      

Они   сели, причем Монкальм уронил свою винтовку, но не поднял; стук, заставив   нотариуса вздрогнуть, помог ему начать в темп встречи, – и сразу:      

– Эверест, –   сказал он, – я знал вас ребенком. Не будем говорить о печальных обстоятельствах…      

– Что   же печального? – перебил Монкальм. – Обыкновенный блудный сын.   Деликатное изгнание с пенсией. Нежелание обручиться с девой, безрадостной, но   богатой…      

– Молодость   Генриха Четвертого, – разрешил себе обобщить Ван-Тегиус, – побеги на   рыболовных судах…      

– Я   откровенно скажу, – снова перебил Монкальм, – пятнадцать лет сделали   меня таким, каков я теперь. Со мной Арита. Это моя жена. Я нашел ее в темном   углу с пыльным золотым светом. Больше мне ничего не надо. Кстати, – сказал   он таинственно, – заметили палатку?      

– О,   да.      

– И   военный постой?      

– Хм…   конечно.      

– Ну,   так это она. Ей хочется, чтобы все было «как на корабле». Вахта. И пустыня, где   она не бывала; поэтому соорудили палатку. Не стоит мешать ей.      

– Я   удостоился, – с улыбкой сказал Ван-Тегиус, – удостоился   вопроса, – «не пленник ли я?»      

– Ну   да, – ответил, быстро подумав, Эверест. – Это замок. У нее все   спуталось в голове. Она, может быть, ждет драконов, – почем я знаю? Вы   знаете, – просто сообщил он, – что здесь все смеются над нами.   Однажды меня не было. Ей подали обед в парадном порядке, но с издевательством.   От поклонов, услуг и титулования она не могла есть; она сидела и плакала, так   как растерялась. Узнав это, я выгнал всех хамов и заменил их старыми своими   знакомыми. Вас привел Билль. Он был, правда, пиратом, но мимо спальни проходит   на цыпочках.      

– К   сожалению, – сказал нотариус, – ваш образ жизни, бесцеремонный уход с   праздника у сестры вашей, герцогини Эльтрат, в сопровождении забулдыг, ваше   нежелание посетить влиятельных лиц и многое другое – отвратило от вас много   дружественных душ.      

– О, –   сказал Монкальм и наивно прибавил, – правда. Невероятно скучны эти кисляи.   Я делаю, что хочу. Хотите, мы вам сейчас споем хором «Песню о Бобидоне, морском   еже»?      

– Нет, –   вздохнул Ван-Тегиус. – Я уже стар. Монкальм, я приехал с кузиной вашей, Дорой   дель-Орнадо. Она в автомобиле, так как боится войти.      

Взгляд,   подобный пощечине, и срыв Монкальма в хлопнувшую, как стрела, дверь был ответом.   Ван-Тегиус пробыл один около десяти минут, пока Эверест вернулся в   сопровождении легко и мило выступающей женщины, видимо, взволнованной тем, что   предстояло сказать.      

– Меня   не надо бояться, – сказал Монкальм, двигая ударом ноги кресло для   посетительницы.      

Затем   нотариус приступил к делу и рассказал, что, умирая, дядя Эвереста ввиду невозможности   быстро переделать завещание, сделанное в пользу племянника, – призвал его,   Ван-Тегиуса, и ее, Дору дель-Орнадо, и заставил поклясться, что устное его   пожелание будет передано племяннику.      

       IV      

       

Оказалось,   что игра вышла наверняка. Молодая женщина успела только сказать:      

– Дорогой   Эверест, мое положение тяжело. Я не посягаю на все и не имею права, но я прошу   вас сделать, что можно.      

В этот   момент вошла Арита, робко потянув дверь. Эверест удержал ее рукой за плечо. Она   прошла вперед, упираясь головой в подмышку гиганта, с застенчивым и прелестным   лицом, полным неловкости.      

– Душа   моя, – сказал Монкальм, подмигивая нотариусу и кузине, – мы завтра   уезжаем с тобой в Гедарк, в новое путешествие.      

– При   полном ветре, – сказала она. – И вы с нами?      

Смех,   короткое представление, два-три ненужных слова, – и посетители удалились.      

– Ваш   расчет верен, – сказала нотариусу Дора с чувством, смотря на его   деловитое, улыбающееся лицо, когда автомобиль тронулся. – Нас даже не   провожали, однако.      

– Как?   Разве вы не видели? Впрочем, я понимаю ваше волнение. За нами шел Билль, этот   мрак в образе человека.      

– Итак,   вы…      

Она   обернулась на Пелегрин с выражением охотника, повалившего тигра.      

– Так   просто, – сказал Ван-Тегиус. – Ох, уж эти романтики…      

 Рождение грома      

       

       I      

       

В   Страсбургском гарнизоне был молодой инженерный офицер, по имени Руже де Лиль.   Он родился в Лон-ле-Сонье, среди гор Юры, страны мечтаний и энергии, каковы   всегда бывают гористые места. Этот молодой офицер любил войну как солдат,   революцию – как мыслитель; стихами и музыкой он пленял офицеров своего   гарнизона. Благодаря двойному таланту – музыкальному и поэтическому – молодого   офицера все охотно принимали у себя, – он посещал по-дружески дом барона   Дитриха, благородного эльзасца конституционной партии, друга Лафайэта и   Страсбургского мэра.      

Жена   барона Дитриха, ее молодые приятельницы разделяли энтузиазм к патриотизму и к   революции, в особенности проявлявшийся на границах, – подобно тому, как   корчи одержимого болезнью бывают более чувствительны в конечностях. Эти женщины   любили молодого офицера, вдохновляли его сердце, поэзию и музыку. Они первые   выполняли мысли, только что зародившиеся, были доверенными первого лепета его   гения.      

       II      

       

Это было   зимою 1792 года. В Страсбурге господствовал голод. Дом Дитриха, богатый в   начале революции, но истощенный пожертвованиями, которые вынуждались невзгодами   того времени, обеднел. Скромный стол в этом семействе был открыт для Руже де   Лиля. Молодой человек проводил там вечер и утро, как сын или брат семейства.      

Однажды,   когда на столе были солдатский хлеб и несколько ломтей ветчины, Дитрих,   взглянув на Лиля своим печальным ясным взором, сказал ему: «Изобилие покидает   наш стол, но что из этого, если нет недостатка в энтузиазме для наших   гражданских празднеств и в мужестве для сердец наших солдат! В моем погребе   осталась еще одна, последняя бутылка рейнвейна. Пусть ее принесут, и мы   разопьем ее за свободу и за отечество! В Страсбурге должна происходить вскоре   патриотическая церемония; надобно, чтобы в последних каплях де Лиль почерпнул   один из тех гимнов, которые вносят в сердце народа восторг, породивший их   самих».      

Молодые   женщины одобрили эти слова, принесли вино, наполнили стаканы Дитриха и молодого   офицера до тех пор, пока вино не было осушено. Было уже поздно. Стояла холодная   ночь. Де Лиль принадлежал к числу мечтателей; его сердце было взволновано,   голова разгорячена. Холод охватил молодого человека. Он пошел колеблющимся   шагом в свою комнату и стал медленно искать вдохновения то в трепете своей души,   души гражданина, то на клавишах своего артистического инструмента, слагая то   песню, то слова, и складывал их в своих мыслях таким образом, что сам не мог   различить, которое зародилось прежде, – ноты или стихи, и наконец ему сделалось   невозможно отделить поэзию от музыки и чувство от выражения. Он пел, но не   писал ничего.      

       III      

       

Обремененный   этим высоким вдохновением, де Лиль заснул, положив голову на свой инструмент, и   проснулся только днем. Ночные песни с трудом припомнились ему, как бы во сне.   Он их записал, положил на ноты и побежал к Дитриху. Последнего он нашел в саду,   копающего собственными руками зимний латук. Жена мэра-патриота еще не вставала.   Дитрих разбудил ее; он созвал несколько друзей, подобно себе страстных   любителей музыки, способных выполнить композиции де Лиля. Одна из молодых   девушек аккомпанировала. Руже пел. При первой строфе лица присутствующих   побледнели, при второй потекли слезы, при последних – раздался бешеный   энтузиазм. Дитрих, жена его, молодой офицер со слезами бросились друг другу в   объятия. Гимн отечества был найден, но – увы – ему предстояло также сделаться   гимном ужаса. Немного месяцев спустя несчастный Дитрих пошел на эшафот при этих   же звуках, зародившихся у его очага, на сердце его друга, в голосе его жены.      

Новая   песня, исполненная через несколько дней в Страсбурге, перелетела из города в   город по всем народным оркестрам. Марсель решил петь ее при начале и при конце   заседаний своих клубов. Марсельцы распространили ее по всей Франции, распевая   по дороге. Отсюда самая песня получила имя «Марсельезы». Старая мать де Лиля,   религиозная женщина и роялистка, испуганная подобным отзвуком голоса своего   сына, писала ему: «Какой это революционный гимн распевает орда разбойников,   проходящих по Франции, и соединяет с ним наше имя». Сам де Лиль, изгнанный в   качестве федералиста, с трепетом слышал свой гимн как угрозу смерти во время   своего бегства на лощины Юры. «Как называется этот гимн?» – спросил он у своего   проводника. «Марсельеза», – ответил ему крестьянин.      

Вот   каким образом он узнал название своего произведения. Его преследовал тот   энтузиазм, который, сам же он рассеял за собою. Руже де Лиль избежал смертной   казни. Оружие обратилось против той самой руки, которая его сковала.      

       

Шедевр      

       

В 2222   году я, по совету помощника заведующего XV-M районом эстетических эмоций,   отправился на выставку общества Дерби-Натуралистов. Мало знакомый с   социалистическим искусством, я рассчитывал умопомрачиться от восторга и не   ошибся в расчете.      

У входа   продавали сайки, семечки, резиновые набойки и прочее такое полезное. Над входом   виднелась надпись пробковой инкрустацией:      

       

«Печной горшок (да-с!) мне дороже:      

Я пищу в нем себе варю».      

       

Первый   зал представлял пейзажистов. Вот картина, – что она? Посмотрим ближе.   Подпись гласит: «Вид на Петрушку» с бол. бук.      

Мы увидели   восхитительно написанную грядку, засеянную петрушкой «Крик сердца». Вторая   картина изображала трудолюбивого муравья под тенью гигантской брюквы.      

И   т. д. И т. д. Нам нечего распространяться о колорите, свете и   решительности контура. Последний превосходил все мыслимое. В некоторых местах   черта, проведенная шпандырем, выглядела блистательно.      

Во   втором зале прелестные миниатюры натюр-морт. Здесь – чайки, солдатские   пуговицы, сверла, гвоздики большие и малые и болты от домкратов. Мы заплакали.   Наш восторг переходил в истерику. Мы встали на одной ноге посреди залы и запели   торжественно:      

       

Вонзите штопор в упругость пробки!      

Пуль Ван-Дейку! Где взять полкнопки?      

       

Тогда   нас почтительно, под ручки перетащили к жанру. А тут?! Я вижу огромную машину в   ходу. Из нее рвется электричество. Страх и трепет! Что же она делает? О –   только всего, – таблетки от расстройства желудка. Далее: текстильное   производство в четырнадцатом столетии. N. В. фигура бургомистра тщательно   замазана белой краской, и по ней надпись: «По сведениям наблюдательного   комитета означенный бургомистр был женат на незаконной дочери австрийского   короля».      

Восхищенные   всем виденным, мы приобрели картину, изображающую полировку дымовых труб, за   400 000 талонов на парную редиску, а автору ее поднесли хоругвь с изображением   Гималайских гор, утыканных перочинными ножичками. Дома, поскоблив картину, мы   определенно увидели под слоем отставшей краски старое полотно.      

Расширив   наши завоевания, мы нашли более, чем ожидали. Там, под грунтовкой, сверкнуло   лицо молодой женщины с ниткой жемчуга в бронзовых волосах, – лицо,   написанное Корреджио.      

За это   меня сегодня казнят – казнят радиоактивно и поносно – особливо за жемчуг.      

 Создание Аспера      

       

       I      

       

В   мрачной долине Энгры, близ каменоломен, судья Гаккер признался мне во многом необычайном.      

– Друг   мой, – заговорил Гаккер, – высшее назначение человека – творчество.   Творчество, которому я посвятил жизнь, требует при жизни творца железной тайны.   Имя художника не может быть никому известно; более того, люди не должны   подозревать, что явления, удивляющие их, не что иное, как произведение   искусства.      

Живопись,   музыка, поэзия создают внутренний мир художественного воображения. Это   почтенно, но менее интересно, чем мои произведения. Я делаю живых людей. С этим   возни больше, чем с цветной фотографией. Тщательная отделка мелких частей,   пригонка их, чистка, обдумывание умственных способностей созданного вновь   субъекта, а также необходимость следить за тем, чтобы он поступал сообразно   своему положению, – отнимают немало времени.      

– Нет,   нет, – продолжал он, заметив на моем лице недоверие и натянутость, –   я говорю серьезно, и вы скоро это увидите. Как всякий художник, я честолюбив и   желаю иметь последователей; поэтому, зная, что завтра окончу жизнь, решился   доверить вам метод, посредством которого достиг известных результатов.      

Земля   скупо создает новые виды растений, животных и насекомых. Мне пришла мысль   внести в роскошное разнообразие природы еще более разнообразия путем создания   новых животных форм. Открытие новой разновидности кокуйо[41] или орхидеи   увековечивает имя счастливого профессора, тем более мог гордиться я, если бы   удалось мне, – не путем скрещивания, это путь природы, – а   искусственно изменить видовые признаки отдельных особей с сохранением этих изменений   в потомстве. Я нашел верный путь, столь странный, но бесконечно простой, что   вы, если я посвящу вас в свое открытие, должны изумиться. Однако я молчу, чтобы   не сделать бедных животных пасынками ученого мира, забавными униками: теперь же   они – предмет благоговейного изучения, завоеватели славы своим исследователям.      

Я создал   плавающую улитку с новыми органами дыхания; шесть пород майских жуков, из коих   одна особенно замечательна выделением благовонной жидкости; белого воробья; голубя-утконоса;   хохлатого бекаса; красного лебедя и много других. Как вы заметили, я выбирал   общеизвестные, легко встречаемые виды с целью наискорейшего их открытия   учеными. Мои произведения вызвали фурор; автором считали природу, а я читал о   плавниках новой улитки с улыбкой и нежностью к маленьким тварям, отцом которых   был я. В это время, определяя границы возможного, я занялся деланием людей. Я   придумал их три, выпустив в жизнь: «Даму под вуалью», известного вам «поэта   Теклина» и разбойника «Аспера», относительно которого в стране не существует   двух мнений: это – гроза округа.      

Являлось   бесцельной забавой производить обыкновенных людей, которых весьма достаточно.   Мои должны были стать центром общего внимания и произвести сильное впечатление,   совершенно так, как знаменитые произведения искусства; след, задуманный и проложенный   мной, должен был глубоко врезаться в души людей.      

Я начал   с «Дамы под вуалью» как с опыта. Однажды к прокурору главного суда в Д. позвонила   стройная молодая женщина; лицо ее скрывал черный вуаль. Она объясняла, что   желает видеть прокурора для секретных разоблачений по сенсационному процессу   X., обвиненного в государственной измене. Слуга, ходивший с докладом, вернулся,   но дама скрылась. В один и тот же час того дня, как обнаружилось, таинственная   посетительница приходила с аналогичным заявлением к сенатору Г., министру   юстиции, военному министру и инспектору полиции и везде скрывалась, не ожидая   результатов доклада.      

Предположения,   возникшие в печати и обществе по поводу этого необъяснимого случая, доставили   мне множество приятных часов. Уличные газеты кричали о мадам К., любовнице   штабного генерала, заинтересованного в гибели подсудимого, другие, с пеной у   рта, объявили даму хитрой выдумкой консерваторов, подкупленных министерской   полицией, старавшейся прекратить скандал. Третьи, измышляя интригу государств   иностранных, обвиняли в измене правительство и утверждали, что дама под вуалью   – морганатическая супруга принца В., красавица, опасная для мужчин, какое бы   высокое положение они ни занимали. Салонный шепот распространил клевету на   женщин света и полусвета; в таинственной даме олицетворяли подкуп, разврат,   интригу, происки партий, трусость и предательство. Наконец, общим голосом   объявлена она была Марианной Чен, полубольной сестрой капитана Чена, женщиной,   которой чудилось, что она знает всегда и везде правду.      

Три года   в четырех городах появлялась она, скрываясь от назначенных ею самой свиданий по   разным, но всегда крупным делам, имеющим мировое значение. Никто не видел ее   лица иначе, как на портрете, помещенном ею вместе с собственноручным письмом в   «Парижском Глашатае». Вот этот портрет.      

Рассказ   Гаккера взволновал меня, я начал верить ему; было здесь нечто, похожее на эхо в   овраге, когда повторенный звук указывает глубину обрыва; эхом человеческого   могущества звучал рассказ Гаккера.      

Он подал   мне фотографию; удачнее выбрать лицо, выражающее тайну, было бы трудно: с   полузакрытыми, прямо смотрящими глазами под высоким и гордым лбом белело оно   твердым овалом, и сжатые губы, казалось, только что покинул отнятый от них   палец.      

– Марианна   Чен – символ всего темного, что есть в каждом запутанном и грозном для   множества людей деле.      

– Сотворение   поэта Теклина, переводчиком которого я состоял до его смерти, – более   трудное дело. Как вы знаете, это писатель из народа, а художественные   требования, предъявляемые самородкам, не превышают обычного, терпимого уровня;   продуктивность их и демократические симпатии обеспечивают им весьма часто   жирную популярность.      

В   редакциях стал появляться застенчивый деревенский гигант, предлагая приличные   для необразованного человека стихи; на него обратили внимание, а через год он   писал уже значительно лучше. Затем, после нескольких внушительных фельетонов и   критических статей о себе Теклин исчез, изредка сообщая, что он в Индии, или   Бухаре, или Австралии, с быстротой молнии перекатываясь из одного конца света в   другой. Теклин продолжал писать строго-идейные в социальном смысле стихи;   здоровая поэзия его удовлетворяла широкие слои общества, а слава росла. Я стал   переводить его на всевозможные языки и, могу вас уверить, достиг тоже известности,   как недурной переводчик.      

Теклин   умер недавно от желтой лихорадки в Палестро. Даже разбогатев, поэт обходился   без прислуги, был вегетарианцем и любил физический труд.      

– Вы   шутите! – вскричал я. – Но ведь это немыслимо!      

– Почему   же? – Гаккер искренне удивился. – Разве я не могу сочинить плохие   стихи?      

Он   замолчал.      

       II      

       

– Это   хорошее было произведение – Теклин, – сказал, выходя из задумчивости, Гаккер. –   Я тщательно сработал его. Но перехожу к тому, кто мне интереснее всех, – к   Асперу; не распространяясь о технике, я оставляю этот вопрос открытым. В   настоящем примере вы увидите черновик, будни художника.      

Аспер –   тип идеализированного разбойника: романтик, гроза купцов, друг бедняков и платоническая   любовь дам, ищущих героизм везде, где трещат выстрелы. Как это ни странно, но   ожесточенно борясь с преступностью, общество вознесло над жуликами своеобразный   ореол, давая одной рукой то, что отнимало другой. Потребность   необычайного, – может быть, самая сильная после сна, голода и любви;   писатели всех стран и народов увековечили в произведениях своих положительное   отношение к знаменитым разбойникам. Картуш, Морган, Рокамболь, Фра-Диаволо,   волжский Разин, – все они как бы не пахнут кровью, и мысль человека толпы   неудержимо тянется к ним, как тянется, визжа от страха, щенок к медленно   раскачивающейся голове удава. Это освежает нервы, и я создал легендарного   Аспера. Порывшись в трущобах, где лица заросли волосами и пропиты голоса, я   остановился на беглом, весьма опасном каторжнике. Не стоило мне больших трудов   выгнать его за океан с помощью денег; он был хорошо известен полиции, его арест   был мне невыгоден. Я воспользовался его именем «Аспер» – взял чужую мышеловку,   но посадил в нее свою мышь. В нашем округе вооруженные грабежи – обычное явление,   и я умело распорядился ими, но не всеми, а лишь такими, где преступники   обходились без насилия и убийства. Создав Аспера, я создал ему и шайку, после   каждого ограбления пострадавший получал коротенькое письменное уведомление:   «Аспер благодарит». В то же время наиболее бедные из крестьян получали от меня   деньги и таинственные записки: «От Аспера щедрого» или «Свой своему. Аспер».   Иногда послания эти становились длиннее; напуганные фермеры читали, например,   следующее: «Я скоро приду. За Аспера – помощник его, скрывающий имя».      

Случалось,   что на фермеров этих действительно нападали, но в случае поимки грабителей они,   естественно, протестовали против принадлежности своей к шайке Аспера, и это еще   больше удостоверяло прекрасную дисциплину неуловимого и, что признавали уже   все, отважного бандита.      

Дерзость   и наглость Аспера обратили на себя особо пристальное внимание. Сам он, как говорили,   появлялся весьма редко, и мнения относительно его наружности расходились. Воображение   пострадавших помогало мне сильно. Изредка я оживлял впечатления; например,   завидя одиноко едущего по дороге крестьянина, – надевал маску и молча   проходил мимо него; известная рисовка положением заставляла беднягу   рассказывать всем о встрече не с кем иным, как с Аспером. Устроив близ   железнодорожной станции потухший костер, я бросил около него на траву две   полумаски, несколько пустых патронов и нож; это обсуждалось серьезно, как спугнутый   ночлег бандита.      

Благодеяния   его становились все чаще и разнообразнее. Я посылал деньги бедным невестам,   вдовам, умирающим с голоду рабочим, игрушки больным детям и т. п.   Популярность Аспера укреплялась с каждым месяцем, полиция же выбивалась из сил,   отыскивая злодея. Целые деревни подозревали друг друга в укрывательстве Аспера,   но невозможно было уследить ходы и выходы этого замечательного человека.   Однажды, зная, что поселку Гаррах по доносу фантазера угрожают надзор и обыск,   я послал от имени Аспера письмо в газету «Заря»: Аспер удостоверял клятвенно,   что Гаррах враждебен ему.      

Около   этого времени Аспер влюбился.      

Молодая   дама Р. поселилась недалеко от Зурбагана в вилле своей сестры. Во время лесной   прогулки к ногам ее упал камень, завернутый в лист бумаги. Подняв упавшее, Р. с   испугом и удивлением прочла следующие строки: «Власть моя велика, но ваша   власть больше. Я тайно и давно люблю вас. Не беспокойтесь; отверженный и   преследуемый – я, произнося ваше имя, становлюсь иным. Аспер». Дама поспешила   домой. Семейный совет решил, что это глупая шутка кого-либо из соседей, и   успокоил взволнованную красавицу. На утро под окном ее нашли целый сад роз;   весь цветник, от клумб до подоконников, был завален гигантскими букетами, а в   дереве стены торчал, удерживая записку, кинжал синей стали с рукояткой из   перламутра. На записке стояло «От Аспера».      

Р.   немедленно уехала в другую провинцию, унося на спине взгляды знакомых дам, не лишенные   зависти.      

Неуловимость   волнует больше, чем преступление. Несколько раз полиция устраивала засады в   горных проходах, на берегах рек, в бродах, пещерах и везде, где только можно   было предположить тайные лазейки Аспера. Но сверхъестественная неуловимость   бандита, лишая полицию даже жалкого утешения в виде стычки или погони,   понемногу охладила рвение администрации; вяло, без воодушевления, как   хронически-больной, потерявший надежду на излечение, принимала она меры   канцелярского свойства – отписку и переписку. Тогда, болея за Аспера, я послал   донос с указанием места его постоянного пребывания, выстроив заранее в глухом   лесу небольшой дом. По следу этому отправились конница и пехота.      

Ранним   утром, в то время как преследователи приближались к хижине Аспера, в зеленой   чаще раздались выстрелы. Разбойники стреляли из-за кустов. То были патроны без   пуль, укрепленные мною в различных местах леса и снабженные великолепно   скрытыми электрическими проводами; конные полицейские, проехав по единственной   в этом месте тропе, не подозревали, что копыта их лошадей давили зарытую доску,   нажимавшую, в свою очередь, кнопку. Все это стоило мне больших трудов.   Полицейские, бросившись на выстрелы, никого не нашли; разбойники скрылись. В   очаге хижины тлели угли, остатки пищи лежали на оловянных тарелках, ножи и   вилки, кувшины с вином – все говорило о спешном бегстве. В ящиках под кроватью,   на стенах и в небольшом тайнике было обнаружено несколько париков, фальшивых   бород, пистолетов и огнестрельных припасов; на полу валялись черепаховый веер,   пояс и шелковый женский платок; это сочли вещами любовницы Аспера.      

Игра   тянулась шесть лет. В окрестностях поют много песен, сложенных молодежью в   честь Аспера. Но Аспер, как я убедился, должен быть пойман. В последнее время   полиция наводнила округ до такой степени, что разбои прекратились совсем. Уже   год, как об Аспере ничего не слышно, и существование его многими оспаривается.      

Я должен   спасти его, т. е. убить. Завтра я это сделаю…      

Гаккер   расстегнул рукав сорочки и показал мне татуировку. Рисунок изображал букву «А»,   череп и летучую мышь.      

– Я   копировал с руки настоящего Аспера, – сказал Гаккер, – полиция примет   рисунок к сведению.      

– Я   понял. Вы умрете?      

– Да.      

– Но   ведь Жизнь стоит больше, чем Аспер; подумайте об этом, друг мой.      

– У   меня особое отношение к жизни; я считаю ее искусством: искусство требует жертв;   к тому же смерть подобного рода привлекает меня. Умерев, я сольюсь с Аспером,   зная, не в пример прочим неуверенным в значительности своих произведений   авторам, что Аспер будет жить долго и послужит материалом другим творцам,   создателям легенд о великодушных разбойниках. Теперь прощайте. И помолитесь за   меня тому, кто может простить.      

Он   встал, мы пожали друг другу руки. Я знал, что эту ночь не усну, и шел медленно.   Аспер, как разбойник, продолжал существовать для меня, несмотря на рассказ   Гаккера. Я посмотрел в сторону гор и ясно по чувствовал, что бандит там;   прячась, караулит он большую дорогу, взводя курки, и неодолимая уверенность в   этом была сильнее рассудка.      

«Около одиннадцати   часов вечера у скалы Вула, где пропасть, убит легендарный Аспер. Остановив   почтовую карету, разбойник, взводя курок штуцера, поскользнулся, упал; этим воспользовался   почтальон и прострелил ему голову. Раненый Аспер бросился в кусты, к обрыву, но   не удержался и полетел вниз, на острые камни, усеявшие дно четырехсотфутовой   пропасти. Обезображенный труп был опознан по татуировке на левой руке и   стилету, на лезвии которого стояло имя разбойника. Подробности в специальном   выпуске».      

Так   прочел я в вечерней газете, кипы которой разносились охрипшими газетчиками.   «Смерть Аспера!» – кричали они. Я положил эту газету в особый ящик редкостей и   печальных воспоминаний. Каждый может видеть ее, если угодно.      

 Восстание      

       

       I      

       

Два   человека выдвинулись во время грозных этих событий – Ферфас и Президион.      

В   полночь на 30 декабря 1948 года гулкий набат одной из церквей предместья   Черного      

Месяца   внезапно огласил город. Звонарь, упираясь ногами в дубовую трехаршинную доску,   лупил по колоколу тяжеленнейшим языком. Разрываемый воздух мчался на улицы сплошным   гулом.      

Жители   повыскакали из домов. Везде запирались ворота, патрули стреляли в воздух, обезумевшие   извозчики мчались вскачь, женщины спешили укрыться. Черная толпа обливала углы,   переливаясь с площадей в переулки и обратно силой мгновеннейших впечатлений.      

Раздавались   страшные вопли-крики, погасло электричество, заблестели факелы.      

Выступали,   распевая хором, медленные и грозные шествия. Все расступались перед ними. Через   улицы словно ветром переносило стаи мальчишек.      

Колокол   продолжал бить по слуху и нервам.      

В черных   высоких кузницах толстые кузнецы, засучив рукава, ковали ножи и пики; звон   стали и шум мехов, красный ад горнов и шипенье закалки веселили отчаянных   тружеников.      

Президион   выехал на коне. Длинные седые волосы предводителя трепались по ветру из-под   широкополой остроконечной шляпы; дырявый плащ развевался как знамя; изможденное   лицо пылало неукротимым огнем.      

Он был   смешон, страшен и свят.      

Попадали   столбы, опрокинулись телеги и кареты, сгрудились мостовые, начался бой, пальба   на всех перекрестках.      

Звонарь   звонил на разрыв сердца; наконец сердце разорвалось, и горбун, вскрикнув, упал.      

       II      

       

Президион   узнал, что успех восстания может обеспечить только гибель Ферфаса. Поэтому,   отдав тайным агентам приказ изловить мошенника, предводитель отдался течению   бурных событий.      

Сила   Ферфаса (о чем знали далеко не все) заключалась в его аппетите. А главное – в   его знаменитых словах, сказанных на многолюдном собрании месяц назад.      

На   трибуну, еще горячую после предыдущего оратора, поднялся, сопя, хмурый толстяк   с багровым и беспечным лицом.      

– Я   – Ферфас, – воинственно заявил он. – Я – не люблю политики, –   прибавил он, помолчав, и, еще помолчав, закончил: – Я пойду спать!      

Поднялся   рев. Образовалась партия Ферфаса. Ферфас же, скрывшись, варил в этот вечер   тыквенную кашу с мадерой.      

Итак,   Президион принял меры против Ферфаса. Но тот?      

Тот   (заглянем к нему) вздрогнул, заслышав набат, но, оправившись, продолжал любимое   занятие.      

На   полках перед ним расставлены были в строгом порядке банки и мешочки с   припасами. Всякие крупы, мучки и соусы были тут; висели также жирная баранья   нога, окорок отличной свинины, заяц, гроздь рябчиков и перепелов, а в углу в   кадке с желтым маслом торчала новая березовая черпалка.      

Ферфас   варил на большой спиртовке рагу, подливая в него сложный, только что изобретенный   соус с деликатной расчетливостью творца, опасающегося испортить произведение.      

Он   всегда варил и ел что-нибудь. Население голодало, а Ферфас жарил и варил разные   разности и все съедал сам.      

Итак, он   продолжал свое занятие. Две пули влетели к нему в окно; одна выбила соусник из   его руки, другая просверлила живот и обезглазила портрет греческого генерала,   висевший сзади Ферфаса.      

– Вот   штука! – сказал Ферфас и, осторожно захватив горящую спиртовку с   кастрюлей, на цыпочках удалился в лифт. Там он прибавил еще соусу, прихлебнул   и, нажав кнопку, взвился к чердаку, где сквозь слуховое окно проник к трубе.      

Здесь,   сидя весьма удобно, продолжал он помешивать и пробовать рагу, взглядывая изредка   на побоище.      

– Надо   бы еще соли! – трагически пробормотал Ферфас.      

Тем   временем агент Президиона, определив по запаху испарений варева местонахождение   Ферфаса, влез на крышу и выпалил из револьвера.      

Свинец   вышиб одну мысль из мозга мишени, но остальные крепко вертелись на своем месте.      

Злобно   оглядываясь, Ферфас прижал к животу спиртовку и повлек измученное рагу на   противоположный край крыши.      

Тогда,   стратегически окружив его, агент встал на одно колено и выпустил в Ферфаса пять   пуль.      

Ферфас   схватил спиртовку зубами и спустился по водосточной трубе на улицу, преследуемый   по пятам.      

Агент   выстрелил из винтовки, Ферфас, сиганув за угол, отыскал укромную нишу и там,   помешав опять кушанье, страдальчески произнес:      

– Все   еще сыровато.      

       III      

       

Пока   разыгрывался этот драматический эпизод, Президион, не щадя себя, грудью защищал   баррикады и дрался как лев. Серьезно говорим, что он преследовал идеальные   цели. Закаленный диетой и бешенством увлечения, старый костяк его отражал   безвредно для себя все пули.      

Баррикады   крепко держались.      

Правительство   изнемогало.      

Стали   поступать донесения:      

– Арсенал   взят!      

– Крепость   горит!      

– Войска   колеблются!      

– А   Ферфас? – мрачно спросил Президион. – Где он повешен?      

– Пока…   о, пока… нигде…      

– Ах!   Я теряю терпение.      

– Не   теряйте!      

– Ловите   его!      

– Есть.   Готово. Принимаемся снова ловить его.      

Агенты   рассыпались по городу. Президион опять появился на гребне баррикады, а Ферфас   доедал рагу, чмокая и облизываясь.      

Выглянул   из-за туч месяц. Из ниши выглянул Ферфас и храбро, под пулями, направился домой   спать, таща тщательно завернутые в прокламацию спиртовку и кастрюлю.      

Грозный   окрик: «Стой!» – заставил его вздрогнуть. Перед ним стоял агент Президиона.      

– Ага!      

– Ага! –   враз сказали они.      

– Все   кончено! – пролепетал Ферфас.      

– На   этот раз – да, – подтвердил агент, вынул из кармана веревку и тщательно   повесил Ферфаса.      

Окончив   это трудное дело, агент удалился восвояси, а Ферфас, повисев для приличия минут   пятнадцать, вынул ножичек, перерезал веревку и отправился прямо к Президиону.      

Президион   отдыхал, читая Гераклита. Город спал. Патрули, боясь перестрелять друг друга,   рассыпались по квартирам.      

– Завтра, –   прошептал Президион, – одним последним ударом я докончу столь блистательно   начатое. Нет более Ферфаса!      

– Ты   ошибся! – воскликнул последний, входя в мансарду.      

Президион   опрокинулся. Ферфас засмеялся. Президион встал. Ферфас сел.      

– А!   Ты измучил меня! – закричал Президион, хватая револьвер.      

– Ты   тоже меня измучил, – возразил Ферфас, отламывая ножку стула.      

– Так   ты бессмертен?!      

– Да,   как и ты!      

– Все   для других!      

– Все   для себя!      

– Один   из нас лишний!      

– Без   сомнения!      

– Как   же мы решим нашу распрю?!      

– Очень   просто: всенародным голосованием. У меня, Президион, есть чуточку волшебного   порошка. Ежели население захочет, чтоб я исчез, – выпью уж я этот порошок,   так и быть. А ежели прикажут тебе исчезнуть – угостись ты.      

– Согласен.      

До утра   оба сидели спиной друг к другу и щипали усы.      

Утром   взволновался весь Зурбаган. Президион и Ферфас вышли на балкон с просьбой решить   судьбу дальнейшего их существования.      

Многие   похудели от горя – сердца их разрывались пополам. Остальные, беспечные, –   каких было не особо значительное количество, – кричали каждый по-своему.      

Наконец   темное дело это проголосовали и… ахнули.      

Ровно   половина голосов Президиону.      

Такая же   половина – Ферфасу.      

– Сплошной   ужас! – закричал мэр.      

Толпа   обозлилась.      

– Обоим   порошку! – потребовали первые демагоги.      

– Прощай,   Ферфас! – сказал Президион.      

– Прощай,   Президион! – промямлил Ферфас.      

Выпито…      

Балкон   пуст; оба исчезли, как их бы и не было. Все разошлись по домам.      

Ровно   через три дня после этого два человека, одновременно посмотрев в зеркало, воскликнули:      

– Все   для себя!      

Новый   Президион отправился в тайную типографию, а новый Ферфас – на рынок. Плачь,   Зурбаган!.      

 Рене      

       

       I      

       

Ворота   закрылись.      

Новичок,   переходивший двор, бережно охранялся. Его окружал взвод солдат; привратник не   выпускал револьвера из руки все время, пока опасный преступник находился в поле   его зрения.      

Шамполион   презрительно улыбнулся. Провинциальная тюрьма с ее старомодными ключами,   живописной плесенью стен и окнами, напоминавшими бойницы, смешила человека,   ускользавшего из гигантских международных ловушек Парижа, Лондона и   Нью-Йорка, – образцовых тюрем, равных чистотой госпиталю и безвыходностью   – могиле. Он попался случайно, не сомневаясь, что убежит при первом удобном   случае.      

Справа   от ворот, примыкая к наружной стене тюрьмы, стоял дом смотрителя; часть его   окон, заделанных, подобно тюремным, решетками, выходила на двор. Смотритель,   взволнованный гораздо более Шамполиона ответственным и немаловажным событием,   сидел за письменным столом мрачной конторы острога, готовясь с достоинством   встретить легендарного гостя, а у окна квартиры стояла Рене, дочь смотрителя.   Она видела, как Шамполион быстро повернул голову, скользнув взглядом по   закоулкам двора, – привычка хищника, везде ожидающего засады или лазейки.   Не долее как на секунду взгляд Рене встретился с взглядом Шамполиона. Он заметил   молодые глаза и неясное за тенью плюща лицо.      

Но ей он   был виден весь. Его лицо, чувственное и тонкое, с высокомерными холодными   глазами, неподвижно блестящими под высокой чертой бровей, дышало жизнью   огромного, неуследимого напряжения, подобно обманной неподвижности   электрического вала динамо, вихренное вращение которого немыслимо поймать   зрением. Шамполион скрылся под аркой, но Рене долго еще казалось, что его глаза   блестят в пространстве, где встретились их взгляды.      

В этот   день отец с дочерью обедали позднее обыкновенного. Старик Масперо захлопотался   внутри тюрьмы, осматривая предназначенную преступнику камеру, пробуя ключи и   замки, выстукивая решетки и отдавая множество приказаний, изолирующих   Шамполиона от застенного мира. Венцом принятых мер было распоряжение   сопровождать арестованного конвоем из четырех человек при всяком оставлении   камеры. Впрочем, Масперо надеялся ускорить перевод Шамполиона в центральную   тюрьму, сбыв таким образом с плеч тяжесть ответственности. Встревоженный,   несмотря на все предохранительные мероприятия, событием столь исключительным,   Масперо вошел наконец один к узнику с полуофициальной улыбкой, заискивая у   того, кто благодаря фактам и репутации был хозяином положения.      

– С   вами будут хорошо обращаться, – пробормотал он, – но и вы должны   обещать мне не бежать отсюда. Бегите из другой тюрьмы, – откуда хотите.   Уважьте старика! Меня могут прогнать. Я и дочь останемся без куска хлеба.      

– Хорошо, –   сказал Шамполион и расхохотался.      

Он   небрежно развалился на койке, упираясь в нее локтем, в его позе было уже нечто   свободное, разрушающее тюрьму. Масперо вышел со стесненным сердцем.      

За   обедом старик рассказал дочери подробности ареста Шамполиона. Облава завела преступника   на ярмарочную площадь, где в это время известный канатоходец Данио собирался перейти   по канату реку, неся за плечами любого желающего. Шамполион, замешавшись в   толпу, окружавшую акробата, выразил согласие быть пассажиром Данио так быстро и   решительно, что сыщики, только расспросив присутствующих, догадались, кто это   такой, недосягаемый для них, движется по канату за плечами канатоходца, почти   достигнув противоположного берега. Ширина реки отнимала надежду опередить   смельчака, взяв лодку, и Шамполион скрылся бы, не приключись с Данио   непредвиденного несчастия: пряжка ремней, державших Шамполиона, погнулась,   скользнув вниз, и пассажир нарушил общее равновесие. Оба упали в воду. Искусный   пловец, Данио спас себя и Шамполиона, но последний, оглушенный падением,   потерял сознание. Его взяли.      

Рене   мало ела, внимательно слушала, и глаза ее блестели, как у детей в театре. Она   сказала:      

– Удивительно,   что такой человек – преступник.      

– И   прибавь – безжалостный, – заметил отец.      

«Таких   может изменить только любовь», – подумала девушка. Шамполион поразил ее воображение;   его жизнь, способности и присутствие не далее сорока футов от обеденного стола   казались ей чудом яркой могущественности среди мелкой вынужденной планомерности   повседневной жизни. Он давил тюрьму, сознание и занимал мысль. Рене читала о   нем в газетах судебные и хроникерские заметки, – настоящие таинственные   романы: наружность Шамполиона вполне отвечала ее представлению о нем.      

Остаток   дня и вечер прошли всецело под впечатлением этого имени. Приезжали прокуроры,   судьи, адвокаты, командир гарнизона и просто любопытные официального мира.   Масперо водил их смотреть арестанта сквозь секретное отверстие двери. Множество   рассказов выслушала Рене. Шамполион был сыном высокопоставленного лица и   цирковой наездницы. Он получил блестящее образование, говорил на всех   европейских языках, был заядлым спортсменом. Все его предприятия были   осуществляемы, психологически и технически, с точностью математических формул.   Он был изобретателен и бесстрашен. За ним числилось множество похищений, шантажей,   потрясенных банков, три изумленных миллиардера (говорим: «изумленных», так как   охранение собственности американских владык идеально) и шесть убийств,   совершенных в силу преступной необходимости, чего не отрицали и власти. Он не   жалел денег. Сподвижники и женщины боготворили его.      

Камера,   отведенная ему, была в нижнем этаже, против ворот. Ее окна приходились в уровень   с плитами двора. Встав ночью, Рене видела, как тускло освещенное изнутри окно   это маячит ритмически ударяющей по решетке тенью – Шамполион ходил там, думая о   своем. Под утро Рене видела сон, полный страхов, тоски, слез и изнеможения.      

       II      

       

Рене   родилась и выросла в тюрьме. Роды убили мать; девочка росла у отца. Ее домашнее   образование было делом двух арестантов, из которых один, бывший учитель, провел   в тюрьме четыре года; второй, осужденный на более короткий срок, давал Рене   уроки на пятнадцатом и шестнадцатом году ее жизни. Это был поэт, погубивший   свою будущность убийством любовника жены. Он великолепно знал историю, его   воображение, соответственно своему несчастию, любовно рылось в тюремных   исторических эпизодах: Латюд, Железная Маска, Бенвенуто Челлини и другие были   постоянным предметом его бесед. Рене от рождения слышала звон цепей, скрип   тюремных запоров; видела унылые, безнадежные взгляды конвоиров и узников.   Постоянные разговоры отца и его гостей о жизни тюрьмы, суде, бегствах и   наказаниях, в связи с упорной мечтательностью, приучили ее представлять жизнь   общим жестоким пленом, разрушить который дано только героям. Характер ее был   замкнутый и печальный. Привычка к чтению, к красивой идеализованности   изображаемой жизни создавала в ее душе вечный разлад с действительностью,   мелочно хаотичной и скудной. Ее мечтой было яркое возрождение, взрыв чувств и   событий, восстание во имя несознанного блаженства.      

Шамполион   властно занял пустое место ее сознания, место, где должен был гудеть колокол   чувств, направленных к означенной цели. Она мало думала об его убийствах. Это   были слишком заурядные факты во всем ансамбле необыкновенной биографии. Его   преступный авантюризм слишком поражал внимание для того, чтобы укладываться в   какие-либо позорящие определения. Однако Рене была умна и чиста душой. Она не   думала, чтобы вполне сложившийся темперамент, наклонности и образ жизни могли   отбросить себя. Но она верила, что все это, сохранив свою форму, может стать   сущностью облагороженной. Она представляла гениальные способности Шамполиона   действующими в том же духе авантюризма, видимо, органически свойственного ему,   но, так сказать, действующего по другому поводу. Она видела его Рокамболем,   освобождающим похищенных детей, восстанавливающим завещания, отыскивающим   клады, отнимающим награбленное, наконец, убивающим чудовищ в человеческом   образе, – словом, преступающим закон там, где последний бессилен, извращен   или подкуплен. В таком роде деятельности сохранились все прежние приемы и   методы, вся прелесть риска и напряжения, все напряжение сил. Шамполион   становился провидением, переданным в человеческие руки, со всеми страстями,   ошибками и увлечениями человека. Это было бы, так сказать, провидение,   разменявшее свой мистический аппарат на кинжал и отмычки.      

Рене в   это время исполнилось двадцать лет. Она была умеренно высока, того прекрасного   телосложения, которое спокойно восхищает. Богатые пышностью и длиной, темные   волосы ее были заплетены в одну косу, окружающую голову почти трижды. Белый,   нежных и мягких очертаний высокий лоб отвечал общему серьезному выражению лица   с ясными глазами, смотрящими свободно, но грустно. Страстная суровая складка   рта бесподобно преображалась улыбкой, заразительно открытой и чистой.      

Хотя   Масперо с первого же дня усердно хлопотал о переводе Шамполиона в центральный   острог, однако из-за некоторых формальностей арестант пробыл в С.-Ж. пять   суток.      

       III      

       

Немыслимо   провести границу там, где кончаются предчувствия и начинается подлинная любовь.   Лучший пример этому – засыпание. Засыпающий еще здесь, на кровати, он сознает   это, ощущая свое тело, постель, дыхание, но мысли его уже фантастически   искажены, а тьма закрытых глаз полна непроизвольно возникающих сцен. Все   спутано, отвлечено; сон и предсонная явь слиты в рассеянности сознания, и вот   где-то, неуловимо мгновенно, гаснет некий тончайший луч. Полный сон поглощает   дух; в новом мире причудливой жизнью фантасмагорий живет и действует человек.      

На   четвертый день Рене увидела Шамполиона гуляющим. Во всех концах двора стояли вооруженные   часовые, наблюдая с угрюмым любопытством каждое движение узника. Из трусости   его не заковали; он быстро ходил по диагонали двора, сосредоточенно куря   папиросу. Рене стояла у окна, отдалясь в сторону, в тени плюща. Она хорошо   рассмотрела его. Он двигался с легкостью ножа, рассекающего воздух,   стремительно поворачиваясь на концах диагонали, подобно движению вспархивающей   птицы. Холодный магнетический взгляд его, падая на стены, окно, за которым была   Рене, и на лица часовых, казалось, оставлял везде невидимый след.      

Сердце   Рене глухо и сильно билось. Она боялась встретить глаза Шамполиона, но в то же   время хотела этого. Солнце, выскользнув из-за крыши, озарило двор и глубину   решетчатого окна. Тогда Шамполион увидел Рене. Ее прикованный прямой взгляд,   слабая улыбка и нечто в выражении лица – некая счастливая растерянность –   заставили его, вздрогнув от неожиданности, задержать шаг. Он был в трех шагах   от окна, когда сказал, чувствуя, что не ошибется:      

– Я   вас, кажется видел вчера; лучше, если бы этого не было… для меня.      

Ровный,   немигающий взгляд его усилил значение слов, произнесенных так, что их слышала   только Рене. Она вспыхнула, но не отошла от окна. Тревога и грусть овладели ею.   Шамполион между тем, проходя мимо часового, сказал ему что-то такое, отчего   солдат зычно захохотал. Рене запомнила это. Заставить расхохотаться самого   жестокого и угрюмого из часовых – чего-нибудь стоило.      

По   многим расчетам, Шамполион предпочитал бежать из этой тюрьмы, чем с дороги или   же в большом городе. После восьми прежних побегов он вправе был ожидать при   перевозке далее исключительно строгих мер, делающих побег длительной китайской   головоломкой, требующей риска и сложной, организованной помощи. Поэтому,   подходя снова к окну, в надежде удостовериться, точно ли есть успех с этой   стороны, он сказал с тою же расчетливостью тона и силы голоса:      

– Как   зовут вас?      

– Рене.      

– Рене,   мне дадут «веселую вдову»?      

– Нет, –   сказала она почти невольно, одними губами, и отошла.      

Шамполион   понял. Рене прошла в столовую, обдернула скатерть, закрыла лежавшую на диване   книгу, затем, открыв дверь отцовского кабинета, задумчиво подтянула гирю   стенных часов и села, пытаясь сосредоточиться. Мысль об отце, ранее заботливая   и ясная, была теперь жестка и упорна, устремлена в одну точку, полезную   замыслу, таившемуся в тьме чувств, каждое движение которых гудело, как колокол.   Она знала, что не отступит. Монотонное течение ее жизни подошло к концу и   падало.      

Вечером,   перед тем как идти спать, она сказала отцу:      

– Не   могу представить, что было бы, удайся Шамполиону бежать.      

– Очень   просто, – поморщился Масперо. – Мне каждую ночь снится это. Меня   прогонят, а ты пойдешь работать приказчицей или прачкой.      

Рене   промолчала. Слова отца тронули, но не взволновали ее, подобно жалобе безнадежно   больного, которому все равно определена смерть. Внутренняя связь между нею и   прошлым исчезла. Она чувствовала себя чужой, в чужом доме, с чужим, жалким и   мешающим человеком. Слепая к прошлому, оглушенная любовью, она была беспомощна   и сильна. Новый мир, созданный ею, давил, все разрушая.      

– Тебе   все-таки нужно присматривать самому.      

– Да;   эти ключи, – он хлопнул рукой по крышке письменного стола, – я никому   не даю, даже помощнику. Они для ночных обходов.      

– Дубликаты?      

– Дубликаты,   Рене. Моя ведомость просит тебя уйти, а то я спутаю цифры.      

Рене   разделась и легла, прислушиваясь. Масперо же работал до половины второго. Она   слышала, как он насвистывает, что означало конец работы; затем Масперо поднялся   наверх, в свою спальню. Рене продолжала тихо лежать, выжидая, когда тишина   окончательно ободрит ее. Но тишина не нарушалась ничем; с кухни и с верха не   доносилось ни малейшего шороха. Она встала в тоскливом напряжении риска.      

Так как   в кабинете было темно, то Рене хотела зажечь свечку, но, подумав, не решилась   на это. Ключ от письменного стола Масперо клал в коробку с почтовой бумагой;   так было и на этот раз. Она взяла его с страхом убийцы, заносящего нож.      

Этот   маленький ключ, казалось, вобрал всю силу тюрьмы, – так резко и тяжело   чувствовала его рука. С этого момента до конца Рене не покидало некоторое   представление об ужасе, какой следовало бы испытывать; однако ее личная   опасность рассеивала настоящий ужас, и только его тень следовала за нею, пока длилась   драма.      

План   Рене был вполне обдуман, прост и по-женски мудр, так как не выходил за пределы   сложившихся обстоятельств.      

Правое   крыло тюрьмы соединялось коридором с флигелем Масперо: его железная дверь   открывалась из кухни. Отсюда Рене намеревалась пройти в тюрьму.      

Со   связкой ключей в руках, с головой, покрытой платком, готовая на все, ощупью   нашла она перо и бумагу и ощупью вывела прощальную строчку: «Папа, прости!   Рене» – стояло невидимое.      

– Прости… –   прошептала она и внезапно заплакала, но внезапно и удержала слезы.      

Служанка   спала в сенях. Пройдя кухню, Рене остановилась перед дверью, вынужденная зажечь   свечу, – без этого нельзя было рассмотреть ключ и скважину.      

Дверь   открылась. Здесь всегда стоял часовой. Увидев дочь начальника, он поднялся с   табурета. Рене, изредка посещая тюрьму, никогда не приходила ночью, и поэтому   часовой удивился. Его настороженный взгляд собрал все силы Рене. Она сказала:      

– Отец   не совсем здоров; я пришла вместо него. 23-й номер утром с конвоем переводится   в Д., я хочу осмотреть камеру и арестованного – не приготовил ли он чего для   побега.      

– Едва   ли; стерегут хорошо.