1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– О  чем вы думаете, государь! Вы хотите заставить всех поверить, что увлечены этой  девушкой, и сидите здесь, когда она, может быть, при смерти.    

– Ах,  принцесса! – со вздохом промолвил король. – Вы лучше меня играете  свою роль, вы все взвешиваете.    

И он  поднялся с места.    

– Принцесса, –  сказал он так, что все слышали, – позвольте мне оставить вас; я сильно беспокоюсь  и лично желал бы удостовериться, подана ли ей помощь и хороший ли за нею уход.    

И король  пошел к Лавальер, а присутствовавшие передавали друг другу его слова: «Я сильно  беспокоюсь».    

 Глава 24. ТАЙНА КОРОЛЯ    

     

По  дороге Людовик встретил графа де Сент-Эньяна.    

– Ну  что, Сент-Эньян? – спросил он о притворным беспокойством. – Как наша  больная?    

– Простите,  государь, – пробормотал Сент-Эньян, – к стыду моему должен  признаться, что я ничего не знаю о ней.    

– Ничего  не знаете? – сказал король, притворяясь рассерженным.    

– Простите,  государь, но, видите ли, я только что встретился с одной из трех болтушек, и,  признаюсь, эта встреча меня отвлекла.    

– Так  вы нашли ее? – с живостью спросил король.    

– Нашел  ту, которая так лестно отозвалась обо мне, а найдя свою, я начал искать и вашу,  государь; и как раз в это самое время я имел счастье встретиться с вами.    

– А  как зовут вашу красавицу, Сент-Эньян? Или это, может быть, секрет?    

– Государь,  разумеется, это должно быть секретом, и даже величайшим секретом, но для вас,  ваше величество, нет тайн. Это мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Она  красива?    

– Необыкновенная  красавица, государь, а узнал я ее по голосу, которым она так нежно произносила  мое имя. Я подошел к ней и заговорил, что было легко в толпе; я начал  спрашивать ее, и она, ничего не подозревая, рассказала мне, что несколько минут  назад была с двумя подругами под королевским дубом, как вдруг кто-то испугал  их: не то волк, не то злоумышленник; они, разумеется, бросились бежать…    

– А  как же зовут двух ее подруг? – с живостью перебил графа король.    

– Государь, –  отвечал Сент-Эньян, – велите заключить меня в Бастилию.    

– Почему?    

– Потому  что я эгоист и болван. Я так был поражен своей счастливой победой и открытием,  что просто потерял голову. Кроме того, я полагал, что ваше величество настолько  заинтересованы мадемуазель де Лавальер, что не придал никакого значения  подслушанной нами болтовне. Потом мадемуазель де Тонне-Шарант покинула меня и  вернулась к Лавальер.    

– Будем  надеяться, что и мне повезет так же, как и тебе. Ну, пойдем к больной.    

«Вот  штука-то! – думал про себя Сент-Эньян. – А ведь он действительно  увлечен этой малюткой; вот никогда бы не подумал».    

Он  указал королю ту комнату, куда провели Лавальер. Король вошел.    

Сент-Эньян  последовал за ним.    

В  просторной зале с низким потолком, у окна, выходившего на цветник, в широком  кресле сидела Лавальер и полной грудью вдыхала ароматный ночной воздух.    

Ее  роскошные белокурые волосы были распущены и волнами спускались на полуприкрытые  кружевами грудь и плечи, из глаз катились крупные слезы.    

Матовая  бледность покрывала ее лицо, придавая ей неописуемую прелесть, а физические и  нравственные страдания наложили на ее лицо отпечаток благородной скорби. Она  сидела неподвижно, точно мертвая. Казалось, она не слышала ни шушуканья подруг,  суетившихся около нее, ни отдаленного гула толпы, доносившегося в открытое  окно. Она ушла в себя, и только ее прекрасные тонкие руки изредка вздрагивали,  точно от невидимого прикосновения. Задумавшись, она не заметила, как вошел король.    

Он  издали увидел ее прелестную фигуру, облитую мягким серебряным светом луны.    

– Боже  мой, – воскликнул он с невольным ужасом, – она умерла!    

– Нет,  нет, государь, – сказала шепотом Монтале. – Напротив, ей теперь  гораздо лучше. Не правда ли, Луиза, сейчас ты чувствуешь себя лучше?    

Лавальер  ничего не ответила.    

– Луиза, –  продолжала Монтале, – король беспокоится о твоем здоровье.    

– Король! –  вскричала Луиза, вскочив с кресла, словно ее обожгло пламя. – Король  беспокоится о моем здоровье?    

– Да, –  отвечала Монтале.    

– И  король пришел сюда? – проговорила Лавальер, не решаясь поднять глаза.    

– Боже  мой, тот самый голос! – шепнул король на ухо Сент-Эньяну.    

– Вы  правы, государь, – отвечал Сент-Эньян. – Это та самая, которая  влюблена в солнце.    

– Тсс! –  остановил его король.    

Потом он  подошел к Лавальер.    

– Вы  нездоровы, мадемуазель? Я видел вас несколько минут назад в обмороке, на траве.  Как это случилось с вами?    

– Государь, –  пробормотала бедная девушка, бледнея и дрожа, словно в лихорадке, – право,  я сама не знаю.    

– Вы,  вероятно, много ходили, – сказал король. – Быть может, от усталости…    

– Нет,  государь, – поспешно ответила за свою подругу Монтале, – это не от  усталости: почти весь вечер мы просидели под королевским дубом.    

– Под  королевским дубом? – вздрогнув, прошептал король. – Так и есть, я не  ошибся.    

И он  подмигнул графу.    

– Да,  да, – подтвердил Сент-Эньян, – под королевским дубом, вместе с  мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Откуда  вы это знаете? – спросила Монтале.    

– Очень  просто: сама мадемуазель де Тонне-Шарант сказала мне.    

– Так  она, вероятно, сказала вам и причину обморока Луизы?    

– Она  говорила мне не то про волка, не то про злоумышленника, я не понял хорошенько.    

Лавальер  слушала с остановившимся взглядом, тяжело дыша, словно угадывала истину. Людовик  приписал ее состояние перенесенному испугу.    

– Не  бойтесь, – успокаивал он ее, заметно волнуясь и сам, – волк, который  так напугал вас, был о двух ногах.    

– Значит,  это был человек! – воскликнула Луиза. – Значит, кто-то нас  подслушивал!    

– А  если бы даже и так! Разве вы говорили вещи, которые нельзя слышать?    

Лавальер  всплеснула руками и закрыла лицо, чтобы скрыть выступившую краску.    

– Ах! –  застонала она. – Ради бога, скажите, кто прятался в кустах?    

Король  взял ее за руку.    

– Это  я, мадемуазель, – проговорил он, почтительно наклонившись к ней, –  неужели вы боитесь меня?    

Лавальер  громко вскрикнула: второй раз силы покинули ее, она похолодела и со стоном, без  чувств повалилась в кресло. Но король успел протянуть руку и поддержать ее.    

А в двух  шагах стояли де Тонне-Шарант и Монтале; они тоже окаменели, вспоминая свой  разговор с Лавальер, и совсем позабыли, что нужно прийти ей на помощь,  настолько они растерялись от присутствия короля, который, преклонив колено,  держал в объятиях потерявшую сознание Лавальер.    

– Вы  все слышали, государь? – с ужасом пролепетала Атенаис.    

Король  не ответил; он пристально смотрел в полузакрытые глаза Лавальер, пожимая ее свесившуюся  руку.    

– Все,  до последнего слова, – отозвался Сент-Эньян, подходя к мадемуазель де  Тонне-Шарант в надежде, что и она упадет в обморок к нему в объятия.    

Но  гордую Атенаис трудно было довести до обморока: она бросила уничтожающий взгляд  на Сент-Эньяна и выбежала из комнаты.    

Более  храбрая Монтале нагнулась к Луизе и приняла ее из рук короля, у которого уже  начинала кружиться голова от душистых волос лежавшей без чувств Луизы.    

– В  добрый час! – прошептал Сент-Эньян. – Занятное происшествие! Глуп я  буду, если не разглашу о нем первый.    

Король  подошел к нему и, сделав предостерегающий жест, сказал дрожащим голосом:    

– Ни  слова, граф!    

Бедный  король совсем забыл, что час назад он говорил Сент-Эньяну то же самое, но с  противоположным намерением, то есть с намерением придать делу возможно более  широкую огласку.    

Разумеется,  второе предостережение оказалось таким же бесполезным, как и первое. Через  полчаса всему Фонтенбло стало известно, что мадемуазель де Лавальер под  королевским дубом призналась Монтале и Тонне-Шарант в своей любви к королю.    

Стало  известно также, что король был очень встревожен состоянием здоровья мадемуазель  де Лавальер, что он побледнел и задрожал, заключив в объятия упавшую в обморок  красавицу. Таким образом, никто не сомневался, что совершилось величайшее  событие – король влюбился в мадемуазель де Лавальер. Принц мог спать  совершенно спокойно.    

Удивленная  не менее других таким оборотом дела, королева-мать поспешила сообщить о нем  молодой королеве и Филиппу Орлеанскому. Но каждому из них она передала новость  по-разному. Невестке она сказала так:    

– Видите,  Тереза, как вы ошибались, обвиняя короля: сегодня ему приписывают уже новую  любовь, наверно, и этот слух такой же пустой, как и вчерашний.    

А  рассказав приключение под королевским дубом принцу, она добавила:    

– До  чего вас ослепила ревность, дорогой мой Филипп! Ясно как день, что король  совсем потерял голову из-за этой девчонки Лавальер. Смотрите не проболтайтесь  об этом жене, а то, пожалуй, это дойдет и до королевы.    

Последнее  предупреждение подействовало немедленно. Лицо принца просияло; он торжествовал;  так как еще не было двенадцати, а праздник должен был продолжаться до двух  часов ночи, то, разыскав жену, он предложил ей руку и пошел гулять.    

Через  несколько шагов он сделал именно то, против чего предостерегала его мать.    

– Смотрите,  не передавайте королеве, что болтают про короля, – сказал он таинственно.    

– А  что болтают? – осведомилась принцесса.    

– Что  мой брат вдруг самым нелепым образом влюбился.    

– В  кого?    

– В  девчонку Лавальер.    

Было  темно, и принцесса могла улыбаться сколько угодно.    

– Вот  как! – проговорила она. – А с каких это пор?    

– По  видимому, недавно, всего несколько дней тому назад. Но это был только дымок,  пламя вспыхнуло лишь сегодня.    

– Что  ж, по моему, у короля прекрасный вкус: девочка очаровательна.    

– Вы  смеетесь, дорогая моя.    

– Я?  Почему же?    

– Во  всяком случае, эта страсть кому-нибудь принесет счастье, хотя бы самой  Лавальер.    

– Право,  вы говорите так, точно читаете в сердце моей фрейлины. Почему вы так уверены,  что она согласна отвечать на страсть короля?    

– А  почему вы уверены, что она не согласна?    

– Она  любит виконта де Бражелона.    

– Вы  думаете?    

– Она  даже его невеста.    

– Была.    

– Как  так?    

– Да  ведь когда к королю обратились за разрешением на этот брак, он отказался дать  согласие.    

– Отказался?    

– Отказался,  несмотря на то, что его просил граф де Ла Фер, которого он так уважает за участие  в восстановлении на престоле вашего брата и за многое другое.    

– Тогда  бедным влюбленным ничего больше не остается, как ждать, чтобы король изменил  свое решение, они молоды, времени впереди у них много.    

– Ах,  душечка, – сказал Филипп, рассмеявшись, в свою очередь, – я вижу, что  вы не знаете самой сути дела, не знаете, что именно так глубоко тронуло короля.    

– Что  же его так тронуло? Говорите скорее!    

– Одно  весьма романтическое приключение.    

– Вы  знаете, как я люблю такие приключения, и томите меня, – нетерпеливо  сказала принцесса.    

– Так  вот, под королевским дубом… Вы знаете, где этот королевский дуб?    

– Не  все ли равно где. Под королевским дубом.    

– Видите  ли, мадемуазель де Лавальер была там с двумя подругами и, полагая, что они совершенно  одни, призналась в своей страстной любви к королю.    

– Вот  как! – сказала принцесса, начиная волноваться. – Она призналась в  любви к королю?    

– Да.    

– Когда?    

– Час  тому назад.    

Принцесса  вздрогнула.    

– А  об этой ее страсти никому не было известно раньше?    

– Никому.    

– Даже  самому его величеству?    

– Даже  самому его величеству. Малютка глубоко хранила свою тайну, но не выдержала и  проговорилась подругам.    

– Откуда  вы узнали эту чепуху?    

– Да  оттуда же, откуда всем стало известно об этом.    

– А  откуда известно всем?    

– От  самой Лавальер, которая созналась в этой любви своим подругам Монтале и  Тонне-Шарант.    

Принцесса  остановилась и нервным движением выдернула свою руку из-под руки мужа.    

– Так  час тому назад она сделала это признание?    

– Да,  приблизительно час тому назад.    

– И  королю стало об этом известно?    

– В  этом именно и заключается самая романтическая сторона приключения. Король с  Сент-Эньяном стояли невдалеке от дуба и, разумеется, ни слова не упустили из  всего этого интересного разговора.    

При этих  словах принцесса почувствовала, что ее точно ударили ножом в сердце.    

– Но  я после этого видалась с королем, – проговорила она опрометчиво, – и  он ничего не сказал мне об этом.    

– Ну  вот! – наивно воскликнул принц, как торжествующий супруг. – Еще бы он  сам рассказал о том, что строжайше запретил передавать вам.    

– Что-о-о! –  гневно вскричала принцесса.    

– Я  говорю, что все это хотели скрыть от вас.    

– Зачем  же это понадобилось?    

– Боялись,  что вы так дружны с королевой, что не выдержите и разболтаете ей все.    

Принцесса  поникла. Ей был нанесен смертельный удар. И она не успокоилась, пока не встретилась  с королем.    

Король,  конечно, узнает последним, что про него говорят, подобно тому как  любовник – единственный человек, который не знает, что говорят про его  возлюбленную. Поэтому, когда Людовик увидел искавшую его принцессу, он подошел  к ней немного смущенный, но все такой же любезный и предупредительный.    

Принцесса  ждала, чтобы он сам заговорил о Лавальер. Не дождавшись, она спросила:    

– Ну,  что случилось с этой девчонкой?    

– С  какой девчонкой? – спросил король.    

– С  Лавальер… Ведь вы говорили мне, государь, что она упала в обморок.    

– Ей  все еще нехорошо, – проговорил король с притворным равнодушием.    

– Это,  пожалуй, может повредить тем слухам, которые вы так хотели пустить, государь.    

– Каким  слухам?    

– Что  вы интересуетесь Лавальер.    

– Надеюсь,  что они сами распространятся, – отвечал рассеянным тоном король.    

Принцесса  подождала еще; она хотела знать, расскажет ли ей король о происшествии под  королевским дубом. Но король и не заикнулся о нем.    

Принцесса  тоже не решалась заговорить Так они и расстались, ни словом не обмолвившись обо  всех этих событиях.    

Как  только король удалился, принцесса тотчас же разыскала Сент-Эньяна. Это было  нетрудно, так как граф, подобно сторожевому судну, конвоирующему большие  корабли, всегда находился где-нибудь поблизости от короля.    

В ту  минуту принцессе нужен был именно такой человек, как Сент-Эньян.    

А он, со  своей стороны, искал слушателя познатнее, чтобы изложить разговор под дубом во  всех подробностях. Поэтому он не заставил себя долго упрашивать. Когда он  окончил свое повествование, принцесса сказала:    

– Признайтесь,  что это прелестная сказка.    

– Не  сказка, а истинное происшествие.    

– Ну  все равно, но только признайтесь, что вы сами не присутствовали там, а просто  слышали это от кого-нибудь.    

– Клянусь  честью, ваше высочество, что все это произошло в моем присутствии.    

– И  по-вашему, признание ее произвело на короля впечатление?    

– Такое  же точно, какое произвело на меня признание мадемуазель де Тонне Шарант! –  воскликнул Сент-Эньян – Ведь вы только послушайте, принцесса, Лавальер сравнила  короля с солнцем: сравнение очень лестное!    

– Король  не очень-то падок на лесть.    

– Ваше  высочество, король, сколько бы ни сравнивали его с солнцем, все-таки человек, в  чем я убедился собственными глазами, когда мадемуазель де Лавальер упала в его  объятия.    

– Лавальер  упала в объятия короля.    

– Ах,  какая эффектная была картина: представьте себе, что Лавальер упала.    

– Ну,  ну, что же вы видели? Говорите скорее.    

– Да  то же самое, что видели и остальные присутствующие: когда Лавальер без чувств  упала к королю в объятия, король сам чуть не лишился чувств.    

Принцесса  вскрикнула, будучи не в силах удержаться от душившего ее гнева.    

– Спасибо, –  проговорила она с нервным смехом, – вы чудный рассказчик, господин де  Сент-Эньян.    

И,  задыхаясь от ярости, она почти бегом устремилась к замку,    

 Глава 25. НОЧНЫЕ  ПОХОЖДЕНИЯ    

     

Принц  расстался с принцессой в отличнейшем настроении и, чувствуя себя сильно уставшим,  поехал домой, предоставив каждому проводить остаток ночи как заблагорассудится.    

Придя к  себе, он тотчас занялся ночным туалетом с еще большей тщательностью, чем обыкновенно;  он чувствовал себя победителем И пока его камердинеры были заняты работой, он  напевал мотивы балета, под которые недавно танцевал король.    

Потом он  позвал портных и велел им показать приготовленные на завтра костюмы, оставшись  очень доволен, он одарил каждого из них. Наконец принц обласкал также шевалье  де Лоррена, возвратившегося с празднества.    

Шевалье,  поклонившись принцу, хранил некоторое время молчание, как командир стрелков,  исследующий, в какую сторону ему нужно прежде всего направить огонь Затем,  словно решившись, он начал.    

– Обратили  ли вы внимание на одно странное обстоятельство, ваше высочество?    

– Нет.  На какое?    

– На  якобы дурной прием, оказанный его величеством графу де Гишу.    

– Якобы  дурной?    

– Да,  конечно, потому что на самом деле король ведь вернул ему свою благосклонность.    

– Я  что то не заметил этого, – сказал принц.    

– Как!  Вы не заметили, что король, вместо того чтобы отправить его в ссылку, что было  бы вполне естественно, как будто оказал поощрение его странному упорству,  позволив ему снова занять место в балете.    

– И  вы находите, что король был не прав, шевалье?    

– А  вы, принц, разве не разделяете моего мнения?    

– Не  совсем, дорогой мой шевалье, и я одобряю короля за то, что он не подверг немилости  несчастного, скорее сумасброда, чем злонамеренного.    

– Ну  а меня, – заметил шевалье, – это великодушие, признаюсь, очень  удивляет.    

– Почему  же? – спросил Филипп.    

– Я  считал короля более ревнивым, – со злостью ответил шевалье.    

В  течение нескольких мгновений принц чувствовал какое-то раздражение в словах  своего фаворита, последняя его фраза подействовала, как искра на порох.    

– Ревнивым! –  вскричал принц. – Ревнивым? Что это значит? Ревнивым к чему или к кому,  скажите на милость?    

Шевалье  заметил, что у него вырвалась невзначай злобная фраза, как это иногда с ним случалось.  И он постарался, пока не поздно, замять ее.    

– Да  просто к своему авторитету, – ответил он с притворным равнодушием. –  К чему же еще может ревновать король?    

– Ах  да, конечно! – сказал принц.    

– А  разве, – продолжал шевалье, – ваше королевское высочество не  замолвили бы словечка за милого графа де Гиша?    

– Ей-богу,  нет! – отвечал принц. – Гиш малый умный и храбрый. Но он вел себя  легкомысленно с моей женой, и я не желаю ему ни худа, ни добра.    

Шевалье  заронил подозрение относительно де Гиша, как он попробовал это сделать относительно  короля; но он, видимо, не заметил, что в настоящую минуту требуется  снисходительность и даже полное равнодушие и для освещения положения ему  необходимо будет поднести лампу к самому носу мужа.    

При  помощи этого маневра иногда удается обжечь других, но чаще обжигаешься сам.    

«Отлично,  отлично, – думал про себя шевалье – Подожду-ка я де Варда, он за один  день сделает больше, чем я за месяц, ибо я думаю, прости меня боже, пли,  вернее, прости его боже, что он еще ревнивее, чем я. Впрочем, мне нужен не де  Вард, а какое-нибудь событие, которого при данных обстоятельствах я не вижу  Конечно, возвращение де Гиша, когда его прогнали, очень знаменательно, но  значение этого факта умаляется, если принять во внимание, что де Гиш вернулся  как раз в тот момент, когда ее высочество больше не интересуется им. В самом  деле, принцесса занята королем, это ясно Но помимо того, что король мне не по  зубам, да мне и не нужно кусать его, принцессе недолго осталось любезничать с  его величеством, так как поговаривают, что король больше не интересуется ею.  Отсюда следует, что мы должны сидеть спокойно и ожидать какого-нибудь нового  каприза: он-то и решит дело».    

С этими  мыслями шевалье опустился в кресло, принц разрешил ему садиться в своем присутствии  Так как у де Лоррена иссяк весь запас язвительности, то разговор с ним не  представлял уже никакого интереса.    

К  счастью, как мы уже сказали, принц был в прекрасном расположении духа, которого  хватило бы на двоих, до той минуты, когда, отпустив лакея и свиту, он прошел к  себе в спальню. Уходя, он поручил шевалье передать привет принцессе и сказать  ей, что так как ночь сырая, то он, боясь за свои зубы, не спустится больше в  парк.    

Шевалье  вошел к принцессе как раз в тот момент, когда она возвращалась в свои комнаты  Он в точности исполнил поручение, и ему бросилось в глаза равнодушие, не  лишенное некоторого смущения, с которым принцесса выслушала его сообщение.    

Это  показалось ему новым.    

И если  бы этот странный вид был у принцессы, когда она собиралась уходить, он бы непременно  последил за ней. Но принцесса возвращалась домой; делать было нечего. Он  повернулся на каблуках, как цапля, осмотрелся по сторонам, тряхнул головой и  машинально направился к цветникам.    

Не успел  он сделать сотню шагов, как встретил двоих молодых людей, шедших под руку,  опустив головы и разбрасывая попадавшиеся им под ноги камешки. То были господа  де Гиш и де Бражелон.    

Их вид,  как всегда, возбудил у шевалье де Лоррена инстинктивное отвращение. Тем не  менее он сделал им глубокий поклон и получил в ответ такой же.    

Потом,  увидя, что парк пустеет, что огни иллюминации догорают и что подул утренний ветерок,  он повернул налево и возвратился в замок через маленький двор; а двое молодых  людей повернули направо и продолжали путь к большому парку.    

Когда  шевалье поднимался по маленькой лестнице, которая вела к потайному ходу, он заметил,  как в проходе между большим и малым двором показалась женщина, а за ней другая.    

Женщины  эти шли быстро, что можно было угадать в темноте по шелесту их шелковых платьев.  Фасон их мантилий, изящное сложение, таинственный и высокомерный вид, особенно  у той, которая шла первой, поразили шевалье.    

– Удивительно  знакомые фигуры, – сказал он себе, останавливаясь на последней ступеньке  лестницы.    

Подобно  хорошей ищейке, он собрался уже идти вслед за ними. Но в этот момент его остановил  бежавший за ним уже несколько минут лакей.    

– Сударь, –  доложил он, – приехал курьер.    

– Ладно,  ладно, – отвечал шевалье. – У нас есть время; до завтра.    

– Он  привез какие-то спешные письма, которые господину шевалье, может быть, будет приятно  прочесть.    

– Вот  как! – воскликнул шевалье. – Откуда же они?    

– Одно  из Англии, а другое из Кале. Последнее прислано с нарочным, и, по-видимому,  очень важное.    

– Из  Кале! Какой же дьявол пишет мне из Кале?    

– Мне  кажется, что я узнал почерк вашего друга графа де Барда.    

– О,  в таком случае я сейчас приду, – вскричал шевалье, позабыв, что он сию  минуту только собирался шпионить. И он поднялся к себе, а тем временем две незнакомки  исчезли в глубине противоположного двора.    

Последуем  же за ними, оставив шевалье разбирать письма.    

Когда  они подошли к деревьям, первая остановилась, запыхавшись и осторожно приподымая  вуаль.    

– Что,  далеко еще до того места? – спросила она.    

– Да,  ваше – высочество, еще шагов пятьсот; но пусть ваше высочество немного  отдохнет, а то мы скоро устанем.    

– Ваша  правда.    

И  принцесса, потому что это была она, прислонилась к дереву.    

– Послушайте,  сударыня, – сказала она, немного отдышавшись, – не скрывайте от меня  ничего, скажите мне правду.    

– Ах,  ваше высочество, вы уже рассердились, – ответила дрожащим голосом молодая  девушка.    

– Да  нет, моя дорогая Атенаис, успокойтесь, я нисколько не сержусь.    

Да, в  сущности, все это меня не касается. Вас беспокоит, не сказали ли вы чего-нибудь  лишнего под дубом; вы боитесь, что, может быть, задели короля, а я хочу вас  успокоить, убедившись сама, можно ли было вас слышать.    

– Ах,  конечно, можно было, король стоял совсем близко от нас.    

– Да,  но вы, вероятно, говорили не очень громко, так что некоторые слова можно было и  не расслышать?    

– Ваше  высочество, мы думали, что мы совершенно одни.    

– Вас  было трое?    

– Да.  Лавальер, Монтале и я.    

– Значит,  именно вы говорили опрометчиво о короле?    

– Боюсь,  что так. Но в таком случае не будете ли вы, ваше высочество, так добры помирить  меня с его величеством?    

– Если  нужно будет, я вам обещаю. Однако, как я уже вам говорила, прежде чем идти на неприятность,  нужно сначала убедиться, действительно ли король слышал что-нибудь. На дворе  темная ночь, а под деревьями еще темнее. Король, наверное, вас не узнал, Начать  об этом разговор – значит выдать себя.    

– Ах,  ваше высочество, если узнали мадемуазель де Лавальер, узнали и меня. К тому же  господин де Сент-Эньян не оставил у меня ни малейших сомнений на этот счет.    

– Значит,  вы говорили что-нибудь очень обидное для короля?    

– Да  нет же, ваше высочество, ни одного слова. Одна из нас уж очень его  превозносила, так что, по сравнению с этими похвалами, мои слова могли  показаться несколько холодными.    

– Эта  Монтале так безрассудна, – сказала принцесса.    

– Нет,  это не Монтале! Монтале ничего не говорила, это Лавальер.    

Принцесса  вздрогнула, точно она не знала этого раньше.    

– Ах  нет, нет! – воскликнула она. – Король не мог все расслышать. А лучше  давайте проделаем опыт, ради которого мы пришли сюда. Покажите мне дуб.    

И  принцесса пошла дальше.    

– Вы  знаете, где он? – спросила она.    

– Увы,  ваше высочество, знаю.    

– И  вы найдете его?    

– Найду  даже с закрытыми глазами.    

– Великолепно;  вы сядете на ту скамью, где вы сидели рядом с Лавальер и повторите тем же тоном  то, что вы говорили с ней, а я спрячусь в кустах и скажу вам, слышно ли оттуда  или нет.    

– Хорошо,  ваше высочество.    

– Значит,  если вы действительно говорили так громко, что король расслышал вас, в таком  случае…    

Атенаис  с напряжением стала ожидать конца фразы.    

– В  таком случае, – сказала принцесса прерывающимся, вероятно от быстрой  ходьбы, голосом, – в таком случае я должна буду вам запретить…    

И  принцесса еще более ускорила шаг.    

Вдруг  она остановилась.    

– Мне  пришла в голову мысль, – обрадовалась она.    

– О,  наверное, прекрасная мысль! – ответила мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Вероятно,  Монтале тоже чувствует себя неловко.    

– Нет,  не очень; она меньше говорила и, значит, меньше скомпрометирована.    

– Все  равно, она поможет вам, солгав немного.    

– Разумеется,  особенно если она узнает, что вашему высочеству угодно было проявить ко мне  участие.    

– Ба,  я, кажется, угадала, что нам нужно сделать, дитя мое.    

– Ах,  как хорошо!    

– Вы  скажете, что вам всем троим было отлично известно, что король стоял за этим  деревом или кустом, уж я не знаю, и что с ним был господин де Сент-Эньян.    

– Да,  ваше высочество.    

– Ведь  вы же знаете, Атенаис, что Сент-Эньян был очень польщен вашим добрым отзывом о  нем.    

– Вот  вы видите теперь, ваше высочество, что оттуда все слышно, вскричала  Атенаис. – Услышал же господин де Сент-Эньян.    

Заметив  свою опрометчивость, принцесса закусила губу.    

– Вы  ведь хорошо знаете, каков этот Сент-Эньян, – сказала она, – от  королевских милостей у него закружилась голова, и он несет теперь всякий вздор,  подчас даже выдумывает. Впрочем, дело не в этом. Слышал ли король или не  слышал, вот самое главное.    

– Конечно,  ваше высочество, слышал! – с отчаянием проговорила Атенаис.    

– В  таком случае сделайте так, как я вам говорю: упорно повторяйте, что вам троим  было известно, – слышите»: всем троим, так как, если возникнет подозрение  относительно одной, то заподозрят во лжи также и других; итак, повторяйте, что  вам троим было известно о присутствии короля и господина де Сент-Эньяна и что  вы захотели подшутить над ними.    

– Ах,  ваше высочество, – подшутить над королем! Мы никогда не посмеем сказать  этого.    

– Да  ведь это была шутка, чистейшая шутка; невинная забава, очень позволительная для  женщин, которых хотят поймать врасплох мужчины. Этим все и объясняется. Все,  что Монтале говорила о Маликорне, – шутка; все, что вы говорили о  Сент-Эньяне, – шутка, и те слова, которые произносила Лавальер…    

– И  которые она очень бы хотела взять обратно.    

– Вы  в этом уверены?    

– Вполне.  Могу поручиться.    

– Тем  более все это можно будет объяснить как простую шутку; господин де Маликорн не  станет сердиться. Господину де Сент-Эньяну будет неловко, потому что, вместо  того чтобы смеяться над вами, посмеются над ним. Словом, король будет наказан  за любопытство, не подобающее его сану. Пускай немного посмеются и над королем  по этому случаю. Не думаю, чтобы он стал сердиться.    

– Ах,  ваше высочество, вы просто ангел доброты и ума!    

– Это  в моих интересах.    

– Каким  образом?    

– Вы  спрашиваете меня, почему в моих интересах ограждать моих фрейлин от всяких  шуток, насмешек, а может быть, даже клеветы! Увы! Вы ведь знаете, дитя мое, что  двор не очень снисходителен к таким грешкам. Но мы идем очень уж долго; неужели  мы еще не пришли?    

– Еще  шагов пятьдесят или шестьдесят. А теперь налево, ваше высочество.    

– Значит,  вы можете поручиться за Монтале? – спросила принцесса.    

– О  да.    

– И  она сделает все, что вы пожелаете?    

– Все.  С восторгом сделает!    

– Ну  а Лавальер? – продолжала принцесса.    

– О,  с ней будет труднее, ваше высочество; она питает отвращение ко лжи.    

– Однако  если она убедится, что это для нее выгодно…    

– Боюсь,  что и это не заставит ее переменить своих убеждений.    

– Да,  да, – сказала принцесса, – меня уже предупредили об этом. Она ужасная  лицемерка, одна из тех жеманниц, которые призывают бога, чтобы прятаться за его  спиной. Но если она не пожелает лгать, то навлечет на себя насмешки всего двора  и своим глупым и неприличным признанием прогневает короля; в таком случае  мадемуазель де Ла Бом Леблан де Лавальер пусть не посетует на меня, если я  отошлю ее домой кормить голубей; пусть себе там в Турени или в Блезуа, уж я не  знаю точно где, играет пасторали.    

Эти  слова были произнесены с такой энергией и даже жестокостью, что мадемуазель де  Тонне-Шарант испугалась. Поэтому она твердо решила лгать и говорить все, что ей  прикажут.    

Наконец  принцесса и ее спутница дошли до королевского дуба.    

– Вот  это место, – остановилась де Тонне-Шарант.    

– Сейчас  мы убедимся, было ли слышно, – проговорила принцесса.    

– Шшш… –  шепнула молодая девушка, позабыв об этикете и поспешно схватив принцессу за  руку.    

Принцесса  остановилась.    

– Вы  понимаете, что слышно, – сказала Атенаис.    

– Почему  же?    

– Слушайте.    

Принцесса  затаила дыхание, и действительно можно было отчетливо расслышать следующие  слова, произнесенные нежным и печальным тоном:    

– Ах,  говорю тебе, виконт, говорю тебе, что жить без нее не могу.    

При  звуках этого голоса принцесса вздрогнула, и лицо ее ярко зарделось под вуалью.    

Теперь  она схватила свою спутницу и, торопливо отведя ее шагов на двадцать назад, где  ее голос нельзя было услышать, прошептала ей:    

– Останьтесь  здесь, моя милая Атенаис, и покараульте, чтобы нас никто не настиг. Мне кажется,  что речь идет о вас.    

– Обо  мне, ваше высочество?    

– О  вас, да… или о вашем приключении. А я пойду послушаю; вдвоем нас, пожалуй, заметят…  Ступайте, приведите Монтале, и обе подождите меня у опушки парка.    

Видя,  что Атенаис колеблется, принцесса продолжала, но уже тоном, не допускающим возражений:    

– Ступайте!    

Атенаис  подобрала свои шуршащие юбки и по дорожке между деревьями вернулась к цветнику.    

Что же  касается принцессы, то она притаилась в кустах, прислонившись к огромному каштану.    

Дрожа от  страха и сгорая от любопытства, она говорила себе:    

– Подождем!  Раз здесь так хорошо слышно, послушаем, что будет говорить обо мне господину де  Бражелону этот влюбленный сумасброд граф де Гиш.    

 Глава 26. ЕЕ ВЫСОЧЕСТВО  УБЕЖДАЕТСЯ, ЧТО ПРИ ЖЕЛАНИИ МОЖНО УСЛЫШАТЬ ВСЕ, ЧТО ГОВОРИТСЯ    

     

На  минуту воцарилось молчание, словно все таинственные ночные шорохи затихли, прислушиваясь  вместе с принцессой к этому пылкому любовному признанию.    

Говорил  Рауль. Он прислонился к стволу большого дуба и отвечал приятелю своим нежным  мелодичным голосом.    

– Увы,  дорогой де Гиш, это большое несчастие!    

– О  да, – согласился тот, – ужасное!    

– Вы  не расслышали меня, де Гиш, или, вернее, не поняли. Я называю большим  несчастьем не вашу любовь, но то, что вы не умеете скрывать ее.    

– Что  вы хотите сказать? – воскликнул де Гиш.    

– Да,  вы не замечаете, что теперь вы делаете признание в своей любви не вашему испытанному  другу, который скорее погибнет, чем выдаст вас, а первому встречному.    

– Первому  встречному? – спросил де Гиш. – В уме ли вы, Бражелон, что говорите  мне подобные вещи?    

– Я  говорю то, что есть на самом деле.    

– Не  может быть! Как и при каких обстоятельствах мог я допустить подобное безрассудство?    

– Я  хочу сказать, мой друг, что ваши глаза, ваши жесты, ваши вздохи выдают вас, что  всякая пылкая страсть приводит человека к безрассудным поступкам. Он перестает  владеть собой, он во власти какого-то безумия, заставляющего его изливать свое страдание  деревьям, лошадям, воздуху, если рядом с ним нет разумного существа. Но, мой  бедный друг, запомните вот что: очень редко случается, чтобы в подобную минуту  не явился кто-нибудь и не подслушал как раз то, что не должно быть услышано.    

Де Гиш  глубоко вздохнул.    

– Знаете  ли, – продолжал Бражелон, – в эту минуту мне жаль вас; по возвращении  сюда вы уже сотню раз и на сотню ладов рассказывали про вашу любовь к ней; а  между тем, если бы вы даже не сказали никому ни слова, самое ваше возвращение  выдает вас с головой. Отсюда вытекает, что если вы не будете следить за собой  лучше, чем вы это делали до сих пор, то рано или поздно разразится скандал. Кто  вас спасет тогда? Отвечайте мне.    

Кто  спасет ее? Потому что, хотя она и не виновата в вашей любви, эта любовь в руках  ее врагов будет обвинением против нее.    

– Боже  мой, – пробормотал де Гиш.    

И снова  из груди его вырвался глубокий вздох.    

– Это  не ответ, де Гиш.    

– Я  знаю.    

– Так  что же вы ответите?    

– Отвечу,  что в тот день я буду страдать больше, чем в настоящую минуту.    

– Не  понимаю.    

– Да,  вся эта внутренняя борьба истрепала мне нервы. Сейчас я не в состоянии ни  думать, ни действовать; сейчас я не стою самого заурядного человека; сейчас,  видишь ли, последние силы покинули меня, самые твердые мои решения разлетелись  в прах, я больше не способен к борьбе. Помнишь, в лагерной жизни нам не раз  случалось отправляться на разведку в одиночестве и подчас сталкиваться с  отрядом в пять или шесть фуражиров; ничего не значит, начинаешь сражаться;  случается, что к ним подоспеет еще человек шесть, тогда совсем озвереешь, но  продолжаешь драться; но если налетит еще шесть, восемь, десять человек со всех  сторон, тогда остается только пришпорить коня, если он есть, или же пасть под  пулями, если не хочешь бежать. Так вот, я точно в таком положении: сначала я  боролся с самим собою, потом с Бекингэмом. Теперь появился король; я не стану  вступать в борьбу с королем, ни даже, спешу прибавить, если бы король оставил  ее, с одним лишь характером этой женщины. О, я нисколько не обольщаю себя: попав  в сети этой любви, я погибну.    

– Упреки  следует делать не ей, а тебе, – отвечал Рауль.    

– Почему?    

– Да  как же! Ты ведь знаешь, что принцесса немного легкомысленна, очень падка на все  новое, чувствительна к похвалам, хотя бы эти похвалы исходили от слепого или  ребенка, и ты воспылал такой страстью, что готов сгубить себя. Ну, любуйся ею,  обожай ее; ибо, увидя ее, никто не может не влюбиться, если только сердце его  не занято другою. Но, любя ее, уважай в ней прежде всего сан ее мужа, потом его  самого и, наконец, не забывай ее собственной безопасности.    

– Спасибо,  Рауль.    

– За  что?    

– За  то, что, видя, как я страдаю из-за этой женщины, ты утешаешь меня. За то, что  ты говоришь мне о ней все хорошее, что ты о ней думаешь, а может быть, даже  такое, чего и не думаешь.    

– О, –  заметил Рауль, – ты ошибаешься, де Гиш, я не всегда высказываю то, что  думаю, и в таких случаях я молчу; но когда я говорю, то не умею притворяться и  обманывать, и тот, к кому я обращаюсь, может вполне доверять мне.    

Все это  время принцесса, вытянув шею, жадно прислушивалась к малейшему шороху в кустах  и внимательно всматривалась в темноту.    

– Ну,  в таком случае я ее знаю лучше, чем ты, – воскликнул де Гиш. Она вовсе не  легкомысленна, она суетна; она вовсе не падка на новое, она не помнит старого и  ничему не верит; она не чувствительная к похвалам женщина, а отъявленная и  жестокая кокетка. Дьявольская кокетка! О! Это правда. Поверь, Бражелон, я  испытываю все муки ада; я, храбрый, страстно любящий опасность человек,  натыкаюсь на опасность, превосходящую мои силы и мою храбрость. Но знаешь ли,  Рауль, я приберегаю для себя победу, которая будет стоить ей много горьких  слез.    

Рауль  взглянул на своего приятеля, который, задыхаясь от волнения, прислонился  головой к стволу дуба.    

– Победу? –  спросил он. – Какую победу?    

– Какую?    

– Да.    

– В  один прекрасный день я подойду к ней; в один прекрасный день я ей скажу: «Я был  молод, я с ума сходил от любви; однако, пресмыкаясь у ваших ног, я, из уважения  к вам, не смел взглянуть на вас, ожидая, чтобы ваш взгляд ободрил меня. Мне  показалось, что я поймал этот взгляд, я поднялся, и тогда без всякого повода с  моей стороны, кроме того, что я полюбил вас еще сильнее, если только это  возможно, – тогда вы вдруг оттолкнули меня из каприза, чтобы доставить  себе удовольствие, бессердечная женщина, ни во что не верующая, не знающая, что  такое любовь. Несмотря на то что в жилах ваших течет королевская кровь, вы  недостойны любви честного человека; я казню себя за то, что слишком любил вас,  и, умирая, проклинаю вас».    

– Боже  мой, – воскликнул Рауль, ужаснувшись глубокой искренности, звучавшей в  словах молодого человека, – я же сказал тебе, де Гиш, что ты сумасшедший!    

– Да,  да, – продолжал де Гиш, захваченный своей мыслью, – так как нам здесь  не с кем воевать, я отправлюсь куда-нибудь на север, поступлю на службу к  императору, и сострадательная пуля какого-нибудь венгерца, хорвата или турка  положит конец моему существованию.    

Не успел  де Гиш кончить эту фразу, как послышался какой-то шум; Рауль вскочил и насторожился.    

Что  касается де Гиша, то он по-прежнему был поглощен своими мыслями и сидел на скамейке,  сжимая голову руками.    

Кусты  раздвинулись, и перед молодыми людьми появилась женщина, бледная и взволнованная.  Одной рукой она отстраняла ветви, касавшиеся ее лица, а другой откинула капюшон  плаща, которым были окутаны ее плечи. По влажным, блестящим глазам, по  царственной осанке, по ее величественному жесту, а еще больше по биению своего  сердца де Гиш узнал принцессу и, вскрикнув, закрыл глаза.    

А Рауль  в смущении вертел шляпу в дрожащих пальцах, несвязно бормоча почтительное  приветствие.    

– Господин  де Бражелон, – обратилась к нему принцесса, – будьте добры,  посмотрите, нет ли здесь где-нибудь в аллеях или между деревьями моих фрейлин.  А вы, граф, останьтесь, я устала, дайте мне вашу руку.    

Если бы  гром внезапно грянул над головой юноши, он не был бы так испуган, как при  звуках этого голоса.    

Однако  де Гиш был действительно человек отважный и в глубине сердца уже принял окончательное  решение; поэтому он встал и, видя замешательство Бражелона, бросил на него  взгляд, полный глубокой признательности.    

Вместо  того чтобы тотчас же ответить принцессе, он подошел к виконту и пожал руку  своего благородного друга; из груди его вырвался вздох, в котором он отдавал,  казалось, дружбе всю жизнь, трепетавшую еще в его сердце.    

А гордая  принцесса, не привыкшая с кем-либо считаться, покорно ждала окончания этого  немого разговора. Рука ее, ее царственная рука, осталась простертой в воздухе  и, когда Рауль ушел, опустилась без гнева, но не без волнения, на руку де Гиша.    

Они  остались одни среди темного и безмолвного леса, в тишине которого слышны были  только шаги Рауля, поспешно удалявшегося по невидимым дорожкам.    

Над их  головами раскинулся шатер из душистой густой листвы, в просветах которой сверкали  звезды.    

Принцесса  тихонько отвела де Гиша шагов на сто от нескромного дерева, которое в эту ночь  слышало и позволило слышать другим столько пылких речей, и, выйдя с ним на  соседнюю лужайку, откуда было видно далеко кругом, сказала:    

– Я  привела вас сюда, потому что там, где мы были, слышно каждое слово.    

– Вы  говорите: слышно каждое слово, принцесса? – машинально повторил молодой  человек.    

– Да.    

– Что  же это значит? – спросил де Гиш.    

– Это  значит, что я слышала весь ваш разговор.    

– Ах,  боже мой, боже мой, только этого недоставало! – пролепетал де Гиш.    

И он  опустил голову, как усталый пловец, не имеющий сил бороться с волной.    

– Итак, –  начала она, – значит, вы обо мне такого мнения, как только что говорили?    

Де Гиш  побледнел, отвернулся, но ничего не ответил; казалось, что он сейчас упадет в  обморок.    

– Что  ж, это хорошо, – продолжала принцесса кротким голосом, – я  предпочитаю обидную для меня откровенность лживой лести. Пусть будет так!  Значит, по вашему мнению, господин де Гиш, я низкая кокетка?    

– Низкая! –  вскричал молодой человек. – О, я не говорил этого. Я никак не мог бы  назвать низкою ту, которая для меня дороже всего на свете; нет, нет, я этого не  говорил!    

– По-моему,  женщина, которая видит человека, пожираемого пламенем, зажженным ею же самой, и  не старается потушить это пламя, – низкая женщина.    

– Ах,  какое значение имеет для вас то, что я сказал? – продолжал граф. –  Что я такое, боже мой, по сравнению с вами, и стоит ли вам беспокоиться,  существую ли я на свете?    

– Господин  де Гиш, вы мужчина, а я женщина, и, зная вас так, как я вас знаю, я вовсе не хочу,  чтобы вы умирали из-за меня; я решила изменить свое поведение с вами и свой  характер. Я буду не то что откровенной – я всегда откровенна, – но  правдивой. Итак, я умоляю вас, граф, не любите меня больше и забудьте, что я  говорила с вами или смотрела на вас.    

Де Гиш  обернулся и обжег принцессу страстным взглядом.    

– Принцесса, –  вскричал он, – вы просите прощения, вы меня умоляете, вы!    

– Да,  да, я; раз я причинила зло, я должна в загладить его. Итак, граф, решено. Вы  прощаете мне мое легкомыслие и мое кокетство. Не перебивайте меня! А я прощаю  вам то, что вы назвали меня легкомысленной и кокеткой, а может быть, и похуже;  откажитесь от вашей мысли о смерти и, таким образом, сохраните вашей семье,  королю и дамам рыцаря, которого все уважают и многие любят.    

Последнее  слово было произнесено принцессою с такой искренностью и даже нежностью, что  сердце де Гиша чуть не выскочило из груди.    

– О,  принцесса!.. – пролепетал он.    

– Слушайте  дальше, – продолжала она, – когда вы откажетесь от меня, сначала по  необходимости, а затем чтобы исполнить мою просьбу, то будете лучше судить обо  мне и, я уверена, замените эту любовь, – простите, это безумие, –  искренней дружбой, которую вы предложите мне и которая, клянусь вам, будет с  радостью принята.    

Пот выступил  на лбу у де Гиша, сердце замерло, холод пробежал по жилам, он кусал себе губы,  топал ногой, словом, всячески старался сдержать свои мучения.    

– Принцесса, –  проговорил он наконец, – то, что вы предлагаете мне, невозможно, я не могу  принять ваших условий.    

– Как! –  сказала принцесса. – Вы отказываетесь от моей дружбы?    

– Нет,  нет, не надо дружбы, принцесса, я предпочитаю умереть от любви, чем жить  дружбой.    

– Послушайте,  граф!    

– Ах,  принцесса, – вскричал де Гиш, – я дошел до той точки, когда не может  быть иного уважения и иной рассудительности, чем рассудительность и уважение  честного человека к обожаемой женщине. Прогоните меня, прокляните, отрекитесь  от меня, вы будете правы; я жаловался на вас, но я так горько жаловался только  потому, что я вас люблю; я сказал вам, что умру, и умру; живого вы меня  забудете, мертвого же никогда, я в этом уверен.    

Теперь  принцесса, в свою очередь, отвернулась от него и стояла, погруженная в мечты,  волнуясь не меньше, чем он.    

После  некоторого молчания она спросила его:    

– Так  вы очень любите меня?    

– О,  безумно! Готов умереть от любви, даже если вы меня прогоните и не станете  больше слушать.    

– В  таком случае ваша болезнь безнадежна, – сказала она с веселым видом, –  болезнь, которую нужно лечить мягким обращением. Дайте мне вашу руку… Она  холодна как лед.    

Де Гиш  преклонил колени и припал губами к горячим рукам принцессы.    

– Так  любите меня, – проговорила принцесса, – раз вы не можете не любить.    

И,  слегка пожав его пальцы, она притянула его к себе жестом королевы и любовницы.  Де Гиш вздрогнул всем телом. Принцесса почувствовала эту дрожь и поняла, что  граф действительно любит ее.    

– Вашу  руку, граф, – попросила она, – и пойдемте домой.    

– Ах,  принцесса! – проговорил граф, взволнованный, с пылающими глазами. –  Ах, вы нашли третье средство погубить меня!    

– К  счастью, такое, которое действует дольше других, не правда ли? ответила  принцесса.    

И она  увлекла его к деревьям.    

 Глава 27.  КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ АРАМИСА    

     

В то  время как дела де Гиша внезапно приняли только что описанный нами неожиданный  оборот, Рауль, поняв, что принцесса удалила его, чтобы не мешать объяснению,  результаты которого он никак не мог предвидеть, ушел и присоединился к  фрейлинам, гулявшим по цветнику.    

А  шевалье де Лоррен, поднявшись в свою комнату, с удивлением читал письмо от де  Варда, написанное рукою камердинера, в котором ему подробно рассказывалось об  ударе шпагой, полученном в Кале, и предлагалось сообщить об этом де Гишу и  принцу, что было бы, вероятно, весьма приятно и тому и другому. Особенно  красочно де Вард расписывал Лоррену любовь Бекингэма к принцессе и заканчивал  письмо предположением, что эта страсть взаимна.    

Прочитав  эти фразы, шевалье пожал плечами; и точно – сведения де Варда не  отличались свежестью. Де Вард еще ничего не знал о дальнейшем ходе событий.    

Шевалье  швырнул письмо через плечо на соседний стол и проговорил презрительным тоном:    

– И  впрямь невероятно! Бедняга де Вард неглупый малый, но, видимо, в провинции люди  скоро тупеют. Черт бы побрал этого олуха! Ему ведено было сообщать мне важные  новости, а он несет такую чепуху. Вместо того чтобы читать это пустейшее  письмо, я, наверное, обнаружил бы в парке интрижку, которая бы  скомпрометировала какую-нибудь женщину и подставила бы под шпагу мужчину; это  развлекло бы принца дня на три.    

Он  взглянул на часы.    

– Теперь  слишком поздно. Второй час; должно быть, все вернулись к королю и кончают пир.  Да, сегодня я никого не выследил, – разве только какая-нибудь случайность…    

И с  этими словами, как бы призывая свою добрую звезду, шевалье с досадой подошел к  окну, откуда видна была довольно уединенная часть сада.    

Тотчас,  словно какой-то злой гений был к его услугам, он заметил, что в замок  возвращался неизвестный мужчина. Его сопровождал кто-то, закутанный в темный  шелковый плащ. В этой фигуре можно было узнать ту женщину, которая привлекла  его внимание полчаса тому назад.    

– Черт  возьми, – подумал он, хлопая в ладоши. – Будь я проклят, как говорит  наш приятель Бекингэм, это и есть моя тайна.    

И он  стремглав спустился по лестнице в надежде застать еще во дворе женщину в плаще и  ее спутника. Но, подбежав к воротам малого двора, он почти столкнулся с  принцессой, сияющее лицо которой выглядывало из-под капюшона.    

К  несчастью, принцесса была одна.    

Шевалье  сообразил, что так как пять минут тому назад он видел ее с мужчиной, то этот последний  не мог уйти далеко. И потому, наскоро поклонившись принцессе, он пропустил ее;  затем, когда она сделала несколько шагов с поспешностью женщины, боящейся быть  узнанной, шевалье увидел, что она слишком занята собой, чтобы уделять внимание  ему; он бросился в сад, озираясь по сторонам.    

Он успел  вовремя: мужчина, сопровождавший принцессу, был еще виден; но он быстро приближался  к одному из флигелей замка, за которым должен был скрыться.    

Нельзя  было терять ни минуты; шевалье бегом пустился вдогонку, с тем чтобы замедлить  шаг, только приблизившись к незнакомцу; но как он ни торопился, незнакомец  скрылся за углом раньше, чем шевалье догнал его.    

Однако  так как человек, которого преследовал шевалье, шел теперь медленно,  задумавшись, то было очевидно, что шевалье успеет еще догнать его, если только  тот не войдет в какую-нибудь дверь. Так бы оно и случилось, если бы, огибая  угол, шевалье не наткнулся на двух мужчин, шедших в противоположном  направлении.    

Шевалье  готов был уже выругаться, но, подняв голову, узнал в одном из них суперинтенданта.  Спутника Фуке шевалье видел в первый раз. То был его преосвященство епископ  ваннский.    

Встретившись  с высокопоставленной особой и принужденный, как того требовал этикет, извиниться,  хоть он и сам ожидал извинения, шевалье отступил назад. Так как г-н Фуке  пользовался если не дружбой, то всеобщим уважением; так как сам король, хотя и  ненавидел его в душе, все же обращался с ним как с лицом значительным, шевалье  сделал то, что сделал бы и сам Корбель: он поклонился г-ну Фуке, который, в  свою очередь, благожелательно его приветствовал, видя, что этот дворянин  толкнул его нечаянно и без всякого дурного намерения.    

А затем,  узнав шевалье де Лоррена, он сказал ему несколько любезных слов, на которые шевалье  пришлось отвечать.    

Как ни  краток был этот диалог, шевалье де Лоррен с крайним огорчением увидел, что преследуемый  им незнакомец успел скрыться.    

Приходилось  отказаться от преследования, и он решил поговорить с г-ном Фуке.    

– Ах,  сударь, – сказал он, – как вы поздно. Все были очень удивлены вашим  отсутствием, особенно принц, недоумевавший, почему вы не явились на приглашение  короля.    

– Нельзя  было, сударь. Я только сию минуту освободился.    

– В  Париже спокойно?    

– Совершенно  спокойно, Париж не роптал на последний налог.    

– Понимаю:  вы хотели сперва удостовериться, как будет принят налог, и только потом явиться  на наш праздник.    

– Все  же я немного запоздал. Поэтому я обращаюсь к вам, сударь, с просьбой ответить  мне, в замке ли король и могу ли я увидеть его сегодня же или должен буду  подождать до завтра.    

– Мы  потеряли из виду короля с полчаса назад, – отвечал шевалье.    

– Может  быть, он у принцессы? – спросил Фуке.    

– Не  думаю, потому что я встретился с принцессой, возвращавшейся домой по малой лестнице;  если только этот дворянин, с которым вы столкнулись не был сам король…    

И  шевалье сделал паузу, ожидая, что услышит сейчас имя человека, которого он  преследовал.    

Но Фуке  ответил:    

– Нет,  сударь, это был не король.    

Разочарованный  шевалье поклонился, но при этом еще раз осмотрелся кругом и, заметя г-на Кольбера  в группе каких-то людей, сказал суперинтенданту:    

– Вот  там, под деревьями, стоит человек, который даст вам более точные сведения, чем  я.    

– Кто  он такой? – спросил Фуке, слабые глаза которого плохо видели в темноте.    

– Господин  Кольбер, – отвечал шевалье.    

– Вот  как! Тот человек, который разговаривает с факельщиками, и есть господин  Кольбер?    

– Он  самый. Он отдает распоряжения по поводу завтрашней иллюминации.    

– Благодарю  вас, сударь.    

И Фуке  сделал движение, показывавшее, что он узнал все, что ему было нужно.    

После  этого шевалье, который, напротив, ничего не узнал, удалился с низким поклоном.  Когда он отошел, Фуке, нахмурившись, о чем-то задумался. Арамис посмотрел на  него с сожалением и грустью.    

– Неужели, –  сказал он, – вас волнует даже имя этого человека? Несколько минут тому  назад вы были веселы и довольны и вдруг помрачнели от одного вида этого  ничтожества. Неужели, сударь, вы перестали верить в свою звезду?    

– Перестал, –  печально вздохнул Фуке.    

– Да  почему же?    

– Потому,  что я слишком счастлив в данную минуту, – отвечал Фуке дрожащим  голосом. – Ах, дорогой мой д'Эрбле, вы такой ученый, вы, наверное, знаете  историю некоего самосского тирана. Что мне бросить в море, чтобы предотвратить  надвигающееся несчастье? Ах, повторяю вам, друг мой, я слишком счастлив, так  счастлив, что не желаю ничего больше того, что у меня есть… Я поднялся так  высоко… Вы знаете мой девиз: Quo non ascendam[18].  Я поднялся так высоко, что мне остается только спускаться. Следовательно, мне  совершенно невозможно верить в улучшение моей судьбы, ибо я достиг всего, что  может желать человек.    

Арамис  улыбнулся, устремив на Фуке свой ласкающий и острый взгляд.    

– Если  бы я знал, в чем состоит ваше счастье, – сказал он, – то, может быть,  опасался бы вашей опалы, но вы относитесь ко мне как к истинному другу, то есть  находите, что я гожусь и в несчастье. Я этим очень дорожу. Но мне кажется, я  заслужил также и то, что время от времени вы будете делиться со мной вашими  удачами, чтобы и я мог порадоваться им, так как вы знаете, что они мне дороже  моих собственных.    

– Дорогой  прелат, – засмеялся Фуке, – секреты мои слишком нечестивы, чтобы я  мог доверить их епископу, каким бы светским человеком он ни был.    

– Вот  глупости! А если как на исповеди?    

– Ах,  мне пришлось бы слишком много краснеть, если бы вы были моим духовником.    

И Фуке  снова вздохнул.    

Арамис  еще раз взглянул на него с той же улыбкой.    

– Скрытность, –  сказал он, – большая добродетель.    

– Тише, –  перебил его Фуке. – Вон та ядовитая тварь узнала меня и идет к нам.    

– Кольбер?    

– Да,  отойдите в сторонку, дорогой д'Эрбле; я не хочу, чтобы этот пролаза видел нас  вместе, а то он возненавидит и вас.    

Арамис  пожал ему руку.    

– На  кой мне дьявол его дружба? – удивился он. – Разве у меня нет вас?    

– Да,  но, может быть, когда-нибудь меня не станет, – грустно ответил Фуке.    

– Ну,  если такое время наступит, – спокойно заметил Арамис, – мы попробуем  обойтись без дружбы господина Кольбера или же не станем обращать внимания на  его ненависть. Но скажите мне, дорогой Фуке, почему вы, вместо того чтобы  разговаривать с этим подхалимом, как вы его назвали, от беседы с которым я не  вижу никакой пользы, – почему вы не отправитесь прямо к королю или, по  крайней мере, к принцессе?    

– К  принцессе? – рассеянно проговорил суперинтендант, погрузившись в  воспоминания. – Да, разумеется, к принцессе.    

– Вспомните, –  продолжал Арамис, – переданную нам новость о больших милостях, которыми  стала пользоваться принцесса в последние два-три дня.    

Мне  кажется, что в ваших планах и в наших общих интересах вам следует поухаживать  за приятельницами его величества. Это единственное средство поколебать  укрепляющийся авторитет господина Кольбера. Ступайте же как можно скорее к  принцессе и заручитесь ее поддержкой.    

– Но  вполне ли вы уверены, – возразил Фуке, – что в настоящее время король  увлечен именно ею?    

– Если  стрелка повернулась, то разве только с сегодняшнего утра! Ведь вы знаете, у  меня своя полиция.    

– Прекрасно.  Я иду сейчас же и на всякий случай прибегну к моему испытанному средству: вот к  этой паре великолепных старинных камей в оправе из брильянтов.    

– Я  видел их: прекрасная редкостная вещь!    

Тут  беседа их была прервана лакеем, который вел за собой курьера.    

– Для  господина суперинтенданта, – громко объявил курьер, подавая Фуке письмо.    

– Для  его преосвященства епископа ваннского, – чуть слышно сказал лакей, вручая  письмо Арамису.    

Так как  у лакея был факел, то он стал между суперинтендантом и епископом, чтобы оба могли  читать одновременно.    

При виде  мелкого убористого почерка на конверте Фуке радостно вздрогнул; только те, кто  любит или любил, поймут его беспокойство, сменившееся радостью. Он быстро  распечатал письмо, в котором заключались такие слова:    

«Всего  час, как я рассталась с тобой, и уже целую вечность я не говорила тебе: люблю  тебя»    

Это было  все.    

Действительно,  г-жа де Бельер рассталась с Фуке только час тому назад, проведя с ним два дня;  и, опасаясь, как бы воспоминания о ней не изгладились из сердца, которым она  дорожила, она послала к нему курьера с этим важным сообщением. Фуке поцеловал  письмо и дал посланному пригоршню золота.    

Что  касается Арамиса, то и он был занят чтением, но с большей холодностью и  сдержанностью. В записке содержалось следующее:    

     

«Сегодня  вечером король был ошеломлен полученной им новостью: он любим одной женщиной.  Он узнал об этом случайно, подслушав разговор этой молодой девушки с подругами.  И теперь король весь во власти этой новой прихоти. Девицу зовут мадемуазель де  Лавальер, и она далеко не так красива, чтобы эта прихоть перешла в бурную  страсть. Берегитесь мадемуазель де Лавальер».    

     

Ни слова  о принцессе.    

Арамис  медленно сложил письмо и спрятал его в карман. Что же касается Фуке, то он все  время прижимал к губам письмо г-жи Бельер.    

– Послушайте, –  сказал Арамис, прикасаясь к руке Фуке.    

– А,  что? – отозвался Фуке.    

– Мне  пришла в голову одна мысль. Знаете ли вы девицу по имени Лавальер?    

– Нет,  не знаю.    

– Вспомните  хорошенько!    

– Ах  да, одна из фрейлин принцессы.    

– Должно  быть, она.    

– Так  что же?    

– Да  то, что вам следует сегодня же вечером сделать визит этой особе.    

– Вот  как! Почему же?    

– Больше  того. Именно ей вы должны отнести ваши камеи.    

– Подите  вы!    

– Вы  знаете, что я всегда даю хорошие советы.    

– Но  так неожиданно…    

– Уж  это мое дело. Начните ухаживать за Лавальер, господин суперинтендант. А я  поручусь перед госпожой де Бельер, что это ухаживание чисто дипломатическое.    

– Что  вы говорите, мои друг, – воскликнул Фуке, – какое имя вы произнесли?    

– Имя,  которое должно убедить вас, господин суперинтендант, в том, что раз я так  хорошо осведомлен о ваших делах, то точно так же осведомлен и о делах других  лиц. Говорю вам, ухаживайте за девицей Лавальер.